Разговор, который рыку предшествовал, я могу себе только представить, да и то плохо.

Как бы хорошо Марк ни умел подслушивать, знания его, как правило, остаются вещью в себе – рассказчик из него никудышный.

Было примерно так.

– Если Мася кто-то еще, а не я, то что же будет? – говорила снегурочка, приводя себя перед зеркалом в порядок, промакивая влажной салфеткой лицо, – Что же будет, если у меня украдут даже имя? Что останется у меня своего?

Она жаловалась Ашоту, который на правах дежурного кавалера при словоизлияниях этих присутствовал – благо, раковина с зеркалом была одна и для мужского туалета, и для женского.

– Может быть, вам поехать домой?

– Как же я могу ехать, если Суржик? Я должна показать ему, что равнодушна.

– Вы проверяете отношения?

– Мне нельзя делать больно.

– Он вас ударил?

– Что вы? – Мася распахнула глаза, – У нас дома насилия нет. У Суржика властные полномочия, он там у себя на работе насилием занимается, а дома нет. Плачет только, как маленький, если я его обижаю. Сердце мне рвет. Хотите, я расскажу вам страшную вещь?

Ашот если и ответил, то тихо, невнятно, неразборчиво – я не понимаю, зачем он таскался с Масей по вернисажу на глазах ее ревнивого мужа, а потому, слушая Марка, и реакцию его толком представить не сумел.

– Я – ненормальная. Мне кажется, я тоже могу взять нож и зарезать до крови.

Ашот охнул, это уж наверняка.

– А потом бедному Суржику опять забот полон крот: взятки давать, чтобы меня в тюрьму не сажали, или другие делать действия для правоохранительных органов.

– Пожалуйста, не шутите так, – попросил благовоспитанный красавец.

– Суржик считает, что меня в желтый дом на уколы надо сажать. У него сердце за меня болит. Он говорит, что если он умрет, то со мной случатся страшные вещи. А я говорю ему, какие могут со мной вещи случиться? А он говорит, – Мася развела руки, будто собираясь обниматься, – такие, вот, страшные. Знаете, иногда очень обидно, что я ненормальная. Страшно так обидно, но только вы про это никому, – покончив с обтираниями, она повернулась к Ашоту, – Ладно? Обещаете?

– Обещаю, – сказал Ашот, а Марк, который подглядывал за этой сценой в щель приоткрытой двери, чуть не повалился («Она, – рассказывал Марк, – так глазами сделала, как… ну, как… ну, я не знаю»).

Так вот. Не вопль то был, а рык.

– Вы знаете приемы самообороны? – сказал я в ту сторону, где должен был стоять Федот, но увидел только край его пиджака – он, опытный, спешил покинуть арену боевых действий.

Одни, подобно Федоту, бросились прочь, другие кинулись им навстречу. Сложным образом, недовершенной восьмеркой, меня выхлестнуло в ту часть зала, где куклы под потолком были особенно черны и мрачны.

А может мне лишь так показалось.

Рычал тот, кто и должен бы. Кто должен бы, кого боялись. Суржик, человек-волк.

Ашот смотрел на него, качающегося рычанию в такт. Картинный мужчина смотрел на мужчину-зверя без выражения, даже улыбнуться не потрудился.

Он лишь позой выражал свое отношение.

То, как Ашот сложил на груди руки, то как чуть-чуть откинулся, и даже то, как вывалился на лоб крупный черный локон – все указывало на презрительность. Суржик был для него, как досадная ерунда, грязь, налипшая на подошву его модного ботинка.

А зря. Суржик был и злой, и пьяный. Он хотел выяснить, как посмел надменный красавец выгуливать его любимую Масю. Как мог он посягнуть на его, Суржика, собственность? Кто надоумил этого павлина посягать на его, человека-волка, святые обязанности – защищать свою красавицу, быть ей плечом и опорой? Все это, только в пьяном серо-буром виде, он и пытался высказать – он клекотал, он нарывался на драку: ты… ты… ты….

На них смотрели, но никто не думал их растаскивать. Люди ожидали, как столкнутся они, каждый на свой лад живописный: хищный Суржик и глянцевый Ашот.

Смотрел и Кирыч, в юности профессиональный боксер, и Лиза-десантница смотрела, смотрел и Володя, он же правоохранительный орган. Пялились и какие-то другие люди, по которым нельзя было сказать, что они не в состоянии вступиться, вмешаться, о становить. Есть что-то завораживающее в мужской драке – когда не толпой на одного, а когда на равных, один на один.

Даже черные куклы под потолком – и те, казалось, таращились с интересом, блестели азартом их пуговичные глазки.

Мужчины были готовы сойтись в честном бою, а причина раздора присутствовала чуть поодаль. Взяв обеими руками свою яркую сумочку, Мася смотрела на них безучастно, словно происходящее не имело к ней происходящее никакого отношения.

