Помните еще мою Риту, которую я сначала увидел голой на балконе? Хотите знать, как сложилась судьба у этой странной девы? Сейчас узнаете, какое у нее получилось счастье.

Рита старалась вставать вместе с ним, хотя могла бы спать дальше, хотя вчера легла поздно, хотя Олег не обиделся бы, если б не стала она, слегка заваливаясь на каждом шаге, норовя будто подмести пол блеклыми цветами ночной рубашки, плестись в кухню, как на голгофу, к кофеварке, ставить под краник кружку (лучше ту, белую, с мелкими бычками рядами, похожими на дрессированных блох), искать молоко, находить его – обычно в холодильнике, а иногда и на столе, если ночью ей хотелось пить. Рита могла бы не садиться с кружкой кофе за кухонный стол, покрытый бордовой скатертью с едва видимым тиснением по всему полю, не пить кофе, не смотреть перед собой, вяло притворяясь, что видит Олега, что может с ним говорить и хочет. Олег бы не обиделся, если бы Рита и дальше спала, он бы допил свой кефир, которым стал завтракать вместо хлеба с сыром, когда врачи установили у него повышенный холестерин (как пугливы мужчины, особенно отменно здоровые), потом напялил бы свое черное пальто и ушел бы на работу, осторожно прикрыв дверь, – и не сказал бы ничего ни по телефону во время ритуального обеденного разговора («Я обедаю, а ты?»), ни вечером, поздно уже, возвращаясь с очередного делового ужина, с готовой историей о богатом, например, человеке семидесяти лет, у которого двадцатилетняя жена, или о похожей на кочергу шотландке, которая хочет уговорить его перейти в другую фирму, которой она, хедхантер, его, Олега, пообещала.

Если бы день их – Олега и Риты – начался порознь, вразнобой, то вечером Олег все так же рассказывал бы ей о том, что произошло в его жизни за последние часы: скупо, выхватывая наугад – следуя правилу. У него для всего есть правила, он не спрашивает себя, нужны они, нет ли, просто следует им, и потому самое трудное – убедить его в существовании какого-то правила, а дальше он просто его исполняет: раз в неделю, по выходным, разговаривает по телефону с матерью; кефир этот; поцелуй перед сном и вопрос «Спим?», не требующий ответа; маленькая круглая щетка в шкафчике в прихожей, которой он, вернувшись с работы, обмахивает несущественную пыль со своих туфель (там, где он ходит, пыли так мало, что щетка ему не очень нужна).

Рита могла бы следовать рисунку своей жизни (она – сова, он – вынужденный жаворонок), но вставала с полной бренчащих осколков сна головой, шла, и цветочки блеклые колыхались над лоснящимся темным паркетом, и кофеварка сипела.

Она хотела начинать свой день вместе с ним, зная точно, что с мелкого разнобоя начинается жизнь порознь. Она будет спать, он – бодрствовать; она будет смотреть в экран своего ноутбука, а он сползет с дивана и, произнеся (опять обычное) «я удаляюсь», уйдет в спальню, со спины напоминая сытого гуся. А ночи ее будут длиннее, а дни его все дальше. С Сергеем у нее так и начиналось, а потом она влюбилась, развелась и долго-долго убеждала себя: все правильно, и хорошо, что не успели завести детей, благоразумно, – хотя она стареет, часы ускоряются, еще немного, и на нее будут смотреть с жалостью, словно у нее кособокая грудь или пятно в пол-лица.

От Сергея Рита хотела детей. Двойню даже (хотя и двойная тяжесть, и двойные риски – все вдвойне). И сейчас, уже бросив его, зная, что он счастлив там, в провинции, с приличной местной дурочкой, она думала, что ей бы нравилось узнавать в маленьких веснушчатых ребятишках Сергея – и эту его манеру подпирать рукой подбородок (все пальцы в кулаке, а мизинец торчит, чуть касаясь кончика носа) и шаткость походки (у него кривоватые ноги).

Хотела, но уже не могла. Ушла, развелась, не жалела.

– А хочешь, подую тебе в ухо? – говорила Олегу Рита, оживая от кофе через минуту-другую.

Или:

– Зачем тебе один нос? Почему?

Или:

– Если тебя тоже брошу, перекрась стены в кабинете. Лучше в красный. Красный – это значит кровь, значит, ты страдаешь.

