Когда веселый человек перестает улыбаться, то кажется, что обрушились небеса.

– И что ты предлагаешь? – спросил я Кирыча еще одним поздним вечером, мучаясь в постели бессоницей.

– Я ничего не предлагаю, – ответил он сонно.

– Если Марк еще неделю будет ходить бледной копией самого себя, я точно выясню, где у него кнопка «удалить».

– Время лечит. Обидели человека, не видишь?

– Он украл у меня шоу! В нашем трио роль унылого Пьеро принадлежит мне.

– А ты что предлагаешь?

– Если б знал, думаешь, я бы тебя спрашивал?

– Ну, спроси кого-нибудь еще.

– Кого, например? Мнимого бога?

– Да, хоть Таню, она же специалист.

– Она по отъему денег специалист. Наша психологиня свой диплом в метро купила. Таких специалистов по пятаку за пучок…, – говорил я уже под тихое посапывание, а вскоре и сам заснул, посчитав, видимо, что решение найдено.

Напрасно.

– У меня был такой кейс, – сказала Татьяна по телефону на следующий день, – Модус лабильности стоило бы уточнить, но тут, думаю, случай неклинический, – а далее сообщила ровно то, что я и сам знал.

Марк, которого дискотечный хам записал в сексуально непривлекательные старики, должен теперь наполучать достаточно похвал, чтобы осознать преимущества своего нынешнего возраста.

– Если я начну осыпать его комплиментами, он еще больше обидится, – сказал я Кирычу вечером другого дня, снова мучаясь бессоницей.

– Почему? – находясь на грани сна и яви, успел спросить он.

– Если я вдруг, ни с того, ни с сего начну его хвалить, он решит, что я над ним издеваюсь.

– Я бы тоже так решил, – сказал Кирыч и отчалил к морфею.

Мне бы такую нервную систему.

– Надо сводить Марка в «Сюси-пуси», – этот разговор с Кирычем проходил наутро, за завтраком.

Кирыч, намазывая клюквенное варенье на низкокалорийный сыр, сделал брови птичкой.

– Как ты думаешь, какие Марусе нравятся парни? – ответил я вопросом на невысказанный вопрос.

– Какие-то, наверное, нравятся.

– Все его бывшие вообще друг на друга не похожи. Один был аполлон-невысоклик. Другой на теленка был похож. Сережа… ну, помнишь таракана? Француз… его Марк и сам с дворовой псиной сравнивал. Все разные, – я задумался.

– Не такие уж и разные, – возразил Кирыч, примериваясь к вислому сырному боку бутерброда, – Они все жалость вызывали. Одного прямо с вокзала приволок. У спортсмена…

– У Геракла, – уточнил я.

– У того бройлера мозгов кот наплакал. Двух слов связать не мог. А с французом и без всяких слов все было ясно.

– Да, уж там было чистое милосердие с последующим отъездом за рубеж, – признал я, вспомнив причудливую историю знакомства Марка с унылым иностранцем, жаждавшем большой славянской любви.

– Я думаю, у Марка все начинается с жалости. Он должен пожалеть человека, а там уже все идет, как по маслу, – резюмировал Кирыч и, заливая стол вареньем, оттяпал кусок бутерброда.

– Жалость….

В то же утро, едва появившись в редакции, я отправился в отгороженный матовым стеклом закуток.

– Пойдем-покурим, – предложил я Манечке, как раз рассказывавшей коллегам-экономисткам что-то похабно-девичье.

– Пойдем, – легко откликнулась она, – Чего хотел? – спросила без экивоков, когда мы оказались на лестничной площадке.

– Сожитель твой еще вакантен? – я не стал юлить.

– В смысле?

– Флердоранж еще не помят?

– Э-э.

– Какой он? Расскажи? Не могу ж я отдавать друга кому попало.

Манечка сделала пару задумчивых затяжек.

– Был бы Николаша бабой, звали бы его «грымзой», а он мужик, поэтому просто «порядочный». Ему уж за тридцать, а он все порядочный.

– Фигура есть?

– Какая-то имеется. Жопка яблочком, ничего так. А в остальном телосложение обычное. Лицо тоже ничего. Глаза там, нос. Башка бритая.

– Понятно, – сказал я, – Лысину прячет. Умный хоть?

– Образованный. Еще голос красивый.

– Хорошо поет?

