…одних допрашивают, других допросили, третьи вот-вот попадутся. Так и живем.

Я сам, в общем-то, тоже был хорош. Когда Марк вякнул про иностранных гостей, я даже обрадовался – решил, что он представит нам своего претендента на его руку и сердце. Того самого, в шотландскую клеточку. А что? думал я, Эдинбург – тоже хороший город….

И вот!

Кирыч был смущен, Марк хлопал глазами, я тихо злился и только Вирус внятно порыкивал в сторону незнакомца.

Я испытывал сильное желание сказать «фас» – тогда я бы всплеснул руками «ай, какая незадача!»; принес бы укушенному зеленки, извазюкал бы его от души, предложил бы оплатить врача, надеясь, что американский зад славно истерзают уколами от заразы, которая, слышал, в превеликом множестве таится в собачьей пасти.

Так я думал, а сам вежливо цедил. На столике возле дивана в окружении полупустых чайных чашек помаргивал зеленым диктофон, обозначая, что все, что сейчас произносится, может быть обращено против нас.

Кирыч был смущен. Не каждый день его частную жизнь пытались вписать в «глобальный контекст».

Марк дружил с какими-то иностранцами из экспатов, они попросили его рассказать про тот «страшный случай» американской прессе, Марк не отказал, и в итоге мы все страдали от его дурости.

Некоему Джону захотелось узнать наш «стейтмент» по столь животрепещущему вопросу, как дискриминация.

Под взглядом пытливо прищуренных синих глазок этого здоровенного рыжего человека в зеленом вельвете, я чувствовал себя не на своем месте – он задавал вопросы, на которые я не мог ответить толком, Кирыч тоже мямлил что-то не очень определенное, и лишь Марк трепал языком, как помело.

– …когда меня схватили, я даже не испугался вовсе. Подумал только, что шреклих-щит. И что душно в машине еще.

– Тебе объяснили причину задержания? – спросил Джон.

– Нет, сказали, что потом скажут.

– А по закону….

– По закону надо ходить к метро не через газон, а по дорожке, – встрял я, – А знаете, как все ходят?

– Как вы ходят? – сбился гость с хорошего русского на русский воляпюк.

– Ходят, как короче, – сказал я.

– И что такого? – сказал Марк, которому не терпелось во всех подробностях рассказать о своих нечеловеческих страданиях.

– Пирога еще не хотите? – изобразил Кирыч радушного хозяина.

Джон хотел. А еще Джон хотел чаю, нет, пожалуйста, визаут милк, с сахаром, плыз. И солененького он тоже хотел.

– А каковы ваши политические взгляды? – продолжил он, обращаясь непонятно к кому.

– Жидомасонские, – буркнул я.

– Нормальные взгляды, – сказал Кирыч, краснея от чего-то, – Как у всех.

– А вы любите выборы? Я слышал, что русские не любят выборы, потому что их, – Джон сделал усилие, чтобы выговорить это слово, – фаль-си-фи-цируют.

– Ну…, – Кирыч попытался выдавить из себя что-то, приличествующее моменту.

В последний раз на избирательном участке он был, наверное, когда выбирали самого пьяного из новейших царей.

– А зачем нам выборы? – сказал я, – Нам главное, чтоб айфон поновей и член потолще. Такая у нас, русских фаготов, гражданская позиция. Правда, Марусь?

– А вы-то, Джон, наверное, на все выборы ходите, – сказал Марк, пропустив мою дерзость мимо ушей, – Любите, да?

Да, подтвердил американ, любит-ходит, почитает своим долгом, потому что живет он в свободной стране, где не фальсифицируют, а жульничают по-честному.

– А я не помню, когда ходил. Никогда, наверное, – сказал Марк и, видимо, чтобы сделать гостю приятное, добавил, – Хоробал энивей.

– Как же вы в этом случае решаете свои проблемы? – спросил «Джон», – Как живете? («живьотье» – получилось у него).

– Да, живем как-то, – с физиономией довольно смущенной Кирыч почесал затылок.

– И еще собачка с нами живет, – добавил Марк.

Вирус рыкнул, Джон опасливо покосился.

– Она добрая, – сказал Марк, – Вери смарт, не волнуйтесь, у нее есть душа, соул, реали фанни. А вы верите в соул? Ду ю билыв?

Да, Джон и в «соул» верит, и в добрые намерения «билыв», и в мир во всем мире – нужно только не забывать напоминать миру, что ты на это право имеешь – так он сказал.

– Вы участвуете в правозащитном движении? – таким был следующий вопрос допроса.

– Вы хотите сказать, что нам пора по митингам начать таскаться? – спросил я, – Устроить себе на жопу борьбу за идеалы?

Кирыч покачал головой, рекомендуя мне попридержать язык. Но американец все равно едва ли меня понял – не так уж и хорош его русский, а я говорил быстро, не в силах уже сдерживать свой напор: что нужно этому чужаку? Он кто?

– Вам, конечно, хочется узнать, были ли мы жертвами этой вашей дискриминации? Нет, не были.

