Яков Кротов

ЧИСТАЯ РОССИЯ

I. Национальная идея России. - Маленькие и малые. - Человекоминимум и обезьяномаксимум. - Асимметрия мира. - Чистое дело политики. - Политика и "политика". - Cвобода носов - свобода платков. - Политика и политизированность. - Равняйсь, смирно, вольно!- Не учите меня жить. - Отрицательно в обоих смыслах! - Бездонность экономики и бездонность неба. - Вы цари - живите вместе!

II. Думать надо было и есть! - Жить не по лжи: круг третий. - ХВ. - "Если не государство, то кто?" - Не говори "красиво". - Конкуренция и любовь к ближнему.

III. Чистое будущее - это хорошо очищенное прошлое. - Условные единицы и безусловные миллионы. - Дыра Оккама. - Не понимай моя твоя. - Теория относительности и практика абсолютности. - Что делать с антисемитом? А ничего!

IV. Извините! - Политикам - политиково. - Люди-клинья, люди-звенья. - Против разводок. - Вы - грызли?

V. Готовь! - Выборы ещё не смерть. - В защиту демшизы. - Ночью свеча нужнее, чем днём. - Чисто конкретно. - Когда кончается кризис. - Телефон из мрамора.

НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ РОССИИ

Чистота, подобно политике, бывает внешней, а бывает внутренней.

 

С внутренней чистотой всё просто. Россия тогда достойна будет называться нацией, страной, Россией, когда внутри неё будет чисто, когда целостность и качество жизни каждого обитателя России важнее всего, включая целостность России.

 

Это означает, что жизнь русского человека нельзя приносить в жертву России..

 

Россия есть страна и нация, которая ценит выше всего жизнь не только гражданина России, но всякого человека, который находится в России. Русский человек не боится приезжих, не считает их «чужими», привечает их и помогает им жить.

 

Русская идея есть сочувствие другому и отношение к другому как к брату и отцу, матери и сестре.

 

Русский есть человек, который делает русскую идею русской реальностью.

 

Из национальной идеи России как сохранения целостности и качества жизни всякого русского человека следует важное, хотя не явное следствие. Существование, целостность, благополучие России не должно интересовать русского человека.

 

Это не означает, что русский человек должен быть эгоистом.

 

Это означает, что его ум и сердце должны быть обращены к себе и к другому, а не к государству. Пусть государство погибнет, лишь бы сосед был жив!

 

На первый взгляд, кажется, что человек, заявляющий: «Россия не может погибнуть!» и человек, заявляющий «Россия может погибнуть!» антиподы как оптимист и пессимист.

 

Второй взгляд не обнаруживает между ними разницы, потому что эти люди одинаково видят то, чего нет, и не видят тех, кто есть. Они одинаково видят Россию и одинаково не видят людей. Видят Россию — понятие, явление, но в любом случае нечто абстрактное, что исчезнет, если не будет людей. Не видят людей — совершенно конкретных, которые умирают сегодня, мучаются от несправедливости, голода и нищеты сегодня.

 

Конечно, Россия может погибнуть. За те пять тысяч лет, что появились «страны», «государства», многие из них исчезли. Сама Россия приложила к этому руку: на её землях некогда располагались совсем другие государства. К счастью, гибель государств напоминает «Гибель богов», знаменитую оперу Вагнера, — шуму много, но ни никто из находящихся на сцене не погибает. К сожалению, более всего людей гибнут и мучаются в государствах, которые прекрасно себя чувствуют и не погибают, а губят своих и чужих.

 

Государственнический оптимизм любой неудачный шаг государственных мужей оценивает бодро: «Ничего, Россия погибнуть не может, так что это всё изменится к лучшему». Не меняется, а часто и меняется к худшему, главное же — гибнут не государственные мужи и не бодрячки-оптимисты, а гибнут, буквально гибнут, самые слабые, самые бедные, которые и газет не читают, и телевизора не смотрят. Так что бодрячество такого рода похоже на кладбищенский пикник.

 

Пикник на кладбище вторичен, первично кладбище. Бодрячество за чужой счёт — лишь тень того государственнического пессимизма, что призывает скрутить всех и вся в бараний рог. «Лишь бы Россия не погибла!»

 

Скручивайте себя, если угодно, самоубийство уже полвека как не считается преступлением, а других не трогайте. Считаете опасной свободу слова — молчите сами. Считаете опасными демократию — не голосуйте, не выставляйте свои кандидатуры, не утруждайте себя работой в государственных учреждениях.

 

* * *

 

Внешняя чистота ещё проще. Внутренняя чистота означает, что человек не видит в окружающих врагов, не видит в окружающих его взрослых людях детей и инвалидов, которых нужно опекать. Ещё проще: Россия тогда будет чистой внешне, когда в ней не будет земель, стран, народов, удерживаемых насильно.

 

Многие страны теряли все свои колонии. Ничего, не исчезли. Рим даже лучше без Римской империи. Великобритания величественнее без Ирландии и Индии. Не превратились в тень Франция, Голландия, Австрия.

 

Чище —  стали, нравственно чище. Грязь есть всё, что находится не на своём месте. Польша как Польша — чистота. Польша как часть России — грязь, причём это грязь на России, а сама Польша оставалась чистой. Лакированные петербургские аристократы издевались над грязными чухонцами, но грязны-то были сиятельные повелители. Дикарь, который налепляет себе на лицо глину, — грязен, хотя убеждён, что эта глина делает его грозным для врагов и любимым для жены. Глина — не грязь, милитаризм и мачизм — грязь.

 

Вера в необходимость расширения России есть лишь оборотная сторона неверия в собственный народ. Это неверие одинаково присуще и власти, и тем, кто восстаёт против власти. Те и другие считают «народ» дураком и бездельником, только выводы из этого делают противоположные.

 

Власть делает вывод: народ нуждается в казарменной дисциплине. Восстающие против власти делают вывод: народу не поможет даже казарменная дисциплина.

 

Правда же в другом: и власть, и бунтари — тоже народ. Это и плохая новость, и хорошая. Хорошая, потому что означает, что русский народ, как и любой другой, способен и к управлению, и к самоуправлению, и к бунту, и к демократии, способен мусорить, способен и поддерживать чистоту.

 

Вера в народ была идолопоклонничеством перед народом, неверие в народ есть идолопоклонничество перед пустотой. Вера в народ была пороком нескольких тысяч дореволюционных интеллигентов, неверие в народ есть порок всех после-революционных русских людей. Это такое же бессмысленное и циничное неверие, как большевистский атеизм, это неверие в то, что не существует. Есть люди, и люди эти должны быть чисты внешне и внутренне.

МАЛЕНЬКИЕ И МАЛЫЕ

Русские романтики воспели Маленького Человека, а Маленький Человек – это большая проблема. Маленькие Люди создают великие державы как муравьи создают муравейник. Великие державы нужны сердцам и умам маленьким – тем, кто остро ощущает несовпадение человека и мира. Мир большой, человек маленький. Такой человек удивляется – как люди могут жить в маленьких государствах.

Маленький Человек силён тем, что легко поселяется в большом человеке. Собственно, все люди – большие, великие, и призвание у любого человека превосходит его жизнь.

В  человеке с сильной волей поселится Маленький Человек – и вырастает дворовый хулиган, кулаками, или дзюдо, или подлостями и гадостями поднимающийся над другими. Александр Македонский, Гитлер, Путин, — все они хорошие, добрые и вполне себе великие люди, которых иссушил Маленький Человек. Страх перед большим миром толкает таких людей расти за счёт других. Результат ясен: из великих людей они превращаются в сморщенных карликов. Конечно, политического, материального величия добиватся не все. Вселенной не хватит — удовлетворить запросы всех Маленьких Людей.

Поселится Маленький Человек в великом уме – и вырастает безумный гений, не видящий ничего опасного в атомной бомбе, в создании идеальных солдат, химического оружия.

Маленький Человек поселился в щедром сердце – и вырастает колоссальный хищник, ненасытный, щедро спонсирующий безумных гениев и дворовых императоров.

К счастью, Маленький Человек не может целиком занять человека. Что-то всегда остаётся. Много остаётся. Поэтому неверно и Гитлера называть чудовищем, нелюдью, исчадием ада. Исчадие, да, но исчадие человеческое. Этим и страшен.

Человеку нетрудно сравнить себя с муравьём и возжелать Великой Державы как муравей желает муравейника. Муравей тащит иголку, человек тащит Южную Осетию. Муравей тащит листок, человек тащит Абхазию.

Трудно человеку сознать себя именно как человека, а не муравья. Муравей – маленький, а человек – малый. Малое больше маленького на триллион миллионов километров. Малое отличается от маленького как нагой человек отличается от голого человека. Родина всегда — малая, зарплата всегда — маленькая. Малый Человек есть единица творения вселенной, Маленький Человек есть средство разрушения вселенной.

Малый – не количественное понятие, а качественное. Маленький Человек мечтает укрыться в Великом Государстве, Малый Человек может и готов укрыть в своём сердце всех людей, все страны, все планеты и Царство Божие впридачу. «Царство Божие внутри вас», — сказано Иисусом не маленьким людям, внутри которых только пыльный туман, а Малым.

Горе тому, кто соблазнит Малого стать Маленьким. Это кто же такой даровитый? Сатана соблазняет? Журналисты? Политики? Да ты сам, милый Малый Человек, и соблазняешь себя. Посторонний соблазнить не может, каждый сам соблазняется.

Вот и ответ на главный сегодняшний вопрос: как быть живущему в России человеку с Россией – с Россией, который управляют Маленькие Политики, с Россией, Маленькие Солдаты которой опять поехали завоёвывать и грабить, с Россией, Маленькие Журналисты которой опять лгут так, что мало не кажется. Как быть с такой, Маленькой Россией? Никак! Не быть с Россией Маленьких Людей, не быть самому Маленьким Человеком, а быть Малым Человеком. Не желать великой державы, а быть маленьким миротворцем – в своей семье, на работе, на улице. По маленьку прощать, по маленьку творить, по маленьку правду говорить. Тогда, наконец, и появится вместо всяких разноцветных и разновеликих Россий главная Россия – Россия малых дел и малых людей, никого не способная спасти. Так и не нужно никого спасать там, где никто не способен обидеть.

ЧЕЛОВЕКОМИНИМУМ И ОБЕЗЬЯНОМАКСИМУМ

«Человекоминимум» - идея одного фантаста. Он предложил посылать на далёкие планеты не супер-героев, а супер-хлюпиков, вечных неудачников, не тренированных, всё ломающих неумеек. Ведь жить на далёких планетах должны обычные люди, так и равняться тогда надо на минимум сил, а не на максимум.

Загвоздка, как это обычно бывает, в определении того, что такое «обычный человек». Каждый день в России умирают люди, но кто из них обычный человек?

Обычный человек тот, который жил обычно. Не высовывался. Не протестовал. И вдруг его задавил, к примеру, сын министерства обороны. А может, и сам министр обороны. А может, президент ехал, дороги перекрыли от Москвы до Сочи, и обычный человек, которого везли в больницу, умер в ожидании, когда «Скорая» поедет.

Обычный человек, а умер так необычно. Многих потрясает, начинают протестовать. Правда, тихо. А если громко, в интернете, то анонимно.

