Внимание она привлекла сразу — потому что в средствах не стеснялась. Громко изрекала, а сама выписывала восьмерки меж диванчиков и кресел, где, уставившись в мониторы своих портативных компьютеров, сидели люди. «Ха-ха, — отчетливо говорила по-русски эта небольшая женщина лет шестидесяти похожая на боевой катер, совершающий рейд. — Прямо тянутся туда, как на веревке».

В гостиничном лобби Интернет был даровым, и постояльцы приходили сюда со своими ноутбуками.

— В такую погоду. Сидеть. В холоде. Здесь. Ха-ха, — говорила женщина-катер кому-то другому, следовавшему по пятам. — Ха-ха.

Я ждал, когда мне выдадут ключ от номера и, пока портье возился за стойкой, оглядывался по сторонам. Я тоже приметил старика в белой рубашке, который придвинул лицо к экрану компьютера близко-преблизко, собираясь будто забраться целиком в его прохладные глубины. Но это «ха-ха» звучало резко, вызывающе, соглашаться с ним не хотелось и уж тем более следовать указанию отправляться на воздух, где «целительный воздух» и «несусветная прелесть». В двух шагах находилось Мертвое море, а гостиница располагалась в саду. Был апрель, вокруг отеля-киббуца все наперегонки цвело — особенно хороши были кусты бугенвиллеи — белые цветы с широкой красной каймой, усаженные на голые сучья…

Через час я увидел женщину-катер снова — это было в ресторане. Я постарался рассмотреть ее повнимательней. Ярко одета: пышная бордовая блуза, на плечи накинут тонкий бежевый свитер. Прическу — светлое кудрявое каре — венчали темные очки модели «сова». Темя ее разглядывало потолок сквозь черные стекла, а женщина рыскала меж фуршетных столов, клевала повсюду понемногу и комментировала громко, отчетливо.

— Жирно, — говорила она. — Очень жирно, — но все равно хлопала в свою тарелку и одну ложку чего-нибудь, и другую. Тарелка полнилась, женщина говорила громко, на нее косились. Она не делала ничего предосудительного, но — во всяком случае, у меня — вызывала отчетливое желание сказать, «хватит, сядьте уже, успокойтесь».

Промолчал, конечно: мало ли этих нелепых старух, скучно им, вот и лезут на глаза, заняться им нечем. Съел свой ужин, да отправился восвояси, в южную курортную ночь.

А следующее утро запомнилось ссорой.

— Он назвал меня нацисткой, это неслыханно! — говорила по-немецки загорелая женщина средних лет. В ее голосе слышалась и растерянность, и ужас. — Меня! Я сама еврейка!

В бетонном шатре-купальне, откуда она только что вышла, невоспитанный молодой человек хлопнул женщину по плечу газетой и велел отправляться из Израиля вон — туда, куда ей следует. Не то в концлагерь, не то в Германию, на неисторическую родину.

— Он русский, конечно, — на ломаном немецком заявила женщина-катер, вынырнув откуда-то из-за плеча.

— С чего вы взяли? — ввязался я неожиданно для себя самого. Wieso?

— Только русские так себя ведут, — ответила она, не глядя на меня.

— А вы разве не русская? — удивился я.

— Нет, — резко ответила она. Nein.

— Но вы же из России.

— Нет, — повторила она. — Nein, — все также на меня не глядя, а далее обратилась к загорелой немке, которая все еще растерянно бултыхалась рядом. — У меня для тебя газета. Вот, почитай, — ткнула листок и, закинув на плечо объемистую сумку, наконец-то посмотрела на меня.

— У всех, кто вырос в Советском Союзе, одинаковое прошлое, — сказал я по-русски. — Национальность тут не имеет значения. Мы все «хомо совьетикус».

— Вы слишком молоды, чтобы делать такие выводы, — отчеканила она на своем плохом немецком и унеслась. Я не стал оглядываться, озабоченный, скорее, собственным колотьем в ушах: горячность чужой женщины была заразительна.

— Вы с ней знакомы? — спросил я у немки.

Да, они знакомы. Встречаются в этой гостинице каждый год. Здесь, в образцовом киббуце близ Мертвого моря, уже целый клуб образовался: ежегодно съезжаются пенсионеры. Знают друг друга постольку-поскольку, но раскланиваются, ведут светские беседы.

— Мила тут известна, как цветастая собака, — сообщила немка.

Я рассмеялся чересчур громко — пришлось объяснить, что значит по-русски «milaja». Тоже мне, милашка.

Через час-другой я встретил женщину-катер снова. Она сидела на скамейке под деревом, а кто-то, неизменно невзрачный, находился с ней рядом. Уходя вниз, к морю, чувствуя спиной ее неприязненный взгляд, я жалел уже, что выбрал эту гостиницу, а не другую, более анонимную, где нет необходимости вписываться в чужие беседы, а, не вписавшись, чувствовать это колотье в спине. «На пару дней всего, переживу», — уговаривал я себя.

На следующий день утром разговорился с немкой неясных пожилых лет, которая, прикрыв голову широкополой панамой, плескалась в самой мелкой части гостиничного бассейна.

Да, и она тоже здесь не первый раз.

— Приехала из одной немецкой дыры, — ровным голосом, на одной ноте говорила она, блаженно улыбаясь солнцу. — Вы все равно названия не знаете.

Ей здесь хорошо. Она с мужем. Своя компания. Но и люди тут тоже приятные.

— Ну, не такие уж и приятные, — не сдержался я и рассказал о том утреннем случае.

— Не Мила, а Малка, — поправила она. — Распространенное в Израиле имя. Означает «Царица». Не обращайте на нее внимания.

— А кто она?

— Не знаю. Кажется, бедная пенсионерка из Берлина.

— И живет в четырехзвездочном отеле? — возразил я. — Может, она — жена русского магната?

— Ах, не придумывайте, — усмехнулась женщина, а дальше стала вспоминать свое недавнее путешествие в Оренбург, где мужа ее скрутила милиция и долго допрашивала — и это за то лишь, что он нечаянно сфотографировал здание ФСБ…

За завтраком, уже перед самым отъездом, я специально выглядывал Малку. И когда за моей спиной по каменному полу затюкали каблуки, и я сразу догадался, кому они принадлежат.

Собираясь на выход, к машине, я заглянул в тот дальний угол, куда убегали каблучки, за фикус, где пара столов и столько же мелких окон, похожих на щели.

Мне хотелось узнать напоследок, с кем завтракают доморощенные царицы.

Она была одна. Вычерпывала из пластиковой баночки йогурт. Стол выглядел много больше нее. Она казалась потерянной за этим большим круглым столом, каким бы величественным ни хотело быть ее соломенное каре, как бы кругло ни таращились на светлой макушке очки модели «сова».

Хотя я, может быть, опять придумываю.