ThankYou.ru: Константин Кропоткин «Содом и умора»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

 

ИНСТРУКЦИЯ

(информация для потребителей)

Название препарата:

Sodom&Humorrha

Описание:

Сироп со сладковато-горьким привкусом.

Действие:

Препарат широкого спектра действия. Аналогичен группе фармакологически индифферентных препаратов (эликсиры из корня мандрагоры, шкуры саламандры, рога носорога, мумий, философского камня и т. д.).

Показания к применению:

Применяется в профилактических и лечебных целях, как тонизирующее и стимулирующее средство. Рекомендуется при умственном перенапряжении, усталости, тревожных состояниях, раздражительности. В период выздоровления после депрессий показан как добавка к духовной пище. Может использоваться как отвлекающее, обезболивающее средство.

Результаты:

Способствует выделению эндорфинов, нейтрализует избыток желчи, примиряет с действительностью.

Возможные побочные эффекты:

При передозировке возможна сонливость, покраснение слизистой оболочки глаз. При нанесении на свежие душевные раны не исключено повышенное слезоотделение.

Противопоказания:

При болезнях, сопровождающихся затруднением переваривающих функций. При повышенной чувствительности к препарату в целом или отдельным его составляющим. При маниакально-депрессивном психозе, вызванном врожденной или приобретенной гомофобией.

Дозировка:

Индивидуальна.

Взаимодействия с другими лекарствами:

Не изучены.

Предупреждение:

Не рекомендуется малым детям. Подросткам употреблять только под наблюдением взрослых. Не принимать все вышеописанное всерьез, также как и все, что еще будет описано.

 

 

КОНЕЦ РАЗГОВОРА

— …Моя сага никому не нужна, — говорю я. — У меня СПИДа нет.

— При чем тут СПИД? — вспыхивает Кирыч, словно его иммунная система может расстроиться уже от одного упоминания о гадкой болезни.

— Ужас какой! — соглашается с ним Марк.

— Многотомные саги пишутся для того, чтобы их прочитали, — говорю я. — Жизнеописания извращенцев, каковыми мы с вами являемся, нужны только сексопатологам.

Кирыч дергается, как от электрического тока. Марк морщит лицо в печеное яблочко.

— Обыкновенные, законопослушные извращенцы… — с садистским удовольствием повторяю я, — … сами по себе неинтересны широким читательским кругам. Другое дело, если я умираю от вируса приобретенного иммунодефицита и рассказываю о своей нескладной жизни. Как завещание, понимаете? Любите друг друга по мере сил и возможностей и помните: те, кого уже нет с вами, сами виноваты, потому что плевать хотели на безопасный секс! — завываю я, подражая бывшему начальнику.

— Так нельзя говорить, — благонравный Кирыч возмущен. — Это цинично!

— В крайнем случае, — задумчиво продолжаю я. — Можно привлечь внимание общественности своим редкостным писательским даром. Скажи, я похож на живого классика?

— Нет, скорее на мертвого, — говорит Кирыч. — В профиль — вылитый Гоголь.

— Спасибо, — обиженно говорю я.

Мне не нравится быть носатым классиком.

— Ты… совсем-совсем точно знаешь, что его нет? — Марк с надеждой смотрит на меня.

— Чего нет? Синдрома приобретенного иммунодефицита? — уточняю я. — Абсолютно. Могу справку из вендиспансера показать.

— А зачем ты ходил в вендиспансер? — Кирыч подозрительно смотрит на меня.

Я предпринимаю отвлекающий маневр.

— Вот именно! — говорю я. — Вот возьму и напишу сагу об извращенцах в тридцати главах!

— Мамочки родные! — радуется Марк.

— Зачем ты ходил в вендиспансер? — повторяет Кирыч.

Так просто его с толку не собьешь.

— Не скажу! — кричу я.

Уж мог бы знать, что у писателей тонкая душевная организация.

Тем более у начинающих.

 

КОШКИН ДОМ

— Поди-же сюда, лапушка, рыбанька ты моя! — доносилось из зарослей.

Вариантов, как провести остаток вечера, было всего два. Либо скакать по кустам вслед за Марком, либо таскать тяжести вместе с Кирычем. Первое было глупо, от второго у меня и так гудели руки, поэтому я выбрал третье — уселся на скамейку и начал клацать зубами, как мертвец из фильма ужасов.

Природа напрочь позабыла про свои обязанности: дул не по сентябрю ледяной ветер.

«Ух! Не делайте этого! — казалось, завывал он. — Ох, не уживетесь вы вместе!».

«Поздно, милый», — леденея, думал я.

Деньги заплачены, квартира арендована на неопределенный срок и у нашего трио имелась лишь одна-единственная перспектива — вести совместное хозяйство и отравлять друг другу жизнь.

— Поди-же сюда, птичка моя! — нежно ворковал Марк где-то неподалеку.

— Ты ей будто руку и сердце предлагаешь! — раздраженно крикнул я. — Покажи, в конце-концов, характер. Скажи чего-нибудь так, чтобы животина брякнулась в обморок.

Марк не ответил. Дело, которым он был занят, требовало от него крайней сосредоточенности.

Марк ловил кошку.

Кошку нужно было пустить через порог нового дома прежде, чем мы сами начнем обживать новую среду обитания.

— Иначе счастья не будет, — заявил Марк и помянул какую-то из своих бабушек, которая прожила 98 лет вместо положенных 120 потому только, что забыла про кису. Киса, — сказал Марк. — Это наше спасение!

Своей кошки не было, и Марк придумал воспользоваться услугами какой-нибудь посторонней. Я хотел было сказать, что не хочу такого же облезлого счастья, как уличные мурки, но не успел — Марк скрылся в кустах, завидев залог грядущей благодати. Доминирующий цвет у кошки был кофейный, а на морде и лапах красовались черные подпалины. «Сиамка», — облегченно вздохнул я.

Против породистого счастья я ничего не имел.

— Это кто там шумит! — из окна на втором этаже выглянула бабка с волосами, как у Мальвины.

— Здрасте! — крикнул я синим кудряшкам как можно дружелюбнее. — Мы ваши новые соседи. Из первой квартиры.

— Вечер добрый! — поддержал меня Кирыч и с кряхтеньем поднял коробку с книгами.

— Устроили тут содом, — сварливо сказала бабка и, убедившись, что вещи тащат в дом, а не наоборот, захлопнула окно.

Стекла зазвенели, словно осуждая.

— Устами бабули глаголет истина, — сказал я. — Так и назовем наш жилищный кооператив — «Содом и гоморра».

* * *

О том, что съезжаться надо, стало ясно месяца два тому назад.

— Сейчас увидишь! — шепотом сказал Марк перед дверью в свою берлогу, которую вот уже неделю делил с неким Германом. — Красавчик! Ни одной пломбы! Представляешь, какие у мальчика гены?!

— Тебе с ним детей не рожать, — прокомментировал я.

Романы с молниеносным заселением на чужую жилплощадь мне категорически не нравились.

Герман, не удосужившийся даже встать с дивана при нашем появлении, и впрямь оказался почти точной копией Аполлона, статую которого Марку подарили на 25-летие: римский профиль плюс полтора метра претензий на красоту.

Правда, имелось два отличия.

Во-первых, Герман был одет. А во-вторых, и у него были руки, тогда как гипсовый Аполлон за годы кочевья по съемным квартирам уже успел их утратить.

— Царевна Будур, — представился я, пытаясь расположить к себе марусиного кавалера.

Не получилось. Герман окинул меня взглядом и, без выражения кивнув, опять уставился в телевизор. «Невысоко оценил», — понял я, а, приглядевшись к нему повнимательнее, вздрогнул.

Его цену я знал абсолютно точно. Один наш знакомый заплатил за час аполлоновой любви сто двадцать долларов. Плюс премия.

— Хорошенький, правда? — Марк увел меня на кухню и приготовился слушать комплименты.

— Бельведерский, — едко сказал я.

— Да, Герочка такой, — мечтательно вздохнул Марк.

— Я видел его в «Макаке», — осторожно начал я.

— Надо же, как тесен мир, — Марк притворился, что удивлен.

— Тогда его звали Даниилом, — добавил я.

— С кем не бывает, — беспечно сказал Марк.

— С ним был Родик-модельерша. Помнишь его? — я выразительно посмотрел на Марка.

— Кого? Эту расфуфыренную жирную клушу? У которой золотых колец, больше чем пальцев? — презрительно переспросил Марк. — Нет, не помню.

Однажды в клубе Родик приревновал Марка к дежурному «спутнику жизни» (кстати, совершенно безосновательно) и располосовал конкуренту лицо. Марк в долгу не остался. Раны драчуны зализывали уже на улице, дружно браня расторопных охранников. Правда, друзьями они после этого не стали: для дружбы у Марка и Родика были слишком схожие вкусы.

— Так вот, — продолжил я. — Золота у «клуши» теперь нет. Укатились вместе с аполлоном. Бедный Родик потом целый месяц ходил в темных очках.

— Зачем? — вытаращился Марк.

— Твой Герман ему глаз подбил, дурень! — разозлился я. — Он — криминальный элемент! По нему тюрьма плачет!

— Но я не ношу золота, у меня на него аллергия, — растерянно сказал Марк.

— Прячетесь что-ли? — в дверном проеме появился марусин аполлон.

Он улыбался во все незапломбированные зубы, но от его улыбки мне сделалось нехорошо. Холодно. Потому наверное, что рот улыбался, а глаза — нет.

— Герочка, — жалобно сказал Марк. — Рыжик говорит, что ты преступник. Это правда?

— Чего? — римский нос изогнулся птичьим клювом, а глаза сузились до щелочек.

— Вот Рыжик говорит, что ты золотые кольца воруешь, а я не верю, — звенящим голосом пояснил Марк.

Вместо ответа Герман-Даниил схватил меня за рубаху и начал трясти, будто я — усыпанное зрелыми яблоками дерево, а он — голодный путник.

— Да, я тебя сейчас… — задышал он мне в лицо.

Пахло, надо сказать, приятно — зубной пастой, а еще каким-то одеколоном. Его запах был знакомым, но вспомнить название я не успел: красавцу-недомерку быстро надоело играть в голодающего путника и он, сцепив руки на моей шее, перешел к роли Геракла — удушителя гидры.

Гидра попалась квелая. Немного поизвивавшись, я расслабился и, закатив глаза к потолку, экспромтом сочинил что-то вроде молитвы.

«Господи, прости мне мои прегрешения!» — сказал себе я, готовясь к скорой встрече с ангелами и заоблачному ПМЖ. В голове запиликали скрипочки, а в глазах начало темнеть…

Потом загудел колокол. Конечно, никакого колокола не было, но звук, который издала сковородка, припечатавшись к голове Германа-Даниила, получился очень похожим на колокольный — густой, тягучий.

— Ты сделал мне больно! — сказал Марк, занося сковородку для нового удара.

…Со смотрин я вернулся в драной рубахе и синяками на шее, но вполне довольный, исходом дела. Герман, он же Даниил, он же Аполлон Бельведерский и Властелин чужих колец, отведав марусиного гнева, покинул поля боя в куда более плачевном виде.

— Нет, этого так оставлять нельзя, — подбоченился Кирыч.

— Синяки припудрить можно, и ничего не будет видно! — сказал я, вообразив, что Кирыч, пылая местью, собрался разметать аполлоновы клочки по закоулочкам.

— Съезжаться надо, — разочаровал меня он. — Иначе какой-нибудь тип Марка точно убьет.

— Его убьешь! — сказал я, вспомнив, как ловко наш друг обращается со сковородками.

* * *

— Кыс-кыс-кыс, — Марк не унимался.

— Не гоморра, а умора, — раздраженно сказал Кирыч. — Один за кошками бегает, другой ворон считает. Так мы до завтра не управимся.

Кирыч ворчал больше для проформы — на улице осталось только два предмета, подлежащих транспортировке. Во-первых, тюк с кастрюлями. Во-вторых, гипсовый Аполлон. Его рукастая копия наверняка обирала сейчас несчастных мужчин, желающих вечной любви за 120 долларов, а он стоял возле подъезда, как часовой рядом с Мавзолеем. Ветер дул изо всех сил, но Аполлон лишь слегка покачивался на неровностях асфальта, сохраняя горделивую осанку и лицо — глупое и чванное.

— Ты уже битый час пялишься на это чучело, — сказал Кирыч, примериваясь к кастрюлям.

— В хороших руках и чучело может стать человеком, — парировал я, понимая, что это всего лишь фигура речи.

Статуя, кое-как сляпанная безвестным ремесленником, вряд ли украсила бы собой даже парк культуры и отдыха, не говоря уже о квартире, которую я задумал превратить в изящную бонбоньерку. Для этой цели был куплен гобелен из конского волоса с вытканным на нем знаком «инь-янь» и две кожаные рамы цвета меди. Чванно-глупый Аполлон с ними никак не гармонировал.

— В крайнем случае, статую можно как вешалку пользовать, — предложил Кирыч, как всегда безошибочно угадывая ход моих мыслей. — Пальто вешать все равно некуда.

Я просиял:

— Мы сделаем вот что! Выкрасим парня в синий цвет, а на голову ему напялим бейсболку. В таком виде у него есть хоть какие-то шансы сойти за произведение искусства. «Поп-арт» — это, кажется, так называется.

— Попа-чего? — переспросил Кирыч.

— Ничего! — заворчал из кустов Марк. У него просыпается рысий слух, когда слушать ему не положено. — Ничего подобного! Красить мальчика никто не будет. Он больших денег стоит.

— Тогда другой мальчик будет ночевать на улице, — ласково сказал я.

— Кто это? — Марк высунул из зарослей всклокоченную голову.

— Да, есть тут один, — все также сахарно продолжил я. — «Кошколюб». Его друзья уже все вещи перетаскали, чуть не надорвались, а он все в кустах сидит. Счастье изловить никак не может! А как его поймает, так будет своего истукана караулить, чтобы злые люди не уперли. У его друзей сил на истукана нет, а сам он эдакую красотищу ни за что не унесет — кишка тонка.

Дальше я хотел сообщить про удивительную гармонию, с которой телесная слабость Марка соединяется с немочью душевной, но не успел. Марк выскочил из кустов, как пробка из бутылки, и, обхватив Аполлона за туловище, попытался его поднять. Со стороны это напоминало борьбу муравья с соломинкой. Силы были неравны — статуя выскользнула из его объятий и, пошатавшись, грохнулась в кусты. Треск веток сменился истошными воплями, и на нас скакнула молния. Да! Обыкновенная молния. Кофейного цвета с черными подпалинами. Сиамка, решив, что ее убивают, кричала благим матом. Если бы за истязание животных людям давали тюремные сроки, то уже за эти вопли нам присудили бы пожизненное заключение.

Пометавшись у нас под ногами и не найдя убежища, кошка рванула в подъезд — именно туда, куда Марк собирался тащить ее силой.

— Мальчик мой! — причитал Марк над Аполлоном, развалившемся на куски.

— Был мальчик и весь вышел, — сказал Кирыч, глядя на гипсовую труху.

— В таком виде Аполлон мне нравится больше, — признался я, отправляясь в новый дом.

Жаль, муркиной сознательности не хватило, чтобы исполнить все пункты марусиного плана. Распахнутую дверь нашей квартиры кошка проигнорировала — сиганула куда-то выше и теперь мяукала в темноте над нашими головами.

Марк застыл, не решаясь переступить порог нашего нового жилища.

— Ну, чего ты? — спросил я, собираясь закрыть дверь и отдохнуть, наконец, после тягот сегодняшнего дня.

Марк нервно повел плечами и, будто решившись на что-то очень важное, махнул рукой.

— Ах, все это предрассудки, — сказал он и сделал шаг.

— Добро пожаловать в ад! — сказал Кирыч.

— Жилищный кооператив «Содом и умора», — поправил я и запер дверь на ключ.

 

ЧАШКА

Бабка изо всех сил тряхнула голубыми кудрями, вставная челюсть выпала и, лягушкой заскакав по полу, проквакала:

— Рыжик…

Я вздрогнул и проснулся.

— …я чашку разбил. Старую, с петушком, — сказал Марк, устроившись на краю кровати. — Думаю, сварю-ка я кофейку. Потянулся за банкой, а чашка — бац — и упала. Я думал, у меня инфаркт будет. Послушай, как сердце стучит?

Лицо Марка, как всегда, излучало безмятежную уверенность, что все сделанное им — промысел Божий.

За 30 лет, которые Марк прожил на этом свете, он никогда ни за что не отвечал. Всегда находились люди, которые его утешат, накормят и защитят в случае нужды. Вначале его пасла мама, потом опекали подруги, а когда он вдруг понял, что неравнодушен к мужчинам, этот крест пришлось нести нам — мне и Кирычу.

Туман в моей голове мигом рассеялся. Ад, опрометчиво обещанный Кирычем, явился без промедления.

Чашку, которую расколотил Марк, Кирыч получил в незапамятные времена в подарок от матери. Сейчас в такие наливают капуччино, а тогда — лет двадцать назад — из них пили чай. «Страшная, как моя жизнь», — сказал про нее однажды Марк. Выглядела она и впрямь, не особенно привлекательно. Ручка надтреснута, красный петух на боку вылинял до неразборчивого пятна…

Кирыч был о ней другого мнения. За все то время, которое я его знаю, он ни разу не изменил своей привычке — пить по утрам кофе из «маминой чашки». Если однажды ночью наш дом начнут бомбить гомофобы, то первым делом Кирыч кинется спасать ее. Так и выскочит на улицу — голый с чашкой наперевес. Как Гайдар с саблей.

— Ей цена — копейка, — сказал Марк, глядя, как я заметаю на совок останки чашки. — Я другую куплю. Вон, в «Доме» сумасшедшие скидки. Мне Танюшка говорила. Она купила симпатичные полотенчики. Белые в синий горошек. Не помнишь? В них еще Филя пепел стряхивал, а Танюшка ему сказала, что он урод. Я смеялся, потому что сильно пьяный был. Зачем я тогда так нажевался? Говорила мне мамочка: «Маруся, пей только лимонад»…

Марк сделал паузу, чтобы отхлебнуть кофе. На кофе у него время нашлось, а чтобы осколки собрать — ах, нет, я могу костюмчик замарать.

— Белых тапочек там не продают? — спросил я.

— Где? — не понял Марк.

— В доме твоем, где ты чашку Кирычу покупать собрался.

— «Дом» обувью не торгует. Но если тебе чего надо, то можно зайти к Федюне. Он новый магазин открыл с итальянским хламом. Рядом с «Домом». Только белое тебе не пойдет. Ты же всегда в черном ходишь. Девочки засмеют. Черный костюм и белые ботинки. Смешно, ей-богу. Как клоун.

— Во-первых, не ботинки, а тапочки, — ласково сказал я. — Во-вторых, не мне, а тебе. В третьих, этой идиотской чашке, которую ты умудрился расколотить, сто лет в обед. Она Кирычу от матери досталась. Единственная память о Серафиме Львовне, царство ей небесное… Слушай, купи себе в «Доме» тапочки.

— Я же сказал, «Дом» только предметами для дома торгует: хрусталем, там, фарфором… — напомнил Марк. — А за обувью надо к Федюне. Если сильно попросить, то он еще скидку даст. Федичка добрый…

Тут мое терпение кончилось.

— Дура крашеная! — зашипел я, отправляя осколки в помойное ведро. — В гроб можешь взять все, что хочешь. Хоть хрустальные вазочки.

— Почему же крашеная, это мой натуральный цвет, — выдал Марк дежурную остроту и, поняв, что я не шучу, сделал обиженное лицо.

Боясь не сдержаться и шваркнуть Марка по румяной физиономии, я пошел в душ. Зеркало в ванной отразило неприятного субъекта. Халат засален, волосы дыбом, морда злая и красная — в цвет волосам.

Я включил душ.

— Рыжик, а Рыжик! — сквозь шум воды послышался голос Марка. — Я сегодня вечером поздно буду. Мы с Федюней в солярий пойдем, а потом, наверное, в «Рыбу». Он меня с хорошим человеком обещал познакомить. Сережей зовут. Рыжик, ты меня слышишь?

— Привет Сереже, — сказал я.

Вот опять Марк создал проблему и поспешил удалиться.

У Марка есть уникальный талант вляпываться в неприятные истории всегда и везде: на улице, на работе, в трамвае, метро, в дискотеке, в магазине, а потом воздевать руки к небу рыдать, за что ему такое горе.

Марка не хотелось любить. Его приходилось опекать. Наверное, это и есть родительский инстинкт.

В прошлом году в славном городе Сочи мы чуть не простились с жизнью. Марк зазывно поскалился двум горячим кавказцам, сидевших за столиком напротив. Пока Кирыч дрался с одним, а я зайцем улепетывал от другого, Марк прятался в туалете ресторана.

— Какие же они звери, — соболезновал он после побоища, с любопытством разглядывая разбитый нос Кирыча.

Ни горячий душ, ни крепкий кофе, ни сигарета выхода не подсказали: в мусорном ведре покоилась фаянсовая труха, а в ряду чашек над раковиной зияла пустота. Я подумал о том, что гончарному ремеслу учиться поздно, а приличных помоек, где нашлась вторая такая чашка-уродина, в окрестностях нет. Проблема не решалась, поэтому мне оставалось лишь сделать вид, что ее нет.

— Ай, — сказал я, взглянув на часы, и помчался к компьютеру.

«Завтра статью сдавать, а у меня еще конь не валялся. Шеф порвет на клочки. Или оставит без гонорара, что еще хуже», — подумал я в свое оправдание.

* * *

Пепельница была полна окурков, рядом с клавиатурой стояла кружка остывшего кофе. «Рядовой конец рабочего дня, — подумал я, оглядев безобразие вокруг. — А именно… — я посмотрел в угол монитора. — Семнадцать двадцать одна».

Я с наслаждением потянулся и вздрогнул. Да, так и есть. Скоро половина шестого.

Вот-вот придет Кирыч.

Жизнь Кирыча — это череда ритуалов. Будильник звонит в 6.45, в 7.35 спускается в метро, в 8.00 уже просматривает котировки акций, в 12.33 начинает есть обед в столовой. Его возвращение ровно в двадцать шесть минут шестого — такое же незыблемое правило, как рюмка коньяку за полчаса до Нового года, или посещение могилы матери два раза в год — в день ее рождения и на родительский день.

— Чаю выпьем? — предложил Кирыч, и в этот день, как назло пришедший вовремя.

Он пересек комнату и засунул рубаху в коробку с грязным бельем.

Я потер глаза. Шесть часов за компьютером дали о себе знать — глаза слезились, будто я нанюхался лука. Что ж, тем лучше. Это лишь прибавит правдоподобия комедии, которую я намеревался разыграть.

— Знаешь, тут кошка соседская забежала, — начал я беспечным голосом. — Я ей «брысь», а она шмыгнула в кухню. Соседи, наверное, ее плохо кормят. Или бешеная. Хорошо хоть не укусила. Могла ведь.

Кирыч непонимающе уставился на меня. Кажется, я переоценил свои актерские способности. Молоть чепуху в пулеметном ритме по марусиному рецепту, я еще не научился. К тому же Кирыч натренирован на ложь, как бойцовские собаки на убийство.

— …Она заскочила на кухню, а на подоконнике твоя чашка стояла… — продолжил я, не зная куда девать глаза. — В общем, разбилась она, — сдался я. — Не кошка, конечно. Кошки ведь не бьются. Всегда на четыре лапы встают.

Глаза у Кирыча потемнели, из светло-голубых превратившись в темно-синие. С резвостью, неожиданной для его комплекции, Кирыч скакнул на кухню.

Пару секунд было тихо.

— Ненавижу! — сипло сказал он.

Хлопнула дверь и опять воцарилась тишина.

* * *

— Киря, открой! — сказал Марк.

Ответа не последовало.

Кирыч заперся в туалете четыре часа назад и на вопросы не отвечал. Монолог на тему «старым чашкам — собачья смерть, даешь — утилизацию отходов» высосал у меня все силы. Я сидел на табуретке и тупо смотрел на закрытую дверь.

Марк поглядел в замочную скважину и, видимо, не обнаружив признаков жизни, опять приставил губы к дырке.

— Открой, я писать хочу! — сказал он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Пиво, выпитое в «Рыбе», давало о себе знать, а мое предложение использовать для этих нужд раковину на кухне Марк с возмущением отверг, потому что «негигиенично».

— Киря, мы не виноваты. Чашка все равно старая была, — прогудел Марк в скважину, как в трубу.

Дверь неожиданно распахнулась, ударив Марка по лбу так, что он с воем завалился в угол.

— Мне все равно! — зарычал Кирыч, перегородив собой дверной проем. — Мне все равно, какая она! Ты не понимаешь, что теперь ничего нет. Мать умерла, сестра отказалась. У меня даже фотографии ее нет…

«Чьей фотографии? Матери? Сестры? Или чашки?» — растерянно подумал я.

— …Кто я теперь?.. — орал Кирыч.

— Раньше был дурак с чашкой, а теперь просто дурак, — сказал Марк из своего угла, щупая красное пятно на лбу, которое явно собиралось стань шишкой.

На его счастье Кирыч, одержимый приступом красноречия, реплики не расслышал.

— …Я человек без прошлого. Нуль. То есть ничего. Я никто и звать меня никак. Мне почти сорок. Я старый никому не нужный педераст. Детей нет и не будет. Для чего я живу? Для кого я живу? Осталось подцепить СПИД и умереть под забором. От меня даже сестра отказалась! — повторил Кирыч.

Раньше я не замечал у Кирыча способности смешивать яичницу и божий дар. Какое отношение имеет злосчастная кружка к его сестрице? И где мое место в его светлом будущем?

— Внимание! — взбодрившись, сказал я. — То, что я с тобой, сиротой, живу вместе, не считается? Я — так себе, декорация? Говорящая мебель?

— Комод с сиреной, — хихикнул Марк и на всякий случай прикрыл голову руками.

— Значит ты у нас от СПИДа намерен окочурится?! — начал я распаляться. — А где ты его возьмешь? Не собралась ли сирота на панель? Сестра послала к чертовой бабушке! Очень большое горе! И спасибо ей! Пора бы забыть эту историю! Ей уже двадцать лет.

— Пятнадцать, — поправил Кирыч.

— Какая разница! — клокотал я вулканом. — Скажи, кто Кларе помог, когда ее благоверного чуть в тюрьму не посадили? Денег на взятку дал брат-извращенец. Ведь, не отказалась. Если она вся такая высоко моральная, то почему не жертванула их бездомным детям. Взяла ведь и даже спасибо не сказала.

— Клара письмо написала.

— Ага! А проехать пару остановок на метро и сделать это лично «карле» было некогда.

— Может мне бюллетень взять? — сказал Марк.

Он уверен, что весь мир создан только для его собственного удовольствия. Шишка не прибавит Марку красоты, но встревать в такой ответственный момент мне показалось свинством.

— Возьми себе гроб, — от всей оплеванной души посоветовал я.

День не удался. Мир рушился на глазах. Кирыч терзается одиночеством и собрался умирать от СПИДа. Марку наплевать на все, что не касается его самого. Мы чужие.

Не зная куда девать свое горе, я заметался по коридору и, увидев возле входной двери картонную коробку, пнул ее изо всех сил.

Нога пробила картонную стенку и коробка жалобно звякнула.

— Я сегодня в «Доме» сервиз купил, — растерянно сказал Марк. — На 12 персон. Серия «Небеса».

Последующие изыскания показали всю силу моей ярости. От сервиза в живых осталась только одна чашка.

— Ты посмотри, — сказал Кирыч, вертя удароустойчивую утварь перед моими глазами. — Она одна не разбилась!

Чашка была большая. Без рисунка. Любимого марусиного цвета — истошно лазурного.

— Надо же?! Уцелела, — сказал Кирыч.

Он подошел ко мне примирительно ткнулся в мой лоб сухими губами.

Глаза заволокла пелена. Я завыл.

— Ой, бедные мы бедные, — в унисон запричитал Марк.

 

ПЕРЛАМУТРОВАЯ ЗИНАИДА

Слеза была большая, как жемчужина. Она застыла на щеке, словно раздумывая, то ли ей начать испаряться прямо здесь, то ли продолжить бороздить персиковую пудру.

— Девочки, как жить? — воскликнула Зинаида и промокнула влагу платочком с завитушкой «Z» в уголке.

За окном уже занималась заря, а мы все никак не могли привести в чувство суперзвезду ночной Москвы. Точнее, то, что от нее осталось. Белокурый парик съехал на затылок, под глазами — черные круги от туши.

— Зиночка, бедненькая, не плачь! — булькнул Марк, уже сам готовый забиться в истерике.

Он только что сбегал к шкафчику в ванной, где мы храним аспирин, пластыри, презервативы и прочие предметы первой медицинской необходимости, и теперь от него разило валерьянкой.

Зина вскрикнула раненой птицей. Ковбойский костюмчик с бахромой по рукавам лишь прибавлял ей сходства с пернатыми. Полоски замши со свистом резали воздух каждый раз, когда гостья воздевала руки к потолку, то ли грозясь, то ли упрекая.

— Тебя кто-то обидел, — сказал Кирыч.

Вид у него был боевой. Скажи Зина, что виноват Санта-Клаус, то, не сомневаюсь, Кирыч добрался бы до Лапландии и вытряхнул деда из малинового халата.

Глядя на этот гибрид «скорой помощи» и военного штаба, в который нежданно превратилась наша кухня, я вновь подумал о волшебной силе искусства.

В нашем доме только я знаю истинную цену зинкиным истерикам. Как фокусник упоенно играет с платками, шариками и шляпами, полными кроликов, так Зина может без конца перебирать эмоции: то разражаться рыданиями, то всхлипывать, то заливисто хохотать. Все эти заламывания рук и завывания означают лишь, что сегодня у нее выступление. Чтобы вечером во всем блеске предстать на сцене «Макаки», днем она разыгрывает шекспировские страсти перед друзьями. Оттачивает на нас, как на подопытных мышах, свое мастерство.

Сегодня, впрочем, Зина приступила к репетициям несколько преждевременно. До самого раннего завтрака еще оставалась пара часов. В это время даже ночные пташки, вроде нее, уже почивают.

«Может, и впрямь, что-то стряслось», — засомневался я.

— А-а-а! — опять забасила Зинаида.

Интенсивности, с которой она выводила первую букву алфавита, мог позавидовать хор имени Пятницкого. С ним же ее роднила способность издавать самые разнообразные звуки: с баса Зинка перешла на тенор, а затем, быстро перебрав все женские регистры, завыла пожарной сиреной. Если так пойдет дальше, то оставшуюся часть воскресенья мы проведем за приемом делегаций взбешенных соседей.

— Зинка! Прекрати орать! — потребовал я.

Кирыч покраснел. Зинка, как герпес, — всюду оставляет свой след. Околдовала даже Кирыча с его герметично упакованными эмоциями. Додумывать, чем это может обернуться, я не стал. Лучше уж переключиться на что-нибудь забавное. С внутреннего на внешнее, например.

В отличие от Зинаиды, умудряющейся даже в критические дни выглядеть с претензией на Голливуд, Кирыч редко на что-либо претендует. Вот и сейчас он был похож на персонажа из фильма про сермяжную жизнь: белая майка, не скрывающая волосатого бюста и трусы до колен. Рядом с ним Марк, облаченный лишь в короткий халатик, казался ряженым ко дню рождения герцога Букингемского. Раздумывая об обычаях английских аристократов, я вдруг понял, почему меня так знобит. Для встречи дорогой гостьи я выбрал нерядовой костюмчик. На мне были только пошлые розовые тапочки с помпонами, конфискованные у Марка за неимением собственных. «Ого!» — сказал себе я и, посмотрев на ситуацию философски, оставил попытки связать ноги таким узлом, чтобы чресла не бросались Зинке в глаза.

— Не мой ли домашний наряд «от Адама» расстроил вас, сударыня? — спросил я, приседая в церемонном книксене.

Зинаида отняла платок от глаз и непонимающе захлопала оплывшими ресницами.

— Не видишь, что я без штанов? — рявкнул я.

Кажется, Зина и впрямь только сейчас разглядела, что я голый. «Уж, конечно, с крепышами, которые отплясывают в „Макаке“, мне тягаться нечего», — обиженно подумал я. Никакого уважения к чужому самомнению.

Я решительно прошел в спальню, напялил тренировочные штаны и вернулся на кухню с твердым намерением прекратить тягомотину. Но было поздно. Зинка умеет добираться до критической черты, но никогда ее не перешагивать.

— Дело вот в чем, — сказала Зинка, встречая меня светлой улыбкой. — Мне надоело работать.

От злости у меня начало темнеть в глазах.

— Ты хочешь сказать, что явилась среди ночи только для того, чтобы сообщить, что уходишь на пенсию? — заклокотал я. — Иди пожалуйста! Сколько ты уже по клубам скачешь? Лет десять? Наверняка накопила на покойную старость.

Я едва удержался от соблазна схватить Зинку за грудь и трясти до тех пор, пока у нее не отвалится голова.

— Выступила плохо, да? — сказал Марк и понимающе поглядел на дыру в замшевой юбке.

— Ах, это? — отмахнулась Зина. — Это я за забор зацепилась. У вас перед подъездом жопная тьма. Никакой заботы об одиноких девушках…

— …которые вынуждены по ночам зарабатывать себе на жизнь, — ядовито сказал я и тут же подумал, что если я и дальше буду продолжать в таком же духе, то не позднее как сегодня, из меня выколотит остатки самомнения актуальный зинкин любовник, рекрутированный, помнится, прямо с чемпионата по карате. — Ты собралась кинуть на произвол судьбы всех своих поклонников и уйти в монастырь? — сбавил я обороты.

— В мужской, — захихикал Марк.

— Ты меня не понял, Рыжий, — сказала Зинка. — Мне надоело сидеть в подполье. Пора выходить на большую сцену.

Она сделала выразительную паузу, многозначительно нас оглядела, открыла рот, чтобы продолжить и… раздался гулкий звук.

Нашу входную дверь кто-то проверял на прочность.

— Открывай! — вторил гулу мужской голос.

— Санин! — выдавил Марк и бросился прочь из кухни.

За новой порцией валерьянки.

* * *

Наш дом, построенный на закате культа личности, напоминает о минувшей эпохе не только высокими потолками, проржавевшими трубами центрального отопления и советским гербом над входной дверью. Без ложной скромности скажу, что практически каждый его обитатель — личность и у каждого свой культ. Вплоть до сиамского кота из 4-й квартиры. Он не разделяет равнодушия своей хозяйки — 40-летней торговки, не интересующейся никем и ничем, кроме китайских баулов, на продаже которых она сделала себе состояние, и обезьяноподобных мужей, меняющихся быстрее, чем дни недели. Бизнесменша, имя которой мне до сих пор неизвестно, не говорит нам даже «здрасте», а «сиамец», напротив, почти каждый день оставляет на коврике перед нашей дверью пахучие «приветы», культивируя в нас ненависть к меньшим братьям. Прозвав мстительное животное «Бомбардировщиком», мы были недалеки от истины. Роза Вениаминовна из 3-й квартиры как-то с негодованием сказала мне, что его кличка — «Коккинаки». Я хотел было восхититься юмору котовой хозяйки, но вовремя одумался. За такое кощунство можно схлопотать от Розочки ридикюлем по морде. К упоминанию всуе имен советских героев она относится нервно. Забавная фамилия летчика-истребителя не была исключением.

Что до самой Розы Вениаминовны, живущей над нами, то ее три комнаты стали последним оплотом коммунизма: интересуясь жизнью заграничного пролетариата, она не пропускает не одного латиноамериканского сериала. Житейские трудности сериальной «мари-изабель» дают ей богатую пищу для размышлений о горьких человеческих судьбах в постсоветском пространстве, которыми она делится со всеми и с каждым.

Наше трио, яркое свидетельство растлевающего западного влияния, Розу Вениаминовну почему-то не смущает. Видимо, нас спасает ее социалистическая наивность. В сексуальном образовании Розочка застряла где-то на уровне седьмого класса: до писем Карла Маркса с супруге Женни уже доросла, но о том, почему Крупская терпеть не могла Арманд, не догадывается. Для Розы Вениаминовны, пожертвовавшей личным счастьем во имя общественных интересов, кровать — это место для сна, а не пересыпа.

Страшно представить, во что она превратила бы нашу жизнь, если бы возненавидела также, как и шоколадного короля Протопопова, перестроившего весь последний этаж под свою резиденцию. Его жена, и без того бледная, зеленеет от страха, завидев синие кудряшки престарелой коммунистки. Не удивлюсь, если Розочка уже доложила куда следует, и теперь в «пентхаус» на четвертом этаже звонят неизвестные товарищи, требуя деньги на нужды компартии. Наследница шоколадных миллионов пошла боязливостью в мать: во время прогулок во дворе она ни на шаг не отходит от гувернантки, опасаясь, что из-под земли вырастет Розочка и заведет волынку о преступно нажитых капиталах.

Впрочем, и на агрессивную добродетель Розы Вениаминовны нашлась узда. В присутствии Санина из второй квартиры ее революционный пафос разом сходит на нет. Сердце отставного генерала, закаленное ежесубботними перепалками с супругой, трудно жечь революционным глаголом. К тому же любимое развлечение отставного генерала — палить из именного «макарова» по воробьям. Вряд ли Роза Вениаминовна хотела бы разделить птичью участь.

А мы однажды чуть не отправились прямым рейсом на небеса. Через неделю после нашего переезда Санин в пьяном угаре ломал нашу дверь рукоятью пистолета и обещал поставить нас «к стенке».

Нас спасли боксерские навыки Кирыча. Точным ударом в челюсть отправив буйного вояку в нокаут, он восстановил наше реноме и вызвал уважение, вскоре перешедшее в искреннюю приязнь.

Теперь Санин частенько является к нам с бутылкой водки и банкой рыбных консервов.

Его визиты вызывают неоднозначные реакции. Марк пытается говорить басом, а когда это ему не удается, трясется, как осиновый лист. Кирыч хранит нейтралитет. Он без вопросов вливает в себя санинскую водку и вежливо поддакивает. Я бы готов проявлять такие же чудеса долготерпения, если бы Санин не оскорблял мой слух. Дойдя до кондиции, он становится по стойке «смирно» и начинает выводить дребезжащим тенорком: «Офицеры! Офицеры! Наше сердце под прицелом!». О, Боги! Яду мне, яду!

Чтобы не сказать Санину всей правды о его вокальных способностях, я придумал вспоминать его жену. Обычно уже одного имени «Тамара» достаточно, чтобы несанкционированный сольный концерт перешел в гневный монолог.

Признаюсь, я не без удовольствия слушаю, как Санин бранит свою супругу.

При первой встрече она попросила нас называть ее Томой и с того времени демонстрирует раскрепощенность.

— Какие у Томочки трусики! — хвастала она как-то Марку на лестнице, задрав платьице, и без того коротковатое для ее ножек-спичек.

— В следующий раз души ее! — посоветовал я, выслушав марусину тираду о «некрасивости» генеральшиных форм.

Природная кровожадность тут ни при чем. Тамара Санина принадлежит к породе бывших красавиц, которые всех мужчин считают своей собственностью. Вежливое равнодушие соседей из первой квартиры она восприняла, как оскорбление и теперь полыхает ненавистью. Чем слаще улыбается, тем больше ненавидит.

С тех пор, как Санин перевел нас из врагов в друзья, в нашем почтовом ящике начали появляться анонимные письма, в которых «гамасекам» предрекают самые страшные кары. Я почти на сто процентов уверен, что их сочиняет Томочка в трусиках. Прозревать истину, вязать крючком, варить щи и костерить мужа Тамара умеет, а писать без ошибок — нет.

Уничтожать эти коряво написанные послания мы не собираемся. Наоборот, складываем их в коробку с намерением опубликовать на старости лет. Литературы в сочинениях отставной красавицы — ноль, но они бесценны, как документ эпохи. Например, упоминание «статьи за мужеложество» свидетельствует о дебатах в Думе, желающей возобновить судебное преследование геев. А если аноним толкует о грехе и геенне огненной, значит недавно свое «фи» высказал какой-то священнослужитель.

Если бы анонимки перестали приходить, то это, наверняка, говорило о терпимости, внезапно воцарившейся в обществе. Чудес, увы, не бывает. Тамарам саниным всегда найдется, откуда черпать свою злобу.

Нет ничего удивительного в том, что эпитеты, которыми Санин награждает свою царицу, отзываются у меня в душе сладкой музыкой. Впрочем, это не делает визиты генерала более желанными.

* * *

— Ну? — сказал Кирыч, глядя на Санина в упор.

Соседа штормило. Вчерашний вечер он провел нескучно.

— Таких, как вы, убивать надо… — задумчиво сказал Санин.

«Сколько гомофоба не корми, все равно укусит», — обреченно подумал я.

— Ну? — повторил Кирыч.

— А я говорю: ты, че, говорю, нормальные мужики… — продолжил генерал. — Почему бабы такие?

— Какие? — спросил Кирыч.

— Подлые.

У Санина, вероятно, лунатизм на почве алкоголизма. Явился к нам договаривать беседу начатую вчера вечером.

— Если с супружницей не повезло, чего всех-то одной краской мазать, — не удержался я.

— В чем дело, мальчики? — послышался голос-колокольчик.

Из кухни появилась Зинаида. Пары минут оказалось достаточно для преображения «Зинки-мочалки» в «Зинаиду-феерию»: локоны уложены, на губах — лукавая улыбка, в глазах — нега.

Увидев нашу гостью, Санин застыл, как громом пораженный.

— Давайте знакомиться. Вы кто? — спросила Зина, подходя к генералу и протягивая ему руку.

— Любочка! — сказал он с умильной улыбкой и полез целоваться.

— Какой бойкий?! — отступая на безопасное расстояние, сказала она. — Хотите кофе? Это бодрит.

Зина расправила юбку, провела рукой по волосам и, энергично вертя задом, пошла на кухню. Санин отправился следом.

— Как слон на веревочке, — потрясенно сказал Марк, глядя ему вслед.

— Присаживайтесь! Вот пресса… — слышалось из кухне зинкино щебетание.

В искусстве обольщения Зинке нет равных. Она поила генерала растворимым кофе, молола чепуху и смеялась русалочьим смехом. Санин послушно пил, пялился на феерическую блондинку и таял.

Участвуя в представлении лишь в качестве зрителей, мы не протестовали — очень уж увлекательное разворачивалось действие. Глаза Марка увлажнились. Для него все происходящее было мелодрамой. Кирыч, еще недавно пылавший благородным гневом, опять забрался в свою скорлупу. Он будто смотрел программу «Время». Я переживал саспенс в духе Хичкока: пальнет ли Санин из своего «макарова», если распознает, что красота Зинки — сплошь поддельная?

Любовь слепа. Генерал млел и называл Зинку «Любочкой».

«Может быть, Зинка была похожа на его первую любовь — какую-нибудь перекисную блондинку-продавщицу из магазина „Военторг“?» — придумал я объяснение.

Меня захлестнула лирика. В воспаленном от недосыпа мозгу поплыли сказочные видения: Зина в длинном белом платье машет кружевным платочком вслед уходящему воинству, впереди которого Санин на коне и с «макаровым»… Ой, ты гой еси, добрый молодец…

Стоп! А как же Тамара? В мечте ей места не было. Что до реальности, то по моим расчетам она вот-вот должна дать о себе знать.

Словно по заказу зазвенел звонок.

Тома фурией влетела в квартиру. Марк, открывавший дверь, окоченел от соседской наглости. Кирыч, я и Зинаида, высыпав в коридор, напротив, с интересом наблюдали за маневрами генеральши, которая, похоже, неплохо знала расположение нашей квартиры (даром, что в гостях была два раза — за солью заходила). Первым делом она взяла курс на нашу с Кирычем комнату. Никого не найдя, она шмыгнула к Марку, но и там ее ждало разочарование. Наконец она догадалась сунуть нос на кухню.

— Здравствуй, Тамара! — донесся из кухни виноватый голос Санина, который тут же был заглушен звоном затрещин. — За что? — закричал генерал.

— Я тебе покажу за что! — завизжала Тамара, выволакивая супруга из кухни.

— А поцеловать на прощание? — сказала Зинка вслед удаляющейся парочке: щуплая Томочка в развевающемся пеньюаре выталкивает Санина на лестничную площадку — как жук навозный шарик.

— Устроили тут… публичный дом! — метнула генеральша в зинаидино глубокое декольте.

Негодование Тамары было так неподдельно, что я засомневался: она ли показывала Марку бельишко?

Зинка открыла рот, чтобы принять участие в «сцене на базаре», но дверь уже захлопнулась.

— Здравствуй, Тамара! — сказала Зинаида.

Получилось, совсем по-санински. Мы стали хохотать. Марка выгнуло пополам, Кирыч смущенно захрюкал, а Зинка отвечала ему тонким «и-и-и».

— Тома-тома-тома, меня нету дома, — пропищал я экспромт, чем вызвал новый приступ гомерического хохота.

— Я зачем сюда пришла?! — внезапно посерьезнела Зина. — Илья, ты мне песню напишешь!

— Для прорыва на большую сцену? — спросил я.

— Ой, а вдруг ты будешь вторая Алла Пугачева! — восхитился Марк.

— Зинаида Первая, — поправила она. — Ты мне хит написать должен… Срок — неделя.

— Как это? — спросил я, борясь с желанием вытянуться в струнку.

Такая любого генерала за пояс заткнет.

— Молча, — распорядилась Зинка. — Начато — кончено.

Она так избаловалась мужским послушанием, что и меня оптом зачислила в армию своих поклонников.

Начато… Легко сказать…

* * *

Я с удовлетворением перечитал последнюю строфу. Быть поэтом-песенником оказалось интересно. Подумать только, еще пару часов назад я и не подозревал, что могу подбирать рифмы позамысловатее, чем «любовь-морковь-свекровь»…

Рецепт оказался прост, как три аккорда. Надо дождаться понедельника, когда все разбегутся по своим делам. Заварить крепкого кофейку и, отхлебывая горьковатой жидкости, вообразить себе некий мотивчик. Затем его надо пропеть и подумать, что бы это могло значить.

— пропел я монитору и набрал зинкин номер.

— Алло! — хрипло сказала трубка.

Разбудил. Ничего, сейчас как обрадуется! Вместо приветствия я приступил к декламации…

— торжественно прочел я заключительную рифму, еще раз восхищаясь ее благозвучием.

Зинка молчала. «Слов от счастья найти не может», — догадался я.

— Я не поняла, про что песня? — фыркнула Зинаида. — Я же сказала, нужен хит, а не твои «черви с точками».

— Червоточина, — поправил я.

— А хит — это значит любовь. Она его любит, а он ее послал куда подальше. Или наоборот, — втолковывала мне Зина, как неразумному дитяти.

— Так это и есть любовь, — возразил я, — «Начато-кончено». То есть любовь ушла, оставила только разочарование…

— Рыжий! Надо быть проще! — перебила меня Зинка и, немного подумав, пригвоздила. — Поэт из тебя, как из меня генеральша. Кстати, как там ваш сосед поживает? Может мне ему позвонить? Свидание назначить?

— Позвони-позвони! — посоветовал я и бросил трубку.

Кончено.

* * *

Наверное, со дня основания «Макака» не видела такого количества женщин. Они с интересом разглядывали фривольные картинки на стенах и что-то шептали своим спутникам. Те, в свою очередь, старательно отворачивались, делая вид, будто не интересуются обнаженной мужской натурой.

Я угрюмо изучал содержимое своего стакана и ворчал на Марка, который вертел головой и шепотом восхищался.

— Ой, я его вчера в телевизоре видел, — опять зашелестел он, глядя на загорелого мужчину в переливчатом костюме. — Он в Думе заседает!

По марусиным подсчетам, кроме означенного политика, в «Макаку» явилось десятка полтора известных персонажей: пара телеведущих и музжурналистов, несколько сериальных актеров и актрис… Интересно, сколько часов Зинка провела в обнимку с телефоном, чтобы заманить их на презентацию своего «прорыва на большую сцену»?

— зашептала Зинаида в микрофон слова «стопроцентного хита».

— Ой, смотри какой у него перстень! Неужели настоящий брильянт? — в горячке зашептал Марк, не сводя глаз с господина политика.

— Чушь! — фыркнул я.

— Думаешь ненастоящий? — спросил Марк.

— Песня — чушь, — пояснил я.

— Ай, какая разница, — махнул он рукой. — Вот Федюня говорит, что теперь можно выращивать алмазы на специальных алмазных фермах. Берут уголь, поливают его химией и ждут, когда…

Мне надоело слушать марусину околесицу и я пробурил блестящую толпу.

— завывала Зинаида, раскачиваясь на прямых ногах.

— Как алкоголики, — ернически подвыл я и задохнулся.

От второго удара по спине я уподобился рыбе, хватающей воздух на пляжном бережку. Перед носом возникла красная морда. Господи! Еще Санина здесь не хватало.

По случаю праздника сосед принарядился: генеральский костюмчик, волосики приглажены, в глазах боевой задор. Видимо, Зинка решила подстраховаться. Влюбленный мужчина не позволит закидать гнилыми помидорами даму своего сердца.

— Как поет, а?! — заорал мне в ухо Санин. — Слышь?! Как поет? А?! Какая женщина!

— Ты хоть знаешь, что у нее в паспорте написано? — спросил я, едва увернувшись от очередного дружеского удара по позвоночнику.

Если он и дальше будет так выражать свой восторг, то после концерта я поеду не домой, а к Склифосовскому.

— Какая мне разница, замужем она или холостая! — Санин посмотрел на меня так, словно я предложил ему предать родину, и отвернулся к сцене.

— …Как анаболики… — в десятый раз повторив заключительную фразу, перламутровая Зинаида победительно улыбнулась публике.

— Браво! — исступленно забил в ладоши Санин. — Браво!

— Ее Сашей на самом деле зовут, — сказал я в зеленую спину.

— Какая женщина! — кипел восторгом Санин.

— Она — мужчина, — сказал я.

— Какая женщина! — повторил Санин и шмыгнул носом.

Отчего-то я был уверен, что сейчас по его щеке ползет слеза. Большая, как жемчужина.

Великая сила искусства. Черт его подери.

 

ЧУКОККАЛА-ГЕКАККАЛА

Тяга к знаниям — самый невыносимый изъян в характере Марка. С той поры, как он решил заняться самообразованием, к нам в дом табунами повалили знатоки трансценденции Канта, читатели Вольтера в оригинале и пожиратели кактусов по заветам Кастанеды. Они сидят в нашей гостиной, пьют наш чай и нашу водку, заплевывают окурками нашу квартиру и презирают нас за доброту.

— У Мураками этот синдром прекрасно выписан. Ты не читал Мураками? — вытаращился на меня очередной умник по имени Феликс.

Лицо его свернулось в гримасу, будто я таракан и шевелю усиками.

— Еще один такой визит и тебя застрелю, — сказал я Марку, закрыв дверь за Феликсом. — Почему все твои друзья думают, что если ты готов слушать их бред про эскапические диалектизмы, то у твоих сожителей столько же терпения?

— Да, Филя сегодня загнул, — согласился Марк.

На диване в гостиной спал обессиленный Кирыч. Обычно, когда к нам приходят ученые зануды, он скрывается в спальне и делает вид, что его нет дома. Сегодня улизнуть не удалось. Феликс, как клещ, вцепился в него и допоздна терзал ученостями.

— Мне кажется, Филечка влюблен, — захихикал Марк, кивая на сопящие сто килограммов.

— В кого, в Кирыча? — не поверил я.

— Ну, не в тебя же? Ты даже Кавасаки не знаешь, — прыснул Марк.

Кстати, Мураками я читал и мог бы утереть нос Феликсу — этой крысе в очочках, считающей себя первостатейным критическим светилом. Между собой, мы называем его Чуком. Главным образом потому, что у него есть Гек. Здоровый парень с таким же внушительным именем — Геракл, которое я самовольно сократил до «Гека».

Чук и Гек всюду появляются вместе. И спят, возможно, тоже. Впрочем, мне нет дела до их личной жизни. Мне и со своей проблем хватает.

— Не позвать ли нам Чука на плюшки? — задумчиво сказал я на следующее утро за завтраком.

Марк чуть не подавился бутербродом:

— А кто вчера выставил его из дома?

— Мне стало стыдно. Теперь хочу замолить вину, — объяснил я.

— Тогда и Гека позовем, — обрадовался Марк.

Рандеву было назначено на ближайшие выходные. Марк купил пирожных. Я наварил кофе и понатыкал в гостиной свечек.

Как и ожидалось, Чук и Гек явились минута в минуту. Они ужасно пунктуальны, если речь идет о даровой еде и выпивке.

— Привет, рыба моя золотая, — сказал Марк и, проигнорировав распахнутые объятия Чука, ринулся к его спутнику. — Давно не виделись!

Дружеские лобзания Геку, кажется, понравились. Чук лишь хмыкнул что-то вроде «здрасте».

Вечер обещал быть интересным. Если Марк замечает привлекательный объект, то прет напролом, мало считаясь с мнением любовников. Тем более предполагаемых. Лучшего я себе и представить не мог. Плохое настроение Феликсу обеспечено. Я был в силах лишь довершить букет неприятных эмоций. И преподнести урок, в надежде, что:

а) отучит Чука заглядываться на чужих парней,

б) научит ценить своих собственных,

в) поможет забыть дорогу в наш дом.

Где-то я читал, как одна испанская секретарша ненавидела своего шефа и плевала ему в кофе. Фармацевтическая промышленность, слава Богу, работает безотказно, благодаря чему у меня было средство лучше. «Расслабин». Без цвета и запаха. 80 рублей за упаковку. Продается без рецепта.

Я принес из кухни блюдо с тортом и кофе, уже разлитый по чашкам.

Воодушевленный радушным приемом, Гек, видимо, решил показать себя во всей красе. В отличие от своего ученого друга, он вряд ли знал разницу между «Пиноккио» и «Буратино», поэтому завел разговор соответствующий своим габаритам — о футболе. Я к бестолковой беготне за мячом равнодушен, но вид здорового мужчины в обтягивающей майке смирял даже с футболом. Мы с Марком смотрели на Гека, как кролики на удава. Кирыч медитировал. Феликс нервно ерзал.

— Он не наш, — зашептал мне в ухо Марк. — Если бы он был наш, то не пинал бы мяч. Вот я понимаю, фигурное катание…

— Или синхронное плавание. Вчетвером, — добавил я…

Оплывая, одна за другой гасли свечи. От пирожных остались только крошки. Я устал крейсировать между гостиной и кухней, заваривая очередную порцию кофе, и привалился к теплому боку Кирыча. Не понимаю, как можно пить столько кофе на ночь. Что ночью-то делать? Впрочем, Марку нашлось бы чем заняться. Он то и дело умильно поглядывал на Гека и старался быть на высоте.

— Я Шелли читал как-то. Очень смешно, — отчитался Марк о проделанной работе.

Ему надоело молчать в ученых компаниях, поэтому он купил томик стихов и по вечерами заучивал наизусть. Марк уходил с книгой к себе в спальню, и менее через минуту спал сном младенца. Если бы я был врачом, то вместо снотворного выписывал бы пациентам классическую поэзию.

— Ты имеешь ввиду Мэри Шелли? — спросил Чук голосом экзаменатора.

Марк растерялся.

— Да, ее он и имеет, — пришел я на помощь. — А мне, например, эта макулатура уже не интересна. Раздавлена поездом истории.

— Вот как? — скептически заметил Чук.

— Люблю советскую литературу про детей, — сказал я. — Особенно рассказы воспевающие простые ценности. Про «Чука и Гека», например. Очень нравится. Намедни я даже стих про них сочинил. Хотите послушать?

Чтобы никто не успел отказаться, я не стал медлить.

— с выражением продекламировал я, — … Что было дальше еще не придумал. Наверное, большая любовь.

— С чужого голоса поете, — кисло сказал Феликс, рядясь в тогу критика, положенную ему по службе, но совершенно неуместную в кругу друзей.

— Да, пою, — согласился я. — Пою, а не каркаю.

— …Вы пишете для неопределенной целевой аудитории, — продолжил Феликс, профессионально не обращая на внимания на колкости. — Если для детей, то «покаккала» лучше опустить. Или заменить каким-нибудь эвфемизмом. Иначе не издадут.

— Я в стол писать буду, — заупрямился я. — Стану классиком посмертно. Как художник Ван Гог.

— Только ухо себе не режь, — сказал Кирыч.

— Не надо, — испугался Марк. — Ухо отрезать, это не жир отсосать.

— Как? — спросил Гек, видимо, подозревая неизвестные ему эротические удовольствия.

— Чтобы живота не было, — радостно объяснил Марк.

Разговор, наконец-то свернул туда, где ему есть что сказать. Дамские глянцевые журналы, которые Марк любит изучать в туалете, дают неплохое представление о пластической хирургии:

— …Вот у тебя имеется пара лишних килограммов и пара тыщ баксов, которые ты не знаешь, куда девать, — приступил он к объяснениям. — Ты идешь в клинику. И через пару часов у тебя ни жира, ни денег… Хотя по мне Гек и так хорош. Правда, ведь хорошенький?

Марк повернулся к нам с Кирычем за подтверждением. В конкурсе по душевной простоте он запросто мог отхватить первый приз.

— Кто такой Гек? — спросил Геракл.

Марк выразительно поглядел на него. Тот залился краской. «Так-так, пухлая золотая рыбка скоро пойдет на съедение», — подумал я.

— Геком тебя Илья называет. А его Чуком — сдал меня Марк. — Симпатичные имена. У меня в детстве была собака, которую тоже Чуком звали. Беспородная, но очень добрая. Она под трамвай попала.

Марк замолчал, скорбя об усопшей псине. Гек сочувственно хмыкнул. У Чука сделался такой вид, будто ему отдавили ногу.

— Гикнулась собачка, — без выражения произнес Кирыч.

— Нам пора, — задушено сказал Чук.

Он метнулся к выходу со всей возможной скоростью. Даже «до свидания» не сказал. Зато Гек еще пару минут ворковал с Марком в прихожей.

Чук дотерпел только до станции метро «Домодедовская». На следующий день ушлый Марк узнал от Гека, что прямо в вагоне с «бедным Филечкой» случилась неприятность и он попал в милицию за нарушение общественного порядка.

— Чукоккала накаккала, — сказал Кирыч, со значением посмотрев на меня.

— Ты про что? — спросил Марк.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — отрезал я.

 

ВИРУС

— …Добрый вечер. Сегодня в программе… — сказал холеный мужчина в телевизоре.

Затем он отъехал в угол экрана и исчез, оставив после себя лишь голос, сообщавший новостное меню: президент на заводе, во Владивостоке — пурга, в Париже — демонстрация…

— Спокойной ночи, — нежно сказал Марк телевизору, в глубине которого спрятался его любимый ведущий, и скрылся в своей комнате.

Кирыч прибавил звук и подсел ко мне на диван.

— Думаешь, у него все в порядке? — зашептал он, кивая в сторону марусиной комнаты.

— С головой ты имеешь ввиду? Подумаешь новость! — усмехнулся я и громко продекламировал: — Маруся, скорбная главой, в домашнем мраке мне явилась и, ухнув вещею совой, вдруг крыша с треском обвалилась…

Я с надеждой посмотрел на свет, пробивавшийся сквозь щелястую дверь. Марк на провокацию не поддался. Милой сердцу свары сегодня не получится.

Я разочарованно поворочался. Диван — наследство от предыдущих жильцов — уныло заскрипел.

Он прав. Вечер обещал быть скучным. Чипсы, пиво, телевизор — рядовой мещанский набор.

Браниться с Марком было моим любимым развлечением. Чем меньше поводов, тем нестерпимей зуд посыпать его голову проклятиями. Просто так. Из вредности. Надо же тренировать вянущее злоязычие.

Марк от природы — идеальная жертва. Как взглянет своими оленьими глазами, как ресницами хлопнет, так сердце кровью обливается — как же ты живешь-то, малыш, в этом безумном, безумном мире. То, что «малыш» через сорок лет на пенсию пойдет, в расчет, как правило, не принимается.

— Маленькая собачка до старости щенок, — объясняет эту странность Кирыч.

Против вечнозеленой Маруси мне, например, предъявить нечего. Говорят, что если у супругов большая разница в возрасте, то тот, кто старше, выглядит моложе, а тот, кто младше — наоборот. Подсчитывая морщины (две глубоких, остальные 10 еще мелкие), я злюсь, что это правило распространяется и на гей-пары. Правда, с поправкой на сопротивление материалов. Кто мягче, тот и гнется. Кирыч живет в полном согласии со своим возрастом. Так что стремительно стареть приходится мне. Едва разменяв третий десяток, я, кажется, уже сравнялся возрастом с Кирычем. А ему ведь уже скоро сорок.

Кремы, маски и прочая оздоровительная дребедень, которая по словам Марка меня обязательно омолодит, помогает мало. В лучшем случае, как аутотренинг: намажешь морду белой слизью и начинаешь себе врать. Красота и молодость входят в мои поры… Еще немного и меня будут называть «деточкой», облепят подгузниками, а я буду пускать слюнявые пузыри и пребывать в сладкой уверенности, что жизнь прекрасна…

— Прекрасно… — проговорил я вполголоса, пытаясь убедить себя, что и досуг удался.

Съеденные чипсы отложатся новой жировой прослойкой, а морщин лишь прибавится — я заранее скукожил лицо, думая о том, каким я увижу себя завтра в зеркале — на традиционном ежеутреннем осмотре: эта небольшая выпуклость над трусами еще не похожа арбуз, но когда-нибудь обязательно им станет.

— Прекрасно! Прекрасно! — повторил я, стряхивая неприятные мысли.

На экране телевизора президент, ласково улыбаясь, жал руки людям в спецовках. На их лицах было написано счастье, будто им только что предложили райское блаженство. Везет. Им нет дела до арбузов.

— …Марк в последнее время сам не свой, — нахмурившись, толковал Кирыч. — Все ночи дома. Вечера — тоже. Ему даже звонить реже стали.

