Москва, площадь Дзержинского,

Управление НКВД.

30 апреля 1937 года, 14:30

«Количество бумаг заметно прибавилось, приходится помимо спецотдельских дел заниматься строительством и организацией „шарашки“. Действительно, работаю уже двадцать три часа в сутки, а времени всё не хватает. Ну ничего, вот закончил (как это по-американски?) „The Thing“, то есть „Вещь“ с большой буквы и теперь хотя бы освободятся ночи».

«Вещь», действительно, получилась на славу: передатчик свободно на расстоянии ста метров, включая полуметровую кирпичную кладку на пути, обеспечивает на «штыре» полуваттную мощность сигнала, которой вполне достаточно для приёма модулированного сигнала на направленную антенну. Сейчас две спиральные антенны (приёмника и передатчика) уже нацелены из слуховых окошек на крыше дачи Молотова на балкон-лоджию дома Ежова и дальше на просторную гостиную. Осталось только установить в ней микрофон и я умываю руки, остальное – дело помощников Кирова.

Задача эта очень сложная, так как со стороны руководства НКВД ко мне проявлено явное недоверие – то что банкет состоится в Мещерино (начало в четыре часа) было объявлено мне лишь вчера, точнее уже сегодня ночью, тогда как другим начальникам отделов – три дня назад. Но я не в обиде, Новак своевременно довёл эту информацию до меня, а я через Гвоздя – до Оли. Она то придумала и подготовила эту операцию, в которой я буду играть лишь роль пассивного наблюдателя.

– Зарылся в бумагах по самую макушку… – дверь в кабинет распахивается настежь, в проёме появляется массивная фигура Фриновского. – собирайся, поедем на одной машине.

«Не лишняя предосторожность, однако, особенно если не доверяешь своему сотруднику».

– На ЗИСе, значит, поедем? – Радостно подскакиваю с места. – Вы без шинели, Михаил Петрович?

– Какая шинель, май – на пороге.

– Ну и я тоже тогда… – Хватаю на ходу фуражку и спешу за начальником.

«Жаль не удастся подать Оле промежуточный сигнал».

Я хотел проехать на своей «эмке» по улице Горького до Центрального Телеграфа, там остановиться и послать Костю купить конверты, поджидающий же меня Гвоздь, должен был позвонить Оле в Чурилковскую школу и сообщить, что я уже выехал. Впрочем, Олин план предусматривал и отсутсвие звонка: время и место операции изменить было нельзя.

Новенький, сияющий на солнце чёрной краской ЗИС-101, сопровождаемый «эмкой» такого же правительственного цвета плавно тронулся с места, быстро набирая скорость.

– После майских праздников Николай Иванович планирует посмотреть на твоё хозяйство, Алексей. – К запаху кожи в салоне примешивается лёгкий запах табака и водочного перегара. – Подготовься там, чтобы у меня в управлении всё было без накладок: мусор не валялся, покрашено было; столовую любит проверять, особенно уборные; может захочет речь сказать, так что зал тоже приготовь…

Понимающе киваю головой.

– … ещё, будет у тебя там теперь усиленное отделение Особого Отдела. Согласуй с Леплевским кандидатуры. – Мой собеседник достаёт коробку «Казбека» и закуривает.

«Всё, пошла газовая атака».

Отодвигаюсь к окну и кручу ручку опускания стекла, под неодобрительным взглядом порученца с переднего сиденья. Фриновский усмехается и тоже опускает своё стекло, салон заполняется звуками большого города.

* * *

После Горок (справа промелькнула усадьба на холме с Особняком на вершине) перед самым Чурилково дорога совсем испортилась и мы с обозлившимся шефом наперегонки принялись быстро задраивать окна: «эмка», идущая впереди, подняла столб пыли. Ещё с полкилометра и шины зашелестели по небольшому автомобильному мосту а затем по «американке», которую с обеих сторон обступили молодые деревца с только что проклюнувшимися листочками. Наши машины тормозят у неожиданно появившейся из-за резкого поворота дороги проходной. У её закрытых ворот толпится кучка подростков в пионерских галстуках с красным флагом, барабаном и горном под предводительством юной пионервожатой.

– Та-а-к… что за шум, а драки нету? – Мгновенно повеселевший Фриновский распахивает дверцу, легко выпрыгивает из машины и молодцевато разглаживает свою гимнастёрку с петлицами комкора (пограничные войска НКВД имели армейские знаки различия).

К нему сразу же бросаются пионеры и начинают, перебивая друг друга, кричать: «Товарищ командир, товарищ командир… мы пришли, мы пришли, а он… нас не пускает».

– Молчать! – Добродушно рявкает на них мой шеф и в наступившей тишине, прищурив глаз, добавляет, указывая на пионервожатую. – пусть она доложит…

«А Олю не узнать»…

Перед нами стояла жгучая брюнетка с гладко зачёсанными волосами, убранными под пилотку-испанку, подаренную мной, красный пионерский галстук и белая блузка рвутся из-под расстёгнутой на груди «тельмановки» цвета хаки, чёрная до колен юбка и маленькие кожаные сапожки довершают её сногсшибательный наряд.

– … ты из какого класса?

– Не-е-т, это – наша-а… Марь Лексе-евна…! – Снова поднимается гомон возбуждённых тинэйджеров.

– Тихо, ребята! – Оля точно попадает в короткую, случайно возникшую, паузу: все замолкают. – Товарищ командир, (её маленькая ладошка взлетает ко лбу в пионерском приветствии) наша дружина имени Николая Ивановича Ежова, живущая и работающая под девизом…

– … Больше дела – меньше слов! – Гремят на всю округу детские голоса.

– … направила лучших пионеров, чтобы поздравить Николая Ивановича с днём рождения и вручить ему наш подарок.

К Фриновскому, расталкивая соседей, выдвинулись двое, мальчик и девочка лет двенадцати с деревянной эмблемой в руках: серый овал (длинная ось – сантиметров пятьдесят) вертикально пересекает клинок меча с жёлтым эфесом, поверх него – золотые серп и молот в красных лучах восходящего солнца и скромная надпись небольшими буквами: НКВД.

«Эй, пионеры, не дёргайте так наш герб. Столько труда в него вложено! Особенно навершие рукоятки, в котором затаилась шляпка моего микрофона, очень нежная вещь». Оля тоже с опаской косит глазами на расшалившихся подопечных, но не вмешивается.

– Ну-ка дайте мне взглянуть, – Комкор одобрительно со всех сторон изучает добротно изготовленный и покрытый лаком подарок. – Неужто сами сделали?

– Неа… наш учитель по труду… Ван Ваныч! – Дети окончательно окружили его. – …но мы помогали… покрывали лаком.

«Щас, Ван Ваныч»…

– А как узнали, что день рождения у него? – Продолжает Фриновский свой ненавязчивый допрос подрастающего поколения. – И что живёт он здесь?

– Мы всё знаем про товарища Ежова… – Каждый стремится перекричать другого. – у нас в школе его уголок есть, красивый. И что живёт он здесь знаем, половина села тут работает.

«Ха-ха, возьми нас за рупь – за двадцать»…

Шеф вопросительно смотрит на подошедшего к автомобилю сержанта госбезопасности.

