Москва, площадь Дзержинского,
Управление НКВД.
19 апреля 1937 года, 08:30
У лифта возле проходной со стороны Фуркасова переулка, как всегда в этот утренний час, многолюдно и я решаю подняться к себе по лестнице. К «Шипру» за прошедшую ночь добавился стойкий аромат жжёной канифоли, так что едва продравший глаза Паша подозрительно фыркнул, но промолчал под моим предостерегающим взглядом. Времени уже было много, так что пришлось вызывать машину, чтобы успеть завезти его в СКБ, дожидаться завкадрами, а самому добраться до Управления к началу рабочего дня.
* * *
Неожиданная задержка возникла уже на въезде в Москву: при повороте с Каширского шоссе на Серпуховское безликий порученец неожиданно свернул с «американки» (грунтовое покрытие, укатанное тяжёлыми паровыми катками) на небольшую аллею с жидкими деревцами по сторонам, сквозь которые из утренней туманной дымки показались силуэты церквей Коломенского.
– Подождём. – Тон, которым это было сказано, исключал любую дискуссию.
Ждать пришлось долго около получаса, в течении которых мой спутник равнодушно попыхивал папиросой в машине, а мне пришлось спасаться от дыма снаружи, прохаживаясь по дорожке. Наконец-то со стороны шоссе послышался рык мощного мотора и показался знакомый силуэт бронированного «Паккарда». Подъехав к нашей «эмке», водитель танка на колёсах глушит двигатель и выходит из машины, охранник с переднего сиденья открывает заднюю дверь и призывно машет мне.
– Здравствуй, Алексей, – Киров стучит рукой по кожаной обивке сиденья рядом с собой. – как успехи?
Поначалу, когда увидел наваленные в углу просторной комнаты в каменном особнячке, куда меня привёз порученец Кирова (по времени поездки, где-то за городом к югу), трубы волноводов, спирали антенн и бухты кабеля, меня охватила лёгкая дрожь: «А что если не справлюсь с поручением? Что если не смогу наладить работу устройства. Я тут один, помощников не будет». Но начав работу успокоился: «Ну и чем оно отличается от радиоуловителя? Длина волны побольше, волноводы пошире, антенны другой формы, магнетрон работает в непрерывном режиме, а не в импульсном. Всё это так, но в остальном много схожего с тем, чем я много раз уже занимался, налаживая работу локатора. Справился тогда, справлюсь и сейчас»!
– Здравствуйте, Сергей Миронович, продвигаюсь помаленьку. – Откидываюсь на спинку мягкого дивана лимузина, за мной хлопает дверца. – Установку ещё не включал, пока успел только собрать, лишних деталей не обнаружено.
– Уже неплохо. – широко улыбается Киров. – Хочу разъяснить тебе кое-что: не знаю в курсе ты или нет, у Ежова в Москве есть квартира на улице Мархлевского…
– Да, знаю. Был там однажды.
– … в ней он практически не бывает, там живёт его жена и приёмная дочь…
«Приёмная дочь… не знал».
– … с этой квартирой вопрос решён, ты на неё не отвлекайся. Теперь прослушка кабинета Ежова: При установке фототелеграфа и проводке телефонной линии к аппарату Новаку удалось подключится к местному телефону Ежова, (Киров видит моё удивлённое лицо) не самому Новаку, конечно, его технику. То есть с этим тоже не должно быть трудностей, но если они появятся, то будь готов помочь. Твоя основная задача – установить подслушку на даче Ежова в Мещерино. Там находится его дача, на которой он живёт. Вопросы есть?
– Скажите, Сергей Миронович, Новак полностью в курсе этой операции или только своей части?
– Сейчас да, – Киров тянется в карман за папиросами. – будешь поддерживать связь со мной через него.
Закуривает, медлит, хмурится: «Скажи, Алексей, что ты искал в картотеке у Новака»?
«Ожидаемый вопрос»…
– Дактокарту на одну свою знакомую. Она по молодости попала в плохую компанию, была осуждена. Сейчас исправилась, пошла учиться. Не хотел чтобы у Ежова был повод меня шантажировать, вот и… Жаль, что не знал заранее о Новаке, не пришлось бы так рисковать.
«Фух, вроде и не соврал нигде».
– Тут моё было недомыслие. – Наконец-то Киров отводит от меня свой взгляд. – Обо всех своих действиях сообщай Новаку. Мы больше пока без крайней необходимости встречаться не будем. Учти слежку за тобой не сняли.
* * *
– Алексей, – перехватывает меня Новак прямо у двери в приёмную. – доброё утро. Ты слыхал, что первого мая – день рождения Ежова?
– Нет, откуда?
– Отрываешься от коллектива, – качает головой Егор Кузьмич. – начальники отделов уже давно начали готовить ему подарки. Тридцатого апреля будет сабантуй.
– Понял, спасибо за подсказку. А где? – Шепчу в спину повернувшемуся чтобы уходить Новаку, неподалёку послышались чьи-то голоса.
– Никто не знает.
«Ангел основательно устроился у меня на правом плече»…
Катя, уже на своём посту, протягивает мне телефонную трубку и беззвучно раскрывает рот.
– Ш-а-п-и-р-о… – читаю по её губкам.
«Чего это он? Вроде не опоздал, совещание ещё через пятнадцать минут».
– Совещание отменяется… – секретарь Ежова кашляет и сморкается мне в ухо. – Николай Иванович в командировке.
