В день Всех Святых монахи Фульды собрались в центральном дворе для separatio leprosorum, печальной церемонии отчуждения от общества больных проказой. В тот год в окрестностях Фульды было выявлено семеро несчастных — четверо мужчин и три женщины. Один из них — юноша не старше четырнадцати лет, с пока еще не явными признаками заболевания, другая — женщина лет шестидесяти, у которой не было век, губ и пальцев на руках. Всех семерых, облаченных в черное, ввели во двор монастыря, где они робко жались друг к другу.

Торжественной процессией к ним приблизились монахи. Первым подошел аббат Рабан, высокий и величественный. Справа от него шел настоятель Джозеф, слева епископ Отгар. Позади шествовали остальные монахи в порядке старшинства. В конце процессии двое послушников тянули повозку с кладбищенской землей.

— Отныне запрещаю вам входить в любую церковь, на мельницу, рынок, в пекарню или другое место, где собираются люди, — обратился аббат Рабан к прокаженным с истинной скорбью. — Запрещаю вам пользоваться общими дорогами и тропами, где ходят здоровые люди, не позвонив в колокольчик, чтобы предупредить их.

Одна из женщин начала причитать. На шерстяном платье у нее проступили два темных влажных пятна. «Кормящая мать, — подумала Джоанна. — Где же ее ребенок? Кто позаботится о нем?»

— Вы можете есть и пить только в обществе таких же прокаженных, как и вы, — продолжал аббат Рабан. — Навсегда запрещаю вам мыть лицо или любые предметы в реках, ручьях и родниках. Запрещаю вам совокупляться с супругами или другими людьми. Запрещаю вам рожать детей и воспитывать их.

Женщина еще сильнее запричитала, по ее лицу прокатились слезы.

— Как тебя зовут? — с едва скрываемым раздражением обратился к ней аббат Рабан на просторечье. Ее чрезмерное проявление эмоций противоречило торжественности церемонии, которой Рабан надеялся произвести впечатление на епископа. Было ясно, что епископ Отгар прибыл в Фульду не только ради того, чтобы сообщить о свободе, данной Готшалку, но и понаблюдать за работой Рабана и доложить о ней.

— Мадалгис, — всхлипнув, ответила женщина. — Пожалуйста, господин, мне нужно домой. Я вдова и у меня дома четверо голодных детей.

— О невинных позаботится Всевышний. Ты согрешила, Мадалгис, и Бог поразил тебя болезнью, — объяснил Рабан с преувеличенным терпением, словно обращаясь к ребенку. — Ты должна не плакать, а благодарить Бога, ибо будешь страдать меньше в следующей жизни.

Мадалгис от удивления замерла, будто сомневалась, что правильно все расслышала. Но вскоре лицо ее исказилось от рыданий, гораздо более громких, а ее кожа побагровела от шеи до корней волос.

«Странно», — подумала Джоанна.

Рабан повернулся к женщине спиной.

— De profundis clamavi ad te, Domine… — начал он молитву по усопшим. К нему присоединился стройный хор монахов.

Джоанна механически повторяла слова, не сводя глаз с Мадалгис.

Закончив молитву, Рабан перешел к финальной части обряда, отлучающей каждого прокаженного от мира. Он встал перед четырнадцатилетним мальчиком.

— Sis mortuus mundo, vivens iterum Deo, — сказал Рабан. — Умри для мира, живи в Боге. — Он подал знак брату Магенарду, и тот, захватив лопатой немного кладбищенской земли, бросил ее в сторону мальчика, чтобы обсыпать его одежду и волосы.

Пять раз в конце недолгого обряда несчастных присыпали могильной землей. Когда очередь дошла до Мадалгис, она попыталась убежать, но послушники преградили ей путь. Рабан нахмурился.

— Sismortuusmundo, vivensiter…

— Остановитесь! — выкрикнула Джоанна.

Аббат Рабат замолчал. Все повернулись к тому, кто осмелился прервать его.

Под пристальным взглядом толпы Джоанна подошла к Мадалгис и быстро осмотрела ее. Затем повернулась к аббату Рабану.

— Отец, эта женщина не прокаженная.

— Что? — Аббат пытался сдержать гнев, чтобы епископ ничего не заметил.

— Эти раны не характерны для проказы. Видите, как покраснела ее кожа, как наполнилась кровью изнутри? Ее раны не заразны, их можно вылечить.

— Если она не прокаженная, то откуда взялись эти язвы? — возмутился Рабан.

— Причин может быть несколько. Трудно судить без дополнительного обследования. Но какова бы ни была причина, несомненно одно: это не проказа.

— Господь отметил греховность этой женщины. Мы не должны противоречить его воле!

— Она поражена, но не проказой, — настаивала Джоанна. — Бог наделил нас знаниями. С их помощью мы отличаем тех, кому суждено нести это бремя, от тех, кому не суждено. Одобрит ли Он наше решение предать смерти при жизни ту, кого Он от этой участи избавил?