– Так ведь не положено, товарищ Фриновский. – Разводит он руки.

– Ладно, скажешь я разрешил, – комкор возвращает подарок пионерам. – устроим Николаю Ивановичу сюрприз. Петь-то вы умеете?

– Уме-е-ем!

– Ну тогда садитесь в машину, подвезу. – Галантно протягивает руку Оле. – Чаганов, (порученцу) Василий пешком доберётесь.

– У-у-у… Чаганов! Смотри… – Ребята поворачиваются в мою сторону, но самые ушлые не теряют времени и уже ёрзают на новых кожаных сидениях в салоне.

«Как по маслу… тьфу-тьфу-тьфу. А могло всё сорваться, если бы Геня тоже захотела бы присутствовать на торжестве (выяснить планы Ежовой было главной задачей Оли на сегодняшнее утро). Похоже, супруги практикуют свободные отношения».

ЗИС-101 плавно минует распахнутые ворота, сзади раздаётся гудок «эмки».

– Товарищ Чаганов, садитесь в машину.

* * *

– Тра-та-та-та та-та-та, тра-та-та-та та-та-та… тааа-тааа – тааа. – Под оглушающие звуки пионерского горна, играющего «На линейку» в длинном узком коридоре второго этажа ежовской дачи, попадаем в просторную гостиную, заполненную людьми в форме сотрудников НКВД, среди которых иногда встречались штатские.

Справа длинный стол, сервированный человек на тридцать, прямо – огромная французская дверь на балкон, слева стена, увешанная картинами (насколько я могу судить) авангардистов. В центре зала – Ежов в форме генерального комиссара госбезопасности с орденом Ленина на груди, безупречно подстриженный и выбритый, окружённый соратниками и с интересом разглядывающий нашу процессию.

– Дорогой Николай Иванович! – Проникновенный бархатный голос пионервожатой и её, замершая в пионерском приветствии фигура, мгновенно захватывает внимание публики. – Разрешите мне от лица всей пионерии страны Советов поздравить Вас, пламенного борца с троцкистскими бандами шпионов и убийц, с днём рождения. Мы Вас просим беречь себя, (трагическим шёпотом) ведь змея-Ягода пытался ужалить Вас… Спасибо за то, что Вы разорили эти змеиные гнёзда. Мы стремимся быть такими же смелыми, зоркими, непремиримыми к врагам трудящихся как Вы, дорогой товарищ Ежов.

Последние слова Оли потонули в грохоте оваций всех собравшихся. Вперёд выдвигаются давешние пионеры с эмблемой НКВД в руках.

– Разрешите преподнести Вам, дорогой Николай Иванович, – продолжает она тоном тамады на свадьбе. – наш скромный пионерский подарок.

Ежов передает «щит и меч», выдвинувшемуся из-за его спины, начальнику техотдела, а сам тянет руки к Оле – благодарить. «Технарь» крутит в руках герб, осматривая его со всех сторон.

«В губы целуется, гад»… Оля стоически выносит испытание, даже вполне естественно краснеет от смущения.

– Куда повесить, товарищ Ежов? – «Последняя проверка прошла успешно».

– Сюда! – Палец наркома указывает на картину. – Сыми эту ху… (Ежов осекается)… художество.

Кто-то снимает со стены («Филонов. Нарвские ворота») и ставит на пол сине-чёрно-белую картину, а на освободившийся гвоздь сам Ежов, встав на цыпочки, водружает герб своей организации.

А сейчас, – Оля грамотно переключает внимание аудитории. – ребята исполнят песню чекистов. Слова народные, музыка – тоже народная.

«Как же народные – музыка из ненаписанных ещё „трёх танкистов“, слова – стихотворение из „Правды“».

Вокруг пионеров сразу же образуется небольшое пространство, Оля даёт отмашку и наши юные «рабочий и колхозница» вступают неожиданно чистыми и сильными голосами:

Ребята на секунду затихают, а Оля, неуловимым движением сместившись от Ежова, декламирует загробным голосом в абсолютной тишине:

«Ба, да тут целая музыкально-драматическая композиция. Оля – молодец! Хотя что делать, припев на музыку не ложится от слова совсем».

Снова в гостиной звучат красивые детские голоса:

Слова последнего куплета окончательно растапливают холодные сердца соратников «железного наркома», их глаза тают, носы смущённо шмыгают.

– Неси конфет… – Звучит команда расстроганного Ежова.

– Огонь – девка, – толкает меня в бок Косарев, секретарь Цекамола, проводя рукой по непокорным жёстким волосам. – заберу её к себе в ЦК инструктором.

«Блин, с её-то анкетой… как только это обнаружится – мы пропали. Как же это мы так»?

– Саш, ты не спеши… – делаю многозначительное лицо. – она – наша номенкулатура, у Николая Ивановича на неё свои планы.

– Понял, – подмигивает он. – снимается предложение.

«Фу-ух, давай, Оля, сматывай удочки поскорее отсюда, пока у кого-нибудь другого не возникла та же идея – взять к себе. Вон ещё один штатский, товарищ Маленков, не сводит с неё глаз. Перестарались мы с ней, похоже».

Как будто услышав меня, Оля поворотом головы даёт команду горнисту и барабанщику.

Под барабанную дробь ребята, торопливо рассовав по карманам принесённые конфеты, бросаются занять своё место в строю и счастливые, под аплодисменты собравшихся, покидают зал.

Банкет возвращается в привычное русло: выпили за именинника, после небольшого перерыва – за товарища Сталина и началось неспешное вручение настоящих «пацанских» подарков: ножи, сабли, пистолеты, ружья. Это сопровождалось произнесением тостов и выпиванием (тостующий пил до дна), а в общем, всё как на тамильской свадьбе: вначале торжества встаёшь в очередь для поздравлений, а к концу – она подходит. Обстановка становится всё более непринуждённой и, улучив момент, выхожу на балкон.

Место для микрофона оказалось идеальным: в прямой видимости из дома Молотова (дважды меня по ночам привозили туда на автомобиле председателя СНК, так что была возможность рассмотреть гостиную Ежова в подробностях). Всё сложилось хорошо, но шанс неисправности оставался: вдруг – что-то с мембраной или какая-нибудь железяка притаилась рядом в стене.

«Не-ет, можно выдохнуть… в крайнем слева окне на втором этаже задёрнута штора».

А это значит, что косноязычные словословия Генриха Люшкова, комиссара 3-го ранга с таким же как у Ежова новым сверкающим орденом Ленина на груди, слушают (а может записывают на плёнку) сейчас люди Кирова, обосновавшиеся в одной из комнат дачи Молотова. Была у меня идея, после того как выяснилось, что микрофон одновременно выдаёт и амплитудную и частотную модуляцию несущей, запустить этот ЧМ сигнал по радиоканалу прямо в Кремль, но из-за недостатка времени на реализацию пришлось пока от этого отказаться.

«Или хотя бы попробовать передавать сигнал в Горки: самый маломощный передатчик, на УКВ, ЧМ, никто ни в жисть не перехватит. Ладно, сами разберутся: считаю свою миссию здесь выполненной».