«Понятно… мыши в пляс. Фриновский не большой любитель накачек. Хотя мог бы и заранее предупредить, а не за четверть часа. Но в любом случае у меня освободилось добрых два часа».
Закрываю за собой дверь в кабинет, сажусь в кресло Бокия и замираю в позе роденовского «Мыслителя».
«Такая вот информация к размышлению… Удобный случай вместе с подарком подсунуть „жучка“. Вот только не нравится мне здесь что-то… Вдруг провокация? Хорошо, не предупредили меня о днюхе, так и так понятно что ко мне моё начальство относится с подозрением из-за Кирова: могут и вовсе не пригласить. Или проверяют своих, нет ли утечки? Его не предупредили, а он знает. Чур меня! Не будет Ежову от меня никакого подарка, даже если пригласят на вечеринку позднее, всё равно мой презент будут рассматривать под микроскопом. Можно и всерьёз на нары загреметь: подслушивающее устройство хотел подсунуть наркому внутренних дел, какие ещё нужны доказательства? Определённо, Чаганов – германский шпион! Буду дальше думать и желательно в движении, нет времени сидеть сиднем».
Достаю из сейфа наган, добираю солидности и выхожу в приёмную.
– Замечательно, Катя, выглядишь… – говорю бархатным голосом. – вызывай машину… и готовься расставлять флажки на карте Москвы: ВИМС, Гиредмет, Нефтяной институт, СКБ. Понадоблюсь кому, звони по этим номерам.
Москва, Старая площадь,
дом 4. ЦК ВКП (б).
19 апреля 1937 года, 11:00
Заведующий политико-административным отделом Осип Пятницкий поднялся из-за заваленного бумагами письменного стола и подошёл к окну кабинета на самом верхнем четвёртом этаже здания, выходящего на Старую площадь и Ильинский садик. Сплошной поток трамваев, автобусов и машин и конных повозок запрудил проезжую часть, замедлив их движение до такой степени, что пешеходам не составляло никакого труда проскальзывать между ними, вызывая отрывистыеые гудки раздражённых водитетелей и испуганное ржание лошадей.
– Везде жизнь кипит… – Вырвалось у него вслух, единственный его слушатель – портрет Ленина на стене согласно промолчал.
«… а у нас до полудня как на кладбище».
В последние годы партийные органы как-то сами, без всякого распоряжения сверху подстроились под режим работы Сталина (позднее начало – позднее окончание), лишь он, один из старейших членов партии, чей стаж исчислялся с 1898 года («скоро сорок лет, хе-хе»), так и не смог перебороть свою многолетнюю привычку просыпаться с петухами, приходя на работу к восьми утра и уходя со всеми заполночь.
«И это называется работой»…
Пятницкий бросил раздражённый взгляд на кипы бумаг, не оставившие на столе ни одного свободного местечка.
«Жалобы, анонимки, доносы… Прокуроры кляузничают на органы, органы на юстицию, те на судейских. Ненавижу»…
Вся жизнь Осипа Ароновича с того самого 1898 года, когда он пришёл в революционный кружок, была связана с нелегальной работой: с организацией забастовок и демонстраций рабочих, затем в 1905 году доставкой из-за границы запрещённой литературы и оружия. Он неоднократно арестовывался охранкой, но благодаря своим навыкам конспиратора его личность никогда не была установлена жандармами. В 1917-ом Пятницкий ненадолго вышел из тени, возглавил отряд Красной гвардии в Москве, за ним был небольшой период легальной работы в Моссовете и снова почти пятнадцать лет на тайной службе в Коминтерне, где он возглавлял разведку и контрразведку. Чужие имена, чужие паспорта, чужие страны… Времени на учёбу не хватало. Так и остался недооучкой, точнее самоучкой, не довелось ему посидеть за школьной партой. «Вся жизнь в борьбе – покой нам только снится». До конца 1934-го…, когда Сталин неожиданно предложил ему высокий пост – Секретаря ЦК.
– От таких предложений не отказываются. – Уговаривала жена, уставшая от бесконечных отлучек мужа.
– Засиделся ты на одном месте, пора расти. – Советовали старые «друзья».
Не хотел уходить, но пришлось: уже тогда стало понятно, что секретари Коминтерна Димитров и Мануильский, готовые исполнить любой приказ Сталина, работать по старому не дадут. В ИККИ, да и в стране грядут перемены, связанные с ползучей сменой курса. Простые и ясные, закреплённые в ленинской конституции и вошедшие без изменений в программу Коминтерна от 1928 года, принципы: государства мира раскололись на два враждебных лагеря капиталистический и социалистический, СССР – оплот против мирового капитализма и шаг к Мировой Советской Социалистической Республике, отброшены в новой конституции. Страна медленно, но верно, сворачивает с широкого прямого ленинского пути на кривую оппортунистскую дорожку изоляционизма («построение социализма в одной отдельно взятой стране») под лозунгом: «Моя хата с краю».
«Что так и будешь со стороны наблюдать как Сталин и Ежов отстраняют от руководства „ленинскую гвардию“? Чем тогда отличаешься от соглашателей-меньшевиков»? Зазвонил местный телефон.
– К вам товарищ Рудзутак. – Раздался в трубке голос секретаря.
– Пусть заходит.
– Здравствуй, Осип. – Поздоровался от двери посетитель, плотный мужчина лет пятидесяти с густыми чуть седыми волосами, высоким лбом и светло – голубыми глазами, вопросительно глядящими на хозяина кабинета сквозь стёкла пенсне.