Довод был веский. Рабан заметил, что это понравилось всем.

— Как узнаем мы, что ты верно истолковал волю Бога? — спросил он. — Неужели твоя гордыня столь велика, что ты готов пожертвовать своими братьями… ибо заботясь об этой женщине, ты подвергаешь опасности всех.

В толпе послышался озабоченный ропот. Ничто, кроме мук ада, не вызывало такого ужаса, отвращения и страха, как проказа.

Взвыв, Мадалгис упала к ногам Джоанны. Женщина слушала разговор, ничего не понимая, потому что Рабан и Джоанна говорили на латыни, но она догадалась, что Джоанна вступилась за нее, и спор решался не в ее пользу.

Джоанна похлопала женщину по плечу, желая успокоить.

— Никто из братьев не должен рисковать. Когда вы удалитесь, отец, я пойду в дом этой женщины, взяв с собой все необходимые снадобья.

— Один? С женщиной? — Рабан вскинул брови в праведном негодовании. — Иоанн Англиканец, твои намерения, возможно, невинны, но ты еще молод и можешь стать легкой добычей низменных плотских страстей. Я считаю своим долгом предостеречь тебя, как твой духовный отец.

Джоанна открыла рот, но растерялась и смолчала. Никто не был в большей безопасности от соблазна, чем она, но Рабану этого не объяснишь.

Послышался хриплый голос брата Бенжамина:

— Я готов сопровождать брата Иоанна. Я стар, и такое искушение мне давно не грозит. Отец, если брат Иоанн говорит, что женщина не прокаженная, на него следует положиться, тем более когда он так уверен.

Джоанна с благодарностью взглянула на него. Мадалгис прижалась к ней. Рыдания женщины перешли в жалобный плач, когда Джоанна ласково погладила ее.

Аббат Рабан колебался. За вопиющее непослушание ему очень хотелось подвергнуть Иоанна Англиканца хорошей порке. Но здесь находился епископ Отгар. Рабан не мог показать свою непреклонность и жестокость.

— Хорошо, — неохотно сказал он. — Брат Иоанн, после вечерни ты и брат Бенжамин можете уйти отсюда с этой грешницей и сделать все во имя Бога, чтобы вылечить ее.

— Благодарю, отец, — ответила Джоанна.

Рабан перекрестил их.

— Да избавит вас Всемилостивый Господь от зла.

Нагруженный сумками со снадобьями, мул лениво плелся по дороге, не обращая внимания на палящее солнце. Дом Мадалгис находился в нескольких милях от монастыря. Если так плестись, до дома они доберутся только затемно. Джоанна нетерпеливо погоняла мула. Словно издеваясь над ней, животное сделало пять-шесть быстрых шагов и снова замедлило шаг.

По дороге Мадалгис нервно и без умолку болтала. Такое обычно случается после сильного испуга. Джоанна и Бенжамин узнали всю ее печальную историю. Несмотря на лохмотья, она была свободной женщиной, женой фермера, владевшего почти двенадцатью гектарами земли. После его смерти она пыталась прокормить семью, работая на земле сама, но ее героические усилия внезапно пресек сосед, лорд Ратольд, которому приглянулась процветающая ферма. Лорд Ратольд донес о занятиях Мадаглис аббату Рабану, и тот запретил ей работать под страхом отлучения от церкви.

— Непристойно женщине выполнять мужскую работу, — сказал он ей.

Страх перед голодом заставил женщину продать землю и дом лорду Ратольду за бесценок. Она получила за все лишь несколько золотых и крошечную мазанку неподалеку с небольшим пастбищем для ее коров.

Мадалгис занялась изготовлением сыра, сумев таким способом зарабатывать на жизнь. Она выменивала сыр на другие продукты питания и прочие товары.

Едва завидев дом, Мадалгис радостно вскрикнула и побежала вперед. Через несколько минут Джоанна и брат Бенжамин нашли ее в объятьях детей, которые смеялись, плакали и одновременно все говорили. Увидев двух монахов, дети испуганно закричали и заслонили мать, опасаясь, что ее снова заберут у них. Мадалгис успокоила детей, и они снова заулыбались, хотя смотрели на монахов с настороженным любопытством.

В дом вошла женщина, держа в обеих руках по младенцу. Учтиво поклонившись монахам, она передала одного ребенка Мадалгис. Та, радостно приняв его, сразу стала кормить грудью. Ребенок жадно сосал. Гостья показалась Джоанне немолодой, лет пятидесяти, но, присмотревшись, она заметила, что, несмотря на дряблую кожу лица, она была довольно молода, не старше тридцати.