Вот если человек необычный, то смерть его обычна. Правозащитник, убитый праворазрушителями, многим кажется необычным человеком. Вышел на бой, погиб – ужасно, но человек знал, на что шёл, человек заплатил за свой выбор, свою свободу.

Это рассуждение, между прочим, хороших людей. Люди дурные в таких случаях рассуждают иначе: «Раздавили гадину – и правильно! Пусть лучше один человек погибнет, чем вся система рухнет!! Не будет раскачивать лодку!!!» Логика Каиафы: лучше распять Христа самим, чем ждать, когда римляне всех поубивают из-за этого полоумного.

Это логика кажется очень человечной, охраняющей тот самый «человекоминимум». Хорошо там, где выживает обычный человек. Герои по своей воле ищут бури. Гибнут рано, зато получают адреналин в кровь, а это почище любого наркотика.

Именно так объясняли кремлёвские пропагандисты десять лет назад, почему неправильные журналисты ездят в Чечню, тогда как нормальные журналисты пишут на дозволенные темы – о величии России, агрессии США против славянского мира, о коррупции чиновников и т.п.

В чём же ложь премудрых пескарей, исповедующих кредо: «Верую в Обух, который плетью не перешибёшь, и в Лоб, выше которого уши не растут…»?

Ложь в том, что человек, которому не нужна правда, который не заступается за другого человека или заступается ровно до секунды, когда это становится опасным, человек, который считает высшие идеалы роскошью, – это не человекоминимум, это обезьяномаксимум.

Правозащитники – не супермены, это именно обычные люди, заступающиеся за других точно так же, как интернет-бузотёры заступались за пострадавших в Сочи. Это базовая человеческая потребность – заступаться за ближнего. Ниже этого минимума – зоология, а не антропология. 

Разница между человеком и обезьяной в том, что человек способен умереть за другого человека, иногда люди умирают даже за обезьян.

Обезьяна же не умрёт даже за другую обезьяну – самое большее, она будет кидаться в обидчика шкурками от бананов, но стоит цыкнуть, прекратит.

Умный обидчик не будет часто цыкать. В этом сила номенклатурократии. Пусть обезьянки возмущаются и швыряют шкурки. Сами на них и поскользнутся.

Деспотизм стоит не на обезьяньих симпатиях или антипатиях. Деспотизм стоит на отсутствии суда, более того – на отсутствии самой жажды справедливости.

Правозащитник защищает право, апеллирует к суду. Холопы защищают обязанность барина не выходить за определённые границы. Только право – существует, а обязанности барина – не существуют.

Проверим ситуацию «гитлер-тестом». Погибла бы Эстемирова в нацистской Германии? Погибла бы. Погибли бы жители, скажем, Баден-Бадена от идиотских действий служб безопасности Гитлера? Нет.

Так что, да здравствует Гитлер? Да здравствуют хорошие старшие палачи, которые уважают младших палачей, которые не давят своими лимузинами «простых немцев», безропотно обслуживающих очередной Рейх, газовые печи и зондер-комманды, не желая ничего знать про зачистку евреев  или чеченцев?

Гитлер и приходит к власти, когда воцаряется вера в то, что для общества полезен человекомаксимум – фюрер, лидер, отец нации. И сливаются в социальном порыве супермены и мещане…  В идеале должен получиться синтез наподобие героев Стругацких – прогрессоры без страха и упрёка, как тот же Максим Каммерер. Соединить, так сказать, сердце Кампанеллы, ум Эйнштейна с причиндалами Бэтмана и прочих героев. В результате получается агрессивная серость, безликие люди без ума, без чести и без совести. Потому что всякое насилие – даже во имя добра, и именно во имя добра – есть не человекомаксимум, а возвращение к гориллам и макакам. Сердце и мозги растворяются в насилии как человек растворяется в серной кислоте – без следа.

Нет, да здравствует человекоминимум! Можно произойти от обезьяны в люди. Можно бояться смерти, бояться увольнения, бояться потери квартиры (подкремлёвские души боятся этого больше смерти) – бояться,  а всё же требовать свобод, прав и справедливости, считая их не десертом, а хлебом насущным.

АСИММЕТРИЯ МИРА

Империалистическая пропаганда России в 1490-1917 гг. строилась на православии. Православие не виновато, во всех остальных православных странах, включая Византию, оно не порождало милитаризма и империализма.

Империалистическая пропаганда России в 1917-1991 гг. строилась на марксизме. Маркс не виноват, марксистами в той или иной степени является сегодня большинство социологов мира, да и просто университетских интеллектуалов Запада, но никаких империй они строить не помышляют.

Империалистическая пропаганда России после 1991 года строится на передразнивании.

Стал потенциальный противник употреблять термин «геноцид» — пожалуйста: чеченцы осуществляют геноцид русских, евреи осуществляют геноцид арабов, грузины осуществляют геноцид осетин, правозащитники осуществляют геноцид милиционеров.

Пошло в ход выражение «терроризм» — пожалуйста, тем более, что не впервой, в 1937-м многих расстреляли как замышлявших теракты против Сталина.

«Экстремизм» было выхвачено из рук мировой общественности с алчным восторгом. Спрашиваешь у власти, куда идут налоги? Экстремист! Хочешь выбирать губернатора, мэра, начальника жэка? Трижды экстремист!!!

Хочется надеяться, что предела подобная пропагандистская игра достигла в речах, прикрывавших завоевание Абхазии и Южной Осетии.  У вас – Ирак, у нас – Грузия. Вы свергли Саддама – мы свергнем Саакашвили. Вы завоевали Косово – мы завоевали Абхазию.

Конечно, такое поведение – признак пропагандистского бессилия. Уже даже не могут ничего украсть, как украли для милитаризма православие и марксизм. Прямо и открыто провозгласить нацистские принципы трусят. 

Российский милитаризм поступает точь в точь как подросток, плохо играющий в шахматы, который начинает повторять ходы противника и убеждён, что таким образом как минимум добьётся ничьей.

В крестиках-ноликах, между прочим, этот приём работает, если ходить первым и ставить крестик в центр. Но жизнь знает лишь крестики. Не бывает надгробий в виде ноликов. Бывает милитаризм, который надеется, отправляя других в могилу с крестиком, насладиться жизнью подольше. Но эта жизнь, конечно, нулевая.

Российский милитаризм съел пару пешек и чрезвычайно горд и весел. Означает ли это, что партия проиграна?

Нет, не означает. Опытный шахматист легко проведёт вокруг пальца мальца, который вздумает делать симметричные ходы. Парадоксальным образом, для этого нужно от игры на истребление вражеских фигур перейти к игре на сохранение своих фигур.

Только вопрос в том, что считать своим. Когда Англия и Франция предали Чехословакию, они считали «своими фигурами» не чехов, а англичан и французов. Ошиблись и получили по полной программе.

Теоретически следующий удар Россия должна нанести по одной из стран Прибалтики. Практически это исключено – потому что эти страны стали для Европы полностью своими. Спокойно может спать и Польша. Оставшиеся за пределами Евросоюза и НАТО Украина, Белоруссия и Азербайджан должны спать беспокойно.

Вот и ответ. Не так важно, введут ли западные страны свои войска в Грузию, как важно, чтобы они ввели Грузию в состав западных мирных и военных союзов.

Конечно, ждать этого можно очень долго, если не будет более важного движения – если жители Грузии, Украины, да и самой России не станут европейцами по духу.

Кремль претендует защищать своих граждан? Не будьте гражданами Кремля, будьте гражданами Европы, гражданами мира! Для этого не требуется получать паспорт, для этого нужно намного более.

Ежедневно быть сторонниками права. Не закона, а права. Если разница непонятно, значит, много придётся потрудиться, чтобы приобрести гражданство мира.

Ежедневно быть сторонниками первенства личности над государством, свободы над безопасностью, справедливости над ложью.

Ежедневно быть не циником, а гуманистом во всех смыслах. Ежедневно быть пацифистом – не умиротворяя агрессора, а обличая агрессию, ложь и милитаризм. Обличая, не стреляя.

Это нужно русским, это нужно европейцам. Проблема ведь не в том, что они сейчас боятся помочь Грузии в войне с Россией, а в том, что они слишком редко были европейцами в отношении и России, и Грузии, вот и не уберегли от войны. Если бы европейцы всегда жили по-европейски! Но ведь и они по-советски пытались сэкономить, всё на завтра откладывали – так и вышла трагедия на Балканах, так и в Ираке вышла трагедия. Война есть попытка силой наверстать то, что не было сделано сердцем.

Вот когда европейцы будут вполне европейцами, когда они не будут откладывать на завтра, надеясь на силу оружия, усилия по строительству мира и справедливости, которые можно и нужно делать ежедневно, тогда можно будет жить спокойно, не боясь, что агрессор продолжит передразнивание. Пусть продолжает – тогда ему придётся перестать быть агрессором и стать нормальным человеком. Что, собственно, и требуется.

ЧИСТОЕ ДЕЛО ПОЛИТИКИ

В России всё еще обсуждают, может ли быть политика чистым делом, но ведь проблема не в этом (конечно, может — хотя бы теоретически), а в том, что в России нет политики. Есть имитация политики, оплачиваемая правительством весьма щедро, так что десятки тысяч людей кормятся «политологией», «анализом», «политической журналистикой».

Политики же нет, и не только потому, что она прямо выкочёрвывается (хотя и выкорчёвывается), а потому что идея политики как сотрудничества людей подменена идеей власти, её распределения. перераспределения, борьбы за власть. Марксистская идеология закрепила архаическое отношение к социальной жизни как исключительно к иерархическим отношениям господства и подчинения.

На этом фоне особенно выпукло смотрится модерное («западное») отношение к политике как к взаимоотношениям не кесаря и миллионов подданных, а миллионов маленьких кесарей. Демократия есть правление коллективного кесаря. Кесарь в демократии разрублен на столько кусочков, сколько людей имеют право голоса. Вопрос не в том, повиноваться или нет властям, а в том, что всякая власть распределена между душами и нужно договариваться с миллионами, а не подчиняться одному или бунтовать против одного.

Кесарь не только порезан на кусочки. Каждый кусочек состоит из сотен частиц, ибо человек состоит из миллионов частиц, не механически и не одинаково у всех связанных друг с другом. Открывающий свободу человека открывает, что человек бесконечно многообразен. Наша свобода основана на нашей внутренней рассогласованности. Поэтому нужно договариваться с человеком не «пакетом», а по сотне разных вопросов порознь. В одном вопросе союзники, в других противники. Там, где самодержавная психология заключает союз с целой страной либо ведёт войну с целой страной, демократическая психология заключает с каждым жителем страны сотню разных союзов на разных условиях, и с тем же самым человеком в иных вопросах придерживается нейтралитета, а в иных и повоёвывает.