Возвращаюсь в комнату, на улице быстро темнеет и становится зябко. Ежов лихо опрокидывает стопку водки под одобрительный гул соратников.

– Александр Васильевич, – демонстративно хлопаю Косарева, стоящего у выхода, по плечу и громко добавляю. – до города не подбросишь?

– А куда это вы собрались? – Глумливый голос Ежова звучит совершенно трезво. – Команды расходиться не было.

– Пришёл – без подарка, ушёл – без спроса… – поддакнул Заковский голосом Раймонда Паулса.

«Да и наружностью „маэстро“ очень машет на главу ленинградского НКВД: квадратная голова с прозрачными глазами – на квадратном туловище».

– И в мыслях не было уходить… – легко поворачиваюсь на каблуках. – а насчёт подарка – ваша правда, не успел подготовить.

– А ты спой тогда, – поднимает лицо от тарелки Фриновский. – как пионэ-эры.

– Или спляши! – Начинают изощряться мои сослуживцы.

«Как их всех Оля просчитала, даже страшно становится».

Так прямо и сказала: «Будут попытки поиздеваться над тобой, типа: почему без подарка и тэдэ».

– А фокус подойдёт? – С улыбкой обвожу взглядом собравшихся.

– Давай! – Ежов, а за ним и другие, переносит свой стул от стола и запрыгивает на него.

Гостиная быстро превращается в зрительный зал. Накладываю руки себе на голову и на минуту замираю: усилить возможности своих органов чувств сейчас будет совсем не лишне. Самые нетерпеливые зрители начинают проявлять признаки нетерпения: подсмеиваться («факир был пьян…»), сморкаться и покашливать. Достаю из нагрудного кармана пиджака Косарева авторучку.

– Сейчас я выйду из комнаты, а вы спрячете её – «Паркер», зажатый в ладони взлетает над моей головой. – моя задача найти её. Согласны?

– Согласны! – Раздаётся многоголосый хор голосов. – Только пусть и Косарев выходит, а то знаем мы вас.

– Не возражаю! – зажимаю уши и выбегаю из зала.

«Сейчас голова расколется, как киловаттные колонки врубились на кухне».

– Шапира, проследи за ними! – Несётся нам вслед.

Напрягаю слух.

«Нет, с первого этажа услышать что происходит в гостиной невозможно».

– Готово! – Кричит кто-то сверху.

Наша троица возвращается обратно в притихшую комнату.

«Ясно, договорились молчать».

Убираю руки от ушей и медленно двигаюсь вдоль первого ряда партера, ненадолго останавливаясь перед каждым подозреваемым. Начинаю от стены с картинами: голова повёрнута направо, подбородок упирается в ключицу, взгляд пронзительный.

«С обонянием я, конечно, погорячился… Вынюхать чернила в облаках сивушных масел – решительно невозможно. Другое дело – слух. Кто-то из оставшихся у меня за спиной, тихо выдыхает и чем-то едва слышно шуршит. Кто там? Курский, Заковский, Фриновский и Ежов».

Поворачиваюсь и иду в обратную сторону и равняюсь с Заковским: с его виска срывается капелька пота и бежит по толстой щеке к тому месту где у других бывает шея. Он лезет в карман, достаёт носовой платок, не решается вытереть щёку и нарочито улыбается. Расфокусирую свой взгляд и вижу как Новак, сидящий в третьем ряду, подтверждающе закрывает глаза.

«Попался, голубчик».

Снова хватаюсь за голову, не осталось никаких моих факирских сил терпеть этот многократно усиленный в мозгу «аромат». Вынужденно беру технический тайм-аут. Ежов и соратники с едва сдерживаемым злорадством смотрят на меня: «Ну, давай, давай»…

«Стоп! А чему они радуются?… Уж точно не за меня. Как то всё очень уж гладко получается… и потом это подозрительное шуршание за спиной… Предположим, что первоначально ручка находилась у Заковского. Мог он её передать кому-нибудь из соседей?… Определённо мог. Егор Кузмич со своего третьего ряда момент передачи скорее всего не заметил бы, да и шум был очень коротким.

Тогда ручка сейчас находится у соседей Заковского либо у Фриновского, либо у Курского или осталась у него самого… Фифти-фифти и ещё фифти».

– Сейчас на счёт «три» ручка окажется в кармане Косырева! – Отступаю к двери, картинно задираю голову к потолку. – Раз!.. Два!.. Два с половиной! (Правая рука Фриновского слегка дёрнулась, ощупывая карман) Три!

– Нет ничего. – Разводит руками комсомольский комсомольский лидер под дружный смех публики.

– К сожалению фокус не удался… – Сокрушённо опускаю голову. – ручка осталась в правом кармане Михаила Петровича Фриновского.

Под присмотром десятков глаз он виновато достаёт «Паркер».

– Заковский! – Чуть не взвыл с досады Ежов. – Ты нас продал! Платок носовой он вынул, это знак был!

– Товарищ Ежов! – Затрясся всем телом глава ленинградского НКВД. – Не было такого.

– А-а-а! Врёшь! – Вдруг закричал нарком, безумным взглядом обводя комнату. – Так вы сговорились с Чагановым. Заранее!

– Николай Иванович! Вот те крест! – Испугавшись своего жеста, «Паулс» оглядывается по сторонам.

«Хм, по католически крестится: ладошкой слева направо, а вообще – неожиданный поворот».

– И этот человек возглавляет… – Щурится Ежов.

– А вдруг товарищ Чаганов действительно может мысли читать? – Из угла доносится голос невысокого грузного лысоватого мужчины лет сорока с петлицами комиссара госбезопасности 2-го ранга, весь вечер молча просидевшего за столом, изредка сморщившись пригубливая свою рюмку. – Как Гарри Гудини или Вольф Мессинг.

Абрам Слуцкий, это был он, лишь недавно вернулся на свою должность начальника Иностранного Отдела после ссылки Шпигельгласа на Дальний Восток и выглядел здесь, среди сотрудников сильно обновившегося центрального аппарата, «белой вороной».

«Что мысли, я будущее могу предсказывать»…

Часть собравшихся восприняла слова начальника ИНО на полном серьёзе: поёжилась как от холода и опустила глаза, другая – обратила свои взоры на начальство – какие будут указания.

«Показал, называется, фокус… того и гляди, и те и другие кинутся толпой да удавят в углу. Что делать? Не сдавать же Кузмича».

Внизу хлопнула входная дверь и сквозняк, пронизавший здание, прихлопнул полуоткрытую стеклянную дверцу посудного шкафа-горки.

«Хорошая идея».

– Настоящие фокусники никогда своих секретов не выдают, но чтобы не поехать отсюда в камеру на допрос (никто даже не улыбнулся), докладываю: фокус называется «на воре шапка горит». Смотрел кто дёрнется на счёт три…

«Выдохнули, задвигались».

– Ну и что увидел? – Спросил кто-то.

– Неа, заметил в стеклянную дверь шкафа как Михаил Петрович ручку перепрятывет.

Зал грохнул от смеха.

«Поверили».

Москва, Центральный Аэродром,

1 мая 1937 года, 09:45

Опускаю взгляд на часы.