«Кормила ребенка Мадалгис вместе со своим», — догадалась Джоанна. Она сочувственно взглянула на отекшие груди женщины, ее отвисший живот и нездоровый цвет лица. Такие симптомы Джоанна встречала и раньше: женщины часто рожали первого ребенка лет в тринадцать, и с этого возраста вечно находились в состоянии беременности, рожая одного ребенка за другим. Часто женщина рожала по двадцать и более детей, хотя случались и выкидыши. К тому времени, когда ее организм начинал меняться, если ей удавалось прожить так долго, несмотря на роды, всегда связанные с риском для жизни, тело женщины было безнадежно изношено, а дух подавлен. Джоанна решила сделать для Мадалгис тонизирующее снадобье из дубовой коры и шалфея, чтобы укрепить ее организм перед грядущей зимой.

Мадалгис обратилась к старшему ребенку, долговязому мальчику лет двенадцати. Он вышел и вернулся через минуту с хлебом и сыром, предложив Джоанне и брату Бенжамину. Брат Бенжамин взял хлеб, но отказался от сыра, который был явно не свежим. Джоанне сыр тоже не приглянулся, но, чтобы не обидеть хозяев, она отломила маленький кусочек и съела. К ее удивлению, сыр оказался восхитительным, пикантным, сытным, ароматным, гораздо лучше тех, что подавали на стол в Фульде.

— Как вкусно!

Мальчик улыбнулся.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Арн, — застенчиво ответил он.

Джоанна огляделась. Маленький, без окон, дом Мадалгис был сооружен из прутьев, обмазанных глиной и смешанных с соломой и листьями. В стенах виднелись большие дыры, сквозь которые в дом проникал холодный ветер, разгонявший удушливый дым над очагом. В одном углу находился загон для скота. Через месяц Мадалгис придется взять коров в дом на зиму, как принято у бедняков. Так сберегали не только ценный домашний скот, но и тепло в доме. К сожалению, кроме тепла, от животных в доме заводились, клопы, вши и блохи. Они обитали в щелях и в постелях. Тела большинства бедняков покрывали ранки от укусов паразитов и расчесы. Это было запечатлено на стенах местных церквей, изображавших простолюдинов, покрытых язвами.

У некоторых людей, а Джоанна подозревала, что Мадалгис относилась именно к ним, развивалась сильная реакция на укусы насекомых. В этих случаях кожа покрывалась сыпью. Грубая грязная шерстяная одежда способствовала распространению сыпи, превращавшейся в гнойные раны.

Чтобы подтвердить свой диагноз, Джоанне придется подождать, поскольку совсем стемнело. «Завтра, — решила Джоанна, готовясь ко сну, — приступим завтра».

На следующий день они хорошенько вычистили лачугу. Старые подстилки, лежавшие на земляном полу, вынесли из дома и тщательно выбили, пол вымели и выскоблили. Старую солому из матрасов сожгли, заменив ее новой. Заменили даже старую прогнившую и провисшую соломенную крышу.

Труднее всего было заставить Мадалгис вымыться. Как и все, она регулярно мыла только лицо, руки и ноги, но вымыть все тело казалось ей странным и даже опасным.

— Я простужусь и умру, — вопила она.

— Ты умрешь, если не вымоешься, — решительно заявила Джоанна. — Прокаженные — это живые мертвецы.

От холодных ветров сентября вода в ручье за поселением стала ледяной. Пришлось натаскать ее в дом, согреть на огне и наполнить ею лохань для белья. Пока монахи стояли, повернувшись к ней спиной, Мадалгис опустилась со страхом в теплую лохань, но все же старательно вымылась.

После ванны Мадалгис надела чистую рубаху, которую Джоанне выдал брат Конрад, монастырский келарь, проникнувшись сочувствием к ее затее. Плотное теплое полотно позволит Мадалгис пережить зиму. Кроме того, гладкая ткань раздражала меньше, чем шерсть.

Когда Мадалгис отмылась, и дом заблестел чистотой, здоровье ее пошло на поправку. Раны подсохли и стали заживать.

Брат Бенжамин пришел в восторг.

— Ты был прав! — сказал он Джоанне. — Это действительно не проказа! Надо вернуться и показать остальным!

— Еще несколько дней, — осторожно заметила Джоанна. Когда они вернутся в монастырь, выздоровление не должно вызывать сомнений.

— Покажи еще, — попросил Арн.

Джоанна улыбнулась. За последние несколько дней она обучала мальчика считать на пальцах по методу Беде. Он оказался способным учеником.

— Прежде покажи мне, как ты запомнил то, что уже выучил. Что это означает? — Джоанна показала ему три последних пальца левой руки.

— Означает единицы, — не раздумывая ответил мальчик. — А это, — он показал ей левый большой и указательный пальцы. — Это десятки.

— Хорошо. А на правой руке?

— Это означает сотни, а это тысячи. — Мальчик поднял нужные пальцы для наглядности.

— Отлично. Какие числа ты выбрал?

— Двенадцать, это мой возраст, и еще триста шестьдесят пять, столько дней в году! — гордо произнес он, показав, что запомнил еще кое-что.

— Двенадцать раз по триста шестьдесят пять. Посмотрим… — Пальцы Джоанны быстро задвигались, изображая сумму. — Это четыре тысячи триста восемьдесят.