Архаизм российской жизни проявляется не столько в тирании, которая сама стесняется своей архаичности, а в архаичном сопротивлении тирании. Это сопротивление самого бесплодного, дикого типа — сопротивление хихиканьем, кукишами в кармане, шутовством, издевательством. Лишившаяся идеологии и набравшаяся опыта тирания запрещает политику, но не запрещает эстрадников, которые «смело» бичуют тиранию. Это стёбное ёрничество выпускает пар недовольства и создаёт ощущение безысходности и бесплодности любых усилий: вот, мы уж и материм тирана, а всё бесполезно. Но ведь насмешка сама по себе не есть усилие, она есть лишь подготовка к усилию, а иногда и бегство от него. Эта насмешка, в отличие от настоящей сатиры, всегда — против власти, но никогда против себя и своих. Она укрепляет общий цинизм, поэтому она и терпима властью, да и терпит власть. «Сатирики» Жванецкий и Шендерович от Брежнева доныне бичуют тех, к кому сами ходят на поклон, ходят со своими сатирами заработать денег, обращаются со своими нуждами. Этим и отличаются от сатириков настоящих — Салтыкова-Щедрина, Чёрного, Мятлева.

Конечно, беда не только в том, что этот горький скопческий смех поддерживает у людей иллюзию отстранённости от власти и — хуже — от жизни. Шутовское лакейство есть итог, а не исток лакейства. Где увядает политика, расцветают и политизированность, и аполитичность, одинаково занимающие всю душу, одинаково бесплодные.

Заниматься политикой — всё равно, что милостыню подавать. Противно, неохота, бесконечное переливание из пустого в порожнего. Но надо!

В России заниматься политикой означает прежде всего создавать себя — субъекта политики. Себя как человека, который может и должен проверять, доверяя, который желает сам платить налоги, а не жить «за вычетом».

Человек в тирании страдает отстранённостью, потому что он действительно отстранён. Власть насилием лишила его всех возможностей и творить, и отказываться от творения. Обездвиженный организм начинает поддерживать мифы, которые нужно бы жёстко отодвигать. Если тиран скажет свободному человеку: «Ты живешь при демократии», свободный человек подумает-подумает, да и возразит. А несвободный человек начнёт повторять: «Ура! Я живу при демократии». Закончит, разумеется, холопским нытьем: «Мы живём при демократии, а между тем как же мало у нас демократии... По конституции... а по жизни...». Да не мало при тирании демократии — её просто нету при тирании.

Тирания не верит в свободу, считает свободу иллюзией, как атеист считает Бога иллюзией. Поэтому тирания любит подбадривать людей: «Творите! Предлагайте!! Заботьтесь о чистоте подъезда!!!» Нет, свобода есть реальность, и пассивность человека при тирании — результат не субъективной пассивности, а того, что власть действительно лишила человека движения.

Несвобода обесценивает даже добро. Дела милосердия превращаются в мышиную возню: тирания попросту превращает больных и уязвимых людей в заложников, предоставляя здоровым и сильным сосредотачиваться на «добрых делах». В казне есть деньги и на достойные пенсии, и на лекарства и операции для самых тяжёлых больных. Это и средства от продажи сырья, это налоги, уплаченные людьми на пенсии и здравоохранение, это и все те деньги, которые недоплачивают работникам.

Тирания скорее спалит эти деньги, чем позволить тратить их по назначению. Это нужно, чтобы работник, которому заплатили лишь четверть заработанного, будет думать не о свободе, а о хлебе насущном. Если же кто-то настолько подымется духовно или материально, что сможет думать о чем-то, кроме физического выживания, ему придётся прежде всего выбирать между свободой и благотворительностью: столько сирот, столько тяжело больных, столько нищих. Нельзя же идти по коммунистическому пути и жертвовать нуждами тех, кто рядом и сейчас, ради блага тех, кто ещё и на свет не появился? Только вот жертвовать свободой ради спасения тех, кого власть обездолила, тоже означает идти именно по коммунистическому пути — ибо это сделала власть, несущая внутри себя весь разврат, всю гнусность коммунизма.

Из этой ловушки нет выхода в одиночку. Ловушка рассчитана именно на одиночек и на разобщение — самое большее, дозволяется объединяться, чтобы клянчить что-то у власти и чтобы имитировать настоящую жизнь. Эта ловушка преодолевается (редкий случай) только сражением на оба фронта: одновременно трудиться и ради милосердия, и ради свободы.

ПОЛИТИКА И "ПОЛИТИКА"

Самое страшное заклинание большевиков: "Это политический вопрос!" Обычно это говорилось именно о том, что политикой не является - о стихах, застольных разговорах, анекдотах. "Политическим вопросом" оказывалось всё, в чём большевики усматривали свободу от своего тотального контроля.

Россия, в итоге, вынырнула из тоталитаризма с абсолютно искажёнными представлениями о том, что политика, а что нет. Например, борьба с антисемитизмом - политика. Надо судить за ксенофобские, расисткие, фашистские речи!

Антисемитизм, конечно, невеликая радость. Проповедь антисемитизма – грех и глупость (впрочем, грех глуп всегда, хотя глупость далеко не всегда греховна, к счастью). Судебное же преследование за антисемитизм – и не грех, и не глупость, но нарушение основополагающего демократического принципа – свободы слова. Поэтому, к примеру, многие западные либералы осуждают законы, карающие за отрицание Холокоста. И когда русские правозащитники и либералы пишут: «Идея борьбы с экстремизмом хорошая, только исполнение дурацкое» - это непонимание самой сути правозащиты и либерализма. Эта суть – в знаменитом: «Я готов отдать жизнь, чтобы Вы могли выражать свои убеждения, с которыми я не согласен». Борьба с антисемитизмом не должна быть политикой – то есть, государственным действием, с наложением штрафов и упрятыванием в тюрьму. Не надо переваливать на государство то, что должна (и может!) делать личность.

Желание посадить антисемита, использовать дубинку государства на благое дело тем сильнее, чем менее человек готов лично противостоять антисемитизму. В случае с Душеновым – очевидно, что большинство православных России поражено антисемитизмом в огромной степени, намного большей, чем люди неверующие. Иногда складывается ощущение, что антисемитизм в православной среде так же силён, как в среде чекистов, хотя социологических исследований пока не проводилось на эту тему. Ты православный – так начинай бороться с этим антисемитизмом в своём окружении, у своих пастырей и архипастырей. Но нет! Как можно раскачивать лодку, в которой плывёшь!! Вдруг тебя сбросят – и как тогда жить!!!

Человек трусит – и начинает компенсировать свою трусость. Против овец молодец, против молодца и сам овца. Обличать антисемита, который вылез с проповедью – дело нехитрое, ты своего батюшку обличи, который молчит, потому что убеждён, что с евреями опасно бороться. Как можно просить помощи у номенклатуры в борьбе с антисемитизмом, когда эта номенклатура - во всяком случае, чекисты и МП - сама до костей мозга антисемитская.

Слабость перед системой сама – проявление лишь другого порока, более глубокого: неумения сотрудничать с людьми, с единомышленниками. «Казённые либералы» в России всегда поодиночке. Они никогда не объединяются. Тысячи- и каждый сам за себя. Либерализм остаётся идеей, и напрочь нет главного либерализма, либерализма как стиля жизни. Но либерализм прежде всего есть умение выстраивать сотрудничество не с государством, а с подобными себе частными лицами. В отсутствие такого либерализма и остаётся лишь звать дяденьку государство – даже если этот дяденька во сто крат опаснее хулигана, который на тебя напал. ЧЧто опаснее: выкрик «бей жида» или изысканное «назрела необходимость принять меры по противодействию деструктивным силам неясного происхождения»?

Разные либералы по разному оправдывают свою пассивность. Одни "пожертвовали собой" ради "дела". Другие встроились в "систему" и «изнутри преображают» её, воспитывают начальство.

Общественный бойкот не означает, что бойкотируемое явление исчезнет. В Америке полно вонючих «карманов», в том числе, православных, где собраны антисемиты. Но это именно пазухи, куда никто не суётся и которые, в силу бойкота, никакого общественного значения не имеют.

Можно сослаться на то, что в Америке изначально свободные люди, которые и действуют свободно, а в России рабство и нужно действовать исподтишка. Да только история свидетельствует, что в Америке изначально никакого либерализма не было, пуритане были фанатиками - не дай Бог (кстати, и в смысле антисемитизма). Другое дело, что там изначально не было упования на государство. В конце концов, берите пример с антисемитов – они ведь не надеются на государство, объединяются, погромы готовы устраивать и без высоких покровителей, а иногда и вопреки их воле.

* * *

Кто тащит в политику неполитическое, тот, обычно, не видит политического в политическом. Например, помощь инвалидам - детям и взрослым - политический вопрос? Кажется, что нет. Это особенно проявляется, когда власть начинает расправляться с общественными инициативами, направленными на помощь несчастным. Дали при социализме помещение, теперь отбирают - ведь не смену западному слюнявому социализму пришла своя идеология, нутряная и беспощадная. Люди страдают, но боятся выступить на уровне выше районной газеты - как же-с, это будет "политика".

Так вот: борьба с антисемитизмом – не политика, не государственное дело, а благотворительность – это политика, это государственное дело.

В каждом человеке тлеет сила сопротивления, самообороны. Это не беда и часто даже не грех, если человек употребляет силу, чтобы не допустить в свою (свою!) душу тот же антисемитизм или любой другой расизм.  Беда, когда государство – эту исполинскую линзу – используют, чтобы усилить силу. Лесной костёр превращается в лесной пожар. Нет уж, надо тщательно окапывать костёр – то есть, следить, чтобы борьба за свободу слова велась словами же, а не чиновниками.

Если же руки чешутся использовать государство, то направьте эту линзу именно на силу помощи. У католиков это называется «субсидиарностью»: когда ты дал субсидию, другой дал субсидию, а средств всё-таки не хватает, тогда и только тогда можно и нужно обращаться к третьему, четвёртому, к губернатору, к президенту… На добро, не на зло! На операцию бедняку или ребёнку бедняка. На квартиру бездомному. На хлеб голодному. И даже в этом благородном деле нужен глаз да глаз, потому что государство – такая силища, что может походя зашибить до смерти того, кому взялось помогать.

Вот это «глаз да глаз» и есть политика – в настоящем, а не большевистском смысле слова. Ведь у большевиков и их преемников «политика» было бранным словом - это когда кто-то снизу осмеливается выступать, протестовать или просить не в одиночку, а группой.  Совершенно верно: это и есть политика. А вот когда политбюро, или администрация президента, или мэр, или губернатор начинают бесконтрольно распоряжаться судьбами миллионов людей – это не политика, а диктатура.

Людей, которые хотят использовать государство, чтобы дать укорот антисемитам, можно понять. Свобода слова – журавль в небе, а антисемит он вот тут, сейчас каркает. Людей, которые не хотят использовать рычаги давления на государство, чтобы отстоять свои права – и права несчастных, обездоленных, тоже можно понять. Если униженно просить, если «прикинуться  ветошью и не отсвечивать», то есть шансы, что барин смилуется и швырнёт со своего стола другой кусок. А может, и этот оставит.

Всех можно понять! Но ведь надо понять и тех, кто открыл свободу слова, кто открыл, что политика – не худший, а лучший способ защиты несчастных. Можно понять близоруких людей, но нужно понять и дальнозорких.  Сегодня посадят антисемита – послезавтра посадят сиониста. Это кажется маловероятным, но это неизбежно. Сегодня заключим сделку с чиновником, чтобы не ел на обед наших детушек – послезавтра он съест и детушек, и дедушек. Так что свободу дури антисемитской, жёсткие рамки дури государственно-номенклатурной!

 

СВОБОДА НОСОВ - СВОБОДА ПЛАТКОВ!