«Точно по графику».

Сижу у бокового окна в полукруглом салоне на носу самого большого в мире воздушного корабля «Максим Горький». За небольшим столиком у переднего окна над исчерченной цветными карандашами картой склонились две белозубые девушки в авиационных шлемах – штурмана, с трудом сохраняющие деловой вид и то и дело стреляющие смешливыми глазами в мою сторону.

«А почему двое штурманов на борту? Командир агитационной эскадрилии Михаил Кольцов еще не определился с выбором? Да, но и откидных штурманских столиков тоже два. Запишем в загадки»…

По другую руку от прохода на такому же как у всех никелированному креслу подходит граф Алексей Николаевич Толстой, при встрече на лётном поле вспомнил нашу случайную встречу два года назад и тепло поздоровался со мной, удостостоив стоящего рядом Кольцова лишь холодным кивком. Представил свою спутницу Надежду Алексеевну Пешкову, бывшую невестку Максима Горького, элегантную даму лет тридцати пяти, с большими живыми близко посаженными карими глазами, пухлыми щеками и крупным носом, дающими все вместе на удивление миловидное лицо. Вскоре выяснилась и причина столь прохладной встречи двух выдающихся деятелей культуры: Кольцов отказал классику в месте в носовом салоне, точнее навигационной рубке, за которое развернулась нешуточная борьба. Но лучший журналист страны недооценил изворотливости графа, тот через «Тимошу» (такое прозвище дал Пешковой Горький), родственницу героя Советского Союза Михаила Громова, который сегодня пилотирует МГ на Первомайском Параде, добился своего и сейчас вместе со своей дамой устраивается у противоположного бокового окна.

Увидев меня в центральном холле аэропорта, Иван Михеев, сегодня – второй пилот МГ, поймал меня в свои сильные объятия и долго не отпускал.

– Лёшка – наш человек, – глотая слоги говорил он стоящему рядом Громову. – не сдрейфил тогда… я тебе так, Михалыч, скажу: смело можешь садить его в моё кресло – не подведёт.

– Приятно познакомиться. – Открытый добрый взгляд, железные тиски огромной ладони.

«Да, современная авиация – это не для хлюпиков. Попробуй поворочай штурвал самолёта, подави на его педали… А от предложения второго пилота просто отмахнулся, чувствуется что у Громова на хозяйстве – порядок, сам решает кому где место»…

Двоих корреспондентов центральных газет, в последний момент лишившиеся своих мест, Кольцову пришлось пересаживать в салон похуже, за кокпитом, а середину нашего – занял оператор, который напрочь заблокировал треногой своего киноаппарата выход пассажирам. Оборачиваюсь назад и сквозь двери проходной кабины пилотов виден длинный коридор аж до самого хвоста воздушного лайнера виден чинный ряд кресел и столиков перед ними с изящными настольными лампами. Вышитые скатерти и занавески радуют глаз аккуратными складками, на буфетной стойке сияет «обтекаемыми» формами, возможно, тот самый электрический самовар, что чуть не убил меня в первом полёте.

От крыльев самолёта одновременно отчаливают два грузовичка с движками в кузове, раскрутившими последнюю пару двигателей МГ.

– Сдержанный рокот моторов переходит в гул, – Раздаётся сзади громкий голос Михаила Кольцова. – «Максим», слегка переваливаясь на неровностях почвы… рулит по аэродрому и, наконец, выбирается на недавно построенную бетонную взлётную полосу. Рёв моторов заглушает всё вокруг… здание аэропорта ускоряет свой бег, потряхивание на стыках плит становится всё мягче и… вот «стальная птица» плавно отрывается от земли. С замиранием сердца смотрю вниз и в тысячный раз испытываю всегда новое чудесное ощущение взгляда с птичьего полёта, которое холодит сердце и превращает всё сущее на земле в модель-схему, вычерченную по линейке.

«Не ожидал такого, журналист-инноватор ведёт живой радиорепортаж с борта самолёта „Максим Горький“! Прямое включение»!

Рядом со мной на пороге между пилотской и штурманской кабинами маячит «золотое перо Союза» в наушниках и с выносным микрофоном в правой руке. Его левая рука лёгким взмахами акцентирует окончания фраз. Сидящий напротив Толстой кривится и закатывает глаза.

– Вот на горизонте появляется стая металлических птиц… – репотаж начинает походить на трансляцию с футбольного матча. – наш «Максим» делает величественный разворот и… оказывается во главе колонны военно – воздушных сил! Именно он будет открывать Первомайский военный парад!

– Товарищ командир, – одна из девушек-штурманов склоняется над установленным перед ней микрофоном. – от пересечения железной дороги с Ленинградским шоссе нужно держаться шоссе, которое приведёт к Красной площади.

– Слыша эти указания я с трудом скрываю улыбку, – доверительным тоном делится своими мыслями с сидящими в нашем салоне и со всей страной Кольцов. – я вспоминаю как этот самый пилот, что держит сейчас левый штурвал «Максима», блестяще совершил на моих глазах опаснейшую посадку у французского городка на реке Луаре, проявив свою исключительную способность ориентироваться даже в условиях абсолютно незнакомой местности, усложнённой темнотой и проливным дождём. Вряд ли сам пилот помнит этот незначительный эпизод своей многолетней воздушной работы, которая сделала его известным всему миру. Это – Михаил Громов, Герой Советского союза. Другой штурвал – в надёжных руках Ивана Михеева, орденоносного пилота. Сегодня с нами в полёте лучшие люди страны: рядом со мной сидит Алексей… (Толстой снисходительно поворачивает голову к репортёру, но Кольцов из под носа уводит у него микрофон)… Чаганов, недавно вернувшийся из зарубежной командировки. Еще два года назад он был никому не известным студентом, а сегодня – руководитель, в подчинении у которого сотни людей. Что вы пожелаете, Алексей Сергеевич, миллионам наших радиослушателей в этот праздничный день?

«Представил называется… звучит как: выпускник вуза съездил за границу за шмотками и получил тёплое место, пользуясь благоволением высокопоставленного знакомого. Ещё и улыбается, гад… Однако, если плюнуть на это, то какая уникальная возможность открывается передо мной: могу сейчас сказать всем гражданам Союза напрямую всё что пожелаю»…

Поднимаюсь с кресла и делаю шаг в проход, Кольцов снизу вверх протягивает мне микрофон и ободряюще, как припадочный, мелко трясёт головой.

– Желаю миллионам наших радиослушителей… – Начинаю я фразу, не имея ни малейшего понятия чем её закончить.

У Кольцова от удовольствия затуманились глаза. В моей голове идёт лихорадочный поиск подходящего текста или хотя бы лозунгов к этому Первомаю. Дело в том, что они перед каждым праздником утверждается в Политбюро. Это только кажется, что лозунги из года в год одни и те же, а на самом деле перед майскими праздниками за каждый – идёт борьба: на какое место в списке из сорока призывов поставить – «Да здравствует мировая революция»?