Арн радостно захлопал в ладоши.

— Теперь ты попробуй, — предложила Джоанна, повторяя все с начала, но более медленно, и давая ему возможность воспроизвести каждое ее движение. Потом она заставила его сделать все самостоятельно. — Отлично! — воскликнула она, когда он выполнил задание.

Довольный похвалой Арн расплылся в улыбке. Но вдруг его маленькое круглое лицо стало серьезным.

— Насколько большие числа ты можешь использовать? Можешь работать с сотнями и тысячами? С… тысячей и еще одной тысячей?

Джоанна кивнула.

— Просто коснись груди, вот так… видишь? Это означает десятки тысяч, А если прикоснуться к большому пальцу, получатся сотни тысяч. Так что… — Ее пальцы снова зашевелились. — Тысяча сто на тысячу триста, получается один миллион четыреста тридцать тысяч!

От удивления у Арна расширились глаза. Такие большие числа он едва мог осознать.

— Покажи еще! — взмолился он. Джоанна рассмеялась. Ей нравилось учить этого жадного к знаниям мальчика. Он так был похож на нее в детстве. «Как жаль, что такой замечательный ум, — подумала она, — вынужден прозябать во тьме невежества».

— Если мне удастся это устроить, хотел бы ты учиться в монастырской школе? Там ты научишься не только счету, но чтению и письму.

— Чтению и письму? — с удивлением повторил Арн. Эти замечательные знания были доступны только священникам и лордам. Он с тревогой спросил: — А мне обязательно становиться монахом?

Джоанну это позабавило. Мальчик был в том возрасте, когда появляется сильное влечение к противоположному полу, и непорочная жизнь отталкивала его.

— Нет, — ответила она. — Ты будешь учиться в открытой школе. Но, чтобы жить в аббатстве, тебе придется покинуть дом. И учиться придется очень усердно, потому что учитель строгий.

Арн не колебался ни минуты.

— О да! Да, пожалуйста!

— Хорошо. Завтра возвращаемся в Фульду. Поговорю с учителем.

— Наконец-то! — с облегчением вздохнул брат Бенжамин. Впереди, где вымощенная булыжником дорога уходила за горизонт, поднимались серые стены Фульды, а за ними виднелись две башни монастырского храма.

Путешественники выдержали утомительный путь от дома Мадалгис, и от холодного влажного воздуха ревматизм Бенжамина так обострился, что каждый шаг давался ему с трудом.

— Скоро мы будем на месте, — заверила его Джоанна. — Через час вы согреете ноги у жаровни в теплой комнате.

Вдали послышался звон, оповещающий об их прибытии, потому что никто не мог приблизиться к Фульде без оповещения. При этом звуке Мадалгис прижала к себе младенца. Джоанна и брат Бенжамин уговорили ее вернуться в монастырь, разрешив ей взять с собой всех детей.

Монахи собрались во внутреннем дворе, церемониально выстроившись по старшинству во главе с аббатом Рабаном, седовласым, величественным и стройным.

Мадалгис испуганно спряталась за Джоанну.

— Выйди вперед, — приказал Рабан.

— Все хорошо, Мадалгис, — успокоила ее Джоанна. — Делай, как велит аббат.

Дрожащая Мадалгис встала перед монахами, которые, увидев ее, восторженно ахнули. Открытые раны и язвы полностью исчезли, осталось лишь несколько подсохших пятен. Загоревшая кожа лица и рук была совершенно чистой, сияла здоровьем. Никаких сомнений быть не могло: даже непосвященный сказал бы, что перед ними стояла не прокаженная.

— Чудесное знамение! — воскликнул епископ Отгар. — Подобно Лазарю, она воскресла к жизни!

Монахи обступили Мадалгис, оттеснив остальных путешественников к церкви.

* * *

Выздоровление Мадалгис было воспринято как чудо. Фульда ликовала и восхваляла Иоанна Англиканца. Когда ночью во сне скончался престарелый брат Олдвин, один из двух священников монастыря, ни у кого не было сомнений в том, кто станет его преемником.

Однако аббат Рабан придерживался иного мнения. Слишком самонадеянный Иоанн Англиканец не нравился ему. Рабан предпочел брата Томаса. Тот хотя был и не столь умен, но более предсказуем, а это качество Рабан ценил больше всего.

Но приходилось считаться с мнением епископа Отгара. Епископ знал о том, что Готшалка забили почти до смерти, и это выставило аббатство Рабана в невыгодном свете. Если бы Рабан предпочел Иоанна Англиканца менее достойному монаху, возникли бы и другие вопросы о его управлении монастырем. А если король получит плохой отзыв, то Рабан может потерять свое место, что было немыслимо для него.

«В выборе священника лучше поступить благоразумно, — решил Рабан, — хотя бы в данный момент».

