Я все понял про них довольно поздно, зато разом. Новое знание явилось, как нежданный гость — звяк, а вот и мы. Маша и Даша.

— Вы прямо как сестры, — говорил я, не особенно раздумывая, насколько слова мои близки к истине.

Вначале была Даша — и нос вполне античный, и крупный подбородок, и грудь — небольшая, но тоже торчком, и плоский, почти ввалившийся, живот под ней, и бедра, пожалуй, несколько крупноватые, но литые, уместные в этом небольшом теле — аппетитном, да, именно так и надо его называть.

У Даши — творческая профессия, а я писал про творческие профессии в местную газету. Мы подружились с ней. Я любил глядеть, как несет она себя людям на своих высоченных каблуках, мелко переступает, выдвигая бедра и так, и эдак. Я называл ее обувь «копытами». Она, довольная, смеялась — сильно, громко, упругими мячиками с небес.

Даша была актрисой, профессию получала в местном училище, но преподносить со сцены могла только саму себя — яркую, сильную, тугую. Я помню ее дипломный моноспектакль, она играла роковую женщину, застывала живописно, как артистка немого кино, раскорячивалась и на одном стуле, и на другом, и длинные темные волосы змеились вдоль белого лица. Ее хвалили, но на первые роли все же никто не позвал. Город был мал, все театры были забиты своими комиссаржевскими.

— Привет, ты понюхай, — сказала она, ткнувшись в меня своей гривой. Мы встретились на улице, она только что выбралась из машины. — Пахнет?

— Чем?

— Табаком. Все курят, сколько раз говорила, купите же кондиционер, дышать невозможно. Какой я вам администратор, я пепельница…

С ней была девушка. Худая, бледная, в чем-то официальном, без всякой краски на лице. А может мне так показалось из-за яркости Даши, которая в ту пору не скупилась на цыганистые узоры.

Назвалась девушка Машей, сухо кивнула и прошла мимо.

Пепельницей Даша пробыла недолго. «Нет ее, уволилась. Уехала. В Москву кажись», — сообщил бармен в другой раз, когда я оказался в том заведении, по тогдашней клубной моде больше похожем на замусоренный самолетный ангар.

Уехал и я.

А перед моим отъездом (и как узнала?) мне позвонила Маша.

— Это я, — сказала она, не представившись. — Дашке посылку передать надо.

Мы где-то встретились, у Маши была большая темная машина — блестящая, похожая на ртутную каплю.

— Не бойся, она не тяжелая, — сказала она, вручая мне куль, улыбаясь, как и прежде вяло, губами почти бескровными. Косметикой Маша по-прежнему пренебрегала, да и одета была — лишь бы прикрыться — в спортивный костюм с лампасами. Да, мы, наверное, встретились вечером, она вышла из дома в чем была.

Дашу я узнал не сразу. Она стояла, где договаривались, у колонны в метро, кажется, на «Пушкинской». У нее был потерянный вид, она оглядывала людей, одного за другим, а сама выглядела как-то для себя несвойственно — по-сиротски. В пальто бордовом, какого-то особенно нелепого покроя. Наверное, сама Даша чувствовала себя в нем нелепо, и это чувство легко передавалось другим. Она казалась несчастливой, но говорить ей об этом я, конечно, не стал. Я дал ей свой новый телефон, мы договорились созваниваться, а потом возникла пауза длиной, наверное, с год.

Когда мы увиделись снова, Дашу было не узнать. Прежняя коза-дереза вернулась, но уже в обновленном виде. Каблуки сделались еще выше, каштановая грива удлинилась, усложнилась еще на несколько полутонов.

— Машка приехала, — сообщила она мимоходом.

— Погостить?

— Нет, жить остается.

— А как же работа?

— Да какая там работа? — сказала Даша. — Смех на курьей палочке.

Работа у Маши была неплохая, насколько я знаю. Небольшой начальник чего-то там коммерческого.

— Она на неделю приехала. Осмотрелась, да осталась. Правильно, я считаю.

Тут бы и звякнуть моему внутреннему звоночку, но мысль Даши мне была ближе — действительно, если уж где и стоит делать карьеру, то только в Москве, городе неограниченных возможностей, которому никакой другой в подметки не годится.

Встречи наши стали немного чаще, и всякий раз мы, вроде бы, искренне друг другу радовались. Для Даши нашлась творческая работа где-то на окраине города. В Даше стало меньше этой вычурной цыганистости — она не приутихла, но как-то очень грамотно смягчилась, контрасты перестали быть резкими, а из усложнившихся полутонов — от краски ли, или от новых жизненных обстоятельств — взгляд ее стал мягче, нежнее что ли. Эта Даша не стала бы корячиться на стульях, разыгрывая провинциальную фамм-фаталь.

Тогда же я и с Машей познакомился поближе. Пиво с ней пили; обсуждали ее карьерный рост в компании, куда она поступила чуть не на следующий день после переезда; говорили об общих знакомых, которых оказывается имелось достаточно.

Даша права оказалась. Этот город и Маше пошел на пользу. Она сделалась строже, отутюженней. Всякий раз, глядя на нее, я вспоминал это изысканное старинное слово — «гарсоньерка», которое, по правде говоря, означает не человека, а холостяцкое жилье, но звучание его подходило графичному облику новоиспеченной москвички.

В тот раз мы были вчетвером. Маша с Дашей, я, а еще знакомая девушка, которой лень давать имя — она примечательна только одним своим глупым испугом.

Мы были в кино, потом сходили выпить кофе. За столом я много говорил, как всегда бывает со мной после хорошего фильма. Я раскладывал по полочкам свои впечатления. Даша на правах дипломированной артистки тоже вставляла что-то дельное. Не отставала и безымянная девица. Но вот пришло время. Маша посмотрела на Дашу, чуть дрогнув стриженным белым хохолком, та спешно засобиралась. Они пошли к машине, а мы с той, безымянной, к метро отправились.

— У них любовь, — сказал я.

Моя спутница выкатила глаза.

— Ты хочешь сказать, что они?..

— Они молчат по-другому…

Она перебила:

— Я даже слово это выговорить не могу, а ты… Нельзя так про людей говорить. За спиной.

— А что в любви плохого?

Молчание любящих иное, оно естественное, оно, как пленкой, прикрывает и долгие задушевные разговоры, и понимание между людьми, которое из этих разговоров возникло.

Но она не стала слушать. Испугалась, затряслась — как будто любовь бывает стыдной.

Не бывает.