— И слава Богу, — сказал я. — Наконец-то можно вздохнуть спокойно. Мне уже надоела эта брачная карусель. То этот Гера, то Гек, теперь какой-то Сережа. Не жизнь, а собачья свадьба.

— Вчера полночи не спал. И стонал. Жалобно так, — сказал Кирыч.

Он поерзал на диване и тот вновь проявил отзывчивость — надрывно заскрипел.

— Ты-то откуда знаешь? — рассердился я. — Тебя же пушкой не разбудишь?!

Признаваться в собственной ненаблюдательности не хотелось. Ведь и правда, когда я часа в три встал воды попить, у Марка свет горел. Рыданий я, правда, никаких не слышал. Но ложь — не в характере Кирыча. Также, как и галлюцинации.

— Смотри, что я у него в сумке нашел! — Кирыч кинул мне на колени толстый том.

Красные буквы на черном фоне кричали: «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить». Автор: А. Кенигсберг. С обратной стороны фолианта на меня смотрел некрасивый тип в очках с толстой оправой и огромным шишковатым лбом — распространенная в литературных кругах порода «дохлый ботаник». Думаю, из всех таинств секса, о которых повествует автор, на практике он постиг лишь секс с самим собой.

— Не вижу криминала, — сказал я, возвращая книгу. — Мальчик наконец-то захотел понять, чем же это он занимается последние 10 лет. Взрослеет!

— Закладка лежала здесь, — Кирыч открыл книгу где-то ближе к концу.

Глава называлась «СПИД не спит».

Я растерялся.

Заказывали нерядовой вечер — нате вам, подавитесь!

— Не хочешь ли ты сказать?.. — начал я.

— Вот именно! — со значением сказал Кирыч.

— На Владивосток обрушился буран, — сурово сказал телеведущий, заполняя паузу. — За последние часы высота снежного покрова превысила полтора метра. Движение общественного транспорта парализовано. Подробности в репортаже нашего корреспондента…

Я уставился на экран, делая вид, что меня интересует занесенный снегом город.

Значит так.

Марк вдруг записался в монахи. С нами почти не сплетничает. Вечерами сидит запершись в своей конуре. С пакетом молока!

Я напрягся.

К этому вещественному доказательству стоило отнестись с особым вниманием.

Если составлять список напитков, которые Марк не любит, то молоко наверняка займет место в самом начале — где-нибудь между монгольской водкой архи и киргизским кумысом. А теперь говорит, что молоко улучшает пищеварение и навевает приятные сны.

Что же должно случиться, чтобы так радикально изменить марусины вкусы?

Вдох — выдох, вдох — выдох. Голова чуть откинута назад, позвоночник прямой, но не напряженный. Вдох-выдох, вдох-выдох. В ситуациях, которые требуют от меня спокойствия и выдержки, я вспоминаю завет подруги Татьяны. Как одинокой матери троих охламонов, ей нужны железные нервы. Чтобы не сорваться на хулиганистых отпрысках, она часто пыхтит на манер роженицы.

Не помогло.

Я завопил, силой легких удивив даже себя самого:

— Я этой сволочи все космы выдеру. Этому, как его, с алмазным зубом! Который Марка на дачу возил! У него же на лбу было написано: «Болен». Говорил же, не якшайся с пафосными дяденьками, доведут они тебя до могилы. Так нет! Марусе хотелось с богатеем познакомиться. Сколько продлился их роман? Неделю?

— После дачи и закончился, — сказал Кирыч.

Я скрючился на диване в позе эмбриона, будто это мое тело грызет смертельный вирус. Диван участливо застонал.

Несправедливо! Те, кто там, наверху, распоряжается рассылкой бед и горя, трудятся без перерывов и праздников. Чего не скажешь о конкурирующей фирме, заведующей доставкой счастья.

— Спросить бы надо, — нерешительно предложил Кирыч.

— Марк! — позвал я, подойдя к его двери. — Выйди на минутку. Нам с тобой поговорить надо.

За дверью послышался шорох и сдавленный писк.

— Марусенька, открой! — сказал я голосом доброй феи.

Дверь дернулась.

— Чего надо? — высунул Марк лохматую голову.

— Не смей так разговаривать с родителями! — сладким фальцетом сказал я, маскируясь под «мамочку».

Марку было не до игр. Он раздраженно наморщил лоб и попытался захлопнуть дверь. Не вышло. Кирыч вытянул Марка наружу, как червяка из яблока.

— Сядь! — сказал я, отбрасывая сантименты.

Он поглядел в сторону своей комнаты, но путь к отступлению был отрезан. Кирыч загородил собой дверь и для пущей убедительности воинственной сложил на груди руки.

— А теперь рассказывай! — сурово сказал я.

— Что рассказывать? — фальшиво заулыбался Марк.

— Сам знаешь что. Давно он у тебя?

«Клянусь вести себя хорошо, любить все живое и никого никогда не обманывать! — мысленно взмолился я. — Только пусть Марк будет здоров!». Судя по марусиной реакции, молитва не была услышана. Он изобразил уличный фонарь — деревянное тулово и горящий лик.

— Уже неделю, — сказал он, жалко улыбаясь.

Вокруг все внезапно пришло в движение. Закачался Марк, закачался диван, на котором он сидел, и даже Кирыч, несмотря на сто его килограммов, начал мотаться из стороны в сторону, как сумасшедший маятник.

Беда приходит вот так — просто и тихо, без помпы и без приглашения. Как бедная родственница, она присаживается на край дивана и, краснея, просит воды попить, но проходит совсем немного времени, а барышня уже кладет ноги на стол и требует чего-нибудь пожрать.

Марусиного тела, например.

— От кого? — спросил я, совладав с шатким пространством.

— От Валерочки.

Что говорить дальше, я не знал? Не хватало опыта. Возникшая пауза тяготила Марка, кажется, не меньше, чем меня. Он завертелся, как черт на сковородке, и зачастил:

— Я сказать боялся. Думал, ты ругать меня будешь.

— Лучше некрасивая правда, чем красивая ложь, — укоризненно вымолвил Кирыч.

— …Мне как Валерочка предложил, я вначале отказался, а потом подумал: почему бы и нет. Иногда ведь одиноко. У тебя есть Кирыч, у Кирыча есть ты. А у меня кто? Пусть хоть он будет.

— У тебя есть мы, — веско произнес Кирыч.

— А как же элементарные меры предосторожности? Я же тебе тысячу раз говорил! — сказал я.

Глаза защипало.

— Ах, тебя послушать, так вообще жить расхочешь! — вскрикнул Марк. — То — нельзя, это — не смей! Меня даже мама так не строила!

— Ты у какого врача был? — спросил Кирыч.

— У врача? — переспросил Марк. — Ах, да у врача я тоже был.

«Врет», — подумал я.

— У самого лучшего! — затряс головой Марк. — Мне его Валерочка посоветовал. Говорит, что лучшего ветеринара в городе не найти. После самого Валерочки, конечно.

Я ужаснулся. Идти к ветеринару с человеческими болячками?

— Если он кастрирует котов, то это вовсе не означает, что он спец по двуногим! — сказал я.

— Он хвосты собакам рубит. Элитных пород! — поправил меня Марк.

— Завтра же пойдем в клинику! — сказал я. — Может, напутал твой врач. Любой врач имеет право на ошибку, тем более, ветеринар.

— Сегодня «позитив», а завтра «негатив», — согласился Кирыч.

— Только «позитив»! — встал в позу Марк. — Он все знает. И про питание, и про то, как гулять. У меня даже бумаги есть!

Это как же ему жизнь опротивела, чтобы так легко ставить на ней крест?

— Кирыч! — сказал я. — Можно попросить тебя об одном одолжении?

— Ну, да! — неуверенно сказал он.

— Ты не мог бы найти этого Валеру-бациллоносителя и повыдергать ему ноги?

— Он ни при чем! — закричал Марк. — Он мне только Джека отдал и больше ничего.

Хм, история оказалась сложнее, чем я предполагал.

Неизвестный мне Валерий, видимо, содержатель какого-то притона и впаривает простушкам, вроде Маруси, мальчиков с экзотическими именами. Конечно, Марк постеснялся поинтересоваться, а здоров ли его новый друг. Теперь пожинает плоды собственной дурости.

И мы вместе с ним.

— Подожди, — спросил я. — Так, ты от Валеры или от Джека заразу подцепил?

— Что? Кого? — растерялся Марк.

— Вирус, дурень, иммунодефицита! — истошно закричал я и от злости стукнул кулаком по дивану.

Тот возмущенно взвизгнул.

— Ты совсем с ума сошел? Какой вирус, какого дефицита? Ты о чем? — взвыл Марк дивану в унисон.

— Постой, — примирительно сказал Кирыч. — Начнем сначала. Валера — это…?

Кирыч выжидательно уставился на Марка.

— Знакомый, — послушно закончил он фразу. — Собачник.

— Сдает тузиков на живодерню! — догадался я и мстительно добавил. — Вот его Бог и наказал за грехи.

— Он их разводит! — выкрикнул Марк.

— А Джек это… — продолжил допрос Кирыч.

— Мальчик, — сказал Марк. — Я брать не хотел, а потом согласился. Теперь не знаю, что делать. Ты же собак не любишь.

— Если тебе придет в голову дурная мысль завести пса, то ухаживать за ним придется нам, а не тебе, — сказал я.

Дальше я хотел выдать тираду на тему «Легко быть добрым за чужой счет», но осекся.

— Подожди… Джек — это… собака? — недоверчиво спросил я.

Марк кивнул.

— Обыкновенная собака? — спросил Кирыч.

— Необыкновенная. Порода — фуззльтерьер, — заявил Марк.

Я замолчал.

В голове все перемешалось: собаки, люди и вирусы.

— …требуя повышения заработной платы. В акции протеста приняло участие около 10 тысяч человек… — сообщал мужской голос парижские новости.

На экране дергалась огромная голова из папье-маше. Глаза выпучены, нос — крючком. Человек, несший голову на своих плечах, приплясывал и выжимал пронзительные звуки из резиновой груши, похожей на гигантскую клизму.

Я прыснул:

— Господи! И из-за какой-то жучки я сердце рву?..

С хохотом я повалился на диван. От нагрузки старичок натужно закряхтел и — я оказался в клубах пыли.

— Ножки подломились, — сказал Марк. — Жалость какая!

— А зачем ты это читал? — Кирыч потряс книгой про секс.

— Как зачем? — удивился Марк. — Для самообразования!

— …Мы же думали, у тебя СПИД. Ходишь бледный, как трепонема… — задыхался я от смеха, валяясь среди диванных обломков.

— Где собака? — строго спросил Кирыч.

— В моей комнате, — ответил Марк.

— Давно?

— Уже неделю. Показать?

— Показать.

Марк вынес корзинку и поставил на пол. Заглянув внутрь, Кирыч уверенно заявил, что Валера обманул, никакой это не терьер и тем более не фуззль:

— Помесь таксы черт знает, с чем.

— Дворянская порода, — сообразил Марк.

— Ага, — фыркнул я. — Голубых кровей.

На мой взгляд, пес был разновидностью колбасы: толстая сосиска, обтянутая черно-белой шкуркой с пятью рахитичными отростками, один из которых, украшенный пушистой кисточкой, вертелся, как пропеллер.

Новый жилец перевалился через борт корзины и тявкнул.

— Здрасте! — умилился Кирыч.

— На «Джека» он не похож, — покачал я головой. — Очень уж морда пакостная.

Щенок, повертевшись у ног Кирыча, цапнул его за штанину и с рычанием потянул на себя.

Я посмотрел, как Кирыч стряхивает с себя нахала, и сказал:

— Назовем его… «Вирусом».

— …На европейской части России завтра установится ясная солнечная погода…

 

ЖЕРТВА НАСИЛИЯ

— Меня изнасиловали, — сообщил Андрей.

Он раздул ноздри и его нос, и без того вздернутый, задрался еще выше.

— Невероятно, — сказал я, присев на табуретку в прихожей. — Как же так?

— Обыкновенно, — щеки Андрея задрожали. — Друг по институту в гости заходил…

— Очень тебе сочувствую, — сказал я и со вздохом начал расшнуровывать башмаки.

Андрей страшный чистюля и терпеть не может, когда в его комнаты проходят прямо в обуви. Для этих целей у него есть тапочки. Войлочные, чтобы паркет не царапать, а натирать. Я вытянул из низенького шкафчика самые большие и, сунув в них ноги, прошел в комнату.

У Андрея дома — настоящий уют. Нашему не чета. На портрете мамы ни пылинки, приземистая тахта укрыта верблюжьим пледом, серебряные подсвечники блестят, как оловянные, и даже бумажные пакеты с грампластинками, выстроенные в ряд под проигрывателем, кажется, выцвели не от возраста, а от многолетнего мытья. Впрочем, уют андреевой квартиры проистекает не от мебели и всяких мелочей, а от того, что живет он в кирпичном доме с толстыми стенами, поэтому в холода у него всегда хорошо, как у Христа за пазухой. Чувствуя, как тепло разливается по телу, я чуть было не забыл о самом главном своем желании, которое задумал высказать Андрею, еще когда рысцой бежал от трамвайной остановки.

— Давай еды поедим, — предложил я.

— Ах, ну, конечно, — воскликнул он и привел в движение свою полноту, ненадолго утихшую, пока я бегло осматривал углы квартиры, не виденные мной, дай Бог памяти, вот уже два месяца.

Не получалось у меня как-то бывать в районе, где живет Андрей, а специально ехать к нему в гости не находилось повода. Вообще, я только однажды был у него в гостях не по случаю. Тогда Андрей много плакал из-за своей новоприобретенной нечистоты, а я — по незнанию всех томлений андреевой души — вместе с ним. Потом мы выпили водочки, и я чуть было не остался у него ночевать. Я остался бы, потому что у меня карие глаза, а волосы редеют, что, к счастью, лишает меня всяких шансов на андрееву благосклонность. Но Андрей поставил пластинку с оперой «Аида» и принялся петь партию Амнерис (или как там звали эту древнюю египетскую женщину?). Получалось у него дурно, голос скакал из стороны в сторону, не хуже заезженной иголки на его проигрывателе, и мне пришлось откланяться.

— Тебе пельмешков сварить или блинчиков поджарить? — спросил Андрей, рассматривая внутренности своего холодильника.

— И сварить, и поджарить, — не раздумывая, отозвался я.

Прошло чуть больше половины дня, а я набегал такой аппетит, что, наверное, умял бы быка размером с Андрея, а он, замечу, мужчина немаленький.

На глаз в нем килограммов сто двадцать, а на вес, наверняка, и того больше, так что если он сядет кому-то на лицо, то от лица останется блин — как раз такой, который Андрей кинул поскворчать на сковородку. Или даже больше, чем блин, если лицо, на которое сядет Андрей, такое же здоровое, как его собственное.

— У меня не лицо, а будка, — с обидой сказал он как-то.

Андрей хочет выглядеть тонким, тянущимся к небу юношей, едва пережившим пубертат, а на деле он юноша даже не вчерашний, а позапозавчерашний. И вообще, я не уверен, что даже в свое далекие шестнадцать он был строен и всеми членами тянулся к небесам. Скорее всего, он был приземистым подростком, которого поколачивали одноклассники, не любя его неспортивной рыхлости и привычки чуть что заливаться слезами.

«Может, он хоть в студентах был покрасивше?» — из чувства благодарности подумал я, уминая блины, политые разогретым сливочным маслом и посыпанные тертым сыром. В кастрюльке булькали пельмени, готовясь к всплытию, и это настраивало на дружеский лад.

— Так что за приятель? — спросил я Андрея, глядя на его вспотевшее от кухонной суеты лицо.

— Мы с ним в институте сильно дружили.

— Как интересно! — оживился я.

Блины зарядили меня позитивной энергией, которая рвалась на выход.

— Хе-хе, — ответно заколыхался он. — Тогда другое время было, чтобы было интересно. Мы сидели вместе, я списывать ему давал…

— Давал, — не удержался я от пошлости.

Вот как нажрешься жирной пищи, так сразу тянет на сальности. Прямо ничего с этим поделать невозможно. А может, это Андрей вызывает у меня такую нездоровую реакцию. В нем столько тела, что плюнуть в душу как-то уже не страшно — все равно не попадешь.

— Давал, — не понял моей пакости Андрей. — Я его с института и не видел-то вовсе. Он как женился, так перешел на заочный и наши пути навсегда разошлись.

— Ну, не навсегда, — поправил его я, торопя развязку.

Если Андрею позволить говорить, как вздумается, то пельмени не только всплыть, они остынуть успеют.

— Это вечером было. Вчера, — сказал Андрей. — Нет, позавчера, — подумав, поправился он. — Приходит. Пьяный, кривой, как сабля. Я стол организовал, закуски, огурчики, то да се. Я ведь очень сильно его… — Андрей опять замолчал. — Очень хорошо к нему относился. Он был самый интересный парень на курсе.

— Стройный, нет, скорее даже астенического телосложения, — не стерпев, выпалил я. — Среднего роста. Волосы прямые, а глаза синие.

— Откуда ты знаешь? — ошарашенно спросил Андрей.

— От тебя, — еще больше развеселился я.

— Ну, тогда дальше сам рассказывай, если такой догадливый, — обиделся Андрей.

— Вы напились в дым, как водится среди бывших однокурсников. Твой инстинкт самосохранения дал сбой и ты полез целоваться, а он на диво не отказал.

— Какое же это изнасилование? — поправил меня Андрей.

— Так я еще не закончил. Он от тебя жесткого порно хотел, а ты предложил ему легкую эротику. Может свечек даже душистых назажигал.

Я игриво подмигнул.

— Свечки? — задумчиво произнес Андрей. — Свечки — это хорошо. Подходит, — он покивал и дальше продолжил сам. — Я зажег свечи, но поцелуев никаких не было, я стеснялся. Мы ведь только друзья. Было уже поздно и я не отпустил его домой.

— Изнасилование, — фыркнул я.

— Да ты знаешь, сколько мы с ним вместе ночей провели, — запальчиво воскликнул Андрей. — Мы на сборы ездили вместе, и на картошку.

— И никакого толку, — догадался я.

— Мы спать легли, — продолжил Андрей. — А наутро просыпаюсь, его уже нет. Ушел, даже не попрощался. А под кроватью презерватив лежит. Использованный, — голос Андрея задрожал, а с ним затрясся и он сам.

Кастрюля на плите зашипела и из нее полезла серая пена.

— Вот горе-то, — сказал я и участливо покачал головой.

Я всегда так говорю, когда Андрея насилуют. Два месяца назад, в мой прошлый визит, его изнасиловал водопроводчик. Синеглазый и стройный, как институтский друг.

— Экий ты, несчастный, — с сожалением сказал я, глядя на трясущиеся андреевы телеса. — Что же тебе не везет-то так.

— Не везет, — согласился он, прерывисто вздохнув.

 

ДИВАНЫ И ФАЗАНЫ

— …Изумрудный! Или цвета фуксии, — уверенно заявил Марк, — яркие цвета улучшают настроение.

— Что-то я не заметил, что мне становится весело от твоей рубахи. Той — лимонно-розовой в фиолетовый горошек, — сказал я.

Мы лежали на полу гостиной. Марк нежился под солнцем и глядел в журнал. Я спрятался в тени, чтобы солнечные зайцы не мешали думать. Замотавшись в плед наподобие мумии, и уставившись в потолок, я решал две задачи. Во-первых, не содрать ли паутину с лампочки. Честно говоря, ее судьба была интересна лишь потому, что отчим орал бы про «свинарник» весь день, не переставая. Из застарелого чувства противоречия я решил оставить в покое шедевр паучиного ковроткачества, как минимум, до ближайшей генеральной уборки. Вторая дума была сладка, поэтому я не торопился принимать окончательное решение. Иногда ведь важна не цель, а путь к ней.

Тем более, что случай был уникальный.

Кирыч собрался поменять работу. Его не хотели отпускать и даже дали премию, надеясь пробудить у него совесть. Деньги он взял, но заявление об увольнении все-таки подал.

Конечно, можно было бы профукать нежданный излишек привычным порядком — на клубы, музыку и красное вино, но Кирыч предъявил ультиматум:

— Нам нужен диван. Если мы не купим его сейчас, то не купим никогда. Сколько можно на полу валяться?

Звучало, как крик души, поэтому мы с Марком предпочли не перечить.

После того, как у мы сплавили старый диван на соседскую помойку, сидеть в гостиной нам оказалось не на чем. Теперь мы смотрим телевизор, как султаны — на полу, закиданном цветными подушками. Смотрится это красиво, но очень непрактично — зад мерзнет, навевая неприятные мысли о простуженном мочевом пузыре или, не дай Бог, простатите. Кирыч прав, пора обзаводиться диваном. Хотя бы ради того, чтобы позднее сэкономить на лекарствах.

Боясь сделать неправильный выбор, Марк изыскал в завалах своей комнаты журнальную статью под названием «Цвет мой, зеркальце, скажи!» и теперь вслух зачитывал самые интересные куски.

— Желтый! — с выражением произнес Марк. — Это символ спокойствия, интеллигентности. Получается путем смешивания красного и зеленого. Желтый является цветом энергетизма.

— Если мы купим желтый диван, то нам останется только дружно спятить, чтобы не обманывать ничьих ожиданий, — сказал я, с ужасом представляя себе гигантскую канарейку, которая может поселиться в нашей гостиной.

— И переезжать на поселение в «желтый дом», — поддержал меня Кирыч.

Он разместился на небольшом отдалении и любовно сортировал внезапное свалившееся на нас богатство: десятки — к десяткам, пятидесятирублевки — к им подобным, сотни — в третью кучку. Каждую купюру он рассматривал, разглаживал и лишь затем определял в стопку подходящего номинала.

— Если желтый цвет неприятен, то речь идет о человеке сосредоточенном, пессимистически настроенном, с которым трудно завязать знакомство, — зачитал Марк следующий пассаж и с торжеством посмотрел на нас.

Мы с Кирычем переглянулись.

— Зато ты, Маруся, весела за троих, — сказал я и хлопнул цветочного эксперта по заду, выбив из него облачко пыли.

— Наибольшее предпочтение желтому, — радостно продолжил чтение Марк, — отдают беременные женщины, ожидающие благополучного исхода родов…

— Кого рожать будем? Мальчика или девочку? — перебил я.

— Двойняшек, — огрызнулся Марк.

— Что там про другие цвета написано? — спросил Кирыч. Дискуссии о репродукции геев ему не нравились. — Про серый, например. Практично. На нем грязи не видно.

— Только через мой труп! — возмутился Марк. — Диван — не мышь, ему серым быть не обязательно.

— Мыши и белыми бывают, — вспомнил я.

— О! Белый?! — марусины глаза загорелись. — Будет шикарно!

— Еще как! — согласился я и проникновенно продолжил. — Одним прекрасным вечером ты сядешь пить чай перед телевизором, поставишь его на столик рядом с диваном. Кирыч соберется спать, встанет, опрокинет весь чай на диван и нам останется только подарить его бедным.

— А я не буду садиться на диван, когда пью чай, — заупрямился Марк.

— Зачем диван, если на него нельзя садиться? — резонно заметил Кирыч.

— Точно! Давайте лучше купим попугая! — обрадовался Марк. — В зоомагазине на Чистых прудах я видел красного. Он всем говорит «здрасте».

— И стоит как целый диван? — спросил я. — Это нечестно. Почему мне никто не платит таких денег за то, что я говорю «здрасте»?

— У попугая есть гребень. Он встает дыбом, если в клетку зернышек кинуть, — пояснил Марк.

— Вот увидишь, что будет с моими волосами, если мы купим птицу по цене дивана, — сказал я.

— Сейчас нам нужен диван, а не попугай, — прервал наш спор Кирыч. — Деньги скоро закончатся, и нам придется дальше сидеть на полу. Пол хоть и паркетный, но холодный.

— Первый этаж, — согласился я.

Кирыч с сожалением закончил свой труд и, кряхтя, поднялся с пола. Мы с Марком выжидательно уставились на него. В конце-концов, наше мнение носило рекомендательный характер. Кто платит деньги, тот и заказывает.

— Зачем спорить? Поедем в магазин и посмотрим, что там есть, — предложил Кирыч.

— О! Голос не мальчика, но мужа! — с уважением сказал Марк и без сожаления кинул журнал в коробку с макулатурой.

* * *

— Диваны? Сколько угодно! — радостно отрапортовал продавец.

Его лицом казалось сделанным из резины. Оно двигалось без остановки, показывая всевозможные дежурно-положительные эмоции.

— Какие будут пожелания? Цвет? Форма? Дизайнер? Страна-производитель? Цена?

— Артемий, — строго сказал я, взглянув на карточку, пришпиленную к фирменному жилету. — Нам нужен хороший диван.

— Удобный, — добавил Кирыч.

— Красивый, — присоединился Марк.

— Для кого мы покупаем? — уточнил продавец, оглядев нашу троицу.

— Для нас, — не понял вопроса Марк, а я привычно отрапортовал:

— Он, — я ткнул в Марка пальцем, — сожитель, мы — соседи по койке.

Кирыч закашлялся.

— Ах, вы вместе? — губы Артемия разъехались в такой блаженной улыбке, будто прогремели ангельские трубы.

— Наш друг шутит, — виновато начал объяснять Марк.

И совершенно напрасно. Чем больше оправдываешься, тем больше тебе не верят. В щекотливых ситуациях лучше хранить олимпийское спокойствие. Как говорит Виолетта, получающий деньги за банальную проституцию «не суетись перед клиентом и тогда клиент будет суетиться под тобой».

Продавец улыбнулся:

— Понимаю-понимаю… У нас, конечно, найдется именно то, что вам подойдет.

«Можно подумать, что нам нужен какой-то особенный диван», — раздраженно подумал я, несясь галопом вслед за расторопным консультантом в дальний угол павильона.

— Нам в гостиной не на чем сидеть. Сидеть, понимаете? — на бегу пояснил я, опасаясь, что он предложит нам сексодром с отсеком для презервативов.

— Понимаю-понимаю, — развивая спринтерскую скорость, сказал Артемий.

— Чтобы смотреть телевизор, понимаете? — крикнул я, пытаясь не отстать.

Судя по целеустремленности, с которой он бежал в выбранном им направлении, какие-то идейки на наш счет у него имелись. И, чуяло мое сердце, с нашими желаниями они вряд ли совпадали.

— Понимаю-понимаю, — повторил он и, наконец притормозил возле гигантского сооружения на высоких витых ножках.

Деревянные слоны изображали подлокотники, спинка снизу была обита пурпурным шелком, а сверху состояла из темного-красного резного дерева: по джунглям бредет слоновий караван с поклажей.

— Какая прелесть! — восхитился Марк. — Как будто из дворца махараджи. Я куплю себе сари и нарисую точку на лбу. Хатуба-матуба! — заголосил он и задвигал головой, как какая-нибудь служительница храма Брахмапутры.

Теперь пришел мой черед взывать к приличиям.

— Сари — это женская одежда, — сказал я вполголоса.

— В чем тогда мужики ходят? — замер Марк.

— В пончо! — сказал я первое экзотическое слово, пришедшее на ум.

— Ты думаешь, я того? — Марк покрутил пальцем у виска. — Пончо — мексиканский плащ. Или пальто. Это такой большой платок с дырой посередине…

— Нам не подходит, — сказал Кирыч, прервав лекцию по истории мексиканского костюма.

Я посмотрел на ценник и понял причину его решительности. Дешевле было бы обить всю квартиру персидскими коврами.

— Понимаю-понимаю, — закивал Артемий и вновь повел нас сквозь мебельные залежи.

Второй диван был мечтой — но лет 30 тому назад, в мрачную пору советского дефицита. Два пухлых матраса, сшитых вместе. Учитывая то, что мебели у нас немного, а ремонт мы собираемся сделать как-нибудь потом, то этот диван мог чудесно вписаться в наши интерьеры. Эдакая ветшающая социалистическая лепота.

— Осталось купить ковер с голой женщиной и лебедями, — ухмыльнулся я.

— Он новый? — Марк поковырял пальцем тусклую желтовато-зеленую материю.

Судя по цвету, мебель уже начала есть плесень.

Продавец съежил лоб в гармошку.

— Это классика! — сказал он и, дернув спинку, каким-то особенным способом, превратил диван в кровать.

— Будто щи варили, — сказал Марк, все еще переживая по поводу обивки.

— И тут же съели, — добавил Кирыч. — У вас нет чего-нибудь… повеселей?

— Ну, разумеется! — согласно подвигал гуттаперчевым лицом наш провожатый.

Мы прошли еще дальше и очутились перед большой буквой «Г», обтянутой темно-синей синтетикой, похожей на замшу.

— Стоит, конечно, недешево, но качество отличное, — доверительно произнес резиновый продавец и, воровато оглянувшись, добавил вполголоса. — Мы с моим бывшим когда-то точно такой взяли. Вы меня понимаете?

— Понимаю-понимаю! — согласно закивал вежливый Марк.

Юркий Артемий просиял и, склонившись к марусиному уху, принялся шептать. Судя по всему, нечто соблазнительное: у Марка заблестели глаза, а на губах заиграла блудливая полуулыбка. С таким лицом он обычно слушает горькую повесть соседки Томочки о том, какие ей приходится делать непристойности, ублажая своего Санина. Марк сочувственно кивает, а на его лице написано, что он не против стать жертвой домашней диктатуры: «Ах, любите меня, да чтоб до крови».

— …Мы на нем такое вытворяли! — прислушавшись, разобрал я обрывок фразы. — Соседка в стенку стучала, говорила, что милицию вызовет… Знаешь, после всего, что пришлось пережить, меня уже ничем не испугаешь…

«Не повезло, — с тоской подумал я. — Сейчас он приплетет отчима, который совратил его в нежном возрасте, и первую любовь, которая, конечно, была самой большой. Друг его бросил и сейчас требует раздела имущества. А делить нечего, потому что он все отдал, чтобы погасить долги своей фирмы, которую разорили нечестные партнеры. Они, конечно, знали, что он спит с мужчинами, и выжили его из ненависти. Теперь он торгует диванами и мечтает о друге, с которым можно вместе засыпать и просыпаться».

Я думал, а продавец живописал.

— …А был ведь лапочкой! — брызгал он слюной.

Марк утирался, но помалкивал. Иногда его терпение бывает поистине беспредельно.

Кирыча чужие терзания не тронули. Он исследовал диван: обошел его кругом, зачем-то понюхал материю и заглянул под сиденье. Если бы таможенники относились к своей службе так, как Кирыч к выбору дивана, то контрабандисты остались бы без работы.

— Нашел? — спросил я.

— Что? — недовольно буркнул Кирыч, с трудом отвлекаясь от напряженной умственной работы.

— Пакет с героином! — поразился я его непонятливости.

Кирыч лег на диван и, качаясь в ворсистых синих волнах, кивнул мне. Я был с ним согласен. Такие вещи редко выходят из моды, потому что никогда в нее не входили. Прямые линии, слегка закругленные углы. Лишь гнущиеся во все стороны боковины и спинка, которую тоже можно скривить наподобие лепестка, свидетельствовали, что перед нами произведение современного диваностроения.

Артемий курлыкал, как глухарь на току. По скучающему виду Марка я понял, что наш новый знакомый уделяет плотским удовольствиям слишком мало внимания.

— Кха-кха, — вежливо напомнил Кирыч о своем существовании.

— Ты его стукни, — подначил я Кирыча. — Может, опомнится.

Марк, поймав мой раздраженный взгляд, лишь развел руками. «Голубым надо запретить работать продавцами, — подумал я. — Завидев себе подобных, они присасываются, как пиявки, и норовят пересказать всю свою жизнь — от пеленок во младенчестве, до трусов актуального любовника».

Потеряв всякую надежду обратить на себя внимание, мы бросили Марка на произвол судьбы. «Это послужит ему уроком. В следующий раз будет думать, прежде чем соваться к посторонним со своим милосердием», — мстительно подумал я, отправляясь на поиски менее говорливого продавца.

Персону вне подозрений мы нашли у кассы. Женщина лет сорока с перманентом на голове смотрела на покупателей как на похитителей табуреток. Я удовлетворенно крякнул. Не было никаких сомнений: рассказы о муже-изверге и сыне-двоечнике эта инквизиторша прибережет для подруг.

Пока Кирыч излагал суровой даме свои виды на диван, я боролся с соблазном потребовать жалобную книгу. Загвоздка была лишь в том, что я никак не мог сформулировать свои претензии. Не напишу же я, что продавец Артемий пристает к покупателям с историями о неразделенной любви и житейских неурядицах?!

Оставив в кассе требуемую наличность и договорившись о доставке, мы вернулись к вожделенному дивану.

Мальчики времени зря не теряли. Артемий прильнул к марусиному плечику и любовно крутил пуговицу на его полотняном пиджаке. Марк принимал откровенные ухаживания не без удовольствия, игриво хихикая и потряхивая кудрями.

— Еще немного, и они совокупятся на нашем диване, — сказал я.

Кирыч помрачнел. Право первой ночи он, видимо, хотел оставить за собой. Приблизившись к парочке, он не сказал ни слова, но от его него повеяло таким холодом, что даже у меня, безмолвного свидетеля, по спине побежали мурашки. Артемий осекся. Его физиономия прекратила ходить ходуном, собравшись в страдальческую гримасу.

Мы подхватили Марка под руки и поволокли к выходу.

— Я позвоню, — крикнул нам вслед Артемий.

— Пожалуйста, — не оглядываясь крикнул я. — Мы на связи бесплатно и круглосуточно: «01», «02», «03».

— Обидели человека и рады, — с упреком сказал Марк, оказавшись на свежем воздухе.

— Не волнуйся, у нас еще будет немало поводов загладить свою вину, — зловеще сказал я. — Нам нужен шкаф, два кресла, вешалка, пара стульев…

— Самое страшное еще впереди, — поддержал Кирыч.

— Ах, неее, — испуганно заныл Марк.

— Мой тебе совет, — продолжил я. — Хочешь дарить людям утешение, иди учиться на попа.

— Не богохульствуй, — полыхнул праведным гневом Кирыч.

Серафима Львовна воспитала Кирыча в строгости. Он даже в церковь не ходит — боится Божьей кары за содомский грех.

— Не люблю несчастных геев, — переключился я на другую, менее скользкую тему. — Мне кажется, что они распространяют бациллы несчастья. Как грипп — воздушно-капельным путем. Вот, Марк, сегодня Темочка на тебя чихнул, а завтра твой собственный дружок скажет тебе «адье, мон дье».

— Во Францию что ль сбежит? — не понял Марк.

— Например, — согласился я. — Уедет в Париж учиться на мушкетера.

— Ах, мы с Гекачкой и так уже просто подруги, — беспечно отмахнулся Марк.

— А если бы ты отдал Геку лучшие годы своей жизни? — предположил я. — Если бы он был смыслом твоего существования? Единственным светом в окошке? И вдруг — раз — и ушел, оставив только грязные носки под кроватью и старую зубную щетку в ванной! А ты уже старый, чтобы искать нового хахаля! У тебя вставная челюсть и титановый сустав в бедре!

Марк посмотрел на свое отражение в витрине и уверенно заявил:

— Я до этого не доживу.

На его лицо вдруг набежала тень. Он вынул из кармана платочек и промокнул им воображаемый пот на лбу:

— Как только увижу первую морщину, тут же приму яд.

— Маруся отравилась, — захохотал я.

* * *

Диван доставили через неделю.

— Ура! — закричал Марк и, вооружившись кухонным тесаком, со зверским видом начал кромсать полиэтиленовую обертку.

— Осторожно, обивку не порви, — предупредил Кирыч, продираясь к дивану с другой стороны.

Мне в этой возне места не нашлось, но я считал себя обязанным присутствовать при историческом событии. Наконец-то, Кирыч перестанет бояться за свой простатит, а Марк — жаловаться на отсиженный на твердом полу зад и боли в спине. Я тоже получу свою порцию счастья, перестав раздражаться на них обоих…

Когда Марк с утробным урчанием вырвал, наконец, кусок обертки, я понял, что вместо двух маленьких, у меня появился один большой источник для раздражения.

Диван был расписан во все цвета радуги.

— Каждый охотник желает знать, где сидит фазан, — пересчитал полосы Марк.

— Отомстил Артемий, — констатировал Кирыч.

— Лучше бы мы купили попугая, — сказал я.

 

ГУСЬ ДЛЯ МАРУСИ

В банке из-под кофе, где мы храним деньги «на житье», осталось только две мятые сторублевки и бумажка в десять долларов.

Мда, полосатость этого мира не устает меня удивлять. Будь моя воля, то я прописал бы всем ни в коем случае не расслабляться. Чем радужнее настроение, тем больше вероятность, что за углом поджидает какая-нибудь неприятность. Госпожа «Нищета», например. Или мадам «Голодная Смерть».

Не желая примиряться с очевидным, я пошарил рукой в банке. Увы, господин «Достаток», взяв под ручку купчиху «Сытость», отчалил в неизвестном направлении и вернуться не обещал.

— Мы на мели, — огласил я приговор.

Диван и последующее празднование опустошили кошелек Кирыча. Мой «Новоросский листок» внезапно начал переживать финансовые трудности и сулил излить на меня гонорарный дождь не раньше, чем через две-три недели. Вклад Марка в домашнюю казну в этом месяце был равен нулю — если не считать бутылки аргентинского вина в день зарплаты. Внятного ответа на вопрос, куда уплыли денежки, Марк дать не мог. Наверное, опять пускал пыль в глаза какому-нибудь королевичу: ах, я деньги все трачу и трачу, а они все есть и есть.

— У кого бы занять? — вслух подумал Кирыч.

— Еще чего?! — вспыхнул я и укоризненно посмотрел на Марка.

Он демонстрировал скорбь: плечи опущены, голова ничком. Признаться, выглядело очень правдоподобно, как и полагается тетке по имени «Безответственность», ряженой «Наивностью». Подумав об этом, я ожесточился.

— Не выдать ли нам Марусю замуж? — сказал я. — Найдем богатого старичка и будем трясти его, как грушу. Я устроюсь к дедуну бутерброды делать, Кирыча возьмем садовником. Старикашка умрет и нам достанется все его состояние.

— Лежалый товар, — включился в игру Кирыч.

— На крайний случай, можно сдать в аренду, — сказал я, критически разглядывая марусины костлявые прелести. — Тогда ты, Кирыч, будешь сидеть на кассе, я — на телефоне: «Хотите Марусю в рассрочку? Нет проблем. На шесть месяцев — пятьдесят процентов предоплата».

Марк задохнулся от нашей наглости:

— Почему это меня замуж?

— А кого еще? — удивился я. — Я слишком умный. Таких старички не любят. В моих глазах видны их недостатки. Кирыч толстый и волосатый. Он, конечно, мог бы сыграть роль Господина. Но все мазохисты почему-то бедные.

— Потому и бедные, что мазохисты, — сказал Кирыч.

— Остаешься только ты. Внимание, на торги выставляется королева красоты Маруся Курчи! — заорал я сирени за окном.

— Моя фамилия Курчатов, — строго сказал Марк.

— Да хоть Куродыров, — отмахнулся я. — Имей ввиду. Жрать в доме нечего. Денег нет и не скоро появятся. На рынке продажной любви наше с Кирычем старое мясо вряд ли будет пользоваться спросом. Ты единственный в этом доме, кого можно рассматривать, как сексуальный объект.

О формуле идеального любовника «красота помноженная на глупость равно бесподобный секс» я дипломатично умолчал.

— И вообще, — добавил я от чистого сердца. — Как мне надоело это жалкое существование. Перебиваемся с хлеба на воду…

— Работа — дрянь, — добавил красок к душераздирающей картине Кирыч.

В нашей троице нет трудоголиков. Но в принципе мы готовы отдаться любимому делу. Беда в том, что оно еще не нашлось, а есть те, что помогают не умереть с голоду. Я пишу глупости для газет, на которые (и на газеты, и на глупости) даже смотреть противно. Спекуляции акциями, которые проворачивает Кирыч обогащают клиентов его банка, но мало сказываются на собственном благосостоянии. Марк впаривает дуракам страховки на случай всемирного потопа, хотя у самого даже медицинский полис куда-то потерялся.

Мы — каждый по-своему — терпеть не можем свою работу, но вынуждены смириться, надеясь, что рано или поздно выход найдется.

Лучше, конечно, раньше.

— К нам в банк один пожилой немец приехал, — задумчиво сказал Кирыч. — Опытом делиться. Большой, как дирижабль.

— Думаешь, из нашей славной когорты? — заинтересовался я.

— Очень может быть.

— Решено, отдадим за него Марусю, — сказал я.

— Не хочу толстого! — захныкал Марк. — У меня не получится. Я по-немецки только «Хэнде хох» знаю.

— А я на что? Даром что ли срок в немецкой спецшколе отбывал? — воскликнул я.

— Рыжик! Ты и в постели переводить будешь? — ехидно спросил Марк.

Язвит, значит согласен. За отзывчивость я поставил бы Марку памятник. Это единственное, что примиряет меня с его существованием. Нет такой авантюры, в которую бы Марк с удовольствием не ввязался. В сентябре он на спор украл килограмм совсем не нужной нам кильки. Впрочем, за «кражу века» мы жестоко поплатились. Кильку мы забросили в шкаф и забыли, а потом до холодов в квартире воняло тухлятиной, будто ее выбрали своей могилой все покойники города. Кто бы мог подумать, что кулек рыбы может благоухать, как дохлый кит?

— В немецкой постели тебе надо знать только два слова, — начал я курс молодого бойца, — «Ja» — то есть «милый, я готова», и «Nein» — этим ты можешь передать всю гамму нахлынувших на тебя чувств от «О! Какой у тебя большой» до «Ах, душенька, только с презервативом». Надеюсь, что дед достаточно дряхлый, плетки, фаллоимитаторы и прочая ерунда его уже не интересует.

— Пенсионеры — самые частые посетители секс-шопов, — сказал Кирыч.

Марк вытаращил глаза:

— Я хлестать себя не дам!

— Может, ты будешь садиста изображать? — успокоил я. — И вообще, еще неизвестно, захочет ли тебя немецкий дирижабль. Значит так. Кирыч: ты должен узнать состояние его счета, и расписание гастролей — в какой гостинице живет, где обедает, чем занимается вечером. Неплохо было бы втереться к нему в доверие и между делом присоветовать какой-нибудь гейский клуб.

— Лучше «Макаку». Там денег за вход не берут, — посоветовал Марк — знаток ночных заведений.

— А тебе, Маруся, жертвую последние двести рублей, — протянул я мятые купюры. — Купи что-нибудь для красоты.

— Даже на эпиляцию не хватит, — скривился Марк.

— Зато на резиновую шапочку для бассейна в самый раз, — сказал я. — Ею ты убьешь сразу трех зайцев. Во-первых, выделишься из толпы — главное правило для валютной проститутки, во-вторых, покажешь немчику готовность к водным процедурам — это бодряще подействует на его либидо, а в-третьих, скроешь плешь на голове.

Марк с воем понесся к зеркалу.

— Ну-ну, я пошутил, — сказал я в ответ на укоризненный взгляд Кирыча. — Не плешь, а слегка редеющие локоны.

* * *

Мое требование собрать информацию на потенциального жениха Кирыч воспринял так, будто я предложил ему за хлебом сходить. Его моральные принципы не перестают меня удивлять. С одной стороны, если бы оценки по поведению ставили до гробовой доски, то Кирыч и на тот свет отчалил бы перманентным «отличником». Окрестные старушки по неведомым мне причинам не чают в нем души. Каждый раз, когда мы выбираемся в город, как из-под земли вырастает Розочка, соседка-пенсионерка, и начинает терзать Кирыча дворовыми сплетнями и собственным анализом непростой политической ситуации. Кирыч согласно кивает головой, а мы с Марком нервно поглядываем на часы. Кассирша в мясном отделе при виде его светится, как юбилейный рубль, потому лишь, что каждый раз при встрече он говорит ей «спасибо». Но активное участие в исполнении христианских заповедей у Кирыча странным образом уживается с готовностью к грехопадению, при условии если в нем принимают участие близкие люди. Кирыч, конечно, не станет воровать кильку, как Марк, но и не спросит откуда на обед взялась жареная рыба.

Досье на гражданина Германии Ханса Шнитцлера он добыл уже на следующий день. В отделе безопасности даже не поинтересовались, зачем Кириллу Андреевичу секретная информация.

Содержимое пухлой папки говорило… нет… кричало, что этот шанс нам упускать нельзя.

— Раз-два-три-четыре… — Марк вполголоса считал нули из справки о состоянии банковского счета Ханса.

— Вилла на Лазурном берегу, — вслух прочел я лакомый кусок с другого листа.

— Не мешай! Я опять сбился, — недовольно произнес Марк. — Раз-два-три…

— Шале в швейцарских Альпах! — опять не утерпел я.

— Ты можешь помолчать. Я деньги считаю, — наставительно сказал Марк.

— Пока не твои, — отбрил я и продолжил еще громче. — Три машины, в том числе «Пэ-тэ Круизер» класса «люкс». Квартира в Париже.

— Маленькая, наверное, и от центра далеко. Придется мне до Эйфелевой башни на метро ехать, — с неожиданной злостью сказал Марк.

— Ни за что не поверю, что на такую роскошь еще никто не позарился? — засомневался я.

Кирыч без слов пододвинул еще один лист. Ксерокопия паспорта утверждала, что Ханс Шнитцлер родился в непростой для Германии, 1945-й, год. Холост. С фотографии на меня подозрительно смотрели синенькие пуговки — две крошечные дырочки в безбрежном море щек, незаметно переходивших в шею. С волосяным покровом у миллионера дела обстояли плохо: пара белесых локонов на висках и один на макушке. Лишь на подбородке герра Шнитцлера гнездилась довольно густая растительность. Кокетливая бородка-эспаньолка в сочетании с коротким носом модели «рыльце» делала марусиного «жениха» неотразимым: ни дать, ни взять небритая свинка. Таким мужеложцам легче живется на белом свете. Только слепой мог поинтересоваться, отчего это гражданин столь преклонных лет до сих пор не наделал кучу ребятишек.

Я разочарованно хмыкнул. Марк наверняка закатит истерику: «Да, я с таким за таз пельменей в голодный год не лягу!» — будет кричать он.

— Деньги тоже могут быть эротичны, — прочитал мои мысли Кирыч.

— Будем надеяться, что астролог нагадал Марусе счастье с гансиком, — вздохнул я.

Марк тем временем пребывал в блаженной прострации. Достаток, который грозил свалиться на марусины крашеные кудри, похоже, выбил его из колеи. Он смотрел в пустоту и беззвучно шевелил губами.

— Думает, куда мильоны тратить будет, — догадался Кирыч.

— Люди гибнут за металл, — сказал я. — Марк! Прежде, чем тратить деньги, нужно их заработать. Ау! Ты меня слышишь?

Марк витал в облаках. Наверное, вообразил себя разодетым в пух и перья, в обнимку с открыточным красавцем. Я хотел было показать ему фотографию «жениха», но побоялся, что крушение мечты плохо отразится на марусиной красе. У меня бы тоже был бледный вид, если бы импозантный господин обернулся свинкой-блондинкой.

* * *

— Запоминай, — давал я Марку последние наставления, — «Энтшульдиген зи битте, хабен зи фойер?».

Мы второй час отирались в «Макаке». Бармен с обезьяньей мордой на футболке уже начал на нас подозрительно коситься.

— Хотите что-нибудь выпить? — предпринял юноша еще одну попытку.

Мы хотели, но рассчитывать на гипотетическую щедрость немца, которого мы еще ни разу не видели, было рискованно. Возле барной стойки находиться было уже неприлично, поэтому мы отошли поближе к танцплощадке.

— Какое фойе? Нет здесь никакого фойе, здесь даже толком потанцевать негде, — вернулся Марк к моим поучениям и кивнул на людей, утрамбованных как кильки в банке.

— «Фойер» — значит «огонь», — пояснил я. — Это ты у него спичек просишь. Он, конечно, удивится, откуда у жителя среднерусской возвышенности такой безупречный немецкий, а ты ему скажешь…

— Я не курю… — прервал Марк полет моей фантазии.

— Тогда придумай другой способ познакомиться? — рассердился я. — Завались перед Гансом в припадке эпилепсии. Правда, в этом случае ты можешь рассчитывать только на милостыню.

— Значит про «фойе» спросить? — перебил меня Марк.

— Да, — успокоился я, поняв, что бунт погашен в зародыше. — А потом ты ему скажешь, что у тебя бабка из немцев: «Дас ист эринерунг фон майне ома».

Увлекшись сочинением немецкой фразы, я не заметил, что Марк смотрит куда-то мимо меня.

— Да, ты ему скажешь: «Зи вар дойче унд их кан айн бисхен дойч шпрехен», — продолжил я. — Потом будто бы случайно я окажусь рядом и удивлюсь, что здесь, в этом гнезде разврата, звучит божественная немецкая речь. Дальше можешь говорить о своей неземной любви по-русски.

— Весит, наверное, тонну, — вдруг толкнул меня Марк в бок.

Я оглянулся. В зал вплыл огромный человечище. Рядом с ним даже здоровяк Кирыч показался бы лилипутом. Джинсовой ткани, которая туго обтягивала слоновий круп, вполне хватило бы на десятиместную палатку. Бородку клинышком и вздернутый нос я уже где-то видел. Я со значением посмотрел на Марка.

— Он?! Я не пойду! Я боюсь. У меня живот болит, — заблеял Марк и дернулся в сторону.

Я зашипел:

— Или сейчас ты демонстрируешь голливудский оскал и широту русской души, или на склоне лет встречаешь свою смерть в богадельне.

— Не-е-ет! — замотал головой он.

Пока мы препирались, случилось чудо. Немец умудрился без остатка раствориться в толпе. «Не может быть! — захлопал я глазами. — Как такая груда сала может бесследно исчезнуть?». Я огляделся. Бородатые дирижабли на горизонте не замечались.

Не успел я как следует огорчиться, как ноги на секунду перестали чувствовать пол, а затем я ощутил его всем телом, распластавшись на заплеванных керамических плитах наподобие морской звезды. Рука угодила во что-то мокрое. «Надеюсь, пиво, а не его последствия», — подумал я, пытаясь встать. Марк по немецкой методе дематериализовался.

— Шайсе! — выругался.

Познания в немецком начали удивлять даже меня самого. У досточтимой «немки» Эллы Багратионовны я редко заслуживал «трояк», а тут вдруг свободное употребление ненормативной лексики!

— Wie bitte?

Надо мной нависал искомый Ханс и виновато улыбался. Я разозлился так, что без запинки выдал ему тираду, совершенно не думая о немецкой грамматике.

— Вы испортили не только мою рубашку, но и мое настроение. А это дорого стоит, — сказал я по-немецки.

— Извините, — залепетал иностранец.

Он даже не удивился, что я говорю с ним на одном языке. «Вот гад, неужели он думает, что в этом вертепе все такие образованные?» — раздраженно подумал я.

— Вы кто? — спросил я.

— Ханс.

— Вот что, Ганс, — распорядился я. — Купите мне чего-нибудь выпить. Лучше покрепче и подороже. И будем считать этот напиток компенсацией за ущерб.

— Меня зовут Ханс, — поправил он. — Х-ханс.

Спасибо Элле Багратионовне, я знал, что «гансами» в Германии называют гусынь, но виду не подал:

— Я и говорю «Ганс». К бару — марширен!

Немец послушно взял курс на барную стойку, рассекая толпу: ни дать, ни взять, атомоход «Ленин» в бурном море. По пути к алкогольному раю он несколько раз оглянулся. «Лицо запоминает, чтобы в следующий раз обходить за версту», — предположил я. Отряхнувшись, я принялся выглядывать знакомую светлую голову. Вычислить «сбежавшую невесту» не представлялось возможным. Как назло, сегодня в «Макаку» явились все блондины столицы.

Загремели фанфары. Народ вздрогнул и хлынул от бара к сцене, где ожидалось выступление Зинаиды. Возле стойки остались только заядлые алкоголики, конкурентки ослепительной Зинки и наш немецкий гусь, вооруженный двумя емкостями — в правой бокал с красным вином, в левой — маленькая рюмка с водкой. «Он еще и жмот», — подумал я. Ой, а с ним кто? Рядом с Хансом скакал Марк, пытавшийся перекричать рев толпы, ожидающей диву. Ханс непонимающе развел руками и умоляюще посмотрел на меня.

— Фойе ! Фойе ! — расслышал я.

Уроки немецкого не прошли даром. Хорошо недооценивать друзей. Так, любой их поступок становится неисчерпаемым источником положительных эмоций.

— Рубашечку, наверное не отстирать, — глянул на рукав Марк.

— Заткнись! — с обворожительной улыбкой сказал я. — Чтобы ваше случайное знакомство состоялось, мне пришлось пойти на крайние меры. Сейчас твоя задача произвести на гостя столицы впечатление. Улыбнись, что ли.

Марк послушно оскалился. Точь в точь, как на приеме у стоматолога. «Коренной справа — утерян, нижний резец — кариес», — чуть было не сказал я.

— Это мой друг Марк, — сообщил я Хансу. — Его бабушка была немкой. Он хотел поговорить с вами о родине его предков.

— При чем тут «огонь»? — не поверил Ханс и добавил. — Мой папа не воевал. Он только лечил раненых.

Кажется, он заподозрил, что Марк требует компенсации за родственников, сгинувших в печи нацистского концлагеря. Ситуация осложнялась. Вряд ли Ханс согласится пожертвовать Марку все движимое и недвижимое имущество из чувства вины.

— Мой друг всего лишь хотел спросить, нет ли у вас зажигалки, — сказал я.

Ханс недоверчиво оглядел Марка.

— Ваш друг не курит, — безапелляционно заявил он.

— Почему это? — удивился я.

— У него хороший цвет лица и на радужной оболочке глаз нет никаких изменений.

Скажите, какой Шерлок Холмс! Сейчас он скажет, что Марк живет в коммуне «Содом и умора» и занимается тем, что облапошивает богатых иностранцев.

— Может быть, он просил огня для вас? — пристально посмотрел на меня Ханс. — Вы курите не меньше пачки в день.

«Неужели зубы черные? — мелькнуло в голове. — Вот стыд-то!».

— У вас камни в левой почке, вы нерегулярно питаетесь, — продолжил Ханс зачитывать результаты импровизированных анализов.

— И прыщ на заду, вызванный эдиповым комплексом, — добавил я, пытаясь удержать инициативу, которая стремительно ускользала в немецкие руки-лопаты.

— Что он говорит? — встрял Марк, не понявший из нашей беседы ни слова.

— Говорит, что уже влюблен в тебя без памяти и завтра переведет на твой счет пару миллионов, — сказал я.

— Чек вас не устроит? — спросил Ханс по-русски и улыбнулся, демонстрируя жемчужные зубы.

Дантисты над ними неплохо потрудились.

«Гансик — полиглот», — с ужасом понял я.

— Вы врач? — осведомился я по-русски, не желая больше вспоминать Эллу Багратионовну.

— Сейчас работаю финансовым экспертом, но в молодости я три года изучал восточную медицину, — пояснил он. — Тогда это было модно: Тибет, буддизм, дети-цветы… Помните?

— Нет, не помню, — сказал я оскорбленно. «Он, что, думает, мы ровесники?» — подумал я и добавил. — Но выпить за это надо.

Я выхватил рюмку из хансовой лапы, влил в себя прозрачную жидкость, а потом громко задышал. Напиток, вопреки ожиданиям, оказался экзотическим. Ах, все равно! Главное, что не слабее водки.

Через пару минут жизнь показалась мне прекрасной и удивительной. Ханс, придвигаясь ко мне брюхом, что-то втолковывал по-немецки. «Пушкина в оригинале он точно не читает», — подумал я. Это значит, что потеряно еще не все.

Я блаженно улыбнулся.

— Скажи ему, чтобы говорил по-человечески, — вернул меня Марк на грешную землю.

— Сам скажи, — огрызнулся я, но замечание к сведению принял. — Ханс, ваш новый друг предпочитает язык своей матери.

Господи, как неповоротлив этот немецкий! «Muttersprache» — надо же догадаться так назвать «родную речь»?

Ханс послушно перешел на борьбу с непокорными русскими падежами и в большинстве случаев одерживал победу. Он говорил несколько деревянно, но грамматически правильно. Хотя, может быть, моя снисходительность была чем-то вроде платы за хансову предупредительность. Втроем мы перекочевали за стол с мраморной крышкой. Официант, как и бармен, ряженый в футболку с мартышкой на груди, принес еды (много травы и чуть-чуть мяса), два бокала белого вина и рюмку с жидкостью коньячного цвета. Текила, кажется.

— Все стало вокруг голубым и зеленым, — пропел я, чувствуя как огненная вода бежит по пищеводу.

— Прекрати, перед иностранцем стыдно! — зашипел Марк.

— Свахи разные нужны, свахи разные важны! — парировал я.

Марк с неодобрением посмотрел на меня и перешел к самопрезентации.

— Знаете, Ханс, я мечтаю отправится в кругосветное путешествие. Помните, как у Жюля Верна?

Вот они — преимущества телевидения. Марк, вряд ли читавший затейника Жюля, мог с легкостью на него сослаться. Ханс вежливо кивал.

— Вы, наверное, много путешествуете, — предположил Марк и сделал бровки домиком, что означает у него крайнюю степень участия.

— Да, я очень часто по дороге… — начал Ханс.

— «В дороге». Как вариант — «в пути», — автоматически поправил я и еще раз попытался приступить к своим обязанностям. — Марк — очень хороший. Еще не старый — всего 30 лет. Разбирается в раздельном питании, раз в неделю ходит в фитнес-центр и очень хочет жить на Лазурном берегу.

Марк залился краской. Скажите пожалуйста, прямо как дева после первого поцелуя. Я тяпнул еще одну рюмашку, чудесным образом оказавшуюся передо мной, и заел жар листиком салата. Марк посмотрел на меня так, будто трава, которую я грыз, была смыслом его существования.

— Я пью только вино, — печально улыбнулся он.

— Не учите меня жить, — огрызнулся я, догадавшись, кто причина его вселенской скорби.

Я отвернулся. Если Марк считает, что справится без меня — битте шен! В дальнейшей беседе я участвовал лишь краткими междометиями, выражающими то сомнение, то участие, то согласие. Судя по недоуменному взору Ханса, попадал не всегда в строчку, но мне уже осточертело ломать комедию.

Впрочем, голубки, кажется, нашли общий язык. Немец тряс головой как китайский болванчик. Марк повествовал о своей нелегкой доле. Все складывалось наилучшим образом. Скоро Маруся уедет и будет присылать нам открытки: карнавал в Рио, моды в Милане, балы в Вене…

— Пам-пам-па-па-па-па-па, — вполголоса начал я напевать марш Мендельсона.

Сделалось тоскливо.

— Завтра я улетаю домой, — прервал мою меланхолию Ханс, положив на стол визитку. — Напишите мне…

Удивительно! Я вначале понял, что он сказал, и лишь потом догадался, что фраза была произнесена на немецком. Наверное, все дело в алкоголе. Он открывает доступ к талантам, о существовании которых и не подозреваешь. «Если бы я ходил в школу в стельку пьяным, то наверняка получил бы золотую медаль», — подумал я. Я хотел заржать, но удержался, опасаясь, что Ханс меня неправильно поймет.

— Да-да-да, конечно, разумеется, непременно! — сказал я, сунув визитку в марусин нагрудный карман и влив в себя еще одну рюмку.

«В конце-концов он не так уж плох», — подумал я, — «Не записной красавец, но, по крайней мере, аппетитный. Надо сказать Марку, что у Ханса хорошие зубы. Может, это поможет ему в первую брачную ночь?».

Потом случилось странное. Ханс начал пухнуть, как манная каша, и расширился до таких размеров, что закрыл собой и опечаленного Марка, и веселящуюся толпу.

— Я думала оргазм, а оказалось — бронхиальная астма, — услышал я напоследок голос Зинаиды, усиленный микрофоном.

* * *

— Не притворяйся, пьяница. Вижу, что не спишь, — услышал я голос Марка.

Хотелось умереть. Во рту было мерзостно, будто туда нагадил соседский кот, его хозяйка и все ее мужья. Где-то над ухом пульсировала вена, посылая в мозг сигналы тревоги: пациент скорее мертв, чем жив.

— К-который час? — спросил я.

— Два часа уже, — сказал Марк.

Он был помыт, побрит, кудряшки уложены, на лице — скорбная мина.

Скажите, за что Марку такое счастье? У него никогда не бывает похмелья. Сколько бы он не выпивал, на следующий день выглядит, как огурчик. Наверное, в нем самом столько яда, что дополнительная интоксикация уже никакой роли не играет.

Я похлопал рукой рядом с собой. Пусто.

— Где Кирыч? — сипло выдавил я.

— В магазин побежал… Ты хоть помнишь, что вчера было? — Марк с осуждением смотрел на меня.

— А что вчера было?

— Пустяки, — оскорбленно сказал Марк. — Так, ничего особенного. Ты опрокинул на мои дорогие джинсы вино, а еще выперся на сцену и пел свадебный марш.

— Чушь, его не поют!

— А ты пел! — заупрямился Марк.

— А этот… гусь, то есть Ханс?

— Тоже ничего. Он вызвал такси и отправил нас спать. В машине тебя начало тошнить, и я…

— И даже с нами не поехал? — перебил я.

— Ты был так омерзителен, что ни одна вокзальная шлюха тебя бы не захотела.

Марк аж затрясся от злости.

Показался Кирыч со стаканом, полным грязноватой водицы.

— Выпей рассолу, — сказал он голосом сестры-сиделки.

— Лучше дай ему яду! — сказал Марк.

Что это с ним сегодня? Критические дни?

* * *

— Кто там? — крикнул я, допечатывая последний абзац о мценской душительнице.

— Доигрался! — сурово сказал Кирыч, входя в комнату. — Почитай, что мне сегодня пришло.

Он кинул мне на стол распечатку электронного письма. В нем некий Schnitzler просил Кирыча найти «красноволосого юношу», с которым автор месяц назад познакомился в клубе «Makaka». «Я думаю, „Ilija“ — это моя судьба», — писал он.

