— Приезжайте, поговорить надо, — коротко сказала Таня и бросила трубку.

Телеграфным стилем она изъясняется редко — только когда это действительно серьезно. Пришлось наплевать на святое — пятничный вечер — и мчатся на метро.

Поезд выл, прорываясь сквозь темноту. Было поздно, поэтому в вагонном окне отражалась лишь наша геометрия: плотный Кирыч, тощий Марк и я — средней комплекции гражданин. Квадрат, линия и прямоугольник…

— Надеюсь, не Санек, — сказал квадрат.

— Он и есть, — горестно поникла линия.

Они посмотрели на меня, надеясь, что я найду неоспоримые доказательства их неправоты. Я уже собрался их разочаровать, как поезд начал тормозить и бархатный баритон сообщил:

— Станция Полежаевская.

Мысли потекли совсем в другую сторону, к Саньку не имеющие никакого отношения.

Человека, презентовавшего свой голос московскому метрополитену, я всегда представляю себе в профиль. У него высокий белый лоб, блестящие черные волосы и нос с горбинкой. Экземпляр из серии «Вулканический брюнет», из тех, что производятся эксклюзивно и потому всегда нарасхват. Таких показывают только в кино и новостях про испанских террористов. Жаль, в метро они не ездят, а только говорят…

— Нам пора! — Кирыч дернул меня за рукав.

Возвращаться к прозе жизни не хотелось. Санек вовсе не тот человек, о котором приятно думать. А уж видеть его — тем более.

* * *

И Кирыч, и я познакомились с Татьяной одновременно. Собственно, мы оба вряд ли узнали бы о ее существовании, если бы однажды, лет восемь тому назад, вместе не сидели на бульваре.

Была летняя ночь. Фонарь нарисовал желтое пятно перед нашими ногами, отчего шелковая прохладная темнота вокруг, казалась еще шелковей, еще прохладней и темнее. Кирыч взял меня за руку. Снизу — жесткое дерево скамьи, сверху — тепло ладони. Было томительно и приятно.

— …Кирилл… вы… — говорил я, боясь спугнуть зарождавшуюся нежность.

В пятне света возникла девушка-подросток. На ней был серенький деловой костюмчик: пиджак и прямая юбка чуть ниже колена. Мышь, каких миллионы служат в присутственных местах — верными секретаршами, например.

— Голубые, — сказала мышь, будто выписывала входной билет на эшафот.

Кирыч отдернул руку.

Нежность начала вянуть.

Что ей от нас надо? Мы просто сидим и смотрим на луну. Как вон та компашка, что шумит на другом конце бульвара, и как сотни других людей, которые не хотят париться ночью в душной квартире. Ведь это законом не запрещено?

— Вы что-то хотели? — осведомился я подчеркнуто-вежливо, изо всех сил желая, чтобы девица ушла, прихватив с собой и мышиный костюмчик, и прокурорский тон.

Я был почти уверен, что где-то неподалеку прячется здоровый детина. Подначил свою подругу на подлость и сейчас глумливо хихикает, слушая, как она терзает педиков. Надеется, что у них лопнет терпение. Тогда он выскочит из тьмы и начнет орать про извращенцев, которые совсем обнаглели, сидят на бульварах, где гуляют дети. А потом он звезданет одного из них по морде. «По наглой рыжей морде», — подумал я и закусил губу, однажды уже разбитую в кровь.

— И вам не стыдно? — звенящим голосом спросила мышь.

— Стыдно, — сказал Кирилл.

В его словах не было ни насмешки, ни страха, ни вызова. Было ясно, что этот мужчина чуть за тридцать не врет — ему действительно стыдно. Мучительно стыдно. Мне захотелось прижать его к себе, чтобы он перестал стыдиться мыши, прикинувшейся палачом. Моя нежность раскинулась во все стороны, а вместе с нею расцвела и злость. Я уже мечтал о том, чтобы наконец появился детина, которому я могу вцепиться в волосы. Я буду орать, как базарная баба и наплевать, что это не по-мужски.