На собрании каноников он объявил:

— Как ваш духовный отец, я беру на себя право назначить священника. После долгих молитв и раздумий я остановился на том, кто соответствует этому предназначению по праву своей учености. Это брат Иоанн Англиканец.

Монахи отнесились к этому одобрительно. Джоанна зарделась от смущения и радости. Я — священник! Допущена к святому таинству, к святому причастию! Отец так мечтал, чтобы священником стал Мэтью, а после смерти Мэтью Джон. Сколь иронична судьба, если его заветное желание осуществилось через дочь!

Брат Томас злобно взглянул на Джоанну из другого конца комнаты. «Это место мое, — с горечью думал он, — Рабан рассчитывал на меня, всего несколько недель тому назад он сказал мне об этом! А когда Иоанн Англиканец вылечил женщину от проказы, все изменилось. Это же возмутительно! Мадалгис — никто, рабыня, или немногим лучше. Кому какое дело до того, отправили бы ее в лепрозорий или если бы она умерла». То, что выгодная должность досталась Иоанну Англиканцу, крайне оскорбило Томаса. Он возненавидел Иоанна за его ум, потому что это заставляло Томаса часто чувствовать себя дураком. Его раздражало, что учение давалось Иоанну так легко. Томас одолевал науки с большим трудом. Чтобы выучить неправильные формы глаголов и запомнить правила, ему приходилось много работать. Но то, что Томасу не давалось умом, он наверстывал усердием и фанатичной верой. Всякий раз после трапезы Томас старательно укладывал нож и вилку так, чтобы получился Святой Крест. Он никогда не пил вино сразу, как другие, но небольшими троекратными глотками, изображая чудо Святой Троицы. Иоанн Англиканец ничем подобным себя не утруждал.

Томас с ненавистью смотрел на своего врага, который выглядел совершенным ангелом со своими белокурыми локонами. «Да испепелит пламя ада его и чрево, его родившее!»

Монастырская трапезная представляла собой просторное каменное строение в сорок футов шириной и сотню футов длинной. Оно вмещало всех триста пятьдесят монахов Фульды. Это здание, с его семью окнами на юг и шестью на север, куда солнечный свет проникал в течение всего дня, было самым приятным в монастыре. Широкие деревянные балки были ярко расписаны сценами из жизни Святого Бонифация, покровителя Фульды, от чего помещение казалось таким же приятным в холодные короткие дни декабря, как и летом.

Настал полдень, и братья собрались на обед в одной из двух монастырских трапезных. Аббат Рабан сидел за длинным Y-образным столом возле восточной стены; слева и справа от него расположились двенадцать монахов, олицетворявших апостолов Христа. На длинных дощатых столах стояли простые чаши с хлебом, бобами и сыром. Под столами бегала мышь, подбирая крошки.

В соответствие с правилами Святого Бенедикта, за обеденным столом царило полное молчание. Тишину нарушал лишь стук ножей и чашек, а также голос дежурного чтеца, который, стоя на возвышении, читал Псалмы или Жития Святых.

— Пока бренная плоть вкушает плоды земные, — говаривал аббат Рабан, — душа должна пребывать в покое.

Regula taciturnitis, или закон молчания, считался идеалом, к которому стремились все, но соблюдали немногие. Монахи придумали сложный язык мимики и жестов, и с его помощью общались во время трапез. Между ними происходили настоящие беседы, особенно когда чтец был плохой. У брата Томаса был хриплый голос с сильным акцентом, из-за чего почти полностью терялась напевность псалмов. Кроме того, Томас читал всегда очень громко, оглушая монахов. Но аббат Рабан часто просил делать это именно Томаса, а не других, более опытных чтецов, говоря, что «слишком сладкие голоса открывают сердца для демонов».

— Псс. — Едва слышное шипенье привлекло внимание Джоанны. Она подняла голову от тарелки и увидела, что брат Адалгар подает ей знак через стол.

Он показал Джоанне четыре пальца. Это был номер главы в правилах Святого Бенедикта, средство для общения монахов, которое использовало иносказание и выразительные сравнения.

Джоанна вспомнила первые строки четвертой главы: «Omnes supervenientes hospites tamquam Christus suscipiantur», — что означало: «Всех приходящих почитай как Христа».

Джоанна сразу поняла, что хотел сказать брат Адалгар. В Фульду прибыл посетитель, кто-то очень важный, иначе брат Адалгар не упомянул бы о нем. Каждый день в Фульду приходило много людей, богатых и бедных, в драгоценных мехах и в лохмотьях. Усталые путники были уверены, что им не откажут в гостеприимстве; и на несколько дней они здесь найдут отдых, кров и пищу перед тем, как снова отправиться в путь.

Джоанна сгорала от любопытства.

— Кто? — спросила она, слегка приподняв брови.

В этот момент аббат Рабан подал знак, и монахи все встали, выстроившись по старшинству. Выходя из трапезной, брат Адалгар повернулся к ней.

