Когда Зазочка на сцене, то ясно, все взгляды — только на нее, все песни — только про Зазочку.

У Зазочки роскошные волосы — роскошные (произносить следует этим своеобразным, немного носовым звуком). Они могут быть у нее и черные, как смоль, и огненной рыжины, но чаще всего Зазочка — ослепительная платиновая блондинка, что выгодно подчеркивает и ее белую, как снег, кожу, и маки румянцев на скулах; и даже круглота лица, несколько чрезмерная в последние годы, как-то скрадывается за счет белокурого сияния, которым охвачена ее голова: парик у нее чаще всего пышный, скульптурными витыми потоками, вызывающими ассоциации не то античные, не то герпентологические (или какая там наука изучает змей?).

Волосы Зазочки раскиданы по мощным плечам, а плечи ее инкрустированы то блестками, то узорами из каменьев «сваровски», то сложным шитьем, который Зазочка приобретала сама, где-то на шумных базарах Юго-Восточной Азии или Ближнего Востока. Она часто бывает в тех краях — не по собственному почину, так в командировку, вместе с московскими закупщицами парчи и муслина. Мало кому подвластно искусство торга со льстивыми туземцами, а для Зазочки с ее веселым дипломатическим гением нет ничего невозможного.

Грудь у Зазочки по сравнению с плечами скромная, обыкновенная даже. Был в ее жизни период, когда носила Зазочка огромные, в два силиконовых ведра, как она говорит, «сисяндры», но теперь решается на этот тяжкий труд только изредка, по каким-то особым случаям, благо, бюст пристяжной, можно всегда отправить его в отпуск.

Есть у нее и талия, куда же без нее. Зазочка втискивает себя в корсеты, она ловко конструирует силуэт «песочные часы», оставляя себе возможность не только дышать в этих забористо украшенных панцирях, но еще и говорить — а без слов ей нельзя. Зазочка — артистка разговорного жанра.

Лицо у Зазочки круглое, большое, и все черты на нем — если на сцене — тяготеют к некоторой чрезмерности: если ресницы, так до бровей, если глаза, так в два озера, а нос у нее прямой стрелкой, а губы изогнуты живописным, капризным немного, луком, раскрашенным актуальному парику в унисон.

Зазочка может и сажей уста извазюкать — если того требует образ. Однажды изображала комичную старую деву: у нее был короткий парик в струпьях и катышках, очки с толстыми стеклами, выгибавшими глаза ее, озера, в полукружья, платье короткое «крепжоржет» и серовато-рыжее лицо. Зазочка подробно выла над портретом (там, как в итоге выяснилось, был нарисован мужской член), а уходя со сцены, еще и сломала толстый каблук своих старомодных туфель — зал рыдал от счастья, и вряд ли дело в том только, что он был пьян, как это бывает в ночных заведениях в час или два ночи.

«Заза» — сценический псевдоним, но и когда освобождается от грима, то на имя это откликается, хоть и рассуждает о своей героине в третьем роде: Заза пошла, Заза поехала, подумала Заза.

Роскошная особа, вынуждающая клубные залы выть и улюлюкать, никогда не уходит без следа, даже если грим стерт, платье, пропахшее трудовым потом, утрамбовано в сумку, а на лице только природная бледность. Зазочка проступает, как сквозь морозное окно — словами, фразочками, поворотами головы или особым взглядом, который, за вычетом ресниц, не производит уже впечатления столь по-коровьи комичного. У героини этой нет внятной биографии, но она легко достраивается: прибыла в Москву из провинции, где училась какому-то там мастерству, грезила, может быть, о комиссаржевских и ермоловых ролях, но — «жрать-то надо» — пошла по малым столичным сценам. И закрутилось, и повелось…

Бурлеск — этот пряный жанр дается Зазочке исключительно хорошо. Она вульгарна и резка, ей по силам и вытянуть из декольте кролика, а из расшитой павлинами жопы — бесконечно длинную и цветную гирлянду. Жаль, нет столь сложных номеров у Зазочки, бурлеск ее — в словах, в нарочитой грубости, в странных смешениях гогота и визга.

— За-за, у-ля-ля, пою за три рубля, — басит она со сцены на мотив популярной песни.

А теперь — вот, прочел недавно — Зазочка записала целую пластинку, что логично, в общем-то. Пение должно было стать новым ее коньком, как часто бывает с хорошими артистами разговорного жанра: сначала они много и весело говорят, накручивая обороты, пританцовывая по самой кромке, а там уж можно и заголосить. Невсерьез, но весело. Опять же, если фонограмма, то, немо открывая рот, есть возможность передохнуть немного — тяжко ей, небось, в корсете в задымленном, пропитанном алкогольными парами зале.