Но отпор давать было некому. Нелепая девица торчала одна, закаменев, как памятник Есенину, который тоже прятался где-то неподалеку.

— Какие же вы… — сказала она и неожиданно закричала. — Ееееее!

Я опешил. Кирилл оторвался от скамьи и, войдя в свет, притянул девушку к себе.

Мышь кричала, Кирилл осторожно гладил ее по голове, а я завидовал, чувствуя себя несправедливо обделенным. Мне тоже хотелось кричать и чувствовать на макушке его ладонь.

— Таня, — сказала она, выплакав положенное и усевшись рядом.

«Нет, не пьяная», — понял я и передумал называть ее мышью.

Тогда ночью на скамейке Таня вспомнила и про своего мужа, про Гошку, который гостит у бабушки, про то, как она два года ждала Толика из армии и вышла за него замуж девственницей.

— …Голые! Совсем! На простынях, которые я утром перестелила! — говорила Таня.

Она пришла с работы чуть раньше и обнаружила мужа рядом с чужим мужчиной:

— …Я сначала не поняла: чего этот мужик делает в нашей кровати? Толик залепетал, что мужик его друг, что он просто друг и ничего больше, чтобы я ничего такого не подумала. А ведь он прав, я и не подумала. Мне было просто обидно, что на моих простынях лежит чужой человек!

Что было потом, она не поведала — ведь всех тайн не открывают даже случайным знакомым. Может быть, друг был не согласен, что он Толику просто друг и сообщил об этом Тане. А может, она дошла своим умом. Как бы там ни было, ночью Таня в полубезумном состоянии оказалась на том же бульваре, где мы Кирычем лелеяли нашу нежность.

Слушая ее, я будто заглянул в один из вариантов своего будущего: лежать на смятых простынях и корчиться от стыда. И мне захотелось сделать все, чтобы его не было.

Так мы познакомились, а я понял, что дружба может вырасти из чего угодно. Например, из истерики на бульваре.

* * *

— Что с ней такое стряслось? — спросил Марк, когда мы вышли из метро в ночь.

Обращался он больше к самому себе. Зубы заговаривал, чтобы они не стучали от предчувствия семейных разборок, в которых мы по дружбе вынуждены участвовать. Марк, как и я, наверняка знал, что сейчас мы увидим знакомую картину. Под дверью таниной квартиры сидит Санек и дует в замочную скважину, как ему жаль, что они уже не вместе, и как она всю жизнь ему искалечила, лишив возможности видеть сына.

— Единственного сына! Петичку! — говорит он дрожащим голосом.

Я надеялся, что сегодня Таня не начнет его жалеть, как в прошлый раз. Тогда, впустив бывшего мужа воды попить, она выдворила его лишь с нашей неотложной помощью. Конечно, Таня — дама бойкая, но ее метр с кепкой все же вряд ли сопоставим с саньковой двухметровой статью.

* * *

После того, как «друг» Толика вдребезги расколотил танину любовную лодку, она решила как можно скорее выйти замуж. Думала, что только новый штамп в паспорте поможет ей забыть мужчину, внезапно подавшегося в содомиты. Кандидатур на интрижку и мимолетный пересып у нее было хоть отбавляй, а вот под венец идти согласился лишь Санек.

На смотринах мы с Кирычем одобрили его кандидатуру. Он был высок, широк в плечах, немногословен и показался нам достойным претендентом на танины руку, сердце и ребенка.

Как же мы были неправы!

Когда Таня сделалась беременной, Санек вдруг стал часто отлучаться «к маме», а по возвращении благоухать чужими духами.

— И уж точно не «Шанелью», а других духов у свекрови нет, — жаловалась по телефону Таня в перерывах между токсикозом и домашними скандалами.

Едва Петька появился на свет, Санек ушел «к маме» насовсем.

— Он свалил! — кричала Таня по телефону.