Представим себе, что появится государственная монополия на использование носовых платков. Использование носовых платков будет подлежать строгому лицензированию, на каждое использование нужно будет оформлять особое разрешение. За особую плату можно будет получить месячный или даже годичный абонемент.

Депутаты будут получать лицензию на пользование носовыми платками на время депутатства. Либералами станут те политики, которые будут призывать отменить эту привилегию и сморкаться, как делают рядовые граждане. В целях государственной безопасности силовики и высшее руководство будут пользоваться бронированными платками немецкого производства. На публике. Частным образом они будут использовать батистовые платки от Армани. Вообше же импорт носовых платков будет запрещён в целях поощрения отечественного производителя от конкуренции, а отечественного потребителя от некачественной продукции, не соответствующей российским нормам. Признаком особой роскоши станут отдельные платкохранители, которые будут вытирать нос владельца лицензии на использование платка.

Если такая ситуация продержится два или три поколения, что будет, когда государственную монополию отменят?

Ничего особо не изменится. Утраченную традицию восстановить очень трудно. В современной России смотрят как на сумасшедшего на человека, который православный, но не член государственной Церкви (все прекрасно знают, какая Церковь - государственная, но делают вид, что не знают). Так же будут глядеть на человека, который сморкается в платок, когда сморкание - дело государственное. Никто ведь не ходит у себя дома в костюме с галстуком? Это лишь в государственных учреждениях уместно.

По этой же причине, когда современный российский политический деятель хочет показать свою близость «народу», он говорит сальность или что-нибудь глумливое. Правильная, нормальная русская речь монополизирована государством. Частное лицо должно материться и сморкаться. Свобода чихать соблюдена - более того, в стране, где ликвидирована свобода носовых платков, только и есть, что свобода чихать на всё. Как в стране, где ликвидирована свобода печатного слова, остаётся лишь свобода слова непечатного.

Между тем, носовые платки, литературный язык, хорошие манеры и многое другое изобрели именно частные люди. Вклад государства в создание христианства ограничился распятием Иисуса, а рожало Иисуса не государство и не государство ходило за Ним по дорогам Палестины, не государство получило Духа Святого на Пятидесятницу. Чихать может лишь частный человек, так и платком пользоваться может и должен лишь он безо всяких ограничений. Ужас в том, что человек, выросший в культуре, подвергнувшей частную жизнь репрессии в течение длительтного времени, с огромным трудом может открыть для себя правду о себе. Однако, правда заключается в том, что этот огромный труд вполне посилен любому.

ПОЛИТИКА И ПОЛИТИЗИРОВАННОСТЬ

Между занятием политикой и политизированностью разница такая же, как между бегущим тараканом и тараканом, который лежит на спине и беспомощно шевелит лапками.

Политизирован тот, кто лишён политики, как женщинами вообще озабочен лишенный женского общества. Гражданин не может быть политизирован, холоп политизирован всегда. Его интерес к речам властителей может быть оправдан тем, что речи эти могут помочь распознать беду и если не предотвратить её вовсе, то хотя бы смягчить последствия очередного начальственного извращения. Увы, вероятность того, что властитель проболтается, ничтожно мала.

Ни советские люди, гордившиеся умением «читать между строк», ни зарубежные «советологи» так ничего и не вычитали, не приготовились ни к одному несчастью или счастью, которое советская власть порождала. И это не потому, что власть хитро шифровала свои намерения, а потому, что у деспотизма невозможны никакие намерения. Кто хочет всех подчинить исключительно собственной воле, тот быстро деградирует. Воля его превращается в студень, который могут заколебать самые вздорные случаи.

Иногда интересоваться политикой означает не замечать речей на политические темы. Был политиком Гитлер? Нет. Интересовались политикой журналисты, да просто люди, которые напряженно слушали его речи? Нет. Они интересовались колоссальной опасностью, обнаружившейся рядом с ними и окончившейся лишь в 1945-м году. И те шестьсот журналистов, которые собираются на «пресс-конференцию» очередного русского кагана, и те миллионы людей, которые обсуждали, что там было сказано, — они не политикой интересуются, а опаснейшей для их существования ложью, агрессивностью, жадностью.

Интерес этот совершенно не имеет смысла: сколько ни анализируй ложь, результатом будет лишь враньё. Хуже того: интерес к барской риторике поощряет барство, дурь, произвол. Насколько плохо невежество («игноранцио») там, где истина, настолько же полезно игнорирование там, где ложь. Классический пример: искушения Христа в пустыне, где сатана произносит тираду, а Иисус отвечает парой слов, да и те — цитаты из Библии, и обращены не к искусителю, а к Богу. Увы, значительно чаще люди сползаются в пустыню послушать очередного искусителя.

Нет «лидера» у демократов — это замечательно. В России говорят «лидер», подразумевают — «главнокомандующий». Кто был лидером у Торо? У Джефферсона? Лидеры всегда лишь мешали демократии. Что демократия невозможна без лидера — миф, запущенный теми, кто просто не понимает сути демократии. С таким же успехом можно утверждать, что работа компьютером невозможна без ежеутренней смазки маслом.

Всякая политизированность опасна, а озлобленная политизированность российского человека к тому же бесплодна. «Все сволочи, все холопы, все лодыри...» На таких людях и держится деспотия. Держится криво, потому что психология эта кривая, национализм этот неполноценный (и слава Создателю!), но криво бывает очень долго. История реальна, потому что она всегда стоит перед риском ирреальности. История не всегда есть — во всяком случае, события не всегда интересны, а история есть лишь то, что интересно. Ну кому интересна история протестантских конфессий, принявших нацизм и развесивших в своих церквах знамёна со свастикой? А ведь эти протестанты активно вели воскресные школы, издавали набожные книги, благотворительностью занимались. Не только протестанты, но и католики, и православные в Германии тоже интересны лишь настолько, насколько были против Гитлера... Надо смириться с тем, что и наша история может быть нулевой — хотя воскресные школы есть, книги вовсю издаются, конференции проводятся, дела милосердия творятся. Тогда появится стремление уйти от нуля.

РАВНЯЙСЬ, СМИРНО, ВОЛЬНО!

Три слова, три строевых команды, а жизнь вполне ими исчерпывается. Пока растём, равняемся — на родителей, на учителей, на товарищей. Потом наступает пора смотреть вперед, подтягиваться и тянуться, напрягаться, и только в самом конце расслабляешься, хотя бы и не хотел этого.

Любопытно, что те же команды исчерпывают и духовную жизнь, но поскольку духовная жизнь — духовная, в ней можно одновременно делать то, что никак невозможно делать одновременно физически. Нужно равняться: на заповеди, на святых, на ближних, на тех, кто дольше тебя живет в причудливом мире веры, да и на тех, кто молокососнее тебя и даже грешнее тебя, а все-таки равняться. В самом простом смысле слова: не мозолить глаза окружающим и видеть не только ближнего, но и соседа ближнего, и так дальше, до самого горизонта. Нужно обнаружить связь между «смирно» и «смиренно» и научиться быть одновременно и смирным, и смиренным, и вольным стрелком.

Поскольку же духовная жизнь все-таки не только духовная и совершается в пространстве-времени, где довольно много толкается народу, постольку сразу начинаются расхождения и недоразумения. «Воля» — это «свободно» или как? В русском языке, как и во многих европейских, воля отдельно, а свобода отдельно. Английская «фридом», как и русская «воля», более личная, более своя, а «либерти» — свобода политическая. Французские «либертены» потому и были революционерами, что пытались увязать личную вольную жизнь с политическим измерением свободы.

«Воля», «фридом» — все это коренное кочевническое, когда свободен был тот, у кого было поле, очень свободен был тот, у кого было очень большое поле — так, чтобы встать, окинуть его взглядом и не упереться в землю соседа, а чтобы до горизонта только ты. Вот это и есть «находиться на воле», это когда ты выбираешь, куда двигаться («воля» и восходит к древнеиндийскому «отбор», «выбор»).

Даже когда «воля» сужена приставкой «при» («приволье»), она безгранично шире «раздолья», потому что «дол» все-таки долина среди гор, заведомо ограниченное пространство. А «свобода» — это всегда штука политическая, а «полис» — это город, это вечная сутолока, улицы, в лучшем случае, площади, забитые народом, тут нет воли, а есть только бесконечное лавирование и искусство двигаться так, чтобы тебя не задавали и чтобы ты не задавил. Славянское «свобода» от «свой», и имеется в виду не то, что вы подумали, а «свой род», и древнеиндийское «сабха» — «собрание» — здесь же, и свободный человек всегда определяется по отношению к другому человеку, а «воля» — она и в одиночестве воля, и именно в одиночестве больше всего и воля.

Разница между вольным человеком и свободным такая же, как между юлой и шестеренкой в часах. Сходство, кстати, тоже налицо: оба должны крутиться. Кто бездвижен, для того все эти тонкости имеют чисто академический интерес, и ужасно много людей, которые беспокоятся о свободе чисто академически, не ощущая ее производности от творчества.

Самое же капитальное недоразумение, конечно, то, что в русском языке (а значит, в немалой степени и в жизни) «воля» как свобода ощутимо отлична, если даже не противоположна «воле» как энергии. Безвольный Обломов имеет столько воли, сколько вовек не переварить. Волевой же человек не столько защищает свою свободу, сколько повелевает другими, ущемляет их волю и их свободу.

В русском языке «я желаю пойти» — очевидная калька с французского или английского, где будущее время всегда образуется элементарно: «Моя воля в том, чтобы пойти». Правда, по-русски тоже можно сказать: «Я волен пойти». Но ведь это же означает всего лишь, что я волен пойти, а волен и не пойти, как волен сделать или не сделать еще тысячу вещей. Лежу на диване и волен пойти, выпить, поспать, побегать. А вот так сказать «я волен пойти», чтобы звучало: «Иду на вы», — никак не получается.

Не случайно же кажется дико и странно, когда папа Иоанн XXIII в своем дневнике размышляет о Сердце Христовом, в частности, как о символе воли. И это не означает, что у западного человека любовь где-то еще, помимо сердца. Нет, у него в сердце и воля, и любовь. Какому русскому придет в голову отождествлять сердце и волю, любовь и волю? Уж скорее кулак — символ воли. Мы и свободу всё норовим определить как соотношение между моим кулаком и лицом ближнего. Ну как может быть символом воли сердце, если оно в русском языке вроде дивана — «мне легло на сердце». Любовь у нас может быть диванной, обломовской, безвольной — что не мешает ей, однако, быть привольной. Этим и спасаемся: прислониться к чужой воле, и важно только не ошибиться, к чьей.

НЕ УЧИТЕ МЕНЯ ЖИТЬ

Каменные доски, на которых были высечены десять заповедей, изображают по традиции в виде двух пластин. Первые пять заповедей говорят об отношении людей к Богу, а вторые об отношении людей к людям, а впрочем, и к нелюдям («не убий» — это ведь именно об отношении к тем, кого мы считаем «нелюдью»).

Симметрия заповедей, впрочем, объясняется не столько тем, что в мире торжествует принцип парности/четности, Богу противостоит человек, и так далее, а как раз тем, что нет никакой особой парности. С приходом Христа, во всяком случае, обнаружилось, что отношение к человеку вполне может быть именно отношением к Богу.

