Причину я не сразу понял. Мы едва познакомились, как она навалилась, окружила – я будто даже имя свое назвать не успел. Р-раз – и уже оказался в центре этой несколько душноватой, но приятной, как пуховое одеяло, суеты.

Про нее говорили, что она еврейка, а фамилия у нее была Иванова.

– Я тебе точно говорю, – рассказывала ее коллега, которая нас и познакомила.

Я пришел к подруге на работу, мы собирались пойти пива попить. «Ай-яй-яй!» – покачала головой пожилая женщина, мы с ней возле лифта столкнулись. «Ну-у, Аннвиктна», – умолительно произнесла моя приятельница, и та ей простила.

Потом подруга рассказывала, что Иванова осекла какую-то свою служку, которая меня тоже видела, и я ей яростно не понравился.

– Еще немного, и она порвала б ее на клочки, – веселилась моя приятельница. – Влюбилась на старости лет.

– Дура, – говорил я, отчего-то краснея.

Как-то при встрече Иванова цветисто хвалила мой горчичный свитер, ее даже вытянутые локти не смущали.

– Благородный, как у профессора, – говорила она так безапелляционно, что даже у меня возникли сомнения: а может, и не уродский этот свитер, приобретенный за алтын у китайцев? А может, права Иванова? Ведь ей же много лет, уже за шестьдесят, наверно, или того больше…

Иванова приходилась моей подруге начальницей. Та работала на телевидении, про культуру рассказывала, а начальница пилила ее за излишнюю бойкость. Иванова сожалела о временах, когда один репортаж готовился два дня, а то и три.

– Я рада, что мне скоро уходить, – говорила она, а мне в ее словах упорно мерещился страх. Седая, толстая, одинокая наверняка, а тут еще и пенсия вот-вот грянет. Чем она будет заниматься? Чем?

Она умела занимать пространство, делать его нужным, взбивать из него пользу, большую и маленькую. Как ни кривилась на нее моя приятельница, но и она не могла отрицать, что Иванова – профессионал, знает, что делает; Иванова умна, опытна и компетентна. Старомодна, конечно, но ведь про культуру и не обязательно рассказывать скороговоркой.

– Не на пожаре, – говорила моя подруга, выучиваясь полноводной величественности, с какой на областном телеканале было принято сообщать о выставках, премьерах и гастролях.

Иванова давала мне тепло в обмен на разговоры о пустяках. Когда бывал у подруги на работе, я заглядывал и в кабинет к Ивановой, пустынный, холодный, с окнами в полстены, без штор и без цветов на подоконнике. Иванова мне радовалась, о жизни спрашивала, о работе и житейских планах.

– Уеду скоро, – сказал я однажды неожиданно для себя самого. О том, что хочу уехать в Москву, я никому еще не говорил, а тут – надо же! – само с языка сорвалось.

Я не помню ее реакции: увлекся, из меня посыпались слова – извинительные, какие я еще только готовился сказать собственной матери, желая объяснить неизбежность и необходимость моего бегства отсюда, из небольшого душного города, где, останься я еще немного, начнется у меня душевная гангрена, какую замечал у тех, кто вырос из своего города, но его не покинул, кто, выпив, начинал рассказывать, как в жизни «могло бы быть, если б…», кисло говорить, горкло.

И тогда Иванова позвала меня в гости. К себе домой. Пообедать.

– И кентессу свою не забудь, – заключила она, дав адрес и время назначив.

В субботу – я почему-то точно запомнил день недели.

Мы с подругой пришли днем, в два часа. Подруга волновалась больше меня – у начальницы в гостях она никогда не была и квохтала курицей, когда мы шли от трамвая к пятиэтажному панельному дому, жали на нужную кнопку домофона, поднимались на этаж (третий, кажется).

– Ничего, что мы прямо так идем? – все спрашивала она, а я все не понимал, что в нас так.

Это был странный обед. Мы вошли, сняли обувь в небольшой узкой прихожей. Полы в квартире оказались щербатыми, и подруга, едва сделав шаг, занозила ногу и порвала колготки.

– Ничего. Другие купишь. – Иванова и у себя дома разговаривала с ней как с подчиненной.

Мы уселись на диван, когда-то бежевый, а сейчас вытертый до серости. Телевизор стоял напротив, на столике с раскоряченными ножками. А мы сидели за другим столиком – низким и тоже раскоряченным. Он слегка колыхался, если его задеть, и я побаивался, как бы все, что на нем громоздилась, не рухнуло на пол со звоном и грохотом. Столик был невелик и густо заставлен тарелками. Я помню рыбу в тесте, и салат со свеклой, и яблочный салат, и редьку в белом соусе, и заливное (половинка яйца – желтым глазом – в застывшем мутном бульоне).

– Ешьте, – сказала Иванова, усевшись напротив в кресло, тоже низкое и растопыренное.

Она вспотела, у нее лоснился нос и лоб, а волосы лежали в беспорядке. Чтобы пообедать с нами этим субботним днем, она – было видно – много работала, и в магазин ходила, и встала, скорее всего, рано. Блюда были вкусными, одно лучше другого. Иванова на совесть готовила и, может, даже не один день; тщательно – так же, как она готовила свои репортажи про культуру.

Я старался, как мог, и к жаркому был набит под завязку, но под взглядом Ивановой ел еще и еще, удивляясь, что в меня, тщедушного, может войти так много всего и разом. Я чувствовал себя как в санатории, где за тобой бдит медсестра, считает твои калории – у нее работа такая.

Мы стали пить чай. Были пирожные – пышные, дорогие, – но сил их есть у меня не осталось; меня могло вырвать прямо на стол – и тогда бы он точно скопытился. От стыда за мое неуважение к чужому труду.

Я признался, что мне жарко, Иванова со скрипом открыла форточку. Рамы окна были массивные, толстые, старомодные и нуждались в покраске.

По ногам побежал сквозняк, а мы снова заговорили о духоте маленького города, о том, что нужен свежий воздух, а его не хватает, если работа не очень любимая и ее вечно много.

– У меня сын уехал, – сказала Иванова вдруг без явного повода.

– У вас есть сын? – фальшиво удивилась моя подруга.

– Есть, – ответила ее начальница и вынула из стеклянного шкафа фотографию.

У чернявого мужчины на снимке было треугольное лицо: он напоминал муху.

Уехал в Москву. Там женился на «какой-то женщине». Какая-то женщина работает в библиотеке, а он – где придется.

– Издает философский журнал. – Иванова говорила со страданием в голосе, она будто перестала видеть, глаза ее мутным заволокло; перебирала слова, как четки, молилась этими словами, что ли?..

– Ну, вот, будто сына покормила, – сказала Иванова, когда мы засобирались восвояси.

Сказала, как освободилась.