– Ты обещал написать, – сказала Зина.

Я сидел у нее в кухне и ел блины с икрой. Вкусно.

– Про что там писать? – сказал я.

– Ты обещал, – повторила подруга, безо всякого, впрочем, нажима.

Обещал, ну.

– Я не помню уже.

– А я тебе опять расскажу.

Расскажет она.

Дочка Зины захотела новую комнату. Условий было два.

Во-первых, комната должна быть веселой.

– И еще двуспальная кровать, – потребовала у матери девочка-веточка, на вид лет четырнадцати.

У ребенка Зины начиналась своя взрослая жизнь, символом которой была назначена двуспальная кровать. Ну, и веселость еще, во-вторых. Что-то пышное, большое, розовое, как я понял, – как у принцесс. Странный, наверное, выбор для неулыбчивой девочки, любящей, по словам матери, русский рэп, это вялое дворовое цыканье. Но, с другой стороны, девочка же не только во дворе растет, у нее есть и личная жизнь, которая протекает и в собственной комнате, которой следовало быть розовой, который (цвет) что-то да символизирует, – наверное, понятно что.

Девочки хотят быть принцессами, даже если цыкают.

Мать просьбе дочери вняла, задумалась, а может, будучи дипломированным финансистом, попросту посчитала.

Дорогой получалась дочкина мечта.

Зина с мужем ее не бедствуют, работа у них есть, кредиты на шее не висят, квартира оплачена, машина нестарая еще, а в год они имеют два заграничных отпуска – на лыжах и на пляж. Средний московский класс, зарабатывающий хорошо, но недостаточно для излишеств, полагающихся вяло цыкающим принцессам.

– И я написала, – напомнила мне Зина историю, которая должна была с ясностью необычайной показать, как предприимчива, как ловка она, эта женщина средних полупышных лет, с медлительно мигающими черными очами, с особой, ленивой несколько интонацией (говорит, что коренная москвичка, но были, вижу, в роду ее настоящие цыгане).

– Взяла и написала, – вторил я.

– Да, сразу всем. – Не сумев-таки выдержать полубезразличный тон, Зина рассмеялась звонким смехом, на всю кухню. И блин в руке моей затрепетал, выказывая свое яркое икряное нутро.

Помимо всего прочего, Зина нравится мне тем, что умеет в виде игры серьезно жить: она приглашает посмеяться вместе с нею, послушать, внять, а если можешь, то и помочь, а она уж в долгу не остается. И нет в ней ни беззащитности демонстративной силы, ни подловатой мощи слабости, выставляемой напоказ.

Зина ладит с этим миром. Она умеет. И помогать ей хочется. Ну, что бы мне, право, не написать? Руки ж не отвалятся…

Пишу. Зина обратилась в несколько телевизионных программ, которые преображают квартиры. Из уродин принцесс делают – есть такой популярный формат.

– И все ответили, – сказал я Зине, еще в кухне сидючи, соображая понемногу, как выстроить эту дурацкую, в сущности, историю.

– Конечно, не все. Но мне и одного хватило.

Зину, ее мужа, дочку, друзей дочки, подругу Зины, детей подруги Зины позвали на собеседование. Расспросили о метраже квартиры, об увлечениях, о планах, обо всем понемногу, пообещали позвонить – и позвонили.

Через месяц или два в квартире у Зины на предпоследнем этаже закипела работа. Повынесли все из девичьей светелки, и прежде всего детскую двухъярусную кровать. Загромоздили гостиную своими стройматериалами, а еще телевизионным оборудованием. На время ремонта дочка уехала жить к бабушке, Зина – к подруге, муж Зины отправился на дачу к друзьям.

Мне неинтересно воображать, как отдирали, конопатили, лепили: наверное, это было ровно так, как бывает, когда отдирают-лепят-конопатят. Принаряженная, Зина приходила наблюдать за превращением комнаты в дочкину мечту. Иногда ее просили помазать кистью перед камерой, изображая участие в процессе. Тем же самым, говоря в микрофон разные глупости, занимались друзья дочки, подруга Зины. Чудо такого телевизионного формата в его простоте, недельный труд ремонтной бригады превращают в рукоделье длиной в сорок минут экранного времени.