— Почему по-немецки? Ханс и по-русски хорошо говорит! — удивился я и прикусил язык.

Взгляд Кирыча был тяжел.

— Это ты сам у него спроси! Я-то, дурак, отдал письмо на перевод. Думал служебное. Знаешь, как меня теперь коллеги называют?

— Как?

— Ханума!

Я почувствовал как кровь приливает к лицу. Мысли вместе не собирались.

— Какая ханума? — в комнате появился Марк и, быстро поняв в чем дело, цапнул злосчастный лист.

Я сделал вид, что перечитываю текст на экране компьютера. Кирыч изобразил соляной столб.

— «Пришла пора, она влюбилась» — ехидно продекламировал Марк.

— Никак по-немецки читать научился, — сказал я.

— Что значит «либе», я знаю, — самодовольно произнес Марк.

Я вырвал у Марка письмо и начал вдохновенно врать, делая вид, что перевожу:

— Можно попытаться найти друга Ильи. Его зовут Марк. У него блондинистые волосы и, кажется, голубые глаза. Он, возможно, часто бывает в клубе «Макака». Может быть, там работает.

— Водкой что-ли торгую, — удивился Марк.

— Нет, собой, — сказал я. — Не котируешься ты у иностранных миллионеров. Твой удел — трактористы.

— Подумаешь, — обиженно протянул Марк и, повернувшись к Кирычу, протянул. — Как думаешь? Не выдать ли нам Рыжика замуж? Представь, Киря. Он — в белой фате, я — подружка невесты, а ты будешь кидаться рисом. Или чем там, в Германии, принято бросать в новобрачных… У тебя что-нибудь болит?

Кирыч смотрел на меня так, будто я без спросу лишил его невинности. Сорвал цветок любви, даже рук не помыв.

— Болит, — сказал он. — Еще как болит, — и укоризненно покачал головой.

Смотреть на оскорбленную добродетель без слез было невозможно.

— Не видать нам Парижа и Лазурного берега, — мрачно сказал я. — На старости лет нас сдадут в богадельню и похоронят за казенный счет.

— Вот и славно, трам-пам-пам, — сказал Марк.

 

ГДЕ ЗИМУЮТ ВРАКИ?

— Предупреждаю, врать не буду!

— Никто тебя и не заставляет! — сказал Марк. — Просто веди себя прилично!

Я взбеленился. Смотрите какой правильный!

— Вот уж кому надо подумать о хороших манерах, так это тебе! Кто пугал лифчиками пожилую женщину? Я?

— Я только размер спросил! В шутку!

— Вот и я пошучу! Я назову Марь-Иванну «тещей» и буду страстно лобзать тебя в публичных местах, — я вытянул губы трубочкой. — Зацелую до смерти!

— Только не это! — в ужасе закричал он. — Мама не переживет!

— А мне какое дело? — пожал я плечами. — Если ей не нравится сын — гей, пусть поищет себе другого, нормального.

— Она умрет! — застонал Марк. — Прямо тут и рухнет!

Перспектива получить хладное тело марусиной мамы меня, конечно, не обрадовала. Только я был уверен в обратном — это она устроит нам ад на 84 квадратных метрах.

* * *

Мое гостеприимство иссякло почти сразу после переезда в Москву. Тогда, только-только обзаведясь собственным (пусть и съемным) жильем, и не успев им особенно насладиться, я был вынужден терпеть соседство друга моего двоюродного брата. Хлопец выселил меня с дивана на раскладушку, регулярным умываниям предпочитал обтирания едким одеколоном, днем требовал экскурсий по Москве, а вечером — чтобы я выпил с ним пива за компанию, потому что «отдых без пива, время на ветер». Прикинув, что мне дороже — расположение полузнакомого земляка или здоровая печень вкупе с чистым воздухом в квартире, однажды утром я упаковал его вещи и выставил за порог.

Марк со мной солидарен. Более того, он может сказать нежданным претендентам на стол и кров что-нибудь похлеще вежливого «нет». «Ночлежный дом закрыт», например. Неудивительно: тренировки марусиного жестокосердия проходили в экстремальных условиях.

Как-то Марк приютил на пару дней барышню. Она была вменяема ровно до той поры, пока в ней не заговорила оскорбленная женственность. Однажды ночью Марк обнаружил гостью в своей постели и был вынужден спасаться бегством. Вообразив себя несправедливо обманутой, она в лучших водевильных традициях попортила Марусе физиономию, а потом чуть не вывалилась из окна.

— Сказала, что инопланетянка и собралась на родную звезду, — с ужасом вспоминал Марк.

Ее полет не задался лишь благодаря расторопности соседки, которая по совместительству была и хозяйкой марусиного жилья. Она выломала дверь и, поймав представительницу внеземного разума за пеньюар, отправила ее тосковать об утерянной родине на улицу. После недолгих препирательств, там же оказался и нерадивый квартиросъемщик.

— Даже залог не вернула, — жаловался Марк, промывая ссадины.

Он явился ко мне глубокой ночью с двумя чемоданами, из которых щупальцами торчали клочья одежды. Прочее имущество хозяйка квартиры согласилась отдать только после того, как Марк возместит ей ущерб за разбитое окно.

* * *

— Давай снимем номер в гостинице! — вкрадчиво сказал я Марку. — Скажем твоей маме, что у нас места нет. Все занято.

— Как же? Я написал, что у нас большая квартира.

— А ко мне родственники приехали! — осенило меня. — Племянники.

— Нет у тебя племянников.

— Так будут! — пообещал я. — Арендую у Тани пацанов. Детки устроят такой «содом», что ей жизнь уморой не покажется.

— Гад! Ты мою мать, родную мать, хочешь выставить на улицу? Друг называется! — возмутился Марк.

— Почему на улицу? Сдадим ее в отель. Пятизвездочный. С антикварной мебелью и золоченым биде. Я даже денег дам.

— Где ты их возьмешь? — фыркнул Марк.

— Я все продам, в долги залезу, на панель пойду, лишь бы Марья-свет-Иванна погостила в Москве с полным комфортом!

— Продавать тебе нечего, денег никто не займет, а на панели тебя даже со скидкой никто не купит, — парировал Марк. — Хватит! Мама приезжает ко мне, а не в гостиницу. В конце-концов, я здесь тоже живу и имею полное право приглашать кого хочу.

Марк склонился над стопкой журналов, сваленных в кучу посередине комнаты, показывая, что разговор окончен. Упрям, как все Козероги. «И живет, как в хлеву», — сварливо подумал я, оглядывая собрание несуразностей, которые были бы хороши в мусорном ведре. Зачем ему, например, пластинки некой Марыли Родович, если у нас нет проигрывателя?

* * *

Родственные обязательства — это единственное слабое место в нашей обороне. Мы еще не научились отказывать в приюте дядьям, двоюродным сестрам и племянникам. Это однако не означает, что их наезды проходят для нас менее болезненно. Меня до сих пор одолевает нервная икота, стоит мне подумать о своей тетке, как-то совершившей краткий, но весьма поучительный визит.

Сестра моей матери, тетя Рая, провела у нас в гостях три с половиной дня. В субботу в 10 утра я встретил рейс «Иркутск — Москва» в аэропорту «Домодедово», а во вторник в четыре часа вечера махал платочком в «Шереметьево 2», провожая ее в Анталью. Итого — 78 часов, каждую минуту из которых я чувствовал себя христианским мучеником — тем самым, которого дырявили языческие стрелы. Московское метро тете Рае не понравилось потными мужчинами («они прижимаются, как маньяки!»), улицы — размалеванными девицами («твоя мама не обрадуется такой невестке!»), бутики — дороговизной («эти туфельки стоят дороже, чем 35 килограммов масла!»). Благонравие, воспитанное десятилетиями работы в отделе кадров швейной фабрики, почему-то смолчало, когда тетка рысила по городу в поисках игривого платьица для соблазнения иностранного пенсионера, и купальника, чтобы охмуренный кавалер не сомневался, что и без одежды она в свои пятьдесят с гаком выглядит как сорокалетняя девочка.

— Тетя Рая, мне кажется, что он не так много закрывает, — честно сказал я, разглядывая ее новый льняной сарафан с голой спиной.

— Зато гигиенично, — отмела она мои возражения. — Должно же тело дышать!

— И раздеваться удобно! — похвалил Марк ее выбор, чем лишь укрепил теткину неприязнь.

— Ты знаешь, что у твоего друга дурные наклонности? — зажала она меня в угол, едва мы остались наедине.

— ??

— Он разбирается в женском белье! — начала тетя Рая обвинительную речь.

— Но ты тоже разбираешься в мужских трусах! — возразил я.

В советскую пору тетя Рая обеспечивала своего супруга даровым сатиновым бельем, которое ей выдавали на фабрике в качестве премии за ударный труд. Бедный дядя Володя так и умер, уверенный, что исподнее должно быть неудобным, буро-синим и до колен.

— Сегодня в универмаге твой друг спросил у меня номер бюстгальтера! — не отступала она.

— Наверное, хотел подарить тебе свой собственный, — пошутил я и очень скоро об этом пожалел.

Всего через несколько часов после отъезда тети Раи мне позвонила мать. Рыдая, она потребовала, чтобы я срочно паковал вещи и перебирался в более безопасное место подальше от каких-то «травеститов».

— Я не для того тебя родила и вырастила! — взмывала мать к патетическим высотам.

Даже удивительно, что телефонные провода, транслировавшие эдакий эмоциональный накал, не обуглились.

Чтобы докопаться до причины истовой материнской заботы, мне пришлось потратить 30 минут телефонного времени и все свое красноречие. Оказалось, что тетка была настолько озабочена моей нравственностью, что, приземлившись на турецком морском бережку, первым делом понеслась к телефону и проинформировала сестру про «распущенного молодого человека», с которым делит кров ее сын. Последовательностью речь тети Раи, видимо, не отличалась, поскольку моя мать решила, будто я подался в сектанты, которые рядятся в женское белье и исполняют в нем какие-то экзотические обряды.

«Дурдом на выезде» — аттестовал ситуацию Кирыч.

Ему легко смеяться. Во-первых, у него нет любопытных родственников. Сестра Клара — единственная родня Кирыча — сама боится, как бы братец не завел речь о разделе родительской квартиры, где она живет со своим алкашом. А во-вторых, кроме жадной Клары я не знаю таких женщин, которые говорили бы о Кирыче плохо. Узрев крупного мужчину в мятой майке, дамы безоговорочно выводят его из зоны критики. Тетю Раю, например, тоже не смутило, что Кирыч обнимал меня перед уходом на работу, а ко сну отходил, сопя мне в спину. Упакованный в пузо, как космонавт — в скафандр, он может кружить по своей жизненной орбите, не боясь попасть под метеоритный дождь чужого злословия. Женщины привыкли соизмерять мужественность самца с его весом (естественно, чем тяжелее, тем маскулиннее) и тетя Рая не стала исключением.

* * *

«Конечно, Анн-Иванна! Вы правы, Анн-Иванна! Ваше жизненное кредо, Анн-Иванна, мне совершенно импонирует!» — книксены, которые я репетировал, настроения не улучшали.

«Она тощая, злая и пахнет хлоркой», — мысленно составил я потрет марусиной мамы.

Я точно знал, что все воспитательницы детсадов выглядят так, как Антонина Петровна, испоганившая мне дошкольное детство. «Когда же ты, Волков, будешь сам ботинки завязывать? Что это за матери нынче, которые своих щенков ничему не учат?» — орала она и затягивала шнурки так, что у меня сводило ноги.

Мужа Анне Ивановне не досталось. Марк говорит, что его отец был штурманом авиалайнера и разбился при загадочных обстоятельствах. Я бы поверил, если бы у меня не было еще, как минимум, трех знакомых геев, у которых отцы-летчики бесследно пропадали в небесах. Будь это правдой, то получалась настоящая трагедия: прорицая гомосексуальное потомство, покорители небесных сфер сами выносят себе приговор и сами приводят его в исполнение.

На самом деле, с таким же успехом марусиным папашкой мог быть детсадовский сторож из вечных студентов, или потрепанный контролер троллейбуса, однажды спросивший про билетик, или бравый майор — плейбой на отдыхе, который прельстил одинокую курортницу лохматыми усами и песнями Высоцкого.

Я не собираюсь лишать Марка его заблуждений. Если ему с ними хорошо, то почему мне должно быть плохо?

— Витенькатыкурткузабылкактывыросланенадоясаманосильщикгде…

Приезжающие вываливались из вагона в руки встречающих. Все кричали и исступленно обнимались, словно это был не обыкновенный пассажирский поезд, а состав с фронта.

— Мамочка-мамусенька, как я рад тебя видеть, — Марк кинулся к небольшой женщине в темном.

На Антонину Петровну она совсем не походила. Анна Ивановна была вся какая-то закругленная. Щечки-булочки, бровки покружьями, старомодный шиш на голове, из которого выбились две кудрявые прядки. «Душечка!», — расслабился я.

Она расцеловалась с Марком и, сунув ему чемодан, принялась меня разглядывать. Казалось, что от ее взгляда скрипит моя одежда. «Нет, не душечка», — снова напрягся я.

— Здравствуйте, меня зовут Анна Ивановна, — сказала она. — Я — мать Марка.

Можно подумать, я бы не догадался.

— Приятно познакомиться, — сказал я. — Мне Марк про вас много рассказывал.

— Он такой. Он расскажет, — согласилась Анна Ивановна, будто Марк наговорил про нее невесть какой ерунды. — Куда идти?

Я показал и Анна Ивановна зашагала в нужном направлении, нимало не заботясь о поклаже. Нам не оставалось ничего другого, как кинуться за ней следом. «Все равно Антонина Петровна», — желчно думал я.

* * *

Кирыч не ударил в грязь лицом. И по всему выходило, что это я скоро зароюсь носом в салфетку. В желудке ворочались мельничные жернова, перемалывающие мясо по-бургундски и малиновый пудинг, политые пятью бокалами красного вина. Или шестью? В любом случае вина было достаточно, чтобы глазам захотелось слипаться, а голове — приложиться к чему-нибудь. Лучше к подушке, но салфетка тоже сойдет.

Анна Ивановна вина не пила («У меня от красненького голова болит»), предпочтя ему настойку из собственноручно собранной брусники, но эффект был тот же: после двух рюмочек она разрумянилась, сделавшись похожей на уменьшенную копию какой-то кустодиевской красавицы.

— Возьмемся за руки, друзья, — пропела она, подперев рукой щеку и задумчиво разглядывая стену, на которой кроме старых обоев ничего не было.

— Возьмемся за руки, друзья, — неожиданно подтянул Кирыч, отдавший должное и настойке, и вину. Его глаза увлажнились.

— Чтоб не пропасть по одиночке, — вступил Марку, на удивление не фальшивя.

«Все детство репетировал», — догадался я.

— Уау! — восхищенно подал голос Вирус.

Он сидел у ног нашей гости и ловил каждый ее взгляд.

Увидев Анну Ивановну, наш пес первым делом обслюнявил ей юбку. Плохое воспитание тут ни при чем. То было знаком всепоглощающей любви с первого взгляда. Весь вечер он бегал за ней, как дуэнья за испанской инфантой.

«Хоть один настоящий мужчина в нашем сладком семействе», — лениво подумал я и хихикнул. Наверное, получилось некстати, потому что Анна Ивановна раздумала петь.

— Посуду… — начала она, вопросительно глядя на Кирыча, угадав в нем главного кухмейстера.

Марк взвился:

— И не думай, мамочка, мы конечно, все сами уберем, ты же устала, тебе нужно отдохнуть, пойдем, я покажу, как мы все миленько устроили.

Марусю было не узнать. Весь вечер на его лице была нарисована такая сладость, что, не будь он сыном, то Вирус обязательно вызвал бы его на дуэль. Хорошо хоть Кирыч не потерял самообладания. Иначе я решил бы, что схожу с ума. Ведь психи всегда в меньшинстве, а мне любить чужую мать было пока не за что.

Анна Ивановна растерянно оглядела стол, словно ее лишали чего-то жизненно необходимого и пошла за Марком. Вирус потрусил следом.

— Если хочешь книжку почитать, то на полке целая стопка, — мелким бесом рассыпался Марк из своей комнаты. — Здесь выключатель, чтобы свет выключать.

— Он же включатель, чтобы свет включать, — шепотом прокомментировал я.

— Поняла. Иди-иди! — сказала Анна Ивановна.

— Мамочка-мамусенька! — передразнил я, дождавшись, когда Марк закроет за собой дверь.

— Я прошу тебя… — зашипел Марк, как кошка на собаку.

Казалось, еще одно слово — и он располосует мне лицо. Испытывать сыновние чувства мне тут же расхотелось. Лучше бы баиньки. Зевая, я начал нехотя складывать грязные тарелки стопкой, одновременно думая о том, не закатить ли мне Кирычу истерику. Но потом я вспомнил, кто был автором царского ужина и смягчился. Так и быть, пусть отдыхает.

Кирыч пялится в свою рюмку, на дне которого плескались винные остатки и, видимо, с сожалением думал о том, что вечер закончился, вино тоже, надо идти спать, завтра — на работу и так до гробовой доски.

— Марк! — послышался голос Анны Ивановны.

Марк вздрогнул.

«Куда мы картинку девали?» — испугался я, но тут же успокоился: двух атлетов, слившихся в поцелуе, мы сослали за шкаф.

— Что это? — спросила Анна Ивановна, появляясь перед нами.

В руках она держала кусок переливающейся материи. «Начинается!» — звякнуло в моей голове.

В этом сильно декольтированном платье из серебристого люрекса Марк иногда блистает на домашних вечеринках «для своих». Он подкладывает в лиф шарики с водой, напяливает черный парик и в образе «фамм-фаталь» открывает рот под Эдит Пиаф. Его номер имеет у гостей бешеный успех. Особенно, если от полноты чувств Марк слишком сильно стискивает руками фальшивую грудь и шарики лопаются.

— Откуда оно у тебя? — спросила Анна Ивановна.

— Мм, — сказал Марк в полной панике.

— Мм, — протянул я, тоже не зная, что ответить.

— Мм, — загудел в унисон Кирыч, озадаченный не меньше.

— Ммама, — наконец, нашелся Марк. — Я давно хотел тебе сказать…

«Не надо! — мысленно завопил я. — Неужели нельзя приберечь чистосердечные признания для беседы с глазу на глаз?!».

— Это принадлежит… — продолжил Марк. — Моей девушке!

Кирыч от неожиданности присвистнул.

— Высокая! — сказала Анна Ивановна, прикладывая платье к себе.

— Она… модель! — сказал Марк.

— Красивая значит, — сделала вывод Анна Ивановна и осторожно провела рукой по переливающейся ткани.

* * *

— У них это серьезно? — спросила она, глядя на свой нож, превращающий пучки травы в зеленое месиво.

— У кого, Аннванна? — я кинул чищеную картофелину в раковину. От здоровенного клубня остался шарик размером с горошину.

— У Марика и его… модели.

— Не волнуйтесь, Аннванна, потрахаются и разбегутся! — брякнул я, озадаченный больше тем, что в картошке оказалось больше гнили, чем еды.

— Потрахаются и разбегутся, — эхом повторила она и осеклась. — Ох, что же ты говоришь!

— Не нравится «трахаться», назовите по-другому, — начал злиться я.

Черт знает что, эти бабки на рынке врут и не краснеют, ведь обещала же матрена «молодую рассыпчатую картошечку», а подсунула старую, гнилую и наверняка твердую, как бетон.

— «Заниматься сексом», «совокупляться», «сливаться в экстазе», «вступать в связь», — предложил я на выбор.

Анна Ивановна поморщилась:

— Думаешь, это у них ненадолго?

Моя душа, оплеванная вруньями-торговками, требовала компенсации.

— Хотите правду? — я отложил нож в сторону и честно посмотрел Анне Ивановне в глаза. — Она не манекенщица, а «драгкуин».

— Вроде «драгдилера»? — переспросила она, округлив глаза то ли от любопытства, то ли от ужаса. — Наркотиками торгует?

— Ну, да, и наркотиками тоже, — согласился я, на ходу перекраивая сценарий. — Возле университета дружбы народов. Она из Африки. Для них там наркотики, как для нас семечки.

— И сама, наверное, тоже курит? — покачала головой Анна Ивановна.

— И не сомневайтесь! И курит, и колется, и нюхает, — подтвердил я.

— Кокаин? — ахнула Анна Ивановна. — Ой, бедная, бедная…

Для воспитательницы детсада она была неплохо образована.

— Вот и я о том же. Уже все уши Марусе прожужжал, что так не пойдет…

— Маруся? Из Африки? — удивилась Анна Ивановна, а потом засмеялась. — Какая же она африканка, если ее Марусей зовут? Нехорошо, Илюша, обманывать пожилых женщин.

— Не пожилых, а поживших, — поправил я и прислушался к шороху в коридоре.

Марк умчался за билетами в театр часа два назад и уже давно должен был вернуться. Нет, не он. Это Вирус ерзал. Изгнанный из кухни за попрошайничество, пес гипнотизировал нас на расстоянии. Я воодушевился:

— Так и быть, Марь-Иванна, рассказываю, как на духу. На самом деле ее зовут Махатмой…

* * *

— Отпусти, ты мне руку сломаешь, — попробовал возмутиться я.

Марк затащил меня в ванную и запер дверь. Я глядел на него с уважением. Кто бы мог подумать, что у Маруси такая железная хватка?!

— Кто такая Фатима? — грозно спросил он.

Мизансцена была достойна Шекспира. Марк нависал надо мной, как Отелло над Дездемоной. Жаль, что я сплю в пижаме, а не в майке — она могла бы сойти за наряд негритянской жены. Впрочем, марусиной физиономии, отбеленной и умащенной средствами для красоты, было тоже далеко до мавританской черноты.

Я восстановил сбившееся дыхание, как нас учили в кружке выразительного чтения и начал импровизацию.

— Ее зовут Махатма, — сказал я мягко, голосом психотерапевта на сеансе массового гипноза. — Марк, разве ты забыл, что так зовут твою девушку? Ты встречаешься с ней уже второй год. Она влюбилась в тебя без памяти и даже сделала аборт. Не помнишь?

Марк затряс головой, словно уличный пес, которого терзают блохи.

— Не может быть? — начал заводиться я, вживаясь в роль защитника униженных и оскорбленных. — Вот он — мужской шовинизм. Бедная девочка! Она отдала тебе лучшее, что у нее есть — свою честь, а ты даже не оценил ее дара!

Я хотел было воздеть руку к потолку, но передумал — это выглядело бы совсем мелодраматично. Вместо этого я шмыгнул носом и потер глаза, будто смахивая набежавшие слезы.

— Рыжик! Не надо! — скукожился Марк.

Его глаза заблестели.

— Ради тебя она бросила институт сопротивления металлов и пошла торговать наркотиками, а ты и ухом не ведешь! — от радости, что внушение удалось, а избиение отменяется, я взрыднул по настоящему. — Неблагодарный! Она отказалась от руки, сердца и миллионов арабского шейха. Она так мечтала познакомиться с твоей мамой! А, ты? Что сделал ты? Ты запретил ей! Сатрап!

Я так распалился, что был готов повалиться на пол и биться лбом о кафель.

— Не надо, Илюшенька! — Марк совсем раскис. — Я сделаю все, что ты захочешь. Все-все! Пусть она приходит, мне разве жалко? Мне не жалко!

— Кто приходит? Куда приходит? — растерялся я, теряя сюжетную нить спектакля.

— Эта девочка из института сопротивления наркотикам! Или сопротивления падишахам? Тут я не совсем понял, — Марк страдальчески сморщился.

«Еще немного, и он побежит к попу заказывать венчание», — подумал я.

— Это, Марусенька, клиника, — серьезно сказал я. — Нельзя быть таким доверчивым. Совсем нельзя.

* * *

— Вы уж простите его за глупую шутку, — виноватился Кирыч.

Он затолкал чемодан Анны Ивановны на полку и сейчас крепко держал меня за руку, чтобы я не сбежал.

Я глядел в окно. На перроне тетка в лохматом берете тискала мальчика лет семи. Он вертел головой и собирался заорать.

Ему было стыдно.

Мне было жарко.

Анна Ивановна перецеловала нас всех по очереди, но всепрощение не артикулировала. «Не очень-то и хотелось», — потея, думал я.

— Счастливого пути! — сказал Кирыч и начал оттеснять меня к выходу.

— Семь футов под килем, Аннванна! — поддержал я и послал ответный поцелуй. Воздушный, правда.

Глубокий реверанс я сделал уже перед закрытой дверью, отгородившей от нас Анну Ивановну и Марка, который задержался для последних родительских наставлений.

— Опять устроил балаган, — выговаривал мне Кирыч на перроне.

— Ой, только не зуди, — огрызался я, выбивая сигарету из пачки. — Аннванна приняла и поняла. Вон облобызала даже. Ты-то чего ерепенишься?

Кирыч запыхтел, как самовар. «Сейчас будет читать мораль», — понял я и вжал голову в плечи, изображая раскаяние.

От морали меня спас Марк. Он выскочил из вагона румянее, чем пачка «Голуаз», которую я только что засунул в карман.

Поезд лязгнул и тронулся с места.

— И что она сказала? — спросил я, провожая взглядом поезд с чужой мамой. Милой, в общем-то, женщиной. Доверчивой только.

Марк побагровел.

— Сказала, что понимает. Что я осторожным должен быть, сказала… И! — Марк умолк.

— Что «и»? — спросил я, всерьез опасаясь, что он лопнет от свекольного сока, которым налилось его лицо.

— И что внуков у нее не будет сказала, — нехотя ответил Марк.

— Как это? — осклабился я. — А Махатма?

— Почему ты все время врешь? — сердито произнес Кирыч.

 

РОМАН С ТЕРМИНАТОРОМ

— …Я не вру, я сочиняю. Что лучше, «милый» или «уважаемый»?

— Глубокоуважаемый, — предложил Марк.

— Слишком формально, — покачал головой я, напряженно вглядываясь в монитор. — Мы же любовное письмо пишем, а не повестку в суд.

— Тогда, — Марк на секунду задумался и внес еще одно предложение. — Любимый!

— Преждевременно, — отверг я и его. — Так мы его только напугаем.

— Ну, дорогуша, я не знаю, — развел руками Марк.

— Умница! — восхитился я. — Напишем, «дорогой». Просто и со вкусом.

Я заколотил по клавишам.

«Дорогой Кирилл! Вы будете удивлены, прочитав это письмо. Но оно, поверьте, вас ни к чему не обязывает…»

* * *

С того времени, как Кирыч поменял работу ради хорошей зарплаты и звонкой должности, мы с Марком перестали его узнавать. Вроде бы те же глаза, нос и уши, и даже любовь к синим рубашкам никуда не делись, а Кирыч уже не тот.

— Как дела?

— Нормально.

— Что нового?

— Ничего.

Вот и весь разговор. Кирыч никогда не был болтуном, но тогда я чувствовал хотя бы его молчаливое участие. Сейчас казалось, что говорит не человек, а машина.

— Это неважно, — отвечал он на все расспросы о новой работе и спешил уединиться. В спальню — с книжкой, на улицу — с Вирусом. Куда угодно, лишь бы не с нами.

— Терминатор, какой-то, — сказал однажды Марк.

— А мне с таким спать! — в сердцах выпалил я.

— Неужели? — Марк оживился, воображая лязгающий металлом секс.

— Окстись! — разочаровал его я. — Теперь мы просто соседи по койке.

Эх, знать бы, что именуя наши отношения «соседскими», я когда-нибудь и впрямь обнаружу рядом постороннего субъекта, который даже во сне ухитряется сохранять безразличный вид. Эмоциональные инвестиции посторонних ему были не нужны. А я был именно посторонним. «Соседом по койке», как уже было сказано.

Очень неуютно.

— А вдруг он отмывает бандитские деньги? — предположил Марк и от страха зажмурился.

— И что тогда? — заинтересовался я. — Побежишь сдавать его в милицию?

— Мы сорвем куш и уедем на Канарские острова! — завопил Марк и заскакал по комнате, исполняя какой-то дикарский танец.

— Аферист! — удовлетворенно ругнулся я. — С нашей удачливостью, Кирыч, скорее, сядет в тюрьму, а мы будем носить ему передачи.

* * *

Кирыч замыкался все больше, а его реакции становились все менее предсказуемыми.

— А как твоего шефа зовут? — поинтересовался я как-то между делом.

В глазах Кирыча появился такой ужас, будто я сплясал кукарачу на могиле Серафимы Львовны.

Впрочем, минут через пять он устыдился.

— Вера Петровна, — бросил Кирыч и вышел из комнаты.

— Я думаю ему за нас стыдно, — застрекотал Марк.

— Он думает, что мы можем испортить его репутацию? — сказал я, притворяясь, будто мне только только сейчас пришла в голову эта мысль. — Неужели он боится, что мы нарядимся мадамами и закатим истерику прямо у него в кабинете?!!!

Марк довольно захихикал. Мне было не до смеха.

— За кого он нас принимает? — воскликнул я, чувствуя себя оплеванным.

«Мы делаем с ними деньги, но не едим за одним столом», — некстати вспомнилась торгашеская присказка. Здесь все получалось наоборот. Стол был общий, а дела делались где-то на стороне. Но от этого было еще мерзее.

— Суп отдельно, мухи отдельно, — сказал я, чувствуя себя не супом, а мухой.

Чтобы не разрыдаться, я уставился в телевизор, но слез сдержать уже смог.

— Ууу, — я быстро миновал стадию стыдливых всхлипываний и беззастенчиво предался горю.

— Все наладится! Разве он не человек? Разве он ничего не видит? — гладил Марк меня по спине.

— Ууу, — гудел я паровозом.

* * *

— …Ты не представляешь, как важен микроклимат на работе! — сказал Марк и ни с того, ни с сего и пустился в объяснения, что в его страховой конторе работают мерзкие мужики, которые только и знают, что рассказывать про футбол, пьянки и баб, которых они и так и эдак. — Вот у тебя, наверное, все по-другому?

— Это неважно! — сказал Кирыч.

Неужели весь русский язык ограничивается этой тупой фразой?

— Почему же! — воскликнул я. — Это жизненно важно! Скажи, у тебя есть кабинет?

— Ну, есть, — неохотно ответил Кирыч.

— Ты один там сидишь? — обрадовавшись, продолжил я бурение.

— Нет? С Валей.

— Твоя Валя наверняка не рассказывает тебе про футбол, — подхватил Марк.

— Нет, только про «Формулу один», — немного растерянно ответил Кирыч и, кажется, хотел продолжить, но, опомнившись, выдал уже известное. — Это неважно.

В этот момент мне показалось, что я слышу скрежет закрываемых створок. Как в кино про космические ужасы — там герои тоже прячутся в герметично запертых отсеках, надеясь спастись от монстров, беснующихся снаружи.

* * *

Марк рассматривал календарь на будущий год. На каждый месяц приходилось по писаному красавцу. Марк загляделся на февраль. Его олицетворял голый мачо с сигаретой. Он стоял на дороге и делал вид, что ловит такси.

— Валя-валентина, что с тобой теперь? — застенал Марк.

На Валентину красавец был никак не похож. Скорее, на какого-нибудь Антонио. Тем не менее, я послушно продолжил:

— Белая палата, крашеная дверь! — взрыднул я.

— Тоньше паутины из-под кожи щек зреет скарлатины смертный огонек! — закончил Марк строфу.

Марк вырос на Урале, а я еще дальше, но воспоминания детства были так схожи, будто мы писали в один горшок. Когда мы были маленькими, по телевизору еще не показывали мыльных опер, поэтому мексиканские страдания, так необходимые чувствительным мальчикам, черпали из одних источников. В данном случае, из стихотворения про Валю-пионерку.

— Ты подаришь Кирычу валентинку? — спросил Марк.

— ??

— В День святого Валентина все приличные люди признаются друг другу в любви, — пояснил Марк и обвел маркером цифру «14». — Ты разве забыл про День всех влюбленных?

— А я не влюбленный! И вообще, к чему Кирычу моя валентинка, если у него своя Валентина на работе имеется. Пусть с ней и милуется!

Я хотел сказать еще что-нибудь, но вдруг замер, как завороженный. Я понял, как нам победить терминатора.

* * *

…Сочинялось плохо. Я уже рассказал о валиных любимых цветах, видах на Рождество, вечной любви, описанной «божественным Петраркой» и забуксовал, коря себя за скудость фантазии, которой, как мне раньше казалось, у меня должно хватить на тысячу любовных романов. Дело было наверное в том, что требовалось правдоподобное вранье, а для него катастрофически не хватало информации.

— Ты не помнишь, в каком галстуке Кирыч водку пить ходил? — спросил я памятливого на детали Марка. — Он тогда еще в грязь уделался?

— Как же не помнить! — возмущенно замахал руками Марк. — Беленький! С мышами! Страшный — просто ужас!!

Точно, тогда Кирыч нацепил самое кошмарное творение галстучного искусства: десяток «микки-маусов» с идиотскими ухмылками. Слава богу, в тот вечер он залил «мышей» соусом и дальнейшей эксплуатации галстук уже не подлежал.

Я заколотил по клавишам.

«…На последний праздник вы одели прелестный галстук. Он был Вам очень к лицу. Вы кружились в вальсе с Верой Петровной и она сказала, что Вы прекрасный танцор».

Я хотел продолжить, но, подумав, отодвинул от себя клавиатуру. Сегодня моя муза явно взяла отгул.

— Скажи, — осторожно начал Марк. — А зачем мы это делаем?

— Ради справедливости, — подумав, ответил я. — Как ты думаешь, к кому он обратится, чтобы избавиться от похотливой тетки?

— В милицию! — предположил Марк.

— К нам, дурак! — сказал я. — Мы придумаем за него пару вежливых писем-ответов и пылкая переписка заглохнет сама собой.

— И чего ради огород городить? — хмыкнул Марк.

— Но это послужим ему хорошим уроком. Тогда Кирыч поймет, что семья всегда должна быть на первом месте, какой бы большой ни была зарплата. В конце-концов, мы тоже живые люди и имеем полное право на человеческое к себе отношение.

— А если он узнает? — зрачки у Марка расширились, превратив глаза в две черные смородины. — Он нас убьет!

— Нет, не убьет, — помотал головой я. — Максимум — поколотит. Ну, и пусть, — ожесточенно продолжил я. — Он побьет, а мы поплачем. Все, как у людей…

— Точно! — воскликнул Марк, заражаясь моей решимостью. — Пусть! Пусть ему будет стыдно!

* * *

— Не жмет? — спросил я.

Марк качался на красных сапогах-платформах, как останкинская башня.

— Нет! — храбро сказал Марк.

Нацепив ему на шею килограмма два ожерелий, арендованных у Зинаиды (добрая девушка, она даже не спросила, для чего они нам нужны), я с сомнением оглядел маскировочный костюм.

Передо мной стояла семафорной высоты девица в темных очках в пол-лица и красном пальтишке из лаковой кожи (спасибо, Зиночка, ты — настоящий друг).

Я не понимал, ради чего этот маскарад. Ведь можно было преспокойно прогуляться рядом с «объектом» и в мужском обличье. Признаюсь, в таком виде Марк выглядел бы куда правдоподобнее. Но он вбил себе в голову, что без мадамского наряда невозможно, и мне оставалось лишь согласиться.

— Не упадешь? — еще раз спросил я.

— Постараюсь, — проблеял Марк.

Переодевание слегка повыветрило у него прежнюю уверенность.

— Ну, с Богом, — сказал я.

Марк ушел, а я стал его ждать.

От Марка требовалось выудить хоть что-нибудь, относящее к кириной конторе. К примеру, сведения о том, с кем Киря шел с работы, можно превратить в ревнивую миниатюру («Сегодня вы Леночку провожали. Хочу вас предупредить — у нее муж мафиози. Он всегда ходит с парабеллумом»).

Годилась любая малость: вот хоть имя охранника у входа («Представляете? Сегодня Саша позвал меня в ресторан. Я, конечно, отказала. Он ведь еще ребенок, а мне нравятся зрелые мужчины») или цвет обоев в холле («у меня на даче — небольшом трехэтажном домике — в точности такие»).

Миссия была безусловно полезна, но вот в марусиных актерских способностях я очень сильно сомневался. Как заломят ему белы рученьки, да сдадут в милицию за неподобающий мужчине вид. Господи! А если скинхэдов встретит?..

…Марк появился, когда я понял, что его нет слишком долго.

От семафорной девицы осталось немного.

— Меня спустили с крыльца! — сказал он, потрясая сломанными очками, и сам завыл паровозом.

* * *

— Слушай, а если ей сто лет? — свистящим шепотом сказал Марк.

— Пожилые женщины тоже имеют право на любовь! — сказал я, но призадумался.

На этот случай письму явно не доставало патины. Я прищурился, перебирая в уме старорежимных певунов: Лемешев, Козловский…

«Вы для меня, словно парус в тумане моря — недостижимы и притягательны… С Вами я могу уйти от себя, улететь от обыденных забот, обрести на краткий миг иную страну. Помните как у Вертинского „В бананово-лимонном Сингапуре“?».

— Сингапуге-пуге, — прокартавил я, перечитав написанное.

Получилось немного агрессивно. Но может же дама позволить прорваться сокровенному после стольких-то писем? «Кстати, сколько их уже?» — подумал я и, пощелкав мышью, залез в секретную папочку. Выходило не меньше десяти. Первое мы послали электронной почтой. Второе подложили в карман пиджака. Потом была телеграмма на дом. Она состояла из двух слов: «Любовь есть».

Жаль, неизвестно, как Валентина говорит. Можно было бы ангажировать Люську из «Театра несвоевременной пьесы» — она замечательно имитирует чужие голоса. «Я ваша навеки!» — сочно произнесла бы Люська в телефонную трубку.

— Славно получилось, — прочитав письмо, с уважением сказал Марк.

— Ты бы ответил на такое взаимностью? — спросил я.

— Неа! — тряхнул головой Марк. — Страшно. А вдруг она затащит в темный угол и изнасилует.

— Я об этом не писал! — оскорбился я.

— Зато ввиду имел, — убежденно заявил Марк. — Знаем-знаем! Вначале они про бананы и Сингапур поют, а потом в постель тащат.

У него был такой вид, будто всю свою жизнь он только и делал, что отбивался от сексуально озабоченных женщин. Я расхохотался.

Впрочем, главное Марк уяснил. Леденящий ужас — вот что должен испытывать Кирыч. Я удовлетворенно заклеил конверт.

* * *

— Здесь все, — сказал Кирыч и вывалил на стол содержимое большой толстой папки.

— Даже квитанции об уплате за телефон баронессы Кукуевой от 23 сентября 1889 года? — развеселился я.

— Ой, правда, неужели даже квитанции есть? — удивленно вздернул брови Марк.

В основном была ерунда: бумаги, усеянные столбцами цифр, разнообразными графиками и диаграммами, показывающими состояние банка от сотворения мира и до наших дней. По словам Кирыча, цифры свидетельствовали, что его контора не закроется и после Судного дня. Уяснив главное, мы без сожалений обратились к фотографиям.

— Какой ты здесь хорошенький! — Марк любовался снимком, на котором Кирыч сидел за большим столом и угрюмо смотрел в компьютер.

— А это кто? — деланно равнодушно спросил я, тыкая пальцем в другой снимок, на котором Кирыч скалился какой-то старой, но очень ухоженной тетке в мужском пиджаке.

— Вера Петровна, мой шеф, — разочаровал нас Кирыч.

— А где Валя? — не стерпел Марк.

Кирыч мрачно посмотрел на него и вытянул из стопки фотографию, на которой чинно, в два ряда, сидело и стояло человек двадцать.

— Наше подразделение, — пояснил он и забормотал. — Вера Петровна, Надя, Владимир Викторович, Никита… Вот! — сказал Кирыч, тыкая пальцем куда-то в верхний левый угол.

— Эта беленькая? — уточнил Марк.

Справа от Кирыча улыбалась крашеная блондинка с треугольным лицом и челкой, как у пони.

— Нет, — усмехнулся Кирыч. — Черненькая.

На фотографии, слева от него стоял мрачный субъект с окладистой бородой.

Я ошарашенно посмотрел на Марка.

— Ой, как нехорошо получилось! — тоненько пискнул он.

— Вот и я о том же, — сказал Кирыч и достал из кармана еще один снимок. Явно сделанный с плохого видео, он был смазан, но главный персонаж — особа в черных очках, которую выпихивают в двери два дюжих мужика — был узнаваем.

— Какой ты здесь вышел, — не удержавшись, я хихикнул, — …милый!

— Глубокоуважаемый! — буркнул Марк.

— Ребята! — страдальчески наморщил лоб Кирыч. — Может, хватит придуриваться?

 

МУЖИЧОК С НОГОТКОМ

— Умираю…

Вечеринка еще только началась, а ноги уже гудели и спина вспотела. Кирыч увлеченно говорил о «контрольном пакете акций» и «аффилированных структурах». Все согласно кивали и радовались. Я ничего не понимал и подыхал от скуки.

Было двадцать минут восьмого. Стрелки часов поникли моржовыми усами, а я вдруг понял, почему дома Кирыч вечно молчит: просто все говорильные ресурсы он расходует на себе подобных, для которых «аффилированная структура» — приличное слово или, более, того, «Слово Исполненное Смысла».

Боясь, что меня попросят высказать собственное мнение по столь сложному вопросу, я спрятался за бокалом вина.

Потом начал говорить Валя. Дергая себя за смоляную бороду, он толковал о каких-то дочках, которых можно продавать только с согласия матери. Я хотел было вякнуть про падение нравов, но, поняв, что коллега Кирыча и не думал сворачивать с кривой финансовой тропинки на столбовую дорогу общечеловеческих ценностей, опять загородился бокалом.

«Черт бы побрал эту светскую жизнь!» — в какой уж раз за вечер выругался про себя я. Хождения и говорения, творившиеся вокруг, собственно, были ни при чем. Мне просто было неуютно от ненарочито дорогих нарядов, от блестящей обстановки, от незнакомых имен, от деланно улыбающихся лиц. Я чувствовал себя вороной в павлиньих перьях и все время боялся сделать что-нибудь не так. Громко пукнуть, например, хотя обычно со мной такие неприятности не случались. «Вот знал бы Марк, каково оно…», — думал я, от неснимаемой улыбки чувствуя боль в щеках.

* * *

— Не может быть! — Марк глядел на кусок белого картона так, будто он сделан из чистого золота.

Между тем, золотыми на нем были лишь буквы. Завиваясь кончиками, они складывались в следующее:

Дорогие Кирилл и Илья!

Вера.

У меня день рождения. Буду рада видеть вас на своем празднике.

На обороте кроме указания, когда нам надлежит явиться, была художественно нарисована небольшая карта, показывающая в каком месте автострады надо свернуть в лесную подмосковную глушь, чтобы попасть в имение Веры Петровны.

На первый взгляд, в приглашении не было ничего особенного. Но я был совершенно согласен с Марком, который назвал это приглашение «историческим». Не каждый день начальница Кирыча зовет нас на свой приватный праздник.

Для Кирыча — это было хорошо. Приглашение означало, что она весьма довольна работой своего подчиненного и возлагает на него большие надежды.

Для меня — это было, скорее, странно. Веру Петровну я видел лишь на фотографии, а она обо мне только слышала. Что конкретно и по какому поводу, Кирыч не сообщил, но я отчего-то уверился, что непременно что-нибудь хорошее. Не позовет же она проходимца в свой особняк?

Может, быть Кирыч ввернул как-нибудь, что его друг — блестящий журналист и великолепный собеседник, который вызывает улыбки дам огнем нежданных эпиграмм.

— Вместе! На праздник! — завидовал Марк. — Прямо как в кино!

* * *

Не зная чем себя занять, я отошел к окну с полуметровым металлическим Буддой на широком подоконнике, отороченном зелеными кудрями неизвестной мне флоры и от делать нечего принялся обдирать мелкие листочки.

— О! — раздалось рядом со мной.

У окна возникла худощавая особа в чем-то невыразительно бежевом. Да и вся она была какая-то неприметная. Как стенка — взглядом зацепиться не за что. Ни сучка, ни задоринки. Только взглянув на меня поверх очков в тонкой оправе незнакомка себя выдала. Глазки у нее были маленькие-маленькие и в плотном кольце морщин, как у слоненка, виденного как-то в зоопарке.

— Вы любите азалии? — спросила она, скучая, очевидно, не меньше моего.

— Нет, мне геранька больше нравится, — непонятно зачем нахамил я подслеповатой даме.

— О! — опять издала она неопределенный звук и, сочтя контакт налаженным, сообщила, что зовут ее Светланой, что супруг ее приписан к той же конторе, что и Кирыч, что она живо интересуется природой… Да, так она и сказала:

— Я живо интересуюсь природой, — и прижмурила глазки.

— Вам плотоядные нравятся? — спросил я.

— Хищники? — уточнила она. — Нет, я предпочитаю флору.

— Жаль, — огорчился я. — А то я мог бы много рассказать, что с плотью некоторые ядные творят. Ух, — я хлопнул себя по щекам, выпучил глаза и лишь потом подумал, что подражаю приятелю Адаму, когда тот хочет сказать какую-нибудь гадость.

Дама в бежевом ее пока не заслужила. «Ну, и что с того, что она по флоре специалист», — подумал я и, поднатужившись, выудил из памяти статью про экзотическую болезнь, поразившую европейские каштаны.

— О! — выдала Светлана свою любимую букву, жалея попорченных деревьев.

Неожиданно увлекшись, я изложил ей свои взгляды на тему «Можно ли вырастить дерево из апельсиновой косточки».

— Возможно, но маловероятно, — согласилась со мной она, терпеливо дослушав.

Ботанических тем больше в голову не приходило и я выжидательно уставился на женщину, надеясь, что она сама предложит какой-нибудь предмет для обсуждения.

— А кто у вас цветы покупает? — мигнула глазками Светлана.

Я заморгал не хуже нее.

— У кого «у вас»? — спросил я.

— Вы же, насколько мне известно, с Кириллом вместе проживаете? — полуутвердительно сказала она. — Вы его… бойфренд?

Я почувствовал, как заполыхали мои уши.

— Мы квартиранты, — сказал я и, уловив, что мой голос звучит крайне неубедительно, поспешил сделать отвлекающий маневр. — Мы, кажется, про цветочки говорили?.. Хм… Цветочки… Да, их мы по очереди берем. Кирилл — по четным дням, а я — по остальным.

— О! — восхищенно произнесла Светлана. — У вас дома наверное настоящий сад!

— Конечно! — воскликнул я. — И сад, и огород! Знаете, какая у нас в кадушке редиска вызревает?! Первый сорт! А репа?! А озимые и яровые!

— Да, что вы? — сказала Светлана уже с меньшим воодушевлением.

— Приходите, я вас так угощу! — напирал я на бежевую женщину. — Пальчики оближете! Придете?

— Мы с Валентином подумаем над вашим предложением, — пролепетала она.

— Ах, так вы Валечки жена? — удивился я. — Повезло вам. Очень интересный мужчина. Я б за таким на край света бы помчался! Одна борода чего стоит. Сексуальная!

Светлана смотрела на меня с ужасом, словно я уже разбил ее семью.

— Да, вы не волнуйтесь, — успокоительно добавил я. — Вы ведь понимаете, что я другому отдана и буду век ему верна. Промискуитет не в моем характере.

Светлана повела пегой головой и попятилась. Посчитав светскую беседу законченной, я бросил «извините, мне пора» и рванул к Кирычу, который, похоже, вообразил себя демосфеном и о чем-то увлеченно толковал бородатому мужу ботанической жены.

— Требую объяснений! — прошипел я, бесцеремонно отбуксировав его Будде.

Кирыч помялся и поведал такое, что сильно расслабило мои лицевые мышцы: рот открывался сам собой.

Таинственным образом личная жизнь Кирыча стала всеобщим достоянием. Более того, Вера Петровна вызвала Кирыча «на ковер» и сообщила, что ее не интересуют сексуальные пристрастия подчиненных.

— Если, конечно, они согласуются с законом, — якобы сказала она.

Для того, видимо, чтобы Кирычу не пришло в голову идти в насильники.

— Теперь понятно! — дослушав неторопливую речь Кирыча, мрачно констатировал я.

Похоже, этой пафосной компании не хватало именно таких сладких парочек, как мы.

— Клубнички им подавай! Развесистой клюквы! — зашипел я.

Без моего согласия, не спросясь, втемную меня перевели из тайных сожителей в официальные любовники и теперь заставляли играть роль всеобщего посмешища! Бойфренда!

— Успокойся, чего в этом страшного? — сказал Кирыч.

* * *

В холле перед витой лестницей растопырились ржавые трубы, кое-как приваренные друг к другу. Спрятавшись за раскоряку, я хлебал вино и боялся двух вещей. Во-первых, как бы меня опять не призвали исполнить роль «бойфренда» Кирилла Андреевича, а во-вторых, как бы одна из труб не сверзилась мне на голову.

— Скульптура называется «Надежда», — мое одиночество нарушил лысоватый мужичок в щегольском темно-синем костюме.

Он потряхивал стакан, взбалтывая светлую жидкость со льдом.

— Почему не «Вера»? — вяло отозвался я.

Мужичок отхлебнул из своего стакана, кокетливо оттопырив мизинец, и улыбнулся:

— Вы правы. На самом деле это часть триптиха «Вера. Надежда. Любовь». Жаль «Вера» здесь не помещалась. Поэтому я подарил Верочке «Надежду», — он постучал полированным ногтем по металлической конструкции.

— С любовью подарили? — спросил я.

— Конечно! — ответил он и, склонив голову, щелкнул каблуками. — Честь имею представиться…

Затем незнакомец издал серию звуков, зудящих, как мушиный рой. Каз-з-зимир? Сигиз-з-змунд? Или З-з-зиновий? Переспрашивать я постеснялся, не зная, как это согласуется с правилами хорошего тона. «Пусть будет „мужичок с ноготком“», — решил я.

* * *

— Конечно, вам здесь неинтересно, — сказал «мужичок с ноготком».

Он привязался ко мне, как банный лист. Точнее, меня самого определил по этому разряду, таская по огромному дому, показывая хрупкие лампы итальянских дизайнеров, бронзовые статуэтки тувинских мастеров и странные лежанки, которые в приличном обществе принято считать креслами и, закатывая глаза, говорить:

— О! Какой милый Корбюзье!

Я упирался, как мог. И даже рыгнул. Не помогло.

— Богема! — одобрил он.

Я плохо знаю, как функционирует ночная жизнь, у меня нет халата с драконами, а встаю я с первыми петухами. Тем не менее, согласно кивнул: да, я — богема. Потому хотя бы, что не могу выговорить «аффилированная структура» и о корпоративных акциях знаю еще меньше, чем о ночной жизни.

Часы показывали пятнадцать минут десятого. «Усы гусарские, залихватские», — подумал я. Мучаться оставалось недолго.

— Вы видели фильм «Far from heaven»? — спросил меня хозяин дома.

«Мужичок с ноготком» легко перешел с русского на английский. Чувствовалась привычка.

— Милая история, — сказал я. — Главный герой мне особенно симпатичен.

— Да-да, я понимаю, — с улыбкой, похожей на усмешку, сказал он.

«Это не кино про каннибалов?» — испугался я.

— Психологически верно выстроенная роль, — придумал я нечто нейтральное.

Если фильм про пожирателей человечины, то можно всегда отпереться, сказав, что для меня, «богемы» во плоти, главное — художественность образа. И для пущей убедительности завести очи к потолку.

* * *

Часы на моей руке мерцали в полутьме. «Усы нафабренные, кокетливые», — подумал я, уже не надеясь попасть домой сегодня, от которого оставалось всего 53 минуты.

Мы сидели на диванчике в зимнем саду. Где-то вспыхивал смех, где-то играла музыка, а я прел в искусственной сырости, как банан на ветке. Мужичок заплетающимся языком излагал мне свои взгляды на литературу, живопись, скульптуру, моду. Я поддакивал, стараясь незаметно отодвинуться от его назойливого ноготка.

— Знаешь, — «мужичок» перешел на «ты». — У меня тоже есть лечение.

— Лечение чего? — не понял я.

— В-лечение, — сказал он. — К мужчинам.

— Надо же? — сказал я, не чувствуя никакого желания становится жилеткой для постороннего человека. Пусть даже способного подарить уродливую «Надежду».

— И что мы будем делать? — спросил он, погладив меня по руке.

— Жить дальше, — я попытался встать, закругляя увлекательную беседу.

Но мужичок, не зная куда девать свое влечение, цапнул меня за лацканы пиджака.

— Отпустите! — испуганно попросил я, отшатываясь от душистой физиономии и бессмысленных глаз. — Пожалуйста!

Лоска в мужичке не осталось. Он остервенело тянул меня к себе и желал лобзаний.

Вспыхнул свет.

— Мило! — послышался голос.

В зимний сад высыпало блестящее общество. Здесь были все, с кем сегодня меня свела нелегкая. Вон и ботаническая Светлана со своим Карабасом-барабасом. А вон Кирыч. Увидев его, я чуть не крикнул «родной».

Кирыч наливался красным, словно вино, выпитое за вечер, только сейчас начало распространяться по его организму.

— Очень мило! — повторила Вера Петровна, возглавлявшая расписную кавалькаду.

Она улыбнулась, как ни в чем ни бывало, подошла к поникшему «мужичку с ноготком» и, потрепав по плечу, заставила его встать и чинно удалиться.

* * *

— С мужем? У всех на глазах? Целовался? — переспрашивал Марк, слушая возмущенную речь Кирыча, который никогда в жизни не будет брать меня в порядочное общество, потому что я не умею себя вести и он не знает, как теперь смотреть в глаза Вере Петровне, супруга которой я чуть было не дефлорировал.

Марк, уже воя от смеха, завалился на диван и засучил ногами:

— Ой, я не могу больше! Хватит! Я УМИРАЮ!

 

АХ, ЛЯМУР-ЛЯМУР!

— Ach, l'amour, l'amour… — заходилась неизвестная певица в приступе смертельной любовной тоски.

Марк подпевал, незнание слов компенсируя пылкостью чувств.

Марусины завывания означали, что он влюблен. Снова, как в первый раз. У него вообще есть удивительная способность каждый новый роман переживать, как Первый и Единственный. Другой бы давно утомился, а Марку хоть бы хны — вон с телячьим восторгом гнусавит французские песни.

Я возил утюгом по рубахе. Ткани на нее ушло много, и я чувствовал, что с меня сойдет семь потов, прежде чем рубаху можно будет повесить в шкаф. На столе неряшливой пирамидой возвышалась груда белья, которую еще предстояло привести в божеский вид. На домашнем языке «гладильный террор» означал:

либо

а) «смотрите, я вину заглаживаю»,

либо

б) «отстаньте, у меня проблемы».

А иногда — в случаях особенно экзистенциальных.

в) все вместе.

Мой случай был тем самым, потому как пострадал я ни за что и теперь сам толком не знал, что демонстрирую.

На следующий день после моих публичных лобзаний с чужим мужем у Кирыча возникли трудности со зрением. Он перестал меня видеть. Смотрел и не видел. Если бы он колотил тарелки, крыл меня последними словами или хотя бы дал мне возможность объясниться, то я бы знал, как себя вести: я бы тоже бил посуду, ругался или рыдал «Я не виноват».

Но он просто ослеп. Глядел на меня пустыми глазами, вызвав к жизни усопшего Терминатора, чтоб ему провалиться, супостату.

И вот, безвинно опороченный, я гладил рубахи. «Вера Петровна его, конечно, уволит. Кирыч станет безработным, а я всю оставшуюся жизнь буду искупать несуществующую вину», — уныло думал я. На душе было черно и от розовых слюней, которые пускал Марк, тошнило.

— Ах, лямур-лямур, — напевал Марк и щелкал ножницами в такт, подстригая ногти на ногах.

«К свиданию готовится», — догадался я.

Что еще могло заставить его заниматься педикюром?

Хорошо в сказках: Золушка находит принца и на этом ставится точка. Все думают, что они и помрут такими же счастливыми, но на самом деле Золушка забеременеет, а принц бросит ее ради стервозной ведьмы. Или случится другая неприятность: Золушку будет домогаться престарелый тесть, а принц подаст на развод.

— Ах, лямур-лямур… — как заведенный повторял Марк, хотя по радио играла уже другая мелодия.

— Смени пластинку, — угрюмо сказал я.

Марк послушно умолк, зная, с чего это мне приспичило с таким остервенением заниматься домашним хозяйством.

Повисла пауза, от которой сделалось еще тяжелее.

— Любовь слепа! — сказал я, устав дожидаться утешения.

Ввиду я имел, конечно, не нового марусиного фаворита, а неспособность нашего влюбленного птенчика за собственными чувствами разглядеть горестей ближних.

— А хочешь, я тебя с Сережей познакомлю? — предложил Марк заветное.

— Хочу, — сказал я скорее из вежливости, нежели искренне желая увидеть принца, которому Марк так истово поет «лямуры».

До него ли бы мне было, когда моя собственная любовная лодка вдруг пошла ко дну и мне оставалось лишь захлебываться от жалости к самому себе, отпаривая утюгом рубашечные помятости.

* * *

Обессилев от непомерного домашнего труда, я ушел спать уже в девять вечера. Но сон не шел, что бы там ни говорили врачи будто физическая работа — верное средство от бессонницы. Оказавшись в постели я чувствовал налившиеся свинцом руки, каждый позвонок хребта и… никаких признаков Морфея. Повертевшись с полчаса, я вспомнил другой врачебный завет: «Все от нервов» и собрался вернуться к телевизору, но перед дверью в гостиную замер, услышав взволнованный голос.

— …Пять рубашек, скатерть, две шторы, десять футболок, — перечислял Марк. — Он даже все носки перегладил. Может тебе не надо его больше мучать?

«Любовь любовью, а считать Марк не разучился», — с благодарностью подумал я и попытался разобрать, что ответил Кирыч. Но тот говорил что-то невнятное: «бу-бу-бу».

— У него одни глаза остались. Жалко ведь! — вновь вступил Марк.

Ответом было лишь «бу-бу-бу», которое, впрочем, делалось все членораздельнее.

— …Хорошо успокойся и вообще это не твое дело, — бубнил Кирыч, явно собираясь выйти.

Я шмыгнул назад в спальню и, упав на кровать, затаился.

— Илья! — сказал Кирыч, склонившись на до мной. — Давай забудем… Но ты тоже хорош… Встань на мое место… Неприятно ведь. Люди смотрят и ты… с этим… Стыдно же…

Кирыч говорил, а мне было все труднее притворяться спящим. Нет, я не кинулся ему на шею и не оросил его слезами. Но, честно говоря, был готов это сделать, какую бы третьеразрядную мелодраму это ни напоминало.

«Ах, лямур-лямур», — запела в моей голове давешняя француженка.

А вместе с ней пело и мое сердце. Ей-богу, пело. Я не вру!

* * *

— Марк! — крикнул я из коридора.

— Ау! — поддержал меня Кирыч.

Прогуливаясь по бульварам, мы успели два раза поссориться, столько же раз помириться и теперь веселились, как дети. Недавние страдания оказались глупым недоразумением. В конце-концов, в смысле карьеры Кирыч даже выиграл. Теперь для Веры Петровны он был не просто одним из подчиненных, а членом клуба «Обманутые партнеры». Чувствуя духовное родство, начальница даже зазывала его к себе на кофе. Коллеги завидовали, но поделать ничего не могли — на их спутников жизни сановные мужья не вешались.

— Марк, я знаю, что ты дома! — крикнул я, осмотрев ботинки в коридоре и убедившись, что все они на месте.

— Слышу-слышу! — наконец, откликнулся Марк. — Не мешайте, я занят.

Я заглянул к нему в комнату и увидел, как он с ожесточением трет утюгом какую-то тряпку.

— Сережа отменяется, — понял я.

Марк отставил утюг и затрясся всем телом:

— Ууу…

 

ТАНЯ

— Приезжайте, поговорить надо, — коротко сказала Таня и бросила трубку.

Телеграфным стилем она изъясняется редко — только когда это действительно серьезно. Пришлось наплевать на святое — пятничный вечер — и мчатся на метро.

Поезд выл, прорываясь сквозь темноту. Было поздно, поэтому в вагонном окне отражалась лишь наша геометрия: плотный Кирыч, тощий Марк и я — средней комплекции гражданин. Квадрат, линия и прямоугольник…

— Надеюсь, не Санек, — сказал квадрат.

— Он и есть, — горестно поникла линия.

Они посмотрели на меня, надеясь, что я найду неоспоримые доказательства их неправоты. Я уже собрался их разочаровать, как поезд начал тормозить и бархатный баритон сообщил:

— Станция Полежаевская.

Мысли потекли совсем в другую сторону, к Саньку не имеющие никакого отношения.

Человека, презентовавшего свой голос московскому метрополитену, я всегда представляю себе в профиль. У него высокий белый лоб, блестящие черные волосы и нос с горбинкой. Экземпляр из серии «Вулканический брюнет», из тех, что производятся эксклюзивно и потому всегда нарасхват. Таких показывают только в кино и новостях про испанских террористов. Жаль, в метро они не ездят, а только говорят…

— Нам пора! — Кирыч дернул меня за рукав.

Возвращаться к прозе жизни не хотелось. Санек вовсе не тот человек, о котором приятно думать. А уж видеть его — тем более.

* * *

И Кирыч, и я познакомились с Татьяной одновременно. Собственно, мы оба вряд ли узнали бы о ее существовании, если бы однажды, лет восемь тому назад, вместе не сидели на бульваре.

Была летняя ночь. Фонарь нарисовал желтое пятно перед нашими ногами, отчего шелковая прохладная темнота вокруг, казалась еще шелковей, еще прохладней и темнее. Кирыч взял меня за руку. Снизу — жесткое дерево скамьи, сверху — тепло ладони. Было томительно и приятно.

— …Кирилл… вы… — говорил я, боясь спугнуть зарождавшуюся нежность.

В пятне света возникла девушка-подросток. На ней был серенький деловой костюмчик: пиджак и прямая юбка чуть ниже колена. Мышь, каких миллионы служат в присутственных местах — верными секретаршами, например.