– Не, – потрясла толстуха кудряшками, – Это я хорошо пою, а он только в душе.

– Слушай, а ты б сама за такого пошла?

Она повертела пальцем у виска:

– Что я, дура, за такого идти? Я с ним лучше жить буду, – если нас кто-нибудь подслушивал, то решил бы, что разговаривают двое умалишенных.

– Жаль, – сказал я, сожаления уже не скрывая, – Надо чтоб с недостатками.

– Ну, извини, – она развела руками, сигарета прочертила в воздухе дымную кривую, – горба у него нет. Живет своим трудом.

– Чем живет?

– Ни с чем. Секса у него нет, зато песни такие пишет, я слезами заливаюсь.

– Может, хоть сирота?

– Родители, вроде, нормальные. Только он с ними не общается, – Манечка выпустила клуб дыма.

– Прокляли?

– У них непонимание.

– Прокляли, – я был удовлетворен, – Годится. Приводи.

Кафе было хоть и милое, плюшевое, но пустое – кроме нас и не нашлось никого на эти пироги и торты, что переливались всеми цветами на ярко-освещенной витрине.

– Это – Кирилл, – указав, сказал я, – Меня зовут Илья, а этот скучный тип, который с краю притулился – его Марком звать, но можно и «Марусей».

– Марусей? – переспросил Николай. Лысая башка его выглядела яйцом, что и понятно. Лысый, а лицо к тому же презрительно длинное.

– Да, – подтвердил я, – Вас, слышал, зовут «Николаша», а у него прекрасное французское имя «Марусья», – я старался говорить позадорней.

– Уи, месье, – вяло признал Марк.

– Парле ву франсе? – поглядел на него Николай.

– Уи, – повторил Марк и сложил пальцы в щепоть, будто собираясь посыпать соли.

Николай ответил курлыканьем, которое можно было бы счесть и французским, но я в этом языке не силен – полиглот мог смело нести в моем присутствии любую чушь.

Марк тоже закурлыкал. Вернее, заурчал.

Реплика Николаши ему не понравилась – не исключаю, что Марку не понравился и сам Николаша. Впрочем, могло быть и так, что он Марку понравился очень и, нацепив сейчас на личико маску герцогини в изгнании, он всего лишь набивает себе цену.

– Хватит! Мы в России находимся, и попрошу не выражаться, – сказала Манечка.

– Да, уж, – игриво поддержал я, – Тут вам не лингвистический симпозиум. Мань, спой-ка нам что-нибудь на китайском.

– А просто попить чаю мы не можем? – спросил Кирыч.

Николаша рот поджал. Скуксился и Марк.

Я понял.

Марк и Николаша были готовы к битве на косметичках.

Сколько раз я наблюдал такие сцены? Сколько раз?! Сколько раз люди неглупые, неплохие, небезобразные по какой-то прихоти судьбы вдруг начинали говорить друг другу гадости вместо того, чтобы искренне друг другом интересоваться?! Сколько раз приходилось смотреть на них, поворачивающихся к миру самой дрянной стороной своей души? Сколько раз сам я был именно таким – омерзительным типом, готовым разорвать этот мир на клочки, совершенно не интересуясь, а стоит ли оно того?

Надо ли?

Вот и сейчас, в атмосфере приятной и плюшевой, в интерьерах старомодной гостиной зашипели друг на друга эти двое, каждый по-своему хорош. Один как раз кстати был совсем лыс, другой так светел, что казался практически безволосым, и в ярком свете, лившемся из окна, они сияли, как два самостоятельных светила.

Они оба были злы, как тысяча гадюк, и трудно было видеть в них что-то человеческое.

– Здравствуйте, я вас слушаю, вы хотите что-нибудь заказать, рекомендую вам тарт дня, морковный с тыквенным кремом, – очутившись рядом, протараторила прехорошенькая глазастая официантка, перетянутая светлым фартучком в песочные часы, ртом своим похожая на белку, а темной прической-горшком – на француженку.

– Мне, пожалуйста, чаю с жасмином, – протянул Николаша.

– А мне кофе простого – сказал Кирыч, – «Американо» или как он там у вас….

– Есть также маффины с черникой классические. Для тех, кто хочет подкрепиться наш кондитер создал…, – дергая коротковатой верхней губой, не отступала от плана московская белка, она же парижская амели.