«А вдруг такое словосочетание уже не в тренде и вместо используют нечто иное? Лучше в эти тонкости не влезать, тем более, что в последнее время по причине страшной занятости не мог регулярно следить за партийной печатью. А что если»…

– … желаю всем нам, мобилизовать все силы на борьбу с фашизмом. Я – хоть и далёкий от политики человек, но понимаю, что Гитлер и его союзники на Западе и Востоке готовят новый передел мира путём захватнической войны. Япония готовится напасть на Китай, Германия – поглотить Австрию и захватить Чехословакию, но понятно, что основная их цель – СССР.

Перевожу дыхание.

– Что можем сделать мы, молодёжь, рабочие и инженеры, для отпора врагу? – Копирую интонации своего интервьюера. – Надо больше работать, каждому на своём месте, чтобы дать нашей армии всё необходимое для будущей войны. Поэтому предлагаю – в третьей пятилетке перейти с шестидневной на семидневную неделю…

– Спасибо, товарищ Чаганов! – Кольцов пытается вырвать у меня микрофон, цепляется за провод и я вижу за его спиной из двери радиорубки, расположенной за пилотской кабиной, выскакивает обрывок микрофонного кабеля.

«Прохвостом перед всей страной решил меня выставить?… А может и не ты, а кто-то другой, кому выгодно замазать выдвиженца Кирова чёрной краской… но, в любом случае, лови ответку»!

– И ещё одну… мысль хотел бы донести до… – оба пыхтим и тянем микрофон на себя. – миллионов радиослушателей: необходимо… усилить борьбу с троцкистами – агентурой… фашистов в нашем тылу…

– Отдай микрофон… – читаю по губам Кольцова, который делает мне страшное лицо.

Толстой со спутницей прилипли к окну и разглядывают праздничную Москву, девушки-штурмана сверяют по карте курс, оператор, спиной к нам, медленно ведёт камеру, делая панораму.

– … но это очень важно… – продолжаю валять Ваньку.

– «Ложи трубку!» – Кричат взбешённые глаза моего оппонента.

– Я понял! – Выдыхаю журналисту в лицо, так что круглые стёкла его очков запотевают. – Троцкистов защищаешь, гражданин Кольцов. Так значит тот эпизод со статьёй не был случайным!

Наш «шоумен» в 1923 году в бытность свою редактором «Огонька» на трёх страницах напечатал панегирик Троцкому. Оля, подчищая литературу в Пашиной квартире, нашла эту статью на антресолях и дала мне её почитать.

– Товарищ Кольцов, – кричит его помощник, высунув голову в коридор. – связь прервалась!..

Мой противник кидает микрофон и опрометью бросается назад, как пуля проносится сквозь «кокпит», малый пассажирский салон и скрывается в туалете, что находится как раз напротив радиорубки.

– Товарищ командир, – торжественно вещает второй штурман. – через две минуты Красная площадь.

– Михаил Ефимович, – стучит в дверь туалета помощник. – Красная площадь, вам пора идти на «Голос с неба» (громкоговорительная установка для трансляции звука на землю).

«Боюсь, что ему сейчас не до этого».

В эту секунду «Максим» снижается и проходит над Историческим музеем, а на площадь, оставляя за собой сизый дым, уже вступили танки…

* * *

Спустившись по крутому трапу, немногочисленные участники полёта ждут в тени гигантского крыла появления знаменитого пилота, как поклонники – явления своего кумира. Наконец, в двери самолёта показывается атлетичная фигура Громова, он передаёт кожаную куртку проводнице, снимает фуражку и предстаёт перед нами на трёхметровой высоте в отлично сшитой тёмносиней двойке из английской шерсти, белой сорочке и голубом галстуке, вызвав восторженные аплодисменты у пассажирок и завистливые взгляды пассажиров.

– Спасибо, Михал Михалыч! Спасибо за незабываемый полёт! – Несётся ото всюду.

Громов легко спускается вниз, ни разу не притронувшись к перилам трапа, и начинает терпеливо и доброжелательно обмениваться рукопожатиями или просто парой слов с собравшимися.

– Товарищ Громов, – выступаю я из-за огромного с человеческий рост колеса шасси самолёта, заметив что он прощается с последним поклонником. – найдётся у вас для меня четверть часа – есть серьёзный разговор?

– Разумеется, – улыбается лётчик. – я и сам, по правде сказать, хотел с вами поговорить об одном деле. (Громов поглядывает на ручные часы). А что если нам, Алексей, совместить приятное с полезным. Предлагаю отобедать в ресторане «Гранд-Отель». Не слышали? Поедем-те, не пожалеете: таких говяжих отбивных как там по всей Москве не сыщешь.

– С удовольствием, – в животе предательски заурчало. – только я машину отпустил…

– Так поедем на моём «Форде». – Стучит меня по плечу собеседник и лукаво подмигивает. – Кольцова с собой возьмём?

«Неужели видел наш армрестлинг? Со своего места – вполне мог. Надеюсь, что ничего не слышал».

– Пусть раны зализывает. – В тон отвечаю я. – Сейчас позвоню в отдел, чтоб знали, где меня искать…

* * *

– Тут меня убеждать не надо, Алексей, – Громов с удовольствием делает глоток красного вина из бокала. – каждый дополнительный килограмм топлива удлиняет полёт на один километр, а каждый килограмм облегчения веса самолёта – на три километра. Я двумя руками голосую за это: шутка ли, экономия в сорок килограмм за счёт твоей радиостанции. Вот только успеешь ли ты хорошо испытать её? До вылета – полтора месяца.

Мы сидим за столиком в общем зале ресторана у дальней стены рядом со стойкой, по обеим сторонам которой тяжёлые бархатные портьеры скрывают входы в отдельные кабинеты. Рядом снуют официанты, забирая готовые заказы, а прямо над нами свисает на толстой пятиметровой бронзовой цепи хрустальная люстра (ресторан по высоте занимает два этажа здания). Стены отделаны серым мрамором, потолок золочёной лепниной, а сверху, с хоров, доносятся негромкие звуки скрипки.

Лучшие места у высоких окон и в открытых ложах верхнего яруса оказались уже заняты, либо зарезервированы: в глазах рябит от рубиновых ромбов в петлицах и золотых звёзд на рукавах. Я сижу лицом ко входу и вижу входящих и выходящих: вон, в окружении большой компании, в ложу на втором этаже проследовал Андрей Николаевич Туполев, чуть позже, с высокой статной дамой, ресторан покинул Люшков.

«Стоп! Как это – через полтора месяца? Я точно знаю, что Громов полетел в Америку в июле. Прямо сейчас у меня перед глазами фотография из июльской „Правды“: „полковник Громов показывает на глобусе маршрут перелёта“. (Мы с Олей, готовясь к нашему хронопутешествию, записали в память несколько экземпляров старых газет, в основном праздничных выпусков, что чудом сохранились на антресолях в её квартире). Это Чкалов полетел в июне»!

– Полтора месяца – срок, конечно, короткий, – вымакиваю корочкой хлеба жирный сок от отбивной. – но мы попытаемся…

В ресторан врывается Чкалов, преследуемый встревоженным метрдотелем, и обводит глазами зал в поисках свободного столика. Не найдя такового, направляется в нашу сторону, крутя головой по сторонам.