Клянусь, счастье ее было неподдельно.

Но вот, что удивительно! Имея двух детей на руках и безрадостные жизненные перспективы, Татьяна обнаружила завидную энергию. Едва Петька перестал носить памперсы, она записалась на курсы психологов. В те годы было много подобных образовательных заведений. По большей части, сомнительных. Татьяна, впрочем, думала иначе. Когда я назвал ее учителей «шарлатанами», она возмутилась и сообщила мне о моей фрустрации, психологических зажимах и прочей чепухе, смысл которой был лишь в том, чтобы грамотно послать меня куда подальше. Я пошел, считая, что у Тани от переутомления поехала крыша, и искренне желая ей скорейшего выздоровления.

Тогда в наших отношениях наступил перерыв. Пару раз я пытался до нее дозвониться, но трубку всегда брал Георгий.

— Мамы нет. Она учится, — сурово говорил он.

— А ты что делаешь?

— Ребенка воспитываю, — важно отвечал Гошка, которому не исполнилось и десяти лет.

Она объявилась также неожиданно, как и исчезла. Просто однажды позвонила и потребовала, чтобы я немедленно встретился с ней в кофейне на Тверской.

— Теперь я психолог! — сказала Таня и потрясла перед моим носом бумагой, на которой крупными черными буквами было написано «Диплом».

— Почему не заслуженный пассажир трамвая! — спросил я, сожалея, что у меня нет красной корочки из тех, что продаются в метро.

Она не стала злиться. Ей не терпелось посвятить меня в свои планы.

— Психологические консультации! Я на балконе придумала, — рассказывала Татьяна за чашкой черного кофе. — Понимаешь, Петька орал, не переставая. У Гошки от стресса преждевременно наступил переходный возраст. Можно было запросто сойти с ума сойти. Я курила на балконе и хотела умереть. А потом я представила себе, сколько таких, как я, по всей Москве. Несчастных баб. Может быть, как и я, сейчас они стоят на балконе, курят и думают о том, как бы им сигануть с него ласточкой.

Как ни странно, консультации для горемычных женщин стали пользоваться спросом. Не знаю, насколько танина трудовая деятельность согласовывается с законодательством, но мне на это наплевать. Я ведь не налоговый инспектор. Важнее, что тетки прут толпой, а это значит, что голодное детство ее детям не грозит.

Образовывая других, Татьяна подковалась и сама. Сейчас, кажется, уже нет такой проблемы, которую она бы не смогла решить. Я думаю, что и трижды матерью она стала только ради того, чтобы проверить себя на прочность.

Заматерела.

* * *

— Сколько можно наступать на одни и те же грабли! — сказал я. — Ведь взрослая женщина. Умная, образованная. И вот, пожалуйста, снова беременна. Скажи, а ты о контрацепции никогда не слышала? О презервативах, например?

Мы с Кирычем сидели у Тани на кухне и с неудовольствием разглядывали ее округлившийся животик.

Отец ее третьего ребенка приехал из провинции, был очень молод, честолюбив и, по словам Тани, имел бездну сексапила. Что она под эти подразумевает, я не уточнял. Уж во всяком случае, не широкую душу.

— Я бы тоже сбежал, если бы мне предложили стать многодетным отцом! — честно признался я. — А ты о монашестве никогда не думала? Ну, там обет какой-нибудь дать? Свечку поставить?

Таня посмотрела на меня так, будто я бренчу перед ней цельнометаллическим поясом целомудрия. Было ясно, что вешать амбарный замок на собственной сексуальности она не станет, даже если у нее будет десять детей.

— Иногда думаю, что могу «залететь» от взгляда, — сказала она.

— Ты непорочное зачатие имеешь ввиду? Нашлась дева Мария, — захохотал я.

— Гинекологиня мне сказала, что есть бабы на мясо, а есть на племя, — возразила Татьяна.

— На племя многодетных матерей-одиночек, — хмыкнул я. — Может… хм… прервать?