– Говори спокойно, Ян, у меня здесь прослушки нет, мои ребята в этом деле – самые лучшие.
Тот в нерешительности останавливается на полпути посреди кабинета и замолкает.
Пятницкий остаётся стоять на месте, облокотившись о подоконник и насмешливо улыбаясь.
Ян Эрнестович Рудзутак, заместитель Молотова, славился своей медлительностью и нерешительностью. Латыш, сын батрака с двухклассным образованием, после революции 1905 года примкнул к большевикам, за что получил длительный тюремный срок, был освобождён Февральской революцией. Стал помощником Ленина после чего его карьера резко пошла в гору: с 1920 года – член ЦК, с 23-го секретарь ЦК, а с 1926-го – член Политбюро и заместитель председателя Совета Народных Комиссаров. Правда после семнадцатого съезда он резко потерял в политическом весе (видимо сказался недостаток знаний): понижен до кандидата в члены Политбюро, хотя и сохранил пост заместителя председателя СНК.
– Осип, я здесь по поручению товарища Косиора… – снова минутная пауза.
– Ян, ты будешь говорить зачем пришёл? – Делает страдальческое лицо Пятницкий.
– Да, конечно… – Опять молчание и затем резкий решительный выдох, как перед прыжком в воду. – Мы хотим на следующем пленуме исключить Сталина и его группу из Политбюро.
– Давно пора, но кто это мы? – Хозяин кабинета отрывается от подоконника. – Да ты садись, Ян.
Рудзутак, воодушевлённый ответом и оставаясь стоять, начинает сбивчиво объяснять.
– Косиор, Постышев, Чубарь и я из Политбюро… Каждый договаривается со своими людьми: Косиор – с людьми с Украины, Чубарь – здесь в Москве, Постышев – в Поволжье… ещё Эйхе в Сибири, Евдокимов на Кавказе и Хрущёв в Средней Азии.
– Сколько всего? – Нетерпеливо перебивает Пятницкий.
– Тридцать пять членов ЦК.
– Одного голоса, значит, не хватает для большинства… можете рассчитывать на меня.
– Этого мало, – Рудзутак снимает пенсне. – вдруг в решительный момент кто-нибудь струсит. Нужно хотя бы сорок человек.
– Понятно, – Пятницкий берёт за руку гостя и усаживает его на стул. – в ком я уверен? Тогда – Вильгельм Кнорин, мой начальник отдела в исполкоме Коминтерна, Исаак Зеленский, вместе работали в Московском комитете (Собеседник загибает пальцы), Гриша Каминский, тоже знаю по Москве, с Надеждой Константиновной могу поговорить, уверен – не откажет, Литвинов-? не знаю, как то я ему не очень доверяю. Всё. Со мной – пятеро.
– Значит будет у нас большинство, Осип! – Рудзутак водружает на нос пенсне и пытается подняться.
– Постой, Ян! Погоди! – Удерживает его Пятницкий. – Допустим вывели мы их из Политбюро, а дальше что? Они могут за месяц созвать Чрезвычайный съезд (чтобы он был действительным на Чрезвычайном съезде должны присутствовать по крайней мере половина делегатов предыдущего регулярного съезда), который, как пить дать, переизберёт ЦК. Ты даже не сомневайся, сталинские агитаторы за это время их распропагандируют и от нашего ЦК камня на камне не оставят. – Не имеют они права на Чрезвычайный, – Рудзутак впервые за время встречи улыбнулся. – уже три года прошло с 17 съезда. По уставу надо собирать обычный съезд. Новое Политбюро без сталинцев, которое мы выберем на пленуме, и наши секретари на местах будут контролировать отбор делегатов на этот съезд…
– А что если не захочет Сталин уходить? – Не сдаётся Пятницкий. – Прикажет Ежову и не будет никакого пленума, а потом проведут опрос по почте и выяснится, что все наши сторонники исключены из партии, а их дела переданы в суд.
– Это как раз возможно, – кивает головой Рудзутак. – поэтому и надо хранить наши замыслы и приготовления в секрете. На пленуме не настаивать, сидеть ниже травы, тише воды. И вести работу с Ежовым…
– С этим…? Вы с ним собрались вести работу? Он – прихвостень Сталина!
– Тут я с тобой, Осип, не согласен. Ежов – обычный приспособленец, пролезший в партию после Октября. Он готов служить любому, кто у власти.
– Тем более ему нельзя доверять!
– Никто его посвящать в наши планы не собирается. Поманим высокой должностью, попросим не вмешиваться в происходящее, а после победы выбросим на помойку за ненадобностью.
– Я бы, всё таки, Ежова со счетов не сбрасывал, – лицо секретаря ЦК побледнело. – хватка у него звериная. То что он сейчас творит в аппарате Коминтерна похоже на настоящую резню. Иностранные товарищи уже предлагают удавить этого гада.
– Удавим, Осип, когда время придёт, – Рудзутак поднимается со стула. – так и передай им. Нет, ничего не говори: запрети без всяких объяснений.
Москва, Миусская площадь,
Физический Институт Академии Наук.
Тот же день, 16:00
– Костя, отвезешь Вениамина Аркадьевича в СКБ и сразу обратно. – Водитель выскочил из машины, припаркованной на небольшом пятачке уютного внутреннего дворика у фасада серого двухэтажного здания, выходящего на тихий переулок, и распахнул заднюю дверцу «эмки» перед профессором.
