– И где ты таких находишь? – спросила Манечка, обнимая свою сумку-баул, все еще вспухлую – посылку она так и не отправила. Мы вдвоем вошли в заплеванный лифт, чтобы отправиться на первый этаж с этого, третьего.

– Там же, где и остальных, – сказал я под лязг кабины, тронувшейся с места.

– А на вид такой приличный человек. И не скажешь прямо.

Мы только что ушли от Лизы – подрались, поговорили, выпили винца, а прежде кофию, а прежде заявились в ее панельную однушку, что в двух шагах от почты, а еще ранее с гоготаньем выскочили из почтового отделения, где…. Если разматывать историю от конца к началу, то начнется она с запаха мочи и тусклого света в лифте, а завершится немой мхатовской сценой.

А если от начала к концу….

Итак, в почтовом отделении в двух шагах от собственного дома трансвеститка Лиза, в своем странном жакетике напоминающая не то переевшую чиновницу, не то опухшую от забот директрису школы, строго смотрела сквозь заляпанное стекло на приемщика корреспонденций, как и большинство его коллег, кажется, уже рожденного с землистым цветом лица и бельмами в качестве глаз.

– Помолчи-ка, мать! – повелела она ему своим густым голосом, умудрившись передать в двух словах нечто такое, что, наверное, заслуживает пересказа в формате советского учебника «Гражданская оборона». В особенности в главе «Как действовать, если рванула атомная бомба».

Лиза смотрела на служащего почты и ждала. Она ничего не делала, всего-то выложила на деревянную стойку свою крупную руку, украшенную длинными розовыми ногтями. Деталь сугубо женская лишь подчеркивала, что не рука у Лизы, в общем-то, а лопата. А если эти крепкие пальчики соберутся воедино, то кулак образуется такой, что, пожалуй, может и не войти в дыру в стекле, в которую она только что протолкнула свою бандероль, а затем – по истеричному требованию почтаря – и документ отправителя.

Она предъявила ему свой документ. Ну, и что с того, что мужчина, прописанный в паспорте, явился отдавать бандероль в наряде леди? Законом, вроде, не запрещено….

– Ка-ак же, – протянул рыхлый почтовик, пелены в глазах, впрочем, не разжижая, – та-ам же написано, – и тут же сник под строгим взглядом клиентки. Сдался – посылку принял, взвесил, записал где надо, положил на стойку квитанцию, а когда Лиза взяла бумажку, цокнув ногтями по дереву стойки, дернулся словно от электрического тока – и повалился набок.

– Плеха-а! Чи-ла-авеку пле-еха! – взвыл за нашими спинами высокий старушечий голос.

Бабки знают, когда кричать. Они даже если не видят ничего, то все равно знают.

– Брык – и нет никого, – произнесла Манечка, наблюдавшая за этой сценой из-за могучей спины Лизаветы.

– Пойдемте кофе пить? – как ни в чем ни бывало спросила транвеститка. Я восхитился: вот только что она была «неустрашимая Лизавета», а тут уже снова сделалась «Лизой бедной», вечной девушкой в кружевах (и аппликация на груди жакета оказалась всего лишь лирическим цветочком, вырезанным из газеты; милой пародией на бутоньерку).

Чудеса.

Согласно помотав головой, Манечка устремилась к выходу.

– А посылка-то как же?! – спросил я, следуя за ней.

– А кому ее отдавать? Этому? – сказала Манечка, – Он же сделался, как без чувств.

Еще как сделался. Коллеги служку уж обступили, собирались дуть на него, лить воду. Судя по стонам, он был без сомнения жив, но в каком-то смысле, никогда и не жил. Видели б вы эту тухлятину в глазах.

А квартира у Лизы была однокомнатная. Налево, куда я по ошибке толкнулся сначала – через длинный коридор мимо туалета – была кухня: небольшая, в обычном кухонном роде – со шкафчиками еще советского облезлого коленкора, со столиком покрытым цветастой выцветшей клеенкой, с холодильником и телевизором на нем. Непростота этой кухни состояла только в том, что стены ее были густо залеплены фотооткрытками – хорошенькие девушки сидели, стояли, прикрывались зонтиками, развевали свои пышные юбки, поджимали губы и круглили глаза в надуманном испуге, целовали лохматых собачек, тискали гладких кошечек….

– Это мой алтарь. Я собираю пинапгерл, – сообщила за моей спиной Лиза, вроде бы поясняя, но ничего по сложности своей натуры не пояснила, а только еще больше запутала.