– Я же говорю вам, Валерий Павлович, – гнусавит сзади работник общепита. – ни одного свободного места…

– Щас-щас, погоди. – Отмахивается от него лётчик и замечает меня. – Чаганов, ты? Вот хорошо! А то смотрю не одной знакомой э…

Он плюхается на свободный стул за нашим столиком. Громов недовольно отводит глаза в сторону.

– Водки принеси и закусить. – Бросает метродотелю Чкалов, скептически посмотрев на недопитую бутылку «Мукузани».

Тот даёт знак стоящему у стойки официанту.

– Здорово, Чаганов! – Тянет он через стол свою лопату-ладонь, чуть не сбивая мой бокал. – Как жизнь?

– Не такая как у вас, Валерий Павлович, – успеваю подхватить своё вино. – но мне нравится.

– Молодец! – Перед незванным гостем по мановению ока возникает графинчик с рюмкой, селёдочница, тарелка с холодцом, говяжьим языком, грибочками и солёным огурчиком. – Ну, с праздником!

Чокаемся, выпиваем, я чуть пригубливаю вино… довольно: всё-таки вчера, как ни отнекивался, пришлось выпить и сегодня с утра болела голова…

– А ты, Михалыч, чо в глаза не смотришь, обиделся что ли? – Чкалов сразу наливает себе вторую рюмку.

– Валера, не начинай опять.

– Чего не начинай? Мне стыдиться нечего! – В ход идёт вторая рюмка.

– Нечего? – Взрывается Громов. – Не ты ли мне обещал в Париже на выставке, что вместе будем подавать заявку на перелёт? А стоило мне лечь на две недели в госпиталь, ты – бац и в дамки!

На нас стали оглядываться соседи.

– Так тебе ж точно как мне разрешили лететь, – Чкалов снова с чувством наполняет рюмку. – разве не так?

– Так, да не так! Ты слово нарушил! – Громов тяжело глядит на оппонента.

– Чаганов, Алексей… ты рассуди! – Оба поворачиваются ко мне.

– У данной проблемы я вижу три аспекта, – мои слова тонут в хохоте двух спорщиков. – первое – где вы видели в армии коллективные рапорта? Это – не колхоз… Второе – вы зря думаете, что от времени подачи рапорта что-то зависит: наверху будут взешивать всё – готовность экипажей, самолётов… анкеты. Я бы, например, ни за что не выпустил два экипажа в перелёт одновременно, так как они станут спешить, чтобы обогнать друг друга, станут ошибаться. Я бы сделал так, первым в июне летит Чкалов. Он – из рабочих, что очень важно для нашей пропаганды. (Громов грустнеет). Затем через месяц, в июле – Громов, для установления мирового рекорда дальности.

– А Леваневский? – Снова оба спрашивают хором.

– Леваневского – в сентябре. И третье – это да, вы Валерий Павлович, слово нарушили.

– Ну прости тогда, Михалыч. – Чкалов чокается с товарищем, залпом выпивает третью рюмку и цепляет вилкой большой кусок селёдки.

«Торопится жить»…

В подтверждение моих мыслей, Валерий Павлович, жадно похватав с тарелки язык, допив водку и расплатившись, начинает прощаться.

– Бывайте, хлопцы! – Подмигивает мне. – Мне тут ещё на один аспект нужно поспеть.

Громов осуждающе качает головой вслед удаляющейся плотной фигуре Чкалова. Отмечаю, что сам он выглядит почти худым.

«Да и ел за обедом меньше моего… Не удивлюсь, если борьба с лишними килограммами идёт по всем фронтам».

– Михал Михалыч, так о чём вы хотели со мной поговорить? – Откидываюсь на спинку стула.

«Странное какое-то ощущение, с начала обеда есть чувство, что как будто кто-то следит за мной. Определённо чувствую чей-то взгляд».

Мой собеседник терпеливо ждёт пока подошедший к нашему столику официант закончит убирать грязную посуду и заказывает ему два кофе.

– Алексей, ко мне обратились знакомые из НИИ-3 («НИИ-3 – это Реактивный интститут что ли»?) – Громов тщательно подбирает слова. – там руководство всё неделю назад арестовали. Я слышал, вы в вашем ведомстве занимаетесь делами инженеров и учёных…

«Быстро слухи расходятся»…

– Не делами, – без труда вклиниваюсь в изобилующую паузами речь лётчика. – ко мне попадают уже осуждённые, а, так сказать, исполнением наказания: работу им подыскиваю по профилю. Поскольку я о ракетчиках ещё ничего не слыхал, это значит – идёт следствие.

«Молодец, Михаил Михайлович! Не побоялся обратиться ко мне… Чёрт! Вот опять, будто бы кто-то справа рассматривает меня».

Громов молчит, ждёт продолжения.

– … Хорошо, я попробую разузнать… кого там арестовали? – Кручу головой по сторонам.

«Нет… все заняты своими делами».

– Клеймёнов, Лангемак, Надёжин, Глушко, ещё другие…

Подходит официант с небольшим подносом, на котором стоят две маленькие чашечки кофе.

«А что если попробовать фокус, которому меня Оля научила»?

Поворачиваю голову направо и протяжно зеваю, Громов от неожиданности замолкает. Расфокусированным взглядом слежу за посетителями.

«Есть, попался, голубчик»!

Справа от нас, за столиком у окна зевает хорошо одетый мужчина в партикулярном костюме, напротив него сидит дама. Зевота заразительна. Это – инстинкт, доставшийся человеку от обезьян. Сторож подаёт знак, что всё спокойно, а члены стада транслируют его.

– Прошу прощения, – невпопад улыбаюсь я. – обещаю, сделаю всё возможное, что в моих силах.

В этот момент к моему предполагаемому хвосту подходит официант. Навостряю уши.

«Как то странно он говорит, определённо с акцентом. Прибалт? Или немец? В руках – небольшая коробочка… Табакерка? Может быть всё, что угодно. Да хоть тот же миниатюрный фотоаппарат! Не может быть! Чтобы в центре Москвы»…

– Спасибо, Алексей. – Улыбается в ответ Громов. – Тебя подвезти?

«Никак не может определиться: зовёт меня то на „ты“, то на „вы“».

Мы поднимаемся из-за стола.

– Не надо, мне отсюда недалеко…

* * *

Выхожу на брусчатку площади Революции, заполненную гуляющим нарядным народом и стараюсь не оглядываться назад.

«Пойдут за мной или нет? Лучше бы чтобы пошли, хуже нет – гадать что это было. А совсем хорошо – если бы и Гвоздь оказался на месте. Половина четвёртого – время наших ежедневных встреч».

Неспеша поднимаюсь по Историческому проезду, на пересечении с Никольской, как всегда, столпотворение, скашиваю налево глаза… и Гвоздь – на своём обычном месте, подпирает забор, закрывающий полуразрушенную Иверскую часовню. Торопливо сворачиваю к нему, успевая заметить за спиной «сладкую парочку» из «Гранд-Отеля», занятую друг другом.

– Фраер с биксой на хвосте, срисуй по тихой.

«Вот это я выдал, ни одного лишнего слова… причём совершенно не задумываясь. А если покопаться в детской памяти»?