– Да, давайте, – перебил ее Кирыч.

– Вам тарт дня? – девушка вопросительно выкатила глаза, – В нашем ассортименте также имеются восхитительные чизкейки с абрикосовым фламбе.

– Мне дня, – сказал Кирыч, – Его.

– А мне чаю черного чаю с молоком, – поспешил вступить я, пока старательная девочка не затарахтела снова.

– Бизешку хочу, – сказала затем Манечка, – Я видела там, – она указала на витрину, – Розовенькую. И воды газированной. И рюмку любого сладкого ликеру. Вы платите за девушку? – она оглядела нас.

Кивнули вразнобой.

– Тогда самого дорогого сладкого ликеру, – сказала она.

– Экономистка, – фыркнул я.

Заплатить за Манечку мне было не жаль, но комедия, которую она – не самая рядовая финансистка не самой рядовой конторы – делала из своей предполагаемой бедности, мне временами надоедала.

Она хотела быть богемной теткой, но ею не была.

– Мы не продаем алкоголь, – подумав, сказала амели, позволяя своему глазастому и зубастому личику изобразить тень недовольства.

– Тогда просто воды, – недовольно сказала Манечка.

– Могу предложить «эвьон».

– Ну, точно лингвистический конгресс, – посмотрел в сторону я.

– А из-под крана воды нет? – спросила Манечка.

– Качество «эвьон» проверено временем, – оттарабанила амели, приподняв губку, показывая зубки.

Манечка только рукой белке-француженке махнула – «валяйте».

– А у вас нет кофе без кофеина? – наступила очередь Марка.

– В ассортименте нашего кафе, который наследует уюту французского бистро, мы можем предложить несколько сортов кофе, которые…, – чушь, которую твердила девочка-белка, закостенев в своем фартучке, слушать было непросто. Но Марк послушно кивал, а к «кофе-декоффеинато» заказал еще «эплпай» из меню.

– Только без взбитых сливок, – добавил он, – Я сливки не ем.

– В нашем кафе мы поддерживаем лоу-кост…, – завела амели свою шарманку. Проговорив слова, смысла практически не имеющие, она затем повторила названия напитков и блюд и после нашего молчаливого одобрения утопотала.

– Кофе без кофеина, пирог без сливок, – произнес Николаша будто бы задумчиво, – Вы, наверное, и пиво безалкогольное предпочитаете, – он покосился на Марка.

– Я пиво вообще не пью, – сказал тот.

– Молодец, значит, не станешь, как я, буйной алкоголичкой, – сказала Манечка, улыбнувшись довольно кисло. Перспектива выпить воды, а не ликеру, ее не очень вдохновляла.

– А вы тоже буйный, когда пьяный? – поинтересовался у Марка Николаша.

– Он буйный, когда трезвый, – встрял я, – А пьяный он добрый.

– Я всегда добрый, – сказал Марк.

– М-да? – Николаша иронически улыбнулся, – Разве?

– Слушайте! – громко сказала Манечка, – А вы в курсе, что я могла стать настоящей княгиней?

– Да, все уж в курсе, – сказал Николаша и поглядел в сторону амели, вздрогнувшей за стойкой, – Только какая из тебя аристократка, – усмехнулся.

– Аристократы разные бывают, – возразил Николаше Марк, – Я однажды гостил у одного немецкого барона, так он на вид настоящий крестьянин. И не подумаешь, что барон. Шреклих-щит.

– Шреклих-что? – уточнил Николаша.

– Он сапоги резиновые не снимает целый день. У него замок и поместье с лошадями, он туда экскурсии пускает, на то и живет.

– В сапогах по замку, – прикинула вслух Манечка, – Это мило. Познакомь-ка. Давно я с баронами не спала.

– Он занят уже, – сказал Марк, – У него есть друг.

– Друга не «Марусей» зовут? – осведомился Николаша.

Марк смерил его взглядом, враждебности уже не скрывая.

– Вильфрид – очень хороший человек, добрый. Он меня на лошадях ездить учил.

– Шенкелям учил? – сказал Николаша, – Галопу?

– Он мне смирную лошадь дал, старенькую. А молодые бывают очень злые. К ним лучше сзади не подходить, как дадут по лбу копытом, и все, можно даже скорую не вызывать. Шреклих…, – свою любимую присказку Марк не договорил.