— Голубые, — сказала мышь, будто выписывала входной билет на эшафот.

Кирыч отдернул руку.

Нежность начала вянуть.

Что ей от нас надо? Мы просто сидим и смотрим на луну. Как вон та компашка, что шумит на другом конце бульвара, и как сотни других людей, которые не хотят париться ночью в душной квартире. Ведь это законом не запрещено?

— Вы что-то хотели? — осведомился я подчеркнуто-вежливо, изо всех сил желая, чтобы девица ушла, прихватив с собой и мышиный костюмчик, и прокурорский тон.

Я был почти уверен, что где-то неподалеку прячется здоровый детина. Подначил свою подругу на подлость и сейчас глумливо хихикает, слушая, как она терзает педиков. Надеется, что у них лопнет терпение. Тогда он выскочит из тьмы и начнет орать про извращенцев, которые совсем обнаглели, сидят на бульварах, где гуляют дети. А потом он звезданет одного из них по морде. «По наглой рыжей морде», — подумал я и закусил губу, однажды уже разбитую в кровь.

— И вам не стыдно? — звенящим голосом спросила мышь.

— Стыдно, — сказал Кирилл.

В его словах не было ни насмешки, ни страха, ни вызова. Было ясно, что этот мужчина чуть за тридцать не врет — ему действительно стыдно. Мучительно стыдно. Мне захотелось прижать его к себе, чтобы он перестал стыдиться мыши, прикинувшейся палачом. Моя нежность раскинулась во все стороны, а вместе с нею расцвела и злость. Я уже мечтал о том, чтобы наконец появился детина, которому я могу вцепиться в волосы. Я буду орать, как базарная баба и наплевать, что это не по-мужски.

Но отпор давать было некому. Нелепая девица торчала одна, закаменев, как памятник Есенину, который тоже прятался где-то неподалеку.

— Какие же вы… — сказала она и неожиданно закричала. — Ееееее!

Я опешил. Кирилл оторвался от скамьи и, войдя в свет, притянул девушку к себе.

Мышь кричала, Кирилл осторожно гладил ее по голове, а я завидовал, чувствуя себя несправедливо обделенным. Мне тоже хотелось кричать и чувствовать на макушке его ладонь.

— Таня, — сказала она, выплакав положенное и усевшись рядом.

«Нет, не пьяная», — понял я и передумал называть ее мышью.

Тогда ночью на скамейке Таня вспомнила и про своего мужа, про Гошку, который гостит у бабушки, про то, как она два года ждала Толика из армии и вышла за него замуж девственницей.

— …Голые! Совсем! На простынях, которые я утром перестелила! — говорила Таня.

Она пришла с работы чуть раньше и обнаружила мужа рядом с чужим мужчиной:

— …Я сначала не поняла: чего этот мужик делает в нашей кровати? Толик залепетал, что мужик его друг, что он просто друг и ничего больше, чтобы я ничего такого не подумала. А ведь он прав, я и не подумала. Мне было просто обидно, что на моих простынях лежит чужой человек!

Что было потом, она не поведала — ведь всех тайн не открывают даже случайным знакомым. Может быть, друг был не согласен, что он Толику просто друг и сообщил об этом Тане. А может, она дошла своим умом. Как бы там ни было, ночью Таня в полубезумном состоянии оказалась на том же бульваре, где мы Кирычем лелеяли нашу нежность.

Слушая ее, я будто заглянул в один из вариантов своего будущего: лежать на смятых простынях и корчиться от стыда. И мне захотелось сделать все, чтобы его не было.

Так мы познакомились, а я понял, что дружба может вырасти из чего угодно. Например, из истерики на бульваре.

* * *

— Что с ней такое стряслось? — спросил Марк, когда мы вышли из метро в ночь.

Обращался он больше к самому себе. Зубы заговаривал, чтобы они не стучали от предчувствия семейных разборок, в которых мы по дружбе вынуждены участвовать. Марк, как и я, наверняка знал, что сейчас мы увидим знакомую картину. Под дверью таниной квартиры сидит Санек и дует в замочную скважину, как ему жаль, что они уже не вместе, и как она всю жизнь ему искалечила, лишив возможности видеть сына.

— Единственного сына! Петичку! — говорит он дрожащим голосом.

Я надеялся, что сегодня Таня не начнет его жалеть, как в прошлый раз. Тогда, впустив бывшего мужа воды попить, она выдворила его лишь с нашей неотложной помощью. Конечно, Таня — дама бойкая, но ее метр с кепкой все же вряд ли сопоставим с саньковой двухметровой статью.

* * *

После того, как «друг» Толика вдребезги расколотил танину любовную лодку, она решила как можно скорее выйти замуж. Думала, что только новый штамп в паспорте поможет ей забыть мужчину, внезапно подавшегося в содомиты. Кандидатур на интрижку и мимолетный пересып у нее было хоть отбавляй, а вот под венец идти согласился лишь Санек.

На смотринах мы с Кирычем одобрили его кандидатуру. Он был высок, широк в плечах, немногословен и показался нам достойным претендентом на танины руку, сердце и ребенка.

Как же мы были неправы!

Когда Таня сделалась беременной, Санек вдруг стал часто отлучаться «к маме», а по возвращении благоухать чужими духами.

— И уж точно не «Шанелью», а других духов у свекрови нет, — жаловалась по телефону Таня в перерывах между токсикозом и домашними скандалами.

Едва Петька появился на свет, Санек ушел «к маме» насовсем.

— Он свалил! — кричала Таня по телефону.

Клянусь, счастье ее было неподдельно.

Но вот, что удивительно! Имея двух детей на руках и безрадостные жизненные перспективы, Татьяна обнаружила завидную энергию. Едва Петька перестал носить памперсы, она записалась на курсы психологов. В те годы было много подобных образовательных заведений. По большей части, сомнительных. Татьяна, впрочем, думала иначе. Когда я назвал ее учителей «шарлатанами», она возмутилась и сообщила мне о моей фрустрации, психологических зажимах и прочей чепухе, смысл которой был лишь в том, чтобы грамотно послать меня куда подальше. Я пошел, считая, что у Тани от переутомления поехала крыша, и искренне желая ей скорейшего выздоровления.

Тогда в наших отношениях наступил перерыв. Пару раз я пытался до нее дозвониться, но трубку всегда брал Георгий.

— Мамы нет. Она учится, — сурово говорил он.

— А ты что делаешь?

— Ребенка воспитываю, — важно отвечал Гошка, которому не исполнилось и десяти лет.

Она объявилась также неожиданно, как и исчезла. Просто однажды позвонила и потребовала, чтобы я немедленно встретился с ней в кофейне на Тверской.

— Теперь я психолог! — сказала Таня и потрясла перед моим носом бумагой, на которой крупными черными буквами было написано «Диплом».

— Почему не заслуженный пассажир трамвая! — спросил я, сожалея, что у меня нет красной корочки из тех, что продаются в метро.

Она не стала злиться. Ей не терпелось посвятить меня в свои планы.

— Психологические консультации! Я на балконе придумала, — рассказывала Татьяна за чашкой черного кофе. — Понимаешь, Петька орал, не переставая. У Гошки от стресса преждевременно наступил переходный возраст. Можно было запросто сойти с ума сойти. Я курила на балконе и хотела умереть. А потом я представила себе, сколько таких, как я, по всей Москве. Несчастных баб. Может быть, как и я, сейчас они стоят на балконе, курят и думают о том, как бы им сигануть с него ласточкой.

Как ни странно, консультации для горемычных женщин стали пользоваться спросом. Не знаю, насколько танина трудовая деятельность согласовывается с законодательством, но мне на это наплевать. Я ведь не налоговый инспектор. Важнее, что тетки прут толпой, а это значит, что голодное детство ее детям не грозит.

Образовывая других, Татьяна подковалась и сама. Сейчас, кажется, уже нет такой проблемы, которую она бы не смогла решить. Я думаю, что и трижды матерью она стала только ради того, чтобы проверить себя на прочность.

Заматерела.

* * *

— Сколько можно наступать на одни и те же грабли! — сказал я. — Ведь взрослая женщина. Умная, образованная. И вот, пожалуйста, снова беременна. Скажи, а ты о контрацепции никогда не слышала? О презервативах, например?

Мы с Кирычем сидели у Тани на кухне и с неудовольствием разглядывали ее округлившийся животик.

Отец ее третьего ребенка приехал из провинции, был очень молод, честолюбив и, по словам Тани, имел бездну сексапила. Что она под эти подразумевает, я не уточнял. Уж во всяком случае, не широкую душу.

— Я бы тоже сбежал, если бы мне предложили стать многодетным отцом! — честно признался я. — А ты о монашестве никогда не думала? Ну, там обет какой-нибудь дать? Свечку поставить?

Таня посмотрела на меня так, будто я бренчу перед ней цельнометаллическим поясом целомудрия. Было ясно, что вешать амбарный замок на собственной сексуальности она не станет, даже если у нее будет десять детей.

— Иногда думаю, что могу «залететь» от взгляда, — сказала она.

— Ты непорочное зачатие имеешь ввиду? Нашлась дева Мария, — захохотал я.

— Гинекологиня мне сказала, что есть бабы на мясо, а есть на племя, — возразила Татьяна.

— На племя многодетных матерей-одиночек, — хмыкнул я. — Может… хм… прервать?

— Я не убийца, — яростно замотала она головой.

— Да, — сокрушенно сказал я. — Твоим контрацептивом будет климакс.

Через какое-то время мы с Кирычем стояли под окнами роддома и орали в две глотки.

— Звать-то как! — кричал Кирыч.

— Имя! Имя скажи! — кричал я.

Мы не смогли доказать свое родство со старородящей Разуваевой Т., поэтому в роддом нас не пустили. Дружеское участие пришлось демонстрировать на улице.

— Марксид! Его зовут Марксид! — сообщила Таня, выглядывая из окна на третьем этаже.

— Ты искалечишь мальчику жизнь! — возмутился я. — С таким именем он может только лесником работать!

— Так звали моего деда, — пояснила Таня.

— И где он сейчас?

— Умер.

— Вот видишь! — восторжествовал я. — Если бы не это дурацкое имя, то может дожил бы до ста лет.

— Дурак! Его на войне убили. И вообще, как хочу, так и называю. Хоть Навуходоносором, — поставила Таня точку и захлопнула окно.

Обиделась. Потом выяснилось, что наши вопли впечатлили ее соседок по палате. Они все никак не могли понять, кто же отец ребенка — этот рыжий, или этот черный и были слегка шокированы, когда Таня сказала:

— Оба!

Терпения выговаривать имя «Марксид» полностью хватает только у его матери. Остальные решают проблему, как могут. Кирыч с Марком, например, последовали моему примеру.

Мы зовем малыша — Моськой.

* * *

— Мам, ты что там делаешь? Ты какаешь да? — Петьку было слышно на первом этаже, при том, что вопил он на пятом.

— Весь дом в курсе, что вы какаете, — сказал я, едва Таня открыла дверь.

— А… где… Александр? — робко спросил Марк, не веря своему счастью.

— Откуда я знаю? У очередной жены, наверное, — бросила Таня. — Ступайте на кухню. Только тихо, дети спать ложатся.

— А в качестве снотворного смотрят боевик, — заметил я.

Сквозь дверь, ведущую в одну из комнат, прорывались возгласы «хэк-хук-ха» вперемешку с хлюпаньем. «Главный герой уродует плохих парней», — догадался я.

— Георгий, сейчас же выключай телевизор, — скомандовала Татьяна. — Марксида разбудишь.

Звуки побоища стали немного тише. Гошка не желал бросать кумира на полпути к «хэппи-энду».

— А-га! — из другой двери высунулась белобрысая голова и скорчила рожу поставщикам дарового шоколада, — «Дяки-дями» приехали!

У Петьки начали выпадать молочные зубы, из-за чего он решил, что ему можно коверкать наши имена как угодно. «Дяки» — это Кирыч, «Дями» — «Марк». Ну, а я — то, что осталось. С этим ребенком я никогда не найду общего языка.

— Петр, иди спать, — приказала Татьяна.

— Брысь! — сказал Кирыч своему самому любимому из таниных отпрысков.

— Почему Гошке можно телек смотреть, а мне нельзя, — заныл Петька.

— Марш в постель, я кому сказала? — отчеканила Таня.

Дверь закрылась, а мы протиснулись на кухню, где, кое-как разместившись на шести квадратных метрах, утыканных кружевными салфеточками, выжидательно уставились на хозяйку.

— Дело такое, — нерешительно начала Таня. — У Георгия, кажется, проблемы.

— Двойку получил? — спросил Марк.

Татьяна поморщилась, как от лимона.

С Марком у нее сложные отношения. Они распивают чаи, часами сплетничают по телефону, но случись неприятность, как в Тане просыпается зверь — на самую невинную марусину реплику она отвечает откровенным хамством. Я долго удивлялся этой избирательной гомофобии, пока не придумал ей объяснение. Наверное, наш безобидный юноша похож на того субъекта, с которым Татьяна застукала своего первого мужа.

— Ну, — занервничал Кирыч.

— Георгию 15 лет, — сказала она.

— Подумаешь, проблема! — усмехнулся я.

— У мальчика трудный возраст. Он пытается понять себя, свое место в мире, пробует дать адекватную оценку своим способностям и есть опасность, что он занизит планку и тогда…

— Ой, только психологией не грузи! — раздраженно сказал я. — Мы-то свои прыщи и комплексы уже пережили!

— Знаете, что он вчера спросил? Зачем, говорит, ты меня таким родила?

— Гошенька красивый мальчик, пусть не сомневается, — загорячился Марк. — У него даже прыщиков почти нет. Вот у меня в его возрасте катастрофа была, я даже под трамвай кинуться хотел…

— Так, каким ты его родила? — спросил Кирыч, не желая отвлекаться на марусины подростковые страдания.

— Влюбчивым… — ответила Таня. — Говорит, что это может испортить ему всю жизнь.

— Нашел виноватого! — воскликнул я. — Ты его родила, а он еще недоволен.

— Я думаю, что Георгий слишком мягкий, — сказала Таня.

«Будешь тут мягким при такой-то мамаше», — подумал я, но высказать свою мысль не решился.

— Ему не хватает мужского воспитания, — продолжала она. — У него слишком мало примеров для подражания.

Все-таки женская логика — загадочная штука! Кто выкинул все фотографии гошкиного отца? Кто запретил им встречаться? «У Георгия отца нет», — говорила железобетонная Татьяна. А теперь жалуется.

— Чтобы восполнить этот пробел, лучше нас ты никого не нашла! — отозвался я. — Уж мы-то сделаем из Георгия настоящего мужчину! Кирыч научит его готовить, а Маруся — вышивать крестиком.

— Я не умею вышивать, — обиделся Марк.

— Придется записаться на курсы кройки и шитья, — сказал я. — Иначе ты не сможешь стать для ребенка примером настоящего мужчины, который коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет.

— Заткнись, — оборвал меня Кирыч.

Из нас троих он единственный, для кого бездетность геев — серьезный изъян. Дело, наверное, в том, что он находится уже в том возрасте, когда пора думать о продолжении рода. Впрочем, я не уверен, что Марк сильно изменится, когда ему будет под сорок. Он любит детей лишь до той поры, пока они улыбаются и не шалят. Сопли и вопли — это не по его части. А если быть до конца откровенным, то и не по моей.

— У Георгия есть друг… Из параллельного класса, — сказала Татьяна.

Она выразительно оглядела нас, будто учиться в параллельных классах запрещено законом.

— Симпатичный? — спросил Марк.

— Несовершеннолетний, — сурово взглянула на него Таня. — Худенький, светленький мальчик…

Она зачем-то начала подробно описывать этого постороннего отрока: миленький, хорошенький, легкая походочка, синенькие глазки… Эпитеты, которыми она его награждала, были такими сахарными, что становилось кисло. Мне гошкин друг был совершенно не интересен. Более того, он мне не нравился.

Я собрался было демонстративно зевнуть, как вдруг понял, почему мне ничего не хочется знать про этого миленького-хорошенького мальчика. В девятом классе я тоже смотрел коровьими глазами на соседа по парте и таял от каждого его прикосновения, не понимая, что со мной происходит.

— …Ходит за ним, как привязанный. А вчера я такое видела!

Таня замолчала.

Мхатовская пауза удалась. Не знаю, как у других, но у меня по коже побежали мурашки.

— Я видела, как он поцеловал Гошку!

— В губы! — ахнул Марк.

— В щеку, — поправила оскорбленная мать. — На прощанье.

Татьяна покраснела. Думаю, что ее смутило то, что ее сын вообще может заниматься сексом.

— В общем, ты боишься, что он совратит Гошку, — подытожил я. — Чепуха! Со всей ответственностью заявляю, ничего у него не получится, если Гошка сам не захочет. Вот я в свое время тоже хотел с одноклассником целоваться, а он целовался со Светкой Соколовой. Так все и завяло…

— Ты же знаешь, кто у него отец! — Таня явно собралась залиться слезами. — А если это наследственное?

— Среда тоже играет большую роль, — сказал я, не желая вязнуть в генетических дебрях. — Совращение в раннем возрасте, навязывание женской модели поведения… Ты не наряжала Гошку в юбочки, когда он был маленьким?

— Я еще в своем уме! — вспыхнула Таня.

— В любом случае, у Георгия, как ты прозорливо заметила, дефицит мужского воспитания, — продолжил я.

— Чего мучаться? — сказал Марк. — Пусть Гоша сам скажет!

— Нет! — отрезала Таня. — Я такое с ним обсуждать не могу.

— Да, тема деликатная, — согласился Кирыч.

Пахло жареным. Мне совсем не улыбалась перспектива вести профилактические беседы с подрастающим поколением. И так, и эдак, мы окажемся в проигрыше. Если опасения напрасны, то мы будем глупо выглядеть перед Гошкой. А если нет, то Татьяна может вообразить, что это наше дурное влияние виновато. Мало ли, что придет ей в голову? Материнский инстинкт ведь всегда сильнее здравого смысла.

— Хорошо! — воинственно подбоченился Марк. — Мы согласны поговорить с ним по-мужски.

— Как ты себе это представляешь? — усмехнулся я. — Достанешь из ридикюля веер и отхлещешь Гошку по щекам?

— Я хотела бы, чтобы Кирилл… — неуверенно начала она.

«Вот кто у нас носитель святых мужских ценностей!» — догадался я и оскорбился. Чем же это я не угодил?! Сколько лет я с Гошкой нянчился, и вот благодарность! Вести беседы на щекотливые темы я, выходит, рылом не вышел!

— Хм, — заерзал на табуретке Кирыч. — Сейчас?

— Ни в коем случае! — испугалась Татьяна. — Лучше завтра… Я пошлю Георгия к вам за чем-нибудь.

— Ага, за комплектом гомоэротических журналов… — саркастически усмехнулся я, все еще чувствуя себя несправедливо обиженным.

— Мне не до шуток! — взвилась Татьяна.

— …Если выбросит эту мерзость по дороге, значит, мамочка может спать спокойно, а если сопрет пару номеров, то будем кричать «караул», — закончил я и получил оплеуху.

— Пшел вон! — сказала Таня с металлом в голосе, пожелтев от негодования.

— Хук-хэк-ха, — заполнил паузу телевизор.

«Очень своевременно», — подумал я, потирая ушибленную щеку.

— Вон! Из моего! Дома! — раздельно повторила Татьяна, с ненавистью глядя на меня, а рукой указывая на дверь.

Мне оставалось лишь ретироваться. Бесславно и не вызывая сочувствия, как тем плохим парням, которых для Гошки мочалил телегерой…

* * *

Поезд выл, колеса стучали, а мне казалось, что кто-то бьет меня кувалдой по вискам. «Ничего! Она еще одумается», — убеждал я себя, вновь и вновь покручивая в голове сцену своего позора. Марк с Кирычем изображали посторонних. На меня не смотрели.

Осуждали.

— …Станция «Шаболовская», — сказал бархатный баритон.

«Будто предлагает совокупиться», — раздраженно подумал я. Хозяин этого голоса наверняка стар и сексуально давно не привлекателен. По утрам ходит за кефиром, ряженый в синтетические тренировочные штаны с пузырями на коленками, у него высохшие руки, очки с толстыми стеклами и глаза, как у совы. А может, вообще, — умер и съеден червями. Лежат себе его косточки, обглоданные червяками, а дух его забрался еще глубже, чтобы есть людям мозг…

— …Станция «Ленинский проспект», — напомнил мертвец.

Марк с Кирычем вышли из вагона.

— Мир вашему праху, — пожелал я и выскочил следом.

* * *

— Кирилл, все отменяется, — сказала трубка таниным голосом. — Его девочка…

— Хм, это… Илья, — ответил я.

— Ой, извини! — сказала она.

— Ничего-ничего, мне тоже интересно поговорить о девочках, — затараторил я. — Жалкая девочка в платьице клетчатом от одиночества хочет повеситься…

Ей было не до поэтических экспромтов. Свистящим шепотом Таня сообщила, что за храбрость ей надо поставить памятник.

— Я вызвала его на откровенный разговор, — сказала она.

— …Ты потребовала, чтобы он отчитался обо всех сексуальных контактах за последний год — от вздохов под луной до глубокого петтинга… — предположил я, уверенный, что Гошка еще не пережил фазу платонических влюбленностей.

— Я психолог, а не дура, — возмутилась она. — Я начала издалека. О том, что он уже взрослый, что в его возрасте многие уже дружат…

— Кто звонит? — спросил Кирыч.

Он уселся на стул и с кряхтением расшнуровывал ботинки. Борьба с собственным животом закончилась полной победой живота и в обозримом будущем самые незамысловатые действия будут требовать от Кирыча все больших усилий.

Я закрыл трубку рукой и тихо сказал:

— Таня. Она Гошку к стенке прижала.

— А он, представляешь, заявляет, что… — шептала Татьяна.

— …разорвал с нехорошим мальчиком всякие отношения… — подхватил я.

— …у него есть девушка, — продолжала Таня.

— …И ты сказала: «Приди в материнские объятия, о, сын мой!» — мое воображение разыгралось.

— …Она из той же школы. Учится на год старше…

— …Ты прижала его к груди и дала родительское благословение на регулярную половую жизнь, — не успокаивался я.

— …Не знаю, сможет ли она ее закончить? — вздохнула Татьяна. — В ее-то положении.

Она задыхалась от нахлынувших чувств, а я безуспешно пытался обуздать фантазию. Каждый выводил свою арию, нимало не заботясь о слаженности дуэта.

— Что говорит-то? — заныл Марк.

За то время, пока неповоротливый Кирыч воевал со штиблетами, а я слушал сбивчивый шепот Татьяны, Марк успел разуться, скинуть пальто, натянуть халат, сбегать на кухню и вернуться назад в коридор со стаканом томатного сока, чтобы смотреть на меня так, словно он — Вирус и ему срочно нужна конфета.

— …Мой-то Гошка хорош! Подумать только, в таком возрасте стать отцом!

Мои фантазмы вдруг скукожились, как астры в сентябре.

— Не понял? Еще раз.

— Его девушка ждет ребенка, — раздельно повторила Татьяна. — Ты понимаешь, что это значит?

«Это значит, что мальчик хочет сделать тебя самой молодой бабушкой Москвы», — хотел ответить я, но смог выдавить из себя только «Да». Моего воображения не хватало, чтобы представить себе 15-летнего мальчика отцом.

— Нет, ты не понимаешь, — загорячилась Татьяна. — Это значит, что у Гошки нет интереса к мужчинам, что он не…

— Голубой, — подхватил я.

Кирыч охнул.

— Завтра приведет знакомиться, — от полноты чувств Татьяна взвизгнула.

— Не может быть, — растерянно пробормотал Кирыч, разглядывая свои ноги: правая нога уже в носке, левая — еще обута.

Мозоль он что ли натер?

— Отдай трубку! — заверещал Марк, устав терзаться любопытством.

— Гошкина подруга глубоко беременна, — сказал я, толкнув агрессора так, что он выплеснул себе на грудь остатки сока.

Оцепенение Кирыча прошло, как по волшебству. Он опять закряхтел, освобождая от ботинка и вторую ногу.

— Я вам еще год назад говорил… — сказал Марк, брезгливо оттягивая рубашку за влажное пятно.

— Что? — не понял Кирыч.

— Что-что? — передразнил он. — Надо было Гоше подарить упаковку презервативов, вот что!

Трубка, булькавшая таниным голосом, затихла, а потом возмущенно заклокотала.

 

БЕЛИЗНА

— Хррр…

Я с шумом вдыхал воздух через платок. Не помогало. Нос, ошалевший от химической атаки, в панике забаррикадировал все входы и выходы, а в горле першило.

— Хорошо быть лысым. Никаких забот. Протер до блеска и готово дело, — сказал Марк, размазывая по голове голубую массу.

Врет, конечно. Со своими локонами Марк не расстался бы и под дулом автомата. Наоборот, будь его воля, он с удовольствием отрастил бы кудри до плеч. По его мнению, это очень эротично. Я не согласен. В конце-концов, он не девушка, чтобы трясти гривой. К счастью, на марусиной работе излишняя волосатость не в почете, поэтому он вынужден довольствоваться компромиссом — стрижкой средней длины с челкой до носа. Жаль только, что на цвет волос запретов нет, и Марк отводит душу, экспериментируя с разными красителями. Он уже был жгучим брюнетом, шатеном всех мастей, но в итоге вернулся к тому, с чем сто лет тому назад приехал в Москву — желт, как цыпленок.

— Надо купить противогаз! — пробубнил я, мысленно проклиная себя за душевную отзывчивость.

Красить волосы Марк любит при свидетелях, которые обязаны расточать восторги достижениям современной химической индустрии, научившейся вытравливать из волос природный блеск, делая их похожими на паклю. Марк уверен, что это красиво. «Богато», — говорит он.

На этот раз краситель был беспримерно вонючим. Платок уже не спасал. Нос, не выдержав химической атаки, отказался служить и я с шумом выталкивал отработанный воздух через рот.

— У дебя башка выглядид дак, буддо бозги закипели, — сказал я, глядя на пену, размазанную по марусиному черепу.

— Когда ты меня увидишь, у тебя у самого мозги закипят! — пообещал Марк.

— Од ужаза?

— От восхищения! Это будет не просто блонд, а настоящая белизна. Я покажу ему, где раки зимуют!

Марк помахал кулаком пустоте. Я знал, для кого предназначался этот жест, а заодно и вся экзекуция с перекрашиванием. Сережа, две недели назад предложивший «остаться друзьями», никак не выходил у Марка из головы. Оскорбленный в лучших чувствах, теперь он разрабатывал планы мести.

А именно:

а) обольстить президента чего-нибудь и проехаться мимо сережиного дома в «линкольне».

б) стать телезвездой и послать Сережу на три буквы на глазах у миллионов телезрителей.

в) переколотить все окна в его квартире…

Вариантов было много, но на их исполнение вечно чего-нибудь не хватало — президента, связей в Останкино, смелости… Месть разваливалась на куски, как снежная баба в руках неумелого ваятеля, и в итоге марусином распоряжении остался всего-лишь один план: радикальная химическая красота, от вида которой Сережа, как истинный джентльмен обязательно выпадет осадок и всю оставшуюся жизнь будет жалеть, что упустил синюю птицу своего счастья. Или, точнее, Птицу Сияющую Белизной.

Марк бросил кисточку в банку, на дне которой еще осталось немного ядовитой массы, и упаковал голову в полиэтиленовый пакет.

— Ты седину имеешь ввиду? — переспросил я, убирая от лица платок. Под пакетом, химикат вонял не так интенсивно. — То-то повезло старикам. Нечаянно вошли в моду.

— Нет, не седина, — сказал Марк. — Настоящий белый цвет. Как у этих… мериносов.

— Ах, альбиносов! — догадался я. — Так тебе не цвет нужен, а его отсутствие!

— Называй как хочешь, ты же умный. Вон какая у тебя голова большая.

Марк хитро прищурился. Обычно лисий вид означает, что его осенила какая-то идея. Пакостная идея.

— Давай мы тебя тоже осветлим! — подтвердил он мои предположения. — Краски еще много осталось!

— Ни за что! Я не хочу ходить белым, как снеговик! — сказал я.

Я довольно критически отношусь к своей внешности. Плечи могли бы быть и шире, нос поменьше, кожа понежнее. Но волосами я вполне доволен. Не зря ведь один поэтически настроенный парикмахер сравнил их с расплавленной медью.

Зачерпнув кисточкой остатки смеси из банки, Марк шмякнул ее мне на голову. От удушливой волны нос подал в отставку, а в горле затеялась революция — засвербило, заскреблось…

— Ай! — закричал я и понесся за спасением на кухню, где Кирыч варил борщ. — Угомони парня! Он хочет, чтобы я поседел! — кричал я.

— Волосы — не ноги! Новые вырастут! — примирительно сказал Кирыч.

— Точно! Походишь немного беленьким, а потом мы тебя обратно перекрасим! — веселился Марк, тыкая мне в темя кистью с мастерством опытного фехтовальщика.

Я пожалел, что окно на кухне закрыто. Тогда можно было сигануть через подоконник, благо до газона недалеко — первый этаж.

— Она была блондинкою — волосики корзинкою! — вконец расшалился Марк.

— Мама! — завопил я и помчался в ванную — единственное помещение в нашем доме, которое надежно запирается изнутри.

Волосы смердели, как целый химзавод.

— Красота-а-а блондинки так обманчива! — выводил Марк за дверью.

* * *

— …Тебе хорошо, ты некрасивый! Нашел себе Рыжика и никаких соблазнов. А мне как быть?

Марк сидел на кухонном столе и болтал ногами. Пластиковый пакет на его голове стоял дыбом, словно боярская шапка.

Кирыч не ответил, хотя, по-моему, имел полное право дать Марусе по наглой физиономии. Конечно, в нынешней ситуации ему полезно заниматься аутотренингом: «Я самый красивый, у меня все хорошо, вот войду я по улице и все встречные ребята будут падать и сами собой в штабеля укладываться». Но оскорблять-то зачем?

— Сыскался аполлон, — саркастически сказал я, вытирая голову полотенцем. — На тебя же без слез смотреть нельзя: тощий, нескладный, да еще и крашеный. Не человек, а неведома зверушка.

— На себя посмотри! — сказал Марк, ничуть не обижаясь. — Рыжий-рыжий-конопатый, убил дедушку лопатой!

От дразнилки, которой меня терзали в детстве, я опять потерял самообладание.

— Я тебя убью! — закричал я и сдернул с пакет с марусиной головы.

Смрад поплыл по кухне, забивая супные ароматы.

— Апчхи! — страдальчески отозвался мой нос.

— Может ты… помоешься? — сказал Кирыч и, спасаясь от едкого запаха, склонился над кастрюлей.

— Ой! — сказал Марк и выбежал из кухни.

Не зная, что делать с гневом, который кипел и булькал во мне почище борща в кастрюле, я постучал Кирыча по спине.

— Товарищ! Вас только что назвали уродом! Не обидно?

— Ну, пошутил. С кем не бывает. Что мне с ним драться что ли? — миролюбиво сказал Кирыч. — Доставай тарелки!

Он вынул из хлебницы круглую булку и начал кромсать на аккуратные ломти.

— У тебя есть хоть какое-то самоуважение? Тряпка! Настоящая тряпка! — не отставал я. — Скоро он будет гадить тебе на голову!

Кирыч изо всех сил воткнул нож в разделочную доску и танком двинулся на меня. «Переборщил», — понял я и начал пятиться к двери.

— Тебе он уже нагадил, — сказал Кирыч, глядя куда-то поверх меня.

* * *

— О, нет! Только не это! — застонал я, поглядев в зеркало.

Высохнув, благородная рыжина местами утратила привычный цвет, сделавшись похожей на морковное пюре.

— Скотина! — я понесся бить Марка.

Он прятался в своей комнате Увидев меня, Марк пугливо прикрыл голову подушкой. Можно подумать, у него есть мозги, чтобы их выколачивать.

— Полюбуйся! Мне в таком виде только в цирке выступать, — начал я и с удовлетворением заметил, что марусины глаза полны слез.

В порыве раскаяния, он закрыл лицо руками и подушка, потеряв равновесие, свалилась с его макушки.

— Ого! — присвистнул я от неожиданности.

Там, где раньше желтел цыплячий пух, не осталось ничего. Выжженная химией пустыня. Марк выглядел почти так, как один из нынешних политиков, имени которого я не знаю, а наружность запомнил надолго: густые черные брови и череп без намеков на растительность — гладкий и блестящий, как бильярдный шар.

— Не смотри! — захлебывался от рыданий Марк.

— Зато теперь никаких забот, — примирительно сказал я, осторожно потрогав пальцем сияющую белизну. — Протер — и готово дело!

 

ПИРР

Вообще-то, ей полагалось захиреть в московском климате, не похожем на ее родную Северную Африку. Но она была не только жива, но и вполне здорова, оправдывая свое имя, напоминающее о мумиях египетских фараонов, над которыми неподвластно время. Ее звали «Хамеропс». Марк, считая это имя неприличным, называл ее просто — «пальма». Было несложно понять какую из пальм он имеет ввиду, поскольку другая растительность в нашем доме не приживалась.

Когда Марк приволок горшок с растением, то он божился, что будет ухаживать за ним лучше, чем специалисты в оранжереях. Потом мы задвинули пальму за телевизор (собирать вредное излучение), а вспомнили лишь через три месяца, в конце декабря, обнаружив, что у нас нет денег на новогоднюю елку.

— Надо отпраздновать так, чтобы потом не было мучительно больно, — сказал Марк, прилаживая к ветке стеклянного зайца.

Ветка печально поникла, как и ее соседки, уже погребенные под сосульками, шарами и гирляндами.

— Конечно, обычно в Новый год мы хлещем друг друга плетками до потери пульса, — сказал я.

— В том-то и дело, что ничего такого мы не делаем, — наставительно сказал Марк. — Салатики — тортики, винишко — водочка. Поели-выпили и уставились в телевизор. Скучно!

Марк задрал голову к потолку и взвыл по-собачьи:

— Ску-у-учно!

Пальма покачнулась и звякнула, то ли в знак согласия, то из протеста.

— Она точно упадет, — сказал Кирыч, читая мои мысли. — Прямо в салат «оливье».

— В этом году никакого «оливье» не будет, — заявил Марк.

Кирыч возмущенно уставился на Марка, словно его лишали чего-то жизненно необходимого. Воздуха, например, или вина «Киндзмараули» 120 рублей за бутылку.

— Если тебя пучит от «оливье», то почему мы должны страдать, — поддержал я Кирыча.

— Ничего меня не пучит, — обиделся Марк.

— Нет, пучит, — заупрямился я, намереваясь напомнить Марусе, чем закончился день его рождения.

— В этот раз мы устроим настоящий пир! — воскликнул Марк.

Слово «пир» он произнес, как прорычал: «Пирр!»

Звучало угрожающе.

— Это предупреждение? — поинтересовался я.

— Пирр духа! — рыкнул Кирыч.

* * *

Предполагалось, что соберется самая изысканная компания — красивые, знаменитые или, в крайнем случае, просто богатые. Но все мускулистые модели, записные остряки и пузатые миллионеры оказались заняты.

— …Адам! Приходи! Будет весело! На первое спаржа с ветчиной и майонезом, сыр с оливками и виноградом… Уезжаешь? Здорово. Пока…

С кислым видом Марк положил трубку.

— Ах, это очень мило, но я буквально сейчас улетаю на Мальдивы, — я без труда восстановил неуслышанную часть разговора, зная любовь Адама к сочинительству.

Даже если он собирается на рынок за воблой, то рассказывает, как минимум, о золоченой карете, которая вот-вот умчит его в Булонский лес.

— В Египет. На реку Нил, — поправил меня Марк.

Адам, вертлявый юноша польских кровей и неопределенного возраста, числящийся у Марка в приятелях, не знает себе равных в сочинении небылиц, которые настолько пошлы, что становятся произведением искусства. Этот редкий талант сделал его желанным гостем в домах, куда более аристократических, чем наши 84-метровые руины. Салонные шахерезады всегда пользуются спросом, а Адам был королевой всех шахерезад.

— …На второе — фондю со всякими соусами, — говорил Марк следующему кандидату на совместную новогоднюю ночь. — Фондю? — Марк произнес это слово с наслаждением и в нос, как настоящий парижанин. — Фондю — это такая еда. Ее жарят прямо на столе. Что ты! Костер мы разводить не будем. Киря смастерил миленькую горелку. Работает лучше всякой печки, хоть котлеты жарь. Нет, фондю не котлеты. Мы поставим на нее кастрюльку. Беленькую с розочками. Нальем маслица целую бутылку, а как закипит, положим мясо кусочками на специальных железных палочках.

— Шпажках, — уточнил Кирыч.

Два вечера с книгой «Европейская кухня» не прошли для него даром. Теперь Кирыч сделался настоящим специалистом по приготовлению деликатесов. По крайней мере, в теоретической части. До применения знаний на практике оставалось всего два дня. Мне за это время предстояло усвоить правила эксплуатации тропических фруктов. Надо ли срезать шкуру у манго, что делают с папайей, съедобна ли косточка киви и есть ли она у него вообще? Из экзотических плодов, которые я купил, поддавшись на марусины уговоры, самым простым в обращении был кокос. Не надо много ума, чтобы сообразить — райское наслаждение у кокоса внутри.

— Что потом? — переспросил Марк и, закрыв трубку рукой, зашептал. — Зиночка интересуется культурной программой.

— Будем водить хороводы, — ответил Кирыч.

— Если до этого не помрем от несварения желудка, — добавил я.

— А потом… — промурлыкал Марк в трубку. — Потом мы будем кидаться табуретками! Придешь! — возликовал Марк и тут же скис. — Всего на полчаса?

Список гостей редел, становясь все менее блестящим.

Нам досталось то, что осталось. Например, унылая дева Лилька. Она так хотела замуж, что к 30 годам распугала всех подходящих кандидатов и теперь утешалась романами с продолжением, которые строчила для «Новоросского листка».

Незадолго до новогодних каникул я встретил Лильку в коридоре редакции. Она принялась расписывать, как трудно живется одинокой девушке, которая даже Новый год встречает в обществе телевизора, и я, расчувствовавшись, я пригласил ее к нам.

— Я винегрет приготовлю, — обрадовалась Лилька.

Это блюдо вряд ли может считаться вершиной кулинарного искусства, которое должен являть собой наш новогодний стол, но огорчать Лильку я не стал.

— Только обещай, что не будешь кричать «ой, чего делается!» при виде целующихся мужчин, — потребовал я. — Извращенцы не любят, когда им об этом напоминают.

Лилька пообещала.

Чтобы ей не было скучно, Марк придумал пригласить Валерия, обладавшего, как минимум, двумя достоинствами. Во-первых, он был гетеросексуален. Во-вторых, холост. Марк толковал что-то еще об одном достоинстве, вспомнив совместное купание в бассейне, но я ему не поверил. Будь это правдой, Валера уже давно был бы женат.

* * *

…Свечи горели, стол был заставлен едой и бутылками так плотно, что скатерть, накрахмаленная и отутюженная, наблюдалась едва-едва. В центре стола красовалась горелка, похожая на уменьшенную копию аппарата для запуска космических кораблей.

— Вот это жизнь! — облизывался Марк, ходя вокруг стола кругами.

Первой явилась Лилька. Она принесла винегрет и бутылку шампанского, которые тут же же постигла печальная участь. В кастрюлю с винегретом, опрометчиво оставленную в коридоре, залез Вирус. А шампанское кончилось само по себе, выстрелив сразу после того, как я подумал, что бутылка тепловата и надо бы поставить ее в холодильник.

— Все равно ремонт надо делать, — успокоил я Лильку, любуясь ручьями на кухонной стене.

Вторым нарисовался Валера. Его вклад в достойную встречу Нового года рычал и рвался с поводка. Кавказская овчарка была мамашей нашего Вируса, но к счастью, сынок не унаследовал ее лютого нрава. Более того, он боялся кавказухи, словно она ему совсем посторонняя.

— Девочку оставить не с кем было, — виновато сказал Валера. — Но вы же знаете, у нее ангельский характер.

В подтверждение, его «девочка» стала кушать мою кроликовую шапку, развалившись поперек коридора, и рыкать на каждого, кто не был ее «мальчиком». Мы намек поняли: Вирус спрятался от матери в спальне, я одел высокие туристские ботинки, а Лилька затряслась, как осиновый лист.

— Меня в детстве точно такая же покусала, — объяснила она.

— Меня тоже, — обрадовался я, найдя общую тему для разговора.

Я хотел было пуститься в воспоминания, как опять зазвенел звонок.

— Зинаида! — открыв дверь, радостно завизжал Марк и повис на двухметровой красавице в норковой шубе.

Зинку сопровождал суровый мужчина лет сорока в черном костюме и с золотым перстнем. От предыдущих зинкиных кавалеров он унаследовал имя «котик».

— Мы с котиком совсем ненадолго, — сказала Зинка, а, увидев овчарку, кушающую шапку, уточнила. — Минут на пятнадцать.

Затем она полчаса пила шампанское, пела новую песню, которая обязательно-непременно станет хитом и хвасталась нарядами из Таиланда, в которых она будет блистать новогодней ночью в «Макаке». Следующие полчаса она прерывисто дышала, глядя, как Валера уговаривает свою «девочку» выпустить гостей на свежий воздух. «Котик» взирал на происходящее с невозмутимостью Будды и за все время произнес только одно слово.

— Вав! — сказал он, уводя Зинаиду, и показал зубы, такие же желтые, как у кавказухи, запертой в туалете.

Новый гость звонил настойчиво и требовательно. Это была Клавдия.

Первое, что бросается в глаза, при взгляде на Клавдию — это ее голова. Коротко стриженая, она наполовину выкрашена в красный цвет, отчего кажется, что ее темя охвачено огнем. Второй особенностью Клавдии является умение всему на свете давать лаконичную, но исчерпывающую характеристику.

— Хрень! — восхищенно сказала она, оглядев разносолы на столе, и достав из внутреннего кармана камуфляжной куртки бутыль без этикетки.

В бутыли оказался разведенный спирт. Работая медсестрой в больнице, Клавдия имела немало преимуществ.

В лучших традициях великосветских балов, дама пришла с кавалером. В тени ее гренадерских плеч прятался юноша стрекозиной породы: глаза на несколько размеров больше, чем нужно, посаженные на длинное худое тело.

Молодой человек был нам незнаком. Заинтересовавшись, мы дружно принялись его любить и жаловать.

— Ах, присаживайтесь! — захлопотал Марк.

— Чувствуйте себя, как дома! — не отстал от него я.

— Шампанского? — осведомился Кирыч.

Впрочем, вскоре мы потеряли к нему всякий интерес. В отличие от Клавдии, он был безнадежно безголов. Конечно, череп у него имелся, но использовался лишь для того, чтобы издавать глупости.

— Дубай! — с невыразимым блаженством произнес юноша и, прежде чем, мы решили, что так его зовут, продолжил. — Мечеть Джумейра, Залив, шейх Рашид…

Мы никогда не были в Объединенных Арабских Эмиратах и потому не годились ему даже в подметки. Дубай был чудом света, мерой всех вещей, центром мироздания и пупом земли.

«Хотели Шахерезаду? Получайте — сказительница по имени „Дубай“», — подумал я.

— …Золотой базар, арба, кальперинья, — перечислял он, мигая глазами-локаторами.

— Кальперинья? — удивленно переспросил Кирыч.

— Кальперинья, — подтвердил он, снисходительно улыбнувшись, и продолжил нараспев. — Выбравшись из арбы, вы оказываетесь в царстве пряностей. Всюду возвышаются тюки, полные сухофруктов, орехов, гвоздики, корицы и кальпериньи.

— Кальперинья — это не пряность, а напиток, — возразил Кирыч.

— Точно! — хором подтвердили мы с Марком.

Однажды мы целый вечер убили на приготовление этого приторного пойла.

— Скажите, молодой человек! — прищурился я, осененный подозрением. — А какие в вашем Дубае деньги?

— Обыкновенные, — Дубай недовольно поджал губы.

— Драхмы, тугрики, лиры? — допытывался я. — Или, может, доллары?

— Доллары, конечно! — поколебавшись, сказал путешественник.

Я вопросительно посмотрел на Кирыча.

— Денежная единица Объединенных Арабских Эмиратов — дирхам. В одном дирхаме — сто филсов, — отрапортовал Кирыч.

В его конторе не заучивают наизусть путеводителей, но знать валюты разных стран и континентов там считается хорошим тоном.

Поняв, что он нечаянно уличил гостя во лжи, Кирыч недовольно посмотрел на меня. Я предавался роли экзекутора без зазрения совести.

— Это та самая милая компания, которую ты обещала? — спросил Дубай у Клавдии.

— Хрень! — огрызнулась она.

* * *

Подняв бокалы и рюмки, мы ждали, когда Валерий закончит свой тост. Начав речь со стандартного «За присутствующих здесь дам», он вдруг вспомнил, что Клавдия имеет отношение к медицине и принялся поражать ее воображение.

— …Потом я сделал тонкий надрез у позвоночника… — Валера рассказывал, как он препарировал щенка сенбернара, сдохшего от загадочной болезни.

— Очень интересно, — светским голосом сказал Марк.

Бокал в его руке заметно дрожал.

Обрадовавшись, Валерий пустился в подробное описание операции, вворачивая аппетитные словечки вроде «эпителий», «скальпель» и «иссечение мышцы».

Слушая его, я вдруг понял, почему этот мужчина в самом расцвете сил безнадежно холост.

— Он маньяк, — тихо сказал я Марку.

Все потенциальные невесты наверняка думали тоже самое.

— Ветеринар, — ответил Марк и посмотрел на меня так, будто это он — больной щенок сенбернара.

К шпажкам, которые плескались в кастрюльке с маслом, никто не прикасался. Дубай был бледен. Лилька, закусив кулачок, затравленно посмотрела на меня. Я сурово сдвинул брови, напоминая ее обещание быть «паинькой».

— …Когда я вскрыл кишечник… — с жаром продолжал Валерий.

Выслушав, что же было интересного в кишечнике у щенка, Лилька нетвердой походкой вышла из комнаты.

— Некоторые ходят в цирк лишь для того, чтобы полюбоваться, как тигр отгрызает голову дрессировщику, — пробормотал я, глядя на Кирыча.

Бледный, как полотно, он в ответ подергал подбородком и покрутил колесико «фондюшницы», увеличивая пламя.

Масло в кастрюльке радостно заскворчало и вспыхнуло.

— На помощь! — заблеял Дубай, шарахаясь от зажигательной смеси.

Чувствуя себя обязанным что-то предпринять, я выплеснул в огонь содержимое своего бокала. В следующую секунду в потолок ударил столб огня.

— Идиот! — закричал Кирыч. — Это коньяк!

Огонь весело трещал. Кастрюлька плевалась кипящим маслом. «Сейчас рванет», — в панике подумал я, глядя, как обугливается этикетка у бутылки с водкой. Валера спрятался за тарелку. «Щит» был мал и вряд ли уберег бы круглую физиономию мучителя сенбернаров от огненного возмездия.

— Спасайся, кто может! — закричал Марк и полез под стол.

— Вау-у! — из спальни подал голос Вирус, предрекая самое худшее.

— Вав! — согласилась из туалета его кавказская мать.

— Одеяло! Одеяло давай! — закричал Кирыч неизвестно кому.

Быстрее всех сообразила Клавдия. Она сдернула с дивана плед и, сбивая в кучу тарелки и рюмки, накрыла им огонь. По комнате поплыл запах паленой шерсти.

— Вы в пожарной команде не работали? — невольно восхитился я.

— Хрень! — ответила она.

Как всегда, Клавдия попала в самую точку. Подняв плед, мы обнаружили, что изысканные блюда европейской кухни присыпаны стеклом.

Праздничный ужин можно было без сожалений отдавать врагам.

* * *

— До Нового года осталось 34 минуты и 25 секунд… нет…уже 15 секунд, — провозгласил Марк и стал делать мне знаки.

По плану мы должны были наполнить шампанским кокосовый орех и встретить Новый год, отпивая из него по очереди. Марк, придумавший такую штуку, назвал это «боевым крещением». Я побежал в кухню за кокосом, который надо было еще превратить в чашу.

Задача оказалась труднее, чем я предполагал. Я с остервенением возил ножом по волосатой скорлупе, но сумел сделать только небольшой надрез.

— Где ты копаешься? — недовольно крикнул Марк.

Подумав, я взял в руки топор.

— Ты не видел Лилию? — в кухню заглянул Валерий. — Она ушла и не вернулась!

— Ты мужчина? — спросил я.

— Ну, да! — неуверенно ответил он.

— Тогда эта работа для тебя! — с этими словами я сунул ему топор и неподатливый фрукт. — Руби!

— А я пока Лилю поищу, — подсластил я пилюлю.

Она нашлась там, куда мне больше всего хотелось. Лилька сидела на унитазе, подтянув ноги к подбородку, как мартышка на суку.

— Я выйти не могу! — жалобно сказала Лилька, увидев меня.

Кавказуха, лежавшая у ее ног, встала, обнюхала мои ботинки и перешла к двери, отрезая путь к отступлению.

— Вот и ты попался, — обреченно сказала Лилька.

Я попробовал перешагнуть через овчарку, но она показала зубы — такие же желтые, как у нового любовника Зинаиды.

— Шампанское, шампанское! Где ваши кружки? — вопил из гостиной Марк, забыв и про кокос, и про недостающих участников новогоднего представления.

Из кухни доносились глухие удары.

— Помогите! — стесняясь, крикнула Лилька, пока я, с мусорным ведром наперевес, пытался вырваться на волю.

Кавказуха рыкнула, а я вернулся на край ванной.

— …Десять, девять, восемь, семь… — в гостиной отсчитывали последние секунды старого года.

— Бум-бум-бум, — аккомпанировал Валера, добивая кокос.

— Отряд не заметил потери бойца! — сказал я.

— С Новым годом! — кричали снаружи.

— С Новым счастьем! — ответила Лилька, с ненавистью глядя на кавказуху.

Та заворчала, давая понять, что шуток не понимает.

В этот момент что-то грохнуло и повалилось.

— Перестарался, — сказал я, уверенный, что вместе с кокосом Валера разрубил и табуретку.

Как в воду глядел.

* * *

Испытания новогодней ночи плохо повлияли на Марка.

— Раз-два-три, елочка гори! — окончательно впав в детство, декламировал он.

Марк воткнул вилку в розетку и пальма вспыхнула ярче, чем фондю.

Дубай, слишком хорошо знакомый с огневыми шоу (на рукаве его свитера красовалась внушительная дыра), пугливо дернулся. На остальных переливающиеся гирлянды не произвели никакого впечатления. Все были заняты.

После того, как на кухне собрали останки табуретки и кокоса, а потом обнаружили нас с Лилькой; после того, как кавказуху отвлекли куском колбасы, а она все равно тяпнула меня за ногу; после того, как овчарка чуть не взломала дверь туалета, желая чего-нибудь повкуснее моего ботинка — после всего этого ужасно хотелось есть.

На счет «раз» Кирыч внес торт со взбитыми сливками. На счет «два» к нему потянулись руки. А на счет «три» Кирыч смотрел на пустое блюдо, пытаясь понять куда все подевалось.

За тортом последовал фруктовый салат с корицей и медом. Но и он не спас положения. Народ требовал продолжения банкета.

Есть было нечего.

— Может лапши сварить? — предложил я, вспомнив про пачку спагетти, оставшуюся, кажется, еще от прежних жильцов.

— Идея! — воскликнул Марк.

Он выбежал в коридор и вернулся с кастрюлей.

«Лилькин винегрет», — екнуло мое сердце.

Я хотел было проинформировать гостей, что в кастрюле успел порыться Вирус, но, увидев, как у них загорелись глаза, промолчал. «Пес у нас ухоженный. Все прививки сделаны», — придумал я оправдание. Правда, себя обмануть не удалось. Для вида поковырявшись в винегрете, я отложил вилку в сторону.

— Райское наслаждение, — простонал Валера с набитым ртом.

— Бабушкин рецепт, — Лилька зарозовела от комплимента, прощая Валерию расчлененного сенбернара.

* * *

— Надоели все, — сказал Адам, с элегантной расслабленностью входя в квартиру в третьем часу ночи.

Он был в короткой белой шубе с черными пятнышками, напоминающей не то далматина, не то буренку. На его голове красовался фиолетовый цилиндр.

— После «Вдовы Клико» захотелось чего-то безыскусно-простого, сердечного, — сказал он и, скинув шубу прямо на пол, смачно облобызал меня в уста. — И вот я здесь, служу народу!

Я никогда не считал наше семейство воплощением сермяжности, но, представив пузатых миллионеров и расписных красавцев, с которыми Адам провел большую часть новогодней ночи, был вынужден согласиться: да, к народу мы несоизмеримо ближе.

— Давно из Египта, ваше сиятельство? — я склонился в учтивом поклоне.

— Египет? — удивился Адам. — Ах, Египет. Самолет задержали по погодным условиям. На Ниле пурга и зверствуют крокодилы. Контрольный мазок! — заржал он, хлопнув по заднице Лильку, из любопытства выскочившую в коридор.

Она вытаращила глаза, демонстрируя негодование.

— Я санэпидемстанция, — строго сказал Адам. — Проверяю чистоту помыслов.

— Вы врач? — подыграл я, надеясь, что Лилька тоже примет участие в балагане.

— Еще какой! — Адам подкрутил несуществующие усы. — Профессор! Рекомендую почитать мою диссертацию «Клистир, как профилактика кариеса».

Затем он царственной походкой прошествовал к гостям и замер в центре комнаты в позе чайника (одна рука в сторону и вверх, другая на бедре). Против ожиданий, никто не упал к его ногам. И даже не оглянулся.

Дубай, восхищенный познаниями Кирыча в мировых валютах, строил ему куры. Марк, скосив глаза на соломинку, сосредоточенно всасывал ром-колу. Клавдия пила водку, не закусывая, и внимала Валере, который повествовал о симптомах собачьей чумки. Все были пьяны ровно настолько, чтобы любить ближнего, но уже не замечать остального.

Помаявшись «чайником» еще пару секунд, но так и не оказавшись в центре внимания, Адам вложил два пальца в рот и по-разбойничьи свистнул. Лилька, стоявшая за его спиной, испуганно присела. Голоса стихли. Все уставились на свистуна.

— Девочки! — откашлявшись, начал Адам. — И мальчики, — кивнул он Валере. — Я принес вам страшную весть, — Адам прерывисто вздохнул. Бордовые кружева, торчавшие из пиджака в черно-белую полосочку, нервно заколыхались. — Россия на пороге катастрофы!

— Ой, — пискнула чувствительная Лилька.

— Да, — сказал Адам, разворачиваясь к ней. — Страна вымирает. Спасти ее может только демографический взрыв. Мы должны помочь родине, — он переломил Лильку через колено, как в танцевальном па. — Трахнемся? — проурчал затейник.

Лилька попыталась встать, но Адам крепко держал ее за талию.

— Мои живчики рвутся в бой, — бойкий поляк хищно улыбнулся и, высунув длинный розовый язык, лизнул ее в шею.

Лилькины нервы окончательно расстроились. Она пронзительно завизжала. Клавдия, на которую, похоже, крики действовали особенно бодряще, борцовской походкой подошла к Адаму и боднула его в лицо.

Вначале на пол полетел цилиндр, а затем, после недолгой паузы, за ним последовал и хозяин.

«Представление отменяется, клоун умер», — тоскливо подумал я.

Адам и Лилька лежали на полу крестом. Из носа поверженного шляхтича тянулась красная струйка.

— Ааааааааааааааааааа, — Дубай вскочил, как ужаленный, и, путаясь в собственных ногах, унесся прочь.

«До встречи в суде», — подумал я под грохот закрываемой двери.

— Вау! — завыл Вирус, уверяя, что на этот раз дело точно добром не закончится.

— Вав! — глухо согласилась с ним мамаша.

— Дура! — захныкал Адам, очнувшись. — Ты мне нос разбила.

— Хрень! — сплюнула Клавдия.

Она помогла Лильке встать, а на ее окровавленного кавалера посмотрела, как на осклизлого червяка.

— Надо напиться, — сказал Кирыч.

Все поняли, что это приказ.

* * *

Драматургия вечерины была такова, что в следующем акте — чуяло мое сердце — кому-то точно оторвут голову, поэтому, отмывая на кухне Адама, я желал только одного — чтобы гости убирались по домам.

Пока целы.

Я почувствовал себя в безопасности, лишь очутившись на диване в обнимку с теплым брюхом Кирыча.

Марк валялся у нас в ногах и говорил слова любви. «В критической ситуации понимаешь цену настоящей дружбе», — придумал я начало ответной речи, не сразу поняв, что прочувствованный монолог предназначался рому, початую бутылку которого Кирыч держал в руках.

Барышни забились в дальний угол и громко ненавидели.

Лилька была так признательна Клавдии за свое чудесное спасение, что даже выпила с ней на брудершафт. Одарив новоиспеченную подругу поцелуем, она поделилась с ней своим любовным опытом (аборт после пьяного секса на пятом курсе университета, три любовника, один из которых — последний — женат на докторе физико-математических наук).

— Хрень! — жалела ее Клавдия.

Обретя в Клавдии родственную душу, Лилька преисполнилась неприязнью ко всем, кому неведомы критические дни.

— Все мужики — подлецы, — сообщила Лилька, глядя на Адама, который, впрочем, распухшим носом больше напоминал медведя коала.

— Хрень, — поддержала Клавдия, готовая в любую секунду выломать у Адама все его ребра.

— Мы рожаем детей! Тянем семью! — бряцала Лилька чужими медалями.

Клавдия, которой также были незнакомы радости материнства, смотрела на Лильку, как на пророка.

— А что они?! — Лилька погрозила Адаму пальцем. — Они дерутся! Они захватили все посты! Пьют! Женятся на докторах физико-математических наук!

Потом Лилька пришла к справедливому выводу, что оставаться в этом доме — это подвергать свою жизнь смертельной опасности и, заваливаясь на Клавдию, ушла.

— Мы будем бороться! — сказала она на прощание.

Клавдия тоже сказала, по обыкновению попав в самое яблочко.

Адам пережил лилькину ненависть с удивительным спокойствием. «Все идет, как надо», — было написано на его лице, а я подумал, что в аристократических домах опозоренные дамы наверняка уже не раз колотили его ридикюлями.

Впрочем, внимание, которое он усиленно оказывал Валерию, кажется, было неподдельным: оно не иссякло и с уходом воинственных амазонок.

Салонный хулиган и собачий препаратор отдавали должное анатомии, в которой каждый был по своему силен.

Адам рассказал о бабах из деревни где-то под Смоленском, которые благодаря особому строению организма, могут рожать младенцев своей мечты. Теперь в той деревне все мальчики похожи на президента, а девочки на бухгалтершу Светку — главную местную потаскуху.

Ветеринар в долгу не остался. Он просветил Адама о том, какие в носу бывают перегородки и что может случиться, если по ним сильно бить. Адам хватался за распухший нос и охал. А когда Валера сообщил о своем гайморите («это похуже, чем все разбитые носы вместе взятые», — так было сказано), то сделался его самым задушевным другом.

Адам покинул нас, обнимая Валеру за талию, что не исключало последующего медосмотра. Как ни странно, кавказуха шляхтича не покусала. Напротив, введенная в заблуждение пятнистой шубейкой, вирусова мать приняла Адама за далматина-переростка и начала беспощадно с ним кокетничать, норовя поставить передние лапы ему на плечи.

Закрывая дверь за последними гостями, я чувствовал себя свахой, которая делает свое дело кое-как, а клиенты, между тем, счастливо обретают друг друга. «Чтобы что-то получилось, надо оставить все, как есть», — подумал я и пожалел, что поделиться этой умной мыслью можно только с Вирусом. Он выбрался из спальни сразу, как только его родительница скрылась за порогом, и с облегчением произнес свое любимое слово из трех букв.

— Вав!

Кирыч, выпив все, что пьется, заснул на диване. Марк ушел с ромом к себе в комнату. Наверное, для того, чтобы поведать ему что-то совсем интимное.

* * *

Под ногами хрустело стекло, а я радовался, что заснул прямо в ботинках и наутро мне не пришлось бродить по развалинам, когда-то претендовавшим на уют, выискивая обувь понадежнее тряпичных тапочек, а потом заваливаться на пол и смотреть, как из рваной раны на ноге вытекает моя жизнь.

Осмотр окрестностей меня порадовал. Я не узнал ничего больше того, что мне было уже известно.

Пол в туалете был усеян клочьями собачьей шерсти, но все флаконы, стоявшие на полке над раковиной, были целы. «Ангельский характер», — с благодарностью подумал я.

Обои на кухне, куда ударило шампанское, пошли пузырями.

Стол в гостиной напоминал пункт приема стеклотары после дебоша приемщицы: салатницы, бутылки, разбитые елочные шары валялись вперемешку с клочьями цветной бумаги и едой. Довершало картину громадное пятно копоти на потолке, словно приемщица, переколотив все, что бьется, устыдилась и устроила себе аутодафе.

Кирыч лежал в том же положении, в каком я оставил его несколько часов назад — давил мордой подушку.

— Живой, я проверял, — сказал Марк, появляясь рядом.

Кружка в его руке дымилась свежезаваренным кофе, а сам он был умыт и благоухал чем-то нестерпимо свежим — не-то дынными корками, на которых настояна его туалетная вода, не то невинностью, с которой он расстался лет десять тому назад, но аромат которой он будет испускать и на смертном одре где-нибудь в середине тысячелетия.

Кирыч всхрапнул, подтверждая марусину правоту.

— Надо же! Все закончилось, а мы не умерли, — сказал Марк.

— Редкая живучесть, — сказал я.

Марка я слушал вполуха. Меня интересовала пальма.

Ее горшок был засыпан окурками, некоторых веток недоставало, но те, что остались, жизнеутверждающе топорщились.