— Я не убийца, — яростно замотала она головой.

— Да, — сокрушенно сказал я. — Твоим контрацептивом будет климакс.

Через какое-то время мы с Кирычем стояли под окнами роддома и орали в две глотки.

— Звать-то как! — кричал Кирыч.

— Имя! Имя скажи! — кричал я.

Мы не смогли доказать свое родство со старородящей Разуваевой Т., поэтому в роддом нас не пустили. Дружеское участие пришлось демонстрировать на улице.

— Марксид! Его зовут Марксид! — сообщила Таня, выглядывая из окна на третьем этаже.

— Ты искалечишь мальчику жизнь! — возмутился я. — С таким именем он может только лесником работать!

— Так звали моего деда, — пояснила Таня.

— И где он сейчас?

— Умер.

— Вот видишь! — восторжествовал я. — Если бы не это дурацкое имя, то может дожил бы до ста лет.

— Дурак! Его на войне убили. И вообще, как хочу, так и называю. Хоть Навуходоносором, — поставила Таня точку и захлопнула окно.

Обиделась. Потом выяснилось, что наши вопли впечатлили ее соседок по палате. Они все никак не могли понять, кто же отец ребенка — этот рыжий, или этот черный и были слегка шокированы, когда Таня сказала:

— Оба!

Терпения выговаривать имя «Марксид» полностью хватает только у его матери. Остальные решают проблему, как могут. Кирыч с Марком, например, последовали моему примеру.

Мы зовем малыша — Моськой.

* * *

— Мам, ты что там делаешь? Ты какаешь да? — Петьку было слышно на первом этаже, при том, что вопил он на пятом.

— Весь дом в курсе, что вы какаете, — сказал я, едва Таня открыла дверь.

— А… где… Александр? — робко спросил Марк, не веря своему счастью.

— Откуда я знаю? У очередной жены, наверное, — бросила Таня. — Ступайте на кухню. Только тихо, дети спать ложатся.

— А в качестве снотворного смотрят боевик, — заметил я.

Сквозь дверь, ведущую в одну из комнат, прорывались возгласы «хэк-хук-ха» вперемешку с хлюпаньем. «Главный герой уродует плохих парней», — догадался я.

— Георгий, сейчас же выключай телевизор, — скомандовала Татьяна. — Марксида разбудишь.

Звуки побоища стали немного тише. Гошка не желал бросать кумира на полпути к «хэппи-энду».

— А-га! — из другой двери высунулась белобрысая голова и скорчила рожу поставщикам дарового шоколада, — «Дяки-дями» приехали!

У Петьки начали выпадать молочные зубы, из-за чего он решил, что ему можно коверкать наши имена как угодно. «Дяки» — это Кирыч, «Дями» — «Марк». Ну, а я — то, что осталось. С этим ребенком я никогда не найду общего языка.

— Петр, иди спать, — приказала Татьяна.

— Брысь! — сказал Кирыч своему самому любимому из таниных отпрысков.

— Почему Гошке можно телек смотреть, а мне нельзя, — заныл Петька.

— Марш в постель, я кому сказала? — отчеканила Таня.

Дверь закрылась, а мы протиснулись на кухню, где, кое-как разместившись на шести квадратных метрах, утыканных кружевными салфеточками, выжидательно уставились на хозяйку.

— Дело такое, — нерешительно начала Таня. — У Георгия, кажется, проблемы.

— Двойку получил? — спросил Марк.

Татьяна поморщилась, как от лимона.

С Марком у нее сложные отношения. Они распивают чаи, часами сплетничают по телефону, но случись неприятность, как в Тане просыпается зверь — на самую невинную марусину реплику она отвечает откровенным хамством. Я долго удивлялся этой избирательной гомофобии, пока не придумал ей объяснение. Наверное, наш безобидный юноша похож на того субъекта, с которым Татьяна застукала своего первого мужа.

— Ну, — занервничал Кирыч.

— Георгию 15 лет, — сказала она.