– Озлобленные и молодые. Какое-то кощунство природы, – сказал я.

Доморощенная белка-амели принесла нам всего, чего заказали.

– Красивые часы, – сказала она Марку, распределяя еду и питье.

– Простой пластик, – радостно произнес Марк, вытянув руку с белым браслетом. Ему всегда нравилось, когда его хвалили.

– И это жасминовый чай? – сказал Николаша, посмотрев в свою кружку.

– Да, это ваш заказ, – от лысого клиента она предпочла отклониться, рискуя сломаться в тонкой талии.

Марк помахал ладонью, приманивая к себе пар из чашки.

– Пахнет жасмином, – сказал он.

Официантка с благодарнстью ему улыбнулась, а ушла быстро, опасаясь, видать, как бы вредный лысый клиент не наговорил ей еще чего-нибудь.

Манечка с хрустом вгрызлась в свою «бизешку».

– Они всем так говорят, – сказал Николаша, – Официантов тренируют замечать у клиентов детали и хвалить. У кого часы, у кого очки или сумочку.

И что с того, подумал я, кому-то хуже? Лучше фальшивые комплименты, чем неподдельная злость.

– Обман, кругом обман, – легкомысленно произнес Марк, – Какой кошмар, никому верить нельзя. Ни-ко-му. Вы тоже работаете в ресторане?

Николаша глянул на него с недоумением.

– Или в кафе. Вы такой умный. Все знаете, – Марк не сводил с него намеренно пустых, бессмсыленных глаз.

– Я – переводчик.

– Да? А по лицу и не скажешь.

– Внешность обманчива, – сказал Кирыч, глядя в окно. Ему не нравилась эта сцена. Мне она тоже была не по душе.

А кому бы понравилось, если люди норовят наговорить друг другу дряни?

– Да, уж, Кирилл, еще как обманчива, – признала Манечка, – Вот кто про тебя скажет, что ты ему, – она посмотрела на меня, – муж?

– Чего? – я привычно возмутился, – А он мне кто? Жена, что ли?

– Тоже муж. Вы же оба мужского пола, – сказала Манечка.

– А вы какого пола, простите? – спросил Марка Николаша.

– Знаете, что! – я почти выкрикнул, – Вы разве не в курсе, что мухи счастья не слетаются на уксус.

– Мухи и на говно слетаются, – парировал Николаша, готовый покусать и меня.

Амели за стойкой глядела на нас с беспокойством.

Битва на косметичках норовила перерасти в настоящее побоище. Если этот лысый хлыщ скажет еще что-нибудь, я точно зафитилю в него кружкой.

– Брейк, – Манечка расставила руки, как рефери на боксерском ринге, – Мальчики, вы мне надоели даже больше, чем моя жирная жопа. Так взяла бы и пристукнула вас мухобойкой.

А потом взяла и запела.

Говорю же, Манечка живет в мюзикле – она срывается на пение то и дело, в неожиданных местах. Неудивительно, что при такой бездне обаяния толстухе не досталось мужа – он бы давно со стыда сгорел.

Она запела свою любимую драматичную историю:

Хохотали дружно – и даже белка-амели, раскрыв рот буковкой «Ö», захлопала.

Манечка сохранила серьезность, показывая глубину трагедии неведомой идиотки. На том и разошлись, как-то разом передумав загрязнять злостью атмосферу.

– Извини, – шепнула мне толстуха, уводя своего злыдня-сожителя.

– И ты извини, – шепнул я, оттесняя своего.

– Кирыч, как ты думаешь, почему люди так любят серпентарии? – спросил я по пути домой.

– Не знаю, – сказал Кирыч и тоже спросил, – Они разве любят?

– И что они хорошего в этих серпентариях нашли? – вопрошал я, ответа не требуя.

– Он первый начал, – сказал Марк, натренированный на мою злость.

– Вы оба первые начали, – сказал Кирыч.

– Оба хуже, – согласился я.

Я был о Марусе лучшего мнения – эта мысль не отпускала меня до глубокой ночи.

– Ему не жалость нужна, – сказал я Кирычу, укладываясь спать.

– А что ему по-твоему нужно?

– Адреналин. Надо было ему накидать в постель канцелярских кнопок, и все вернулось бы на круги своя.

– …скрипколесукрашаетмоебитие, – выводил за стеной пронзительный фальцет.