Поэтому правда не в том, чтобы восточную грубость заменить западной цивилизацией, в том, чтобы увидеть кошмарную вещь: между Востоком и Западом нет никакого расстояния, промежутка нет.

Салтыков-Щедрин правильно издевался над географией, по которой Россия стоит на рубеже между отдаленным Западом и не менее отдаленным Востоком. Между Востоком и Западом расположены Польша, Австрия, Чехия, Венгрия, Германия. Мы же расположены между отдаленным Западом — Европой и еще более отдаленным Западом — Америкой.

Эта простая истина до революции была затушевана тем, что самой Америки еще не было — Америки как символа, Америки как сверхдержавы, Америки как оплота свободы и демократии. С революции до перестройки оппозиция «Европа-Америка» была задернута железным занавесом. А чуть капнуло свободы, и обнаружилось: есть два Запада и разница между ними не меньше, чем между Востоком Ксеркса и Востоком Христа.

Духовные закономерности затенены географическими случайностями. Если бы духовный мир отражался на расположении континентов, то Новый Свет вытягивался бы на земном шаре не с юга на север, а с востока на запад, и Латинская Америка была бы Восточной Америкой, Северная Америка была бы Западной Америкой, а Евразия бы лежала под ними. Тогда бы все точно соответствовало реальности культурной и экономической: Западная Европа была бы парной «Западной Америке», Восточная Европа — «Восточной Америке». С Латинской Америкой нас роднит и духовная традиция (у них господствует католическая иерархия, у нас — православная, но главное то, что есть господствующие, в отличие от «Западной Америки»), и экономическая (коррупция, лжекапитализм, квазидемократия).

Северная Америка, в отличие от Западной Европы, есть географический двойник России. В этом ее духовное значение для нас. Только до 1492 года русские могли невозбранно списывать все свои недоработки на российские просторы. Смешно, но именно тогда мы этого не делали и очень просторами гордились. А теперь мы списываем на расстояния все свои проблемы, и это очень глупо, потому что американцы таким же расстояниям приписывают все свои достижения. С чего вдруг в одном случае большая страна — хорошо, а в другом — плохо? Потому что США южнее и у них теплее? Но ведь есть еще, словно назло, Канада.

И всё же у американцев нет права ходить гоголем (этого даже Гоголь себе не позволял, оставляя таковое право Пушкину, который этим преспокойно пользовался).

Не надо учить нас, как это бывает сплошь и рядом: мол, не опускайте рук, будьте победителями, личное усилие все превозмогает, проигрывает тот, у кого психология проигравшего, всегда есть возможность что-то изменить к лучшему.

Дудки! Есть непреодолимые препятствия, и самый яркий тому пример сами американцы. Ведь это нация эмигрантов, то есть людей, которые не смогли выиграть у себя на родине, потерпели поражение в борьбе с российскими, английскими или немецкими держимордами, помпадурами, капиталистами и бежали.

Эмиграция есть лишь вежливое название бегства, поражения. То, что эмигрантам пришлось тяжело, — как говорится, их выбор. Как бы тяжело ни приходилось беглецам из Европы, они не возвращались, потому что в Европе намного тяжелее. Никакие засухи и смерчи не сравнятся с тысячелетней традицией конформизма и коллективизма.

Так что американцы — нация неудачников, лузеров («loosers»), которые просто обустроили свою лузу так, что все теперь в нее стремятся. В конце концов, европейцу добиться успеха в Штатах — нет проблем, сплошь и рядом. А кто слышал про американца, добившегося успеха в Европе, ставшего в Европе признанным гением? Американцы, конечно, заявляют, что они вовсе и не стремятся к успеху в Европе, но это все те же эмигрантские заморочки: виноград, мол, сгнил, он нам не нужен.

Что уж говорить про Западную Европу — в России все набеги американцев кончаются для них комически-плачевно, а то и трагически. Не учите меня жить, мистеры, вы на моём месте через месяц бы бомжевали и хныкали. Ни постоянной работы, ни перспектив, ни научных степеней — и не надо. Деньги есть, чувство самодостаточности есть, признание есть (маленькое, но свое). Да что я! Русский народ — и такой, и сякой, а какой бы еще народ выжил бы с таким составом? Конечно, не все выжили (разумеется, речь не о физическом выживании) но кое-кто у нас порой живет так, что лучше, конечно, надо, но и так недурно, часто свято, а иногда даже еще и очень мило. Победить индейцев, победить негров, победить конкурентов по освоению дикого Запада — эка невидаль! Такие победы все равно что поражения по сравнению с победами, которые можно одерживать только в России, только в Старом Свете, — победами над тысячелетними холопством, ложью и ленью.

ОТРИЦАТЕЛЬНО В ОБОИХ СМЫСЛАХ!

Начало Великого поста в России в этом году ознаменовано было двумя выступениями лиц, воспринимающихся как крупные государственные чиновники. Сперва патриарх Кирилл заявил, что цель брака не только деторождение, затем — совсем уже близко к 8 марта (которое в 2009 году совпало с праздником Торжества Православия) иеромонах Димитрий (Першин), сотрудник отдела Московского патриархата по делам молодежи, заявил, что супружеские отношения дело интимное и регуляции извне не подлежит.

Незамедлительно последовал отпор от активистов православия. Свящ. Владислав Свешников заявил, что «норма» всё-таки в полном воздержании от супружеских отношений во время поста. Однако, благословил два раза не воздерживаться:

«Но полагаю, что в тех случаях, когда супруги, живущие в этом отношении нормально, какое-то количество раз — один, два — в течение поста в силу каких-то обстоятельств, которые не всегда можно учесть, преступят, — они, скорее всего, станут относиться к этому с некоторой печалью. В таком случае, мне кажется, будет соблюдена совершенно нормальная ситуация, то есть одновременно будет соблюдено понимание идеала, и в то же время немощь человеческая будет достойна снисхождения».

Можно, конечно, попинать Православие — мол, странная религия, в которой проявление человеческой мощи — а как еще переводить латинское «потенция»? — считается «немощью человеческой». Только Православие вовсе ни при чём, это особенность российской культуры, в которой вообще слово секс заменено на непристойное «супружеские отношения». Как будто отношения супругов сводятся к сексу!

Впрочем, Россия в данном случае лишь воспроизводит архаичный восточный стереотип, запечатлённый у апостола Павла: постом-де лучше воздерживаться от секса и предаваться молитве, но если уж очень «разжигает», то лучше уступить зову плоти.

По умолчанию предполагается, что молитва и секс должны быть разнесены как можно дальше. Что вполне соответствует наблюдаемому во многих древних религиях требованию полового воздержания для людей, которые прикасаются к святыням — жрецам, весталкам, просвирням и т.п.

К любви и молитве подобное табу отношения не имеет. Оно есть проявление материализма, перенесённого в сферу духа: истечение семени воспринимается как оскернение. Точно так же воспринимается и истечение крови, так что порез на пальце тоже оскверняет святыню.

Легко пожать плечами при виде подобных суеверий. Труднее понять, что без этой стадии в духовном развитии не появились бы наши возвышенные представления о молитве как разговоре с Творцом, а не как о наборе заклинаний, и о любви как о соединении двух сердец, а не механическом изготовлении детей или удовлетворении «супружеской потребности». Просто на ранних стадиях духовной жизни какие-то открытия выражаются не словами, а жестами, «телесными практиками». Это не означает, что есть какие-то «поздние стадии», когда уже можно парить духом, а телом валяться в грязи. Взрослый человек в куклы не играет, а в шахматы - отчего ж... Вот и в религии бывают куклы, а бывают шахматы - те же куклы, только совсем иначе используемые...

Комизм ситуации в том, что призывающий к свободе о. Димитрий — монах, а защищающий «традицию» о. Владислав — отец семейства. Его замечание о том, что можно «согрешить», но потом надо к этому отнестись «с печалью», вызывают в памяти, конечно, старый анекдот о любовнике, который предлагает любовнице прямо на похоронах её мужа продолжить отношения, а на её вопрос: «Как можно этим заниматься после похорон?!» отвечает: «Ну как как... Медленно и печально».

Выступления патриарха Кирилла и о. Димитрия порадовали многих «православных либералов». На Западе — в том числе, у западных православных — это всё давно абсолютно естественно, вот, глядишь, и в России началась «оттепель»…

Только чему радоваться? Свобода не там, где начальство разрешает кроликам радоваться жизни, а там, где кролики радуются жизни без дозволения и даже без благословения начальства.

В романе Стругацких «Обитаемый остров» нормального человека опознали, поскольку на тоталитарную пропаганду у него была «нулевая реакция в обоих смыслах». Он и не начинал воспевать Вертикаль Власти, он и не морщился и не начинал её бранить. Так и свобода: она не в том, чтобы подчиняться, она и не в том, чтобы возмущаться, а в том, чтобы целовать, любить и далее по списку тогда, когда сердце подсказывает — как своё, так и любимого человека, но уж никоим образом не чиновников, даже церковных.

БЕЗДОННОСТЬ ЭКОНОМИКИ И БЕЗДОННОСТЬ НЕБА

Финансовый кризис воскресил термин «дно экономики», популярный в начале 1990-х годов. Якобы у экономики есть некий нижний предел, до которого можно опуститься, оттолкнуться и начать подыматься.

Конечно, никто и сегодня не называет цифры — какие показатели считать «дном». Теоретически это должен быть ноль, однако, всем ясно, что нуля не будет никогда.

Нуля не будет никогда, потому что у экономики и материальной жизни вообще дна не существует. Поэтому Библия говорит о «преисподней», о бездонности провала, куда катится ленивая и гордая душа.

Вам кажется, что «Кин-дза-дза» — это предел? Освенцим — ниже некуда? Карцер?

Плохая новость: всегда есть, куда опускаться. Выбили все зубы? Вырвут ногти. Вырвали ногти — но кто-то может позариться на селезёнку. Многие люди, знаете ли, чтобы не опуститься на дно готовы к одному — взобраться ногами на другого, сделав его дном собственной жизни.

Хорошая новость: чтобы подыматься, вовсе не обязательно опускаться на дно. Более того: опускание на дно имеет такое же отношение к подъёму вверх, как смерть к воскресению. Иисус воскрес отнюдь не потому, что умер. Цену воскресения спросите у мёртвых, которые не могут воскреснуть, а главное — не хотят.

Экономика опускается не потому, что поднялась слишком высоко. Зло бездонно, но бездонность преисподней есть всего лишь тупой конец, бесконечный тупик. Творческий подъём, воскресение, восхождение и так далее не ограничены сверху — и вот эта безграничность не ведает конца.

Экономика сдувалась не потому, что люди слишком доверяли друг другу. Прямо наоборот: одни слишком не доверяли и перемудрили с контролем и учётом, другие слишком не доверяли и потому слишком обманывали, жадничали и просто крали. Честность — плод доверия.

Экономика начнёт подыматься не тогда, когда люди достигнут нравственных низин — то есть, пределов безнравственности. Мыльный пузырь, лопнув, не начнёт подыматься. Экономика начнёт подыматься, когда люди начнут подыматься над своим эгоизмом, в том числе — над желанием абсолютной безопасности, стопроцентных гарантий, двухсотпроцентных прибылей и приобретения на грош пятаков.