— Parens. — Он вздохнул и пристально посмотрел на нее. — Твой родитель.

Спокойным шагом и с постным выражением лица, как подобает монаху Фульды, Джоанна вышла из трапезной следом за остальными братьями. Ничто в ней не выдавало смятения.

Неужели брат Адалгар не слукавил? Действительно ли кто-то из ее родителей пришел в Фульду? Мать или отец? Адалгар сказал parens, это значило, что их двое. А что, если это отец? Он ожидает увидеть Джона, а не ее. От этой мысли Джоанна содрогнулась. Если отец разоблачит ее, то обязательно донесет на дочь.

Но, возможно, это мать. А Гудрун ни за что не выдаст ее. Она поймет, что это будет стоить Джоанне жизни.

Мама. Прошло десять лет с тех пор, как она видела мать в последний раз, и расстались они плохо. Вдруг Джоанне страшно захотелось увидеть знакомое, обожаемое лицо Гудрун, обнять ее, услышать, как она рассказывает сказки на старинном языке.

Брат Сэмюэль, госпитальер, остановил Джоанну у дверей трапезной.

— Сегодня ты освобожден от обязанностей. К тебе кое-кто пришел.

Джоанна ничего не ответила, одновременно испытывая надежду и страх.

— Не надо быть таким серьезным, брат. Не дьявол же пришел за твоей бессмертной душой, — доброжелательно рассмеялся брат Сэмюэль, славный веселый человек, любивший пошутить. Аббат Рабан пользовался его качествами, держа в должности, как нельзя лучше подходившей брату Сэмюэлю, всегда готовому позаботиться о посетителях.

— Здесь твой отец, — оживленно сообщил Сэмюэль, довольный, что первым донес до нее такую радостную весть. — Ждет тебя в саду, желая приветствовать.

От страха Джоанна едва не упала в обморок. Она попятилась и покачала головой.

— Не хочу видеться с ним… Я не могу.

Улыбка исчезла с лица Сэмюэля.

— Ну же, брат, напрасно ты так. Отец проделал такой долгий путь из Ингельхайма, чтобы побеседовать с тобой.

Следовало придумать какую-то отговорку.

— У нас не сложились отношения. Мы… поругались… когда я уходил из дома.

Брат Сэмюэль обнял ее за плечи.

— Понимаю, — ласково сказал он. — Но это твой отец, и пришел он издалека. Прояви милосердие, поговорив с ним хотя бы немного.

Не зная, как возразить, Джоанна промолчала.

Брат Сэмюэль принял это за согласие.

— Пойдем. Отведу тебя к нему.

— Нет! — Джоанна высвободилась из его рук.

Брат Сэмюэль удивился. Так обращаться с госпитальером, одним из семи управляющих лиц монастыря, было нельзя.

— Твоя душа в смятении, брат, — резко заметил он. — Тебе необходимо духовное наставление. Завтра мы обсудим это на собрании каноников.

«Что же мне делать?» — горестно подумала Джоанна. Скрыть от отца свой обман ей вряд ли удастся. Но и обсуждение на собрании тоже губительно. Ее поведению нет объяснения. Если признают, что она не подчинилась, то как Готшалк…

— Прости меня, Nonmus, — почтительно обратилась Джоанна к монаху. — Прости за дерзость и непочтение.

Я был в растерянности и забылся. Покорнейше прошу простить меня.

Извинение прозвучало весьма убедительно. Лицо брата Сэмюэля расплылось в улыбке, он не умел долго хранить обиду.

— Ну конечно же, брат, с радостью. Пойдем. Я провожу тебя до сада.

По пути из монастыря, проходя мимо скотного двора, мельницы и кирпичных печей, Джоанна быстро оценивала свои шансы. В последний раз отец видел ее ребенком двенадцати лет. За десять лет она сильно изменилась. Возможно, он не узнает ее, возможно…

Они подошли к саду, где тянулись аккуратные грядки, которых было всего тринадцать. Это число символизировало Христа и его Апостолов. Каждая грядка семь футов в ширину, что тоже очень важно, поскольку было именно семь даров Святого Духа, символизирующих целостность всего созданного на земле.

В дальнем углу сада, между грядками марсилии и кервеля, спиной к ним стоял отец. Она сразу узнала его невысокую коренастую фигуру, толстую шею и надменную осанку. Джоанна спрятала лицо в просторном капюшоне так, чтобы плотная ткань свисала посередине, полностью закрыв его.

Услышав шаги, каноник повернулся. Его темные волосы и нависшие брови, наводившие на Джоанну ужас, совсем поседели.

— Deus tecum. — Брат Сэмюэль ободряюще похлопал Джоанну по плечу. — Да будет с тобою Бог. — И удалился.

Отец, прихрамывая, направился к ней. Теперь он показался Джоанне гораздо меньше, чем прежде. С удивлением она заметила в его руке костыль. Когда отец приблизился, она повернулась и, не говоря ни слова, знаком позвала его за собой подальше от яркого полуденного солнца, в часовню рядом с садом, в спасительную темноту. Там Джоанна дождалась, пока отец сядет на скамью, а сама устроилась подальше от него и низко склонила голову, чтобы капюшон скрывал ее лицо.