— Подумаешь, проблема! — усмехнулся я.

— У мальчика трудный возраст. Он пытается понять себя, свое место в мире, пробует дать адекватную оценку своим способностям и есть опасность, что он занизит планку и тогда…

— Ой, только психологией не грузи! — раздраженно сказал я. — Мы-то свои прыщи и комплексы уже пережили!

— Знаете, что он вчера спросил? Зачем, говорит, ты меня таким родила?

— Гошенька красивый мальчик, пусть не сомневается, — загорячился Марк. — У него даже прыщиков почти нет. Вот у меня в его возрасте катастрофа была, я даже под трамвай кинуться хотел…

— Так, каким ты его родила? — спросил Кирыч, не желая отвлекаться на марусины подростковые страдания.

— Влюбчивым… — ответила Таня. — Говорит, что это может испортить ему всю жизнь.

— Нашел виноватого! — воскликнул я. — Ты его родила, а он еще недоволен.

— Я думаю, что Георгий слишком мягкий, — сказала Таня.

«Будешь тут мягким при такой-то мамаше», — подумал я, но высказать свою мысль не решился.

— Ему не хватает мужского воспитания, — продолжала она. — У него слишком мало примеров для подражания.

Все-таки женская логика — загадочная штука! Кто выкинул все фотографии гошкиного отца? Кто запретил им встречаться? «У Георгия отца нет», — говорила железобетонная Татьяна. А теперь жалуется.

— Чтобы восполнить этот пробел, лучше нас ты никого не нашла! — отозвался я. — Уж мы-то сделаем из Георгия настоящего мужчину! Кирыч научит его готовить, а Маруся — вышивать крестиком.

— Я не умею вышивать, — обиделся Марк.

— Придется записаться на курсы кройки и шитья, — сказал я. — Иначе ты не сможешь стать для ребенка примером настоящего мужчины, который коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет.

— Заткнись, — оборвал меня Кирыч.

Из нас троих он единственный, для кого бездетность геев — серьезный изъян. Дело, наверное, в том, что он находится уже в том возрасте, когда пора думать о продолжении рода. Впрочем, я не уверен, что Марк сильно изменится, когда ему будет под сорок. Он любит детей лишь до той поры, пока они улыбаются и не шалят. Сопли и вопли — это не по его части. А если быть до конца откровенным, то и не по моей.

— У Георгия есть друг… Из параллельного класса, — сказала Татьяна.

Она выразительно оглядела нас, будто учиться в параллельных классах запрещено законом.

— Симпатичный? — спросил Марк.

— Несовершеннолетний, — сурово взглянула на него Таня. — Худенький, светленький мальчик…

Она зачем-то начала подробно описывать этого постороннего отрока: миленький, хорошенький, легкая походочка, синенькие глазки… Эпитеты, которыми она его награждала, были такими сахарными, что становилось кисло. Мне гошкин друг был совершенно не интересен. Более того, он мне не нравился.

Я собрался было демонстративно зевнуть, как вдруг понял, почему мне ничего не хочется знать про этого миленького-хорошенького мальчика. В девятом классе я тоже смотрел коровьими глазами на соседа по парте и таял от каждого его прикосновения, не понимая, что со мной происходит.

— …Ходит за ним, как привязанный. А вчера я такое видела!

Таня замолчала.

Мхатовская пауза удалась. Не знаю, как у других, но у меня по коже побежали мурашки.

— Я видела, как он поцеловал Гошку!

— В губы! — ахнул Марк.

— В щеку, — поправила оскорбленная мать. — На прощанье.

Татьяна покраснела. Думаю, что ее смутило то, что ее сын вообще может заниматься сексом.

— В общем, ты боишься, что он совратит Гошку, — подытожил я. — Чепуха! Со всей ответственностью заявляю, ничего у него не получится, если Гошка сам не захочет. Вот я в свое время тоже хотел с одноклассником целоваться, а он целовался со Светкой Соколовой. Так все и завяло…

— Ты же знаешь, кто у него отец! — Таня явно собралась залиться слезами. — А если это наследственное?