– Он не может приставать к вашей женщине, – выпростался из людской толпы Марк, – У него другие интересы совсем. Вы не понимаете!

– Уйди, не с тобой говорю, – сказал человек-волк.

– А я с вами говорю, – не отступал Марк.

– Отойди, – попросил Ашот, – Без тебя разберемся.

– Разобрались уже, хватит! – выкрикнул Марк, – Сейчас возьмете и подеретесь, как дураки. Терри-бле!

– Драться? С этим чучелом? – сказал Суржик, – Да, я ему в рыло – его от пола отскребать будут.

– Скажи ему! – крикнул Марк, обращаясь к Масе.

А та – ледяная дева – будто и не услышала просьбу друга. Стояла, смотрела.

– Если вас есть ко мне какие-то вопросы, то задавайте, я вас слушаю, – сказал Ашот.

Суржик замахнулся, но траектория руки его странным образом изогнулась, а следом также странно провернулось и его тело. Суржик взвыл.

– Давайте просто пойдем каждый своей дорогой, – стоя за его спиной, держа его руку в своей руке, сказал Ашот.

– Убью, – дернулся Суржик, – Хоть пальцем ее тронешь, убью.

– Да, что вы к нему привязались! – заверещал Марк, – Ваши намеки, это же хоррор, так же нельзя!

– Брейк, – к дерущимся вышла и Манечка; голос у нее сделался громовой, даром, что певица, – Стоп! Хватит!

Толстуху они послушались, отступили, и были, наверное, готовы разойтись, так и не прояснив для окружающих причину стычки. Но рядом все трепыхался и заламывал руки Марк – он-то все точки над «i» и расставил.

– Он не может интересоваться вашей женщиной, – Марк вскрикивал и трясся, не видя ничего вокруг, комментируя какое-то свое собственное кино, крутившееся у него в голове, – Он не интересуется женщинами. Он мной интересуется. Вы поняли, да?! Отстаньте от него! Что вы пристали!

Когда на свет божий вылезают тайны, когда вспучиваются они, как болотные пузыри, то почему-то вокруг всегда царит тишина. Словно мирозданию угодно, чтобы все без исключения о чужой тайне узнали.

Так было и в этот раз.

– Так, это и есть твой шотландец? – сказал я в гробовой тишине.

Дальше мне показалось, что посыпал хрустальный дождь – перезвоном, в разнобой звенящимми каплями.

– Ой, ну, уморили, ну, уморили же, – рассмеялась Манечка, хлопая себя по ляжкам, по бедрам, по груди, как в бане веником. Ну, комедия, же, ну, умереть, лопнуть же со смеху, ну…. Оне интересуются. Оне, значит, интересуются. А я то дура! Все корю себя, страдаю, стыдно мне – человека хорошего предала. Муки совести у меня. Ты! – резко оборвав свой злой смех, она посмотрела на меня, – Ты мне судилище устроил. А что ж ты теперь их не судишь? – она указала в сторону Ашота и Марка, – За твоей спиной. Нет, за моей! За моей спиной спелись голубки, а я-то….

– Вот и узнала. Лучше поздно, чем никогда, – сказал Ашот. Это была, пожалуй, первая его реплика произнесенная в этот вечер с чувством.

– Что же ты за человек такой. А? – она посмотрела на Марка, – Я думаю, чему это он радуется? Ключ от квартиры – пожалуйста, прикрытие – да, не вопрос. Голенищев! – зычно выкрикнула она, хотя потертый человечишко с ней рядом стоял, – Они нас обманули. Ты представь? Провели, как детей на малине!

– Кто кого обманул – надо еще разобраться, – сказал я.

– Получается, что никто никого, – сказал Кирыч, следивший за событиями также внимательно, как и я.

– Э, я не понял, – сказал Суржик, пьяно моргая.

– Объясняю, – сказала Манечка, – Я крутила любовь с этим хреном с тютелькой, – она наставила палец на Ашота, – А он в то же время играл с тютелькой этого хрена, – она перевела палец на Марка, – А хрен этот устраивал мне свидания с другим. Сводником работал, – тут она и своего Голенищева взглядом одарила.

– Хрень, – откуда-то сзади прокомментировала события Клавдия.

– Так, ты – двустволка, – осклабился Суржик, поглядев на Ашота, – И нашим, и вашим….

Кто-то хихикнул в толпе. И правда, смешной получался театр.

– Да, вы на себя посмотрите! – пронзительно заверещал Марк, – Вы думаете, мы про вас ничего не знаем? А мы знаем давно все!

– И что же вы там все знаете? – волчье у Суржика было лицо, волчье.

– Думаете, уехали за границу, сделали там себе чик-чик, и все шито-крыто? Ха! – выкрикнул Марк.

А тут и Мася зазвенела. Даже для этого зала, с такими высокими потолками, крику было все-таки многовато.

