На кухонное окно нагадила птица. Клякса, расплывшаяся по стеклу, по форме напоминала африканский континент. По цвету, кстати, тоже. «Что это она склевала, чтобы извергнуть эдакую черноту?» — подумал я, попутно восхищаясь снайперской точностью, с которой вредительница изгваздала стекло — «Африка» была намалевана аккурат по центру.
— Стреляный воробей, — сказал я.
— Ворона, наверное, — не понял шутки Кирыч. — Она на тополе гнездо свила. Слышишь, каркает?
Высунувшись из окна, я разобрал, как гудят машины, шумят деревья и где-то вдалеке матерятся мужики. Вороны слышно не было.
— Улетела. Испугалась, что ей объявят вендетту, и свалила на дачу, — разочарованно сказал я.
Желудок забурчал, требуя завтрака. «Не дождешься», — подумал я. Неприятно жевать хлеб с колбасой, когда на уровне глаз висит птичье дерьмо.
— Если птица залетает в дом, то это к смерти, — сказал Марк, брезгливо разглядывая загогулину на стекле.
— Где ты видишь птицу? — возмутился я.
— Но окно-то было открыто, — не отступался Марк. — Значит, птица залетела в дом, какнула и улетела.
— Это не считается, — покачал головой я. — Если птица в доме не осталась, значит и похороны отменяются. Нет птицы — нет проблемы.
— Вот увидишь, — зловеще сказал Марк.
Вид у него был такой суровый, будто не позднее, как сегодня нас поразит чума, вроде той, что выкосила в средние века пол-Европы.
— В крайнем случае, будем считать ее визит напоминаем о бренности всего живого, — согласился я, чтобы сделать Марку приятное. — Мы сами тоже когда-нибудь пойдем на удобрения.
* * *
— Накаркал!
Я валялся на земле в непотребном виде. На мне были: трусы белые — одна штука, футболка синяя — одна штука, носки черные — две штуки, тапочек розовый — одна штука. Второй тапочек остался на подоконнике, с которого я только что рухнул.
Нет, надо завязывать с чистоплюйством. Если бы я не надумал помыть окно, то не упал бы мордой в сырую, негигиеничную землю. От санитарной причины до антисанитарных последствий путь оказался не так долог. Точнее, около двух метров — именно столь я пролетел, подскользнувшись на мыльной луже.
Сила, с которой тянет к себе земля, зависит от веса падающего тела — это я еще в школе проходил. Так что, можно сказать спасибо родителям, которые сделали меня не особо предрасположенным к полноте. Страшно представить, с какой скоростью бы я несся на встречу с черноземом, если был бы таким же «фактурным» мужчиной, как Кирыч. Наверное, подобно пикирующему бомбардировщику. И глазом не успел бы моргнуть, как земля уже приняла бы меня в свои заскорузлые объятия.
Я попытался привстать, но ногу прострелила острая боль. Охнув, я опять распластался на земле.
— Поздравляю! Ты стал инвалидом! — сказал я, надеясь, что это всего лишь фигура речи.
— Вав! — послышалось из раскрытого окна.
Вирус был недоволен. Обиделся на меня за то, что я решил немного полетать, не спросив его разрешения. Я бы с удовольствием, его утешил, только кто меня самого утешит в такой-то час?
Я принялся считать. Сейчас где-то около 11 утра. Это означает, что до прихода Кирыча около шести часов. За это время я успею подхватить на сырой земле воспаление легких или, не дай Бог, какой-нибудь бруцеллез.
Из земли вылез червяк и, поводив то ли головой, то ли задом, двинулся к моей руке.
— Ну, давай, ешь мое молодое тело, — сказал я нежданному соседу и лишь потом сообразил, что это его самого принято скармливать рыбам.
В любом случае, весь день валяться в кустах в обществе дождевых червей мне не хотелось.
Кирыч не поможет. Марк? Он обещал вернуться часа в четыре, но это может означать и четыре часа утра…
Соседи? У Розы Вениаминовны окна закрыты — значит, дома ее нет. Санины уехали на дачу и вернутся не раньше августа, бизнесменша на югах, семейство шоколадного короля, наверное, тоже куда-нибудь отчалило. При их-то деньгах в июльскую жару лучше пережидать где-нибудь на Канарах с Балеарами. Черт бы побрал эту отпускную пору — порядочные юноши выпадают из окна без всяких надежд на помощь соседей! Меня скорее обглодают дождевые черви, чем найдут люди…
От волнения я вновь вскочил и даже сделал пару шагов, прежде чем почувствовал иголки в ступне.