После встречи с Вавиловым, директором физического института, на которой удалось договориться об аренде последних недостающих приборов для экспедиции за германием, Зильберминц стал проявлять признаки усталости: усталости не физической, а скорее психологической. В конце беседы почти совсем выключился из разговора.
«Можно понять, особенно после двух месяцев изоляции в камере».
Везде, где бы мы сегодня ни были: в Гиредмете, Вимсе и других институтах, к нему подходили люди, жали руки, с чем-то поздравляли. Он расказывал им о предстоящей экспедиции и о переходе на новую работу (договорились не афишировать тот факт, что он всё ещё заключённый, тем более, что для себя я твёрдо решил добиться его освобождения к концу года). Впрочем не все его коллеги так уж радовались этой встрече, некоторые съёживались под жёстким взглядом профессора и старались скрыться за чужими спинами.
«Пусть знают, когда в следующий раз когда обмакнут перо в чернила чтобы писать донос, что и ответка может прилететь».
Пришлось и мне сыграть свою роль, к месту и не к месту вставляя фразу: «Органы ещё займутся теми, кто облыжно обвиняет честных людей. Что б им неповадно было»…
Отправляя Костю с Зильбермицем в СКБ я также немного перестраховывался, не хотел чтобы мой водитель, который стал проявлять больший чем раньше интерес к моим делам, видел нас с Курчатовым, который недалеко от входа покуривал папиросу, изредко бросая на меня выразительные взгляды.
– Добрый день, Игорь Васильевич, – крепко жму руку Курчатову. – хорошая традиция складывается: при каждой новой встрече поздравлять вас с новым успехом. Вы уже член-корреспондент Академии наук!
– Спасибо. – Поворачиваем на дорожку, идущую вдоль ограды института. – Ваше сообщение оказалось точным…
– Удалось получить доказательство расщепления урана?
– … именно так как вы и говорили, Алексей. Зинаида Васильевна (Ершова) выделила в осколках реакции радиактивный барий.
– Поздравляю ещё раз! Но… я правильно почувствовал, что в вашем голосе, Игорь Васильевич, слышится «но»?
– … только ни Мейтнер, ни Ган такого эксперимента с ураном не проводили. – Два внимательных глаза изучают моё лицо как под микроскопом.
«Блин, прокололся. Ну да, старого лжеца не так легко поймать за язык».
– Надеюсь вы не спрашивали их об этом напрямую. – На моём лице лёгкая озабоченность, не более того.
– Конечно нет, мы же договаривались. – Сердится Курчатов. – Только мир ядерной физики тесен…
– Я не мог раскрывать свой источник, чтобы не поставить его под удар. – Даже не думаю оправдываться. – Вам же понятно, что чисто теоретически после этого эксперимента открывается путь к созданию ядерной бомбы. По крайней мере, одна из групп в одной из стран уже поставила такой вопрос перед своим правительством, которое, впрочем, не спешит с выделением средств, но все важные результаты по урану на всякий случай засекретило.
Курчатов понимающе кивает головой и мы некоторое время идём по дорожке молча.
– Я обсуждал с некоторыми своими коллегами из Ленинграда возможность создания бомбы…
– С кем? – Перебиваю я его.
– С доктором физ-мат наук Харитоном и его сотрудником Зельдовичем, но я взял с них честное слово молчать о результатах моего эксперимента и нашем разговоре. – Поспешно добавляет он.
– И…
– … и они согласились со мной, что «бомба» вполне реальна. Даже взялись произвести кое-какие расчёты.
– Вам, Игорь Васильевич, следует написать письма в правительство и Академию Наук.
– Думаете настало время? – Останавливаемся, Курчатов берётся рукой за завиток ажурной железной ограды института. – Нет у меня самого ещё большой уверенности в правильности пути, так как я смогу убедить в этом наших академиков.
– Для того, чтобы получить стопроцентную гарантию, – поднимаю глаза к небу. – надо провести ещё сотни экспериментов, для которых нужны тонны урана. Для нескольких бомб – тысячи тонн. Сколько его сейчас у вас?
– Десять килограмм. – Мой собеседник лезет в карман за папиросами.
– Десять килограмм…, Игорь Васильевич, это – замкнутый круг. Без письма – вы не получите уран, без урана – нет уверенности, что это содержание письма – не ошибка.
– Может быть вам, Алексей Сергеевич, обратиться к товарищу Сталину?
– Бесполезно. Письмо будет направлено вашим академикам, а для них моё мнение ничего не значит.
– Ещё один замкнутый круг. – Чиркает спичкой Курчатов.
«Вряд ли удасться убедить наших академиков поддержать нашу инициативу с реализацией уранового проекта».
В моей истории дело сдвинулось только после получения надёжных разведданных о «Манхэттэне», а завертелось – лишь после испытания бомбы американцами.
«Стоп, а что если купить пару тонн руды для СКБ за границей? Никаким академикам ничего не объясняя, не убеждая Сталина и Кирова. Просто напишу Ежову бумагу, что нужен расходный материал для изготовления ключей засекречивания разговоров. Две тонны для начала. Стоит недорого, хотя поинтересоваться в ИНО насчёт объёмов добычи урана в Бельгийском Конго будет нелишним. Уверен, что никому он и задаром не нужен пока. Плёвая задача для Амторга».