— Pater Noster qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum… — начал молиться отец старческим дрожащим голосом. Его парализованная рука дрожала. Джоанна присоединилась к молитве, и их голоса эхом отдавались в маленькой каменной часовне.

Закончив молитву, они несколько минут сидели молча.

— Сын мой, — наконец-то произнес каноник. — Ты отлично преуспел. Брат госпитальер рассказал, что ты собираешься стать священником. Значит, не посрамил чести нашей семьи. Я надеялся, что твой брат удостоится такой же чести.

Мэтью. Джоанна прикоснулась к медальону Святой Екатерины, висевшему у нее на шее.

Отец заметил этот жест.

— Я стал плохо видеть. Это медальон твоей сестры Джоанны?

Джоанна отпустила медальон, проклиная себя за глупость. Не догадалась даже спрятать его!

— Взял его на память… потом. — Она не могла заставить себя говорить об ужасах набега норманнов.

— Твоя сестра умерла… Она не была обесчещена?

Джоанна вдруг вспомнила Гилзу, кричавшую от боли и страха, когда норманны по очереди насиловали ее.

— Она умерла непорочной.

— Deo gratias, — перекрестился каноник. — Значит так было угодно Богу. Упрямый, ненормальный ребенок. Она никогда не обрела бы покоя в этом мире. Так гораздо лучше.

— Она не сказала бы этого.

Если каноник заметил в ее голосе иронию, то виду не показал.

— Мать очень страдала, узнав о ее смерти.

— Как поживает моя мать?

Каноник долго молчал.

— Ее больше нет, — ответил он дрожащим голосом.

— Нет!

— В аду, — отрезал каноник. — Горит в вечном огне.

— Нет! — Осознав, о чем он говорит, Джоанна едва не лишилась рассудка. — Нет!

Нет, только не ее мать, такая красивая, с такими добрыми глазами, нежными руками, дарившими утешение и радость… мама, которая так любила ее.

— Умерла месяц назад, — сообщил каноник. — Непокорная и необращенная ко Христу, призывая своих языческих богов. Когда повитуха сказала, что она умирает, я сделал все, что мог, но она отказалась принять святые дары. Я положил ей в рот облатку, а она выплюнула ее.

— Повитуха? Ты хочешь сказать… — Матери было больше пятидесяти лет, слишком поздно для родов. После рождения Джоанны у нее не было детей.

— Мне не разрешили похоронить ее на церковном кладбище вместе с некрещеным младенцем в ее утробе. — Он расплакался, его тело содрогалось от рыданий.

Неужели он любил ее? Как странно выражал отец свою любовь: грубыми скандалами, жестокостью. Его эгоистичная похоть убила ее!

Рыдания каноника постепенно затихли, и он помолился об усопшей. На этот раз Джоанна не присоединилась к нему. Про себя она произносила клятву, взывая к священному имени Тора Громовержца, как учила ее мать в детстве.

Отец смущенно откашлялся.

— Есть дело, Джон. Миссия в Саксонии… как ты думаешь… захотят ли братья воспользоваться моей помощью в работе с язычниками?

Джоанна удивилась.

— А как же твоя работа в Ингельхайме?

— Дело в том, что мое положение в Ингельхайме осложнилось. Недавняя… беда… с твоей мамой…

Джоанна сразу все поняла. Закон о женатых священниках, при короле Карле соблюдавшийся весьма условно, ужесточился в правление его сына, прозванного Людовиком Благочестивым за религиозное рвение. Недавний парижский синод утвердил закон безбрачия. Беременность Гудрун — явное свидетельство нецеломудрия каноника — случилась в самое неподходящее время.

— Ты потерял свое место?

Отец неохотно кивнул.

— Но, Deo volente, у меня еще остались силы для службы Богу. Если бы ты замолвил за меня словечко перед аббатом Рабаном?..

Джоанна молчала. Переполненная горем, гневом и болью. В ее сердце не осталось места для сострадания к отцу.

— Ты не ответил мне. Стал слишком гордым, сын мой. — Он поднялся, в голосе его послышались знакомые повелительные нотки. — Помни, именно мне ты обязан тем, что находишься здесь и занимаешь такое положение. Contritionem praecedit superbia, et ante ruinam exaltatio spiritus, — сказал он решительно. — Гордыня — признак скорого упадка, надменность предвещает крах. Притчи, глава шестнадцатая.

— Bonum est homini mulierem non tangere, — парировала Джоанна. — Хорошо человеку не касаться жены. Первое Послание Коринфянам, глава седьмая.

Отец взмахнул клюкой, чтобы ударить ее, но потерял равновесие и упал. Джоанна протянула руку, чтобы помочь ему. Она схватил ее за руку и дернул к себе.