– Как это? – вякнул Марк, – А помнишь тебя однажды с работы выгнали? А еще харрасмент был, ну?

– Может быть, – сказал я, – Может быть, для американцев мы – жертвы, и вообще непонятно, как живем, но ведь живем же? Здесь все жертвы, всех бьют, никто никогда не может чувствовать себя в безопасности и все ходят не по тротуарам, а по газонам – как удобней, так и ходят. И любят, кстати, также – как хотят.

– Понимаю, – сказал Джон.

– Да, ничего вы не понимаете, – сказал я, мысленно вопя, – ничего. Мы живем своим умом. Мы своим домом живем. Мы защищаем свой дом от всякой мерзости. Мой дом – крепость, понимаете?

– Йес, оф кос, – сказал Джон.

– А вы явились тут к нам со своими моралями.

– Тише, – сказал Кирыч, – Тише.

– Вы хотите, чтобы мы превратились в мальчиков для битья? – я все подкручивал горелку своей ледяной ярости, – А кормить нас кто будет? Вы? На что нам жить, если мы будем по демонстрациям таскаться?

Американского журналиста моя тирада не очень взволновала, тертый калач.

– Вы не думаете об эмиграции? – спросил он, – Вальить?

Кирыч неопределенно качнул головой. Я рассмеялся.

– Вы, Джон, зовете нас в гости? Или уж сразу жить, Джон? А что? – я посмотрел на Кирыча, – Мы готовы. Квартирку сдадим, собаку на живодерню и вперед – за счастьем, к дяде Джону.

Вирус недовольно зарычал. Он хоть и старый, но на живодерню не планировал.

Тут и сбежал иностранец – напишет, наверное, какие несознательные эти русские фагготс. Человеческие укусы кстати даже опасней собачьих – мне Валера-ветеринар говорил.

– О! Джонни! – закрыв дверь, спел легкомысленный Марк.

У него вся жизнь, как парад. Зачем ему чужие демонстрации?

А вскоре – в кафе, напоминающем дровяной сарай – вопросы задавал я. Вернее, пытался. Все рифмовалось, одно с другим – и непонятно почему.

Увильнуть от редакционного задания мне не удалось. И после моей придуманной болезни не забыл главред Сергей Петрович Конев о своем задании – его все также интересовала непростая гейская жизнь на непростом начальственном посту. Где-то в Канаде важный деятель по фамилии Бойл надумал жить по правде, лавера своего общественности представил, и надо было выяснить, возможен ли такой сюжет в российских декорациях.

Мне было ясно, что невозможен, мне было даже слишком ясно, и потому писать на эту тему я не хотел абсолютно.

– Эбсолютли! – заверил меня Марк, когда я опять заныл, что не знаю, что мне делать, а он в ответ бровки домиком сделал, обозначая, что я – недотепа, и погладил свой айфон, набрал кого-то, что-то спросил («мурачка, – пропел он, – страшно даже сказать…»), затем перезвонил еще раз («…ай-ай, мы уже давно не виделись, а ты, гадкая, даже не сообщаешь мне совсем, будто чужой человек»), и еще («…а помнишь?»), и еще («…а он хороший? а откуда? да, ты что?! анбилывибал!») – и вот так выкристаллизовался номер, по которому звонить уже следовало мне.

– Почему? – спросил я, взяв листок с цифрами.

– Ну, не я же буду у него интервью брать, – Марк хихикнул.

– С такими талантами тебе надо в газету «Жизнь» идти. Возьмут с руками и ногами за кучу денег. А ты уверен, что он даст?

И вот тут прозвучало его «эбсолютли», и желтый пух на голове затрепыхался. Странный он. Иногда может быть дурак дураком – вон, американец этот чего стоит, а иногда….

Кафе с нарочитыми претензиями на деревенскую простоту находилось в тихом переулке. Глядя из окна, трудно было поверить, что в двух шагах от нас гудит вечно переполненная магистраль. Народу было немного – юноши-девочки, дедушки-девушки. У стены, прямо под портретом петуха, клюющего золотое яйцо, оживленно беседовали две девицы в серых костюмах.

– Здравствуйте! – подойдя к условленному столу, сказал я.

Мужчина этот напоминал «ваньку-встаньку» – целлулоидную игрушку, большую и блестящую: немолод, но моложав; скорей, ухожен, нежели красив; отутюжен, но не желает быть скучным – над льняным голубым пиджаком торчал ворот розовой рубашки.

Прищурен – и это было в нем главное.

Я заказал кофе – точно такого же, как и у моего собеседника (я всегда говорю «мне того же», когда не знаю, чего хочу). Достал диктофон.

– Лучше без, – он ухмыльнулся, побежали трещинки по гладкому лицу.

– А мне надо с…, – сказал я, – чтобы не наврать в мелочах. Текст перед публикацией я вам предоставлю, не беспокойтесь.

– А куда ты денешься.

Так-так, тренькнул в голове моей звоночек.