– Ладно, Игорь Васильевич, беру уран на себя. – Замечаю облегчение на лице член-корра. – Занимайтесь наукой. Как, кстати, дела с пуском циклотрона?
Курчатов оседлал любимого конька, заулыбался, заговорил жестикулируя потухшей папиросой. На этой неделе намечен пуск, на который он собрался в Ленинград в Радиевый институт.
– А почему вы спрашиваете? – Неожиданно останавливается он и подозрительно смотрит на меня.
– Есть информация, – не собираюсь долго мучить собеседника. – что та же группа ведёт эксперимент с ураном на циклотроне. Разгоняют дейтроны, ударяют ими по бериллиевой мишени, выбивают нейтроны, которые в свою очередь стучат по урану.
– Слышал о таких экспериментах, – подтверждает Курчатов. – Ферми утверждал, что так в 1933 году получил элемент с атомным числом 93. Но что-то там затихло потом.
– Сами видите как работает режим секретности… – делаю многозначительное лицо. – к тому же теперь появились данные, что обнаружен элемент 94, с фантастическими свойствами, похожими на уран 235.
Игорь Васильевич замолкает, обдумывая сказанное мной. Из-за поворота появляется невысокий, спортивного вида человек в сером костюме без верхней одежды, несмотря на прохладную погоду: густые соломенные волосы, синие глаза, крупный нос, массивный подбородок, во рту папироса. Подходит к нам и вопросительно смотрит на моего, ничего не замечающего вокруг, собеседника.
– Алексей Чаганов. – Первым с улыбкой протягиваю руку незнакомцу, показавшемуся мне на кого-то похожим.
– Игорь Тамм. – В тон мне отвечает он.
– … начальник теоретического отдела ФИАНа, член-корр… – Спохватывается Курчатов.
– Товарищ Чаганов, – перехватывает инициативу Тамм. – я к вам по личному вопросу: полгода назад арестован мой брат Леонид, хочу узнать…
«Точно! Они очень похожи, только Игорь постарше».
– Чувствует себя хорошо, – в свою очередь перебиваю собеседника. – встречался с ним вчера. Осуждён на пять лет, дал согласие на участие в экспедиции профессора Зильберминца на Урал. Он ведь у вас горный инженер? (Тамм кивает головой). Если хорошо проявит себя, то сможет освободиться раньше срока. Что ещё? Ах да, выезд экспедиции назначен на середину мая, когда Леонид будет на новом месте я сообщу вам его адрес.
«Профессионально решаю вопросы жизни и смерти. Ни дать – ни взять, Пилат Понтийский Всадник Золотое Копьё».
Москва, ул. Большая Татарская, 35.
ОКБ спецотдела ГУГБ.
19 апреля 1937 года, 18:05
– Товарищ, капитан госбезопасности, – высокая молодая вохровка решается снова напомнить о себе. – разрешите проводить заключённую Щербакову в казарму? Люба с Авдеевым и, примкнувший к ним, Ощепков увлечённо за длинным лабораторным столом отлаживают миниатюрную радиостанцию на трёх стержневых пентодах.
– Да-да, конечно.
«Казарма? Отдельная комната (Люба пока единственная зэчка в моей шарашке) в бывшем кабинете главного редактора газеты „Станок“. Это для мужской части зк (заключённый-конструктор) ОКБ – настоящая казарма с кроватями в ряд в бывшем актовом зале одноимённой газеты. Впрочем и у них условия щадящие – никаких решёток (вокруг всё равно трёхметровый забор и проходные), свободное перемещение по территории с шести утра и до шести вечера».
Мы с Лосевым возимся возле установки для вытягивания из расплава монокристаллических стержней кремния (по методу Чохральского), пытаясь приспособить её для получения ферритовых колец: есть идея, что удастся добиться лучшей повторяемости их магнитных свойств.
– Лёш, – сзади подходит Ощепков. – просьба есть. Нельзя ли мне получить комнату, в которой Олег жил?
Лосев, как кандидат наук, получил право на добавочную жилплощадь (15 квадратных метров), уже завтра переезжает в новую двухкомнатную квартиру возле Измайловского парка и перевозит из Ленинграда Екатерину Арнольдовну. Соответственно освобождает служебную комнату, что находится напротив нашей проходной.
– Что так? Чем у меня плохо? – Подозрительно гляжу на друга.
– Ну, чтоб не мешать, – мнётся Паша. – да и добираться от тебя далеко…
– Да не вопрос, – легко соглашаюсь я. – дам распоряжение.
«Что-то хитрит мой друг, раньше за ним такой деликатности не наблюдалось».
– Спасибо! – Ощепков с энтузиазмом жмёт мне руку. – Тогда я побежал за вещами, переночую у Олега, а завтра помогу ему с переездом.
«ЧуднО… весел и непоседлив, весточку от Оли что ли получил? Кстати, и мне надо подумать о своей личной жизни».
– Чаганов… соедините с приёмной спецотдела… Катя? Чаганов… Кто сегодня дежурный по отделу?… Скажи ему чтобы заступал с семи… Тебя жду с Костей в семь пятнадцать у проходной КБ, поедем по делам. Всё, до встречи.
«Буду делать железное алиби на время своих ночных отлучек».
