Когда я был в восьмом классе, учительница по биологии сказала, что мне в жизни будет очень трудно.

В своем предмете она разбиралась плохо, да и жизнь собственную устроила как попало, меняя любовников, но не меняя мужей, из-за чего частенько приходила на уроки с опозданием и в темных очках, скрывая синяк под глазом. Мы, старшеклассники, знали про ее непростую личную жизнь: наша классная — сухопарая физичка из несостоявшихся ученых по кличке «Вобла» — при упоминании ее имени недовольно поджимала бескровные, обморочные губы, а это означало, что у биологини есть то, с чем у физички туго.

Она была красивой женщиной. Она вся состояла из несоразмерностей: ее ноги были слишком длинными, а выбеленные волосы, казалось, тянула к земле какая-то нечеловеческая тяжесть. Ее грудь была неестественно высокой, а зад будто бы состоял из двух мячей, идеально круглых и упруго подскакивающих при ходьбе, стремительной, со свистом рвущей пространство.

Вообще, эти полушария — наверху спереди и снизу сзади — притягивали внимание даже тех, кому, казалось бы, интересоваться женскими задами и титьками не положено природой, но они смотрели ей вслед и запоминали, как породистые части ее тела почти разрывают тонкую ткань платья, как правило, короткого, тесного, предназначенного не столько для того, чтобы скрывать запретные ложбинки и выпуклости, а их подчеркивать, фиксировать на себе постороннее внимание, впечатываться в глазную сетчатку, а оттуда — в память, несмываемым пятном, в моем случае, необязательно светлым, но все же будоражащим.

За непохожесть в пресном учительском ряду ей дали уважительное прозвище — «Торпеда». Девочки мотали на ус способы красоты, которыми биологиня от природы владела так искусно, что даже ее темные очки в полутемном классе казались чем-то не менее естественным, что и скелет возле учительского стола с проломленным черепом. В мальчиках закипали гормоны и наличие половой жизни у учителки — по смыслу профессии источника знаний, но не секса — волновало сильно и в самое неподходящее время.

Я помню Сашку, который рассказывал про то, как Дарвин плавал на корабле по миру. Он стоял у доски, сцепив руки впереди, будто голый. Саша старался не глядеть Торпеде в низкий вырез платья, но его тянуло туда, как магнитом, он сбивался, мялся с ноги на ногу, от чего выпуклость под брюками становилась еще заметнее. Девочки шушукались, а парни откровенно ржали.

Торпеда меня не любила и, как я сейчас понимаю, презирала, распознав во мне не столько будущего самца, сколько заслоняющий свет посторонний объект. Она держалась от меня подальше, вызывая к доске лишь в крайнем случае, а хорошие отметки выдавая ровно в таком количестве, чтобы не испортить отношений с Воблой, выделявшей меня за книжки, прочитанные сверх программы, и нескладность, такую же безнадежную, что и у нее.

Вобла любила меня за то, что у меня было. Торпеда презирала за то, чего я предложить не мог.

Она смотрела на меня, как на иную особь. Объект, с существованием которого остается лишь примириться. Так, как на меня, она не глядела даже на сутулого, приземистого Голыха с его шишковатым носом, развитыми плечами и кровоподтеками на руках от резиновой ленты, которой его за малейшую провинность била приемная мать. Торпеда жалела его, а я был недостоин даже жалости. Не скажу, чтобы меня это сильно волновало. Ее презрение было трескучим морозцем, который исчезал, едва я оказывался в другом кабинете — например, у восторженной географички, любившей всех мальчиков без разбору, а особенно тех, кто похож на ее единственного сына, уехавшего в другой город и ставшего большим ученым.

Да, Торпеда меня презирала. Тогда я еще не был сведущ в такой тонкой эмоции, как презрение, и мне казалось, что права вечно похмельная литераторша, называвшая Торпеду «блядью».