— Сын мой, — умоляюще и плаксиво прошептал каноник. — Сын мой, не оставь меня. Ты все, что у меня есть.

Джоанна с отвращением отпрянула от него, и капюшон соскользнул с ее головы. Она поспешно надела его, но было слишком поздно.

Отец ужаснулся, узнав ее.

— Нет, — выдохнул он, содрогнувшись. — Нет, этого не может быть.

— Папа…

— Дочь Евы, что ты натворила? Где твой брат Джон?

— Погиб.

— Погиб?

— Его убили норманны в храме в Дорштадте. Я пыталась спасти его, но…

— Ведьма! Колдунья! Демон ада! — Каноник перекрестил перед собой воздух.

— Папа, пожалуйста, позволь объяснить… — взмолилась Джоанна в отчаянии. Отца надо было успокоить, пока на его голос не сбежались монахи.

Каноник попытался опереться на клюку и встать. Он дрожал всем телом. Джоанна поспешила помочь ему, но он оттолкнул ее и сердито произнес:

— Ты убила старшего брата. Почему не пожалела младшего?

— Я любила Джона, папа. Я никогда не сделала бы ему ничего плохого. Это норманны, они напали неожиданно. — Джоанна схватилась за горло, чтобы не вырвались рыдания. Надо было выдержать спокойный тон, чтобы отец понял. — Джон сопротивлялся, но они убили всех, всех. Они…

Каноник повернулся к двери.

— Я должен остановить это, остановить тебя, пока ты не наделала больше зла.

Джоанна схватила его за руку.

— Отец, не надо, пожалуйста, они убьют меня, если…

Он резко повернулся к ней.

— Дьявольское отродье! Тебе следовало умереть в языческой утробе твоей матери! — Он пытался высвободиться. Лицо его побагровело. — Отпусти меня!

Джоанна отчаянно вцепилась в него. Если он выйдет отсюда, ее жизнь кончится.

— Брат Джон? — На пороге послышался голос брата Сэмюэля. Его доброе лицо выражало озабоченность. — Что-то не так?

Вздрогнув, Джоанна отпустила руку отца, и он направился к брату Сэмюэлю.

— Отведите меня к аббату Рабану. Я должен… Я должен… — вдруг каноник замолчал.

Вид у него был странный. Лицо стало еще краснее, причудливо исказилось, левый глаз опустился ниже правого, рот перекосило на сторону.

— Отец? — Джоанна поспешила к нему.

Он потянулся к ней, но правая рука непослушно задергалась.

Джоанна отпрянула в ужасе.

Каноник выкрикнул что-то невнятное и упал, будто срубленное дерево.

Брат Сэмюэль позвал на помощь. На пороге часовни сразу же появились пять монахов.

Джоанна встала на колени возле отца и обхватила его руками. Седая голова каноника беспомощно лежала у нее на плече. Взглянув ему в глаза, Джоанна ужаснулась: в них застыла лютая ненависть.

Губы его что-то шептали:

— М… м… м!..

— Ничего не говори, — сказала Джоанна. — Тебе нехорошо.

Он свирепо взглянул на нее. Из последних сил он тихо произнес единственное слово.

— M… m… m… Mulier!

Женщина!

Голова его качнулась и замерла, глаза застыли.

Джоанна склонилась над отцом, пытаясь уловить дыхание, прощупать пульс на шее. Через мгновение она закрыла ему глаза.

— Умер.

Брат Сэмюэль и другие перекрестились.

— Мне показалось, будто он что-то произнес перед смертью, — заметил брат Сэмюэль. — Что он сказал?

— Он… он призывал Марию, Богородицу.

Брат Сэмюэль печально кивнул.

— Святой человек. — Он обратился к братьям: — Отнесите его в храм. Мы подготовим его тело к погребению.

— Terra es, terram ibis, — произнес аббат Рабан. Вместе со всеми Джоанна наклонилась, взяла горсть земли и бросила в могилу. Комья темной влажной земли тяжело падали на крышку гроба, в котором упокоился ее отец.

Он всегда ненавидел ее. Даже когда она была совсем маленькой. Перед тем, как между ними зародилась вражда, Джоанна никогда не ждала от него ничего кроме скупой снисходительности, Для отца она всегда оставалась тупой, никчемной девчонкой. Однако Джоанну потрясло, как легко он готов был выдать ее, как неистово жаждал ее смерти.

Тем не менее, когда на могилу отца упал последний ком земли, Джоанне вдруг стало невыразимо грустно. Каждое мгновение своей жизни она либо противостояла отцу, либо боялась его и даже ненавидела. Но чувство тяжелой утраты осталось. Мэтью, Джон, мама — все ушли в мир иной. Отец оставался последней связью с домом, с той девочкой, которой она когда-то была. Больше нет Джоанны из Ингельхайма. Есть только Иоанн Англиканец. Священник и монах бенедиктинского монастыря в Фульде.