Олег отвечал то так, то сяк. Для Риты было главное сказать что-то, обозначив границу между сном и явью. А Олег мог улыбнуться, и покраснеть, и остаться сидеть как сидел (надо спросить у него, сволочь ли он, – неужто и тогда просто улыбнется?). Рита спрашивала, чувствуя в себе равнодушие: он – такой болезненно любимый – с утра не вызывал у нее ровно никаких чувств, и собственная бесчувственность ее утешала. Ей было покойно, как бывает, должно быть, покойно мучительно больным людям, измученным болью, которые однажды ранним ватным утром чувствуют только муть пустоты.

Не может же она любить его всегда / круглосуточно?

Не может.

– Как же мне все это надоело, – сказал Олег тем утром, втискивая себя в костюме в свое пальто.

К нему приехали важные гости. Сегодня он снова должен был их развлекать: забрать из гостиничного лобби, возить куда-то, что-то показывать…

– А ты не думаешь, что это единственное, что ты отлично умеешь делать? – прислонившись к стене, спросила она.

– Какая ты умная.

По его улыбке она не смогла ничего прочесть.

– Я тебе надоела? – Она подошла к нему, обняла и прижалась щекой к его щеке.

– Нет, наоборот, – сказал он, послушно замерев.

– А себе я надоела. Но скоро пройдет. Правда?

Он улыбнулся. Неужели все-таки понял?

– И если я уйду, потому что, ты знаешь, всякое бывает… – начала она с обычной своей формулировки, повторяла которую как молитву, и никто – даже несуществующий бог – не знает по-настоящему почему.

– Если ты уйдешь, то мне тогда точно хватит, – перебил ее Олег обыкновенным своим голосом, и эту обыкновенность Рита постаралась запомнить, потому что уже поняла, что, пересказывая, вспоминая, придумает ему и легкую в голосе дрожь, и увлажнившиеся чуть-чуть глаза, хотя говорил он обыкновенно, просто, без всяких затей. – Если ты уйдешь, то мне тогда точно хватит. Больше никого.

– Почему? – спросила она, удивляясь искренне, честно не понимая, почему он, здоровый, молодой, красивый мужик, готов записать ее последней в ряду жен-любовниц (скорее жен, какая ж она ему любовница?). Молодой ведь, красивый…

– У нас же с тобой все идеально, – сказал Олег, не пытаясь убедить, ничего не утверждая, а фиксируя факт, равный вещественности жизни – вот хотя бы той кружке с кофе, в которую по утрам Рита совала нос, будто бы принюхиваясь.

«Идеально». Олег утверждал то, чего Рита не знала, в чем уверена не была.

Они любили друг друга, сомнений быть не могло: Рита любила его любовью болезненной, обожженной, Олег любил ее уверенной властной любовью – и из комбинации этой получался не только пламень, но и много чада, который он, твердокаменный, привычный замечать только самое нужное, игнорировал, от которого она, ошпаренная драная кошка, часто чихала. Они были вместе, они говорили «мы», но Рита – и не только вслух! – проговаривала: «Может быть, не навсегда». Ни в чем уверена не была Рита, на взгляд ее, не были их отношения идеальны, только стремились в том направлении: страстно и опасливо – с ее стороны, невозмутимо, неспешно, уверенно – с его.

– Я не хочу от тебя уходить, – сказала Рита, – только я ничего уже не могу исключать. Однажды я уже обещала вечную любовь, однажды уже обманула. Я больше не хочу никого обманывать.

– Понимаю, – сказал Олег.

Он улыбнулся, блеснули отбеленные зубы, и Рита выругала себя: она всегда уступает, она позволяет ему это самодовольство, хотя он в той же степени должен сомневаться, что у них надолго, что у них навсегда.

Она опять уступила. Он опять не заметил уступки.

Рита не верила ему, она ему не доверяла – и с этим ничего невозможно сделать.

Идеально, ну как же идеально вела она с ним мысленный спор, оставшись одна, в блеклых цветочках. Чего хочет она, эта глупая дура? Что нужно ей, идиотке? Чего не хватает этой встрепанной Маргарите? Вы знаете? Ну, подойдите же к ней, кто-нибудь! Пожалейте, скажите же ей: дурочка, он любит тебя, у вас идеально, я вижу, я знаю, все именно так, как он сказал, – чтобы наконец свалился с души ее камень, чтобы вздохнула, дохнула – и зажила, и в другое утро, готовя себе кофе, с легким сердцем подтрунивала бы над ним, у которого все «идеально», не боясь ничего, просто зная – так же, как он… Идеально.

Такое счастье. Другого не будет.