Бросаю гривенник на стойку газетчика и с «Вечёркой» в руке чуть не сталкиваюсь со своими преследователями: «Ему лет тридцать пять, одежда иностранная, недорогая. Ей – лет тридцать, красивая. Ничуть не смутились встрече. Эх, не было печали»…

Пересекаю Красную площадь по прямой, которую заканчивают мести бригады дворников.

* * *

– Товарищ Чаганов, – встревоженная долговязая вохровка на проходной СКБ облегчённо вздыхает. – вас разыскивал товарищ Шапиро. Просил срочно позвонить.

– Спасибо! – Для порядка показываю удостоверение и поднимаюсь по лестнице на второй этаж, в свой новый кабинет.

Своим ключом открываю приёмную («не успел ещё найти секретаря») и захожу вовнутрь. Вчера мне провели телефон, подключённый к АТС-2, не АТС-1 («кремлёвка», «вертушка»), конечно, но тоже вещь статусная: аппарат с дисковым номеронаберателем. В нём рядом с цифрами на диске изображены буквы, которые в начале телефонного номера из пяти цифр указывают на коммутатор (центр Москвы – буква «К»). К новому году обещали протянуть ВЧ.

– Исаак Ильич? Чаганов у аппарата. – Опускаюсь на стул.

– Алексей Сергеевич, – Шапиро, в отличии от своего шефа всегда говорит вежливо. – что у вас там стряслось с Кольцовым?

– Пальцем его не трогал. – Принимаю оборонительную стойку.

Секретарь Ежова захихикал в трубку.

– Звонил Лев Захарович (Мехлис, главный редактор «Правды»), жаловался, что вы без согласования с ЦК в эфире политические оценки международной обстановки даёте. Предсказываете развитие событий.

Быстро ищу в памяти ссылку на свои предсказания.

«Так, готово – „Правда“, 1 мая 1937 года статья Димитрова… блин, это же сегодня! А я сегодня „Правду“ не читал! Это что, выходит я задвинул в эфире инфу из будущего… Приплыли».

– Сожалею, – мгновенно покрываюсь липким потом. – если товарищ Мехлис так подумал, только куда мне до оценок и предсказаний: все мои знания по этим вопросам – из центральных газет…

– Николай Иванович просит вас срочно написать рапорт об этом. – Сухо перебивает меня Шапиро и бросает трубку.

«Вежливый…, но хамство затаил. Всё, пропал день – иду в красный уголок читать газеты. Радует лишь то, что достаточно прочитать одну „Правду“».

* * *

– Лёха! – Гвоздь окликает меня из темноты как только я появляюсь из проходной, что выходит на Водоотводный канал.

«Ровно девять, точен как всегда. Что бы я без него делал»?

– Пасли тебя до завода… Два раза прошли мимо комендатуры, но внутрь не заходили. Внимательно так всё обсмотрели. Пошли обратно. На Каменном мосту щипанул фраера из-за ширмы: вот – порт скуртавый…

«Фотоаппарат, хе-хе. Это ж – табакерка серебряная»!

– … потом в Манеж, засветили ксивы перед цириком.

«Ничего себе, Манежная площадь дом 1 – это адрес Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала».

– А за собой хвоста не почувствовал? – Повертел в руках гладкую вещицу, раскрыл – закрыл, пахнуло душистым табаком.

– Не-е заметил… – начал неуверенно Гвоздь, затем после секундной задержки. – нет, точно не было.

– Спасибо, Николай, – возвращаю ему его добычу. – осторожней будь. Подругу мою давно видал?

– Вчера. Здесь она, в Москве.

«А ну да, правильно, завтра, ведь, тоже выходной».

– Хорошо, будь здоров! – Легко пожимаю нежную ладонь карманника, руки – его рабочий инструмент. Поставь «маячок» в Лаврушинском по дороге домой.

Мой друг неслышно исчезает в темноте, а я выхожу на многолюдную сегодня Озерковскую набережную и останавливаюсь у воды.

«Коминтерновцы, значит… Я то им зачем? Непонятно».

Если попытаться сравнить нашу с Олей историю с тем, что происходит сейчас, то на первый взгляд ничего не изменилось: Ежов во главе НКВД, заговор Тухачевского раскрыт, его участники расстреляны, набирают силу репрессии против троцкистов, бюрократов и растратчиков, принята новая Конституция, идёт подготовка к выборам в Верховный Совет. Но вместе с тем налицо и существенные различия: разгром заговора военных и борьба вокруг принятия закона о выборах разнесены по времени почти на год. Этот конституционный закон вообще уже утверждён в ЦИК СССР в первоначальной редакции: с выборами депутатов на альтернативной основе. Он, конечно, как кость в горле партийных функционеров, но поезд-то ушёл – они сами допустили это, бездумно проголосовав в феврале.

Не будет теперь такого вопроса в повестке дня. Не может сейчас подняться с места условный первый секретарь обкома и заявить на пленуме ЦК: «Социалистическое отечество в опасности! Вокруг враги! Не время играть в демократию. Требую чрезвычайных полномочий»! Повода нет. В стране не виданный в мире подъём, партия рапортует о грандиозных успехах в промышленности и сельском хозяйстве. Осенью пройдут выборы, на которых победу одержит никому не известная молодёжь и ему, заслуженному человеку с дооктябрьским стажем, придётся идти в отставку на грошовую пенсию с формулировкой: «Потерял доверие народа, образование – низшее».

«И что ему такому делать»?

Ответ напрашивается сам собой: нет повода – нужно его создать. А для этого все средства хороши, но громкое убийство – лучше всего.

«Меня? Нет, сомневаюсь. Фигура недостаточно важная. Сталина? Кирова? Более вероятно, но намного более трудно. Стоп, а если Ежова! Что там говорил Фриновский? Нарком захотел вскоре лично провести инспекцию СКБ. Удобный случай… Но почему коминтерновцы? Да потому, что Коминтерн сильно пострадал в результате сталинского Нового курса и, кроме того, имеет в своём составе вполне себе опытную спецслужбу (ОМС отдел международных связей), которой по силам такого рода операции: есть мотив и есть возможность. С другой стороны, они ведь не должны работать под своим флагом: могут под видом троцкистов или вообще не оставят следов, а обвинят меня (на моей территории всё произойдёт) и косвенно подставят Кирова со Сталиным, походя разделавшись с ненавистным Ежовым, от которого уже пострадали десятки их товарищей. Изящно, ничего не скажешь. Хотя и другие варианты имеются: что если эти коминтерновцы – агенты одной из иностранных разведок? Так уж ли это невероятно? Вполне рабочая гипотеза. Голова пухнет. Надо поговорить с Олей, интересно что она посоветует»…

Зябко повожу плечами, в эту пору ночью у воды ещё холодно, и и возвращаюсь на работу. Ещё в коридоре слышу телефонный звонок в своей приёмной.

– Чаганов слушает. – Сажусь на край стола.

– Товарищ Чаганов, – в трубке слышится глухой мужской голос. – Это Сергей Фармаковский говорит. Мы вместе учились в ЛЭТИ, только я – по специальности «Телемеханика». Помните? Вместе кончали курс в 1934 году.