Известная притча гласит о мудреце, который был так поглощён изучением тайн неба и земли, что однажды, зайдя на кухню, с удивлением посмотрел на сохнувшую вверх дном вазу. «Смотри-ка, — сказал он жене, — у этой вазы нет отверстия, куда бы ставить цветы». Он её поднял, осмотрел снизу и удивился ещё более: «У неё и дна нет!».

Есть дно, есть, куда поставить цветы или вложить деньги. Просто иногда нужно поменьше думать о тайнах неба и земли и побольше думать о том, как бы оставаться порядочным человеком даже, когда в руках порядочные суммы денег, тем более — когда денег порядком поубавилось.

ВЫ ЦАРИ — ЖИВИТЕ ВМЕСТЕ

Российский житель обругал свою власть: отказывается создать общественную организацию, о которой он, житель, мечтает. В результате углубляется отсутствие диалога между ним и властью..

Закручено лихо, а главное — уж очень характерно. Характерна убеждённость в том, что общественные организации создаются не обществом, а правительством. Можно было бы приписать это большевистскому опыту, когда всякая самоорганизация рассматривалась как экстремизм, наказывались, а народ загонялся в независимые от общества общественные организации. Однако, проблема восходит к дореволюционным временам. Университеты, научные общества в Западной Европе создавались снизу и боролись за свою автономию — в России их насаждали сверху.

Впрочем, когда-то и на Западе «общественное» насаждалось сверху — сверху насаждали Церковь и в России, и в Галлии, и в Швеции. Запад изменился — точнее, Запад был-был Востоком, да перестал им быть. Значит, всё не так безнадёжно, как кажется тем, что в тоске по демократии первым делом обращается к деспотическому правительству с просьбой организовать крепкое, независимое, неправительственное демократическое движение.

Кстати, тут всегда, словно поросячий хвостик, присутствуют тридцать серебреников. Если бы люди просто были непрактичные и пассивные! Однако, они очень даже практично конвертируют свою неумелость в реальные — казённые, то есть, украденные у других жителей страны — деньги. А в чём еще смысл всех этих союзов писателей, союзов михалковоидов, союзов журналистов? Бесплатно лечиться в хорошей поликлинике, куда другой житель Москвы покупает медицинский полис в две-три тысячи долларов.

Впрочем, не будем циниками. Иуда предал бы Христа и «за бесплатно». Может, он бы даже доплатил Каиафе. Предательство лишь внешне — пассивный акт, наёмничество, внутренне же оно всегда активно. Предатель верит, а то и верует. Именно против такой веры сочинено «Не верь, не бойся, не проси». Именно такая вера двигала одним советским сатириком, когда он заявил весной, кажется, 1985 года: “Я верю Горбачёву!» И за ним ломанулись… Верующие…

Веря Горбачёву, заводили кооперативы, фермерские хозяйства, банки без правовой базы. Веря Ельцину, уходили с госслужбы в рынок, не защищённый судом, брали независимости, сколько хотели. Веря Путину… Впрочем, надо отдать должное Путину: уж он веры не просил. А ему всё равно и верили, и веруют с такой силой, что боярыня Морозова отдыхает…

Итог кровавый. То, что сидит миллионер, который верил Путину и с ним дела делал, - наименьшее из зол. Сидеть у параши неприятно, но всё-таки живой и есть, что вспомнить. Десятки же тысяч людей расплатились жизнью за чужую «веру в перестройку». Тем не менее, не только в России есть масса верующих в то, что «распад СССР был бескровным». Да не было «бескровно»! И «распада» не было — была борьба народов за освобождение от деспотизма, и борьба далеко не всюду увенчалась успехом.

Поменьше веры, это я как верующий говорю! Верить надо в Бога, а во всё остальное верить опасно, причем не столько для нас, сколько для других. Не надо верить в то, что Кремль может помочь автомобилистам организоваться. Не надо верить в то, что мелкому бизнесу дадут льготы. Не надо верить в то, что людоед, накушавшись или, напротив, оголодав, перестанет быть людоедом. Эта вера губительна, потому что человек, верующий в начальство, идущий к начальству, уходит от другого человека, равного себе. Между тем, только горизонтальный контакт продуктивен — и это не предмет веры, это точное и проверенное знание.

Не надо верить, что деспотия реформируема и надо лишь ей побольше жалостливых челобитных написать. Не надо верить жэковскому слесарь, что он всё сделал хорошо, если не даёт бумаги, надо требовать бумагу. Не надо верить, что назначенный сверху губернатор окажется вменяемым. «Доверяй, но проверяй» — это про отношения с равными себе, а с властью иной принцип: «Не доверяй и проверяй!»

Не надо верить создателям всяких «оппозиционных» партий, которые много говорят, однако, не научились, подобно американским политикам, хотя бы делать вид, что им интересны мы, избиратели. Надо организовываться самим, и чётко, по-деловому организовываться, не доверяя никаким политтехнологам. Хотя за такую организацию начальство не платит, скорее уж сам заплатишь, и не только деньгами. Но лучше заплатить за свободу, чем бесплатно верить рабовладельцу.

Надо проверять каждую запятую в финансовых отчётах своих единомышленников — и, кстати, надо требовать эти финансовые отчёты. Не надо идти на компромиссы с беззаконием, это лишь углубляет беззаконие, надо требовать — не просить, а требовать — прекращения произвола. Конечно, пойдя на компромисс с беззаконием, можно получить неплохую выгоду, даже очень неплохую — но тем звучнее и глубже будет последующий обвал. Судьба миллионера у параши покажется завидной. Собственно, господствующее в России нытьё и есть результат того, что люди расплачиваются за «я верю начальству».

Всякая ложная вера — а вера в добрый потенциал начальства есть ложная вера — углубляет отсутствие в человеке человечности. Жизнь и на Марсе, и в России возможна лишь тогда и в той степени, в которой человек отказывается от ложной веры и обращается в веру истинную: верует, что надо проверять, что надо требовать, что надо не углубляться в отсутствие, а подыматься с колен в присутствие, в демократию, в ответственность и зрелость. Я царь! Ты царь! Давай царствовать вместе, а не вместе кланяться царям.

II.

ДУМАТЬ НАДО БЫЛО И ЕСТЬ!

Архим. Августин Никитин несколько раз в своих воспоминаниях 2008 г. употреблял клише «в те годы нельзя было и помыслить». Оборот этот был в большом ходу на исходе перестройки, в 199101993 гг. «Кто бы мог подумать, что в подземных переходах будут продавать Солженицына!» «Кто бы мог подумать, что в табачных ларьках будут продават порнуху!» «Кто бы мог подумать, что коммунизм заменяет православием!»

Надо было думать!

Никто ведь не говорил в середине 1990-х: «Кто бы мог подумать, что мы будем бомбить чеченцев!» «Кто бы мог подумать, что чекисты захватят Россию!» «Кто бы мог подумать, что православные окажутся такими жадными и вздорными!!!» Никто так не говорил, потому что это было нетрудно предвидеть. На ёлках не растут бананы.

Между прочим, «нельзя было и помыслить» архим. Августин употребляет в ситуации, когда именно «надо было помыслить». Он описывает фильм про Новгород 1985 года (144), в котором история уже была переврана так, что большевики оказывались спасителями православных святынь. Надо было задуматься: с чего вдруг в жёстко подцензурном кинепроизводстве появились такие неожиданные сюжеты? Ответ ясен: коммунизм начинают заменять православием.

Можно ли сегодня помыслить атомную войну? В России о ней даже не задумываются, а большинство американцев, по последнему опросу, убеждены, что в ближайшие сто лет такая война разразится. Потому что американцы считают, а мы рассчитываем.

А можно ли сегодня помыслить, что Россия в ближайшие двадцать лет станет демократией – нормальной, а не управляемой? Можно! Только для этого нужно считать не только то, что окружает тебя, но и то, что в тебе. Нужно считать не только вековые традиции агрессии, но и твою, пять минут назад созревшую волю к миру и свободе. Надо брать пример с Ирода: он брал в расчёт не только своих солдат, свою казну, свои дворцы, но и Младенца в Вифлееме. И был прав!

ЖИТЬ НЕ ПО ЛЖИ: КРУГ ТРЕТИЙ

Семидесятые годы были освещены солженицынским воззванием «Жить не по лжи». Российские диссиденты размножали это воззвание на бумаге и старались жить по нему. Благодаря этому сегодня российская интеллигенция может гордиться: призыв был услышан, на бой с ложью вышли десятки людей. Однако никто не гордится: очевидно, что первый бой проигран. Борцы и зрители равно продолжают жить во лжи и по лжи. Само по себе это не страшно. Жизнь во лжи — нормальное состояние мира. Ложь и нельзя истребить политическими средствами, к тому же за один раунд. Безумно страшно иное: когда никто не имеет смелости назвать ложь — ложью. Такое называние и стало подвигом Солженицына и других диссидентов.

Солженицын призывал к гражданскому неповиновению лжи: не выписывать «их» газет и не ходить на «их» собрания, чтобы даже пятачком, даже молчаливым присутствием не подтверждать «их» ложь о всенародном одобрении. Диссиденты выполнили это и много более. Кто в те годы печатал на машинке, проявлял больше мужества, чем те, кто сейчас дерется с милицией. Первый слой лжи был снят — и слава Богу! Эта ложь мертва, хотя те, кого диссиденты лаконично звали «они», продолжают лгать. Сегодня «они» разделились на демократов и антидемократов. Сегодня «они» утверждают, что были большими диссидентами, чем Сахаров. Сегодня «они» стряпают фальшивую демократию с усердием вегетарианца, готовящего фальшивого зайца — и с таким же отвращением на лице. Порядочные люди живут в этой лжи — но лгут люди (тоже большевики), утверждающие, что именно порядочные люди эту ложь породили и ее разделяют. С этими разновидностями лжи бороться смешно и ненужно — теперь.

Но за первым слоем оказался второй. К этому диссиденты не были готовы, и в начале 1990-х годов, сразу после «путча», начался новый виток лжи.

Конечно, нельзя сказать, что лгали казённые демократы — люди, которые лгали из-за денег или из-за страха, что выплывет наружу их сотрудничество с Лубянкой (в странах социализма процент таких сотрудников доходил до трети населения — в России наверняка был больше, тем более, среди номенклатуры). Лгать может лишь честный человек, лжец — реализует свою сущность. Честные люди лгали (и часто лгут), когда говорили, что в России «парламент», что с Лубянкой «ведутся переговоры».

Тут нельзя оправдаться «политикой компромисса». Компромиссы-то заключаются все с той же, отнюдь не обычной политической силой, а с воплощенной ложью, с идеологами все той же лжи об авангарде, ведущем народ к светлому будущему, пусть и без ссылок на Маркса или Ленина. Ложь — это кровь сатаны; кто лжет, причащается кровообращению тьмы. Сатана и отбросил марксизм, по которому переливал ложь вчера, и взялся за свою любимую игру, заставляя нас выбирать из двух зол. Мы якобы выбираем между беззаконием и законом. На самом же деле, выбора нет, нет ни закона, ни беззакония, ни большевизма, ни демократии, а только сатанинская пустота и зло. Неискренние, деланные разговоры о том, что всё-таки это зло, но такое... ну пусть будет всё-таки называться парламентом, — чистой воды магия, попытки заклясть зло, назвать атомную подводку лодку «Беда» — яхтой «Победа».

