Она сказала, что хочет от меня ребенка. Сказала во второй раз – отложив вилку, подперев рукой голову, навалившись слегка на стол – и с той же серьезностью, как и в прошлый раз, когда мы ели и пили, из чего я сделал вывод, что она не шутит.

Зачем шутить дважды?

Зачем ей дети от меня, я не знаю; я не стал бы заводить от себя детей, и вряд ли дело в том, что я слишком мало зарабатываю. И не в том, что я не хочу повторить своего отца, бросившего мою мать (заделавшего ребенка по любви к ней, его не любившей, брезговавшей им, и бросившего ее из – странной, наверное, – мести).

К девочке, которая меня младше, которую я знаю всего ничего, у меня есть только симпатия. Она похожа на мою сестру; иногда свет падает так, что я вижу не скрученную в тонкий жесткий прут лимитчитцу-москвичку, а собственную сестру: у девочки такая же длинная, слегка неточная переносица и рот аккуратным кружком. Глаза у моей сестры покрупней, но все равно очень похожи.

Очень.

Только эта девочка читает много, а моя сестра нет. Надо бы спросить у девочки, играет ли она в шашки. Моя сестра хорошо играет в шашки, хотя в математике слаба. Сестре, в жизни совершенно нерасчетливой, каким-то образом видно, что будет, если сделать тот или иной ход.

Я в шашки всегда проигрываю.

Я проигрываю всегда, даже если объективно наоборот. Даже если я люблю и меня любят, даже если я работаю только такую работу, которая мне нравится, если вижу столько мира, сколько хочу, имею ровно такое будущее, какого по собственному – придирчивому, безусловно, – вкусу заслуживаю, даже если неписаная, как закон, анкета «Моя счастливая жизнь» испещрена плюсами в окошках «да», «да», «да». Я проигрываю, потому что меня оттягивает бездна. Я всегда смотрю вверх и все время чувствую, как теряю почву под ногами. Я жду, когда сорвусь и все закончится для меня, не имея никакой возможности для продолжения, и это верно, это уместно, это логично, а почему – не знаю.

Я не хотел бы от себя детей, и меня удивляет, что кто-то хочет по-другому, – и дело не в том, что я, в частности, недостаточно хорош собой (залеченный комплекс неполноценности). Есть много людей, которых собственная внешность не волнует, и они заводят потомство, потому что так получилось, потому что подошел срок, потому что хотели, потому что такова жизнь.

Мне кажется естественным, что мой генетический набор повторится только косвенно, через кузенов, кузин и племянников, через каких-то четвероюродных, которые внешне могут быть сильно на меня похожи, а я буду похож на них, доказывая неоспоримо, что нас вычерпали из одного супового горшка; они, может, будут так же, как я, требовать, чтобы их любили, будут такие же вздорные, эгоистичные; они будут где-нибудь, когда-нибудь, мне наплевать, какими и где они будут.

Она сказала, что хочет детей, что ей скоро тридцать, ей надо, и, возможно, дала также понять, что я – случайный кандидат. Женщины рожают от случайных. Женщины рожают «для себя» – и им важно только, чтобы у спермодонора не было горба, заячьей губы и шизофренических родственников. Они рожают, потому что им нужны дети, и наличие детей бывает для них наслаждением.

– Я хотела бы маленького, – говорила мне одна хорошая женщина, у которой своих четверо, в том числе взрослая дочка-карьеристка, которая замуж не хочет, и дитя без мужа тоже. – Взяла бы его, – мечтательно говорила женщина-мать, обхватив у груди невидимый сверток, а в глазах ее ясно читалось наслаждение.

Она хотела снова побыть матерью, и в этом желании было что-то эротическое. Она хотела слияния с маленькой душой, единения такого тесного, что я, застыдившись, принялся нервно помешивать в чашке чай. Еще она сказала, что собаки заменой детям быть не могут, с собаками тяжелей, чем с детьми: когда они болеют, видна только боль, а сказать они не могут, и смотреть на их страдания нет никаких сил. У нее, в ее большом доме, две собаки, две визгливые тетки, мать-колбаса и дочь-сосиска.

Больше никогда не приближался я так близко к тайне материнства. И моя мать ответа мне дать не может, хотя она рожала дважды, двоих вырастила – и всегда любила (меня сильней, нервозней, чем сестру, как часто любят тех, кого (и с кем) вынуждены оборонять (ся) – таких случайных). Что до ее истории, у моей матери не было выбора, она не думала о том, нужны ли ей дети, они у нее просто так получились, и у нее не было нужды предлагать изломанному хлыщу на десять лет себя старше завести с ним детей просто потому, что она этого хочет.

Для женщин дети и выход, и избавление, и цель, и даже смысл.

– Детей не хватает, – любит повторять одна моя знакомая, родившая расчетливо, от того, кто будет любить ее дитя, о нем заботиться. Все проблемы трудноформулируемого, неявного толка она объясняет отсутствием детей, и, возможно, я захотел бы с ней согласиться, если б она не была так сильно похожа на душную клушу.

Эту центричность мне не понять. Хотя я и удивляюсь, что бывает по-другому.

– Мне надоели эти дети, – совсем недавно, остервенев, говорила приятельница, которую вконец заездила эгоистичная дочь.

Мужчины ее тоже заездили, но меня удивил этот странный намек: будь ее воля, жила бы собой, другими материями бы жила и о детях думала бы только гипотетически, в некоем далеком, абстрактном смысле, примерно так же, как я об Австралии, куда бы хотел, или о Нью-Йорке, куда попаду вероятней, чем в отцовский стан.

Может быть, виноват мой эгоизм, может быть – нежелание испытывать неудобства того или иного рода, хотя не исключаю, что, будь богаче, будь у меня, в мои скоро сорок, пустой дом, я бы думал иначе, мне, возможно, хотелось бы заполнить его детским гамом.

Нет у меня ни того, ни другого, как нет и желания поправить дело, взяться за ум. Не играть в свою жизнь так же плохо, как играю в шашки.

Я не могу завести детей по любви. Могу по симпатии, приязни, воле случая, глупости – не по любви.

На компромиссы я не согласен. Зачинать детей по инструкции мне неинтересно.

– Какие дети? – насмешливо фыркнул я, притворившись, что не увидел всей серьезности этой девочки. Никакие.

Она будто того только и ждала. Мы продолжили есть и пить.