А голос у Зазочки зычный, мощный, поставленный самой природой, ей бы в кинокомедиях бригадирш играть или партийных функционерок, но в кино берут пока только на роль самой себя — туда, где нужно выйти и гаркнуть какую-нибудь уморительную пошлость в своем репертуаре.

— А вот я сейчас как сяду тебе на лицо, чтобы ты от моей любви задохнулся, — обещала она раз чрезмерно назойливому поклоннику, и то, что в других коралловых устах звучало бы дрянно, у Зазочки, озорно валяющей блестки в грязи, было редкостным, хоть и грубоватым комплиментом — и смущенно утирал нос краснорожий поклонник, и толпа, пьяная не меньше, радостно улюлюкала.

Зазочка — знаменитость ночной Москвы, а там свои радости.

— Как ты? Все ли у тебя в порядке? — звонил я пару лет назад из своих заграниц, наткнувшись в Интернете на еще одно, второе в ряду, сообщение о смерти. Еще одна Зазочкина товарка умерла, в возрасте чуть за сорок (а кого ж молодят эти ночные смены?).

Нет, заверила Зазочка, о здоровье печется, таблеток тайских для похудания уже не жрет, перетянула себе желудок специальным хирургическим путем, скоро будет стройной, как в те стародавние времена, когда мы познакомились.

И пить уже не пьет.

Умница.

Зазочка — умница, но не только потому я за нее волнуюсь.

И не за то люблю, что все свои костюмы, купечески пышные, барочно убористые, цветастые, как мириады клумб, шьет Зазочка сама, сама и эскизы придумывает, восхищая не только коллег.

Мне по душе мысль, что когда придет ей время уйти со сцены (придет же оно когда-то, не с клюкой же ей скабрезничать?), Зазочка может запросто открыть ателье и весело, как и всегда у нее, обшивать профессиональных певиц, танцоров и говорунов. Не грозит ей нищета и низость, как, увы, часто бывает в этой профессии в качестве пенсиона — гнусный мир, жалко мне блестючих ночных баобабочек; где Герочка, тонкая веточка с изысканным лицом? нет ее, умерла-умерла, не лечившись, гуляя по краю; а Сильва где? и ее нет, прихватило сердце.

Кроме мощных плеч, кроме лица в протуберанцах, кроме портновского таланта и дара площадной комедиантки, есть у Зазочки сердце, которое напоказ не выставляет (да и кого интересует оно в чадной клубной атмосфере?).

Кто на похоронах у подруг отстоял, когда срок пришел? Кто дает деньги разным убогим? Кто раздает без счета провонявшие потом феерические костюмы «самой Зазы»? Доброе у Зазочки сердце и — вот, ей богу — заслужила она себе и здоровье, и любовь, и счастье — и все прочее, что вписывают в поздравительные открытки, что замылилось, как и клубный конферанс, но имеет все-таки смысл: умеет же Зазочка быть ни на кого не похожей в этих убогих обстоятельствах; может же она быть женщиной в самом вопиющем смысле этого слова — ослепительным скопищем колких веселящих молний…

Ей, ненаглядной клюковке ночной Москвы я (шепотом, в сторону) желаю еще мирной личной жизни, на которую пока времени у нее нет; когда ей дружить, переживать конфетно-букетное счастье, если работает ночами, а днем обшивает шоу-бизнес, а еще у Зазочки гастроли, а еще, вот, и пение благим матом. Я загадываю, что, пожалев себя однажды и найдя человека, который искренне полюбит редкостную ее человечность, очутится Зазочка — пусть ненадолго — в каком-нибудь садово-яблочном раю; будет пить там чай из блюдца, у самовара; и чтоб вился какой-нибудь уютный дымок, и чтоб яблони душисто пахли, и трава переливалась шелковисто, искусственно немного, куда ж в данном случае без чрезмерности…

— Береги себя, — прошу я Зазочку время от времени, не имея ни сил, ни возможностей изменить в ее жизни то, что мне кажется неправильным.

Говорит, что старается. Но я не верю.

Уже заметно, что я неохотно, со скрипом, говорю «она»? Уже видно, что роскошной Зазочке, богине клубной Москвы, не совсем подходит это местоимение?

Сосредоточив в себе, наверное, все византийское великолепие русской женщины (и лжецы, и слепцы те, кто зовет ее грубым словом «баба») — Зазочка просто не помещается в трехбуквенное слово.

Да, и формально, Зазочка — мужчина. Владик, актер. Но какая разница?

Главное — ах, какая!..