* * *

Три качества «революционной» интеллигенции возродились в интеллигенции диссидентской и предопределили наши вчерашние успехи в борьбе с ложью и нашу сегодняшнюю растерянность перед ней: коллективизм, нигилизм и утопизм.

Коллективизм стал методом борьбы с ложью, поскольку ложь казалась легкоопровержимой: достаточно навалиться всем вместе, и она скоренько рухнет. Идеальной была бы стадность: весь бы народ рванул, навалился на загородку, опрокинул ее и вырвался на волю в пампасы. Народ, однако, никуда не рвался и не рвется. Интеллигенту хочется в стадо — но интеллигентность не пускает. Умирает и думает каждый в одиночку, поэтому люди думающие с трудом объединяются хотя бы для решения чисто механических задач, вроде достижения горной вершины или свержения царизма (большевизма). Правда, кружковщина спасла диссидентов от бесплодной гибели — честь ей и слава. Но сегодня она была бы неуместной, потому что совершенно новая ложь высится перед нами — ее каждый должен преодолевать сам. Сегодня все должны размежеваться не для того, чтобы объединиться, а чтобы пахать и пахать на своем участке.

Нигилизм — отсутствие внутреннего положительного идеала, который можно было бы сразу поставить на место свергнутого идола — стал заметен лишь сейчас. Оказалось, что революционные идеалы социализма были пусты, так что любой проходимец мог поместить в них всю свою сущность. Но то же самое относится и к идеалам демократии. Бессодержательность воспринималась не как отрицание идеалов, а как бескорыстность интеллигенции: наше дело дать свободу, а не решать, как ее использовать. Это было уместно и хорошо для борьбы, а кстати переключало энергию с думания на разрушение. Сегодня такое бессеребренничество уже не благородно, а непрофессионально. Пока рабство окутывало Россию мраком, мозги общества могли заниматься только тем, что поднимали волосы дыбом, заставляли ужасаться рабству и стремиться к освобождению. Когда на шее жесткий ошейник, думать невозможно — можно лишь вопить от боли: «Жить не по лжи, не по лжи, по лжи». Вздыбливание, между тем, вошло в привычку и продолжается по сей день. Но сегодня-то оно ведет лишь к тому, что и мозги, и организм в целом превращаются в комок истерически взвинченных нервов. Пора мозгам вернуться к исполнению своих основных функций: двигать организм не криками, а мыслями о том, как жить по правде.

Утопизм русской интеллигенции — это вера не вообще в светлое будущее, а в то, что светлое будущее «не за горами». На самом деле, оно — за горами, через которые ведет узкий проход смерти, и светлым оно будет у одних от блеска адского пламени, у других — от света Истины. Утопизм есть вера в быстрое (хотя бесформенное — от нигилизма) счастье. Биологически такая вера естественна в борце — она подбадривает его. Тактически она выгодна, ибо привлекает в стан борющихся массу. Но утопизм уже обнаружил свою стратегическую слабость: он по определению не передается следующему поколению, которое видит будущее воочию. А будущее всегда — не светло. Когда оно — как ныне — не полный и болезненный мрак, то всякий внешний стимул к движению пропадает.

* * *

Коллективизм, нигилизм и утопизм русской интеллигенции осуждались со времен «Вех». Осуждение было верно теоретически и напрасно практически. Первый круг борьбы с ложью был самым примитивным — в смысле первобытным. В 1917 интеллигенция свергла иго, более страшное народу, чем большевизм: ибо то было рабство родное, тысячелетненькое, теплое и задушевное. Опасность того древнего рабства мы можем понять именно сейчас, когда монархический запах начинает просачиваться из щелей разбитого социального механизма. Но нельзя оправдывать одно рабство сравнением с другим. Борьба с Единственно Верной Идеологией была борьбой правильной и необходимой. В 1974 г. призыв «жить не по лжи» — по второму кругу — был призывом именно к коллективистскому, нигилистическому и утопическому в интеллигенции. Это был своевременный призыв, и последовавшее ему меньшинство больше всех сделало для освобождения России (что означает и: более всех несет ответственность за происходящее сегодня).

Сегодня нет нужды бороться с коллективизмом, нигилизмом и утопизмом: в отсутствие противника они умирают сами. У русской интеллигенции сейчас самое замечательное время: нормальное. «Как у людей», у нас теперь не прислушиваются к советам интеллектуалов. «Как у всех», у нас теперь невозможно напечатать хорошую книгу, чтобы цена ее была маленькой, а гонорар — большим. «Как во всем цивилизованном мире» мозги общества постепенно занимают свое место — очень скрытое, пассивное для внешнего наблюдателя, соединенное с иными членами общества не механическими суставами, а мириадами невидимых ниточек. Все это непривычно, все это впервые. Мы впервые освободились от борьбы за свободу общества.

Только было бы ошибкой просто переносить борьбу внутрь себя. Борьба с ложью не может быть единообразной, и третий круг ее весьма непохож на предыдущие. Если победитель дракона станет бороться с драконом внутри человека, это будет не столько переход к борьбе с глубинным, духовным злом, сколько шизофрения. Ибо с духовным злом, в отличие от зла внешнего, социального, политического, бесполезно бороться. Оно только того и ждет. Оно мечтает оторвать интеллигентного человека от его предназначения: думать, рассуждать, размышлять. Оно жаждет утвердить в нас костяное сердце борца, потому что ему опасно живое, любящее сердце, без которого невозможно подлинное мышление.

Сегодня «жить не по лжи» — значит жить очень лично. Прямое следствие такого индивидуализма: чаю с друзьями придется пить меньше, а читать и писать — больше. Частью этого очень личного существования будет не меньшая, а большая, чем прежде, политическая активность, при которой уже никто не посмеет пропускать вперед подлецов и подонков, вчерашних большевиков, под предлогом, что есть якобы «грязная политика», которую им и надо поручать, что ложь, в которой они «спецы» является неизбежной частью политической активности.

Сегодня «жить не по лжи» — значит жить очень творчески. Не вглядываться в старое вокруг себя, а прислушиваться к новому внутри себя. Рождать новое, а не пережевывать одни и те же понятия, не бродить по одним и тем же ходам мысли, не плести одну и ту же колыбельку для одной и той же воображаемой кошки. Видеть новое в жизни и отвечать новым в работе головы — вот оружие, более мощное в нормальных условиях, чем нигилизм. Не браниться, не канючить, не звереть, — невозможно творить, занимаясь всем этим — а хранить внутренний мир, без которого невозможно мыслить, и уважение к окружающим, без которого непонятно, зачем, собственно, мыслить.

Сегодня «жить не по лжи» — значит принять новую педагогическую позицию. Утописты предписывали обращаться с молодежью, словно это — полешки, из которых надлежит вырезать людей по своему образу и подобию. Душа не предвидела отличия завтрашнего дня от сегодняшнего идеала, и потому не терпела свободы в детях, хотя боролась за свободу в стране.  Боровшаяся за освобождение народа интеллигенция воспитывала собственных детей в поразительно рабском стиле, приходя в ужас от малейших отклонений. Детей так удерживали от самостоятельности, что спор отцов и детей превратился на сегодняшний день в спор дедов и внуков — целые поколения стали выпадать из истории, задавленные собственными родителями. Жить не по лжи — значит, понимать, что дети должны не к нам приближаться, а к истине. Это поможет нам самим дольше двигаться вперед. Но рано или поздно мы неизбежно исчерпаем свои способности понимать новое — однако и тогда нужно упражнять способность терпеть новое. Стяжав свободу России, мы бесконечно опоздали со свободой для собственных детей. Мы мечтаем сохранить более высокий, чем на Западе, уровень образования прежними средствами, которые все сводятся к порабощению образуемого.

Человек - существо говорящее. Слово должно звучать не только внутри. На этом основано определение демократии Натаном Щаранским: свободное общество - то, в котором граждане могут выражать свои взгляды без страха ареста, тюрьмы или наказания. Правда, Щаранский уехал до воцарения Ельцина и поэтому недооценивает роль права в свободе слова. Ведь в современной России человек может выражать свои взгляды без страха немедленного и обязательного наказания. Этот факт часто приводят в доказательство того, что в России настоящая свобода. Но это ложь. Просто несвободные государства делятся на правовые и неправовые (свободное общество - всегда правовое). Правовой тоталитаризм (коммунистический, нацистский) обязательно наказывает инакомыслящего, неправовой - наказывает избирательно. Роднит эти два типа тоталитаризма не беззаконие, а страх. Из-за страха оба режима часто наказывают вполне невиновных, абсолютно лояльных людей, и это - родимое пятно любой деспотии.

Щаранский подчеркивает. что в силу морального превосходства демократии демократические страны имеют право помогать торжеству демократии во всём мире. Пожалуй, но только помогать имеют право тоже морально - в крайнем случае, деньгами. Когда моральной правотой обосновывают аморальные бомбёжки, стирается различие демократии и деспотии.

Не было, нет и не будет всеобщего счастья, всеобщей интеллигентности, всеобщей праведности — и слава Богу. Нет и, будем надеяться, никогда больше не будет возможности заставлять людей «жить по правде». Нет в этом мире неподвижной земли — Земля все время убегает из-под нас, вращаясь вокруг Солнца Правды. Вновь и вновь будем мы совершать один круг за другим, освобождаясь от одной петли лжи за другою, пока не придет страшное для каждого человека освобождение от самого господина лжи.

Пессимистическое отношение к политике оправдывают часто «безрезультатностью» стояния у Белого Дома в августе 1991 года. Те события не принесли плодов политических, экономических, духовных. Осталась лишь память сердца, память о том, как было страшно, как было противно, как было одиноко. Ведь молчаливое большинство, подавляющее большинство, радовалось возвращению к привычной норме, приняло путч как долгожданное: «Наконец-то». И осталась память сердца о том, как со страхом, без самообмана и восторгов, без больших надежд на лидеров, зато с очень большим скепсисом – всё-таки вышло же ничтожное меньшинство, вышло! Могли и не выходить, ничего бы это не изменило. Ну, чуть скорее пошел бы грабеж награбленного большевиками. Чуть раньше начались бы бомбежки Чечни. Чуть скорее укоротили бы языки и прочие конечности хозяйствующим субъектам. Ведь большинство-то действительно отнюдь не рвалось ни к какой свободе, — это, а не только жадность, тщеславие и жестокость политиков похоронило то, ради чего люди собирались в цепочки. Но если бы не вышли, были бы сейчас такими же опустошенными, как те, кто предал и продал свободу потом – за чин, за кабинет, за деньги, в конце концов. Но чин, кабинет и деньги – пройдут, оставив своих обладателей с каменным сердцем и тухлой совестью, а память сердца – не пройдет, она навсегда, в нищете и в достатке, в воле и в неволе, память о том, что был понедельник, в который началась суббота – суббота отдыха от трусости, суббота покоя от холуйства, суббота перед воскресением, которое еще возможно.

ХВ

«ХВ» может быть расшифровано как «хочу войны», «Христос воскресе», а может — как «худший вариант».

Самый худший вариант: страна, в которой я родился, с которой я связан языком, привычками, интересами, обречена. Вымирание и обнищание — это полбеды. Подумаешь, станет русских столько же, сколько французов. Что, французы плохо живут? Обнищание, конечно, менее приятно, но всегда есть надежда, что в самом худшем варианте другие народы тоже обнищают. Американцы пересядут на велосипеды и лошадей, дома будут строить с потолками в два с половиной метра, чтобы легче было отапливать, и зубы у них будут гнилые, гнилые, гнилые! А когда у всех нищета, тогда никто не в нищете. Нищета есть сознание перепада между собой и соседом, а нет перепада, нет и нищеты.