— Среда тоже играет большую роль, — сказал я, не желая вязнуть в генетических дебрях. — Совращение в раннем возрасте, навязывание женской модели поведения… Ты не наряжала Гошку в юбочки, когда он был маленьким?

— Я еще в своем уме! — вспыхнула Таня.

— В любом случае, у Георгия, как ты прозорливо заметила, дефицит мужского воспитания, — продолжил я.

— Чего мучаться? — сказал Марк. — Пусть Гоша сам скажет!

— Нет! — отрезала Таня. — Я такое с ним обсуждать не могу.

— Да, тема деликатная, — согласился Кирыч.

Пахло жареным. Мне совсем не улыбалась перспектива вести профилактические беседы с подрастающим поколением. И так, и эдак, мы окажемся в проигрыше. Если опасения напрасны, то мы будем глупо выглядеть перед Гошкой. А если нет, то Татьяна может вообразить, что это наше дурное влияние виновато. Мало ли, что придет ей в голову? Материнский инстинкт ведь всегда сильнее здравого смысла.

— Хорошо! — воинственно подбоченился Марк. — Мы согласны поговорить с ним по-мужски.

— Как ты себе это представляешь? — усмехнулся я. — Достанешь из ридикюля веер и отхлещешь Гошку по щекам?

— Я хотела бы, чтобы Кирилл… — неуверенно начала она.

«Вот кто у нас носитель святых мужских ценностей!» — догадался я и оскорбился. Чем же это я не угодил?! Сколько лет я с Гошкой нянчился, и вот благодарность! Вести беседы на щекотливые темы я, выходит, рылом не вышел!

— Хм, — заерзал на табуретке Кирыч. — Сейчас?

— Ни в коем случае! — испугалась Татьяна. — Лучше завтра… Я пошлю Георгия к вам за чем-нибудь.

— Ага, за комплектом гомоэротических журналов… — саркастически усмехнулся я, все еще чувствуя себя несправедливо обиженным.

— Мне не до шуток! — взвилась Татьяна.

— …Если выбросит эту мерзость по дороге, значит, мамочка может спать спокойно, а если сопрет пару номеров, то будем кричать «караул», — закончил я и получил оплеуху.

— Пшел вон! — сказала Таня с металлом в голосе, пожелтев от негодования.

— Хук-хэк-ха, — заполнил паузу телевизор.

«Очень своевременно», — подумал я, потирая ушибленную щеку.

— Вон! Из моего! Дома! — раздельно повторила Татьяна, с ненавистью глядя на меня, а рукой указывая на дверь.

Мне оставалось лишь ретироваться. Бесславно и не вызывая сочувствия, как тем плохим парням, которых для Гошки мочалил телегерой…

* * *

Поезд выл, колеса стучали, а мне казалось, что кто-то бьет меня кувалдой по вискам. «Ничего! Она еще одумается», — убеждал я себя, вновь и вновь покручивая в голове сцену своего позора. Марк с Кирычем изображали посторонних. На меня не смотрели.

Осуждали.

— …Станция «Шаболовская», — сказал бархатный баритон.

«Будто предлагает совокупиться», — раздраженно подумал я. Хозяин этого голоса наверняка стар и сексуально давно не привлекателен. По утрам ходит за кефиром, ряженый в синтетические тренировочные штаны с пузырями на коленками, у него высохшие руки, очки с толстыми стеклами и глаза, как у совы. А может, вообще, — умер и съеден червями. Лежат себе его косточки, обглоданные червяками, а дух его забрался еще глубже, чтобы есть людям мозг…

— …Станция «Ленинский проспект», — напомнил мертвец.

Марк с Кирычем вышли из вагона.

— Мир вашему праху, — пожелал я и выскочил следом.

* * *

— Кирилл, все отменяется, — сказала трубка таниным голосом. — Его девочка…

— Хм, это… Илья, — ответил я.