— Ау, — робко сказал я, вернувшись в исходную позицию.
В ответ только деревья зашуршали.
Наш дом образует угол с высоким бетонным забором, отгораживающим приземистые зарешеченные строения — то ли склад похожий на тюрьму, то ли наоборот. В любом случае, за забором ничего не происходит. Ничто не мешает зарослям сирени, дикой яблоне и паре тополей, прячущих окна нашей квартиры от солнца, считать себя лоном природы. Пасторальную благодать не нарушают даже окрестные забулдыги. Они сидят с другой стороны дома, где светлее, ближе к дороге и ларьку с пивом.
Еще недавно я считал такой расклад везением. В летнюю пору, когда соседи разъезжаются кто-куда, мы можем хоть голышом разгуливать — и никто не подаст на нас в суд за аморальное поведение. На прошлой неделе, правда, Розочка ерепенилась. Марк решил подышать свежим воздухом, для чего забрался на дерево в одних плавках. Он называет их «купальными», а я — «порнографическими». На мой взгляд, тонюсенькая синтетическая полоска сзади и переливчатый мешочек спереди также предназначены для купания, как рыболовная сеть — для выходов в свет.
Завидев голого мужчину, Роза Вениаминовна закричала, будто надеялась, что он покусится на ее честь. Мне с большим трудом удалось успокоить соседку, проорав ей со своего первого этажа на ее второй лекцию о современных модных тенденциях. Я проинформировал старушку, что в нынешнем сезоне все настоящие мужчины мечтают о подобном туалете. И даже пообещал подарить запасной «мешочек с веревочкой» — для последующей передачи старичку, с которым она частенько распивает чаи и распевает песни военной молодости. Розочка, конечно, отказалась, но уже тот факт, что мы хотя бы теоретически можем презентовать столь дорогостоящую вещь, настроил ее на благодушный лад…
Я встал на четвереньки и, задрав покалеченную ступню так, чтобы она не касалась земли, начал прорываться сквозь кусты к подъезду. Ключа от него у меня нет (как собственно и от квартиры), но рядом с подъездом есть миленькая скамейка, на которой я могу поразмыслить над дальнейшими действиями вдали от дождевых червей.
Передвигаться таким манером было страшно неудобно. Кусты не желали отпускать на волю, впиваясь в бока и хлеща ветками по лицу. Покалеченная нога начала гореть и пухнуть, как хлеб в печке.
— Чтоб тебе провалиться! — в сердцах сказал я, обращаясь неизвестно кому.
— Тише, пожалуйста! — услышал я в ответ.
В полутора метрах от меня, под кустом сирени сидела девочка лет семи в розовом платье и с волосами, закрученными над ушами в бублики. Таких детей обычно рисуют в книжках про счастливое детство — румяных, большеглазых, с доверчивой улыбкой. Я помотал головой, отгоняя галлюцинацию. Но она никуда не испарилась. Только чумазый пальчик к губам приставила:
— Тише! — сказала галлюцинация.
— Ты что здесь делаешь?
— Известно что! Прячусь.
Я замолчал, не зная, что делать дальше. То ли мне дальше вспарывать в кусты, то ли кинуться к девочке-видению с мольбой о помощи?
— Дядя! Вы пьяный, да? — полюбопытствовала она.
— Нет, деточка, я не пьяный! — ласково сказал я.
— Тогда почему вы голый? — поинтересовалась незнакомка и, не дождавшись ответа, добавила. — А я знаю, кто вы!
«Идиот», — мысленно закончил фразу я.
— Вы сексуальный маньяк! — воскликнула девочка.
Наблюдательности, которую обнаружило дитя, можно было только позавидовать. Я в этом возрасте был уверен, что булки на деревьях растут, а девочка с волосами-бубликами уже делает взрослые выводы. Действительно, что еще может делать голый дядя в кустах?
— Меня Машуша зовут, а как ваша фамилия? — спросила девочка, разглядывая меня так, будто приметы запоминала: телосложение среднее, морда конопатая, на синей майке — дыра два на пять сантиметров.
— Волков, — честно сказал я, невольно робея под пронизывающим взглядом.
— Дядя Волк! — торжественно начала Машуша. — Так и быть, дядя Волк, если вы дадите мне пятьдесят долларов, то я никому про вас не расскажу.
Я оторопел.
Ну и молодежь пошла! Раньше мы были готовы протянуть руку помощи, в лучшем случае рассчитывая на похвальную грамоту от главной пионервожатой. Современные дети даром позволят разве что ноги протянуть.