– И сделали, – подытоживая ее рассказ, сказал я.

– И показали, – подчеркнула Зина (в ее жизни телевизор играет, наверное, такую же роль, как в моей – «Фейсбук»: он ей и окно, и советчик, и витрина, и черт на блюде).

– Прославилась, – заметил я.

Она улыбнулась, не очень тщательно скрывая довольство:

– Пойдем, посмотришь.

– Пойдем, – покорился я, с блинами я к тому времени управившись.

И пошли.

Посмотрели.

Скажите, пожалуйста, умные люди! Зачем девочки так спешат избавиться от детства? Зачем торопятся залезть на высоченные каблуки? Зачем замазывают свежесть свою краской, напяливают на свои тела, прелестные ожиданием счастья, недооформившиеся еще, слишком узкие, слишком тесные, слишком короткие, чрезмерные во всех отошениях тряпки? Зачем спешат они пополнить женскую орду, фертильность воплощающую? Кто гонит их? Неужели не жаль им двухъярусной детской кровати, где внизу стоит разнообразный игрушечный скарб – и куклы, и мишки, и миниатюрный рояль, и домик с разноцветной дребеденью из китайского пластика?

Комната, которую попросила дочка Зины у телевизионной феи, получилась розовой лишь отчасти.

Там был диван, превращаюшийся в двуспальную кровать. Цвет модный – бурый. Там была занавеска из темных веревочек. Там были: письменный белый стол, кресло белое, пластиковые круги в металлических квадратах-рамах на стене над телевизором, а в кругах этих была светящаяся перламутровая грязь, которую, если поводить по стеклу сцециальной штучкой на магните, можно привести в движение. Еще там были квадраты из светло-розового пластика, которые, подвешенные на стенах, почти таких же бурых, как диван, тоже светились и в сумме своей изображали огромный розовый бутон. И люстра была: усыпанный черными стеклянными висюльками черный же остов.

– Если долго живешь в гостинице, то гостиница поселяется в тебе, – пошутил я, на мой взгляд, очень удачно.

– Им же нужно выполнять свои обязательства перед рекламодателями, – сказала Зина. – Краска должна быть такая-то, обои такие-то. Панели эти.

– И пусть кинут камнем в того, кто скажет, что они не розовые.

– Хотели еще ковролин постелить, но я отстояла, – сообщила Зина немаловажную, по ее мнению, деталь.

– А шкаф где? Я же помню, дизайнерша вам еще шкаф втюхала.

– На балкон переставили.

Оторвите цветок поярче, бросьте его в дорожную пыль, присыпьте грязью – и спешите любоваться, пока не завял. Такую изготовили мечту для взрослеющей девочки.

– Зачем мне про это писать?

– Как это зачем? – Зина в притворном изумлении округлила очи-маслины. – У меня еще гостиная неотремонтированная стоит. Обращусь еще куда.

Говорю ж, Зина умеет жить.

Я бы потребовал дисквалификации телевизионной дизайнерши, превратившей мечту девочки в четырехзвездочный кошмар, а Зина просто шкаф переставила.

Она умеет жить, а я нет.

– Нет, ты посмотри, посмотри, – весело добавила Зина, указывая под потолок.

Люстра эта не только черная, пояснила Зина, она итальянская. Из муранского стекла. Мыть ее Зина боится – стоит несметные тысячи.

– Как повесили, так и висит. Тебе на новоселье подарю. Прямо так в коробку положу и привезу.

– Не надо, – воспротивился я, искренне не желая жить в отрепьях чужой мечты. У меня своя мечта есть, к чему мне чужая?

– А я привезу, – повторила Зина и рассмеялась громко, задорно, как она умеет.

Привезет. Зина обещания всегда выполняет, а я – только когда что-то особенное чувствую, любовь, например, приязнь или сострадание.

Скажите, умные люди, с чем сочетаются водопады черного муранского стекла? Куда их, как, эти муранские, черные, если хочешь, чтобы дома радостно было и светло?