– Серёга! Ну, конечно, помню. – В памяти быстро всплывает добродушное улыбчивое лицо: русые волосы, курносый нос, оттопыренные уши. – Ты где сейчас?

– В Ленинграде, на 212-ом заводе. – Из трубки доносится весёлый девичий смех.

«А-а-а… завод „Электроприбор“, знаю-знаю. Бывал там с Пашей когда строили первый радиоуловитель, это – в двух кварталах от Петропавловской крепости и Серёгу там видел. За вод занимается навигацией, гироскопами, морским ПУАЗО. Ты то мне и нужен! Зачем звонит? Неужели тоже будет просить за кого-нибудь»?

– Да нет, где сейчас находишься? – Уточняю вопрос.

– На Красной площади у Исторического музея. – Фармаковский заливается смехом. – Нахожусь в командировке, вот выдалась на праздниках свободная минутка, решил тебе позвонить.

– Правильно решил! Знаю где там таксофон. Стой у будки и никуда не уходи, посылаю за тобой машину. – С лёгким сердцем расстаюсь с толстой подшивкой «Правды».

«Надо сбегать в столовую (моё хозяйство уже перешло на круглосуточный режим работы) взять что-нибудь пожевать на двоих».

* * *

– Ты же, Алексей, знаешь, – Сергей уже расправился с котлетой и допивает компот. – что я выпускался по специальности «Приборы управления стрельбой», практику проходил на «Электроприборе». Там и остался по окончании, сейчас я – замдиректора КБ при заводе.

– Наверное и механическими вычислителями занимался? – мой собеседник кивает головой. – Тогда тебе будет интересно, пошли кое-что покажу.

Заинтригованный Фармаковский следует за мной вниз по лестнице и дальше в новую лабораторию автоматики.

– Смотри, – подвожу его к монтажному столу над которым последний месяц корпели мой практикант Евгений Петров с техником. – это – универсальный электронный аналоговый вычислитель…

Сергей заглядывает внутрь железного ящика со снятой верхней крышкой, из которого торчат стеклянные колбы электронных ламп. В небольшом кубе с ребром в тридцать сантиметров нам удалось уместить один операционный усилитель с блоком питания.

– … Способен за секунду решить дифференциальное уравнение второго порядка, – щёлкаю тумблерами питания двух одинаковых блоков и осциллогафа. – и вывести результат на экран.

– А дифур третьего порядка сможет решить?

– Сможет, если рядом с двумя этими блоками поставить такой же третий. – Охотно поясняю я. – Порядок уравнения ограничен только количеством, имеющихся под рукой, блоков. Итак, здесь перед тобой физическая реализация уравнения: его коэфициенты устанавливаются вот этими подстроечными конденсаторами и сопротивлениями.

Фармаковский кивает головой.

– Сейчас я подам на вход установки входной сигнал «ступенька», – примеряю на себя маску экзаменатора. – что увидим на выходе?

– Тоже ступеньку, – не возражает стать на минуту экзаменуемым Сергей. – только с колебаниями во время перехода.

Включаю генератор прямоугольного сигнала, синхронизируюсь осциллографом и на экране действительно возникает предсказанная моим собеседником картинка. Тихонько подкручиваю ручку на передней панели одного из блоков и перерегулирования на экране начинают потихоньку исчезать – перед нами почти полное повторение входного сигнала (демонстрирую для сравнения входной сигнал).

– Вот сейчас наш регулятор имеет нужные параметры! – Провозглашаю я. – Осталось только считать их значения с ручек управления.

Фармаковский потрясён.

– Ты понимаешь, Алексей, что у нас два КБ и три завода работают над этим. Никто не знает как подступиться к вычислителю для МПУАЗО, «Сперри» его нам не даёт. Товарищ Сталин вчера так и сказал: «Крейсер готов, а из-за вас не может вступить в строй»… Поставил крайний срок в полгода. Я звоню тебе с просьбой («Значит, всё-таки с просьбой») об одном инженере из Остехбюро, который занимался синхронно-силовыми передачами, а сам думаю: «вот и обо мне скоро кто-то так же будет просить»…

– А тут откуда ни возьмись Дед Мороз с мешком подарков.

– Нам бы только электрическую схему… – Неуверенно просит Фармаковский.

– Всё дадим, – успокаиваю его. – и схему, и два блока, и даже лекцию прочтём по методам расчёта. Присылай своих инженеров – устроим курсы повышения квалификации. Пиши фамилию своего «остеховца», будем разбираться.

* * *

Усталый, но довольный, я поднимался по лестнице к себе домой. Прямо перед отходом раскопал жЫрную редакционную статью, в которой русским по белому разъяснялась захватническая суть «Антикоминтерновского пакта», заключённого между Берлином и Токио. Правда прямой цитаты о скором нападении Японии на Китай, а Германии на Австрию и Чехословакию, обнаружить не удалось, но такое мнение у впечатлительной натуры, читающей советские газеты во время еды, вполне могло возникнуть.

Уже открывая входную дверь, услышал тихие скулящие всхлипывания.

«Что за дела? Вроде щенка у меня нет»…

Посреди кухни на табурете в ночной рубашке, обхватив руками согнутую в колене правую ногу и чуть покачиваясь, сидела Катя с лиловым фингалом под глазом.

– Что случилось? – Довольно натурально хватаюсь за сердце. – Кто тебя так?

Катя внимательно смотрит на меня пытясь понять не смеюсь ли я над ней.

– Жорик, – всхлипывает, наконец, она. – приехал с Дальнего Востока вчера ночью… сразу ко мне (хлюпает носом) хотел сделать сюрприз… (делаю непонимающее лицо), а я же у тебя ночева-а-ала.

– Как он мог? – Как то не очень натурально получился у меня этот риторический вопрос.

– Смеёшься? – Её глаза превращаются в две злобные щёлки.

– Нет-нет, что ты, – захожу за спину и кладу руки Кате на плечи. – как он мог, это – не метод!

– Мы тоже виноваты. – Опускает она подбородок на колено.

«Мы? Хм, можно и так сказать. В том смысле, что мы действовали согласованно. Вот только не нравится мне это самобичевание».

– Надо было быть более осторожными, – мягкими успокаивающими движениями разминаю Катины плечи. – вокруг столько недоброжелателей.

– Точно! – Подруга резко, всем телом поворачивается ко мне и теряет равновесие, я едва успеваю её подхватить. – Валька, б…, расписала Жорику, что я давно не ночую дома, с самого его отъезда, что видела как меня кавалеры на машинах подвозят. Убью гадину. С трудом удерживаю, бьющееся от возмущения у меня в руках, её горячее тело.

– Завидует она тебе. – Да чему завидовать-то теперь! Развела она нас с Жжёновым!

– Бьёт – значит любит. – Бросаю на весы сакраментальное.

«Подействовало. Расправила плечи, придирчиво осмотрела свою фигуру в окне, осталась довольна. Надеюсь, что мы останемся друзьями».

Тихонько поворачиваюсь и двигаю в ванную комнату, но на входе в неё меня обхватывают две девичьи руки.

«И они называют нас полигамными»…