– Дорогой, ты разве не видишь? Этот плохой человек нас оскорбляет. Он не имеет права нас оскорблять! Он – плохой человек! Сделай же что-нибудь! Ты же – мужчина.

И боя не получилось, не вышло и расправы. Едва Суржик, следуя указанию, сделал шаг, как на него с одной стороны навалился Кирыч, с другой – не менее крепкий Володя.

– Не прощу, – хрипел Суржик, когда его потащили к выходу, – Не спущу.

– Неужели никто не хочет защитить мою честь? – оглядывая зал, произнесла Мася, – На ваших глазах оскорбили женщину. Почему вы стоите и смотрите? Вам разве не стыдно?

– Самоделка ты, а не женщина! – харкнул ей в лицо вконец осатаневший Марк.

– Все сама. Опять сама, – вздохнув, Мася щелкнула застежкой сумочки, сунула руку в ее бирюзовое нутро и выудила на свет божий черный пистолетик.

Дулом его она помахала Марку.

– Ты должен принести мне свои глубочайшие извинения.

– Не буду я ничего тебе приносить. Дура ты, а не подруга мне теперь.

– А ты будешь труп.

Одним движением руки – всего одним – Лиза ударила красавицу по запястью. Упав, пистолет с тихим щелканьем прокатился по плашкам паркета.

– Ты совсем что ли с ума сошла? – сказала Мася, – Я же пошутила! Отпусти, – она задергалась в стальных объятиях Лизы.

– Дай сюда! – транвеститка взглядом указала Марку на пол.

Тот осторожно, словно жабу за лапу, поднял оружие и отдал его Лизе.

Крепко прижав к себе Масю, трансвеститка приставила пистолет к ее виску.

Не крик понесся по залу, а подобие стона.

– На слабо решила взять? – спросила Лиза самым зычным из своих голосов, – А ты знаешь, каково это, когда тебя берут на мушку? Нравится тебе? – она встряхнула Масю, – Нравится?

Красотка-снегурочка зримо обмякла и, кажется, если бы не мощный захват Лизы, то так бы и растеклась по полу бесцветной лужицей.

Лиза перевела руку с пистолетом к сумочке, все еще болтавшейся на запястье белокурой идиотки, и нажала на курок.

Мне неведомо, кричал ли кто в тот момент, или охал, или, как я, завороженно наблюдал за этой сценой. Я помню только, что, когда прошло невозможно длинное мгновение, на кончике пистолета заплясал огонек и, лизнув край платка, обмотанного вокруг ручки, начал пожирать шелковую ткань, спеша добраться до пупырчатой кожи эксклюзивного страуса.

– Ай, – вяло произнесла Мася, опуская руку.

Сумочка скатилась на пол и повалилась набок, сиреневая кожа страуса, чернея на глазах, зачадила.

– Моя «Биркин», – только и сказала Мася.

– Была и сплыла, – Лиза быстро затоптала огонь, подняв останки сумочки, всучила их вконец помертвевшей идиотке и, бормоча что-то по-учительски строгое, поволкла Масю к выходу.

Они исчезли – словно корова языком слизала. Не стало больше ни Маси, снегурочки с ледяной душенькой, ни Суржика ее, человека-волка.

Пропали, надеюсь, навсегда.

– Это был заключительный номер нашей развлекательной программы! – взяв себя в руки, объявил я, – Всем спасибо, дамы и господа!

Послышались редкие неуверенные хлопки. Затрепетал людям в такт и нелепый кукольный народец, существовавший под потолком и отдельно с людьми, но и как будто бы с ними, остолопами, вместе.

– Прелестный перформанс. Актеров через агентство заказывали? – ко мне подошел Антон.

– На «Мосфильме», – буркнул я.

– В Голливуде, – хихикнул Марк, уже совершенно успокоившийся.

– Очень мило. Я даже немного поверил. Благодарю, – он протянул мне руку, как для поцелуя, – Надеюсь, это был финал?

– Не знаю. Наверное, – ответил я честно, пожимая мягкие прохладные пальцы.

За подтверждением Антон посмотрел на Кирыча, самого серьезного из нас. Тот лишь пожал плечами.

– Я люблю открытые финалы. Есть над чем подумать, – сказал Антон и с этими словами ушел.

У меня в голове попыхивала, глухо ворочаясь, густая солянка: Лиза с ее бреднями, испуганная Даримка, Федот, у которого свои тараканы, глупая ссора с Кирычем, а тут еще и сложный четырехугольник из Марка и Ашота, Манечки и Голенищева – всего было слишком много, чересчур. Так не бывает.

– Точно говорю, – сказал я, – Даримка вот-вот родит.

– Паникер, – хмыкнул Кирыч.

– Ну, Ры-ыжик! – застонал Марк, – Ну, хва-атит!

Я подумал: а не про нее ли, не про Масю ли, говорила мне Лиза?

– Марк, про какой ты там заграничный «чик-чик» говорил? Что это за «чик-чик» такой?