— Ой, извини! — сказала она.

— Ничего-ничего, мне тоже интересно поговорить о девочках, — затараторил я. — Жалкая девочка в платьице клетчатом от одиночества хочет повеситься…

Ей было не до поэтических экспромтов. Свистящим шепотом Таня сообщила, что за храбрость ей надо поставить памятник.

— Я вызвала его на откровенный разговор, — сказала она.

— …Ты потребовала, чтобы он отчитался обо всех сексуальных контактах за последний год — от вздохов под луной до глубокого петтинга… — предположил я, уверенный, что Гошка еще не пережил фазу платонических влюбленностей.

— Я психолог, а не дура, — возмутилась она. — Я начала издалека. О том, что он уже взрослый, что в его возрасте многие уже дружат…

— Кто звонит? — спросил Кирыч.

Он уселся на стул и с кряхтением расшнуровывал ботинки. Борьба с собственным животом закончилась полной победой живота и в обозримом будущем самые незамысловатые действия будут требовать от Кирыча все больших усилий.

Я закрыл трубку рукой и тихо сказал:

— Таня. Она Гошку к стенке прижала.

— А он, представляешь, заявляет, что… — шептала Татьяна.

— …разорвал с нехорошим мальчиком всякие отношения… — подхватил я.

— …у него есть девушка, — продолжала Таня.

— …И ты сказала: «Приди в материнские объятия, о, сын мой!» — мое воображение разыгралось.

— …Она из той же школы. Учится на год старше…

— …Ты прижала его к груди и дала родительское благословение на регулярную половую жизнь, — не успокаивался я.

— …Не знаю, сможет ли она ее закончить? — вздохнула Татьяна. — В ее-то положении.

Она задыхалась от нахлынувших чувств, а я безуспешно пытался обуздать фантазию. Каждый выводил свою арию, нимало не заботясь о слаженности дуэта.

— Что говорит-то? — заныл Марк.

За то время, пока неповоротливый Кирыч воевал со штиблетами, а я слушал сбивчивый шепот Татьяны, Марк успел разуться, скинуть пальто, натянуть халат, сбегать на кухню и вернуться назад в коридор со стаканом томатного сока, чтобы смотреть на меня так, словно он — Вирус и ему срочно нужна конфета.

— …Мой-то Гошка хорош! Подумать только, в таком возрасте стать отцом!

Мои фантазмы вдруг скукожились, как астры в сентябре.

— Не понял? Еще раз.

— Его девушка ждет ребенка, — раздельно повторила Татьяна. — Ты понимаешь, что это значит?

«Это значит, что мальчик хочет сделать тебя самой молодой бабушкой Москвы», — хотел ответить я, но смог выдавить из себя только «Да». Моего воображения не хватало, чтобы представить себе 15-летнего мальчика отцом.

— Нет, ты не понимаешь, — загорячилась Татьяна. — Это значит, что у Гошки нет интереса к мужчинам, что он не…

— Голубой, — подхватил я.

Кирыч охнул.

— Завтра приведет знакомиться, — от полноты чувств Татьяна взвизгнула.

— Не может быть, — растерянно пробормотал Кирыч, разглядывая свои ноги: правая нога уже в носке, левая — еще обута.

Мозоль он что ли натер?

— Отдай трубку! — заверещал Марк, устав терзаться любопытством.

— Гошкина подруга глубоко беременна, — сказал я, толкнув агрессора так, что он выплеснул себе на грудь остатки сока.

Оцепенение Кирыча прошло, как по волшебству. Он опять закряхтел, освобождая от ботинка и вторую ногу.

— Я вам еще год назад говорил… — сказал Марк, брезгливо оттягивая рубашку за влажное пятно.

— Что? — не понял Кирыч.

— Что-что? — передразнил он. — Надо было Гоше подарить упаковку презервативов, вот что!

Трубка, булькавшая таниным голосом, затихла, а потом возмущенно заклокотала.