История расплелась, как косичка.

Началась туго и остро. Приятель сказал, что едет домой.

— С родными повидаешься, — сказал я.

Нет, едет он улаживать какие-то бумажные дела. Жить будет у знакомой, к матери не пойдет.

— Она все время просит денег. А где я их возьму столько? — объяснил он.

Мать его работала на автомобильном заводе. На конвейере. За три десятилетия доштамповалась до звона в ушах. Бросила. Пошла на курсы массажисток. Работала педикюршей. Снова ушла. Муж бросил ее давно, когда дети — двое — были совсем маленькими. Не помогал. Перед пенсией принялась молодиться. Прекратила есть. Продала машину, выпросила у сына денег на новую — дорогую и модную. Стала ходить в дискотеки. Появились подружки на десяток-другой моложе. Я видел ее однажды — высохшая, с тревожными глазами и раздутыми суставами на сожженных солярием руках. Приятель говорит, что мать звонит по ночам, спать мешает, спрашивает, любит ли он ее. И просит денег. Нужен новый телефон. Нужно ехать на море. Она плохо себя чувствует. Может быть, тяжело больна.

— И ты даешь?

— А у самой даже молока в холодильнике нет.

— А сестра с ней как?

— Никак. Они не общаются.

— Почему?

— Она замуж за мусульманина выходит, — он скроил презрительную гримасу.

Сестра его живет от матери в паре улиц. Ее я тоже однажды видел, когда был с приятелем в его родном городе. Круглолицая белая булочка с лицом немного заспанным. Брат — сухой черный живчик, а она — тихая, с медлительными зрачками. У матери квартира похожа на казарму — по-спартански обставленная, с голыми стенами и серым затертым пледом, уложенным на диване аккуратным квадратом. У сестры приятеля — назову ее «Соней» — типично девичий кавардак, когда все ярко, чисто, но в беспорядке: на полу одежда валяется, узорчатые пологи колышутся, пестрые флакончики стоят в неожиданных местах. И еще игрушки. У Сони есть дочка. Она тоже растет без отца. Соня выскочила замуж сразу после школы, а когда появилась дочка, муж, такой же юный, как и она, испарился. Уехал на заработки и с той поры ни слуху от него, ни духу.

Когда я гостил у Сони, она работала парикмахершей. Закончила курсы, работу нашла в том же доме, где снимала квартиру: три комнаты на первом этаже переделали в парикмахерский салон. «Удобно, но скучно», подумал я, тогда.

Вспомнив сонный лик Сони, я решил, что она-то, бедная — легкая жертва. Приехал мусульманский экзот, очами черными повел, обнял крепко, прижал к мохнатой груди — и нет уж никого на белом свете: ни матери на соседней улице, ни брата, за тысячу верст от нее. Забылась Соня, нырнула в сон, зажмурила глаза.

— А дочка ее как?

— Она ее в другую школу перевела. В их — специальную.

— Только не говори мне, что она еще и паранджу носит!

— Ага, совсем с ума сошла.

— Нет, я понимаю, если бы она родилась в арабской стране, если для нее это нормальная часть жизни. Но у нее же другое воспитание!

Еще его сестра бросила работу, ибо «неприлично». Теперь сидит дома. Девочка в парандже не ходит, срок еще не пришел. Но скоро у них там какой-то праздник, наступит и ее черед прятаться от прямых солнечных лучей.

— А мать-то при чем? Почему с ней-то не общается? Тоже не позволяет ихний шариат?

Но приятель только махнул рукой — мол, не в курсе. Ушел он из дома рано. Сразу после школы. Учился в одном городе. Переехал в другой. Работал. Потом еще раз переехал. У него много дел.

Я подумал, что у Сони это ненадолго. Не верю я, что ради любви можно ломать себе хребет. Представить пухлощекую беляночку в черном платке, запертую в четырех стенах — нет, долго такой номер не проходит.

— Главное, чтоб не залетела, — сказал я.

— Не заболела бы.

Каким-то образом он узнал, что мусульманин контрацептивов не признает, а куда совал свой мусульманский хер, одному богу известно — неважно какому.

История грустная. Я ее отодвинул, но не забыл. Однажды видел на улице свиноподобного мужика с длиннющей бородой и в спортивном костюме, который вел за руку женщину, наглухо замотанную в тряпки. Его я видел, а о женщине мог только догадываться — она была похожа на пышно декорированную колонну, и только по руке, за которую ее держал мужчина, можно было догадаться, что под волнами темных тканей находится человек.

«Вот и она себя также», — подумал я про Соню, почему-то уверенный, что в колонну себя закутала европейская, а не арабская женщина.

Любовь любовью, а свобода как же? А право быть собой?

Тут бы и поставить точку, положить странную бабью судьбу в архив, в надежде, что когда-нибудь пригодится мятая белая булочка, эта ее непротивная цветастая неряшливость, домашняя милота — застывающая, если дочка кричит уж очень громко и чего-то опять хочет.

Но с приятелем мы все приятельствуем. Время от времени он зовет меня попить вина. Иногда я отказываюсь, иногда нет. Он не умеет пить, быстро превращается в дурака, много хохочет, говорит какую-то чушь, лоск умного верткого мужчины трескается и облазит — не всегда приятно смотреть.

Но вчера было скучно. Я хотел было выпить винца с одним философом, но он, сославшись на холод, предпочел остаться дома. А тут как раз кстати в телефоне пискнуло сообщение: «Не шмякнуть ли нам?». Шмякнуть, ответил я, написав: «OKJ».

И вот, в итальянском ресторане на Арбате, в переменчивом свете поедая микроскопическую лазанью и попивая вино средней паршивости и невысокой цены, я дорасплел косичку чужой судьбы.

Соня оборвала с семьей всякие контакты, потому что ее мать-разведенка, а брат — ну, его вообще камнями побивать надо.

— Сам понимаешь за что, — сказал он, ухмыльнувшись.

— И именно поэтому я не собираюсь ездить в мусульманские страны, — привычно возмутился я. — Какого лешего поддерживать своими деньгами страну, которая желает моей смерти?!

— А в Ватикане был, — поддел меня он.

— Был. Каюсь. Больше не повторится, — пообещал я, в очередной раз понимая, что эти ограничения — глупость, что есть ислам и ислам, что радикальные верующие имеются в любой религии и их меньшинство, но из-за своего радикализма они бросаются в глаза и по ним мы судим обо всех остальных. Однажды я поссорился с турчанкой, которая с восторгом рассказывала о красоте Стамбула, и исключительной непохожести этого города на весь остальной арабский мир, а я сказал, что обойдусь без сказочных красот бывшей Византии. Я понимаю, что моя позиция слаба, она не выдерживает никакой критики, но меня злит — именно злит! — знание, что кто-то готов смотреть на солнце через занавеску, потому что кому-то третьему этого захотелось. Этот третий наступил на чужую свободу, он наплевал на нее, и еще считает себя правым. Вера его якобы правая. — Господи, какая чушь!

Я восклицал, а приятель, раскочегаривась вином, описывал безумие сестры все подробней. Особенно громко он жалел, что «эта психопатка» лишила его племянницы, хотя у него с девочкой были такие хорошие отношения, он ей подарки дорогие дарил.

— Она сошла с ума! — сказал он, а следующей фразой вынудил меня замолчать.

Его сестра — белая булочка, которую я назвал здесь «Соней» — вначале стала мусульманкой и зажила по законам этой веры, и только потом нашла себе подходящего мужчину.

— Я устала, — так объяснила она брату свое решение.

Устала.