— А если ты кому-нибудь обо мне расскажешь, то я дам тебе пять рублей, — предложил я разумный, на мой взгляд, компромисс.
Девочка скорчила презрительную гримаску, из чего следовало, что за такие деньги она даже в носу ковыряться не будет.
— Хорошо! — сдался я. — Десять, но за это твоя мама должна позвонить в «03» и вызвать скорую помощь.
— Я пошла, — сообщила Машуша, показывая, что торг здесь неуместен.
Она встала и похлопала себя по коленкам, отряхивая их от земли.
— Подожди-подожди! — зачастил я. — Давай договоримся на тридцать.
— Долларов? — уточнила Машуша.
— Рублей!
— Мой папа дает мне 40 долларов, если я получаю «четверку», — сказала девочка и укоризненно покачала головой: мол, как же вам, дядя, не стыдно, я для вас на такие жертвы иду, а вы даже тридцать баксов жалеете.
Я приуныл.
Если ее папаша так бездарно тратит американскую валюту, то вывода из этого можно сделать, как минимум, три. Во-первых, он дурак из «новых русских» и может запросто накостылять мне по шее за то, что я смущаю его крошку непристойным нарядом. Во-вторых, его дочка — двоечница, что бы там не говорил ее ангельский вид. В-третьих, валяться мне в кустах до потери пульса — безвозмездно этот ребенок и ножкой не топнет.
— А сколько папа тебе дает, если ты получаешь «два» по поведению? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал строго.
— Пять раз ремнем, — нехотя призналась она и надула губы.
— Если ты сейчас же не пойдешь к своим родителям, и не сообщишь им обо мне, то твой папа даст тебе ремнем десять раз, — пообещал я.
В этот момент я сожалел, что силы природы мне неподвластны: вспышка молнии и грозовой раскат были бы очень кстати.
Впрочем, обошлись и без спецэффектов.
— Ааа! — сказала девочка и исчезла — только кусты затрещали.
— Машушара! — в бессильной злости крикнул я качающимся веткам.
* * *
Солнечный свет, продравшись, сквозь кустарник, и не думал остывать. А листья зеленели так, словно выросли не в городе, насквозь протравленном выхлопными газами. И правда, если смотреть на небо, зарешеченное деревьями, то кажется, что ты в лесу. Стрекочут кузнечики, ветер шевелит листву, зеленый клочок с заостренными краями, не выдержав летнего зноя, отрывается от ветки и кружится в неторопливом вальсе: раз-два-три-поворот-раз-два-три-поворот…
Лист вдруг замер и, внезапно отяжелев, спикировал мне на щеку, обжигая ее, как крапивой. От боли я дернулся и открыл глаза.
— Спишь? Значит живой! — сказал незнакомый мужчина в кепке стального цвета и опустил руку, уже занесенную для новой оплеухи.
Испугавшись, я дернулся, но встать не смог — ступня превратилась в бревно, ворочать которое не было никакой возможности.
— К несовершеннолетним, значит, пристаете… — навис надо мной незнакомец.
Кепка оказалась милицейской, а лицо — самым простонародным, с рябоватыми щечками и светлыми глазами.
«Наверное, „Ваней“ зовут», — подумал я.
— Документики! — рявкнул он.
«Или „Иван Иванычем“», — поправил себя я.
— В трусах не держу.
То ли со сна, то ли с перепугу мой голос звучал как козлиный тенор.
— Шутим, значит, — зловеще сказал «Иван Иваныч». — Тэкс, знаете ли вы гражданин, что развратные действия в отношении несовершеннолетних караются лишением свободы? Ну, чего развалился?
Милиционер дернул меня за руку, явно собираясь и ее привести в негодность.
— Пустите! — взвизгнул я.
— Тэкс, значит, так и запишем: оказание сопротивления должностному лицу, — сказал он, постукивая карандашиком по блокноту, похожему на чековую книжку.
— Пятьдесят! — выпалил я. — Даю пятьдесят долларов, если вы залезете вон в то окно, откроете дверь и затащите меня в квартиру.
Милиционер покрутил подбородком, поухал, покряхтел.
— Сто, — заявил он, завершив непростую умственную работу.
— Пятьдесят, — я был тверд, потому что больше у меня не было.
«Интересно, сколько лет тюрьмы дают за взятку должностному лицу?» — подумал я, наблюдая, как на лице милиционера жадность борется со служебным долгом.