Единственное, что я могу сказать наверняка – трансвеститка Лизавета любит фигуристых девушек: с грудями-яблочками, осиной талией, аппетитным задом и ножками, изящные контуры которых завершаются крошечными ступнями на котурнах.

Если выводить из этих картинок Лизин идеал, то получится, что она опоздала родиться лет на 60.

Другой очевидный вывод – идеал был для нее действительно идеален – так далек, что и не дотянуться. У девушек с картинок не было ни громоздких плеч Лизы, ни ее больших рук, ни массивных ног, ни крупных черт лица. Волосы – да, прическа ее была чем-то похожа, гладкий светлый куколь, как у картинной девицы – той, в четвертом ряду слева, в остреньких старинных очках, которая, жмуря ротик-вишенку, тыкала указкой в разлинованную школьную доску.

– Красиво, – сказала Манечка, объективно отстоявшая от рисованных красоток примерно на том же расстоянии, что и Лиза: Манечка была толстая, Манечка была бесформенная, одежда Манечку не облегала, она на ней пузырилась, да и овечьей покорности не было в глазах Манечки ни следа.

В общем, одна была очень земной женщиной, другая была женщиной эфемерной, и обе они были неидеальны, если брать рисованных дев за образец.

– А теперь пройдемте в гостиную, – церемонно произнесла Лиза, и вывела нас в комнату, которая оказалась также и спальней.

В углу стояла тахта, покрытая леопардовым пледом. На стенах кроме открыток висели на веревочках носатые куколки-марионетки в платьицах-фижмах. Еще здесь был большой темный шкаф, из приоткрытой двери которого торчала одежда. Была здесь и неумытая хрустальная пепельница на тумбочке. Было и кресло, своими деревянными резными подлокотниками похожее на трон. На письменном столе возле окна стоял громоздкий горбатый компьютер из позапрошлой эпохи, на столе была куча каких-то вырезок, картинок, компакт-дисков, флэшек, книг, ручек, карандашей.

– Это ваш брат? – спросила Манечка, выцепив самую странную деталь захламленно-цветочного интерьера.

На стене, среди картинок и кукол, был готов затеряться фотоснимок бритого парня в военной форме, увешанного блестючими цацками, как елка. Нос человека на небольшой продолговатой фотографии был узнаваем, да и глаза, если приглядеться, – тоже, не говоря уже о подбородке, массивном, из тех, которые наш приятель Андрюшка именует «бычливыми», не забывая при этом томно жмуриться.

– Человек из прошлого, – не глядя, бросила Лиза. Пока мы осматривались, она устроила на двух табуретках кофейный ландшафт. Расставила три разномастные чашки с блюдцами, выставила сахарницу с розовым цветком на белом пузе, жестянку с кофейным порошком, чайник с кипятком, молочный пакет, металлическую корзинку – а в корзинку она поместила пластиковый лоток с печеньем, прямо так, только отогнув у лотка прозрачную крышку, – Поговорим? – сказала она, усевшись на табуретку, и выжидательно посмотрела на нас с Манечкой, разместившихся на на леопардовом покрывале тахты.

– Давайте поговорим, – выдавил я.

Такие вопросы всегда ставят меня в тупик. Они не задают ни вектора разговора, ни его тона, и поди-пойми, что хочет слышать от тебя собеседник, чем интересуется.

Однажды, давным-давно, одна художественно озабоченная женщина спросила мое мнение о современном искусстве, и с испугу я заговорил о «дегуманизирующем характере порнографии, с нацистской одержимостью редуцирующей человека до бренной плоти»; дама осталась недовольна и даже пошла красными пятнами, напомнив антоновское яблочко – на том и разошлись.

Но тут мы были в гостях, к тому же Лиза была поумней той ученой идиотки, к тому же она была бедной – мысль, что транссухи живут недолго, однажды застряв, приходила мне в голову всякий раз, когда я встречал их отчаянную женственности; я говорил себе, что не имею права смеяться над ними, я обязан – обязан – уважать их выбор, хотя бы по той же причине, по которой не бью детей и не пинаю собак.

Это их жизнь, их выбор, их святое право. Пусть.

– Миленько вы тут устроились, – сказала Манечка, не то умело притворяясь, не то и правда не кривя душой, – У меня дома вечно такой срач, что приходится гостей звать.

– Чтоб прибрались? – торопливо подхватил я этот легкомысленный тон.

– Стыд перед чужими людьми – это единственное, из-за чего я еще не превратилась в чушку, – пояснила Манечка, взявшись за банку с кофейным порошком. Она вскрыла ее, насыпала себе в чашку порошку, залила его водой из чайника. Над чашкой поднялся пар, потянуло если не уютом, то чем-то на него похожим.