Слово «блядь» применительно к ней звучало, как комплимент, потому что у нее было то, чего не было, ни у сушеной Воблы, ни у краснорожей литераторши. Окажись я на своем тогдашнем месте сейчас, я сравнил бы ее с вечной женственностью, которую невозможно хотеть, но которой надо поклоняться за исключительный набор свойств, составленный из бьющей через край плоти, сильных ног, тяжелых выбеленных прядей, особой полуулыбки, словно что-то обещающей.

Сейчас я назвал бы Торпеду вечной женственностью, а тогда — за скудостью жизненного словаря — считал ее блядью, подразумевая то же самое.

Я недоумевал и восхищался тому, как просто и без всяких видимых усилий она превращала в пылающий столб даже Сашку с его победительной жизненной силой.

Да, именно так. Сашка со своей непрошенной эрекцией оказался той лакмусовой бумажкой, выцветившей особость Торпеды, для меня непонятную, непостижимую, а значит вечную, раз уж мне не суждено разгадать тайны «бляди». И потому, наверное, слова, оброненные Торпедой в мой адрес тогда, в конце восьмого класса — хотел я того или нет — накрепко впечатались в память.

— Трудно тебе придется в жизни, — сказала она, оглашая итоги года.

Она сказала это без эмоций. Слова, произнесенные, походя, никакими эмоциями не окрашенные, показались мне не мнением, а фактом, непреложным, как Дарвин из учебника или скелет в классе со снесенным наполовину черепом.

Тогда я оказался в списке только пятым, а Сашка — этот вечный победитель Сашка — обошел меня на несколько голов, оказавшись по биологии вторым сразу после Венцовой, недосягаемо умной и неинтересной, даже Голыху, любившему задирать девочкам платья и, как он говорил, «мацать».

Понимая, что сравняться с Сашкой мне опять не удалось, я думал, что никто не видит моей зависти, замешанной на приязни, страхе, соперничестве и поклонении. Но Торпеда, не умеющая правильно распределить мужей и любовников, знающая о биологии ненамного больше нас, восьмиклассников, угадала и сказала, по равнодушному презрению вряд ли желая мне даже плохого.

Тот учебный год закончился. Торпеда стала вести биологию другом классе, во вторую смену, и исчезла из поля зрения, напоминая о себе лишь поджатыми губами Воблы, с неодобрением слушавшей от литераторши, что же опять наделала «эта блядь». От нее осталось только имя — Торпеда, без нее самой оказавшееся совершенно неинтересным и потому слинявшее из моей оставшейся школьной жизни почти без остатка.

Я опять увидел ее лет через пять лет после школы. Она стояла на автобусной остановке под пронизывающим февральским ветром, в старой синтетической шубе, из-под которой выглядывали ноги, оказавшиеся костлявыми, с крупными буграми коленок, в тонких не по сезону колготках. Она была густо накрашена, от чего выглядела еще старее, чем была. Под глазами у Торпеды лежали черные тени, и я устрашился к ней подходить, не желая ставить ее в неловкое положение: ведь я знал ее другой. К тому же, ей все равно не было до меня никакого дела. А значит, и мне до нее.

Потом одноклассница рассказала, что Торпеду хотел убить муж. Он сел в тюрьму, а она живет теперь с любовником, моложе себя, и он мучает ее изменами. Из школы Торпеда ушла куда-то. Поменяла квартиру на дом с палисадником.

— Старухой стала, — припечатала моя одноклассница, отчего-то этому обстоятельству радуясь.

Не скажу, чтобы меня история Торпеды сильно огорчила. Все-таки она была и осталась посторонним человеком. Памятным пятном, ярким, но уже не будоражащим.

Вообще, в моей жизни от Торпеды осталось совсем немного. Главным образом, этот взгляд над учительским столом и лениво-утвердительный голос, что мне в жизни будет трудно. С той поры прошло уже столько лет, что мои дети могли бы у нее учиться, если бы они были, а я все еще вспоминаю тихую, непререкаемую убежденность Торпеды и каждый раз, когда мне бывает плохо — а такое бывает — я думаю, что, может, она была права, эта вечная женственность в этом вечно тесном платье?

А имя у нее было — Вера.