Исход борьбы был предрешен — всего через пять минут я без сил лежал на нашем радужном диване и вяло отбивался от слюнявых поцелуев Вируса, празднующего возвращение хозяина с небес.
* * *
— Ай-яй-яй! — травматолог, разглядывая на свет рентгеновский снимок, качал головой. — Что же вы, молодой человек, так плохо падаете.
— А разве можно падать хорошо? — резонно спросил я.
— У вас, молодой человек, перелом двух косточек в стопе. Маленьких таких косточек, но очень важных. Как же вас угораздило?
— Вертел фуэте, да свалился в оркестровую яму, — доложил я.
Не рассказывать же мне, что я грохнулся, отмывая воронье дерьмо?
— Ай-яй-яй! — опять запричитал врач. — Придется вам, молодой человек шесть недель обойтись без танцев.
— Это ты виноват, — с упреком сказал я Марку, выволакивая себя из перевязочной. — Накаркал несчастье.
— Конечно, я и на окно накакал! — согласился он, с восторгом разглядывая костыли, которые мне сдал в аренду врач. — Как ты думаешь, если бы ты сломал две ноги, тебе дали бы коляску?
— Конечно, милый, с мотором, — сказал я. — А если бы я умер, то получилось бы еще лучше. Тогда мне обязательно выдали бы катафалк, запряженный четверкой коней, домовину, увитую розам, и полк старушек.
— Старушки-то к чему? — спросил Марк.
— Чтобы по моей грешной душе было кому убиваться! От тебя-то не дождешься, — я еще раз посмотрел на ногу, наполовину закованную в гипс и настроение мое совсем испортилось.
— Прекратите, — сердито сказал Кирыч и пошел на улицу ловить такси.
* * *
— Здесь живет дядя Волк? — послышалось из коридора.
Я сидел на кухне и заливал чаем несчастья сегодняшнего дня.
— Волков? — уточнил Кирыч.
— Угу, — сказал детский голос.
На кухне возникла девочка. Милый ребенок, словно сошедший с книжки про счастливое детство: волосы бубликами, широко распахнутые глаза. Только доверчивая улыбка куда-то испарилась.
— Дядя, с вас десять, — сказала девочка.
— Долларов? — уточнил я.
— Рублей, — неохотно признала Машуша.
— За милиционера, который меня чуть в тюрьму не упек?
— За посреднические услуги, — еще больше нахмурилась она.
Вирус, почуяв, что в комнате сгущаются тучи, заворчал.
— …И еще пять долларов за собаку, — заявила малолетняя вымогательница.
— Собака-то здесь при чем, — изумился я.
— Я скажу, что она меня укусила, и ее усыпят, — сообщила Машуша.
Ее глаза налились слезами.
— Ааа! Мамоцька, меня собацька укусила, — зачем-то начала пришепетывать Машуша. — Нехоросая собацька. Злая собацька! Больно, мамаааа!
«Из нее получится замечательная актриса, — невольно восхитился я. — Коммисаржевская, Сара Бернар и Галина Волчек в одном флаконе».
Вирус завыл, не желая отправляться в собачий рай. Марк стоял с открытым ртом, будто исполняя оперную арию. Я и сам был готов заорать, но не был уверен, что девочка не потребует еще десять долларов за оскорбление ребячьего слуха.
— Иди-ка ты, деточка, подобру-поздорову! — строго сказал Кирыч и выпучил глаза. — Не то я тебя съем! Гам!
Машуша захлопнула рот.
— Так бы сразу и сказали, — заявила она, с уважением глядя на Кирыча.
— Хочешь шоколадку? — зачем-то засюсюкал Марк.
Машуша кивнула. Сладкое все-таки лучше, чем дядя-людоед. Получив обещанное, она ушла.
— Даже спасибо не сказала! — покачал сказал ей вслед Марк.
— А чего церемониться? Она ж не на балу, — сказал я и собрался сообщить что-нибудь педагогическое, но замолчал, услышав шорох под окном, которое со времени моего падения никто так и не догадался закрыть.
— Сейчас можно работать только по предоплате, — сказала Машуша.
— Доверять никому нельзя, — согласился мальчишеский голос.
Зашуршала фольга. «Шоколад делят», — догадался я.
— Я даю тебе половину, — строго сказала Машуша. — Но за это, ты должен меня слушаться…
Голоса стихли, а крона тополя закашлялась, как туберкулезник.
— Ворона каркнула во все воронье горло, — сказал Марк.
— Да, с ним была плутовка такова, — согласился я.