– Ко мне ходит помощница по хозяйству, – сказала Лиза, заливая воду в свою чашку.

– У нее тут немного работы, – сказал я, – Квартира не очень большая.

– Дарима еще гладит, готовит немножко, иногда моет окна. Всегда что-нибудь находит.

– Какое интересное имя, – сказал я, – татарское?

– Она из Сибири.

– А что готовит? – спросила Манечка, – Пельмени, наверное.

– Разное. Сайки, лазаньи, а еще милое блюдо под названием… я все время забываю его название… «силуэты». Это как манты, только не совсем манты. А к вам кто ходит?

– Никто, – сказал я.

– Могу порекомендовать, – наклонив голову немного по птичьи, вильнув белым куколем волос, сказала Лиза, – Берет немного, работает хорошо, не ворует. Ей как раз деньги нужны. Дарима ждет ребенка.

Только беременной Даримы в нашем цирке-шапито не хватало, подумал я, и, вдруг заскучав, отпросился в туалет.

Я был только гарниром в этом доме. Лизе захотелось поговорить с Манечкой. Они друг другу понравились, хотя общего не имели ничего. Они не были даже противоположностями, чтобы притягиваться.

Туалет был оклеен обоями под дерево, а возле унитаза лежала высокая стопка журналов по дизайну. На титульной странице самого верхнего журнала быд изображен золотой нос, растущий прямо из белой стены.

– Вы влюблены? – донесся до меня голос Лизы; двери в доме явно были фанерными, а стены – картонными.

– Не знаю, – сказала Манечка.

– Если вы влюблены, то вы знаете, а если нет….

– С одной стороны он мне нравится, но с другой…, – Манечка помолчала, – Ну, переспала – а теперь и понять не могу. Все так сложно.

– В любви нет ничего сложного.

– А вы любили?

– Да.

– А он что?

Лиза ответила не сразу.

– Нет, он меня не любил…. Сначала. А дальше было поздно. Я спасла ему жизнь, так получилось, вытащила из одной… заварушки. Спасла ему жизнь и убила свою любовь.

– Разве так можно? – уверен, что в этот момент Манечка обескураженно захлопала глазами.

– Когда он сделал мне признание, я слышала в его словах только благодарность, а это не самая плодородная почва для сильных чувств. Я ему не поверила.

– Эх, – Манечка крякнула, – я б сейчас винца хряпнула, люблю такие истории под вино слушать.

– Вина нет, но если наш кавалер сходит…. Магазин тут недалеко. Где он кстати? Не умер на толчке-то?

– Кавалер! – завопила Манечка, – Бухла ледям купишь?

Пора было выбираться. Спустив для вида воду, я вышел из туалета, а минут через пять-семь стоял в магазинчике на первом этаже Лизиного дома и покупал неведомое мне «шато», надеясь, что оно будет по-девичьи сладким.

Сухое. Вино оказалось сухое, но Манечка не особенно злилась – за время моего отсутствия он узнала о Лизе нечто такое, что ее окончательно покорило.

В биографии Лизы по моим прикидкам было много покоряющих моментов: и в Чечне служила, и в дурдоме наблюдалась, и работала охранницей в парке культуры, и дралась с хулиганами, а в одного из них влюбилась…. Я знаю ее историю – я видел ее в форме десантника на встрече десантников, а вскоре в наряде сумасшедшей феи в гейском клубе, а память на лица у меня хорошая, а еще у нас нашлись общие знакомые, а еще в моем распоряжении была неплохая редакционная база данных, а еще у меня был веселый шеф, которому втемяшилось найти чеченскую трансуху и поведать о ней миру, а мне хватило глупости сказать, что я ее знаю, а затем достало ума, чтобы заявить, что уплыла сенсационная рыбка в неведомом направлении – не мое это дело превращать адскую жизнь в ад еще больший, а что такое, как не ад на земле, жизнь нелепой Лизы Бедной в этом злом огромном городе? И пусть хоть что там рассказывает трансвеститка о блаженстве библиотечной тиши, где прячется она и восполняет пробелы образования.

Лиза выставила два бокала (плохо помытых, но я постарался не приглядываться). Сама от вина отказалась.

– Мне нельзя, могу соскочить, – пояснила она без лишних подробностей.

– Отлично. Мне больше достанется, – сказала Манечка, – не страшно будет по подворотням одной ходить.

– Боитесь?

– Ага.

– Это ты-то? – сказал я, – Да, ты как заорешь, от тебя любой хулиган сломя голову побежит.

– Так то хулиган, – возразила Манечка.

– Слышали про убийство в клубе? – неожиданно спросила Лиза.