На факультете журналистики нам рассказывали, как важно быть «в теме». Последующие годы доказали как раз обратное – чем меньше ты знаешь, принимаясь за задание, тем лучше – ты ни на чьей стороне, ты никому не подыгрываешь, ты равнодушен и в этом качестве тебе проще играть третью инстанцию. Быть «профессиональным».

– И что ты хочешь знать? – он чуть придвинул ко мне свое целлулоидное лицо; глазки узкие, почти азиатские, чуть притянутые к вискам.

– А как вы к истории с Бойлом относитесь? – спросил я и напомнил в двух словах, о чем речь, – Как вы ее оцениваете?

– Никак. Мужик – идиот.

А ты, конечно, самый умный, неприязненно подумал я.

– А вы бы как поступили на его месте?

– А я на своем месте, – он откинулся и сложил руки на розовой груди, – Так вот ты какой теперь?

Вопрос «какой?», вертевшийся на языке, я задвинул подальше. Также, как и вопрос «Какого?». В конце-концов, мужичок этот был мне больше нужен, чем я ему. Другого мелкопоместного царька, готового говорить «про это», в моем распоряжении не было.

– Давайте тогда начнем, – я нажал у диктофона на кнопку, – Вы женаты?

Он молча покачал головой.

– Вы были женаты?

– А ты не знаешь?

– Нет, не знаю. Вы хорошо прячетесь.

– Но ты-то должен знать, – он сделал из щелок своих удивленные кружочки.

Непрофессионален, да, непрофессионален, молча признал я.

– Хорошо, – сказал я, – Вы были женаты. Потом развелись. А друг у вас сейчас есть?

Он снова покачал головой. Разговор не клеился.

– Вы передумали? – спросил я, – Не хотите рассказывать?

– Мы поговорим, – он резко встал, звякнула чашка на грубом деревенском столе, – Тебе позвонят, – положил на стол купюру, показав до блеска отполированный ноготь и, уходя уже, бросил через плечо, – Привет Кириллу Андреевичу.

Вышел стремительно, а за ним сорвались те молодые женщины, прежде оживленно болтавшие за соседним столом.

Я смотрел кофейной чашке в оседающую пену. При чем тут Кирыч?

И вообще, кто кого выспрашивал? Допрашивал кто?

– Кто? – переспрашивая, прокричал я в трубку. В метро в отличие от кафе было шумно.

– Семен это, – снова представился он.

– Сеня! Как Ваня?

– Вещи собирает. Мы уезжаем. Тимофей звонил, – в отрыве от Вани Сеня говорил на себя не похоже, отрывисто, как большой взрослый мужчина. Не мяукал совсем.

– Какой Тимофей?

– Владимира друг. Ну, Володи.

– И что? – я напрягся.

– Сняли обвинения с проститута. Его выпускают. За недостатком смягчающих обстоятельств.

– То есть были смягчающие? – с логикой у Сени все-таки туго.

– Короче, он на свободе. Считают, что он Андрея не убивал. Имейте ввиду, – Сеня говорил телеграфно.

– Спасибо, будем, – сказал я, все же не очень понимая причины этой суровости. Злится он на меня, что ли? С кокетливыми мужчинами вообще туго: не так взглянешь – плохо, не то скажешь – катастрофа, а если сделаешь что-нибудь не то и не так – начинается балаган: вычеркиваю, уйди, противный, из моей жизни. Сам такой, самого эта подозрительность тяготит и всеми силами стараюсь позитивно думать и жить. «Вам никто не желает зла, люди лучше, чем вам кажется», – говорила мне одна моя новая знакомая; моими словами практически говорила, неожиданно вызывая бурные, неостановимые потоки слез – сколько ж горечи во мне скопилось, сколько яда….

– Нечисто там дело, – сказал Сеня далее, – На месте преступления нашли какие-то….

– Улики – откуда-то издалека подсказал ему Ваня.

– Нам всем надо быть поосторожней. Владимир говорит. От него всего можно ожидать.

– От кого? От Владимира? Вы от него что ль бежите? – я совсем запутался.

– Мы на Украину, – сказал Сеня, словно это что-то объясняло.

Какие могут быть дела у зуботехника и безработного на Украине?

– Надо говорить «в Украину». Не то хохлы убьют за верность нормам русского языка, – сказал я.

– В общем, я все передал. Пока.

Поплыли гудки. А тут и мой поезд подошел. Вот так, думал я под размеренный гул, записываешься к психоаналитикам, деньги платишь, надеешься излечиться от болезненной подозрительности, воешь белугой перед посторонней теткой – а один к тебе домой мерзких иностранцев приводит, другой делает какие-то странные намеки, а третий звонит и откровенно нагоняет страху.

Дураки, ей-богу, подумал я, пытаясь отмахнуться от тревог. Ненужных, неуместных, отягчающих….

– …я не понимаю, что происходит; ворочается вокруг какая-то мутная масса, – говорил я по телефону немногим позднее, поднимаясь из-под земли на эскалаторе, боясь произнести вслух страшное слово «страшно».

Страшно, боже мой, как же страшно!

– А давай тоже уедем! Ну, давай, куда-нибудь!

– Давай….