Катя, после того как я помог устроить её «резидента» (Георгия Жжёнова) в театр Красной Армии (всё просто, позвонил Эйзенштейну: Алексей Попов, главный режиссёр театра, оказался его учеником), пытается предупредить любое моё желание. Новое здание, в виде звезды ещё не построено, театр ютится пока в ЦДКА, бывшем Екатерининском институте благородных девиц.
Лосев, прошедший всего лишь через два развода, бросает на меня насмешливый взгляд, типа: «эх, молодёжь-молодёжь».
«Разубеждать не буду»…
– Знаешь, Олег, – в раздумье почёсываю затылок. – тут маленькими переделками не обойтись: надо перестраивать частоту генератора, тигель нужен другой. Будем строить для ферритов другую установку, тем более что Зильберминц пожертвовал нам свою часть германия, что привёз в прошлом году с Донбасса.
– И ты молчал? – Вскакивает со стула Лосев.
– Вот говорю, – легко ухожу от его захвата. – да там всего-то три литра двуокиси германия…
– Это ж выйдет не меньше шестьсот грамм очищенного материала! – Потрясает он кулаками. – С завтрашнего дня с утра начинаю заниматься кристаллическими триодами!
– А как же переезд? – Возвращаю его с неба на землю. – Вон Ощепков уже копытом бьёт, рвётся выбраться из-под моего надзора.
– Некуда торопиться, – легкомысленно машет рукой Олег. – перееду на следующей неделе (у Паши вытягивается лицо), а он пусть вселяется. Сосед уехал на три дня в деревню, есть свободная кровать (Ощепков пулей вылетает из комнаты).
– Что ж, триоды – это хорошо, – сажусь на стул и жестом приглашаю Лосева сесть рядом. – а не хочешь ли ты, Олег, вспомнить молодость. Например, свой кристадин.
– Причём тут кристадин? – Собеседник удивлённо смотрит на меня.
– А при том, что читал я на досуге статью Френкеля, ты помнишь Якова Ильича, теоретика из Ленинградского физтеха. (Лосев кивает головой). Там он даёт объяснение туннельному эффекту и, в частности, замечает, что этот эффект может возникать в узком запорном слое на границе двух полупроводников и образовывать области с отрицательным сопротивлением.
– Как в моём кристадине…
– Точно. Так вот я подумал, а что если попробовать создать такой переход на германии?
– А как его создать-то? – Лосев садится напротив.
– Френкель пишет, что этот слой должен быть узким с резким переходом… Помнишь, Олег, когда мы начинали делать сплавные диоды, пробовали легировать германий разным количеством галлия и фосфора?
– Чем больше примесей, тем более высокочастотным получался диод… – Вновь подскакивает он.
– Именно, – поднимаю глаза на Лосева. – давай увеличим легирования на два-три порядка.
– Хочешь получить усиление на детекторе радиоуловителя? – Дагадывается он.
– Хватаешь на лету!
«Не уверен на сколько, но думаю раза в три отражённый сигнал усилить удастся. Представляю как будут рады в Ленинграде наши локаторщики. А ещё туннельный диод может заменить отражательный клистрон в качестве генератора… или создать на нём моломощный передатчик – идеально для „жучка“: батарейка на полтора вольта, микрофон, пару резисторов и катушка с подстроечным конденсатором, но об этом лучше промолчу».
– Где германий? – Напирает Лосев.
– В ВИМСе, буду там завтра по делам – захвачу.
* * *
«Сегодня ночью погода мне благоприятствует: ни дождя, ни тумана. Даже не смотря на глухо закрытые шторки боковых окон „эмки“ порученца Кирова, можно более-менее сориентироваться куда мы держим путь, фары то и дело выхватывают из темноты дорожные указатели: у моста Борисовкие пруды, Орехово, Петровское и, вот минуту назад, Горки».
Дорога пошла в гору, через короткое время впереди показался крашеный белой краской шлагбаум, который, впрочем, быстро заскользил наверх освобождая путь, не дожидаясь пока мы подъедем. Шины автомобиля зашелестели по мелкому гравию. Красивый двухэтажный особняк о шести колоннах мы оставили слева и затормозили у небольшого домика поодаль, войдя в который я обнаружил своё хозяйство (антенны, магнетрон, авометр и осциллограф), аккуратно сложенные на полу в полупустой комнате: лишь два стола, один стул и слесарный верстак с тисками в углу.
«Ленинские Горки… помнится Киров упоминал в разговоре, что он отправляет жену в Горки, на бывшую дачу Енукидзе. Так сколько по времени сюда ехали? Около часа. Сейчас полночь, в Москве надо быть в шесть, значит на работу – пять часов. Надо торопиться».
И, вместе с тем, действовать неспеша («выдержка – оборотная сторона стремительности, хе-хе»), сколько раз за жизнь убеждался, чем тщательнее подготовишься к первому включению прибора, тем меньше времени уйдёт на его отладку. Методично проверяю все пайки (вполне могли пострадать при перевозке) и начинаю собирать схему: на первом столе, спиральная антенна передатчика, высоковольтный источник – анодное питание магнетрона, реостат для регулирования тока катода, помещаю магнетрон в вырез постоянного магнита. Катодный вывод магнетрона коротким толстым проводом припаиваю к низковольтной цепи питания, антенный – идёт в волновод…
«Коэффициент связи настрою потом».
На втором столе – приёмная антенна, волновод к смесителю (на нём из принятого сигнала вычитается ослабленный сигнал передатчика, чтобы выделить звук), оттуда идёт уже низкочастотный вывод к осциллографу, которой включаю на прогрев, делитель напряжения на максимальное усиление. На верстаке метрах в семи-восьми размещаю микрофон – «гвоздь со шляпкой».