– Еще бы, – сказала Манечка, – Я там даже была. Вот же ужас.

– Да, я видела…, – сказала Лиза и добавила, – по телевизору.

– Тебя и по телевизору показывали? – спросил я толстуху, – В криминальной хронике?

– Если хотите, – перебила меня Лиза, – я могу показать пару приемов самообороны. Это очень просто.

– Хочу! – сказала Манечка и решительно опустошила бокал.

Я тоже выпил, а затем Лиза пару раз пошвыряла меня на цветастые циновки, вынуждая укоризненно покачиваться на стенах кукол-марионеток, пыльных и грустных.

Манечка пила, хлопала в ладоши, ахала, а затем, внимая советам, норовила ткнуть мне растопыренными пальцами то в глаз, то в ноздри, а то и заехать пяткой в пах. Я планировал себе роль гарнира в этой девичьей трапезе, а превратился в мальчика для битья.

Вот и устраивай после этого толстухам сексуальную жизнь, пыхтя, с тоской думал я.

Через невыносимое множество минут барышни устали, а бутылка опустела – и мы распрощались (Манечка сердечно, а я, скорее, сдержанно).

– Приходите, – сказала бедная Лиза. Грим ее слегка подтек. Как ни просты были приемы по выколачиванию из меня пыли, кое-какие усилия потребовались и бывшей десантнице.

– Всенепременно, – сказал я, мысленно вздохнув: господи, как же тяжело быть терпимым и всепонимающим, когда тебя по полу валяют. Как же!….

– Классная баба, – сказала Манечка, бодро зашагав к проезжей части, где мы планировали поймать такси.

– «Баба», – иронически подхватил я.

– Корчит из себя такую леди, но видно, что наш человек. Я про ее мужика не очень поверила, думаю, она лесбиянка.

Я усмехнулся.

– Но если ко мне не пристает, то все в порядке, – добавила Манечка, – Как она почтальона-то? Эх!

– Нет, – сказал я, – С такой особой – как на пороховой бочке. Если человек однажды перешел границу, дорожка-то ему известна.

– Ты о чем?

– Ни о чем.

– Выкладывай, не то знаешь…, – она остановилась и приняла стойку, которой ее только что научила Лиза.

Подумав недолго, я выложил. Но не потому что побоялся получить пальцами в ноздри.

И потому, что не хочу выдавать историю Лизы всем подряд, повторять свой рассказ я сейчас не стану, обойдусь ключевыми словами: армия, Чечня, дурка, библиотека….

– Жалко мне ее, – дослушав, сказала Манечка.

– А мне нет, – сказал я.

– Почему?

– Лиза заслуживает не жалости, а уважения. Она – хозяйка своей судьбы.

– И что?

– А то. Люди живут, как попало, как-то учатся, как-то женятся-выходят замуж, поступают работать туда, где ближе и удобней, стареют, помирают, едва ли соображая, что просрали единственное, что им дано.

– Что им дано?

– Жизнь.

– А ты не просрал?

– Еще нет. Но уже на полпути.

Манечка посмотрела на меня – свет от уличного фонаря падал ей на лицо, обрамленное темными завитками волос, он открывал ее лицо на странный призрачный манер. На привидение была похожа сейчас толстуха.

– Ты хочешь отрезать свою пыпырку? – сказала она. У нее получилось грустно.

– Ага, и тебе пришить, – сказал я.

Она выдохнула.

– Только предупреждаю – титьки я тебе не отдам. Я на них красавчиков ловлю. Возьми лучше жопу – она мне надоела.

Мы опять грохнули. На всю улицу. Когда ситуация странная, то самое лучшее – это над ней посмеяться.

– Не люблю чужих тайн, – сказал я затем. Мне было неловко, что я выложил Манечке сведения, которые, наверное, для нее не предназначены.

– А я и своих не люблю, – Манечка выпростала из своей сумки коробку, – На! Забирай. Хотела анонимно послать, да теперь передумала.

– Это что?

– Тебе.

Внутри оказался заяц из светло-коричневого плюша.

– На память, – сказала Манечка, – Как «спасибо».

– За что?

– Я, конечно, дура, но не до такой же степени, чтобы поверить, что Ашотик вот прямо сам собой взял и передо мной появился. Чудес не бывает. На! – она ткнула пальцем в зайца, – Бери и подавись.

– Нет, я ничего не понимаю! – но зайца взял. Вон, валяется теперь меж диванных подушек.

Назвали «Казимиром». Для «Бедной Лизы» у него слишком мужественный вид. Хотя… если ему платьице надеть, да приклеить ресницы….