«Усвоила привычки хозяев, — подумал я. — Зеленеет всем смертям назло».

 

В КРАСНОМ

— Красные трусы! — объявил я. — На ночь мы должны одеть красные трусы.

— Еще чего! — фыркнул Марк.

Кирыч промолчал, предпочитая не реагировать на глупости.

— Да! Именно красные, — еще больше развеселился я. — Говорят, что год обезьяны наступает в ночь с 20 на 21 января. И чтобы быть счастливым в этом году, надо обязательно встретить его в красных трусах.

Взрыва смеха не последовало. Кирыч все-также щелкал мышью, меняя картинки на экране компьютера. Марк, лежа на полу, задирал ноги — пресс тренировал.

— Кто говорит? — спросил он, завершив упражнения.

— Василий.

— Ого! — сказал доморощенный спортсмен.

Василий был для Марка куда более надежным источником информации, чем агентство «Рейтер», пресс-служба американского президента и «Русская служба новостей» вместе взятые. Он был симпатичен, умен и обеспечен, но в руки не давался, чем вызывал глубокое марусино уважение.

— К черту таланты и мозги! — ернически продолжил я. — Надо всего-лишь нарядиться краснозадой обезьяной и от благодати просто не будет никакого спасения. Куда ни плюнь — везде счастье.

— Да, — согласился Кирыч. — Как-то слишком просто.

— А знаешь! — волнуясь, сказал Марк. — Вот у нас один ди-джей в прошлый год во все зеленое оделся, как по гороскопу было сказано, и сейчас у него по всем фронтам тип-топ. Даже в лотерею выиграл!

— Много? — спросил Кирыч.

— 50 рублей, — после некоторых раздумий сообщил Марк и тут же торопливо добавил. — А раньше ему в лотереи совсем не везло. Абсолютно. Купит, бывало, кучу лотерейных билетов, а там везде пусто. Фиг на постном масле.

— Не может быть, — сказал я, одновременно думая о своем гардеробе.

Увы, на своей полке в шкафу я нашел трусы зеленые, синие, коричневые с лайкрой и даже подарок тети Раи — модель «семейные», ситцевые в голубенький цветочек… Цветовая гамма трусов вполне отражала разностороннюю натуру их обладателя, которому шло все, за исключением красного (вы видали рыжих в красном? да, я тоже думаю, что кошмар).

У Кирыча, с той же целью проинспектировавшего свое белье, дела обстояли не лучше. После того, как под моим нажимом он выбросил трусы с божьими коровками, в его белье воцарилось ослепительное однообразие. Все — ну, абсолютно все — трусы были белыми.

— А давай мы их красными чернилами зальем, — предложил я.

— Вот еще! — вспыхнул Кирыч, жалея белизны, а потом расстроенно добавил. — Так ведь и чернил нет.

Мы приуныли: халявного счастья нам в этом году явно не видать.

— Хоть бы простынку красную постелить, — задумчиво произнес я. — Или флаг…

— Хм, флаг, — задумчиво повторил Кирыч.

— Розочка! — мигом догадался я.

* * *

— Ты все запомнил? — переспросил я Кирыча, одновременно нажимая кнопку звонка.

Он энергично кивнул, и колокольчики, затренькавшие за дверью, похожей на кожаный матрас, казалось, были эхом того звона, который произвела его голова.

У меня в голове гудел целый набат, словно предупреждая, что операцию следует провести тонко.

Как ни добросердечна соседка, живущая над нами, вряд ли она пожертвует коммунистический символ по столь незначительному, а может даже оскорбительному для убежденного ленинца, поводу. Какой советский человек отдаст свой персональный кумач на простыни? «Кощунственно!» — возмущенно затрясла бы голубыми кудряшками Розочка.

— Ах, ребятки! Неужто опять залила? — увидев нас, всплеснула сухонькими ручками соседка. — Я уж в домоуправление сколько раз звонила, а сантехник-подлец один раз пришел, и то без толку.

По цвету пятна на потолке в ванной мы могли запросто определить занимается ли Розочка водными процедурами или нет. Купаться соседка любила, так что со временем пятно расцвело плесенью и когда-нибудь обязательно рухнет нам на голову.

— Что-вы-что-вы! — зачастил я. — Мы не по другому поводу…

Но Розочка, оседлавшая любимого конька, уже понеслась вскачь, разя коммунистической шашкой капиталистические пороки.

— …Даже обратиться некуда, всюду взяточничество, коррупция… — толковала она. — Где это видано, чтобы сантехники приходили к честным гражданам и требовали денег на водку? Стоит пьяный, лыка не вяжет, а ему еще мало. Управы на него нет. Раньше хоть парткома боялись, а сейчас?! Такую страну развалили! Я помню каждый год ездила в Кисловодск в правительственный санаторий, а сейчас что?

— Что? — спросил Кирыч, едва поспевая за бойкой мыслью соседки.

— Кавказ, вот что! — воскликнула она, страдальчески заводя глаза к потолку, отчего рисованные полукружья бровей разошлись в стороны скобками. — Как ни включу телевизор, а там — Кавказ! В заложники людей захватывают, убивают зазря…

Остановить поток ее красноречия могла только ответная лавина.

— Роза Вениаминовна! — выпалил я. — Завтра у нас непростой день!

— …Где это видано, чтобы в самом центре Москвы разгуливали террористы с бомбами?.. — вопрошала Розочка, все еще волнуясь бровями.

— Вы знаете, Роза Вениаминовна, что завтра исполняется 92 года со дня Героя Советского Союза Кобякова, — напирал я.

— Ох! — наконец отреагировала соседка.

Ее брови вернулись на положенное место, что я расценил как знак к новой атаке.

— У родственника Кирилла Андреевича завтра день рождения и мы, принимая во внимание его — родственника — заслуги, решили отметить это событие подобающим образом, — заявил я.

Чем «И. Г. Кобяков, уроженец села Красная Слобода Суземского района» заслужил столь высокую награду, в Интернете не сообщалось, поэтому в случае возникновения вопросов мне приходилось полагаться лишь на собственную фантазию.

Конечно, персона, именем которой мы хотели выманить у Розочки флаг, была выбрана не очень подходящая. Но, да простит меня «И. Г. Кобяков», остальные выдающиеся люди, родившиеся 21 января, устроили бы Розочку еще меньше. Француз Кристиан Диор, например. Или испанец Пласидо Доминго. Не зная позицию Розочки в национальном вопросе, я отмел даже кандидатуру чувашского писателя и этнографа Григория Тимофеевича Тимофеева, куда уж тут знаменитому модельеру и не менее знаменитому певцу.

— …Но к нашему большому сожалению, — заливался я соловьем. — Мы не смогли найти красного флага — символа всех трудящихся, без которого наше мероприятие совершенно немыслимо…

— Поздравляю! — прочувствованно произнесла она, протягивая Кирычу руку.

— Спасибо! — ответил он, к моему удивлению сохраняя серьезность.

— Вы ведь согласны, Роза Вениаминовна, — толковал я, — что человеку, труд которого…

Тут надо было бы сказать что-нибудь о деятельности означенного Героя, но ничего подходящего в голову не приходило, поэтому я сказал то, что меня волновало больше всего.

— Дайте флаг. Пожалуйста. Всего на день. Мы его завтра вернем. Или послезавтра. Даже постираем, если хотите. А?

* * *

— Втроем мы не поместимся, — отрезал я, мстя Марку за отказ быть родственником Героя Советского Союза.

Он не захотел идти к Розочке, потому что «пожилых людей обманывать нехорошо». Поэтому мне пришлось уговаривать Кирыча, у которого по лицедейской науке был даже не «кол», а «ноль». Конечно, можно было и одному провернуть операцию, но без дружеской поддержки я вряд ли бы решился. В конце-концов, не для себя же одного стараюсь?

— Ты будешь спать у себя, — отчеканил я.

Марк надулся. «А еще друг называется», — говорил его вид.

Я был непреклонен, имея, впрочем, самые объективные основания. Кровать шириной в полтора метра с трудом вмещала нас двоих, а если улечься на нее втроем, то она вообще могла рухнуть. Кровать была еще не совсем старая, но очень дешевая. Кирыч купил ее еще в те времена, когда был строен и одинок.

Еще пару минут Марк глядел, как мы натягиваем розочкино полотнище на наше ложе, но поняв, что я не намерен менять своего решения, ушел к себе, громко хлопнув дверью.

Надо сказать, что красных трусов у Марка тоже не нашлось. Но выход из положения, который он придумал, был еще оригинальней нашего.

Наутро мы нашли Марка спящим на… целлофановом пакете. Красном, разумеется.

* * *

Очень хотелось бы сообщить, что с этого момента мы вдруг сделались такими счастливыми, что впору было бы сравнивать себя с небожителями, что шарахаются по горним сферам с чашей амброзии в одной руке и арфой в другой… Но, как вы понимаете, я рассказываю только правдивые истории, поэтому вынужден признать, что жизнь наша после эпопеи с красными трусами богоравной не стала. Впрочем, и хуже не сделалась, что, если поразмыслить, тоже достижение.

Вот только Розочка…

— В конце апреля встречаемся у меня, — заговорщическим тоном сказала она буквально позавчера, встретив меня на лестничной площадке.

— День рождения? — наугад спросил я.

— У Владимира Ильича Ленина! — раскрасневшись произнесла она.

 

ПОВЕЗЛО!

— Повезло. Могли ведь и убить, — глухо ответил Марк и попробовал улыбнуться.

Его губы были разбиты в кровь и улыбка получилась гротескная, словно у только что откушавшего вампира.

Мне было страшно. «Живите… пока», — сказал на прощание главный «пионер». Завтра они могут появиться опять. Хотя почему же «могут»? Они придут. Такие слов на ветер не бросают.

* * *

Спектакль получался развеселым. Сюда, в затхлую комнатку районного суда, я пришел свидетелем по делу об оскорблении чести и достоинства: я опубликовал интервью с Матвеем — главным режиссером одного микроскопического столичного театрика с диким именем «Натюрель».

— Судьба целого коллектива висит на волоске! Театр на краю гибели! — рыдал он в диктофон, жалуясь на директрису театра Жанну Савенко, которая собиралась его уволить за «аморальные» постановки.

— …Между тем, наш небольшой коллектив уже получил мировое признание. В прошлом году мы стали дипломантами фестиваля малых театров в Тегеране. Да, в наших спектаклях есть обнаженная натура, но разве это преступление? Мы пропагандируем культ красивого тела!

— Вот в вашей последней постановке главная героиня совокупляется с весьма некрасивым чучелом осла?

— Это символ вечной женственности, которая жертвует собой во спасение мира! Конечно, не все могут понять и принять метафору…

Дальше Матвей двумя чудовищно сложно сочиненными предложениями проезжался насчет кухарок, которые семьдесят лет правили страной и напрочь разучили народ воспринимать чистое, неангажированное искусство. А парой абзацев ниже он припоминал госпожу Савенко, у которой за плечами лишь кулинарный техникум. Затем следовали намеки, что надо бы проверить финдеятельность означенной госпожи, имеющей параллельный бизнес, три машины, и это в то время, когда в театре нет денег на костюмы для нового спектакля, в котором будет еще больше обнаженного тела и служения чувственному культу…

Мнение другой стороны в газете не приводилось. Был только постскриптум, что госпожа Савенко отказалась встречаться с представителем «Листка». Это было правдой лишь наполовину. Позвонив Савенко и получив грубый отказ, я не особенно настаивал. Нрава она оказалась вздорного.

— Напишешь хоть слово, я тебя сгною! — орала она.

Одно слово, кухарка.

* * *

— …Да, автор я, кассета с записью разговора имеется, готов предоставить… — отвечая на вопросы судьи, полноватой женщины с усталым лицом и увядающим перманентом, я подумал, что ей совершенно не хочется вести это вязкое дело.

Матвей помалкивал. Вместо него заговорила бойкая дама лет 35-ти. Презрительно кривя рот, адвокатша излагала нечто, суть чего я никак не мог уловить. Но, судя по веселым глазам Матвея, она вещала что-то очень правильное.

Потом вступил представитель Савенко (сама бизнесменша в суд не явилась). Худосочный, с лицом, усеянном розовыми пятнами, он был так удручающе некрасив, что я старался на него не смотреть, словно взгляда будет достаточно, чтобы и мое лицо расцвело лишаями. Он потрясал газетой со злополучным интервью, сплошь исчерканным красным маркером.

— Клевета! — сипел облезлый.

Замордованная Фемидой судья молчала и ленилась даже кивать.

Ярясь, господин с лишаями перебрал все синонимы чести и достоинства, утраченных бизнесменшей, потом скроил гримасу крайнего негодования и выдал такое, от чего подо мной закачался стул.

— Еще я хотел бы обратить ваше внимание на моральный облик гражданина Волкова, — облезлый зыркнул на меня. — Нам стало известно, что он — гомосексуалист!

— Мы собрались, чтобы обсуждать мою честь? — спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.

Адвокатша с интересом уставилась на меня. Матвей заржал. Судья и бровью не повела.

— Это к делу не относится, — сказала она и, назначив новое рандеву (мое присутствие, к счастью, уже не требовалось), отпустила нас по домам.

— Ты так просто не отделаешься, — прошипел мне в спину блюститель чужой чести.

* * *

— У нас денег нет! — охладил Марк пыл таксистов, кинувшихся к нам, едва закрылась дверь «Макаки».

Отстали.

Марк сказал правду — мы сильно поистратились и собирались поймать машину подешевле на проспекте, где дешевле. Даром, что пройти надо всего два двора.

— Хоть табак выветрится, — сказал Марк, с недовольной гримасой обнюхивая свою одежду. — Когда в «Макаке» заведут нормальные кондиционеры?

— Когда рак на горе… — начал я и поперхнулся.

Подворотня, в которую мы зашли, была густо населена. «Семеро», — пересчитал я тени, обступившие нас со всех сторон.

— Поговорим? — сказала одна из теней, оказавшаяся парнем лет двадцати.

Он был юн, щупловат и прыщав. Одно слово — пионер. Прочие вряд ли были старше и крупнее. Но их было много, а нас всего двое.

«Пионеры» были не по возрасту опытны: уже первый удар сбил меня с ног. Подтянув колени к подбородку я закрыл самое важное, но ботинки все-таки добрались туда, где больнее. В паху взорвалась бомба.

— Иии… — верещал Марк, которому, кажется, тоже приходилось несладко.

…Не стерпев, я начал сипеть. На крик сил не хватало.

Я понял, что меня уже не пинают, когда сирена, звеневшая в моей голове, вдруг начала затихать, превратившись в конечном итоге в собачий скулеж.

— Пожалуйста, не надо, — всхлипывал Марк где-то рядом.

Меня дернули за воротник. Я встал, как сумел: зажав живот руками и скрючившись буквой «г». Вполне по статусу — «г-гомиком», который «должен подохнуть».

В карманы полезли чужие руки. Они пошарили в куртке, залезли в штаны и даже в карманчик рубашки на груди наведались, доставляя мне своеобразное удовольствие. Денег у меня было мало, а ценностей и вовсе не имелось. Даже наручных часов.

Поживиться «пионерам» было особенно нечем. Сладкая месть!

— Живи! — сказал кто-то из них. — Пока.

По асфальту, удаляясь, зацокали ботинки.

Ушли. Я встал, но разогнуться не смог.

Я стоял будто в поклоне, дожидаясь, когда уйдет острая боль. Со стороны это, наверное, выглядело очень комично: «г» в темной подворотне…

* * *

— Ты какой-то странный в последнее время, — сказал Марк.

Мне б его легкий нрав! Для Марка встреча с «пионерами» осталась неприятностью, о которой лучше поскорее забыть. Так он и поступил, не дожидаясь, когда заживет разбитый нос и сойдут синяки на теле.

Что я мог ему сказать? Что профессия журналиста — одна из самых опасных? Что в любой момент могут явиться «пионеры» и доделать начатое?

Смертельно испугавшись, теперь я дергался от каждого шороха, а недорослей, похожих на «пионеров», различал за километр. Точнее, они чудились мне всюду, поэтому я выходил из дома только по крайней надобности. Да и то — перебежками, с оглядкой, позорно дрожа…

Но странное дело! Никогда еще я не испытывал такой жажды жизни. Как угодно, но только бы жить! Прежде чем заснуть я, с головой накрывшись одеялом, благодарил Бога, что он подарил мне еще один день без «пионеров».

— Спасибо тебе, боженька, что оградил ты меня от напасти, что отвел беду неминучую… — исступленно шептал я молитву собственного сочинения.

Пробуждение интереса к высшим сферам сделало меня чутким к ближним. Я старался говорить и делать только то, что могло их порадовать. И в большом, и в малом. Едва Кирыч заикался о чае, я уже мчался кипятить воду. Марку я подарил бабушкину шаль, на которую он давно зарился. А Вирус просто объедался собачьей едой. Вот только гулять я его не выводил, сколько бы он ни просил. Он к боям не приучен и при нападении вряд ли смог бы заступиться за хозяина…

«Грехи перед смертью замаливаешь», — шипел облезлый, с недавних пор поселившийся в моей голове.

* * *

— Театр штурмом берут! — ликовал Матвей.

Мы сидели в ресторане в «Охотном ряду». Вернее, я замер истуканом, спиной чувствуя каждого входящего, а Матвей, не зная куда девать бьющую из него радость, подпрыгивал, как резиновый мячик.

— Конечно, где еще им покажут любовь с ослом, — сказал я, уже не чувствуя себя обязанным замирать в экстазе от творений «Натюрели».

Счастливых можно не жалеть, а у Матвея все было в полном порядке. Жадные до скандалов, репортеры после моей статьи принялись описывать его творения, вследствие чего народная тропа не только не заросла, но расширилась, утрамбовалась и покрылась ограничителями скорости «Все билеты проданы».

— Поздравляю! — сказал я без особого воодушевления. — Глядишь, скоро тебе не только в Тегеране награды давать будут, но и в Москве. Для такого, как ты, и премии «Народная любовь» не жалко!

Матвей, как и все режиссеры зацикленный на самом себе, иронии не расслышал.

— Посмотрим-посмотрим, — сказал он и от волнительных перспектив запрыгал мячиком еще чаще.

— А Савенко как? — вырулил я на опасную тему. — Теперь ей незачем тебя увольнять. Глупо резать курицу, которая несет золотые яйца.

— Так, с Жанночкой мы уже все уладили. Она забрала заявление. Инцидент исперчен, — скаламбурил Матвей и начал пересказывать мне содержание его будущего спектакля, который будет посвящен интимной жизни Маяковского.

— Не забудь на премьеру позвать, — сказал я, прекрасно зная, что в «Натюрель» больше не пойду даже под конвоем.

«Хватит с меня ослиных совокуплений», — подумал я.

— Знаешь, — Матвей вдруг заговорил полушепотом, а чтобы мне было лучше слышно, перегнулся через стол. — Ты не приходи пока. Пережди. Жанночка очень на тебя обижена.

— За что? — удивился я.

— Очень уж крепко ты по ней проехался. Сам понимаешь, у нее бизнес, а тут ты с кулинарным техникумом.

— Выходит это я крайний? — рассвирепел я. — Это я зазывал на ее голову налоговую полицию, божью кару и гражданский суд? Иди-ка ты со своей «Натюрелью», ослами и «пионерами»…

Я с грохотом отодвинул стул.

— При чем тут пионеры? — Матвей поднял на меня невинные глаза.

— К слову, — отчеканил я и ушел, не дожидаясь, когда официантка принесет счет.

«Пусть хоть за это заплатит» — подумал я.

* * *

Свидетелем кровавого побоища стал наш корреспондент в ночь на субботу. В четвертом часу утра, проходя мимо гей-клуба «Макака», расположенного в центре Москвы, он увидел, как мужчина лет сорока избивает семерых юношей в возрасте от 16 до 22 лет, и сразу вызвал милицию. Органы правопорядка прибыли только через полчаса. К этому времени, молодые люди уже приняли горизонтальное положение, а ситуация предстала перед нашим корреспондентом совершенно в ином свете. Выяснилось, что сорокалетний мужчина сам был объектом нападения, но, имея «черный пояс» по карате, не только сумел отразить атаку, но и перешел в наступление… Представители следствия предполагают, что молодчики уже не раз нападали на подвыпивших «голубых». Только по официальным данным за последние два месяца возле «Макаки» было ограблено три человека. Но, зная «скромность» представителей сексуальных меньшинств, не исключено, что жертв было гораздо больше. Всем, кто располагает какой-либо информацией на сей счет, просьба позвонить по телефону…

— Звонить будем? — посмотрел на меня Марк.

Я не ответил.

— Это же они! Как пить дать, те самые, что нас поколотили! — пояснил Марк.

Я опять промолчал.

Я думал о том, как присобачить к «пионерам» мстительную Савенко, ее пятнистого представителя и ловкого Матвея, втянувшего меня в свой театральный навоз.

Не присобачивалось.

— «Пионеры» — сами по себе, Савенко — сама по себе, — сказал я и в этот момент мне показалось, что загудели фанфары.

— Как ты думаешь, что делал ихний корреспондент возле «Макаки» в четыре утра? — промурлыкал Марк.

— Господи! — воскликнул я, мысленно прощаясь с облезлым, «пионерами» и днями, когда мне ужасно хотелось жить. — Как повезло!

 

ПУТИ СЛАВЫ

— …А скажи-ка мне, милая, кто грудью встал на твою защиту, когда тебе мусю чистили? Кто? Я тебя от жизненных невзгод, как родную дочь берегу, холю, лелею, в последнем себе отказываю! А ты? Обзываешь мамочку нехорошими словами! Неблагодарная! Как дам тебе сейчас по голове!

— Ну, попробуй, ударь! А я закричу! Люди прибегут, скрутят тебе руки и сдадут в милицию за хулиганство! Ну, что же ты медлишь? Давай, ударь? Караул, убивают!..

Я нажал на видеомагнитофоне кнопку «Stop» и, волнуясь, приступил к объяснениям.

* * *

Однажды Кирычу надоело проедать зарплату.

— Это нецелесообразно, — сказал он.

По его мнению, деньги нужно складывать по кубышкам и чулкам, деньгами надо набивать матрасы, а потом, когда накопится большая сумма, покупать дорогостоящие вещи, которые будут служить внукам (если таковые заведутся) или детям племянников (что вероятнее). Мы с Марком сочли этот способ жизни скучным, но были вынуждены согласиться с главным добытчиком денег.

Истязание длилось целую вечность. В начале второго месяца, когда я вконец устал думать о некупленном, неувиденном, несъеденном, непрочитанном и непережитом, Кирыч принес домой видеокамеру.

— Очень целесообразная вещь, — съязвил я, узнав, что на коробочку из металла, пластика и стекла ушли все сбережения, так мучительно нажитые.

Но вскоре оттаял. Играя с камерой, Кирыч начисто забыл про скаредность, прежде объявленную чуть ли не главной человеческой добродетелью. Жадничать ему стало просто некогда — камера съедала все свободное время.

Кирыч снимал все, что попадалось под руку, а потом подолгу на свои труды любовался.

— Вот так штука, — приговаривал Кирыч восхищенно.

На экране было черным черно, словно закоулки нашей квартиры были подвалом.

— Дивно! — говорил я, не желая обижать Кирыча, но природная ядовитость брала свое. — Прямо, как для фильма «Дети подземелье».

Кирыч на уколы не реагировал, завороженный магией самопального кино.

На Вируса стрекочущее и мигающее существо тоже подействовало магически. Стоило Кирычу включить камеру, как пес возникал рядом, а однажды даже попытался коробочку вскрыть. С трудом отбили. Но даже убедившись в ее несъедобности, он не утратил интереса, норовя сунуть кудлатую морду в объектив.

Кирыч внял его просьбе и вскоре Вирус был запечатлен за едой и после оной, на прогулке и во сне. Одержимость, с которой пес предавался съемке, мог позавидовать профессиональный киноактер.

— Наверное, в прошлой жизни он был кинозвездой, — предположил Марк.

— Ага, Верой Холодной, разжалованной за грехи в собаки, — продолжил я.

— Уж лучше Мерилин Монро, — сказал Марк.

Белокурая дива в последнее время особенно будоражила марусино воображение — пал жертвой рекламы. По радио каждый час крутили ролик про новый краситель, гарантирующий платиновую красоту, перед которой не устоит даже американский президент. Сообщалось это пряным женским шепотом, а где-то на задах шелестела сама Мерилин:

— Happy birthday, Mister President…

Вскоре и Марк попытался извлечь выгоду из новой игрушки.

— Ты сними-сними меня, фотограф, — намекнул он.

Подействовало. Следующие дни Кирыч упражнялся на человеческой натуре.

— С днем рожденья, мистер президент, — выводил Марк.

Внешне он придерживался образа в самых общих чертах, полагая, что излишняя маскировка будет лишь во вред самодельному сексапилу. В кинозвезду он преображался с помощью свитера в обтяжку, под которым колыхались два презерватива с водой, изображающие пышную грудь, а на голову напяливал мочалку. Марк утверждал, что это скальп настоящей блондинки, но белесый волосяной ком свидетельствовал лучше всяких слов — мочалка, самая настоящая мочалка.

Глядя на него, я радовался, что Монро умерла молодой. Доживи она до наших дней, то ее ждала бы куда более мучительная смерть, смерть — от негодования. Ей-богу, поглядев на марусин перформанс, любая дива запросто бы преставилась. Тем более белокурая.

Вирус был очень недоволен. Из исполнителя главной роли вновь переведенный в рядовые человеческие друзья, он лаем требовал возвращения прежнего статуса. Без толку. Его звезда закатилась безвозвратно. Теперь каждый раз, когда Кирыч и Марк намеревались слиться в творческом экстазе, они запирали Вируса в ванной. Такого оскорбления пес вынести уж совсем не мог и начинал душераздирающе выть. Наверное, так воют оперные примадонны, дисквалифицированные в хористки.

В этом смысле, у нас с Вирусом было взаимопонимание. Без всяких оснований, поводов и причин меня раздражали игрища новоявленных кинематографистов. Как скорпион, я буквально исходил ядом.

— Ты уже купил смокинг? — с самым невинным видом спрашивал я Кирыча. — Как зачем? В чем же ты пойдешь получать своего «Оскара» за самое кошмарное кино тысячелетия?!

— Ах, нет, Марк не может подойти к телефону, — говорил я. — Ему сейчас нельзя мешать, он в образ вживается. Ты не разве не знаешь, что Марк будет играть одну из главных ролей в триллере «Чебурашка»? Нет, на роль Шапокляк пригласили настоящую актрису, а он будет играть ее подругу — да-да — крысу. Ага, я тоже думаю, что идеально подходит.

Марк грозился выцарапать мне глаза, а я лишь ухмылялся. Точнее, какая-то часть меня ухмылялась, а другая удивлялась — откуда у меня столько злобы. Наверное, это и есть раздвоение личности. В моем случае, даже расстроение. Еще одна часть меня с любопытством наблюдала за съемками и даже порывалась принять в них участие.

Собственно, она-то и была во всем виновата.

— Ты завидуешь, — прозорливо заметил Марк. — Черной завистью.

Я, конечно, возмутился и даже сказал что-то про мессу, которую негоже служить в сортире, но вскоре уже принимал активное участие в съемочном процессе.

* * *

— …Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — сказал я, колыхаясь цветастым кринолином, позаимствованном у Люськи-актрисы. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька. Если уж работаешь пожарной сиреной, то будь добра соответствовать. Иначе оштрафуют тебя, Марусенька, за несоответствие занимаемой должности, а коли опять осипнешь, то и вовсе с работы в шею погонят. Кому же нужны безголосые сирены?

Текст я сочинил, вдохновляясь Гоголем, Островским и прочими драматургическими титанами. Комедия нравов, как мне казалось, — это как раз та стихия, в которой мы с Марком сможем чувствовать себя уверенно. К тому же Кирычу не надо было ломать голову над декорациями: пара раздвижных ширм, веера, черно-белые фото на стены — и старорежимный антураж готов к употреблению.

— Ах, это, мамусенька, пусть вас не беспокоит, — затряс Марк фальшивой белокурой гривой. Он был обернут в белую тюлевую занавеску, которая должна была подчеркнуть его чистоту и невинность. — Мы, мамусенька, и своим умом проживем. И если нам поорать хочется, то спрашиваться мы никогда не будем. Зачем же нам беспокоить таких пожилых дам? Им о своем климаксе поразмыслить надо. Некогда им…

— Климакс? — оскорбленно взвизгнул я и мазнул Марка рукой по нарумяненной щеке.

Он попятился, но только для того, чтобы разбежаться и боднуть меня в живот. От неожиданности у меня брызнули слезы.

— Ну, знаешь, это уж слишком!

Закатав рукава кофточки, я кинулся в атаку. Марусин парик полетел на пол, а занавеска, которую я потянул на себя, затрещала.

— Ах ты драться? — заверещал Марк и, сбив с моей головы чепец (тоже из люськиного гардероба), стал рвать на мне волосы.

Мы повалились на пол и начали кататься, словно озверевшие от страсти любовники. Тумаки, которыми меня награждал Марк были уже нешуточными. Впрочем, я тоже не отставал — лягался изо всех сил. В сценарии потасовка не значилась, но Кирыч продолжал снимать, считая, видимо, что схватка лишь придаст сцене огня. За что и поплатился. Устав мутузить друг друга, мы затихли на полу, а Кирыч все бегал вокруг нас и стрекотал коробочкой.

— Интересно, — сказал я, тяжело дыша, — если бы мы переубивали друг друга, ты выключил этот чертов аппарат или нет?

— Нет, — ответил за него Марк.

Дружно вознегодовав, мы кинулись на Кирыча и распяли его на полу. Теперь уже он извивался и верещал. Кирыч ужасно боится щекотки и этим было грех не воспользоваться…

* * *

Несанкционированная драка оказалась жемчужиной в коллекции доморощенного кино. Страсти, зафиксированные на пленке, по искренности и драматическому накалу не уступали шедеврам мирового кинематографа. Стоит ли удивляться, что нам захотелось славы, а с нею заодно и ее тезки?

— Задумка другая была. Понимаешь, вроде отрывка из комедии… или мыльной оперы… или… — пояснил я, робея.

— Я считаю, что вышло очень хорошо, — перебил меня Марк и гордо посмотрел на Славу, отчего-то уверенный, что тот его поддержит.

Марк говорит, что у него со Славой «мужская дружба». Что бы он под этим ни подразумевал, я был заочно с ним согласен. Слава работал на телевидении и нам очень хотелось, чтобы он оценил означенный видеоэтюд, сделался его восторженным поклонником и размножил на профессиональном оборудовании. Даром, разумеется.

Слава не подвел. Через неделю на полке под телевизором красовалось десять видеокассет с одинаковыми надписями: «Битва мамы и дочки».

Теперь шедевру забвение не грозило.

* * *

— …Тише-тише! — зашипел Марк, раздражаясь на меня и шуршащую упаковку.

Мы с чипсами мешали ему смотреть «Кадык» — «программу для настоящих мужчин». Несмотря на то, что большая часть советов Марку не годилась (о том, например, как соблазнить барышню путем нейро-лингвистического программирования или избавиться от пивного брюшка, не отказываясь от пива) он смотрел в телевизор, как в шкатулку с драгоценностями.

— Красавчик! — вожделел он, любуясь полуголым спортсменом, показывающим упражнения для пресса.

— Ты еще телевизор поцелуй! — предложил я.

Воспользоваться моим советом Марк не успел — на экране опять возник ведущий. Тоже красивый, но, увы, одетый.

— …И в заключение об одном курьезе, — блестя отбеленными зубами, сказал он.

На секунду экран почернел и раздался зловещий голос.

— Их трое. Они называют себя семьей… Женщин среди них нет… Мужчин в привычном смысле — тоже…

Телевизор мигнул и на экране появилось двое: один тонкий, другой — чуть потолще. Они дергались, как марионетки, кривые тени уродовали их лица, а изображение тряслось так, будто камерой водила рука паралитика.

— Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — говорил тот, что потолще. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька…

— Мамочки! — закусил кулак Марк, узнав себя в тонком субъекте, противно завизжавшем в ответ.

В телевизоре мелькали знакомые виды: Марк в белом парике, я в чепце, мы в дуэте… Голос за кадром, сообщал, что подобные драки для нас самое обычное дело, что таким образом они выслуживаются перед мужем, который приветствует многоженство и старинные наряды…

— Прославились, — сипло сказал Кирыч.

— Продал нас Слава. Со всеми потрохами продал, — сказал я, силясь понять масштабы бедствия, в которое мы угодили.

 

ДУШКА

— Знаешь, в чем твоя проблема? — сказал я. — Ты не умеешь пресмыкаться.

Марк повеселел и даже прошелся гоголем: вот я какой, гордый, неподкупный, бескомпромиссный…

— Лизать начальственные зады — ведь тоже искусство, — продолжил я. — Сильные мира сего должны думать, что ты стараешься не потому, что чего-то от них хочешь, а потому, что имеешь к этому занятию душевную склонность. Нравится тебе делать приятное хорошим людям и все тут. А ты?!

— Что я? — оскорбился Марк.

— Ты вечно перебарщиваешь. Как начнешь лебезить, аж смотреть стыдно. У тебя же в каждом глазике по доллару светится. Даже меня ты своими сахарными слюнями ты не обманешь, а начальники поумнее будут. Выставят за порог, да еще благородный гнев разыграют: «Нам лизоблюды не нужны!».

— Так выставили уже.

Марк совсем сник, а я осекся, поняв, что мое мнение совсем некстати. Лучше было бы сказать какую-нибудь чушь про кошку, которой отольются мышьи слезы, или про праздник, который будет и на марусиной улице.

«Кто меня за язык тянул?» — огорчился я и попытался реабилитироваться.

— Не куксись!

— Я не куксюсь.

— Нет, куксишься!

— Нет, не куксюсь…

Этот диалог можно было продолжать до бесконечности и при всей его бессмысленности, пользы в нем было немало. Марк мог разозлиться и дать волю чувствам. Например, обвинить меня во всех несчастьях. Гнева его хватило бы ненадолго, а к нему, глядишь, вернулась бы способность рассуждать здраво.

Какой бы дурацкой ни была передача, смотрели ее, оказывается, многие. В том числе начальник Марка, поспешивший отправить марусину карьеру под откос. Собственно, никакой карьеры у него не было, но зато был свой стол, свой стул, свои клиенты и своя зарплата… А сейчас всего этого вдруг не стало: одиозному сотруднику, который трясет своим грязным бельем на всю страну, была дана вольная. Марк, как и несознательные крепостные крестьяне когда-то, не очень-то обрадовался. Наоборот, наплевав на гордость, стал униженно молить барина, чтобы тот взял его обратно.

Зря старался.

— У людей нет сердца! — вернувшись домой, возопил Марк.

Его уволили с официальной формулировкой «сокращение штатов»…

— Могли ведь что-нибудь похуже написать, — утешающе сказал Кирыч.

— «За аморальное поведение» например, — поддержал я.

* * *

— Хрень, — согласилась Клавдия, дождавшись, когда Марк окончательно захлебнется в соплях.

Толку от этих причитаний не было никакого. Клавдия работала в районной больнице и вряд ли могла бы найти Марку тепленькое местечко. Знакомств в самых высоких сферах у Клавдии было немало, но ни одно из них не было полезным: какой шиш станет помогать медсестре, делавшей ему клизму?

Впрочем, Марк не выбирал собеседников, жалуясь на свою несчастную долю всем подряд: Валере, Адаму, Тане, Зинке, Томочке, безымянной гувернантке богатеев Протопоповых и даже соседскому коту Коккинаки. С тезкой советского летчика, правда, этот номер не прошел. Марк хотел взять его на руки, чтобы оросить слезами кофейную шерсть, как тут же получил три глубокие царапины на руке… Совершенно справедливо, на мой взгляд.

— Хрень, — повторила Клавдия, дав понять, что постарается помочь.

В мощной грудной клетке Клавдии билось отзывчивое сердце. Не прошло и недели, как Марк уже утюжил заемный белый халат, готовясь стать санитаром. Отсутствие опыта его не смущало. Марк был уверен, что ему вполне достаточно знаний медицинской терминологии, почерпнутой из сериалов про образцовые иностранные клиники. А больничному начальству, видимо, было все равно — не до жиру, при такой-то нехватке рук!

— Милосердная сестра! — веселился я.

После первой ночной смены Марк пришел серый от усталости. У него тряслось все, что могло трястись — руки, ноги, голова, а с нею и всклокоченные волосы.

— Что с тобой? — испугался Кирыч.

— Ничего… — выдавил он. — Ничего хорошего.

Взяв Марка под свое крыло, Клавдия не стала делать ему поблажек. Под ее надзором он всю ночь мыл полы, выносил из-под лежачих утки, а ранним утром курсировал с каталкой между операционной и палатами.

Со второй смены он пришел на три часа позже и в совершенно разобранном состоянии.

— Меня выгнали, — прорыдал он.

Марк был ни при чем. Разве он виноват, что одна старушка умерла, схватив участливого санитара за руку? Так их и нашли. Пациентка на небесах, санитар в обмороке.

— Тебя самого надо лечить, — говорил я, пока Кирыч отпаивал Марка валерьянкой.

После больничной одиссеи терзания Марка приобрели размах античной трагедии: он ходил по квартире то стеная, то заливаясь гомерическим хохотом. Его словам перестало хватать ярких красок, а у поступков утратилась всякая предсказуемость. Ну, зачем, скажите, садиться на край моей кровати в три часа ночи и вздыхать привидением?

Все это непременно закончилось бы транквилизаторами, лоботомией, электрошоком и прочими аттракционами для психов, но тут появилась Лилька.

— Есть работа! — сказала она прямо с порога. — Конфетка, а не работа. Пальчики оближешь.

И потрясла коробкой с надписью «Лакомка», словно работа там и пряталась.

В коробке оказался торт, но предложение оказалось еще более воздушным, чем крем бизе. Эфирным!

Лилька сказала, что Марк обязательно должен стать радиоведущим. По ее мнению он подходил для этой должности по всем статьям.

— Во-первых, у Марика приятный голос. Во-вторых, он умеет быстро говорить и не забываться, — перечисляла она. — В-третьих, один мой знакомый открывает новое радио и я могу замолвить словечко. В четвертых…

— Просто знакомый? — ехидно поинтересовался я.

— Хороший знакомый, — ответила Лилька, сделав упор на первом слове.

— Так, что там в четвертых? — нетерпеливо спросил Марк.

Чужая личная жизнь интересовала его только тогда, когда у него не было собственной, что случалось часто, но очень ненадолго.

— Мой друг говорит, что на радио каждый второй — гей, — запнувшись, призналась Лилька.

— Голубая мафия! — радостно воскликнул Марк.

— Ты еще про жидомасонский заговор вспомни, — накинулся я на Марка — большого любителя козырять сомнительными истинами.

— Никакой голубой мафии нет, не было и не будет, — сказал я убежденно.

— Откуда ты знаешь? — спросил Марк, явно не желая расставаться с надеждой, что его пустят в эфир сразу, как только он признается, что спит с мужиками.

— Иначе мы давно катались бы, как сыр в масле, и правили миром! — не скрывая разочарования, ответил я. — На самом деле катаются на нас и правят тоже нами…

— Это точно, — со вздохом сказала Лилька, вконец замучанная Сим-симом и романами с продолжением.

«Хорошим знакомым» Лильки оказался программный директор — по ее словам, не последний человек на новой радиостанции.

— Олег — душка, — аттестовала его Лилька, заверив, что Марку не составит никакого труда, чтобы втереться ему в доверие.

На первый взгляд, и впрямь, ничего особенного от него не требовалось: выразительно прочитать что-нибудь, рассказать о себе…

— И это все? — недоверчиво посмотрел я на Лильку.

— А разве мало? — удивился Марк моему удивлению и все дни, оставшиеся до рандеву с «душкой», делал все, чтобы мы поняли: читать — это немало.

* * *

— Добрый день, дорогие радиослушатели! В Москве 12 часов 38 минут. На волнах радио «Па года» новости от синоптиков, — прочитал по бумажке Марк.

— Какая «Па года»? — взбесился я. — Где ты видишь «Па году», когда радио называется «Пого да»!

Марк мусолил текст не первый час, а получалось у него все хуже.

— Дурацкое название, — сказал Марк в свое оправдание.

Да, и название дурацкое, и радио — тоже. Не зная, чем еще можно испортить эфир, некая группа товарищей с деньгами придумала 24 часа в сутки рассказывать про погоду: текущую, будущую, столетней давности, а еще про метеоритные дожди на луне, магнитные излучения, ураганы в Африке…

— Ты это еще лилькиному «душке» это скажи! — посоветовал я. — Он мигом возьмет тебя на работу.

— …Небесная канцелярия готовит сегодня дождь, сильный ветер до 15 метров в секунду, а радио «Погода» советует вам не забыть о плащах и зонтиках, — без сучка и задоринки отбарабанил Марк, когда я уже потерял всякую надежду.

От отчаяния у Марка прорезалась уверенность, а вместе с нею и природная веселость.

«Может, это и впрямь марусино призвание? Чирикать в эфире?» — самодовольно думал я, чувствуя себя профессором в гетрах взрастившем новую Элизу Дулитл.

Впрочем, Марку было еще далеко до идеала. Стараясь говорить «стильно», он отчего-то начал пришепетывать. Один раз прорезавшись, глуховатая, чем надо, буква «Ш», уже не желала исчезать.

— Шла Саша по шоссе и сосала сушку, — артикулировал Марк днями напролет.

До встречи с Олегом оставалось все меньше времени, а незаконная «Ш» привязалась, как репей.

— Сушшшка, — показывал Кирыч.

— Сушшшка, — шипел я рептилией.

— Сушшка, — послушно повторял Марк.

«Ш» оставалась прежней — некрасиво-неправильно-шипящей.

* * *

— Душка! — воскликнул Марк, положив трубку.

Старомодным словечком, подцепленном у Лильки, Марк теперь называл все, что вызывало у него положительные эмоции. Душкой был я, когда говорил ему приятное, душкой был Вирус, если на прогулке быстро делал свои дела. Душки плодились как кролики, от них не было никакого спасения. Вот и сапожная щетка, которой Марк наводил глянец на туфлях, сделалась душкой, и неведомый телефонный собеседник был прописан по тому же разряду.

— Кто опять? — спросил я.

Марк разгладил замусоленный газетный клочок и громко прочитал:

— Опытный логопед избавит от дефектов речи за один сеанс!

— Занятно, — сказал Кирыч.

— Встречаемся завтра возле метро «Сходненская», — отрапортовал Марк. — Кстати, это где?

Это оказалась самая обычная московская окраина, такая же безликая, как и все остальные: одинаковые панельные высотки, цветочный развал у метро, бабки с глазированными сырками оптом и в розницу, чуть поодаль — крикливый неряшливый рынок, и всюду люди со снулыми лицами…

Марк нервничал возле входа в метро. В руке он держал газету, свернутую в трубочку, чтобы логопед мог его опознать. Я занял пост неподалеку, делая вид, что прицениваюсь к сыркам.

Вообще-то, Марк был категорически против, чтобы я присутствовал на сеансе мгновенного избавления от речевых дефектов. Я может быть и отправил бы Марка одного, если бы он не проговорился, что чудо-логопед намерен принять его на свежем воздухе, потому-де, что клиника на ремонте, а дома мама больная.

— А еще врач считает, что без свидетелей его метод работает лучше, — пояснил Марк и этим укрепил мою решимость непременно его сопровождать.

— Я в сторонке постою, — пообещал я, а чтобы Марк не рыпался, сочинил пару кровавых миниатюр про насильников и убийц, которыми кишмя-кишит столица.

Логопед был похож на кузнечика: длинные ноги, зеленая хламида до колен, лет двадцать назад бывшая верхней одеждой, а сейчас оскалившаяся по швам нитками. Придерживая Марка за локоток, он повел его по замызганной аллее. «Ничего себе душка», — думал я, шагая следом на небольшом расстоянии. На первый взгляд, дедок был безопасен: он даже полупустой пакет с надписью «Седьмой континент» держал с видимым усилием.

Марк тоже расслабился. Он рассказал и о своем увольнении, и о больнице, и радийных перспективах. Старичок кивал и озирался по сторонам, видимо отыскивая укромное местечко для логопедических упражнений. Наконец, под одной из кривых берез нашлась пустая скамейка, усевшись на которую он незамедлительно приступил к лечению.

— Скажите «А», — скрипучим голосом приказал дед.

— А! — послушался Марк.

— А теперь «Б».

— Б!

Так они начали перебирать алфавит. Я стоял неподалеку, изображая, что кого-то жду: поглядывал на часы, закуривал, выхаживал туда-сюда. Впрочем, деду мой театр был неинтересен. Он глядел Марку в рот и качал головой, как китайский болванчик: надо же, как все запущено…

— Теперь возьмите это, — сказал он, когда Марк одолел букву «я».

Дед пошуршал пакетом и достал из него бублик. На вид самый обыкновенный.

— Ешьте.

Марк заглотал бублик, словно не ел тысячу лет — только кадык ходуном ходил, да зубы сверкали.

— А теперь, — проскрипел дед. — Скажите что-нибудь.

— Что сказать? — переспросил Марк.

— Что-угодно, — сказал логопед.

— Шла Саша по шоссе и сосала сушку, — вспомнил Марк любимое упражнение.

— Слышите? — сказал дед.

— Что? — не понял Марк.

— Ваш дефект устранен, — важно сказал дед и воздел палец к небу. — Слышите?

— Не… — помотал головой Марк. — Не слышу.

Я тоже не перемен не разобрал, хотя, признаться, был заворожен новой методой, которая у современных логопедов наверняка именовалась «Хлеб всему голова».

— Ну-ка скажите еще что-нибудь, — махнул дед костлявой лапкой.

— Шла Саша… — опять начал Марк.

— Что я вам говорил! Полное излечение! — перебил его логопед. — Пожалуйте, деньги. 30 долларов. Как договаривались.

— За что? — залепетал Марк.

— Платить не хотите? — зашипел дед.

Он подобрался, будто для прыжка, а бледное личико зловеще заострилось. «Такой и задушить может!» — испугался я.

— Обмануть вздумали? — дед схватил Марка за руку, отчего тот дернулся, будто его ударили током. — А придется.

Дело принимало дурной оборот. Еще немного и хищный кузнечик вытрясет из Марка всю наличность, а с нею и душу, в последнее время и без того немало претерпевшую.

— Мы заплатим, — крикнул я, бросившись к скамейке.

— Что вам надо? — вскинулся дед.

Его глазки метали молнии, а суставчатые пальцы шевелились, как ножки у паука. Еще одна насекомая параллель лишь придала мне решительности.

— За бублик мы заплатим. Почем они нынче «Седьмом континенте»? — я кивнул на пакет.

Кузнечик застыл, будто пришпиленный к картонке натуралистом.

— Вот вам, господин логопед, десять рублей и ни в чем себе не отказывайте, — я бросил ему на колени купюру и дернул Марка за руку. — Пойдем.

— Простите! — пробормотал Марк. — До свидания!

— Ты еще ножкой шаркни, — посоветовал я.

Дед мял пустой пакет, но по виду его было ясно, что он с бо льшим удовольствием пощупал бы мои кишки. «Паук! Самый настоящий паук!», — думал я, удаляясь с неприличной поспешностью.

— А ты тертый калач, — восхитился Марк, едва поспевая за мной.

— Оставь в покое хлебобулочные изделия! — закричал я, уверенный, что сегодня ночью мне будут сниться кошмары про насекомых со скрипучими голосами.

* * *

Я сочинил торжественную речь, нашпиговав ее зефирами, струящими эфир, съел холодный чебурек, полюбовался на новую ботиночную коллекцию в обувной лавке, обошел кругом высотное здание, погадал, на каком этаже Марк выказывает радийный экстерьер и, не придя ни к какому выводу, разозлился.

— У меня ведь и свои дела имеются! — сказал я, уговаривая себя ехать домой, не дожидаясь Маруси.

Но потом смирился: вряд ли Марка держали бы там наверху так долго, если бы он совсем не годился в эфирные создания. Настроившись на лучшее, я подпер колонну, удерживающую бетонный козырек перед входом в высотку, и от скуки начал медитировать. Обычно, нирвана меня игнорирует: то есть хочется, то спина чешется, но на этот раз вдруг получилось. «Надо на сытый желудок», — с благодарностью вспомнил я чебурек, но уже через мгновение моя голова уже зазвенела от отсутствия мыслей, а потом зашумело море. Оно переливалось из одного уха в другое, напевая свою неторопливую песню, вечную, как мир, неизменную, как солнце…

Отупение, вдвойне счастливое от того, что уникальное, было прервано самым грубым образом.

— Олег — душка! — проорал в ухо Марк, внезапно материализуясь.

— Неужели? — встрепенулся я и попытался вспомнить свою поздравительную речь.

Увы, зефиры с эфирами испарились вместе с нирваной.

— …такой красавчик, часики «Босс», три языка, и в Амстердаме был, пробовал лунный кекс, я-то опозорился, говорю, какой кекс, а он странно так на меня смотрит и говорит «лунный», и смеется…

Марка изливал на меня мутный словесный поток, из которого было невозможно вычленить главное.

— Так, берут тебя или нет?

— …Нет, — квохтал Марк, — …ты послушай, ведь бывают же такие люди? Он знает ну, абсолютно все, вот Бритни — это дерьмо, а знаешь кто Мадонне музыку пишет?..

Марк с горящими глазами молол чепуху и всплескивал ручками. «Приступ любовной горячки», — с неудовольствием подумал я. Конечно, увидев красотищу с языками, кексами и Мадонной, он напрочь забыл, что пришел просить работы. Радийный душка отказал, и прежде, чем отправить восвояси занятного человечка, произвел на него впечатление. Подсластил, так сказать, пилюлю. Марк не понял и теперь приплясывал от счастья, уверенный, что урвал козырную карту. «Дырку от бублика он получил, вот что!» — расстроенно подумал я, некстати вспомнив жулика-логопеда и его черствый крендель.

— Вышибли. Не годишься ты в радийные феи… — констатировал я и, чтобы остудить марусин пыл, сказал расхожую истину. — Рожденный ползать летать не может.

— С чего ты взял? — удивился Марк. — Взяли меня! Я же говорю: Олег — душка!

 

ВИННИ-ПУХ И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

Как и предсказывало радио «Погода», к полудню небо вспучилось пеной и загромыхало. По веткам тополя напротив, едва обернутым в молодую зелень, заколотили тяжелые дождевые капли. Я едва удержался от искушения раскрыть окно и радостно заорать, приветствуя грозу — первую в этом году.

Сверкнула молния. Вирус взвизгнул и спрятался под диван. Марк с удовольствием присоединился бы к «поддиванной коалиции», но там даже наш пес помещался едва-едва. Наслушавшись в детстве россказней про самовзрывающиеся шаровые молнии, Марк боится майских гроз не меньше, чем торговки с открытого рынка, где мы по субботам покупаем еду на неделю, — налоговых инспекторов. Меня смешит эта боязливость, странная для мужчины тридцати годов, но я помалкиваю, чтобы не спровоцировать у Марка нервного срыва.

— Скоро «День защиты детей», — сказал я, завистливо слушая детские крики, доносившиеся откуда-то издалека.

Календарик, пришпиленный к оконной раме, подтверждал мои прогнозы. До лета оставалось две недели. 1 июня — воскресенье. Неудобный день. В понедельник всем на работу, значит беспробудному пьянству в этом году не бывать.

— Одного из нас троих угораздило родиться первого июня, — напомнил я. — Это не ты и не я. Кто он? На размышление минута. Время пошло.

— Кирыч? — удивленно спросил Марк.

— Ответ верный. 1 июня Кириллу Андреевичу — упитанному мужчине в самом расцвете сил, — исполняется сорок лет. Следующий вопрос. Что мы подарим юбиляру?

— Цветы! — сказал Марк. — Сорок роз, например.

— Ответ неверный, — покачал головой я. — Четное число цветов годится для покойников. Конечно, глубокий смысл в этом есть — все там будем, но зачем напоминать о неизбежном в праздничный день?

— Духи! То есть туалетную воду для мужчин. Дорогую, — придумал Марк.

— Не подходит. Вспомни, что случилось с бутылкой «Kenzo»?

— А что с ней случилось? — удивился Марк. — Стоит себе, как новенькая.

— Вот именно «как новенькая»: не нужен ему парфюм. Никакой. Ни дешевый, ни дорогой. «Мужчина должен пахнуть мылом, а не духами», — процитировал я идиотское присловье Кирыча.

Марка перекосило. Я с ним согласен, но бороться с предрассудками Кирыча также бесполезно, как и с марусиными страхами.

За окном опять грохнуло. Марк ойкнул и пригнулся. Надо чем-то отвлечь его от природных катаклизмов, иначе он и впрямь полезет под диван.

— Может ему плюшевого медведя подарить? — сказал я заведомую глупость.

— Точно, — не понял шутки Марк. — Сиреневого. Из «Детского мира». Прикрепим ему табличку «Кирилл» на шею и дело в шляпе.

— А мы в луже, — осадил его я. — Я очень сильно удивлюсь, если после торжественного вручения «винни-пуха», празднование не превратится в панихиду.

Марк обиделся. Осадки сказываются на марусиных мыслительных способностях самым губительным образом.

* * *

С той поры, как вес Кирыча преодолел отметку «105», его характер стал стремительно портиться. Теперь все съестное он проверяет на предмет калорийности, сверяясь с какой-то загадочной таблицей. Я могу лишь догадываться, что в ней написано. Полагаю, что картофельные чипсы проходят по разряду «смертельно опасные яды», потому что, когда я вскрываю очередной хрустящий пакет, Кирыч смотрит на него так, будто в блестящую фольгу упаковано 500 граммов чистейшего кураре. Чтобы не подвергать свой организм опасности, Кирыч демонстративно уходит на кухню, где его ждет пара вареных морковок и свекла. Этот низкокалорийный набор я вежливо именую «усладой вегетарианца», а бессердечный Марк — «кормом».

Подозреваю, что Кирыч отправляет себя в ссылку потому лишь, что боится дать слабину и слопать пару другую упаковок, как часто бывало раньше. Эх, золотые были времена! Кирыч ел все, что хотел, и не отравлял нам жизнь советами, сколь правильными, столь и скучными.

— Хорошего человека должно быть много, — попытался как-то Марк снять напряжение.

— Раз ты толстеешь, значит, у тебя все хорошо. Организм забыл, что такое стресс и теперь накапливает резервы на случай экстремальных ситуаций, — подвел я научную базу и тут же пожалел, что презрение, которым Кирыч меня окатил, нельзя конвертировать в деньги.

Тогда мы точно были бы миллионерами.

До крайности Кирыч еще не дошел. Но судя по решимости, с которой он изучает всевозможные способы похудания, скоро грянет гроза — сядет на диету. Это означает, что и нам придется потуже затянуть пояса. На то, чтобы ежевечерне готовить два варианта ужина — человеческий и диетический — ни у кого нет ни времени, ни желания, ни денег.

* * *

…Гроза прекратилась также внезапно, как и началась.

На марусиных щеках вновь расцвели маки — обрадовался, что шаровые молнии на сей раз облетели его стороной. Вместе с маками к нему вернулась и ясность мысли.

Марк решительно отправился к компьютеру, включил модем и, дождавшись подсоединения, начал бодро бить по клавишам, приговаривая:

— «Дабл-ю-дабл-ю-дабл-ю-точка-бир-точка…».

— Какой «бир»? — возмутился я. — Пиво Кирычу тоже противопоказано. Знаешь сколько в нем калорий?

— «Bear» — поправил меня Марк. — То есть «медведь».

— В дополнение к псу, нам не хватает только медведя, — сварливо сказал я.

— Ага, нашел, — обрадовался Марк.

Я заметил на экране только ухмыляющуюся мохнатую морду.

— Мы должны избавить Кирю от комплекса неполноценности, — пояснил Марк.

— Оплатить ему сеансы психотерапии? — не понял я.

— Нет, показать, что лишний вес — не препятствие на пути к гармонии. Он должен понять, что есть тысячи счастливых толстяков! Или даже миллионы!

— При чем тут «медведи»? — все еще недоумевал я.

На меня затишье после бури, видимо, действует противоположно — глупею на глазах.

— Это общество такое. По интересам. Собираются люди разные — ну, ты знаешь, такие полненькие с бородами…

— А бородой они, как правило, компенсируют лысину, — начал я понимать, о чем речь.

— Ну, не всегда лысину… — возразил Марк задумчиво, будто вспоминая какой-то романтический эпизод из своей жизни.

Официально среди его «бойфрендов» мохеровых бочонков я не помню. Значит, какой-то «медведь» проходит по списку «краткосрочные контакты»: знакомство по ходу, невинные поцелуи, может даже анонимный секс…

— Во всяком случае, не вешалка, как мы с тобой, — подытожил я.

В виду я имел, конечно, Марка, но прописал по худосочному разряду и себя, чтобы ему не было скучно, а мне — обидно за пару-тройку лишних килограммов на талии.

— Не подходит, — поразмыслив, сказал я. — Кирыч из другого огорода. Подобный сорт мужской красоты не в его вкусе. Он предпочитает изящных юношей…

Соблазнительная поза, которую я попытался при этом принять, видимо, не удалась.

— То есть, вешалок? — оглядел меня Марк. — Мы же не сватать его будем. Хватит уж, наигрались. Помнишь Ханса? «Илюша, милый! Я ваш навеки!».

— В общем, ты собрался Кирыча «медведями» осчастливить? — оборвал его я, не имея ни малейшего желания вспоминать постыдный эпизод своей биографии.

— Точно, у них как раз выборы «Медведя года», — милостиво сменил тему Марк и, на всякий случай, опять сверился с компьютером. — Да, в ночь с 31 на 1-е. Начнем праздновать чуть раньше.

Вирус, к которому уже вернулось привычное самодовольство, одобрительно гавкнул.

Вообще-то идея встретить день рождения в казенном месте была не так плоха. Во-первых, никто не назюзюкается в стельку, как нередко случалось на домашних посиделках — мы слишком жадны, чтобы наливаться алкоголем в публичных заведениях. Во-вторых, узнаем что-такое «медведи» и с чем их едят. В-третьих, Марк может оказаться прав: какой-нибудь веселый пузан избавит Кирыча от тяжких дум о похудании. Последний довод был решающим. Пусть лучше Кирыч изыщет красоты в ста пяти своих кило, чем уподобляться козе, тоннами изгрызающей овощи.

* * *

— Куда мы идем? — потребовал ответа Кирыч.

— Ты все узнаешь! — пообещал Марк и загадочно улыбнулся.

Мы только что втиснули Кирыча в мой подарок — темно-зеленые кожаные штаны иноземного производства, купленные за бешеные деньги (какое счастье, что юбилеи случаются не каждый день!). Марк презентовал ему черную кожаную бандану и заставил одеть пару металлических колец из своей коллекции. Не знаю, насколько Кирыч соответствовал заведению, в которое мы собрались его отвести. На мой взгляд, вид у него был скорее рокерский, но Марк, рекомендуя к покупке портки жабьей зелени, заверил, что именно такова она — нынешняя «медвежья мода». Честно говоря, я бы в таком наряде не вышел бы на улицу и под покровом ночи, опасаясь, что ко мне подскочит золотоволосая девица и потребует предъявить мотоцикл.

Наши приготовления, похоже, испугали Кирыча не на шутку.

— Ты можешь объяснить, что происходит? — спросил он, когда мы остались в гостиной одни.

Врать не пришлось. Марк опять выскочил из своей комнаты. Сложив ручки на груди, как кенгуру, он прошел в центр гостиной, и эффектно развернулся, распахивая полы куцей кожаной курточки:

— Я готова!

Тощее марусино тело было обтянуто полупрозрачной майкой, с темным пятном на груди в форме сердца. Приглядевшись, я понял что «сердце» — волосатое. Нечто вроде нашлепки, какими жители ближневосточных стран, обделенные локонами на груди, скрывают постыдный изъян. А подойдя поближе, я нашел ответ, мучавший меня весь день — вот почему у Вируса такой облезлый вид:

— Что же ты животину-то мучаешь?

Услышав упрек, вместо ожидаемого восхищения, Марк застыл, теребя шерстку.

— Ах, еще вырастет, — наконец нашелся он.

Я посмотрел на Вируса. Он поймал мой взгляд и виновато заколотил по полу ободранным хвостом, будто сам повинен в чудовищной эксплуатации животных. Кирыч, обескураженный марусиным маскарадом, сел на пол и отчеканил:

— Я! Остаюсь! Дома!

* * *

Я оглядел толпу. Да, мы с Марусей рождены не для того, чтобы блистать в этом обществе. Пространство рассекали крупные особи, с которыми я вряд ли решился бы делить постель. Хотя бы из страха встретить рассвет с расквашенным носом. Неизвестно ведь, какую любовь они практикуют?

Впрочем, бояться мне было нечего. На меня смотрели, как на стенку — безо всякого выражения. Я поежился: «Меня нет! Я не существую!». Схожее ощущение дискомфорта я испытал два года назад под Новый год, когда по ошибке забрел на вечеринку для лесбиянок.

Зато Кирыч, кажется, мог играючи наставить мне рога. Его стать, упакованную нами в кожу, оценивающе разглядывал каждый второй. Один товарищ, ряженый ковбоем — клетчатая рубаха, остроносые сапоги — сделал Кирычу «чииз». Зря старался. По иронии судьбы, Кирыч — единственный из нас троих, кого подобный сорт мужчин оставляет совершенно равнодушным.

— Я бы с собой не спал, — объяснил он как-то свою жизненную позицию.

А я думаю, что Кирыч сам не знает, чего хочет. В мужчинах он ценит упрятанную женщину: талия, длинные ноги… А в женщинах?

Кирыч не любит рассказывать о своей прежней гетеросексуальной жизни. Но кое что мне известно. Я как-то видел фотографию, на которой он, еще стройный, обнимался с девицей, похожей на метательницу ядра. На обороте было написано: «Я и Римма». Пояснения Кирыча лишь еще больше разожгли мое любопытство:

— Бывшая невеста, — нехотя признался он тогда.