«С ним надо быть аккуратным, тончайшая мембрана в „шляпке“-резонаторе очень нежная, реагирующая на малейший звук, вибрацию или дуновение воздуха. „Гвоздь“ – антенну микрофона на резьбе пока подстраивать не буду, пусть будет введена в резонатор (через эбонитовую вкладку) наполовину, как сейчас».
Опускаюсь на стул, чтобы перевести дух перед решающим моментом, и подношу часы к глазам, удивительно, но с момента приезда прошло уже два часа.
– С богом! – Вырывается у меня, хотя я в своём окружении уже давно отвык от подобной лексики.
Устанавливаю грузик на маятнике метронома (источник звука) в нижнее положение, толкаю его и начинаю осторожно двигать ползунок реостата. Скашиваю взгляд на соседний стол на экран осциллографа, в надежде увидеть хоть какие-то всплески в такт маятника.
«Чудес в жизни не бывает (луч, как острый нож, режет блюдечко-экран осциллографа точно посередине, не оставляя зазубрин), если не считать, конечно, моих приключений».
Лезу за неонкой, закреплённой на стеклянной палочке, надо посмотреть что у нас выдаёт передатчик. Рядом с микрофоном я заранее натянул двухпроводную измерительную линию (две толстые параллельные медные проволоки, отстоящие на ширину пальца): «Точность невелика, но позволяет оценить порядок величины колебательной мощности, наведённой в антенне микрофона».
В моей неонке газ особенный: смесь неона с аргоном позволяет значительно снизить напряжение зажигания, а низкое давление внутри баллона приводит к тому, что для её свечения достаточно тысячной доли ватта.
«Музыка для души, так бы смотрел и смотрел на этот мигающий оранжевый, с синеватым оттенком (при повышении частоты волны пламя начинает синеть), огонёк».
Заворожённо веду маленький пузырёк вдоль измерительной линии, автоматически отмечаю пики и провалы в яркости свечения лампы, плывущей по стоячей электромагнитной волне, а холодный мозг не перестаёт считать: «Длина волны – около двадцати трёх сантиметров, моя неонка зажигается от напряжения около десяти вольт, волновое сопротивление линии – сто ом. Итого – 1 ватт, мощности волны хватает с избытком».
«Если так, то перехожу к смесителю»…
Смеситель оказывается не работает совсем, так как коэффициент связи для обоих сигналов, приёмника и передатчика, был околонулевым. Хорошо так повозился ещё два часа с трубами волноводов, выбирая миллиметры зазоров, пока отбалансировал два этих входных для детектора сигнала. Присел на минутку, включив снова суицидальный звук метронома. Перед этим скрестил пальцы… но это коммунисту не помогло: отклонения луча не наблюдается.
«Отрицательный результат – тоже результат. Остался „гвоздик“ со шляпкой на анаболиках. Ой, время – до отъезда осталось пятьдесят минут»!
Внимательно разглядываю микрофон. Вижу две резьбы: первая на «гвозде» регулирует емкостную связь «штыря» с резонатором, вторая – настраивает объем резонатора, так как стенка, противоположная мембране микрофона подвижная. Ослабляю фиксирующую гайку, вдвигаю «штырь» на один оборот внутрь резонатора и возвращаю гвоздь на место.
«Кажется есть небольшие отклонения или кажется»?
Для верности, начинающими подрагивать руками, делаю ещё три оборота «штыря» и на ватных ногах иду к осциллографу.
«Есть, есть импульсы и точно втакт с ударами метронома»!
– А-а-а! – кричу от переполняющих меня чувств, осциллограф бесстрастно фиксирует всё это на своём блюдечке-экране.
– Что, что такое? – Встревоженный порученец заглядывает в дверь и, сообразив, добавляет. – Пора, товарищ Чаганов.
Через пятнадцать минут, отключив все приборы и закрыв дверь импровизированной лаборатории, оставляем позади подсвеченную луной усадьбу и выезжаем на шоссе.
– Там я сзади оставил пакет, – не оборачиваясь говорит водитель. – просили вам передать.
Разрываю грубую серую бумагу конверта и включаю свой американский фонарик.
«Так… план дачи Ежова, два этажа. На первом – кинозал. Пометка, это кинотеатр для всего гарнизона. Ну да, ну да – на сто посадочных мест. Посадочных, хе-хе. Карта… крупная. Котляково, Чурилково, река Пахра, ещё пометка – Мещерино: дача Ежова, в ста метрах у берега реки – дача Молотова. Любопытно».
* * *
Распугивая гудками редких пешеходов, пересекающих широкие московские улицы под самыми разными углами, удалось без приключений к шести утра попасть на Комсомольскую площадь, а там дворами и чердаком в свою квартиру. На цыпочках, чтобы не разбудить Катю, ныряю в ванную и первым делом прикасаюсь к округлому медному корпусу напольного антикварного «титана» (дровяного водонагревателя).
«Отлично! Не успел остыть. А холодной воды нет… что ж не беда – в чреве „титана“ умещается не менее шестидесяти литров»!
