…всего-то ничего: гусиного паштета ломтик, сыр пяти сортов, но тоже на зубок, яиц десяток — особого сорта, с двумя желтками. Ну, и колбасы к свежему огурцу.

— Совсем чуть-чуть купил, а ста евро как не бывало, — сказал мой друг, когда мы с рынка к метро шли. — Мне стыдно, — он скроил виноватую мину. — Санни за неделю столько не зарабатывает, сколько мы потратили за десять минут.

— В Бангкоке и жизнь дешевле, — сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

У друга появилась новая мера. Одна Санни.

Санни — зазывала в рыбном ресторане. У нас с ней общие знакомые. Когда мы с другом были в Бангкоке, они-то и предложили заглянуть в это заведение очень средней руки с аквариумами у входа, пластиковыми столами, и пухлым меню, где помимо надписей на двух языках — тайском и английском — и фотографии блюд наклеены.

Санни — смуглая бирманка лет 35-ти с ярко раскрашенным лицом — у нее нарумяненные щеки, зеленые тени вкруг темных глаз, пудреный подбородок и лоб, от чего природная смуглота еще заметней. Она заразительно смеется, а зубы у Санни безупречно-белые, яркие.

— Два раза в день чищу, — сообщила Санни на своем довольно приличном английском, когда мы побывали у нее в первый раз, а друг восхитился ее зубовным блеском.

У Санни — талант к языкам. Помимо родного бирманского, она говорит на тайском, китайском, английском. Может объяснить тонкости ресторанной кухни индусам, малайцам и русским. «Krevetka sta gramm», — сказала она, когда узнала, откуда я родом.

Уже в первый к ней визит (а всего их было четыре) друг мой принялся ее целовать. Если бы он был не немцем, а русским, то наверняка называл бы ее «душечкой» — такой уютный у бирманки облик. Она мягкая, веселая и открытая, кажется, всем ветрам.

Во второй наш визит она рассказала, как бежала из Бирмы, из родной деревни, расположенной близ тайской границы. А прощаясь, мы уже знали, что сыну ее 14-ть, она не видела его восемь лет, потому что в Таиланде Санни работает нелегально, границу пересекать опасно, а у родственников нет денег; Санни — не единственный, но главный источник дохода. Половину заработка она отсылает домой, где с хлеба на воду перебиваются еще и три ее сестры. Как самая старшая, она обязана поддерживать родственников. Жаловаться ей запрещается, но Санни, вроде, и не умеет унывать. Она улыбается охотно и не выглядит униженной нищетой.

— Ага, у меня комната с подругой, — весело подтвердила она. — Здесь недалеко. Десять минут ходьбы.

— А в комнате что? — спросил я.

— Матрас. Я там только сплю.

— А муж есть? — спросил мой друг.

— Друг был. Только друг, — сказала она, сложив указательные пальцы крест-накрест.

Он тоже бирманец, тоже на черных работах, но без царя в голове. Проигрывал и свои, и ее деньги, так что, когда тайские полицейские его поймали и выслали домой, Санни даже рада была.

— Теперь у меня нет секса, — сияя, сообщила она.

А на родине ее считают потаскухой («Если дома по улице пойду, на меня пальцем показывать будут»). Санни родила в 17. Друг бросил, когда была на третьем месяце.

— Я тогда не знала, что у женщины бывает оргазм. Я ничего не знала. Ну-ка, покажи, — вспоминала она свидание со своим «первым». — А почему ты белым писаешь? — она покатилась со смеху.

— Сексуальное воспитание как в Советском Союзе, — сказал я.

— Да, наша страна дружила с Советским Союзом, — подтвердила Санни, а вполголоса добавила. — У нас советская атомная бомба есть.

Я был готов в ладоши захлопать — какая лучезарная тетя.

— Прямо вот так. К тебе в ресторан пришли и про бомбу рассказали, — сказал мой друг, к тому времени окончательно влюбленный в эту веселую толстушку в тесной майке, раскрашенную во все цвета радуги.

И ручки ей целовал, и денег совал, и печалился несказанно житейской несправедливости: вот работает человек шесть дней в неделю, а заработал только на матрас.

Теперь вспоминает ее то и дело. Через друзей деньги посылает. Хочет от нее детей.

— Санни — пример дикой капиталистической эксплуатации, — говорит он.

— Блестящий пример, — соглашаюсь я. — Лучезарный.