Что-то мне подсказывает, что секс у них вряд ли был (особенно, если учесть те времена, когда его вовсе не было). А может, случилось раз, и Кирыч, как порядочный мужчина, позвал ее под венец. Риммочка посмеялась над его честностью и вскоре вышла замуж за какого-нибудь капитана дальнего плавания. С той поры Кирыч, униженный и оскорбленный, переключился на отроков, с одним из которых в мире и согласии живет по сей день. Спасибо тебе Римма, за душевную черствость!

Мои раздумья прервал грубый толчок.

— Чего ты на них так уставился? — зашипел Марк.

Я сфокусировал взгляд и обнаружил неподалеку двух дюжих юношей, стоявших в обнимку. Их улыбочки ничего хорошего не предвещали. Впрочем, друг на друга они тоже поглядывали без особой любви. Казалось, что сейчас один схватит другого за ремень и со всего размаху шмякнет об пол. Вот она, «медвежья любовь» наяву.

— Спортсмены, — уважительно отозвался Марк.

— Или грузчики.

Точно таких я видел недавно в магазине — они таскали ящики с «кока-колой» и громко матерились.

— Не думаю, что эти здоровяки способны поднять настроение нашему юбиляру, — сказал я. — С таким же успехом мы могли бы пойти в спортзал. Кстати, для здоровья было бы полезнее. Где твои толстяки, лучащиеся счастьем и довольством?

Марк меня не услышал. Он рассматривал свои часы и беззвучно шевелил губами. Когда стрелки добежали до одной, лишь ему ведомой, отметки, Марк утвердительно тряхнул кудрями и, с нежностью глядя на Кирыча, прочирикал:

— Поздравляю с днем рождения! Желаю счастья в личной жизни, Пух!

Я взглянул на часы: полночь. Наступило лето. Сороковое лето Кирыча — моей самой большой любви (потому хотя бы, что более упитанных экземпляров в моей недлинном дон-жуанском списке не значилось).

Я поднял бутылку пива с намерением тоже сказать что-нибудь проникновенное, но слова, вертевшиеся на языке куда-то подевались. Неприятно разоряться перед человеком, который явно не настроен тебя слушать. Юбиляр со стаканом газировки в руках был взволнован, но отнюдь не потому, что разменял пятый десяток. Его взгляд был прикован к одышливому субъекту, занявшему собой всю двухметровую скамейку.

— Молодец! — шепотом сказал я Марку. — Я бы ни за что не догадался так наглядно показать Кирычу его светлое будущее. Теперь мы точно перейдем на морковь и свеклу, как кролики.

— Самое главное еще впереди, — радостным шепотом ответил Марк, приняв мою похвалу за чистую монету.

Марк слышит только то, что ему приятно. Даже если его назовут «доброй сволочью», то он примет это за комплимент.

В толпе танцующих образовалась плешь. В центр ее с микрофоном вышел крепыш в кожаных штанах с дырой на заду, из которой топорщились джинсы. Он объявил о том, что мечтой каждого, из собравшихся здесь, является титул «Медведь года», о том, что все спят и видят себя в «медвежьей короне», но достаться она может лишь настоящему медведю.

«Надо полагать, под занавес вечеринки он в качестве победителя предъявит топтыгина в клетке», — додумать эту мысль я не успел, потому что ведущий начал по списку вызывать претендентов, которые пожелали принять участие в конкурсе, заполнив какие-то анкеты в Интернете.

— Номер первый! Сэм! — прокричал он.

От стены отлепилась огромная фигура. Бритый череп вспыхивал огнями, которые испускали фонари под потолком. Микроскопическая жилетка, одетая на голое тело, не скрывала рыжеватого меха. За ним последовали «номер второй», «номер третий»… Было похоже, что конкурсантов выпускали на одном заводе: шерстяная груда оплывших мышц. Впрочем, присмотревшись, можно было заметить и различия. Например, у «номера пятого», назвавшегося Алексом, на спине было больше волос, чем у меня на голове. Его было легко представить с копьем в руке, преследующим мамонта. Он бесшумно скользит по лесу, на чреслах лишь драная шкура… «Алекс — повелитель мамонтов», — дал я ему прозвище.

Марк любовался «номером десятым», который только что встал в строй горделивых самцов. Если бы я встретил его в подворотне, то тут же помчался бы в противоположном направлении, всерьез опасаясь за свою жизнь и кошелек.

— «Номер 11»! — пригласил ведущий следующего конкурсанта, — «Винни-пух»!

Народ оживился, выискивая обладателя столь редкого имени.

— Киря! Тебе на выход, — медовым голосом сказал Марк, — «Винни-пух» — это ты!

Так вот в чем заключался марусин сюрприз!

— Кто? Я?! Ты-ты-ты… — начал заикаться Кирыч. — Пошел ты!..

Ненормативная лексика у Кирыча свидетельствует о крайней степени раздражения. Даже многоопытная сестра Клара редко могла довести его до такого состояния, а уж по сварливости ей равных нет.

— Кирыч? В этом дурацком представлении? Ты болен?! — возмутился я.

Изгнание комплекса неполноценности посредством шоковой терапии — это уже слишком. Не думаю, что самооценка Кирыча вдруг вырастет, если он станет всеобщим посмешищем.

На лице Кирыча ясно читалось: «Не подходи, убью!». Все еще уверенный, что выход на публику Кирыча обязательно осчастливит, Марк рванул к ведущему, чтобы указать на стеснительного участника. Тот, оглядев собачатину на впалой марусиной груди, вдруг хрюкнул, а затем, все еще захлебываясь от смеха, повторил:

— «Винни-пух»!

Публика с удовольствием разделила его веселость. Марк, все еще надеясь привлечь внимание к подлинному Винни-пуху, махал в нашу сторону. Марионеточная жестикуляция вызывала лишь новые приступы гомерического хохота.

— Итак, кто же станет «Медведем года»! — прокричал ведущий. — Голосование начинается!

Кандидаты, поигрывая мускулами и хищно улыбаясь, прошлись по кругу. Марк, рискуя погибнуть под их коваными башмаками, бесцеремонно покинул строй и ввинтился в толпу.

То, чем занялись Марк и Кирыч затем, слегка напоминало «капуэру», которую я как-то видел на приеме в бразильском посольстве. Официант, обносивший жадных журналистов вином, на ломаном английском рассказал мне тогда, что бразильские эксплуататоры не позволяли своим рабам драться и те изливали классовую ненависть не в мордобое, а в танце, похожем на драку — в грациозных скачках и взмахах руками и ногами.

Признаюсь, с гибкими исполнителями «капуэры» Марка и Кирыча роднило лишь то, что они, грозясь и потрясая конечностями, не намяли друг другу бока. Недостаток грациозности Кирыч и Марк восполняли повышенной говорливостью. Из их речей следовало, что ни одному, ни другому место в раю не светит. В грехи записывалась душевная черствость, беспримерная леность, равнодушие, нелюдимость, грязные носки под кроватью, манная каша, сожженная полгода назад, бузина и киевский дядька. Я уже потерял было всякую надежду на окончание бразильского полутанца-полудраки, как мне на помощь пришел ведущий вечера.

В толпе опять образовалось пустое пространство и он начал вновь вызывать претендентов на «Медведя года».

— …Номер первый! Номер второй! Третий номер!

Марк и Кирыч, тяжело дыша, прислонились к стенке.

— …«Номер 11»!

Крепыш оглядел толпу и пояснил:

— Винни-пух!

Народ загоготал.

Тренированые молодые люди, привлекшие мое внимание в начале вечеринки, выжидательно уставились на нас. Когда ведущий призвал «Винни-пуха» в четвертый раз, один из молодчиков вдруг подошел к Марку, без слов взвалил его на плечо и понес на зов, как какую-нибудь шемаханскую царицу.

— Пусти! — Марк вяло шлепал своего похитителя по спине.

Все-таки перепалка вымотала и его.

Юноша стряхнул «Винни-пуха» с плеча и, ласково потрепав его по бледной щеке, вернулся на свое место. Кирыч с благодарностью посмотрел на «грузчика». Тот ответно улыбнулся, а у меня по спине побежали мурашки — мне с таким конкурентом не совладать.

— Медвежья корона достается номеру… — ведущий сделал эффектную паузу. — Номеру десять!

«О вкусах не спорят», — подумал я философски, глядя на типа с бандитской рожей. Например, кому-то мог прийтись по душе и Марк, в толпе мясистых мужиков выглядевший, как ворона в стае индюков. Или точнее, как мокрая курица — вид у него был жалкий. Он переминался с ноги на ногу и внимательно разглядывал свои ботинки. Волосики на его маечке взмокли и закрутились колечками — если красоты у нашего пса недоставало, то кучерявости было больше чем достаточно.

— Приз зрительских симпатий присуждается… — ведущий приступил к объявлению последнего победителя, — «Винни-пуху»!

— Сейчас ему подарят кулек конфет «Мишка косолапый», — вслух загадал я.

Под дружные аплодисменты растерянному Марку всучили бутылку шампанского.

— Оторвали мишке лапу, уронили мишку на пол, — сказал Кирыч, встречая Марка, распаренного дружескими объятиями своих конкурентов.

— «Винни-винни», — пискнул я на манер мультяшного Пятачка.

Марк был не расположен шутить. Он одарил нас негодующим взором, фыркнул, и, круто развернувших на каблуках, решительно зашагал к выходу. «К чертовой бабушке „День защиты детей“, — пообещал я себе, устремляясь за Марком. — В нашей семейной летописи 1 июня отныне будет называться „Днем Винни-пуха“».

* * *

На улице уже светлело. Марк стучал ботинками, явно намереваясь высечь из асфальта искры. Небо вдруг ответно загрохотало и тут же хлынул дождь.

Марк пугливо прикрыл голову дареной бутылкой. Кирыч сделал вид, что дождя не существует. А я исполнил то, что собирался сделать еще две недели тому назад. Завизжал в унисон грозе — всего лишь второй в этом году.

 

ХУК

«…Кто-то марки собирает, кто-то фантики, — лениво размышлял я, лежа на колючем одеяле. — Я обожаю обставлять себя литературными героями. Вот кто такой Кирыч? Сорокалетний дядька с пузом? Ничего подобного! Он — Карлсон, который уже не шалит, но в любой момент может отмочить такое, что мало не покажется. Жаль, все реже случается. Стареет. Хотя я тоже до старости хотел бы прыгать, как Пеппи Длинныйчулок, но рыжина осталась, а резвость — уже не та. И вообще, стопроцентного попадания в образ не бывает, это любой станиславский скажет. Вон тот парень, например. Лежит себе, как опрокинутый комод. Солнцу жмурится. А если приглядеться, да фантазию задействовать, то из него можно вылепить что угодно. Лорда Ашенбехера, например! Ох, знать бы из какого сора…».

Чтобы сосед не заметил моего интереса, я спрятался за книжку — тот самый детектив, в котором Ашенбехер расследует убийство в замке — и принялся за операцию.

«Лишнее мясо убираем, — думал я, — „О“-образные ноги выпрямляем и удлиняем. Лоб делаем повыше и по-белее. Бейсболку — прочь. Не барское это дело, бейсболки носить. Нос вытягиваем в перпендикулярную горизонту прямую. Глаза оставляем, как есть — небольшие, слегка припухшие. Излишняя красивость нам ни к чему, он ведь ирландец и вообще вырождающаяся аристократия… Готово! Приземистый комод превратился в изящную этажерку!».

— Чего жмешься! В кусты сходи, — сказал новоиспеченный Ашенбехер, лениво, едва открывая рот.

Он сдернул бейсболку, открыв ухо, напоминающее вареник. «Боксер», — расстроенно подумал я. Этажерка, которую я мысленно смастерил, тут же начала оседать, корячиться во все стороны и вернулась в прежнее состояние — комод «IKEA». Как его ни малюй — слишком практичный, чтобы быть красивым…

— Я не могу… — взвыла бормашиной его соседка. — Там видно все.

Барышня была совсем некстати. Аскету Ашенбехеру подруг не полагалось. Тем более таких — расхоже красивых. Высоких и тощих. Бедро старательно отставлено. Волосы цвета «прелая солома», местами перекрашенные в золото. Манекенщица, вне всяких сомнений. Модель — «вешалка». Правда, не от «IKEA», а фирмы классом чуть повыше — «Habitat», например. Да, ну ее.

Я собрался продолжить чтение, но, перевернул страницу, чертыхнулся.

— В следующий раз буду читать первым, — сказал я.

Книга была изгажена, измызгана так, словно была поваренной. Читая 204-ю страницу Марк ел что-то жирное… Я понюхал жирное пятно. Так и есть. Рыба.

Кирыч мялся у реки, то ли стесняясь своей белотелости, за два дня отпуска еще не успевшей покраснеть и облупиться, то ли боясь воды — не слишком ли холодна.

Марк меня не замечал, увлекшись самодемонстрацией. Приняв горделивую позу, он поводил головой. Новые солнечные очки бликовали. В них он был похож на гигантскую муху.

До марусиной красы никому не было дела. Берег, сложенный из бетонных плит, был для лежания малопригоден и потому почти пуст. Кроме крикливой вешалки и ее комодообразного спутника поблизости никого не наблюдалось.

— Не понимаю, как ты терпишь, — зазвенела девица зубной болью в ухо-вареник. — Арбуз мы вместе кушали…

— Я купнулся, — хохотнул парень, грузно переваливаясь с живота на спину.

— А? — переспросила она. — А! — понятливо тряхнув соломенными волосами, спутница комода вскочила и легко побежала к воде.

Для вешалки она была даже слишком грациозна.

— Черт знает, что, — вполголоса произнес Марк, все это время соседей будто бы не замечавший. — Никакой культуры у людей…

— Точно, — сказал я. — Жрут люди рыбу, а потом от нее на книгах пятна остаются.

Марк поджал губы, а я опять уткнулся в книгу.

Вскоре мы с лордом Ашенбехером выяснили, что главная улика — платок с монограммой «S» — принадлежит мисс Сенс, а ее на балу не было: она сказалась больной и вполне могла подсыпать сэру Агли яду в графин на ночном столике…

— А я-то, дура, все понять не могу, почему в речке вода грязная, — нахально встрял Марк в повествование. — Никакой совести у людей.

— За языком следи. Не дура, а дурак, — автоматически поправил я, желая, чтобы Марк оставил нас с Ашенбехером в покое.

— Вы мне мешаете! — послышался визг, озвучивая мои мысли.

День для расследований в замке был сегодня явно неподходящий. Я оглянулся на реку.

Из воды торчало две головы. Одна — подальше — принадлежала худосочной девице. Другая — Кирыч — стремительно к ней приближалась.

— Гребите отсюда! — крикнула она.

«Можно бы и повежливее», — мысленно возмутился я.

— Эй, фью! — сказал парень. — Слышь, отвали от нее.

Разомлев на солнце, комод грозил вяло, без особой охоты.

Кирыч неумолимо приближался к девице, но, насколько я его знал, для того лишь, чтобы отправиться дальше — к другому берегу реки. Если уж он берется за дело, то делает его на все сто. Плыть — так плыть! Наперекор стремнине, преодолевая препятствия, всем смертям и истеричным девам назло.

— Кирюша! — вскочив, пронзительно крикнул Марк. — Нам пора! Ты помнишь, что тренер сказал? Не переохлаждаться! Застудишь трицепс, как сегодня на ринг выходить будешь?

«Какой ринг? При чем тут трицепс?» — озадачился я.

Следующие несколько минут Марк изображал озабоченность: хмыкал, нукал, пробежался до воды, по дороге чуть не сбив нашу соседку, которая удовлетворенно, не спеша, возвращалась к своему полотенцу и комоду.

— Кирилл! — крикнул Марк, приставив ко лбу ладонь козырьком. — Выходи из воды! Здесь негигиенично! В воду всякую гадость спускают!

— Пойдем домой! — сказала девушка.

— Ты, давай… — сказал ее спутник, глядя на нас со все возрастающим интересом. — Иди одна, я полежу еще.

Поджав губы, она торопливо натянула сарафан, прыгнула в шлепанцы и начала кидать в свою корзинку вещи — полотенце, крем, яблоко, книжку, сумочку с косметикой, салфетки…

Тот, для кого предназначалась эта сцена, и бровью не повел. Он следил за Кирычем, который, победно ухая, вышел из реки и теперь занимался другим видом спорта — прыгал на одной ноге, выколачивая воду из уха и загораживая мне солнце.

«Диета ему бы не помешала», — подумал я, глядя на колышущуюся талию.

— Извините пожалуйста! — сказал парень, привстав. — Можно вас спросить?

Кирыч — не большой любитель общаться с посторонними — насупился. Марк расцвел.

— Конечно! Что вы хотели? — спросил он, вытягиваясь степным сусликом.

— Вы, боксер, да? — с придыханием сказал парень, обращаясь к Кирычу.

— Именно так! — поспешил ответить за него Марк. — В недавнем прошлом чемпион России в тяжелом весе.

— Ого! — восхитился парень.

Кирыч оторопел. Марк подскочил к парню и, подхватив его под локоть, поволок в сторонку.

— …Давайте не будем мешать ему отдыхать, если у вас есть вопросы, то вы смело можете задать их мне, я его менеджер…

— Я ухожу, — сказала девушка в спину другу.

Она постояла немного, а потом пошла, нет, почти побежала к автобусной остановке. С таким лицом ей больше пристало бы мчаться в другом направлении — к реке, топиться. Как, бедная Лиза.

— …Хук справа! Потом апперкот! Вот это был номер! — нес Марк околесицу, уводя парня по кромке реки.

— Хороша водичка, — сказал Кирыч, плюхаясь рядом со мной. — Сверху только холодная, а внизу теплые течения попадаются…

— Да-да, — сказал Марк, глядя на нового знакомого, сообщавшего что-то невнятно-дружелюбное, и повел его вдоль по берегу.

Они гуляли минут двадцать. Не знаю, что Марк наплел, но, возвратившись, комод дал трещину. На Кирыча он смотрел, как на Бога. Гипнотизировал, храня почтительную дистанцию. Марк выговорил себе статус попроще, однако тоже почетный — Полубог, особа при императорской особе, посредник между простыми смертными и небожителями.

Мне в новоиспеченной иерархии места не нашлось. «И не надо», — подумал я и без охоты вновь взялся за придурка Ашенбехера. Он мне надоел: будучи современным англичанином, лорд отчего-то изъяснялся длинно и высокопарно, без нужды тормозя сюжет. Лишь на двести двадцать седьмой странице он объяснил, что репутация мисс Сенс вне опасности, а сэр Агли был мерзавцем и умер своей смертью — от сердечного приступа. Я бы на месте автора заставил Ашенбехера сделать это на сто страниц раньше, а потом шмякнул бы его самого каминными часами по темечку. За скучность.

— …И не думай! — говорил новому знакомому Марк, полоща ноги в воде. — Никаких автографов. Знаешь что у него в контракте записано?..

— Кхе-кхе, — кашлянул Кирыч.

Он плавился под солнцем, но пятна, разгоравшиеся на его лице были вряд ли солнечного происхождения.

* * *

Он шел за нами до остановки, дышал в спину, когда мы сели в автобус и напоследок сообщил-таки, что его зовут Алексеем, что он хочет быть как Кирыч — звездой бокса и предпримет все возможное, чтобы добиться своей цели.

— Я упрямый, — крикнул парень.

Двери закрылись и автобус попылил дальше, увозя навязчивого поклонника.

— Заколдовал, одурманил, наплел с три короба, — предъявил я Марку список претензий. — С девушкой рассорил.

— А чего ей приспичило в реку свои дела делать? — нашелся Марк. — Могла и до дома дотерпеть. Здесь люди купаются, а она — писает.

— Черт знаешь что! — сказал Кирыч.

— Конечно! В реку ведь негигиенично! — передразнил я. — Ты кто, санэпидемстанция?

— Нет, — согласился Марк, — …Но у него такие плечи!..

— …Такая грудь… — мечтательно произнес Марк.

Пару минут мы шли молча.

Я размышлял о прочитанном романе. Авторша меня явно надула — кровавая интрига была лишь маскировкой. Поддельная детективщица имела целью пробежаться по классической английской литературе. Образованность свою показать хотела: все эти реверансы Диккенсу и сестрам Бронте, родовые замки, скелеты величаво выпадающие из шкафов… Если все поддельное, то и Ашенбехеру позволительно выглядеть так, как бог на душу положит. Как забойщику скота, например, или как…

— Комод «IKEA», — пробормотал я.

— На реку больше не ходим, — вернул меня на землю Кирыч. — Только в бассейн.

Он стиснул зубы и заиграл желваками.

— Хорошо, — кротко ответил я.

Когда Кирыч в таком состоянии, то с ним лучше не спорить.

— Хорошо, — эхом отозвался Марк. — Только хочу предупредить. В бассейне тоже попадаются теплые течения, — и хихикнул.

«Так вот он какой, этот хук!», — подумал я мгновение спустя, не столько увидев, сколько догадавшись, отчего Марк рухнул в придорожную траву…

 

МАНЬЯК И МАШУША

На кухонное окно нагадила птица. Клякса, расплывшаяся по стеклу, по форме напоминала африканский континент. По цвету, кстати, тоже. «Что это она склевала, чтобы извергнуть эдакую черноту?» — подумал я, попутно восхищаясь снайперской точностью, с которой вредительница изгваздала стекло — «Африка» была намалевана аккурат по центру.

— Стреляный воробей, — сказал я.

— Ворона, наверное, — не понял шутки Кирыч. — Она на тополе гнездо свила. Слышишь, каркает?

Высунувшись из окна, я разобрал, как гудят машины, шумят деревья и где-то вдалеке матерятся мужики. Вороны слышно не было.

— Улетела. Испугалась, что ей объявят вендетту, и свалила на дачу, — разочарованно сказал я.

Желудок забурчал, требуя завтрака. «Не дождешься», — подумал я. Неприятно жевать хлеб с колбасой, когда на уровне глаз висит птичье дерьмо.

— Если птица залетает в дом, то это к смерти, — сказал Марк, брезгливо разглядывая загогулину на стекле.

— Где ты видишь птицу? — возмутился я.

— Но окно-то было открыто, — не отступался Марк. — Значит, птица залетела в дом, какнула и улетела.

— Это не считается, — покачал головой я. — Если птица в доме не осталась, значит и похороны отменяются. Нет птицы — нет проблемы.

— Вот увидишь, — зловеще сказал Марк.

Вид у него был такой суровый, будто не позднее, как сегодня нас поразит чума, вроде той, что выкосила в средние века пол-Европы.

— В крайнем случае, будем считать ее визит напоминаем о бренности всего живого, — согласился я, чтобы сделать Марку приятное. — Мы сами тоже когда-нибудь пойдем на удобрения.

* * *

— Накаркал!

Я валялся на земле в непотребном виде. На мне были: трусы белые — одна штука, футболка синяя — одна штука, носки черные — две штуки, тапочек розовый — одна штука. Второй тапочек остался на подоконнике, с которого я только что рухнул.

Нет, надо завязывать с чистоплюйством. Если бы я не надумал помыть окно, то не упал бы мордой в сырую, негигиеничную землю. От санитарной причины до антисанитарных последствий путь оказался не так долог. Точнее, около двух метров — именно столь я пролетел, подскользнувшись на мыльной луже.

Сила, с которой тянет к себе земля, зависит от веса падающего тела — это я еще в школе проходил. Так что, можно сказать спасибо родителям, которые сделали меня не особо предрасположенным к полноте. Страшно представить, с какой скоростью бы я несся на встречу с черноземом, если был бы таким же «фактурным» мужчиной, как Кирыч. Наверное, подобно пикирующему бомбардировщику. И глазом не успел бы моргнуть, как земля уже приняла бы меня в свои заскорузлые объятия.

Я попытался привстать, но ногу прострелила острая боль. Охнув, я опять распластался на земле.

— Поздравляю! Ты стал инвалидом! — сказал я, надеясь, что это всего лишь фигура речи.

— Вав! — послышалось из раскрытого окна.

Вирус был недоволен. Обиделся на меня за то, что я решил немного полетать, не спросив его разрешения. Я бы с удовольствием, его утешил, только кто меня самого утешит в такой-то час?

Я принялся считать. Сейчас где-то около 11 утра. Это означает, что до прихода Кирыча около шести часов. За это время я успею подхватить на сырой земле воспаление легких или, не дай Бог, какой-нибудь бруцеллез.

Из земли вылез червяк и, поводив то ли головой, то ли задом, двинулся к моей руке.

— Ну, давай, ешь мое молодое тело, — сказал я нежданному соседу и лишь потом сообразил, что это его самого принято скармливать рыбам.

В любом случае, весь день валяться в кустах в обществе дождевых червей мне не хотелось.

Кирыч не поможет. Марк? Он обещал вернуться часа в четыре, но это может означать и четыре часа утра…

Соседи? У Розы Вениаминовны окна закрыты — значит, дома ее нет. Санины уехали на дачу и вернутся не раньше августа, бизнесменша на югах, семейство шоколадного короля, наверное, тоже куда-нибудь отчалило. При их-то деньгах в июльскую жару лучше пережидать где-нибудь на Канарах с Балеарами. Черт бы побрал эту отпускную пору — порядочные юноши выпадают из окна без всяких надежд на помощь соседей! Меня скорее обглодают дождевые черви, чем найдут люди…

От волнения я вновь вскочил и даже сделал пару шагов, прежде чем почувствовал иголки в ступне.

— Ау, — робко сказал я, вернувшись в исходную позицию.

В ответ только деревья зашуршали.

Наш дом образует угол с высоким бетонным забором, отгораживающим приземистые зарешеченные строения — то ли склад похожий на тюрьму, то ли наоборот. В любом случае, за забором ничего не происходит. Ничто не мешает зарослям сирени, дикой яблоне и паре тополей, прячущих окна нашей квартиры от солнца, считать себя лоном природы. Пасторальную благодать не нарушают даже окрестные забулдыги. Они сидят с другой стороны дома, где светлее, ближе к дороге и ларьку с пивом.

Еще недавно я считал такой расклад везением. В летнюю пору, когда соседи разъезжаются кто-куда, мы можем хоть голышом разгуливать — и никто не подаст на нас в суд за аморальное поведение. На прошлой неделе, правда, Розочка ерепенилась. Марк решил подышать свежим воздухом, для чего забрался на дерево в одних плавках. Он называет их «купальными», а я — «порнографическими». На мой взгляд, тонюсенькая синтетическая полоска сзади и переливчатый мешочек спереди также предназначены для купания, как рыболовная сеть — для выходов в свет.

Завидев голого мужчину, Роза Вениаминовна закричала, будто надеялась, что он покусится на ее честь. Мне с большим трудом удалось успокоить соседку, проорав ей со своего первого этажа на ее второй лекцию о современных модных тенденциях. Я проинформировал старушку, что в нынешнем сезоне все настоящие мужчины мечтают о подобном туалете. И даже пообещал подарить запасной «мешочек с веревочкой» — для последующей передачи старичку, с которым она частенько распивает чаи и распевает песни военной молодости. Розочка, конечно, отказалась, но уже тот факт, что мы хотя бы теоретически можем презентовать столь дорогостоящую вещь, настроил ее на благодушный лад…

Я встал на четвереньки и, задрав покалеченную ступню так, чтобы она не касалась земли, начал прорываться сквозь кусты к подъезду. Ключа от него у меня нет (как собственно и от квартиры), но рядом с подъездом есть миленькая скамейка, на которой я могу поразмыслить над дальнейшими действиями вдали от дождевых червей.

Передвигаться таким манером было страшно неудобно. Кусты не желали отпускать на волю, впиваясь в бока и хлеща ветками по лицу. Покалеченная нога начала гореть и пухнуть, как хлеб в печке.

— Чтоб тебе провалиться! — в сердцах сказал я, обращаясь неизвестно кому.

— Тише, пожалуйста! — услышал я в ответ.

В полутора метрах от меня, под кустом сирени сидела девочка лет семи в розовом платье и с волосами, закрученными над ушами в бублики. Таких детей обычно рисуют в книжках про счастливое детство — румяных, большеглазых, с доверчивой улыбкой. Я помотал головой, отгоняя галлюцинацию. Но она никуда не испарилась. Только чумазый пальчик к губам приставила:

— Тише! — сказала галлюцинация.

— Ты что здесь делаешь?

— Известно что! Прячусь.

Я замолчал, не зная, что делать дальше. То ли мне дальше вспарывать в кусты, то ли кинуться к девочке-видению с мольбой о помощи?

— Дядя! Вы пьяный, да? — полюбопытствовала она.

— Нет, деточка, я не пьяный! — ласково сказал я.

— Тогда почему вы голый? — поинтересовалась незнакомка и, не дождавшись ответа, добавила. — А я знаю, кто вы!

«Идиот», — мысленно закончил фразу я.

— Вы сексуальный маньяк! — воскликнула девочка.

Наблюдательности, которую обнаружило дитя, можно было только позавидовать. Я в этом возрасте был уверен, что булки на деревьях растут, а девочка с волосами-бубликами уже делает взрослые выводы. Действительно, что еще может делать голый дядя в кустах?

— Меня Машуша зовут, а как ваша фамилия? — спросила девочка, разглядывая меня так, будто приметы запоминала: телосложение среднее, морда конопатая, на синей майке — дыра два на пять сантиметров.

— Волков, — честно сказал я, невольно робея под пронизывающим взглядом.

— Дядя Волк! — торжественно начала Машуша. — Так и быть, дядя Волк, если вы дадите мне пятьдесят долларов, то я никому про вас не расскажу.

Я оторопел.

Ну и молодежь пошла! Раньше мы были готовы протянуть руку помощи, в лучшем случае рассчитывая на похвальную грамоту от главной пионервожатой. Современные дети даром позволят разве что ноги протянуть.

— А если ты кому-нибудь обо мне расскажешь, то я дам тебе пять рублей, — предложил я разумный, на мой взгляд, компромисс.

Девочка скорчила презрительную гримаску, из чего следовало, что за такие деньги она даже в носу ковыряться не будет.

— Хорошо! — сдался я. — Десять, но за это твоя мама должна позвонить в «03» и вызвать скорую помощь.

— Я пошла, — сообщила Машуша, показывая, что торг здесь неуместен.

Она встала и похлопала себя по коленкам, отряхивая их от земли.

— Подожди-подожди! — зачастил я. — Давай договоримся на тридцать.

— Долларов? — уточнила Машуша.

— Рублей!

— Мой папа дает мне 40 долларов, если я получаю «четверку», — сказала девочка и укоризненно покачала головой: мол, как же вам, дядя, не стыдно, я для вас на такие жертвы иду, а вы даже тридцать баксов жалеете.

Я приуныл.

Если ее папаша так бездарно тратит американскую валюту, то вывода из этого можно сделать, как минимум, три. Во-первых, он дурак из «новых русских» и может запросто накостылять мне по шее за то, что я смущаю его крошку непристойным нарядом. Во-вторых, его дочка — двоечница, что бы там не говорил ее ангельский вид. В-третьих, валяться мне в кустах до потери пульса — безвозмездно этот ребенок и ножкой не топнет.

— А сколько папа тебе дает, если ты получаешь «два» по поведению? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал строго.

— Пять раз ремнем, — нехотя призналась она и надула губы.

— Если ты сейчас же не пойдешь к своим родителям, и не сообщишь им обо мне, то твой папа даст тебе ремнем десять раз, — пообещал я.

В этот момент я сожалел, что силы природы мне неподвластны: вспышка молнии и грозовой раскат были бы очень кстати.

Впрочем, обошлись и без спецэффектов.

— Ааа! — сказала девочка и исчезла — только кусты затрещали.

— Машушара! — в бессильной злости крикнул я качающимся веткам.

* * *

Солнечный свет, продравшись, сквозь кустарник, и не думал остывать. А листья зеленели так, словно выросли не в городе, насквозь протравленном выхлопными газами. И правда, если смотреть на небо, зарешеченное деревьями, то кажется, что ты в лесу. Стрекочут кузнечики, ветер шевелит листву, зеленый клочок с заостренными краями, не выдержав летнего зноя, отрывается от ветки и кружится в неторопливом вальсе: раз-два-три-поворот-раз-два-три-поворот…

Лист вдруг замер и, внезапно отяжелев, спикировал мне на щеку, обжигая ее, как крапивой. От боли я дернулся и открыл глаза.

— Спишь? Значит живой! — сказал незнакомый мужчина в кепке стального цвета и опустил руку, уже занесенную для новой оплеухи.

Испугавшись, я дернулся, но встать не смог — ступня превратилась в бревно, ворочать которое не было никакой возможности.

— К несовершеннолетним, значит, пристаете… — навис надо мной незнакомец.

Кепка оказалась милицейской, а лицо — самым простонародным, с рябоватыми щечками и светлыми глазами.

«Наверное, „Ваней“ зовут», — подумал я.

— Документики! — рявкнул он.

«Или „Иван Иванычем“», — поправил себя я.

— В трусах не держу.

То ли со сна, то ли с перепугу мой голос звучал как козлиный тенор.

— Шутим, значит, — зловеще сказал «Иван Иваныч». — Тэкс, знаете ли вы гражданин, что развратные действия в отношении несовершеннолетних караются лишением свободы? Ну, чего развалился?

Милиционер дернул меня за руку, явно собираясь и ее привести в негодность.

— Пустите! — взвизгнул я.

— Тэкс, значит, так и запишем: оказание сопротивления должностному лицу, — сказал он, постукивая карандашиком по блокноту, похожему на чековую книжку.

— Пятьдесят! — выпалил я. — Даю пятьдесят долларов, если вы залезете вон в то окно, откроете дверь и затащите меня в квартиру.

Милиционер покрутил подбородком, поухал, покряхтел.

— Сто, — заявил он, завершив непростую умственную работу.

— Пятьдесят, — я был тверд, потому что больше у меня не было.

«Интересно, сколько лет тюрьмы дают за взятку должностному лицу?» — подумал я, наблюдая, как на лице милиционера жадность борется со служебным долгом.

Исход борьбы был предрешен — всего через пять минут я без сил лежал на нашем радужном диване и вяло отбивался от слюнявых поцелуев Вируса, празднующего возвращение хозяина с небес.

* * *

— Ай-яй-яй! — травматолог, разглядывая на свет рентгеновский снимок, качал головой. — Что же вы, молодой человек, так плохо падаете.

— А разве можно падать хорошо? — резонно спросил я.

— У вас, молодой человек, перелом двух косточек в стопе. Маленьких таких косточек, но очень важных. Как же вас угораздило?

— Вертел фуэте, да свалился в оркестровую яму, — доложил я.

Не рассказывать же мне, что я грохнулся, отмывая воронье дерьмо?

— Ай-яй-яй! — опять запричитал врач. — Придется вам, молодой человек шесть недель обойтись без танцев.

— Это ты виноват, — с упреком сказал я Марку, выволакивая себя из перевязочной. — Накаркал несчастье.

— Конечно, я и на окно накакал! — согласился он, с восторгом разглядывая костыли, которые мне сдал в аренду врач. — Как ты думаешь, если бы ты сломал две ноги, тебе дали бы коляску?

— Конечно, милый, с мотором, — сказал я. — А если бы я умер, то получилось бы еще лучше. Тогда мне обязательно выдали бы катафалк, запряженный четверкой коней, домовину, увитую розам, и полк старушек.

— Старушки-то к чему? — спросил Марк.

— Чтобы по моей грешной душе было кому убиваться! От тебя-то не дождешься, — я еще раз посмотрел на ногу, наполовину закованную в гипс и настроение мое совсем испортилось.

— Прекратите, — сердито сказал Кирыч и пошел на улицу ловить такси.

* * *

— Здесь живет дядя Волк? — послышалось из коридора.

Я сидел на кухне и заливал чаем несчастья сегодняшнего дня.

— Волков? — уточнил Кирыч.

— Угу, — сказал детский голос.

На кухне возникла девочка. Милый ребенок, словно сошедший с книжки про счастливое детство: волосы бубликами, широко распахнутые глаза. Только доверчивая улыбка куда-то испарилась.

— Дядя, с вас десять, — сказала девочка.

— Долларов? — уточнил я.

— Рублей, — неохотно признала Машуша.

— За милиционера, который меня чуть в тюрьму не упек?

— За посреднические услуги, — еще больше нахмурилась она.

Вирус, почуяв, что в комнате сгущаются тучи, заворчал.

— …И еще пять долларов за собаку, — заявила малолетняя вымогательница.

— Собака-то здесь при чем, — изумился я.

— Я скажу, что она меня укусила, и ее усыпят, — сообщила Машуша.

Ее глаза налились слезами.

— Ааа! Мамоцька, меня собацька укусила, — зачем-то начала пришепетывать Машуша. — Нехоросая собацька. Злая собацька! Больно, мамаааа!

«Из нее получится замечательная актриса, — невольно восхитился я. — Коммисаржевская, Сара Бернар и Галина Волчек в одном флаконе».

Вирус завыл, не желая отправляться в собачий рай. Марк стоял с открытым ртом, будто исполняя оперную арию. Я и сам был готов заорать, но не был уверен, что девочка не потребует еще десять долларов за оскорбление ребячьего слуха.

— Иди-ка ты, деточка, подобру-поздорову! — строго сказал Кирыч и выпучил глаза. — Не то я тебя съем! Гам!

Машуша захлопнула рот.

— Так бы сразу и сказали, — заявила она, с уважением глядя на Кирыча.

— Хочешь шоколадку? — зачем-то засюсюкал Марк.

Машуша кивнула. Сладкое все-таки лучше, чем дядя-людоед. Получив обещанное, она ушла.

— Даже спасибо не сказала! — покачал сказал ей вслед Марк.

— А чего церемониться? Она ж не на балу, — сказал я и собрался сообщить что-нибудь педагогическое, но замолчал, услышав шорох под окном, которое со времени моего падения никто так и не догадался закрыть.

— Сейчас можно работать только по предоплате, — сказала Машуша.

— Доверять никому нельзя, — согласился мальчишеский голос.

Зашуршала фольга. «Шоколад делят», — догадался я.

— Я даю тебе половину, — строго сказала Машуша. — Но за это, ты должен меня слушаться…

Голоса стихли, а крона тополя закашлялась, как туберкулезник.

— Ворона каркнула во все воронье горло, — сказал Марк.

— Да, с ним была плутовка такова, — согласился я.

 

ДЕЛО В ШЛЯПЕ

Неприятно быть инвалидом.

Всего четыре недели я сидел дома со сломанной ногой, а мне уже казалось, что я родился с гипсовой повязкой до колена, с ней ковылял в школу, за что получил прозвище «костяная нога», только из-за нее жалостливые университетские преподавательницы ставили мне «пятерки», а журналистскую карьеру я начал с репортажа с пара-олимпийских игр: «бегун с номером 13 на деревянной культе первым разорвал финишную ленточку…».

— …Ура, товарищи… — вяло сказал я своим фантазиям, разбухшим до таких размеров, что было трудно поверить в их нереальность.

— Что за бегун с товарищами? — спросил Марк.

Не получив ответа, он сквасил постную физиономию. После моего полета из окна напускать на себя траурный вид стало новой домашней модой.

— Эти твои переломы вредят здоровью, — сказал он.

— Разве? — удивился я свежему взгляду на вещи.

— Знаешь, моя бабушка тоже вслух думала…

— Знаю-знаю, — перебил я. — От того и померла.

Если бы я был здоров, то он обязательно сказал бы мне какую-нибудь колкость. Потом мы бы поругались, а еще позднее помирились. Настоящая семейная идиллия! Но Марк лишь сделал лицо «Мать Тереза раздает гуманитарную помощь африканским детям» и сунул мне лист бумаги.

На нем круглым марусиным почерком было написано:

1. Дом.

2. Телевизор.

3. Магазин

4. Спорт

5. Бюллетень.

— Очень познавательно, — сказал я, не понимая, к чему мне расписание марусиного выходного дня: сидеть дома и пялиться в ящик, потом пробежаться до магазина, купить винца, чтобы завтра не пойти на работу… Или все-таки пойти? Слово «бюллетень» было зачеркнуто.

— Тебе предстоит очень напряженный день, — сказал я.

— Это не мой день! Это твой день! — воскликнул Марк и, заметив мое недоумение, пустился в объяснения. — Теперь тебе ничего не надо делать. Представляешь! Полы мыть не надо! В магазин ходить не надо! — Марк закатил глаза и с дрожью в голосе высказал заветное. — Лежишь на диване и целыми днями смотришь телевизор!

— А спорт тут при чем? — спросил я. — Я со школы ничего тяжелее ручки в руках не держал.

— Это я так написал, для кучности, — отмахнулся Марк. — Мы же хотели бегать по утрам.

— Надо же, как повезло, — сказал я. — Сюда можно приписать еще, что мне не надо заседать в Государственной Думе, покорять Памир и работать президентом. Беда в том, что все достоинства легко перевешивает один недостаток. За свои болезни я плачу сам. Что натопаю, то и полопаю. А с таким сокровищем, как у меня, много не налопаешь, — я задрал к потолку гипсовую болванку.

Нога под ней зудела, будто ее ели клопы.

Аргумент был весомым. Марк посмотрел на гипс и неуверенно добавил:

— Вот поэтому я и вычеркнул «бюллетень».

— Как это ужасно! — в сердцах воскликнул я. — Как ужасно неприятно быть инвалидом.

— Особенно даром, — участливо добавил Марк.

* * *

— …Вам нужно подумать о своей будущности, вот в чем мораль сей басни. Как это у Сансергеича? — спросил Сим-сим.

«Врете Семен Семеныч. Пушкин басен не писал», — хотел сказать я, но тут же прикусил язык. У завотделом культуры «Новоросского листка» трудно понять, какого из Александров Сергеевичей он имеет в виду — поэта, бюст которому красуется в его кабинете, или главбуха, подписывающего ведомости по зарплате. Обоих он поминает с одинаковым пиететом.

— …И шестикрылый серафим… — начал Сим-сим.

«Значит, поэт», — понял я и отодвинул трубку от уха, боясь оглохнуть.

— …на перепутье мне явился… — выла трубка.

Если бы миром правили подчиненные Сим-сима, то первым делом они отменили бы «золотой век русской литературы». Редактор к месту и не к месту поминает великих, литературу называет «изящной словесностью», «критиков» — «зоилами», а таких, как я, бесправных внештатников, ласково именует «любезнейший», «батенька» или того хуже.

— …Душа моя! Не мне вам объяснять, что жизнь наша выстлана не только розами, — когда я решился поднести трубку к уху, Сим-сим уже переключился с лирики на ботанику.

«Сейчас про шипы скажет», — подумал я.

— …Эти маленькие иголочки — послушался Сим-сим, — ранят нас тем больнее, чем неожиданнее…

Хорошо, что мне не шестнадцать. Выспренными речами меня уже не обманешь. Ясно было, что соловьиные трели Сим-сим выводит для себя одного — поет и наслаждается, как он талантлив, умен и удачлив. В его глазах я не был ни тем, ни другим, и не третьим. Моя роль была также незавидна, как у чугунного Пушкина — слушать редактора и помалкивать. А еще дрожать всем телом, когда их величество «Семен Семенович Великолепный» стукнут кулачком по столу.

Я прыснул. Прошлой осенью бюст завалился на Лильку. Она орала так, будто Пушкин покусился на ее честь. «Тише, Лилечка, тише, — говорил Сим-Сим. — Подумайте о моей репутации. Что люди скажут?». Лилька подумала и завопила еще громче. Не зря надрывалась. Уже через два дня на доске объявлений висел приказ о ее зачислении в штат.

Почему на меня не падают статуи?

— Да, конечно, я с вами совершенно согласен, Семен Семеныч, — выпалил я.

— Знаете ли нынешнее поколение совершенно оторвалось от корней, — обрадовавшись, запричитал он. — Вы, конечно, помните, что об этом писал классик наш, золотой пробы человек?

«Нет, я читаю только доклады со съездов коммунистической партии Советского Союза», — хотелось отрапортовать мне и, заржав по-конячьи, запустить трубкой в окно, где Сим-сима ждала более благодарная аудитория — птицы, львы и куропатки.

— К сожалению, запамятовал, — смиренно сказал я.

— Нет ныне преемственности поколений, — заныл «Сим-сим» как от зубной боли. — Самая читающая страна в мире оставила в забвеньи плеяду русских мыслителей, которые…

— Семен Семенович, у меня нога сломана! — взмолился я, подозревая, что он не понял всей бедственности моего положения. — Костыли у меня и гипс!

— Ах, любезный! — ласково сказал Сим-сим. — Вам предоставляется великолепный шанс познакомиться с одним из лучших литераторов современности. Вот о чем нужно думать!

Велеречивый редактор пропел «оревуар» (на его языке это означает «не будите во мне зверя») и дал отбой.

Я мрачно смотрел на телефон.

Вариантов было немного.

Либо я в два дня составляю текст о жизни и творчестве Блохина, отхватившего премию в литконкурсе «Деньги — это хорошо».

Либо на собственной шкуре убеждаюсь, что жить без денег — плохо. Сим-сим откажется от моих услуг и даст такую рекомендацию, что любое порядочное издание с удовольствием возьмет меня в мойщики клозетов.

— Я не злопамятный, — любит приговаривать Семен Семеныч. — Отомщу и забуду.

* * *

— Встречают по одежке, — сказал Марк, смахивая пылинки с моего плеча.

«Какие же надо иметь мозги, чтобы ходить в такой одежке?», — мысленно возмутился я.

Собираясь на встречу с Блохиным, я неосторожно обронил, что писатель числится в прожженных эстетах и живет в башне из слоновой кости. Поняв мои слова слишком буквально, Марк принялся меня наряжать, чтобы я выглядел достойно в писательской башне.

И вот на мне оказались просторные штаны кирпичного цвета, болотной зелени рубашка, рыжеватый пиджак, грубые коричневые ботинки густо усеянные ржавыми кляксами — в общем, клоун, прикинувшийся осенью. Брюки были коротковаты, ботинок на здоровой ноге немного жал — амуниция, которую Марк изыскал в своем гардеробе, подходила мне, как корове седло. Я заикнулся было о черных джинсах.

— …Еще очень приличных, — сказал я.

— Не смей! — завопил Марк. — Если ты придешь в черном, как вдова, то он не захочет с тобой разговаривать.

— А увидев меня в таком виде, он точно потеряет дар речи, — сказал я.

— Вот и славно! — промурлыкал Марк.

Он, видимо, перепутал сценарии. Марку казалось, что он наряжает меня на свадьбу.

— Нужен завершающий штрих, — задумчиво произнес он, оглядев меня с головы до ног. — Рыжая сумочка или шарфик…

— Брильянтовое колье не подойдет? — не стерпел я.

— Конечно! — Марк стукнул себя по лбу ладонью и с головой залез в большую картонную коробку.

Однажды облысев после неудачной попытки поседеть, Марк придумал прятать голову под шапками. Со временем волосы отрасли, а коллекция все распухала. Теперь у него имелась баварская шляпа с перышком, рокерская бандана, комиссарская кепка из кожи, арабский платок, кокетливая шапочка американского матроса со вздернутыми полями и еще с десяток других головных уборов, которые были просто модными.

— Колумбийская шерсть! — гордо сказал Марк, нахлобучивая мне на голову странного вида панаму: грязно-белые треугольники на шоколадном фоне.

— Чтобы дело не прошляпить, вы ходите только в шляпе! Шляпе волосатой с лентой полосатой, — выдал я экспромт, глядя на себя в зеркало.

Ленты у панамы не было, зато шерстистости мог позавидовать даже Вирус.

— Не вспотею? — осторожно поинтересовался я, но тут же понял, что сморозил глупость: по радио сегодня обещали самый холодный сентябрьский день за последние сто лет. — Не перевить ли мне костыли атласными лентами? — спросил я уже на пороге.

— У тебя есть? — загорелся Марк, не услышав сарказма.

* * *

Ковыляя к Блохину я то и дело вспоминал мультфильм про неваляшек, которые искали по свету Хорошую Девочку и все время падали.

В метро я чуть не спровоцировал массовое бедствие, завалившись на эскалаторе на мужчину, стоявшего впереди. Он последовал моему примеру, припав к спине следующего… Люди падали друг на друга, как кости домино, и все могло бы закончится плачевно, если бы через пару метров волна не остановилась, натолкнувшись на черноголовое семейство с большими тюками.

«Беженцы с Кавказа предотвратили катастрофу в подземке!» — привычно сформулировал я заголовок, вернувшись в вертикальное положение. И тут же чуть не спикировал вниз ласточкой: эскалатор дернулся и остановился. Ругаясь, люди начали спускаться самостоятельно.

Костыли не прибавляли сноровки. Мне недовольно дышали в спину, а я, потея под колумбийской шерстью, мучался комплексом неполноценности.

Очутившись в вагоне я попытался одновременно сделать несколько дел: придерживая костыли, поправлять панаму, все время съезжавшую на нос, и не уронить при этом сумку с диктофоном… Моя возня участия не вызывала.

— Чего дома-то не сидится, — пробурчала женщина с блеклым лицом, на которую я все-таки уронил один из костылей.

Места она не уступила, но привлекла мое внимание к своей соседке, которая смотрела на меня и дружелюбно улыбалась, что в московском метро случается немногим чаще терактов.

Для эстетки-маньеристки, которой нравились бы «Клоуны, ряженые Осенью», она была слишком красива. Поэтому поначалу я даже засомневался, мне ли адресована улыбка, но потом, приободрившись, тоже оскалился.

Ощущать себя разбивателем девичьих сердец было ново и чертовски приятно. Мы погримасничали еще две остановки, а на третьей, когда я, вживаясь в роль, уже начал тренировать взгляд самца в брачный период, нечаянная спутница достала из-под сиденья костыли и, тяжело на них опираясь, выбралась из вагона.

«Мы с тобой одной крови — ты и я», — вспомнил я книжку про Маугли, отчего-то чувствуя себя несправедливо обиженным.

На улице меня встретил ливень. Вода моментально залилась за воротник, в ботинках захлюпало, а марусина панама отяжелела.

«Я свалюсь! — обреченно думал я, выбираясь из одной лужи, чтобы тут же угодить в другую. — Или сейчас под лихачом, или потом — с воспалением легких».

Под навесом на автобусной остановке было так тесно, так что мне пришлось мокнуть под открытым небом еще минут пятнадцать, пока не подошел автобус, следующий рейсом «Москва — Писательские Кущи».

В салоне автобуса не мыли, наверное, никогда. Запах бензина, смешиваясь с какой-то кислятиной, создавал убойный коктейль, от которого у меня закружилась голова. В полуобморочном состоянии я повалился на кресло рядом с теткой в кожаном пальто.

Это была нелюбовь с первого взгляда. Тетка напряженно сопела и косилась на меня, словно от соседства с инвалидом ее конечности тоже могут подломиться. Поерзав минут пять, она пересела.

«А говорят, что народ любит убогих», — подумал я, с неприязнью глядя тетке в кожаную спину.

Надо было срочно отвлечься. Я достал из сумки «Наказание Тце-Тце» — новую книжку Блохина, только что купленную в метро.

На первой странице, украшенной букашками и цветочками, говорилось.

Однажды утром, напившись кофею «латте макьято», м-ль Тце-Тце намылилась в супермаркет. Припудрила носик, воткнула в волосы синтетическую красную розу, а в ноздрю — серебряное колечко, украшенное корейскими иероглифами, и вышла на проспект.

По правде говоря, после вчерашнего пати денежек у нее не было вовсе. Ах, а ведь все начиналось так восхитительно! Господа пригласили м-ль Тце-Тце в ресторан со смешным названием «Пищеблок нумер 217». Месье Жиль сыграл на трубе джазовую вариацию. Малыш Фату спел шансоньетку. Шампанское лилось рекой… Но не успела м-ль Тце-Тце оглянуться, как все пошло наперекосяк. Галантные кавалеры вдруг превратились в позорных пауков: позволяли себе сальные остроты, мяли турнюр… Эдакого хамства м-ль Тце-Тце стерпеть не могла. Тачка с шиком увезла ее прочь от заведения уж не казавшегося комильфо. А бабла не стало.

— Я только для того, чтобы составить компанию! — строго сказала она м-ль Жуже — толстухе с глазами, как у человеческой женщины Крупской. — И не вздумай меня угощать! Знаешь, мать, с моей сенной лихорадкой мне совершенно непозволительны некоторые удовольствия.

Дура Жужа кусала сдобную булку и делиться не собиралась… Под корсетом — где-то в районе души — некрасиво булькало. Невыносимо!

Невыносимо хотелось хавать…

— Мда, — подумал я.

От нового блохинского шедевра за версту разило конъюнктурой. Бывший перестроечный трибун, впоследствии переродившийся в ярого традиционалиста, вновь продемонстрировал чудеса мимикрии.

— Постмодернист чертов, — выругался я и полез в конец книжки.

— Бог мой! Эта денежка принесла мне столько горя! — вскричала м-ль Тце-Тце, заливаясь слезами.

— Но благодаря ей ты сколотила капиталец, милая моя процентщица! — сказал он и взял с ломберного столика топор.

«Я беру мое добро там, где его нахожу», — кстати вспомнил я недавнее блохинское интервью. Тут тебе и Муха-Цокотуха и Достоевский…

— Да уж, деньги — это хорошо. Хорошо потому, что они не пахнут… — подумал я, изо всех сил стараясь не завидовать.

— Ай-яй-яй, молодой человек! — послышался тихий голос.

Старичок напротив осуждающе качал головой. Что ему не нравится, я не понял, но, по привычке застеснявшись, загородился букашечной книгой.

* * *

Место для житья записной маньерист выбрал на редкость неподходящее. Официально этот полудохлый поселок числился «столичным округом». И все же с трудом верилось, что всего всего в двух часах езды Арбат и кремлевские звезды: деревянные дома, кривоватые заборы и густой запах скотины, будто где-то неподалеку пасется козлиное стадо.

— Мы сами не местные, — заныла нищенка едва, я выбрался из автобуса. — Помогите бедным…

— Бог подаст, — привычно сказал я.

— Мы хоть и бедные, зато чистые! — заорала она. — Ходят тут колченогие…

Будто мне есть дело до ее гигиены.

Любезности Блохина тоже хватило ненадолго. Он помог мне пробраться через лабиринт банок, корзин и березовых веников («это, кажется, сени называется», — к месту вспомнил я прозу писателей-деревенщиков), но, едва мы оказались в комнате, как живой классик, коротко на меня взглянув, заворотил личико набок и все недолгую аудиенцию демонстрировал свой профиль, с презрительно раздувающейся ноздрей.

Я ему не понравился.

«Я — Блохин, а ты — блоха», — говорил его вид, при том, что в очереди за красотой он был явно последним: бесцветная остренькая мордочка, волосы клочьями, жидкая бородка, словно позаимствованная у местных пахучих парнокопытных, тщедушное тельце, посаженное на неожиданно крупный зад. Эдакая гитара, обтянутая тускло-желтой кофтой. «Изгиб гитары желтый, я обнимаю нежно», — вспомнил я песню и содрогнулся, представив Блохина приложившегося к чьей-то груди.

Тем не менее, грудь имелась. Она принадлежала крупной особе, которая принесла нам растворимого кофе и печенья на тарелочке. Ее глаза были неестественно выпучены.

«Человеческая женщина Крупская», — вспомнил я.

— Моя муза, — представил Блохин, а когда мы опять остались одни, добавил. — Из аборигенов! — И кивнул в сторону окна.

За окном мокли кривоватые яблони, а под навесом валялась перевернутая тачка.

Мне почему-то стало жаль толстуху с больной щитовидкой, которая, наверняка, варит ему кофе, надеясь стать женой, а не музой. «Он еще и сволочь», — подумал я с неприязнью.

— Как вы пришли к идее создания вашего романа? — задал я стандартный вопрос и перестал слушать, разглядывая писательские апартаменты.

«Здесь, в тишине, рождаются его сочинения, такие же кружевные, как дверцы буфета, доставшегося ему от прабабушки», — сочинил я сходу, разглядев в темном углу массивную мебель. Такой пассаж Сим-симу наверняка понравится.

— …Реминисценции… — с наслаждением выговорил Блохин.

— А по-моему скудость собственных идей! — подумал я. — Нехитрое дело — стырить чужой текст, переписать на новый лад и…

Блохин замолчал, уставившись на меня, как энтомолог на неведомую науке букашку.

— …и дело в шляпе, — по инерции закончил я свою мысль, с ужасом понимая, что опять думаю вслух.

— Как вы говорите? «Стырил»? — начал надуваться Блохин…

* * *

— На колени! — встретил меня грозный рык.

Марк стоял посередине коридора, широко расставив ноги. В руке он держал ремень с бляхой, в котором Кирыч бегал по плацу в свою армейскую молодость. Другим ремнем — поуже — Марк перетянул на талии кожаные штаны, тоже украденные из кириного гардероба. Они висели на ногах крупными складками, как шкура пса породы мастино-неаполитано.

— На колени! — рявкнул он и щелкнул ремнем. — Ты — никто! А я — Чайковский!

— О, сладкая боль! — сказал я, чтобы доставить Марку радость, но не понимая, при чем тут бедный Петр Ильич.

Ужасно хотелось помыться. Вонь, которой я нанюхался в писательских кущах, казалось, навсегда въелась в поры. «Нет, вначале взбодриться», — решил я и поковылял на кухню за коньяком.

Запой пришлось отложить — на кухне сидел Кирыч. Он пил чай и читал газету. Чай был без молока, газета оказалась «Новоросским листком». И то, и другое вызывало изжогу.

— Мальчик совсем сбрендил, — сказал я, отпихивая Марка, скакавшего передо мной резвым козликом.

— Начитался! — Кирыч пододвинул газету.

Рубрика «Чтиво» знакомила с новой главой производственно-готического романа Эммы. Н. Сипе «Смерть идет конвейером» (у Лильки всегда были проблемы со вкусом), а также с эссе неизвестного мне автора «Симфония хлыста». Из него следовало, что великий композитор обожал кожаные изделия, поколачивал деревенских мальчишек, отчего страшно возбуждался.

— Бред! — сказал я.

— Ты это ему скажи! — Кирыч кивнул на Марка.

— Ударь меня, мой господин! Я — твой раб, а ты — Чайковский! — сменил амплуа Марк, не снискав успеха в роли садиста.

— Хорошо, что ты не актер, — сказал я. — Иначе бы тебя точно разжаловали в суфлеры.

— Чем это так воняет? — наконец-то посерьезнел Марк.

— Ты тоже чуешь? — обрадовался Кирыч.

Марк раздул ноздри, громко засопел и забегал по кухне, отыскивая источник запаха, который, сказать по правде, я не ощущал — писательские кущи отбили у меня всякий нюх.

— Так пахнет Козерог, — сказал я, намекая на марусин гороскоп.

Марк застрял возле табуретки, на которой лежала моя и сумка, поводил носом и полез внутрь.

— Нет, так пахнет… — начал Марк и, вытащив наружу сырую от дождя панаму, взвыл. — Козел!

По кухне поплыл едкий запах скотины.

«Стоп!» — сказал я себе, а в моей голове закрутилось кино: тетка в автобусе, пересевшая от меня подальше; попрошайка на остановке, орущая, что она мытая; Блохин, упорно не желающий смотреть мне в глаза…

— Испортил дорогую вещь! — расстроено мял панаму Марк. — Ее нельзя мочить!

— А меня мочить можно?! — заорал я и полез в шкаф за коньяком.

 

ИМЯ ЖОПЫ

Зад.

Анус.

Задница.

Задний проход.

Анальное отверстие.

Я думал целых двадцать минут, а словесная елочка не подрастала.

«Попка» мне не нравилась манерностью, а «ягодицы» не подходили по смыслу. По этой же причине не годилась «корма», означающая часть тела, а не емкость, в которую можно что-то поместить. «Не суйте в корму бутылок из-под шампанского», — звучит глупо и неправильно.

— Сфинктер! — воскликнул я и внес слово в список.

Словесная жила еще не иссякла, но радость по этому поводу получилась какой-то чрезмерной. «Не слишком ли бурно выражаете эмоции, батенька?» — спросил я сам себя и ухватил-таки за хвост мышь, которая все время скреблась где-то в задних мыслях: радоваться мне было совершенно нечему, ведь именно там я и оказался — в жопе, как бы она ни называлась.

* * *

— Вам стоит подумать о другой профессии, — по отечески улыбаясь, сказал Сим-сим через неделю после похода к Блохину, выдавая мне бумажку на получение гонорара.

«Последнего», — как было сказано.

Чтобы не дать Сим-симу вполне насладиться своим торжеством, я спешно покинул редакцию. Будь я разумным молодым человеком, то, наоборот, начал бы молить о прощении. Он любит такие сцены и наверняка дал бы мне шанс искупить вину. Но я не был совсем не разумным и не очень молодым. И потому вскоре убедился, что и человеком тоже не являюсь.

— Что вы! Нам своих-то некуда девать! — замахали руками в одной приличной газете.

Я огорчился.

— С чего вы взяли, что умеете писать? — сказали в другой приличной газете, брезгливо поднимая за уголок мой текст — будто лягушку за лапу.

Я подавился слюной.

— Нам графоманы не нужны, — отрезали в третьей приличной газете.

Ярясь и кляня редакторскую круговую поруку, я оставил в покое приличные газеты и порыскал в той части Интернета, куда из брезгливости заглядывал редко, да и то спьяну. Уже через неделю я имел удостоверение сотрудника развлекательного журнала «Сиськи» и полную свободу действий.

— Короче, пиши так, чтобы читатели кайф ловили, — изложил кредо журнала хозяин.

По паспорту он, наверное, был Дмитрием, но всем посетителям редакции, расположившейся в четырех комнатах на седьмом этаже окраинного высотного дома, представлялся «Димо н».

Увидев его в первый раз, я подумал было, что тут что-то с ударением напутали. Владелец «Сисек» был, скорее, похож на демона, испорченного цивилизацией: смуглая, будто обгорелая кожа, блестящие черные глаза, всклокоченные черные волосы с проседью, золотые зубы и темный пиджак, трещащий по швам под напором мускулов…

Впрочем, вел он себя очень по-человечески. Изучив мое резюме и пару статей, Димон предложил штатную работу и фиксированную зарплату. От меня требовалось немного.