Сбрасываю одежду, встаю в ванну, кручу чугунный вентиль горячего крана и сгибаюсь чтобы попасть под «грибной дождик» душа. Теперь не надо зевать, мыться следует быстро и не спеша: пока намыливаю тело, щёки и подбородок – воду выключаю. Беру с полочки бритву «Золинген», поворачиваюсь к зеркалу на противоположной стене, предварительно подстроив остроту зрения, и отработанным плавным движением выбриваю половину лица: это только в первый раз все лица разные.
«Успел»!
Докрасна растираю тело «вафельным» полотенцем, изредка бросая критические взгляды на свою нескладную фигуру: «Кабинэт, кабинэт»…
– Ой! – Притворно смущается Катя, появившаяся в двери в ночной рубашке, в мгновение ока проверив все мои реперные точки. – Тебе хватило воды, Лёшик? Она, волнуясь грудью, стремительно перемещается к «титану», задев меня по пути бедром.
«Что это тогда, если не однозначно выраженное поведением согласие»?
Отбросив всякие сомнения, крепко обхватываю своего секретаря сзади.
* * *
Выходим вместе из подъезда на улицу и жмуримся от ярких солнечных лучей.
– Катя, а как же Георгий? – Меня так и подмывало задать этот вопрос раньше, но был увлечён тем, чем занимался.
– Уехал в Уссурийск на гастроли, – ни один мускул не дрогнул на её лице. – там открывается филиал театра Красной Армии. Возвращается через два месяца.
– Перебирайся тогда ко мне пока… – неуверенно протягиваю я.
– Конечно, – расцветает она. – я думала ты уже не предложишь.
– Кх-кх-кх. – Закашлялся я.
– Не бойся, пока Жорик не вернётся. – Катя толкает меня в бок и насмешливо щурит глаз. – Давай лучше обсудим мою докладную Люшкову. Всю правду писать? Он больно охоч до всего эдакого.
– Категорически возражаю, – подключаюсь к её игре. – в общем так, когда придём в отдел возьму у тебя подписку о неразглашении.
– Не вопрос, – передразнивает меня Катя. – разглашать не буду, буду молча показывать.
Москва, ул. Большая Татарская, 35.
ОКБ спецотдела ГУГБ.
20 апреля 1937 года, 14:00
– Добрый день, товарищ Чаганов! – Бодро приветсвует меня на проходной Любина «прикреплённая», рослая крепкая «вохровка», не забыв скользнуть взглядом по раскрытому мною удостоверению.
«Молодец, службу знает».
Прохожу насквозь производственный корпус, сейчас полупустой, так как в доброй половине помещений идёт ремонт после переезда радиозавода им. Орджоникидзе на новое место.
«Тоже всё, кажется, в порядке: люди заняты, никто без дела не шатается».
Снова выхожу на воздух и неспешно иду по дорожке к особнячку, с которого начиналось ОКБ, раскинувшееся теперь на целый квартал. Открываю дверь в лабораторию – пусто. Похоже, все ушли в столовую, а помещение запереть забыли.
«Что за преступная беспечность? Газет не читают? Надо будет провести работу с персоналом. В облаках витают». – На всякий случай заглядываю на склад, затем в малую комнату и остолбеваю.
Посреди комнаты раскрасневшийся вольнонаёмный Паша целуется с побледневшей заключённой Любой.
«Блин, это я неудачно зашёл».
Возлюблённые спешно, как по команде «брэк», делают шаг друг от друга, испуганно оборачиваются ко мне и нервно, при этом, поправляют свою одежду.
«Хм, ещё один аспект организации работ ОКБ, который я упустил. Поленился скопировать устав ягодинских „шарашек“. Сегодня же этим займусь. Теперь понятно зачем Ощепков рвался сюда – быть поближе к Любе. Стоп, а как же Оля? С глаз долой – из сердца вон? Прямо какой-то „закон парных случаев“».
Сзади послышались громкие голоса, вернувшихся с обеда сотрудников.
– Гражданка Щербакова, вы чем сейчас занимаетесь? – «Двусмысленной, однако, получилась фраза». – Я имею ввиду, над чем работали до этого.
«До этого… хм, тоже не лучше».
– Настройкой Валиных радиостанций. – Отводит глаза в сторону Люба.
– Начальника отдела Авдеева. – Жёстко поправляю её я.
– Так точно, гражданин начальник. – Сверкает зелёными глазами рыжая красавица.
– Продолжайте работу. Свободны.
«Огрызается… ох, и намучаюсь я ещё с ней».
– Ты-то хоть понимаешь, что связь с заключённой противозаконна? – Поворачиваю голову к Ощепкову, который влюблённым взглядом смотрит вслед уходящей подруге.
– Если ты об Ане, то мы с ней расстались… – С улыбкой замечает он.
– Мне твои амурные дела не интересны! – Взрываюсь я, показывая ему пальцем на телефон.
«Он вообще меня слышит?… Кстати, любопытно с каких это пор расстались? Помнится, ещё пару недель назад он пускал по ней пьяную слёзу»!
– Я тебя предупредил. Сегодня работаешь со мной. Будем налаживать элемент Пельтье.
Выкладываю на стол из бумажного кулька, полученные от Сажина, аккуратные чёрные пятимиллиметровые кубики теллурида висмута, легированные сурьмой, такого же размера кубики твёрдого раствора кремния с германием (из отходов нашего кустарного производства, невысокой степени очистки) и сантиметровые медные перемычки, которые также служат термическими контактами.
«Впереди жаркое лето – готовь настольный холодильник весной! А керамические электреты подождут, до осени»…