— Расслабиться и получать удовольствие! — хохотнув, скомандовал Димон.

Это означало, что мне не надо вымучивать правду жизни, ковать чеканные фразы, мудрить над метафорами. Надо писать так, как Бог на душу положит — чтобы текло само и других зажигало.

— Попробую, — неуверенно сказал я.

* * *

— Почему жопу нельзя назвать жопой? — ворчал я, устав придумывать слова, которые увеличившись до шести штук, дальше не плодились.

В «Сиськах» тоже имелась цензура, а некоторые слова были абсолютным табу. По велению Димона их требовалось заменять медицинскими синонимами, пусть даже в ущерб сочности повествования.

— Да, уж, — посочувствовал Кирыч.

Поначалу моя новая работа его смутила. Разглядывая последний номер «Сисек», выданных мне Димоном для ознакомления, он непонимающе хлопал глазами. Но когда я сказал, что мне там и платить будут, Кирыч удовлетворенно кивнул и даже пожал руку — поздравляю, мол.

— Да, уж, — сказал Кирыч. — Жопа есть жопа.

— Хоть жопой назови ее, хоть нет, — продолжил я и заметив брезгливый взгляд Марка, сделал парафраз более явным. — Ромео под любым названьем был бы тем верхом совершенства, каков он есть…

Марк, для которого Шекспир в лучшем случае — сценарист американских фильмов, заподозрил что-то совсем вопиющее и сморщился, как от зубной боли: ни дать, ни взять герцогиня, узрившая в бутерброде червяка.

«Сиськи» неожиданно сделали из Марка моралиста. «Мне говорить-то такое стыдно, а ты там работать хочешь», — укорил меня он, словно ради этого журнала я отказался от тысячи более лестных предложений.

Разозлившись, на следующий день я купил словарь русского мата и весь вечер с наслаждением читал его вслух. Марк притворялся глухим, чем меня лишь раззадорил.

— В отличие от мозгов жопа есть у всех, — назидательно говорил я, глядя Марку прямо в глаза. — Только глупые и недалекие люди стесняются говорить о «жопе».

— Фи, — вымолвил он.

— Все остальные с удовольствием посылают друг друга в означенное место и отнюдь не считают это чем-то кощунственным! А есть такие извращенцы, — с показным возмущением говорил я. — Знаешь, чего они с жопой делают?

— Ну, не на-а-адо, — сдаваясь, страдальчески блеял Марк.

Испугался, что я опять начну рассуждать об однополом сексе в выражениях, половину из которых он не понимал, а другую половину знал по вышеозначенному словарю.

По мнению Марка, заниматься «этим» можно, но говорить нужно только в ботанических выражениях — цветочки, там, пестики-тычинки…

Редкое ханжество.

* * *

— Не сблеванешь? — задушенным шепотом спросил я.

— Нет, наверное, — голос Марка звучал не очень уверенно.

До больницы нам пришлось ехать в переполненном троллейбусе. Телесное изобилие, припечатавшее нас к стеклу, опять пробудило обиду и я начал тиранить Марка:

— Врешь ведь, знаю, что сблеванешь, а заодно и меня опозоришь. Вот чего тебе дома не сиделось? Валялся бы на диване, телек смотрел, так нет же, поперся. На диво дивное, чудо чудное ему захотелось поглядеть. А что я сейчас врачу скажу? Ты кто?

— Скажи, что я фотограф из журнала, — предложил Марк.

— А фотоаппарат где? — спросил я. — Лучше уж сразу правду.

— Какую?

— Самую неприглядную. Скажу, что ты — жополюб.

Марк хотел возмутиться, но тут объявили нашу остановку.

Врач, владевший «уникальной коллекцией», оказался пожилым мужчиной с шишковатой головой, едва прикрытой седыми волосами.

— Сивыч, — представился он.

«Ну и фамилия», — подумал я.

Вместо того, чтобы пожать мою руку, он вынул из кармана платок размером с наволочку и громко в него высморкался.

— Пройдемте, — сказал он, даже не спросив, зачем мне понадобился провожатый.

«Наверно, к нему все ходят группами, — подумал я. — В одиночку пережить такое зрелище невмоготу».

Мы оказались в комнате, которая звалась ординаторской и мало чем отличалась от любой другой ординаторской любой другой московской больницы. Отличие я обнаружил, лишь хорошенько оглядевшись.

На платяном шкафу стоял стенд с привинченными к нему предметами, большая часть из которых хорошо бы смотрелась на помойке. Зловещего в них не было ровным счетом ничего: мыльница, вилки, флаконы от дезодорантов, даже кукла Барби с покореженными ножками.

— Видите бутылку? — спросил врач.

— Из-под «Кока-колы», — уточнил Марк.

— Мы извлекли ее из прямой кишки 16-летнего юноши, — сообщил врач.

— Страсти какие! — не удержался Марк.

— А ее вы тоже… оттуда, — осторожно спросил я, показывая пальцем на железную кружку сантиметров десять в диаметре.

Точно в такой мы варим яйца к завтраку или молоко от простуды.

— И ее тоже, — подтвердил Сивыч.

— Не может быть! — ахнул Марк.

Заметив его неподдельный интерес, врач разговорился.

Он поведал:

— о пенсионере, который сильно повредился, играя с куском арматуры;

Я побледнел.

— о некоем рабочем, который потерял в собственном заду фаллоимитатор и после операции потребовал его обратно.

Меня затошнило.

— о неизвестном гражданине, который сбежал сразу после операции по извлечению лампочки.

Мне захотелось на волю.

Марк слушал, открыв рот, и ничуть не смущался.

— А смертельные случаи бывали? — деловито осведомился он.

— От этого не умирают. От стыда разве только, — сказал Сивыч и оглушительно чихнул.

— Будье здоровы! — сказал Марк.

— И вы… тоже, — прочихавшись, ответил доктор Сивыч, — заходите, если что…

— Обязательно! — пообещал я и лишь потом понял, что сказал глупость.

По личной надобности я сюда не собирался. Честное слово, игрища с арматурой мне глубоко чужды. Вот и врач, подтверждая мою правоту, опять издал пронзительный звук.

* * *

— Апчхи!

У меня текло из носа, гудело в голове, а глаза слезились. Классические симптомы гриппа, что бы там ни говорил про пыль вчерашний проктолог.

— Что-то в горле першит, — озабоченно сказал Марк, пару раз кашлянув и с тревогой прислушавшись к себе. — Ох, не заболеть бы…

Он полез в шкаф, где мы храним кастрюли, погремел там немного и вынырнул с пустыми руками.

— Где у нас кружечка? — спросил он. — Маленькая такая, вся из себя железная. Надо мне травки заварить. Ромашек всяких…

Конечно, мне целебной травки не полагалось. Озабоченный собственным здоровьем, Марк и не подумал, что кому-то кроме него тоже нужно лечение. Другие и так выздоровеют. Или подохнут сами собой…

— В жопе твоя кружка, — злясь, ругнулся я.

Марк привычно оскорбился, но потом вдруг вытаращил глаза и ошарашенно сказал:

— Ведь и правда, там, — Марк дернул подбородком куда-то в сторону, — …ты подумай, ведь и там она тоже может быть.

Я посмотрел в указанном направлении. Там стояло только мусорное ведро. Какой бы старой ни была железная кружка, на выброс она еще не годилась.

— Где? — не понимая, переспросил я.

— В жопе! — безо всяких затруднений проговорил он неприличное слово, уже не пытаясь сохранять серьезное лицо.

Как ни мала коллекция Сивыча, она, похоже, сильно изменила наши с Марком взгляды на мир. Отныне мы были вынуждены на любой предмет смотреть еще и с «этой» точки зрения. Мне от такой перспективы сделалось неуютно, а Марк наоборот развеселился.

— В жопе! — со смехом повторил он.

 

АЛЕ!

— Але, папа!

— Алло!

— Пап, это Ната головит.

— Ты куда звонишь, девочка?

— Папе.

— Ты номером, наверное, ошиблась.

— Нет, мне твой номел мама дала и сказала, что там мой папа.

— Я не твой папа.

— Если мама сказала, что там мой папа, то значит так и есть. У тебя есть элементы?

— Хм…

— Ты их взял и тепель не отдаешь. Пять лет уже без наших элементов сидим, как дулачки.

— Ах, алименты! Как тебя, говоришь, зовут?

— Ната.

— Ната, позови-ка маму! Мамы нету. Она в магазин ушла.

— Сколько тебе лет, Ната.

— Пять и два месяца, сталая совсем, а у меня даже лоликов нет. У всех есть, даже у Машки, а у меня нету. Такое голе-е-еее… Пап, купи мне лолики!

— Куплю-куплю, если скажешь, как твою маму зовут?

— Ольга Марлоновна Бубенцова.

— Мда?.. Так и зовут? Ольга Поролоновна?.. Оля, значит… Оля-оля-оля… Твоя мама точно меня знает?

— Вот какой непонятливый. А как бы я тогда появилася?

— И где она со мной познакомилась?

— В моле, которое грязное.

— На Черном?.. Лет шесть назад?.. Так, две тысячи третий, две тысячи второй, две тысячи первый… Нет, не было меня на море шесть лет назад! Обманула тебя мама.

— Ничего подобного! — все еще пискляво возмутился Марк, потом грянула музыка, а когда стихли последние гитарные запилы, продолжил уже своим нормальным голосом. — Ди-джей Марлон Бубенцов рад приветствовать вас в прямом эфире радио «Погода». Рад сообщить вам, что вы с честью выдержали испытание и вам полагается приз от нашего спонсора — роликовые коньки.

— Черт! — только и смог вымолвить его собеседник.

* * *

Раньше Марк впадал в детство от случая к случаю. Сейчас по нему можно было сверять часы. Каждый будний день в 9.45 он перевоплощался в Нату — героиню передачи имени себя.

— Радионата, радионата — есть такая передача, — хрипло орал неизвестный певец под конец каждого марусиного розыгрыша. — Радионата, радионата — у нее одна задача…

Переход на регулярные рельсы случился после одной корпоративной пьянки, на которой Марк рассказывал Олегу, своему программному директору, про знакомых детей. Может он пришепетывал как Моська, или матерился, как его старший брат Петька или критиковал общество, имитируя подростковый нон-конформизм Гошки — самого взрослого из сыновей Татьяны. Но в том, что кто-то из них троих послужил источником марусиного вдохновения, я не сомневался — других детей в нашем окружении не значилось.

Разглядев в Марусе талант имитатора, Олег предложил ему вторую радийную ипостась. В первой — и основной — Марк был Марлоном Бубенцовым, жаворонком радио «Погода».

Кстати, в тамошней табели о рангах утренняя вахта была если не генеральской, то, как минимум, майорской должностью. В солдатах — безвестных ночных говорунах — Марк пробыл всего месяц.

Признаюсь, карьера, резвым коньком заскакавшая в гору, изменила Марка в лучшую сторону. Глядя на него, тихого, спокойного, умиротворенного, я не раз думал о замордованных работой тихонях, которые дома забивают насмерть своих жен, мстя за неисполнение желаний.

У Марка желания исполнились, вследствие чего домашних буйств стало меньше. Это, может и сделало наше сосуществование немного скучнее, но придало ему новый смысл. В отличие от меня, он не проживал жизнь, а жил, на полную катушку используя даже то, чего у него не было — талант изображать детей.

* * *

— Але, вы собак тираните, да? — пропищал Марк.

— Дрессируем, мальчик, — строго сказала его собеседница.

— Я не мальчик, я — Ната, — плаксиво поправил Марк. — Скажите, чего мне делать, если Жужик прыгает?

— Куда? — удивились на другом конце провода.

— Он на ногу мне прыгает и трясется! Он болеет?

— Нет, — голос женщины смягчился. — Не бойся, он играет. Понимаешь он тебя с другой девочкой перепутал. Собакой-девочкой. Скажи ему «фу».

— Фу! Аааа! Он на мишу прыгнул! Аааа!

— Пусть прыгает. Мишу помыть можно.

— Я думаю, он детей хочет…

— Можно и так сказать, — еле сдерживая смех, ответила женщина.

Грянула музыка, после которой безвестной собеседнице Марлона Бубенцова полагался презент — коробка собачьего корма.

— Хорошо у Марика получилось сегодня, — сказал Кирыч вечером.

Он слушал радиоэксперименты Марка на работе и они, по словам Кирыча, очень поднимали ему настроение.

— Ага, — кивнул я. — Вот и Вирус прославился.

У нашего пса начался жениховский период и сегодняшняя радиоинтермедия явно была навеяна его акробатическими номерами.

— У Марка — настоящий дар, — заговорщическим тоном сказал Кирыч.

— Дар — кошмар, — сердито зарифмовал я, не соглашаясь с его восхищением.

Кирыч слушал каждую «Радионату», как откровение, а мои попытки указать на несовершенства марусиного дитяти, обзывал завистью.

— Эх ты, — опять укорил меня он. — У Марка такой успех, а ты…

Да, мне не нравилась Ната, но дело было не в мнимой зависти, а я в явном неправдоподобии пятилетней девочки, которая в исполнении Марка не выговаривала большую часть согласных, а гласные растягивала так, будто у нее приступ зевоты.

— Подумаешь, великое дело, сюсюкать в эфире… — загорячился я. — И вообще, только глухой может принять Марка за ребенка, а у меня уши еще функционируют!

Глаза у меня были тоже в порядке и каждый раз, когда они видели однодолларовую банкноту, пришпиленную булавкой к стене над марусиной кроватью, я вспоминал великолепное представление, устроенное давным-давно на Арбате.

— Копеечку, подайте копеечку! — плаксиво выводил Марк, не сводя глаз с кепки у ног.

В роли нищего Марк был куда более убедителен.

Заунывный тенор, отражаясь от витрины магазина с надписью «Boss», где он только что купил маечку за астрономическую сумму, настигал прохожих, как муки совести, отзываясь на которые они бойко кидали в кепку мелочь.

Кроме уже упомянутого доллара десятиминутный бенефис, устроенный шалости ради, принес ему 11 рублей 20 копеек, с которыми, впрочем, он был тут же вынужден расстаться. Нищий, безмолвно просивший неподалеку подаяние на корм своей овчарке, начал грозить костылем нежданному конкуренту.

У Марка тоже была совесть.

Он ссыпал гонорар коллеге в пакет, себе оставив только иностранную купюру. На память о несостоявшейся карьере.

* * *

— Але, вы глуппу набилаете, да?

— Ну, набираем.

— Возьмите меня тоже!

— Детка, — вежливо, но сурово сказал мужской голос. — Запишись в детский хор.

— Ва-а-азьмите, — тоненько заныл Марк. — Я люблю тяжелый лок. Хочите спою?

— Давай!

— В тлаве сидел кузнечик, в тлаве сидел кузнечик… — задушевно начал Марк, старательно картавя.

— Зелененький он был… — неожиданно подтянул его собеседник.

— А щас все вместе! — распорядился Марк голосом Наты. — Пледставьте себе, пледставьте себе…

Поддержал ли его собеседник, слушатели так и не узнали — вокализ в прямом эфире заглушил рев:

— …чтоб всем ребятам, всем трулялятам было веселей… — неслось из радиоприемника.

* * *

— Але! Это кто головит? — осведомилась трубка знакомым детским голосом.

«У Марка не осталось ничего святого! — от возмущения у меня потемнело в глазах. — Теперь и я должен позориться в прямом эфире!»

— Товарищ Бубенцов! — сказал я. — Если вам хочется вручить мне подарок от спонсора, то давайте уж сразу, без предисловий! Что у вас там на очереди? Памперсы? Двухэтажные яхты? Мыльные пузыри?

— Ма-а-ама! Он лугается! — трубка истошно заревела, затем издала серию скрипов и шорохов и, наконец, вновь обрела дар речи.

— Я тебе покажу, как детей обижать! — сурово сказала Таня. — Ты слышишь? Але!

 

ЗЮЗИН

Зюзин был унылым человеком. По отдельности не было ничего особенно унылого ни в его средней величины носе, ни глазах, тоже средне-выразительных, ни в подбородке умеренной твердости, ни в плечах, выдающихся ровно настолько, чтобы излишней крутизной не вызывать раздражения у продавцов готовой одежды. Унылость его проистекала из какого-то особого сложения всех его усредненных черт, посмотрев на которые, сразу хочется отвернуться.

От Зюзина хотелось спать.

Не от того ли вокруг Зюзина всегда образовывалась «мертвая зона»?

Впрочем, происходило это как-то ненарочито, само собой, благо, что рабочих мест в редакции было больше, чем работников.

Развлекательный журнал «Сиськи», испытывая перманентный финансовый кризис, страдал от текучки кадров. Вот я, например, с удовольствием бы отправился в газету «Коммерсант», где наверняка и денежно, и не стыдно. Но меня туда не звали, а те, кого звали в другие, пусть не столь общественно-значимые издания, не раздумывая, делали «Сиськам» ручкой: мол, наше вам, с кисточкой.

Нетрудно догадаться, что журнальчик, к которому я оказался приписан, благоухал, как мясной развал на рынке: потом накачанных мясников и дешевых пергидрольных красавиц, сладким запахом свежеразделанной плоти, а иногда даже животным зловонием, навевающем мысли о могильных червях.

Мне неведомо, какая житейская волна занесла сюда Зюзина, но, имея в уме собственный опыт, подозреваю, что она была мутной. Хотя, сказать по правде, до прошлого Зюзина мне не было никакого дела, равно, как до его настоящего и будущего.

Руководитель отдела писем журнала «Сиськи» Зюзин Николай Григорьевич, как я уже сказал, был унылым человеком.

Но удивительно все-таки, как закручивается житейская спираль. Следуя законам, ей одной известным, она затягивает, сшибает лбами совсем посторонних людей.

— Плохая погода, — сказал в тот день Зюзин, отвлекая меня от грез, в которых я уже видел себя владельцем дорогой, пахнущей кожей, книжицы, удостоверяющей, что Волков И. А. является сотрудником такого-то издательского дома, а права у него такие-то, а полномочия еще лучше. Отчего-то мне казалось, что «корочка» эта изумрудно-зеленая и обязательно с золотым тиснением. — Дождь идет, — развеял мои видения Зюзин.

— Птички поют, — некстати ляпнул я, с сожалением меняя картинки: придуманную книжицу с феерическими благами на всамделишного Зюзина с постной физиономией.

— Надо же! — всплеснул он руками, словно я сообщил ему что-то до крайности сенсационное.

Например, о том, что принцесса Диана ожидала чернокожих близнецов. Или еще какую-нибудь небылицу в этом роде.

Потом он предложил мне кусок курочки, принесенной из дома, а я с голоду не отказался.

Эх, если б, глодая куриные косточки, знал я, какие последствия это будет иметь, то отправился бы лучше в ближайший «Макдональдс». Еда там насквозь синтетическая, но зато за нее не требуют душевных инвестиций. Сожрал и отчалил.

Совместное куроедение Зюзин посчитал за брудершафт: с той поры взял за привычку то хлопать меня по плечу, то приобнимать за талию. Мне было плохо уже смотреть на воплощенную унылость, не говоря уже о том, чтобы вступать с нею в телесный контакт.

Вы, наверное, подумали, что он меня кадрил? Я тоже так решил и, когда Зюзин в очередной раз попытался пристроить руку на моем бедре, вежливо, но твердо ее отстранил. Он не внял.

А позавчера Зюзин назвал меня «Зайцем».

Лучше бы он дал мне по морде.

* * *

Мне всегда хотелось узнать, как воспоминаниям удается сохранить такую первозданную свежесть. Казалось бы, они давно умерли, истлели и рассыпались в прах, ан-нет, идешь бывало, думаешь себе о чем-то постороннем, а воспоминание — бац — и выскочит перед тобой, как бандит на большой дороге.

Вот попробовал я как-то малиновое варенье у бабки на рынке и снова увидел промерзшее до самого верха окно и свой палец на морозных узорах, горлу больно, но я знаю, что это расплата за счастье: в школу идти не надо, впереди еще целый день, а сейчас будет чай и к нему малина.

А однажды, услышав в метро жалобный фальцет «Белые розы, белые розы», я вспомнил презрительный взгляд самой модной девочки в классе: она смотрит на меня, как на дебила, потому что я сказал, что у Юры Шатунова нет голоса, мне стыдно, я тоже хочу быть модным и готов приписать певцу-сироте какие угодно достоинства, но уже поздно, сказанного не воротишь.

Назвав меня «зайцем» Зюзин вызвал к жизни скамейку в парке. Я сижу с книжкой и волнуюсь за детей, уводимых из города волшебником-крысоловом.

— Привет! — слышу я голос.

Ко мне подсел незнакомый человек, похожий на дядю Володю из 12-й квартиры. У него такая же рубашка с крокодильчиком на левом кармашке. Только этот совсем старый — лет сорока.

— Здравствуйте, — говорю я, зная, что воспитанные мальчики должны отвечают на приветствие.

Я хочу читать дальше, но присутствие постороннего мешает.

— Интересная книжка? — помолчав, спрашивает он.

— Угу! — мычу я, не поднимая головы.

— Тебя как зовут? — не отстает незнакомец.

— Илья, — неохотно говорю я.

Если взрослые спрашивают, то надо отвечать, не так ли?

— А тебе сколько лет? — спрашивает привязчивый дядька.

— 16, — отвечаю я, непонятно зачем прибавив себе два года.

— Ого! — говорит он и одобрительно похлопывает меня по плечу. — Уже взрослый мужчина.

От похвалы меня начинает распирать самодовольство. Здорово быть со старшими на равных.

— Ты какие книжки любишь? — говорит он.

— Разные, — я закрываю книгу и торопливо заталкиваю ее себе под зад — подальше от чужих глаз (в моем возрасте стыдно читать такую чепуху). — Приключения, фантастику… — сообщаю я, но тут понимаю, что это звучит как-то по-детски, и дальше начинаю врать. — Исторические романы мне тоже нравятся… — это тоже звучит как-то не по-взрослому, поэтому я хвастливо добавляю. — Я Мопассана читал.

— Да что ты! — восклицает незнакомец.

На его лице написано неподдельное восхищение. От вранья и внимания пожилого человека делается щекотно-весело и я с трудом удерживаю на лице серьезную мину.

— Ну, это все очень несерьезно, — говорю я с важным видом.

— А как насчет журнальчиков? — спрашивает он, таинственно понижая голос.

— «Новый мир», «Иностранная литература», «Советский экран», — уверенно перечисляю я, вспоминая, что лежит у матери на тумбочке.

— Вот у меня есть журнальчик, — заговорщическим голосом говорит он, придвигаясь ко мне и хлопая себя по карману брюк. — Такого ты точно не видел.

— Да, я в библиотеке с шести лет записан! — запальчиво говорю я, стараясь не глядеть на его карман, из которого торчит свернутая трубочкой бумага.

— Хочешь? — он достает журнал и протягивает мне.

Журнал обернут в газету и, судя по обтрепанным краям, зачитан до дыр. Так выглядят только очень хорошие книги (про библиотеку с шести лет я не наврал), и я ужасно заинтригован.

Открыв журнал, я вначале удивляюсь, отчего тут так мало текста — одни картинки, как в книгах для малышей. А потом начинаю тонуть в густой горячей волне.

На первой странице была толстая женщина. Она была голая и с грудями, каждая размером со среднюю дыню. На другой странице эта женщина была с мужчиной. Он тоже был какой-то неестественно большой во всех местах.

— Хм, — говорю я, стараясь не выдать волнения.

То, что делали эти мужчина и женщина очень напоминало рассказы Борьки, который однажды видел на речке пьяных.

— Нравится? — спрашивает незнакомец.

«Такие» картинки не должны нравиться, я знаю, но если скажу «нет», то незнакомец заберет журнал, а досмотреть его хочется ужасно. Поэтому я молчу.

Я листаю журнал, незнакомец что-то говорит.

— Ага! — соглашаюсь я, не прислушиваясь (ведь взрослые всегда говорят, что-то правильное). — Ага…

От того, что было дальше, в памяти остались только части тела: холодная рука, крепко держащая меня за шею, когда я пытаюсь вскочить, лоб с испариной и глаза — совершенно дикие, черные с тоненьким светлым ободком по краям. Я помню расстегнутый ремень на своих брюках и сами брюки, неприлично раззявленные. И еще я помню шепот.

— Заяц!

Тогда я сбежал, бросив и журнал, и библиотечную книжку про крысолова, но томительный, тянущий к низу жар, вызванный чужой рукой, остался. Ночью я плохо спал, а позже, через год или два, не зная, что с собой делать, сидел на той скамейке в отдаленном уголке парка. Я боялся и ждал, ждал и боялся. Бррр. Не дай Бог опять пережить подобное.

* * *

— Заяц, — сказал мне позавчера Зюзин. — Идем обедать?

Я отрицательно покачал головой, боясь спугнуть вдохновение, с каким я в пулеметном режиме выколачивал пронзительный текст о вич-инфицированных подростках.

«Заяц?» — стрельнуло у меня в голове, а нить повествования потерялась.

— Сволочь! — ругался я, заново переживая свой подростковый стыд.

После обеда я был уже в таком состоянии, что готов был взять стул и трахнуть им Зюзина по голове, чувствуя себя в полном праве.

Обошлось. В тот день мир недосчитался лишь моего вдохновения. Оно ушло и не вернулось до конца рабочего дня, сколько я ни изнурял себя, перечитывая уже написанное.

Не появилось оно и вечером, когда я сел за домашний компьютер.

— Сволочь! — сказал я, от бессилия шмякнув по клавиатуре кулаком.

«имспрн»

— на экране образовалась надпись на тарабарском языке, вчитавшись в которую, я вспомнил про одного классика, нашедшего уникальный способ преодоления творческого кризиса.

Я подошел к стене, встал на колени, поставил голову на пол и, оттолкнувшись, задрал ноги к потолку.

В ушах зашумело, во рту появился железный привкус, а голова, как была пустой, так и осталась. «Наверное, у нас с классиком разная конституция», — подумал я.

Тут угловатое слово «конституция» одним своим выступом зацепилось за слово «борода», а из него в голове разрослась картинка: я сижу на стуле перед компьютером, шеф торчит рядом и неуклюже шутит, что я, дескать, недостаточно мужественный, борода плохо растет и вообще угловат, как подросток… И Зюзин, кажется, тоже был где-то неподалеку. Да, точно, он еще сказал, что-то по подростковые прыщи, а я только что в туалете выдавил здоровенный гнойник на подбородке…

— Какая гадость! — воскликнул я.

Дело было ясное. Боясь позариться на какого-нибудь неполовозрелого «зайца», Зюзин утешается «эрзацами».

— Может водички? — перед глазами возникли ноги в розовых тапочках, затем две круглые коленки, а секунду спустя — лицо Зинки, перевернутое вверх тормашками.

— Водочки, пожалуйста, — сказал я, опять встав на ноги.

— Алкаш, — шутливо ругнулась Зинка и вернулась на диван, чтобы дальше рассказывать Марку о своих любовных приключениях.

— А я ему говорю, ты, говорю, как автокатастрофа — и смотреть противно и не посмотреть нельзя… — звонким голосом продолжила она.

— Зина, — сказал я. — Вот ты, как девушка с большим опытом…

— Да, уж, — согласилась она. — У меня его столько, что скоро не краситься, а штукатуриться буду. Вон сморщилась вся, как печеное яблочко.

Обычно в таких случаях полагается говорить, что Зинка — самая молодая из всех молодух и самая красивая из всех красавиц, но мне было не до ее внешнего вида.

Мне нужен был зинкин интеллект.

— Если тебя обнимают за талию и говорят, что ты заяц, то ты как к этому относишься?

— Ну, смотря кто… — протянула она. — Если мужчина симпатичный, то…

— А если нет?

— Тогда индивидуально. Мужики ведь — народ нервный. Ляпнешь не подумавши, а он тебе ка-а-ак даст…

Зинка уставилась на меня, дожидаясь деталей.

Я сказал немножко. Зинка напряглась. Я добавил еще. Зинка воинственно подбоченилась. Тут уж из меня полилось, как из испорченной трубы, а Зинка сделалась Немезидой.

Осыпая проклятьями детолюбов, поганящих невинные души, она как-то вся расширилась, распухла во все стороны, растолкав по углам меня и Марка, внимавшим ее гневной речи не без оторопи. Уж чего-чего, а речи в защиту детства мы от травести-девы не ожидали. Не вязалось это с развеселым нравом Зинаиды, умеющей с ловкостью прожженного дипломата дружить всегда и со всеми, независимо от пола, возраста, сексуальных предпочтений и социального статуса.

Причина ее ярости оказалась проста. В городе Новосибирске какой-то гадкий папашка однажды сделал мальчику Саше непристойное предложение, а тот по малолетству решил, что его зовут мультик посмотреть.

— Я б его сейчас своими руками задушила! — вопила Зинка, подчеркивая, между делом, что за Сашу ей обидно, потому что он был ей друг и вообще классный пацан.

Я не стал напоминать, что по паспорту Зинку тоже зовут Сашей, опасаясь, как бы она не обратила свой гнев на меня.

Мне еще хотелось жить.

Поорав минут пять, богиня возмездия совершила обратное превращение и, опять усевшись на диван, милашкой продолжила повествовать о своих секс-эскападах. Я, выплеснув свои подозрения насчет Зюзина, тоже умиротворился. Только где-то в глубине души все еще нехорошо зудело: зюзин-заяц-зинка…

* * *

— …И предупреждаю вас, что этот мужчина, — Зинка, вполне убедительная в образе ревнивой подруги, ткнула меня в грудь длинным красным ногтем. — Занят.

Зюзин засопел. Я не знал, куда провалиться от стыда, кляня себя за вчерашнюю откровенность. Зинка любую драму превратит в балаган. Вот и сейчас, чувствуя себя в стихии скандала, как дома, она жаждала свары.

— Вы меня слышите, гражданин? — спросила Зинка, склонившись к Зюзину.

Наверное, подумала, что он глухой. Но мой коллега все слышал. И даже слишком хорошо: его лицо стремительно линяло.

— Девушка, — вымолвил, Зюзин окончательно побелев, — вы хотите сказать, что я — пидар?

Прежде я не замечал за Зюзиным таланта зрить в корень, рубить сплеча, резать правду-матку и высказываться начистоту. Его новое качество меня даже взволновало. Правда, исключительно в биологическом смысле. Если каждый заяц будет так агрессивен, то удавы передохнут от голода.

Впрочем, я зря волновался.

Зинка проглотит любого.

— Успокойтесь, гражданин, — сказала она своим самым противным голосом, напоминающим электропилу.

Зинка повернулась ко мне и подмигнула: мол, все идет, как надо.

Дура.

— Никто вас называет, — сказала она. — Так и быть, вы этот… пппп, — запыхтела она и защелкала пальцами, призывая вылетевшее из памяти слово.

Думаю, это слово было «педофил». Как большинство «сестер по профсоюзу», она была терминологически грамотна, умея объяснить разницу между «трансвеститом» и «транссексуалом», «гомосексуалом» и «педерастом». Она знала даже, что такое «эфебофилия» — а это уже высший пилотаж.

— Я полноценный гражданин общества, — на свой лад истолковал ее манипуляции Зюзин, покрываясь пурпурными пятнами. — У меня жена и ребенок!

— Эка невидаль! — заявила Зинка и повернулась ко мне. — Правда, рыбка моя? Видали мы таких, — она покосилась на Зюзина. — Граждан. Вначале они жен заводят. С детями. А потом к чужим детям пристают, — она подцепила волосинку с моего плеча и стала разглядывать ее на свет.

Зюзин закудахтал, словно курица только что снесшая яйцо, и выскочил в коридор.

— Фи, — поморщилась Зинка. — Какие у вас тут, — она оглядела редакцию, по счастью, опустевшую еще до ее выступления. — Невоспитанные люди попадаются. Прямо как при социализме… Слушай, а нафиг он тебя тогда тискал? — сменила она тему.

— Если б знать, — выдавил я, чувствуя себя полным идиотом.

Зинка заскучала. Номер с бичеванием педофила не прошел. Зюзин, как он сам сказал, был «полноценным гражданином общества».

Хотя об этом можно было и раньше догадаться. Не зря ведь Зюзин был таким унылым человеком.

 

ЗАКАЗЫВАЛИ?

— Как насчет пиццы?

Как это часто бывает при стихийном ведении домашнего хозяйства, однажды поздним вечером оказалось, что еды — нет. Были пакетики цейлонского чая, но это не еда. Был дешевый растворимый кофе, а это вообще отрава. И были собачьи консервы, но это еда для Вируса и отрава для нас. Запах у снеди с развеселой псиной на крышке был специфический, а вкус…

— Так, берем или нет? — сказал я, содрогнувшись от пережитого пару минут назад.

Я приложил трубку к уху, намереваясь набрать номер, по которому, как утверждал глянцевый рекламный листок из сегодняшней почты, нас дожидается «итальянское лакомство, способное удовлетворить самый взыскательный вкус».

Картинка говорила лучше всяких слов: соблазнительные поджаристые изгибы и выпуклости ломтиков ветчины и помидорных кружочков, залитые сыром… Ммм, наслаждение.

— Дорого, — насупился Кирыч.

Пицца, которую я в мыслях уже подносил ко рту, сморщилась в горгулью.

— В ней калории, — неуверенно ответил Марк.

Горгулья скукожилась в ноздреватый комочек, похожий на собачий паштет. Впрочем, и он тут же исчез.

— А где их нет? — взвыл я, лишенный даже духовной пищи.

— В дистиллированной воде, — уверенно сказал Кирыч.

— Ее по телефону не закажешь, — нашел аргумент я. — И вообще, что за дикость, пить воду, когда хочется есть?

Марк с сомнением глядел на Кирыча, Кирыч осуждающе глядел на меня, а я с тревогой прислушивался к своему желудку, за сегодняшний день употребившему три чашки кофе и кусок жилистой курицы. Я чувствовал, как трутся друг о друга стенки желудка, устав ничего не переваривать, и вот-вот они натрут дыру, которая, конечно, сведет меня в могилу.

— Вы, как хотите, а я заказываю пиццу! — заявил я и, сверяясь с рекламой, начал тыкать по телефонным кнопкам.

— Две, — сказал враг калорий с таким видом, будто делает мне одолжение.

— Три, — поддержал скупердяй, глядя на меня, как на преступника.

Вот уж точно, ты к людям со всей душой, а они к тебе…

…Часы тикали, время шло, пицца не являлась.

Не зная, чем скрасить ожидание, я заварил чаю, разлил по чашкам и, усевшись за кухонный стол, раскатал губу.

Скоро, очень скоро вот тут, передо мной появится она — аппетитная, соблазнительная, восхитительная — в общем еда, достоинство которой уже в том, что она не собачья. А если реклама не врет то…

— Мечты сбываются и не сбываются! — ликуя, пропел я.

— Уф! — сонно согласился из-под стола Вирус, уже откушавший и теперь грезящий о чем-то другом.

— Сегодня мне сон необычный снился, — отхлебнув из своей кружки, сказал Марк.

— Вещий? — ехидно спросил я.

Подружка Марка, Лоретта — вечно пьяная искательница легких денег — недавно освоила карты «Таро» и теперь за небольшую плату устраивала при свечах сеансы вранья. Марку за бутылку водки она предсказала головокружительный роман и экзотические края — не то любовь с конвоиром на Колыме, не то интрижку с верблюдом в пустыне Гоби. Внешность и адрес будущего претендента на марусину любовь Лорка предсказать затруднилась («не вижу» — замогильным голосом сказала она) и посоветовала глядеть сны.

Он и глядел, не уставая удивлять нас безграничной фантазией. На прошлой неделе его катали на воздушном шаре, а позавчера — купали в ванне, полной розовых лепестков.

— …Будто иду я через дорогу, — делился Марк новой порцией сновидений. — А светофор зеленым светит…

— Очень необычный сон, — я едва сдерживался, чтобы не заржать.

— Вот именно! — осуждающе посмотрел на меня Марк. — Иду я дальше, а там опять дорогу переходить надо, и только я шаг сделал, как светофор — бац — и зеленый. Я дальше. Опять переход. Тут уж я даже останавливаться не стал, потому что зеленый свет уже горел. К чему бы это?

— Опять тебя оштрафуют, — сказал Кирыч.

— Ой! — Марк чуть не опрокинул свой чай.

Вчера вечером дорожный патруль содрал с него сто рублей за переход в неположенном месте, чем нанес серьезную душевную травму. Дело не деньгах, а в квитанции, которую Марк, сколько ни бранился, так и не получил. Из этого следовало, что деньги, скорее всего, осели в кассе ближайшего винно-водочного магазина («я им кто — спонсор?» — возмущался Марк, придя домой).

— Тебе сон каким показался? — пожалел его я. — Приятным?

— Ну, да, очень, — подумав, сказал Марк.

— Так это и есть самое главное! — с наигранным восторгом воскликнул я. — Может, ты пойдешь через дорогу на красный свет, а тебя машина собьет!

— Очень приятно! — рассердился Кирыч.

— Ну, не насмерть же! — продолжил я. — А так, чуть-чуть заденет, чтобы ты смог растянуться на дороге в живописной позе. Представь, лежишь ты в своем белом костюме, рубашечке с рюшами…

— Нет, на мне шоколадный блейзер и бежевые брюки… — решительно заявил Марк, сделавшийся в последнее время поклонником земляных цветов.

— Пусть так, — согласился я. — Лежишь ты, значит, на дороге, как… — тут я мысленно начал махать руками, чтобы отогнать назойливое видение, на кусок чего будет походить Марк, если нарядится во все коричневое. Мысль послушалась и убежала. — …Как поверженный Бог. Глаза полуприкрыты. Длинные ресницы отбрасывают тени на лицо бледнее мела…

Марк ловил каждое мое слово и млел.

— …Ветер от проезжающих мимо машин обдувает твои уста, такие алые, словно только что откушали земляники, — сочинял я, — …шевелит локоны, веером рассыпавшиеся по асфальту…

— И что дальше?! — прервал Кирыч полет фантазии.

— Скажи, — разозлившись, я чуть не кинул в Кирыча кружкой. — Ты хочешь под какую машину попасть?

— Ни под какую.

— А если подумать? — не отставал я.

— Под трехколесный велосипед, — буркнул Кирыч.

— Ай, как славно, — восхитился я и, зажав пальцами нос, прогундосил. — Под трехколесный велосипед попал сегодня 40-летний москвич. Транспортное средство дальнейшей эксплуатации не подлежит, родители 5-летнего водителя намерены добиваться компенсации через суд.

Марк прыснул.

Я оставил в покое свой нос и с укоризной сказал.

— Вот так про тебя и расскажут. В передаче «Курьезы недели».

— Мне «Форд» нравится, — сказал Марк. — Видали маленькие машинки с цветными полосочками? Такие лапочки!..

— Вот именно! — воодушевился я. — Лежишь, ты, значит, на асфальте, а из «Форда» в полосочку выходит мужчина твоей мечты…

— Ах! — расцвел Марк.

— «Ах!» — подхватил я. — «Простите!» — говорит он, склоняясь над тобой. А ты только стонешь в ответ. Тогда он подхватывает тебя на руки и несет в машину.

— Ой, как интересно! — волнуясь, сказал Марк.

— …Он везет тебя в больницу, там тебя обмазывают зеленкой с ног до головы, бинтуют по самые глаза. Ты растерянно хлопаешь ими, смотришь на него и все ему прощаешь, потому что в душе твоей поселяется любовь, — говорил я все больше увлекаясь. — Она заливает твое существо, как обжигающая смола, она заполняет собой каждую клеточку твоего тела. Он глядит в твои чарующие фиалковые глаза и…

— Фиалковые… — повторил Марк и причмокнул, словно пробуя конфету.

— …И тут же в тебя влюбляется! — торжественно закончил я.

— Чушь! — сказал Кирыч, будто выплюнул.

— Тебя никто не спрашивает! — вскинулся Марк.

— Подумаешь! — Кирыч сложил руки на груди и воинственно закинул ногу на ногу.

— Да, — согласился я. — Тут надо бы подумать, какой твой принц из себя.

— Весь из себя, конечно, — фыркнул Кирыч, зная вкусы Марка не хуже моего.

— Во-первых, умный, — заявил Марк. — Во-вторых…

Он задумался.

— Вот если бы славины плечи приставить к герочкиной голове… — наконец, сказал Марк. — …Нос чтобы, как у Феди, а попка, как у Адама…

— Чем тебе зад Гека не нравится? — поинтересовался я, вспоминая накачанные футболом выпуклости бывшего марусиного фаворита.

— У него дынькой, а надо чтобы была яблочком, — пояснил Марк.

— Персиком не хочешь?

— Таким же румяным? — загорелся Марк.

— Таким же волосатым, — поправил я.

— Пусть будет персик, — покорно согласился Марк. — Если уж совсем много шерсти, то можно удалить.

Кирыч поежился, и надо сказать, у него были на то все основания.

— А что кроме волос должно быть у твоей мечты в штанах? — сменил я тему и многозначительно опустил глаза ниже марусиного ремня.

— Ты лучше дальше расскажи! — вспыхнув, потребовал он.

— И вот, — охотно продолжил я. — Сидишь дома, весь в бинтах, и думаешь о том, что никогда тебе не увидеть моего спасителя…

— Никогда! — с горечью констатировал Марк.

— И вдруг — подхватил я. — Раздается звонок в дверь и заходит Он! С цветами, с носом, с плечами, все как заказывали. Ты, говорит, Маруся, любовь всей моей жизни. Пошли ко мне проживать мои миллионы! Взял он тебя за руку и…

Зазвенел звонок.

— Ик, — только и смог я произнести.

— Фуф! — сонно фыркнул под ногами Вирус.

— Ик! — повторил я после второго настойчивого звонка в дверь.

— Ну, и дела! — озабоченно сказал Кирыч, вставая из-за стола.

— Эээ, — испуганно заблеял Марк и пошел следом.

— Парень, — сказал Кирыч, поглядев в глазок.

Он странно посмотрел на меня и спросил:

— Чего хотели?

— Заказывали? — послышалось из-за двери.

— Кого? — срывающимся голосом выкрикнул Марк, прячась за Кирыча.

— «Мечту». Три штуки.

— Ах, пиццу!.. — с облегчением произнес я, вспомнив название обещанного лакомства. — Ик…

 

ДЕДЕ

— Money? — отшатнулся Деде.

Соседи по ванне, лежавшие прежде нарочито-безразлично, повернули головы на источник шума, синхронностью напоминая водных танцоров. Даже удивительно, почему они при этом дружно не задрали ноги.

Атлет с лицом ангела согласно кивнул и, выпростав руку из пузырящейся воды, потер большим пальцем указательный: да, согласен за деньги.

— Merde! — рявкнул Деде, выскакивая из ванны, как пробка из бутылки перегретого шампанского.

— Какая цаца, — парировал алчный ангел и завозился.

Он возносил над водой то одну, то другую аппетитность своего тела, еще раз напоминая окружающим, что он — обнаженный, а остальные — голые.

И впрямь, на мясном развале, представленном сегодня, это был безусловно эксклюзивный экземпляр: деликатесное филе, еще более привлекательное от того, что окружали его тощие куриные грудки, суповые мослы, глыбы сала — самый рядовой ассортимент, не лучше некоторых, но и не хуже многих.

На освободившееся после Деде место перевалился крупногабаритный субъект. Судя по золотому кресту на толстой цепи и заинтересованному взгляду, он был не только платежеспособен, но и готов вступить с красавцем в товарно-денежные отношения.

— Биляд! — взвыл Деде, вкладывая в единственно известное ему русское ругательство всю полноту нахлынувших на него чувств. Тут были и обида, и разочарование, и злость и всякая другая всячина, от неподдельной искренности которой мне вдруг стало жаль француза, разменявшего четвертый десяток явно не вчера, а свою рыночную цену так и не понявшего.

Он был таким же, как и все. Обыкновенным.

Позиция, с которой я следил за событиями, была вдвойне удобной. Во-первых, до джакузи было рукой подать. А во-вторых, наблюдая за происходящим, так сказать, из партера, я оставался незамеченными: ту часть барной стойки, за которой я примостился, затеняли разлапистые ветки поддельного фикуса, позволяя веселиться в свое удовольствие. «Кстати, интересно, отчего это в саунах никогда не бывает настоящей зелени», — подумал я, смахивая пыль с фальшивого листа, топорщившегося мне прямо в лицо. Достойный ответ дать было некому: в гей-сауне «Коннект» было принято говорить совсем неразборчиво, словно густой и теплый, как блинное тесто, воздух отнимает у людей все разговорные способности, заменяя их какими-то словесными кочерыжками.

Вот и Кирыч, неторопливо потягивающий свое пиво из пузатого бокала на короткой ножке, издавал только «ну» и «ага» в ответ на бурливое, но тоже невнятное говорение Марка.

Приплясывая возле Кирыча, Марк рассказывал какую-то чрезвычайно длинную и столь же чрезвычайно сумбурную историю своей прогулки по старинному замку, сплошь завешанному золотыми канделябрами, рыцарскими доспехами и почему-то портретами Мао Дзедуна.

— Сон в руку! Сбудется-сбудется… — припевал Марк, имея ввиду непонятно что: не то канделябры, не то китайского вождя…

— Когда рак на горе… — сказал я, не особо рассчитывая привлечь к себе марусино внимание.

— Vodka, — потребовал Деде, очутившись на противоположной от нас стороне бара. — Big! — он широко развел руки и сделал еще одно уточнение. — Very big!

Бармен кивнул и в руках Деде мигом оказался большой граненый стакан, до краев наполненный прозрачной жидкостью. Француз сделал глоток и задохнулся, выпучив глаза на понятливого бармена. Тот сочувственно улыбнулся.

— Ха-ра-шо! — отдышавшись, продекламировал иностранец и завертел головой.

— Ложись! — шепотом скомандовал я.

Ясное дело, искал он не красавца, который, похоже, выторговал себе положенную цену, и теперь, приобняв нового клиента за бычью шею, шептал ему что-то соблазнительное.

— Французы идут! — предупредил я Марка.

Тот замер на полуслове и, вмиг поняв в чем дело, скроил недовольную гримасу, которая, как моментальная зараза, вмиг отпечаталась на лице Кирыча, посмотревшего на Марка, на меня, на Деде и сделавшего те же выводы.

— Надоел хуже горькой редьки, — сказал Марк, неохотно переходя к французофобии, в последнее время ставшей для него рядовой повседневностью.

— Угу, — буркнул Кирыч и уткнулся в недопитое пиво.

* * *

— Salut! I am DeDe! — сказал он, появившись у нас дома в прошлое воскресенье поздно вечером.

При себе нежданный гость имел бутылку шампанского из Шампаньи и письмо от Феликса по кличке Чук, отчалившего в Париж рецензировать для какого-то издательства перспективную русскую литературу.

Из письма следовало, что Деде — интересный в своем роде драматург, который отчего-то уверен, что только Россия может дать ему достаточно впечатлений для новой пьесы.

— «…Мой друг хотел бы завязать в Москве экстравагантные знакомства, и, конечно, вы были первыми, кого я мог ему порекомендовать», — читал я вслух.

— Как это? — перебил меня Марк. — А Лорка-алкашка? А Семка-попик? А Зинка?

Он, прав, мы ни шли ни в какое сравнение, ни с Лореттой-прорицательницей будущего, ни с блудливым Семеном из монахов-расстриг, ни Зинаидой — королевой травести.

— Он где жить собирается? — спросил Кирыч, глядя на французов рюкзачок, который для багажа был маловат, а для сумочки на каждый день слишком велик.

— «Надеюсь, вы не откажетесь приютить моего друга на недельку», — пробежавшись глазами по строчкам, выудил я ответ.

— Понятно, — вздохнул Кирыч.

— Понятно, — сказал Марк. — К Лорке он его не послал, у той квартира меньше конуры. А Зинки вообще никогда дома нет.

Звучало логично: из всех городских сумасшедших мы были самыми домовитыми.

И все же с трудом верилось, что Феликс отправил к нам своего друга с самыми благородными намерениями. После случая, вошедшего в семейные хроники под названием «Чукоккала-Гекаккала», мы вдрызг раздружились с Чуком, и я бы не очень удивился, если б он подослал к нам киллера.

Кстати, Деде и впрямь напоминал актера из фильма про «Леона-профессионала». Глаза у него были точно такие: черные, с оттянутыми книзу уголками, будто готовые прослезиться. Мне актер нравился. Француза тоже отчего-то стало жалко. Кстати, что за дурацкое прозвище?

— Да, вы можете сказать… ммм… — спросил я, с трудом подбирая слова никогда толком не ученного английского. — Деде — это ваше настоящее имя?

Нет, на самом деле он звался — «Volodja».

— Ужасно-ужасно! — закивал Деде, не дожидаясь моей реакции.

Его угораздило родиться в середине шестидесятых в семье прогрессивных студентов Сорбонны, среди которых коммунистические лидеры были в большой моде.

Мода прошла, а имя осталось, со временем редуцировавшись до «Деде».

— Yes, I'm DeDe! — вновь представился француз, для того, очевидно, чтобы мы ощутили всю полнозвучность его самодельного прозвища.

На русский слух, красоты в нем было не больше, чем в «чихуахуа», но я, не устояв перед взглядом, требующим одобрения, согласно кивнул.

— Тре-тре, — затарахтел я, вспоминая какой-нибудь подходящий французский комплимент. — Тре бьен! А почему вас Фидель не назвали? Или Мао?

Драматург подавился смешком, сходу оценив наспех выбранный сюжет, а я, отдавая должное его понятливости, искренне посочувствовал, что для этих горделивых имен Деде не хватает экстерьера.

В Володье с собачьей кличкой Деде и впрямь было что-то от дворняги, которая несмотря на крепкую сбитость тела, курчавость шкуры и преданный взгляд блестящих черных глаз никогда не сможет взять первого приза на собачьей выставке.

Марк, похоже, сделал те же выводы. Вновь и вновь он оглядывал гостя и улыбался все презрительней. Правда, его выводы были со иным знаком.

Со знаком «минус».

Верный своей орнаментальной природе, Марк кислел от вопиющего пренебрежения Деде к двум священным марусиным коровам — Стилю и Моде.

Ни тот, ни другая, что называется, и рядом не мычали. На взгляд Марка, француз заслуживал моментальной гильотины уже за футболку небесной голубизны, которая никак не сочеталась ни со старомодными, зауженными к низу черными джинсами, укорачивающими и без того не очень длинные французовы ноги, ни с остроносыми рыжими туфлями, которые полагалось носить с твидовыми пиджаками, а не с буро-пестрой курткой из гардероба немецкого солдата.

Марк смотрел на Деде, как, наверное, изнеженные римляне наблюдали варваров. И тот факт, что «варвар» явился из столицы мировой моды, лишь усугубляло его вину.

— Париж-париж, — не раз вздыхал Марк, изучая журнальные отчеты о дефиле где-то на другом краю земли под Эйфелевой башней, куда он стремился всей душой, чтобы — со своими носочками, рубашечками, шляпками и прочей фанаберией — слиться, наконец, с пестрой толпой, поклоняющей тем же коровам.

И вот перед ним стоял всамделишный парижанин, возможный сосед Кензо, Живанши и Рабанна, ряженый едва ли лучше привокзального бомжа.

— Фи! — скривился Марк, жалея утраченных иллюзий. — Это даже не милитари.

— Magnifique! — откликнулся Деде, вряд ли догадываясь, что сумрачный русский блондинчик определил ему место где-то между слесарем дядей Пашей с его засаленным китайским «Адидасом» и соседкой-генеральшей, любящей обтягивать сухую грудку полупрозрачными серебряными маечками.

— Манифик? — не понял Кирыч. — What?

— All, — ответил Деде и повел рукой по кругу, как танцор русского народного ансамбля: мимо кадки с засыхающей пальмой — по стене с пустой облезлой рамой из светлой кожи и темным от красного вина пятном — к подоконнику, заставленному пустыми винными бутылками, изображающими вазы — по другой стене, где пятно по-бледнее, потому что было от масла — к дивану, на котором валялся Вирус и искал блох, — затем к столу, за который было бы не стыдно, если бы не опрокинутая пепельница и вороха старых газет.

«All!» — сказал Деде. То есть «все».

— Любовь втроем это так прекрасно, — непонятно к чему добавил он.

— Ага, — вспыхнул я и повторил вслед за Деде. — So nice.

Отчитываться перед посторонним человеком, кто в нашем трио сожитель, а кто сосед по койке, в мои планы не входило.

— Oh, I'm so sorry! — заторопился Деде, почуяв неладное. — Я понимаю, у вас трудное время…

— А что война началась? — недоуменно вытаращился Марк, слушая мой перевод.

— У вас ведь кто-то умер, — пояснил Деде. — На окне стоят… — тут он сказал незнакомое слово.

На подоконнике стоял желтенький букет. Кирыч купил на его рынке после моего упрека, что ему нет никакого дела до домашнего уюта. Эти цветы, по словам Деде, считаются на его родине обязательной похоронной принадлежностью.

— Да, уж, — насупился Кирыч, задетый за живое. — У нас как мавзолее.

— Пусть проваливает в свой Париж, очень он тут нужен, — поддержал Марк.

— Вав, — согласился Вирус.

Нашему псу Деде еще не успел сказать ничего плохого, но чуяло мое сердце, и ему он очень скоро наступит на любимую мозоль.

«Спасибо, Феликс, удружил», — подумал я и внезапно понял всю подлость бывшего друга.

Французского остолопа он послал к нам неспроста.

Это была месть.

* * *

— О! — распахнул глаза Марк, будто не он привел Деде в эту сауну. — Сивка-бурка, встань передо мной, как лист перед травой.

— Салют! — неохотно сказал Кирыч.

— Чтоб тебя разорвало, — ругнулся я вполголоса, стараясь не глядеть на полуголого француза со стаканом. — Вот из хэппенд? — светским тоном спросил я и улыбнулся как можно лучезарнее.

— Shit happened! — моментально отреагировал Деде. «Неблагодарный», — подумал я. Разве не я намекал Деде, что этот блондин «too nice»? «I think, he is too nice for you!» — сказал я тогда и уставился во французову переносицу, надеясь на психологическую науку, утверждавшую, что именно таким образом можно убедить кого угодно в чем угодно.

Не убедил. И что же?! Теперь мне надо идти бить морду продажному красавцу? Ни за что! У него такие мускулы, что исход боя заранее предрешен: 1:0 в пользу красоты.

— Merde! — выругался Деде.

— Чем он опять недоволен? — спросил меня Марк.

— Проститутка попалась, — сквозь зубы пояснил я.

— Как ты можешь? — воскликнул Марк, испытывающий к слову «проститутка» какую-то необъяснимую неприязнь.

— Не криви рожу, — сказал я. — Разве что-то изменится, если я назову его «профессиональной леди»?

— Скажи, я некрасивый? — спросил меня Деде.

Правду говорить не стоило — слишком воинственно звучал его голос.

— Нет-нет, — зачастил я. — Ты не страшный.

— Я — монстр? — продолжил дурацкий допрос француз.

— Нет! — замотал я головой. — Ты не монстр! Ты обыкновенный, не красивее и не страшнее любого другого.

— Что? — возмущенно заорал Деде. — Ты хочешь сказать, что я банален?

* * *

Уже во вторник, на второй день французского нашествия визита, стало ясно: драматургу не нужны ни мхаты, ни балеты, ни площади, ни горы, ни какие-либо другие избитые, истоптанные прочими гостями столицы, достопримечательности. Как и обещал Феликс, у Деде был свой собственный взгляд на вещи.

Он искал вдохновения в любви.

Ей полагалось быть стройной, скуластой, блондинистой, как тот официант в кафе, что подавал нам блины, когда мы сделали передышку между Алмазным фондом и Пушкинским музеем. Француз посмотрел на верткого юношу и затолковал про Булонский лес, где он — совершенно случайно, проходя мимо и ни о чем таком не думая — встретил аналогичного светлоголового гражданина.

— …but he was for money, — пояснил Деде и передернулся.

Намек был понят и в среду я повел его в «Макаку», искренне желая, что он обретет свое счастье в объятиях какого-нибудь неалчного блондина.

Увы, те, на кого смотрел Деде, смотрели в сторону, а тех, кто смотрел на Деде, он одаривал протяжным и хлестким, как удар ковбойского хлыста, словом:

— Биляд!

В полуподвальной прокуренной «Рыбе», куда мы пошли в четверг, блондины были подобрей, но и здесь, несмотря на дикую смесь пива и водки, деньги были выброшены на ветер. Любимым русским ругательством наш гость называл чуть не каждого второго, а я не на шутку перепугался, что в Париж он вернется с развороченной физиономией.

Смачным словом Деде назвал и бизнесмена Федю — мужчину положительного во всех отношениях, кроме одного. Он не предоставляет скидок друзьям невоспитанных иностранцев, так что Марк, приглядевший в его магазине туфли из телячьей кожи, был вынужден с мечтой распрощаться.

— Такого человека обидел! — негодовал Марк по дороге домой. — Убить его мало.

* * *

— Я монстр! Я обыкновенный монстр! — повторял Деде, обхватив себя за живот и раскачиваясь из стороны в сторону.

К водным процедурам он потерял всякий интерес. Равно, как и к лабиринту любви, кабинкам с ко всему готовыми массажистами, и самой сауне с влажным паром в одном углу и манящей темнотой в противоположном. Сейчас его интересовал только бар. И этот интерес зашел так далеко, что Деде качало, как корабль в бурном море.

— У него живот болит? — осведомился Марк.

— Если душа там, то да, — честно сказал я.

— Не аппендицит случайно? — испугался Марк.

— Нет, просто кишка тонка, — ответил я.

— …Скажи, у меня есть лысина и толстый живот? — тянул Деде пьяную тягомотину.

— Нет-нет-нет, — помотал я головой.

— Он тебя домогается? — заинтересовался Марк, введенный в заблуждение моими «no-no-no».

— Пока не знаю, — сказал я, но на всякий случай сообщил Деде. — А живот у тебя есть. Небольшой, но есть.

— Ах! — воскликнул он он. — У тебя тоже.

«Вот тебе и хваленая французская галантность», — оскорбился я.

— Неужели меня нельзя просто полюбить? — сказал Деде. — Ведь я не такой уж плохой.

— Very handsome, — едко сказал я.

* * *

До отъезда Деде оставалось чуть больше суток и было ясно, как Божий день, что пьеса про русскую душу, за которой он приехал в Москву, будет повествовать про волооких блондинов по кличке «биляд», угрюмых продавщиц продуктовых магазинов, не желающих знать, что-такое круассаны, музейных работников-мародеров, сдирающих с бедных иностранцев астрономические суммы за сущие пустяки, а в центре сочинения — поближе к главному герою с глазами побитой дворняги — расположатся три идиота, вляпавшиеся в «менаж а труа», как мухи в навоз. Других источников для творческой сублимации у Деде так и не образовалось.

Французова любовь оказалась никому не нужна.

Было обидно и за державу, и за собственную недальновидность. Ведь могли же мы в тот треклятый вечер уйти в кино, в гости, в парк, к черту на рога и тогда Деде, потоптавшись перед запертой дверью, полистал бы свою записную книжечку и отправился искать других экстравагантных знакомств: хоть к Лорке в конуру, хоть к Зинке на коврик перед дверью.

— По городу водили — мимо. В клубе были — мимо, — раздраженно перечислял я угрюмым сожителям.

Мы заперлись на кухне, оставив Деде засыпать на диване в одиночестве. Сквозь запертую дверь было слышно, как он кряхтит и вертится. Мучается. Непонятно почему чувствуя себя ответственным за его непутевую личную жизнь, я был уже готов предложить себя в его полное распоряжение.

Впрочем, он в моих услугах явно не нуждался: и волосы не те, и скулы маловаты…

— В бар ходили, — хмуро напомнил Марк.

— Да, и там мимо, — сказал я. — Знакомых, которые бы на него позарились, у нас нет. Что делать-то будем?

Повисла тяжелая пауза. Марк смотрелся в окно, а я пытался разглядеть темноту за зыбким марусиным отражением. Но ничего не было видно. Одна чернота.

— Поведем его в сауну, — решительно сказал Кирыч.

— Да, — согласился я, — придется пойти на крайние меры.

* * *

— Он хоть бы присел, — заметил Марк, озабоченно глядя на колыхающегося француза. — Подскользнется еще!

— Что он сказал? — вскрикнул Деде, глядя на Марка, как на гремучую змею. — Что он сказал? Я знаю, что он сказал! Он говорит, что ненавидит меня! Он смеется надо мной! И ты смеешься надо мной! Все смеются надо мной! Все! Никто не любит меня! А ты знаешь, как я могу любить?! Я могу любить, как никто из людей!

— Как конь, — добавил я по-русски и, показывая Деде, что сказал нечто ободряющее, сочувственно улыбнулся.

— Почему-почему-почему! — воодушевился оратор. В его устах «why-why-why» звучали, как сирена скорой помощи. — Почему, когда я говорю о любви, мне говорят о деньгах? Разве я не имею право на счастье? Да, я у меня живот, да, у меня немного денег, но разве нежность, верность, самопожертвование в этом мире уже ничего не стоят?

Ответить на это мне было совершенно нечего. Нечеловеческая любовь с животом вызывала лишь раздражение. «А не пошел бы ты!» — мысленно чертыхнулся я.

Словно исполняя приказ, Деде, как-то особенно неловко взмахнул рукой и начал заваливаться на бок.

— Он убьется! — взвизгнул Марк.

— Хватит, — сказал Кирыч и, подхватив хныкающего француза, поволок его вон из сауны. — Развел тут сопли, — выговаривал он по дороге к раздевалке.

— Он думает, если он француз, то ему все можно, — согласился Марк, шествуя следом, и воинственно добавил единственную полновесную фразу, которую знал по-французски. — Ву ле ву куше авек муа!

Деде резко затормозил и, вынырнув рыбкой из железных объятий Кирыча, развернулся к Марку.

— Ce soir? — с надеждой спросил француз. — Oh! — издал он странный звук и полез обниматься.

— Ай! — задушено пискнул Марк. — Что ты делаешь?

— Что просил, то и делает, — сказал Кирыч. — Куше и всякое такое!

* * *

— Заснул он что-ли? — спросил я, не оглядываясь.

Мы проехали в такси минут пять, а Деде на заднем сидении не издал ни звука.

— Утешился, — сказал Кирыч за моей спиной и хрюкнул.

Я обернулся. Голова Деде покоилась на коленях у Марка. Иностранец сладко спал, а Марк зарывшись пальцами в курчавых волосах, глядел в окно и мечтательно улыбался.

— Кто-то говорил, что французы — враги народа, — сказал я.

— Ну, мне его жа-а-алко, — оправдываясь, протянул Марк.

— Бедненький! — сказал я.

— Не деньгах счастье, — ответил Марк, вряд ли поняв, кого я имею в виду.

А мне было ясно: теперь Марку от француза не отделаться ни за какие деньги.

 

ПЛЕЙБОЙ

— Мы спали? — спросила Вика.

— Хмм, — только и смог произнести я со сна, но желтые глаза требовали ответа и я громко сглотнул.

— Эх, ты, а говорил, что голубой, — с упреком сказала Вика. — Извращенец, — и со всего размаху отвесила мне звонкую пощечину.

Через пару минут я уже стоял на лестнице и трясся от сквозняка, который мгновенно выморозил тело под майкой и теперь ледяными пальцами лез в трусы.

Свитер комком закатился в угол, куртка повисла на перилах, а брюки с ботинками, перелетев чуть дальше, ухнули куда-то вниз. С трудом сгибая еще не проснувшееся тело, я начал собирать вещи, одновременно припоминая события вчерашнего вечера, так хорошо начавшегося.

* * *

Прежде я знал, что наш менеджер по рекламе — симпатичная девушка. А если бы мне сказали, что Виктория Кузоватых — первая красавица журнала «Сиськи», то я не стал бы возражать и даже назвал бы Вику его олицетворением, имея ввиду неподдельной высоты грудь.

Но отчего-то прежде не приходило мне в голову, что красота Вики — совершенно исключительного свойства.

В Вике было красиво все: и грудь, и бесконечно-длинные ноги топ-модели, и утонченные руки мадонны, и живые, змеистые волосы медузы-горгоны, и оттопыренный зад африканской бегуньи, и кругло-желтые, как советские пятаки, глаза.

Все это стало мне ясно только сейчас, когда я вышел вслед за ней из метро. На нее оглянулся мужичок с лицом, похожим на запертый сундук, а меня озарило: Богиня. Я как будто увидел Вику впервые, как будто не сидели мы месяцами бок о бок и не вымучивал я по ее заданию дурных рекламных текстов про виагру и фаллоимитаторы. В этот момент мне показалось даже, что низкое заболоченное небо над головой Вики прорезал луч солнца и распределил всех по своим местам: зад к ногам, глаза к волосам, Вику к небожителям, а меня — к обожателям, полки которых пошли по Тверской нам навстречу и дружно заворачивали шеи.

— Любуются, — сказал я, удивляясь, что ни один из встречных мужчин, откровенно пускающих слюни, не подхватил мою спутницу и не унес в туманную от смога даль — под венец или просто в койку.

— Пускай подавятся, — промурлыкала она и взяла меня под руку.

Я засуетился, не зная, что делать с рукой — то ли в карман засунуть, то ли на груди кренделем сложить.

Как правильно выгуливать красавиц я представлял себе плохо.

Еще хуже я представлял свою роль в этом променаде. Я не очень красивый, совсем не богатый и отнюдь не знаменитый. Опыт всей моей предыдущей жизни показывал, что такие мужчины, как я, не должны интересовать таких девушек, как она. Мы параллельные прямые, которые никогда не пересекутся. Но опыт разбивался о факты и прямые, влекомые черт знает чем, вдруг загнулись, сошлись в единую линию и направлялись сейчас от станции метро «Охотный ряд» в сторону Пушкинской площади, чтобы потом свернуть на Петровку, откуда рукой подать до чайной.

Да, мы шли пить чай, как того хотела Вика. Я с удовольствием сжевал бы чего-нибудь посущественней, но признаться в этом стеснялся. Ведь не каждый день красавицы просят меня составить им компанию!

* * *

Ее глаза мерцали, словно переняв блеск у платья, похожего на рыбью чешую.

«Нет, не Богиня, — заспорил я сам с собой. — Русалка».

— Знаешь, почему я тебя выбрала? — сказала она, широко раскинувшись на диване напротив и глядя на меня немигающим взглядом.

— Потому что я красивый, богатый и знаменитый, — надулся я жабой, наскоро отсекая все «не», о которых думал всего четверть часа назад.

— Выпить за твой счет хотела! — сказала она. — Чаю! — и расхохоталась, показывая острые белые зубы.

Я собрался было поверить, но она добавила:

— Все мужики на титьки смотрят, а ты в глаза.

— Так они же зеркало души, — удивился я, в тот момент искренне желая, чтобы душа, которая за плотного плетения красотой не просматривалась, все-таки была.

— А смотрят все равно на титьки, — упрямо повторила русалка. — Ты вот другой…

Внезапно взволновавшись, я подался вперед, ожидая продолжения.

Но тут подошел официант в тюбетейке и поставил перед нами две рюмки самбуки с плавающими на поверхности зернышками кофе и пламенем по окаему. Огонь был почти бесцветным, но глаза Вики заискрились еще ярче. «Ведьма! — мысленно восхитился я. — Настоящая ведьма!».

Момент был упущен и мы заговорили о пустяках, неожиданно обнаруживая полное единодушие в самых разнообразных вопросах. Нам нравился Гальяно и не нравился шеф, мы любили ходить в кино на ранние сеансы и терпеть не могли «Макдональдс».

От количества совпадений у меня закружилась голова, а от волнующих предчувствий (каких?) заныли кончики пальцев. «Так не бывает!» — подумал я и попытался проснуться.

Но Вика все также попивала самбуку (вторую? или четвертую?), глядела на меня кошачьими глазами и исчезать не собиралась.

Я смирился со сном и зажил по его законам, позволяя себе говорить о сокровенном, ничуть не боясь за последствия.

Я сказал, что ничего не имею против матрицы.

— …только с условием, если она будет длиться вечно.

Я сказал, что иногда хочу умереть.

— …но, чтобы это была легкая смерть: заснул и не проснулся.

Я сказал, что мне не нравится жить так, как я живу, потому что безрадостное сегодня ставит крест на том, что будет завтра.

— …понимаешь, я пожираю свое будущее, — сообщил я, опустошив рюмку (третью? или пятую?).

Вика кивала и, наверное, слушала. Ипохондрия, овладевшая мной, сделалась совсем невыносимой, и я сказал, что лучше всего мне было бы уехать в Южную Америку, где пальмы и беззаботные смуглые юноши.

Вика звонко рассмеялась.

— Придется Зюзину на шампанское раскошеливаться, — сказала она.

— Почему? — озадаченно спросил я.

— Проспорил, — сообщила Вика. — Я ему сказала, что ты мальчиков любишь, а он сказал, что видел твою тетку. Здоровая, говорит, как грузчик. Вот и проспорил.

— Разве можно спорить вот так, на живого человека? — слетела с языка фраза, в первый раз сказанная, кажется, не мной.

— Еще как! — подтвердила Вика. — Да, ты не грузись. Завтра вместе и выпьем.

Она была так хороша в своей самоуверенной наглости, что я на какое-то мгновение понял всех мужчин, готовых терпеть от своих возлюбленных любые издевательства.

Глупо обижаться на богиню-русалку-ведьму. Это все равно, что лаять на луну.

— А ты красивая, — с умилением сказал я, с наслаждением вдыхая ночной воздух, когда мы вышли из чайной. — У тебя красота непростая, а… — тут я набрал в грудь побольше воздуха, чтобы, не сбиваясь, выговорить сложную фразу. — Подробная-тонкой-кисточкой-выписанная-вот, — выдохнул я.

— Ты тоже ничего, — милостиво улыбнулась она.

— Холодная только.

— Ничего, согреешься. Слушай, ты дальше пить будешь?

Я похлопал себя по карманам, залез в кошелек, порылся в заветном отсеке сумки…

— У меня денег нет больше, — виновато сказал я. — Совсем нет. Кончились все. Там, — я махнул в сторону чайной.

— Да? — переспросила она.

Мне показалось, что Вика разочарована.

— Тогда… — она ненадолго задумалась и, решив что-то, весело тряхнула гривой. — Тогда будем пить коньяк.

Встав у обочины, девушка помахала рукой. В ту же секунду перед нами возникла машина, погрузившись в которую мы помчались куда-то в ночь.

«Зачем красавицам мужеложцы?» — отчего-то загрустил я, глядя на огни, смазывающиеся в дрожащую полосу. Потом и полоса убежала, как обещание вечной любви, а вскоре мы оказались на темной улице перед высотным домом.

— Здесь коньяк дают? — спросил я, выбравшись из машины и опасливо озираясь по сторонам.

На нас топорщились кусты, а за ними темнота, готовая сгуститься в какого-нибудь отморозка с ножом.

— Я здесь живу, дурень, — побренчала Вика связкой ключей…

* * *

Коньяк кислятиной отдавался во рту, а стол, за которым я сидел, казалось, ходит ходуном, будто кто-то дергает его за ножки. Поэтому, когда нечто круто развернуло меня от прыткой мебели и, цепко схватив за плечи, заставило принять строго вертикальное положение, я даже обрадовался — в этом положении кислятина, которой я был туго набит, точно не польется наружу.

Блевать на рабочем месте — это уже слишком.

— Если ты, сволочь, хоть одним словом обмолвишься, что вчера ночью было, будешь в тюряге до пенсии сидеть. Ты меня понял? — тихо произнесла Вика.

Она агрессивно торчала грудью, зловеще кудрявилась змеями волос и испускала из глаз желтые молнии…

— За что? — спросил я слабым голосом.

«Утром по морде дала за здорово живешь, а сейчас тюрьмой грозит», — отрешенно подумал я.

— За изнасилование, — заявила красавица, еще вчера сулившая мне под коньяк любовь до гроба и мечту почтенного старца — золотую утку под кроватью.

Она взгромоздилась надо мной, как божья кара. Ржавая иголка, ковырявшаяся в мозгах с самого утра, вдруг выскочила из головы, а глаза залила ярость.

— Чего? — заорал я.

В редакции стало тихо. Коллеги дружно прекратили работу и с интересом наблюдали за нашей перепалкой.

— Какое изнасилование? Ты думай, что говоришь!

— Вчера, гражданин хороший, вы совершили со мной половой акт, — вполголоса сказала Вика, но заметив, что тайны уже не получится, продолжила в полную силу. — И произошло это без моего согласия.

Красавица сложила руки на груди и демонстративно постукивала каблуком, как метроном. Назойливое «тук-тук» меня доконало.

— Вчера ночью мы просто спали! — проревел я раненой белугой. — Понимаешь?! — Для пущей ясности я сложил ладони и, прижав их к уху, прикрыл глаза. — Мы сны смотрели!

— И не трахались, скажешь, — хмыкнула она.

— Не трахались, не совокуплялись, возвратно-поступательных движений не совершали, — гневно подтвердил я.

— Почему я тогда голая проснулась?

— Да, почему? Объясните-ка нам? — поддакнул Димон.

Он вынырнул из своего кабинета, и судя масляным глазам, происходящее вызывало у него самое горячее участие.

— Откуда я знаю! — взвизгнул я. — Может, ей жарко было. Мне-то откуда знать!

Красавица смотрела недоверчиво, шеф тоже делал головой «ай-яй-яй».

— Товарищи! — попытался я говорить спокойно. — В первый и последний раз заявляю. С женщинами я не трахаюсь.

— Вот как? — ядовито прошелестел из своего угла Зюзин.

— Да, — с вызовом сказал я. — Не люблю я их. То есть вас, — торопливо поправился я, опасаясь, что меня опять поймут неправильно. — То есть люблю, но не в этом смысле.

Запутавшись в объяснениях, я выдал что-то уж совсем несуразное.

— Я рыбу не люблю.

— Пошляк! — ругнулась бухгалтерша Мария Львовна, понявшая, кажется, больше, чем я хотел сказать.

— Извращенец! — поправила ее Вика и, презрительно оглядев меня с ног до головы, удалилась в свой кабинет.

— Дура-дура-дура! — бормотал я, трясясь как в лихорадке.

— Ну-ну, — успокоительно похлопал меня по плечу Димон и тихо шепнул. — А ты у нас плейбой! Не ожидал! Такую бабу уломать…

— Не спал я! Не спал! — взвыл я.

 

РАБ ЛАМПЫ

Зад был большим и клетчатым. Он могуче возносился к небу, пока другая часть тела — не менее крупная и тоже расчерченная на квадраты — загибалась в поклоне.

— Фу, негодница, ах, ты, негодница, нельзя же… — дородная блондинистая дама, ряженая в пальто из крикливой бордовой шотландки, увещевала своего белокурого пуделя, залезшего в глубокую лужу. — Я же тебя помыла, почистила, а ты вся изгваздалась, ну, совсем от рук отбилась, ах, паршивка…

Чем настойчивее собака макала нос в грязь, тем тише и ласковее уговаривала ее хозяйка, словно, энергия одной питалась за счет энергии другой. «Как сообщающиеся сосуды», — подумал я, наблюдая за возней на безопасном отдалении и радуясь, что Вирус сегодня не по обыкновению покладист.

Поспешил.

Сделав свои дела, Вирус тут же рванул к даме с собачкой. Или точнее, к собачке, явно бывшей дамой. Мне не оставалось ничего другого, как припустить за ним следом.

Да, это только кажется, что люди водят собак на поводке. На самом деле собаки таскают хозяев за собой по кустам и полям, наплевав на правила, предписывающие им ходить чинно, писать быстро, посторонних не облаивать и знакомиться с домашними животными, принадлежащими только интересным мужчинам.

Вирус мужчинами не интересовался.

Он был удручающе гетеросексуален.

* * *

Если не хотите детей, никогда не заводите собаку. Купите лучше попугайчика в клетке, рыбок в аквариуме, чучело крокодила на деревянной подставке — купите кого-угодно, только не собаку. Поверьте, с крокодилом у вас будет гораздо меньше хлопот. Его не потребуется водить к ветеринару, за ним не придется вытирать луж, из-за него не надо будет ссориться со сварливыми соседками по этажу, у которых «от лая голова болит».

И самое главное! С ним не надо гулять.

Конечно, с псовыми выгулами можно смириться, если бы имелась надежда, что когда-нибудь собака научится делать свои дела без посторонней помощи. Увы, она, как вечное дитя, развяжет вам руки только со своей смертью. И вы еще будете рыдать, с умилением вспоминая чудесные годы, прожитые вместе, а на могилке усопшей псины возведете памятник из белого мрамора: «Спи спокойно, дорогой Дружок!»…

Мрачные фантазии посещали меня каждый раз, когда я леденел ранним утром или поздним вечером, дожидаясь, пока Вирус не изучит все бугры и кочки, прежде чем решить, куда присесть.

Впрочем, раньше я мирился с его разборчивостью, считая себя при исполнении морального долга перед желтой дворняжкой Чапой.

В детстве я, ленясь, отпустил собачку погулять одну. На прощание она поглядела на меня кроткими глазами, а потом попала под машину. Насмерть.

По странному совпадению в прошлом Марка тоже имелась трагически погибшая собака, однако совесть его не мучала.

Вирус скребся у двери, а Марк валялся на диване, имитируя слепоту.

— Я и позабыл! — говорил он, притворно смущаясь, когда кто-то из нас, не выдержав страданий Вируса, бросал неотложные дела и шел одеваться.

Но в последнее время его бессердечность приобрела вполне разумное объяснение. Выходить на улицу с Вирусом стало не менее опасно, чем садиться в ванну, полную саблезубых пираний.

* * *

— Уберите, пожалуйста, свою собаку, она ее всю измарает, — сказала женщина, пока Вирус наскакивал на пуделиху, как разбойник на обоз. — Она у меня только что купанная.

Надо заметить, что просила клетчатая блондинка не очень настойчиво, с интересом глядя на меня и явно приглашая к знакомству.

— Что же вы ее из ванны, да сразу на улицу, — неохотно поддался я на недвусмысленный посыл.

— Нелли, — игриво сказала женщина.

— Редкое имя для собаки, — заметил я.

— Меня зовут Нелли, а ее, — она нагнулась к пуделихе и почесала ей голову. — Ее Лампа зовут. Нарядное имя, правда?

— Кажется, они друг другом слишком увлеклись, — сказал я и начал оттеснять Вируса от новой знакомой.

Он притворился послушным, но едва я ослабил хватку, вновь очутился рядом с пуделихой. Та была еще радушней своей хозяйки. Четвероногая блондинка заворачивала морду от нового кавалера лишь потому, что он больше интересовался ее хвостом.

— Вот я тебе сейчас задам! — крикнул я, дергая за поводок.

— Ам! — пес предупреждающе клацнул зубами.

— Ой! — взвизгнула Нелли.

— Иии, — последовала ее примеру пуделиха, все еще любуясь небесами.

— Только этого не хватало, — отступая, сказал я.

В Вирусе заговорили зверские инстинкты. Мое мнение ему было до лампочки.

Он хотел Лампу.

* * *

Вирусу не исполнилось и года, когда он полез на фокстерьера. Тот оказался мальчиком, и незамедлительно последовавшая свара стоила Кирычу разодранных штанов.

— Этот тип еще говорил, что мы сами виноваты, — рассказывал он, обижаясь на пожилого господина, позволившего фокстерьеру тяпнуть его за ногу.

К чести Вируса, он в долгу не остался, выдрав клок шерсти у нарушителя собако-человеческого пакта о ненападении. Фокстерьер бежал, а с ним бежал и пенсионер, напоследок пообещав заявить в милицию.

Мы тогда только посмеялись, не подозревая, что подвиги Вируса еще только начинаются. Очень скоро гормональное буйство сделало из Вируса настоящего монстра. Завидев собратьев по крови, он выказывал такую недюжинную силу, противиться которой не мог даже Кирыч, несмотря на сто его килограммов и боксерское прошлое. К сожалению, предметов исследования вокруг паслось предостаточно: в лысоватом парке недалеко от нашего дома собак иногда бывало больше, чем деревьев.

— Секс-террорист какой-то, — пожаловался Марк, вынужденный со скоростью гончей мчаться на помойку, а потом с риском для жизни отдирать Вируса от бездомной болонки.

Честь девушки была спасена, чего нельзя было сказать о чести марусиного мундира. На память о посещении мусорных баков на его пальто остались бурые пятна.

— Не пущу, — прохрипел я, не давая Вирусу привязаться к какой-то дворняжке.

Тот рычал и рвался, натягивая поводок в звенящую струну.

— Нет! — из последних сил упирался я.

Дворняжка убежала, а Вирус с упреком поглядел на меня. «Эх, ты, из-за тебя такую телку упустил», — читалось в его глазах.

— Казанова чертов, — злился я, чувствуя себя в своем праве. — Вот уж точно, как назовешь лодку, так она и поплывет. Надо было назвать тебя «Евнухом».

* * *

Собаки вели себя сообразно именам. Вирус атаковал. Лампа сияла.

Если б в мире людей было все также просто!

Будь я, например, собакой, то я прошел бы мимо Нелли и даже хвостом не вильнул. Потому хотя бы, что она уже лет двадцать пять, как Нелли Петровна, да и брешет почем зря. Но в мире людей даже излишне болтливых старших принято уважать. Или хотя бы с ними мириться.

Это называется вежливостью.

Тем не менее ее запас у меня мало-помалу иссякал. Хозяйка кокетливой пуделихи замотала меня речами, как паук опутывает бесконечными липучими нитями несчастную муху. Она говорила, говорила, говорила, слепляя воедино и подорожавший «Педигри», и веселых собак из рекламы корма, и сегодняшнее «Поле чудес», где показывали означенную рекламу, и суперприз, уехавший куда-то в бурятские степи, и какую-то уборщицу, выигравшую миллион в моментальной лотерее, и жуликов, которые странным образом не имели к лотерее никакого отношения, но завели себе другие, не менее прибыльные источники дохода, потому что рука руку моет, а у простых людей едва хватает денег на «Педигри», который подорожал…

Нелли говорила без точек и запятых, а мне казалось, что передо мной стучит нескончаемый железнодорожный состав. И не видно ему ни конца, ни края.

— Странное у вашей собаки имя, — попытался я перевести разговор на другие рельсы. — Это что, новая мода называть пуделей осветительными приборами?

Круглое лицо женщины вдруг вытянулось в овал, густо накрашенные ресницы захлопали, а малиновые губы собрались в обиженную ягодку:

— Смеетесь, да?

Клетчатая Нелли просилась в другой век, в котором купчихи в аляповатых платках хлебали чай из блюдечка и тискали декоративных собак, таких же сытых, как и они сами. Мне в этом веке делать было нечего, но разве это повод, чтобы насмехаться?

— Что вы, что вы! — устыдился я. — Люстра — очень красивое имя…

* * *

Вопрос «Кто пойдет с Вирусом?» гудел трансформаторной будкой, но мы увиливали, как могли. Кирыч стал задерживаться на работе, меня пару раз выручал сильный насморк, а Марк пошел к врачу.

— У меня аллергия на шерсть! — сказал он буквально на прошлой неделе, повертев перед моим носом какой-то серенькой бумажкой. — Врач говорит, что контактировать с животными мне совершенно противопоказано, иначе начнутся всякие прыщики и сенная лихорадка.

— Жулик! — сказал я. — Ты целый год обнимался с Вирусом и никаких прыщей у тебя не было. Гулять с ним не хочешь, вот и все!

— Неправда, — заупрямился Марк.

— Твой врач случайно не друг Валеры? — спросил Кирыч.

— А в чем дело? — с вызовом сказал Марк.

— Просто так, — сказал Кирыч, со значением поглядев на меня.

Мы это уже проходили. У Валеры были обширные знакомства в медицинском мире, и если бы Марку потребовалась справка о беременности, то он вмиг ее бы получил. Заверенную подписями самых лучших академиков страны.

— Вначале ты погуляешь с Вирусом, а потом мы посмотрим, будут у тебя прыщи или нет, — медовым голосом сказал я. — Поставим, так сказать, эксперимент.

— Погодите у меня, — забурчал Марк, надевая ботинки. — Вот уеду в Париж, тогда вы у меня поплачете.

— Иди-иди, «парижанка»! — прикрикнул я. — Тренируйся! У твоего Деде, как у настоящего француза, небось тоже псина есть.

— Нету у него псины! — заявил Марк, словно это может избавить его от променада.

— Нет, так будет! — пообещал я. — Мы ему Вируса сплавим. Как твое приданое!

— Кстати, прыщи у Марка появились. Через два дня, когда он обожрался мандаринами.

Бог знает, как долго мы бы откладывали решение насущной проблемы, если бы Вирус не выразил свой протест в единственно доступной ему форме.

Он нагадил прямо на кухонный стол.

Марк впервые поднял на Вируса руку, Кирыч отказался есть на кухне, а я созвал экстренный семейный совет.

— У меня аллергия! — вдохновенно врал Марк.

— Я работаю! — говорил Кирыч.

— А я что макраме плету? — вопил я.

— Вау! — осуждал Вирус, мотая из стороны в сторону кудлатой мордой.

Да, крику тогда было много, а толку мало. Ни дать, ни взять Государственная Дума бюджет делит. Каждый гнул свою политику, напрочь забыв про политес.

Где-то через час мы нарисовали график. Кирыч вывел наверху тетрадного листа «Расписание псовой охоты» (название мое, одобрение — дружное), а внизу заштриховал клеточки в три цвета. Согласно плану он выгуливал Вируса в черные дни, я — в синие, а Марк — в красные.

Как это часто бывает при торжестве демократии без протестов не обошлось.

Делая бровки сердитым домиком и беззвучно шевеля губами, Марк вновь и вновь пересчитывал клеточки, но ошибки не находил. Все было по честному. Смен было поровну.

— Что же мне теперь и не уйти никуда? — наконец заквохтал он, устав от арифметики. — И не встретиться ни с кем? Сиди дома, как пес цепной?!

— Бери Вируса с собой! — предложил я.

— Вау! — радостно согласился Вирус, предвкушая еще один плодотворный визит на помойку, где водятся роскошные болонки.

Ему нравилось выгуливать Марка. Из нас троих он был самым слабосильным.

— Но я… — Марк хотел было опять заныть, но осекся, заметив брезгливую гримасу Кирыча.

Он смотрел на пятно на столе, которое еще недавно было кучей.

* * *

Смеркалось. Холодало. Говорливая собеседница утомила, и я перестал даже поддакивать. Только очами тяжело поводил, сам себе напоминая страшилище из какой-то сказки и искренне желая, что морок скоро кончится. Вот подскочила бы эта тетка, да и зависла в воздухе, будто воздушный шар. А я ткнул бы ее легонько в клетчатый бочок, она и лопнула. Сдулась.

— … надо ведь, маньяком оказался троюродный брат ее подруги. Ни за что не догадаешься! — рассказывала Нелли последние похождения Лампы, не подозревая о моих кровожадных планах.

— Как интересно, — вставил я, не сразу поняв, что ввиду она имела не собаку, а ее литературную тезку.

— Ай-яй-яй! — вдруг заверещала любительница иронических детективов.

С легкостью, неожиданной для стольких килограммов, Нелли отскочила в сторону, открыв моим глазам прелестную картину.

Вирус оседлал Лампу.

— Она у меня еще девочка, — растерянно сказала Нелли, глядя на тела, слившиеся в любовном экстазе.

— Была, — сказал я и, не особо усердствуя, добавил. — Фу!

Вирус соскочил на землю и завизжал, как резаный. Лампа тоже взвыла. Собаки рвались в разные стороны и орали так, что будь на дворе лето, то с деревьев нас запросто посыпался дождь из оглушенных птиц.

— …Что делать-то! — взрыднула Нелли, глядя на черно-белое чудище, которое, пытаясь разорваться пополам, стенало в две глотки и скребло землю восемью лапами.

— Ничего, — сказал я. — Ничего тут уже не сделаешь. Поздно.

Сила, которой прелюбодеи были притянуты друг к другу, доказывала, что пройдет совсем немного времени и на свет появится выводок маленьких ламповирусов. Почувствовав себя без пяти минут родственником Нелли, я не очень обрадовался, но тем не менее хихикнул.

Виной тому была мысль, которая просилась в заголовок этой истории.

Я придумал Вирусу новую кличку.

Раб Лампы.

 

ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ

Погода стояла сумрачная, отчего в комнате было, как погребе: темно, сыро и неуютно. Настроение было под стать. Нет, я не из тех чувствительных истероидов, что каждую тучку воспринимают, как личное оскорбление, просто трудно радоваться жизни, когда на диване напротив сидит вечная девушка Лилька говорит чепуху.

Она пребывала в унынии, что очень неприятно. Оснований на то у нее не было, — что неприятно вдвойне и мне хотелось взять ее за худые плечики и как следует потрясти. А лучше сказать: «Да оглянись же ты, дура! Неужто не видишь ничего!». Но, не зная с какой стороны подобраться, я молчал и слушал.

— …Морщины вылазят, грудь обвисает. Так и состарюсь одна, — сеяла Лилька противным сереньким дождиком…

— Осталось только кота завести, — согласно кивнул я.

— Зачем?

— Чтобы ни у кого никаких сомнений не осталось, — заявил я. — Одиноким девушкам на пенсии полагается кот, которого надо звать «Мурзиком», закармливать дорогими кошачьими консервами, а на ночь брать с собой в постель, как грелку. А еще лучше трех котов. Так даже самый глупый человек на свете не примет тебя за довольную жизнью пожилую даму.

Лилька с ужасом глядела на меня, словно будущее, которое я настрогал из настоящего моей двоюродной тетки, также неминуемо, как завтра, а за пазухой я прячу выводок котят, ждущих своих имен, консервов и мест на лилькиной кровати.

Эмоция, впервые за последние полчаса выраженная свежо и внятно, приободрила и я даже пожалел, что котят под рукой нет. Впрочем, щенки бы тоже пригодились. «Черт, хоть бы она поскорее родила», — подумал я, вспомнив про обесчещенную Вирусом пуделиху и впервые этому обстоятельству радуясь. Если Лилька и дальше будет ныть, то я точно выпрошу для нее парочку ламповирусов.

— Я с тремя не справлюсь, — предупредила Лилька.

— Справишься, — махнул рукой я. — Вон Таня трех парней одна воспитывает и ничего. Цветет и пахнет. В прошлое воскресенье опять детей у нас оставляла. Даже Гошку приволокла, чтоб, не дай Бог, не заявился не вовремя.

— Зачем? — спросила Лилька.

— А ты хочешь, чтобы она привела любовника в дом, где дети? — спросил я. — Гошка и так в стрессе. Ему школу заканчивать, а тут еще жениться хочет на матери своего ребенка. Он таниному кавалеру ведь и в лоб дать может. Гошка в прошлый раз бывшего отчима так стукнул, что тот бежал и плакал «помогите».

— Какой невоспитанный ребенок, — голосом строгой учительницы сказала Лилька.

— Ничего себе ребенок! — воскликнул я. — У него уже подруга беременная, а ты — ребенок. Знаешь, какие у него кулаки?!

Вспомнив про гошкины руки, я благодарно улыбнулся. В свой последний визит, пока Марк распевал с Моськой гнусавые песни, а Петька тиранил Вируса, старший сын Тани починил холодильник, который мы уже собирались выбросить на помойку, как советовал слесарь из домоуправления. Правда, слесарь был пьяный, но трезвым дядя Паша никогда не бывает, а с работы его еще не выгнали, из чего мы сделали вывод, что приговор, вынесенный дряхлой «Бирюсе», верный и обжалованию не подлежит.

Вывод был неправильным. Гнать надо в шею таких ремонтников, а вместо них брать молодых работящих юношей, на которых приятно смотреть, а разговаривать с ними — одно удовольствие. Если, конечно, не поднимать вопросов о ранних беременностях и контрацептивах. Я, например, узнал много любопытного про американских футболистов, один из которых (почему-то из Японии), в ранней молодости снимался в кино про голубых и теперь публично в этом кается, потому что в футболе педиков не любят. Да, так Гошка и сказал, «педики», но потом засмущался и стал глядеть куда-то мимо меня, будто это он снимался в порнофильме, а я был всей американской общественностью, перед которой ему надо срочно оправдаться.

— …Бог знает что, — пока я думал о постороннем, Лилька осуждала. — Трое детей на руках и туда же. Мать называется.

— Своих заведи, а потом воспитывай, — огрызнулся я.

Меня устраивает танина жизненная позиция. По крайней мере, она не бряцает своим воздержанием, как какая-нибудь Мария Львовна. Работая в препохабнейшем журнале, бухгалтерша тем не менее не устает хулить развращенность нынешней молодежи. Думаю, что ловко уклоняться от налогов она научилась именно на панели. Сутенер — это тебе не налоговый инспектор. Так я ей сказал. Ой, что она мне тогда наговорила! Если кратко: «Гореть мне в аду». Нет ничего злее Марии, в которой распознали магдалину.

Но вот от Лильки я такого не ожидал.

Ее можно упрекнуть за унылый вид, излишнюю худобу, отсутствие вкуса, некрасивость, в конце-концов. Но она уж точно не ханжа.

Лилька просто немного несчастна.

Будешь тут счастливой, если ее последний роман с неким ученым-физиком, случившийся еще год назад, закончился пшиком. Ученый дядя прошмыгнул мимо распростертых лилькиных объятий в руки коллеги по лаборатории, по заявлению Лильки, такой же страшной, как и он сам.

— Женился даже, — жаловалась она тогда.

Я мысленно дрейфовал от негодования к жалости, а, Лилька, тем временем, наливалась обидой.

— …Я с тобой, как с другом, как с бывшим коллегой, как с человеком, а ты… — сказала Лилька и захлопнула рот, давая понять, что теперь из нее слова и клещами не вытянешь.

Опять стало слышно ветер. Он свистел, перегоняя тучки слева направо. Или справа налево? Впрочем, какая разница? Главное, что ветер свистел заунывно, ничего хорошего не обещая.

— Как ты без мужчины обходишься, ума не приложу, — решился я на провокацию. — Не удивлюсь, если под кроватью в твоей девичьей спаленке лежит вибратор.

— Не лежит у меня ничего, — вспыхнула Лилька.

— И совершенно напрасно! — воскликнул я. — Куда ты свои сексуальные желания деваешь? Есть же они у тебя? Желания?

— Есть, — честно ответила Лилька. — Но не могу я, с кем попало.

Лилька была старомодной девушкой.

Она хотела замуж.

Вытащив из своей сумки журнал с полуголой женщиной на обложке, Лилька забилась в угол дивана и совершенно в нем потерялась, чем лишний раз подтвердила полное отсутствие вкуса.

Разве можно отправляться в гости в полосатом платье, если знаешь, что придется сидеть на полосатом диване? Я не говорю уже о том, что одежда в полосочку Лильке категорически противопоказана. В наряде арестанта она делается еще длиннее, еще нескладнее, еще костлявее. «Можно ли в таком виде рассчитывать на мужское внимание?» — спросил себя я, рассматривая подругу, и сам себе ответил: «Можно, если она пойдет на строительство какой-нибудь электростанции. Мужчин на стройках много и, глядишь, какой-нибудь близорукий строитель примет Лильку за столб. Только замуж он вряд ли позовет. На столбах электростанций не женятся. Их обносят колючей проволокой и вешают табличку».

— Осторожно убьет! — захохотал я.

— Ну, чего ты? — Лилька выглянула из-за «Вога» и слабо улыбнулась.

Все-таки, хорошая она барышня. Милая. Даже злиться как следует не умеет. «И чего мужикам надо?» — подумал я. И этот ответ нашелся сам собой — в лилькиных руках. Красотка, едва одетая в разноцветные лоскуты, глядела на меня в упор, испуская сексуальный заряд такой силы, что будь я обыкновенным мужчиной, то прямо здесь же испепелился сердцем. «Уж она-то ни за что не сядет полосатой на полосатый диван», — подумал я, одновременно радуясь своей неспособности вожделеть полуголую женскую грудь и упругий бархатистый живот с колечком в пупке. Мне с красотками не по пути и это, надо признаться, иногда очень экономит нервы.

Но если посмотреть на вещи объективно, очень жаль, что у Лильки нет такой груди и такого живота. Они бы ей очень пригодились. Как повела бы Лилька брюшком, да бюстом вильнула и — ах — залюбовались бы ею самые распрекрасные мужчины всей планеты. И не сидела бы сейчас передо мной в погребной гнили и не пела бы заупокойную песнь про свою мадамскую невостребованность, словно она не человек, счастье которого в собственных руках, а письмо — «на деревню дедушке».

А ведь Лилька просто по самые уши набита достоинствами. И отзывчивая, и готовит хорошо, и дома у нее уютно, и деньги зарабатывать умеет. Она их прямо из пальца высасывает. Целый год Лилька пишет роман про «смерть идет конвейером» для «Новоросского листка» и завершать его не собирается. Не успеет один персонаж помереть от страха на птицефабрике, набитой привидениями, как она придумывает следующего. Тянет-тянет она свое сочинение, как кота за хвост, откуда столько фантазии берется?

Я, например, не умею писать длинно. Не успеешь начать, как сразу хочется закончить. Слов хватает, максимум, на четыре страницы десятым шрифтом. Вот и получается яйцо всмятку. Может и вкусно, но, учитывая негигиеничную обстановку в стране, чревато.

Так, думая непонятно о чем, я механически кивал Лильке, сидевшей на диване взъерошенным, несчастным цыпленком, который тоже хочет жить.

— …Надо было сразу после школы замуж выходить, — бурчала она. — Звал же меня Володька, а я нос задрала. Думала, не пара. Теперь Сенчукова на собственной машине ездит и за границу тоже.

— Как это? — спросил я, не уловив связи между замужеством какой-то лилькиной знакомой и ее нынешним благосостоянием.

— Володька-сосед со мной гулял, — пояснила Лилька, выглянув из-за журнала. — А как я ему отворот-поворот дала, на Сенчукову перекинулся. Он сейчас большая шишка, а Сенчукова дома сидит.

Лилька позеленела. Правду говорят, что от зависти зеленеют. Лилька так переполнилась этой завистью, что сделалась похожей на огурец в полосочку.

— Зато ты реализуешь свой творческий потенциал, — сказал я.

Не люблю, когда завидуют. Я от этого прямо заболеваю. Сам начинаю завидовать кому попало, а это немудро, потому что бесполезно.

— А что мне остается? — вскинулась подруга. — Лучше бы я детей нарожала и ездила бы зимой в Тунис на сафари. Сенчукова, вон, слонов видела и рога мужу привезла.

— Слоновьи? — удивился я.

— Она Володьке рога наставила, — пояснила Лилька. — С экскурсоводом. Говорит, настоящий жеребец. Хвасталась. Издевалась.

Набитая завистью, как переспелый огурец семечками, Лилька казалось сейчас лопнет.

— …Не хуже твоей Татьяны… Почему так? Одним все — и дети, и деньги, и муж, и машина, и все такое-прочее. А я сижу, как проклятая. Одна. Ни детей, ни денег.

— Ни жеребцов, — подхватил я.

— Меня мама уже даже не спрашивает, когда я замуж выйду.

— А ты Клавдию пригласи, — порекомендовал я. — Мама тебя о таком спрашивать начнет — не обрадуешься.

— Дурак, — жалобно сказала Лилька. — Клава очень добрая. Сильная.

— Мужественная, — поддержал я.

— Да, и мужественная тоже, — загорячилась Лилька. — Мне с ней даже ночью гулять не страшно. Мужики в нашу сторону смотреть боятся.

— Я не понял, ты мужчин привлекать или отпугивать хочешь? — спросил я.

— Знаешь сколько в Москве насильников?! — убежденно заявила она, словно персонально участвовала в переписи всех насильников столицы, и теперь те из мести устроили охоту на цыпленка.

— Ты пиши подольше про птицефабрику ужасов, — посоветовал я. — И тогда обязательно встретишь достойный автора конец.

— Какой?

— Помрешь, — торжествующе сказал я. — Скончаешься от страха, приняв соседа-пенсионера за сексуального маньяка.

— Тебе все хиханьки да хаханьки, а мне замуж не за кого выходить… — опять заныла Лилька о своем.

— Да, мужиков хоть пруд пруди! — сатанея, крикнул я.

— Не пруд, а лужа одна, — поправила Лилька. — По статистике женщин больше, чем мужчин. А если вычеркнуть всех женатых, слишком молодых, алкоголиков, преступников, дураков и подлецов, то вообще никого не останется.

— Так уж и не останется?

— Ну, гомосексуалисты еще, — неохотно уточнила Лилька. — Вы, то есть.

Деликатная Лилька испуганно вжалась в диван, а я обрадовался выклянченному комплименту.

Чертовски приятно чувствовать себя мужчиной на все сто, пусть даже с ма-а-аленьким недостатком. О том, что среди геев полным-полно молодых, дураков, уголовников и пьяниц, я говорить не стал, хотя знаю одного товарища по имени Герман-Даниил, который двадцатипятилетие праздновал за решеткой: в белой горячке ткнул ножом Родика-модельершу. Идиот.

— А знаете, Лилия! — я встал перед Лилькой на одно колено. — Выходите за меня замуж.

— Не паясничай! — насупилась она.

— Я не шучу, честное слово, — сказал я. — Сердца не предлагаю, сама знаешь, занято оно, но на мужское плечо и стакан воды на смертном одре можешь рассчитывать.

— Зачем тебе замуж? — недоверчиво глядела на меня Лилька.

— Жениться, — поправил я, — мне просто жизненно необходимо. Будет кого матери показать. Знаешь, сколько она меня уже пилит: хоть ребенка, говорит, заведи. А тут я ей еще и жену предъявлю. Умную, работящую, положительную. Москвичку к тому же коренную. Она о невестке уже и не мечтает, а тут такая!

Все это было правдой, но лишь наполовину. Я бы с удовольствием съездил на родину с супругой, но только для того, чтобы у отчима глаза на лоб полезли. «Вот, — скажу я ему, представляя спутницу жизни. — Читал ты письма не для тебя написанные! В школу бегал! Классной на распутного пасынка жаловался! Мать чуть до кондрашки не довел, а меня до петли! А зря! Грех на тебе, хрыч старый!».

Ей-богу, ради этого даже жениться не жаль!

— Так у нас, что, и дети будут? — ехидно спросила Лилька.

— А то! — кивнул я. — Родим ребеночка и отдадим Кирычу на воспитание: он любит с детьми водиться. Из него выйдет такой отец — всем отцам отец!

— Как интересно у тебя получается, — елейно сказала Лилька. — Я выхожу за тебя замуж, рожаю от тебя ребенка, Кирилл будет его воспитывать, ты любить Кирилла, а где будет мое место?

Лилька была может и скучновата, но не глупа.

— Замуж я за тебя не пойду, — отрезала она. — Я хочу, чтобы со мной рядом был близкий мне по духу человек. Надежный, сильный…

— Мужественный, — добавил я.

— Мужественный, — эхом повторила Лилька.

— А он у тебя уже есть, — сказал я.

— Где?

— Сейчас… — я посмотрел на часы, — твой надежный, сильный и мужественный человек, наверное, делает клизму.

— Зачем? — вытаращилась Лилька.

— Кишечник промывает, — ответил я. — Больному перед операцией. Потом он будет тыкать зады иголками, ставить капельницы, перестилать постели, тайком сливать казенный спирт… — я не знал, чем еще занимаются медсестры в больницах, и сказал. — На работе Клавдия, но, поверь, ее сердце всегда с тобой.

— Мы с Клавой просто подруги, — насупилась подруга. — Уж, не думаешь ли ты…

— Не думаю, не думаю, — успокоил я Лильку, явно собравшуюся прочитать мне лекцию о морали, нравственности и прочих вещах, может, и необходимых в жизни каждого порядочного человека, но всуе совершенно неуместных. Поминать нравственность мы все умеем, а ты попробуй-ка нравственно жить в атмосфере тотальной нелюбви и душевной черствости.

— Лиль, скажи, почему ты такая злая? — спросил я начистоту.

Лилька посмотрела на меня так, словно я отхлестал ее по лицу сырой куриной тушкой.

— Сколько можно так по-свински обращаться с чувствами ближнего? — продолжил я. — Если Клавдия тебе неинтересна, то так ей и скажи, чтобы она уж не ждала, не надеялась и времени с тобой зря не теряла.

— Мы с Клавой подруги, — сказала Лилька.

— Мы с Кирычем тоже не враги, — парировал я.

— Но ведь Клава — женщина?!

— Клавдия, прежде всего, человек, — жестко ответил я. — И с твоей стороны бессердечно использовать ее чувства не по назначению. «Ах, Клавочка, пойдем в кино», — передразнил я, — «Клавочка, проводи меня до дому, мне страшно»… Она же молится на тебя!

— Молится, — согласилась Лилька.

— …Души в тебе не чает. Кто тебе на 8 марта первым цветы подарил?

— Клавочка, — жалко улыбаясь, ответила Лилька.

— Вот видишь! Жила бы и радовалась! Так нет же, подавай тебе сафари с жеребцами.

— Но ведь она женщина?! — повторила Лилька.

Кукушка, ей-богу. Перед ней соловьем разливаешься, тайны души человеческой раскрываешь, а она только и знает «ку», да «ку».

— Ты, что, так и состариться одна хочешь? С тремя кошками и вибратором в затхлой спаленке? — сказал я, злясь, что подругу может смущать такая мелочь. — Без слез, без жизни, без любви?!

— Нет, — сказала Лилька.

— Вот и люби Клаву, раз жеребец не достался, — от чистого сердца посоветовал я. — И вообще, если хочешь, бери жеребцов в аренду. Мало их что-ли на рынке секс-услуг? Только любви от них не жди. Поверь моему слову, тебя ни один мужчина на свете не будет так любить, как Клава.

— Да, — задумчиво сказала Лилька.

— Смотри! — предупредил я. — Помучается она с тобой помучается, да и уйдет восвояси. Будет слать цветы кому-нибудь другому. А ты будешь жалеть и горько плакать, что дальше собственного носа не глядела. Эгоистка!

— Нет, Клава не бросит, — сказала Лилька. — Она не такая, — и слабо улыбнулась.

Я смотрел на нее и мысленно ругал равнодушие небесных сфер: за окном было серо, хотя по сюжету в комнату должно было заглянуть солнце.

 

ОБ УРОДАХ

Осторожно, чтобы не производить лишнего шума, я прикрыл дверь, достал из кармана халата тетрадный лист в клеточку, расправил его на крышке унитаза и, примостившись рядом на полу, написал:

Ухожу по доброй воле и в здравом уме.

И. В.

В моей смерти прошу никого не винить.

* * *

— Бывают же такие люди! — посочувствовал Зюзин, прочитав записку, которую я нашел утром на своем столе. Она состояла из одной строчки.

Урод, сдохни!

— А ты чего хотел? — весело спросил меня шеф, когда я, трясясь, как кошка под дождем, показал ему анонимку. — Сам нарывался.

— Слышала, что наш-то учудил? — сказала после обеда рекламщица Вика. — Жаловаться к главному побежал.

— А-то, — ответила корректорша Варя. — Его кто-то матерно обругал.

— Нет, не матерно, а по-дружески, мол, сиди и сопи в тряпочку, — сказала Вика.

Варя хихикнула:

— Жертвой себя еще назвал. Невинной.

— Он и есть жертва, — сказала Вика. — Атомной бомбардировки и криминального аборта.

— В мое время таких в тюрьму сажали, — сказала Мария Львовна. — А он еще бахвалится. Я, говорит, только с мужчинами. Вы видали такое?

— Кости моете, — фальшиво-весело сказал я, резко распахивая дверь.

Конечно, мнение коллег очень интересно, но не могу же я вечно стоять в коридоре и ждать, когда барышни вдоволь насплетничаются.

Вика хмыкнула.

Варя ойкнула.

Мария Львовна, ничего не сказав, уплыла к себе.

* * *

— Ты долго? — в дверь поскребся Марк. — Кино уж началось.

— Сейчас, — крикнул я. — Совсем немного осталось!

— А! — коротко ответил Марк и ушел.

«Даже умереть не дадут по-человечески», — угрюмо думал я.

Я стоял на цыпочках на унитазной крышке, пытаясь приделать к лампочке пояс халата.

— Черт! — вскрикнул я, обжегшись.

Лампочка скрипнула и погасла, обвалив на меня кромешную тьму.

* * *

…Ручка в чехольчике. Скрепки в футлярчике. Аккуратная вязанка маркеров, перетянутых красной резинкой. Фотография женщины с ребенком в новой стеклянной рамочке. Бисерно исписанная бумага, уложенная в стопку такой идеальной ровности, что верхний лист, от сквозняка чуть съехавший в сторону, казался кощунством.

На столе у Зюзина царил идеальный порядок. Он был вопиющим тем больше, чем дольше я искал нужную бумагу.

— Текст я распечатал, — сказал Зюзин, уходя.

Я исследовал его стол снизу доверху, но треклятые «письма читателей», сочиненные Зюзиным, куда-то запропастились, и я чувствовал себя хирургом-неумехой, который напрасно крушит операционную в поисках скальпеля. Время идет, руки трясутся, пот заливает глаза, а на разделочном столе пациент хрипит предсмертным хрипом.

В данном случае недовольно хрипел Димон, тщетно ожидающий от меня всей полноты информации.

А полнота ее все-так и оставалась односторонней, как и положено для узких специалистов, будь-то хирурги или журналисты, на пробу назначенные ответственными за номер.

— Не то, не то, не то, — приговаривал я, перебирая страницы. — А это что?

Миша — сдал.

Велим. Ст. — сдал.

А. Л. — сдала.

Никанорова — сд.

Урод — сд.

Варя — сд.

Вика — сд.

«Я тоже сдавал!» — возмутился я, пробежав глазами список тех, кто скинулся на подарок шефу. Димону на днях стукнет 35 и Зюзин вчера метался по редакции, собирая по сто рублей с носа. «Маловато для такого-то человека», — расстроенно приговаривал он, пересчитывая купюры.

Я перечитал список внимательнее, но своего имени так и не обнаружил. «Забыл, подхалим», — собрался я рассердиться и… похолодел, зацепившись взглядом за пятую строчку…

Урод — сд.

— Урод, сдохни, — вслух переиначил я по уже известному лекалу.

Зюзин никогда ничего не забывает. Уродом был я.

* * *

Туалетная тьма законопатила меня со всех сторон и от того ближайшее будущее виделось, как на ладони.

«Через три дня меня понесут по улице в гробу под печальную музыку и вой, — обреченно думал я. — Выть будет Вирус, срываясь с поводка, чтобы в последний раз облизать умиротворенное лицо хозяина. И Марк тоже будет выть, заваливаясь на Кирыча. Тот выть не будет, но на лице его будет написано такое страдание, что всем будет ясно: у него горе. И даже мама, которая, конечно, приедет одна, на секунду пожалеет чужого мужчину, прожившего с ее сыном столько лет. „Тоже ведь человек“, — подумает она и отвернется, вспомнив наставления мужа, для которого я умер уже давно.

Зинка, если не проспит, тоже придет поплакать. Она нарядится во что-нибудь умопомрачительное, в чем в последний путь провожают близких только эксклюзивные женщины породы „дама“. Лилька, которой будет не до нарядов, будет шмыгать покрасневшим носом и нервно комкать платочек, шествуя под конвоем еще более суровой, чем обычно, Клавдии. „Эх, бл…“, — огорченно ругнется Санин, сбежавший на похороны тайком от жены, как раз кстати ушедшей к маникюрше. „Такой молодой и уже…“, — скорбно задумается Розочка, наблюдая за процессией из своего окна…».

* * *

— …Ты-бля-ты-че-бля-я-тя-бля-насквозь-вижу…

Празднование дня рождения не продолжалось и десяти минут, а шофер Миша, обычно кроткий, как ангел, был пьян вдрызг и агрессивен.

Я попросил подать мне вилку, чтобы половчее подцепить помидорину с блюда, но получил только брызги слюны.

— …Ты, бля, ко мне не подкатывай, — наскакивал он на меня бойцовским петухом.

— Ты, это, полегче, — сказал Димон, из толпы. — Эй, кто-нибудь, уймите-ка его.

Как по мановению волшебной палочки рядом с Мишей возник Зюзин. Он зашептал шоферу на ухо что-то успокоительное и повел в коридор.

— А че он ко мне лезет, — пьяно оправдывался Миша.

Все начали усиленно жевать и переговариваться на посторонние темы.

Нет, не все.

Вон Вика сказала что-то вполголоса бухгалтерше и обе, деланно равнодушно поглядев на меня, склонились друг к другу. Для них вечер прошел не зря. Да и завтра будет о чем посудачить. А там, глядишь, и еще один повод подвернется. Может, Миша опять нажрется и таки меня уроет. Или еще одно письмо придет. А может им повезет: меня вываляют в пуху и перьях и отправят на улицу потешать народ. Со мной им никогда не будет скучно. Только мне-то нужно такое веселье?!

С пустой, гулкой, как стеклянная банка головой, я поставил тарелку на стол, вытянул из груды одежды, сваленной как попало на столе, свою куртку и направился двери.

— У меня что-то голова болит, — пожаловался я на ходу в спину шефа. — Пойду я.

— Ну, давай, — сказал Димон, не оборачиваясь, увлеченный разговором с новенькой секретаршей.

Я шел к двери, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать.

— Шшшшш, — догонял меня злорадный шепот.

Он шелестел то справа, то слева, то обгонял, то отставал, словно выписывая кольца, как удав, который прежде, чем завязаться смертельным узлом на шее своей жертвы, танцует ритуальные танцы.

— Шшшшш… — неслось мне вслед.

* * *

«…меня опустят в землю, — в глубокой торжественной печали прорицал я будущее, сидя на унитазе. — Покидают землю горстями, а потом лопатами и вскоре от меня останется один холмик, заложенный венками. „Дорогому Илье от коллег“, — будет написано на одном из них. Они придут на мои поминки, с постными лицами, выпьют положенные три рюмки водки, а на следующий день в редакции только и будет разговоров, что о близких покойного. „Срамота“, — скажет Мария Львовна. „Как жил, так и умер, — согласится с ней Зюзин, невольно понижая голос. — Одно слово: урод“. Ну, да черт с ними. Пропади они!

Мать уедет и поставит у попа свечку за упокой грешной души. Марк выйдет на работу и, как прежде, будет веселить радиослушателей. Но одному из них поначалу будет стыдно улыбаться. Нельзя ведь, грех. Но пройдет какое-то время и Кирыч перестанет корить себя за то, что он живет, а я — умер».

— Ых, — всхлипнул я.

* * *

Если тебя не любят, то в детстве это странно, в юности обидно, а с возрастом должно сделаться все равно.

Не получалось.

Толстая кожа не нарастала и я вновь, как когда-то, бежал по улице и боялся жить. Я задыхался от кома, который, застряв в горле, с каждым шагом становился все больше, но слезами не проливался.

Слепило солнце. Навстречу шли люди с белыми лицами, похожие на привидений, по какому-то недоразумению, нарядившиеся в цветные человеческие тряпки. Я бежал им навстречу и мне казалось, что кто-то из прохожих схватит меня за грудки и, приблизив пустое лицо, страшно скажет:

— Урод.

Я взвою, комок в горле лопнет и порвет меня на клочки. Я взорвусь, как бомба на Новый год. Я осыплюсь сухим трескучим дождем. Люди будут втаптывать в грязь остатки меня — цветные кружочки, бывшие когда-то человеком.

Люди, люди! За что вы такие злые, люди! Разве ж можно так?

Уроду полагается быть добрым. Тогда его можно пожалеть. Дать ему денежку, уступить место, придержать дверь, изобразить ласковую улыбку: ах, бедненький, как же тебе не повезло.

Уроды, считающие себя людьми, вызывают не жалость, а отвращение: ты посмотри-ка на этого, ведь урод уродом, а туда же, ну-ка наподдай ему, чтоб не зарывался!

Мне наподдали. Сильно. Больно. И, наверное, справедливо.

Я — урод. Злой урод. Урод, которого не жалеют.

Слепой не то от солнца, не то от горя, я бежал по улице, как когда-то в десятом классе, и прошлое без спросу ставшее настоящим, сделало из меня цирковую лошадь, белку в колесе, монстра в кунсткамере. В 17 лет, осмеянный за любовь, я просто закончил школу и уехал навсегда. Сейчас я знал: куда ни беги, все равно от себя не убежишь, выше головы не прыгнешь, человеком не сделаешься.

— За что?

* * *

Пояс халата, привязанный к перегоревшей лампочке, щекотал шею, словно приглашая. Я сидел на унитазе и собирался с духом:

«…Однажды на улице, как и меня когда-то, Кирыч встретит парня. Может, красивого, может, умного, а может — и такого, и сякого, в жизни всякое бывает. Мое тело еще не успеет истлеть окончательно, а парень уже будет сидеть у нас дома. Марк нашепчет Кирычу, что „мальчик ничего себе“ и сделает гостю глазки. Кирыч возьмет парня за руку и поведет в спальню. На стуле и на полу повиснут штаны, трусы и майки. Кровать заскрипит, засопит, застонет… Я буду смотреть на это безобразие с портрета на стене, покрытый толстым слоем пыли, и уже ничего не смогу сделать: не закачу истерики, не поцарапаю изменщику морды и даже заплакать не смогу. Я буду гнить на кладбище, как последний дурак…».

Я вскочил. Умирать разонравилось.

— Не дождетесь! — заорал я, тыкая фигой в темноту.

 

НАЧАЛО РАЗГОВОРА

Давным-давно, года два тому назад, цыганка возле продовольственного магазина нагадала мне много всего хорошего: счастья, достатка, славы… Она живенько перебрала все слова, которые принято вписывать в поздравительные открытки, но я почему-то поверил.

Потом я один раз ломал ногу, один раз становился жертвой вымогательства, один раз был избит, один раз ходил в суд, дважды оставался без работы, несчетное количество раз был осмеян, обруган, опозорен и чуть было не увенчал букет несчастий самоубийством. Если утрамбовать в один день все произошедшее после гадательного сеанса, то получится, что с утра меня немного подушили, ближе к обеду пинали ногами, а потом сразу поволокли в суд за то, что я сам распнул кого-то. Солнце еще не успело вдоволь наплаваться в зените, как миллионы телезрителей тыкали в меня пальцем и хохотали, а когда светило только-только начало съезжать к закату, я уже летел из окна, чтобы сразу же, едва сделавшись инвалидом, остаться без работы за профнепригодность. Так что пытки на другой работе, пережитые мной ближе к вечеру, можно считать естественным продолжением так великолепно начавшегося дня, равно, как и мой последующий уход из журнала, чуть было не завершившийся уходом из жизни.

— Мрак, — говорю я, одновременно имея ввиду и окончание только что придуманного дня, и туалетную тьму, чуть не ставшую моим последним приютом, и свое нынешнее состояние, столь оптимистическое, что любая трагедия на его фоне показалась бы развеселым водевилем.

Вывод напрашивается сам собой. 50 рублей потрачены впустую.

Обманула цыганка.

— Нет счастья на земле, — говорю я.

— Но счастья нет и выше, — автоматически продолжает Марк, назубок зная мой стихотворный репертуар.

Он читает книжку в замусоленной обложке. Я приглядываюсь. Гайдар.

Ясно, опыта набирается. Судя по кудахтанью, которое Марк время от времени издает, у него уже есть чем испугать доверчивых радиослушателей.

Вирус, клацая зубами, как газонокосилка, ищет блох и вожделеет свою пуделиху. Кирыч прыгает с канала на канал, выбирая, что ему противно меньше — аргентинский сериал на первом, кино про войну на пятом или ток-шоу про грязное белье на шестом.

Все при деле. Один я, как дерьмо в проруби.

— Господи! — вздыхаю я.

«Я взрослый, я сильный, мне уже тридцать один, а Гайдар, между прочим, был вполовину младше, когда полки водил», — уговариваю себя я, но понимаю, что мне, как воздух, необходимо участие.

— Надоело! — говорю я. — Как мне все надоело!

Вирус чихает, Кирыч останавливается на передаче про бегемотов, Марк поднимает на меня мутный взгляд.

— Как жить! — восклицаю я, потеряв всякую надежду оказаться в центре внимания.

— Ну, не волнуйся ты, найдешь ты себе другую работу! — не оборачиваясь, говорит Кирыч. — Мало что ли в Москве похабных журналов?

— Да, сколько можно! — с наслаждением кричу я. — Бегаешь-бегаешь, строчишь-строчишь, а толку? Ни денег, ни удовольствия, один стыд!

— Ну, напиши про что-нибудь нестыдное, — говорит Кирыч, сосредоточенно наблюдая за бегемотами, бороздящими коричневую жижу. — Рассказ какой-нибудь, про любовь.

— Лучше уж сразу повесть, — взгляд Марка проясняется. — Или роман.

— Сагу в шести томах не хочешь? — ехидно говорю я.

— Можно и сагу, главное чтобы потолще. Чтобы денег больше дали. Правда-правда, напиши. У тебя получится! — с жаром говорит Марк. — Так, как ты врать, никто не умеет.

— Зачем же врать, — зло прищуриваюсь я. — Можно и правду написать.

— Это какую еще правду? — не понимает Марк.

— Самую настоящую. Про тебя, про Кирыча… — говорю я и умолкаю.

Сказанное ради красного словца вдруг начинает раздуваться, как мыльный пузырь, бликовать, колыхаться, пока не превращается во что-то, похожее на красное яблоко. И пока этот нечаянно сочиненный фрукт, повисший где-то полуметре от моей головы, еще раздумывает, что ему делать дальше, я уже понимаю, что он должен приземлиться на моем темени, а тот соответственно — исторгнуть идею.

Не хуже ньютоновой.

— Пальма, Зинка, Диван, Гусь… — бормочу я.

— Только этого нам не хватало! — Кирыч подозрительно смотрит на меня. — Мало нам позора было?

— Позора мало не бывает, — говорю я, но заметив нехорошие огоньки в глазах Кирыча, сбавляю обороты. — Да, не волнуйся ты. Не нужна никому моя сага. У меня СПИДа нет…

 

ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

— Начал за здравие, кончил за упокой, — говорит Кирыч, не то осуждая, не то ободряя.

— Что видел, о том и пел, — на всякий случай огрызаюсь я.

— А конец-то где? — спрашивает Марк.

— Ты не видишь, что написано? — я трясу перед Марком последней страницей рукописи. — И вообще, конец там, где и начало. Это называется кольцевая композиция.

— Чепуха! — трясет головой Марк. — Начало-кончало… Некрасиво получается и все.

— Чего тебе еще надо? — злюсь я.

— Ну, чтобы любящие сердца соединились… — предлагает Марк. — Слушай, а давай я уеду?!

— Куда это ты собрался? — недовольно отзывается Кирыч.

— Ну, не знаю… Может, в Париж… Вот тебе и конец красивый.

— С чего бы? — изумляюсь я. — В твоем Деде красоты не больше, чем в чайнике. Оба носатые. А хочешь в конце моего сочинения ты уйдешь в мир иной, а имя твое станет легендой! Все обрыдаются! — говорю я.

— Легендой? — заинтересованно переспрашивает Марк и, подумав, качает головой. — Не пойдет. Про кого ты тогда будешь писать продолжение? Не про себя же?

От такой наглости мое терпение вдруг сходит на нет. «Сыскался пуп земли!» — раздраженно думаю я и отправляю Марка куда подальше.

 

ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ

— …Он улетел… — грустно сказал Кирыч, глядя, как самолет «Москва — Париж» растворяется в облаках.

— Но обещал вернуться. Милый, — попытался я пошутить, но по щеке уже ползла предательская слеза.

Вирус заскулил. Я был с ним совершенно согласен. С отъездом Марка умора в нашем доме закончилась. Остался только содом.