Самый худший вариант другой. Он многократно описан, а лучше всего, наверное, Владимиром Войновичем. Несколько поясов потребления. Патриарх Звездоний. Все религии зачислены в штат Лубянки. Вообще вся Россия в конце концов войдёт в штат Лубянки, потому что вне Лубянки просто житья не будет. Читать и писать будет разрешено лишь тем, у кого чин выше сержанта. Остальные будут довольствоваться комиксами. Всякое проявление вежливости, разумности, искренности подлежит суду Линча.

Впрочем, нищета от правления секретной полиции уж верно будет вариантом хуже, чем нищета от глобального изменения климата, конца нефти и т.п. Москва расширится и выйдет за пределы области, потому что все дома выше двух этажей рухнут, и жить будут в землянках. Богачи и генералы будут жить в избах. Электричество, вода и тепло будут привилегией номенклатуры.

ХВ — это не то, чем пугали в 1990-е годы псевдолиберальные авторы всяких утопий, это не гражданская война и анархия. ХВ — это жёсткая монополия государства на насилие. Жэки будут выписывать разрешения на выдачу подзатыльника и других педсредств ребёнку (воспитание всё будет домашнее, а единственным средством будут подзатыльники и порка). За мелкие проступки будут выбивать зубы, поэтому все будут беззубые (кроме номенклатуры, которая будет на американский манер щеголять зубами — гнилыми, конечно). Органы повыше будут отрезать руки ворам, выкалывать глаза тем, кто смотрит не туда и не так, отрубать головы убийцам и сажать на кол тех, кто в течение дня ни разу не выматерился.

Уехать из России будет невозможно. Запад отгородится от неё золотом, Восток — железом. Все будут бояться людей из страны, опустившейся ниже нижнего предела, освободившейся и от восточных, традиционных для аграрных обществ способов регуляции жизни, и кратковременного увлечения западными манерами.

Размышлять о ХВ — очень древний способ психотерапии. Авраам, заносящий нож над сыном во имя веры — ХВ. Иов, теряющий всё, кроме разума — ХВ. Распятие — ХВ, да и Вознесение, признаться, тоже не лучший вариант — ведь без нас же.

Жизнь — хоспис, жизнь — свалка, жизнь — кошмар. Воистину ХВ. Ну и что? В самом худшем варианте всё равно — вопреки уверениям собственных страхов и разных антиутопистов — всё равно будет жизнь. И в хосписе люди нуждаются в том же, в чём нуждаются они вне хосписа, и даже более нуждаются и могут, и должны получать это. На свалке всё равно можно сохранять чистоту — душевную. Всё равно будет возможна любовь, вера, а уж надежда лишь в ХВ и приобретает свой подлинный смысл. В самом худшем из ХВ всё равно душу не выбьют — Орвелл был неправ, но ему простительно, он в ХВ не жил и не мог убедиться, что «могущие убить тело не могут убить душу».

Христос воскреснет и в cамом ХВ.

«ЕСЛИ НЕ ГОСУДАРСТВО, ТО КТО?»

«Если не государство, то кто...» Это заклинание, вызывающее к жизни деспотизм. «Если не государство, то кто» уничтожит антисемитизм. «Если не государство, то кто» обеспечит детей памперсами, страну электричеством, мужа ужином. «Если не государство, то кто» победит всевластие государства.

Здесь тот же парадокс, что в милитаризме. Человек, который одобряет существование армии, самим фактом своего одобрения противоречит идее армии. Идея армии в том, что никто жителя страны не спрашивает, одобряет он армию или нет. Призовут — служи. Это твой долг. Армии не так опасен пацифист, как человек, который смеет иметь суждения относительно того, как организовывать армию, с кем армии воевать.

Точно так же человек, который решает доверить чиновнику («государство» всегда воплощено в правительстве и чиновниках, оно не существует как бесплотная идея) борьбу с антисемитизмом, лишает себя права определять, с чем будет бороться государство. Чиновник не может и не должен слушать низового жителя. Один скажет — бороться с антисемитизмом, другой — бороться с сионизмом. Пусть молчат оба! Чиновник призовёт эксперта (назначит кого-то экспертом), эксперт и решит, с кем бороться. Правительство, которому доверили воспитание детей, будет не детей воспитывать, а их родителей. Автор того текста пишет, что он ещё не разобрался, стоит ли запрещать сайентологов или нет. Да пусть не утруждается: государство само «разберётся», оно не будет слушать человека с улицы.

Это не означает, что надо отказываться от полицейского государства (а государство, которому доверяют надзор за идеями — полицейское и, более того, тоталитарное по определению) в пользу автомата в своих руках.

Во-первых, существует демократическое государство. В этом государстве граждане через голосование корректируют политику чиновников. Правда, поскольку голосование — инструмент несовершенный, в демократической стране вообще должно быть запрещено государству контролировать головы. Не нравится программа университета — не поступай туда, не принимай себе в сотрудники выпускника этого университета. В России же до сих пор убеждены, что надзор государства за преподаванием иностранного языка гарантирует качество преподавания. Так и возникает «май вотч а нот вери мач». Каков контроль, таково и качество — государственное качество, то есть, никакое.

Тяжёлое наследие большевизма — чиновнику стремятся доверить и воспитание детей, и контроль за качеством каши у себя в кастрюле... На этом фоне чиновник выглядит западным либералом — потому что уж чиновник-то, контролируя всех и вся, своим собратьям не доверит даже чай заварить — в своей чашке, разумеется. Вон, пусть «гражданам» заваривают.

Во-вторых, самое мощное оружие человека не пулялки-стрелялки, а язык. Бойкот антисемитов — уже достаточно мощное оружие. Во всяком случае, душу свою оно защищает. Основательно опущенные руки сильнее рук с автоматом. Глубокое, сорокадюймовое молчание без пистолета может больше, чем доброе слово и пистолет.

Может быть, в США борьба с диффамацией через суд имеет смысл. Но уж в России, где нет суда, где вместо государства — банда антисемитов, казнокрадов, империалистов, фашистов — в этой стране защищать право государства вразумлять антисемитов, фашистов и т.п. это... Впрочем, и в обычных странах нет ничего опаснее законов против разжигания всяких вражд и розней — эти законы суть тяжёлое наследие прошлого.

Бессмысленно доверять государству, но что имеет смысл? Да просто предать гласности. Предать государству — предательство, предать гласности — нет. Не требуя никакого наказания, не составляя никаких списков на увольнение. Именно потому, что нельзя доверять государству контроль за головами, граждане должны сами заниматься информацией, созданием условий, в которой ненависть молчала бы — но условий не насильственного характера. Это возможно, концепция социума без насилия, в т.ч. без государственного насилия, не блажь анархистов, а насущная необходимость, возможная как с религиозной точки зрения, так и с научной. Составляя карту мира, в котором ты живёшь. Сигнализируя единомышленникам. Обязательно помечая, что антисемитизм самый страшный — не тявкает на лекциях, а молча орудует в высочайших кабинетах. Что самый опасный антисемит может и в синагоге выступить с дружественной речью, чтобы замаскировать то, что он делает в остальное, свободное от речей время.

«Если не государство, то кто?» Вопрос напоминает вопрос Родиона Раскольникова следователю. Кто убил? «Да Вы ж и убили, Родион Романович!», — убеждённо ответил следователь.

- Если не государство, то кто отвечает за жизнь?

- Да Вы ж и отвечаете!

Аминь.

НЕ ГОВОРИ «КРАСИВО»

«Красота», которой восхищался Достоевский, на греческом звучит очень странно, даже неприлично для русского уха: «калос». Впрочем, в древнерусском языке есть полный аналог – слово «добро». Это внешняя и внутренняя красота в одном флаконе, и флакон крупный: красивая женщина, добрая женщина (впрочем, и мужчина), есть женщина и добрая, и толстая. С точки зрения современной эстетики – рыхлая до неприличия бабища. Добро отдельно, красота отдельно.

Разделение красоты и доброты произошло в незапамятные времена, возмущаться им бессмысленно, надо о нём знать и обеспечивать их единство личными усилиями, не рассчитывая на «культур-мультур». Разделение-то происходит постоянно, по разным причинам. Хороший, хотя недобрый пример, дала история России после 22 августа 1991 года. Это 22 августа оказалось первым и последним днём нормальной политической свободы в стране.

Что первый – вышло случайно: борьба среди различных кланов номенклатуры велась настолько некрасиво, что одна из сторон прибегла к демократической демагогии и, победив, несколько часов изображала решимость жить демократически. Что последний – вышло закономерно, ведь объективных экономических, психологических, культурных причин для свободы не было. Девять десятых жителей страны были связаны с милитаристким деспотизмом, так или иначе его обслуживая и от него питаясь.  Поэтому уже с 23 августа эти девять десятых стали дружно пятиться от свободы под самыми разными предлогами. Сколько было красивых аргументов в защиту тайной политической полиции большевиков! А сколько можно было бы ещё сочинить таких аргументов!! Да только аргументы были не очень нужны, ведь против Лубянки реально выступал даже не один человек из десяти, а один человек из тысячи.

Вот в такой стране интеллектуалы продолжали свою деятельность – и прежние интеллектуалы, всю жизнь обслуживавшие советский режим, и новые, приезжавшие из-за рубежа, старые и молодые. Большинство из них были резко политизированы – то есть, зарабатывали на жизнь, пропагандируя политический курс обновлённого деспотизма, без всяких рефлекций и уж подавно без угрызений совести. Меньшинство старались быть аполитичными и в той или иной степени преуспевали. Среди этого меньшинства (было ещё оппозиционное меньшинство, но им за его немногочисленностью можно пренебречь; об этой ничтожной горстке есть Кому Позаботиться) и родился удивительный аргумент в оправдание аполитичности – эстетический.

Позитивно этот аргумент выглядит так: да, режим деспотический, зато красивый. Далее следуют рассуждения о красоте серого цвета и его преимуществе перед яркими и броскими красками, с которыми сравнивались демократические идеалы. Дни «серые», зато творческие. Жизнь не цирк, свободу предают те, кто кричит о свободе, русская интеллигенция криклива и бесплодна, а вот теперь установился настоящий, красивый режим трудолюбия, по-западному аккуратного, подтянутого труда. Наконец-то Штольц победил обломовщину. Люди с хорошим образованием всё это придумывали, они явно читали эссе Кьеркегора о том, что современный Авраам – это не истерический религиозный проповедник, а скромный, незаметный в толпе клерк, в груди которого совершается Откровение.

На самом деле, режим окрашен не в серые тона, а в голубые («и вы, мундиры голубые»), причём с кровавым подбоем. Никакого «аккуратного и подтянутого труда» нет, есть коррупция, казнокрадство и традиционное для России расшвыривание денег по ветру (при этом, заметим, аполитичным интеллектуалам достаётся симпатичная толика).

Впрочем, новые эстеты больше не режим защищают, а себя, представляя красоту дел своих — оппозиционным актом. Невидимым оппонентом при этом остаётся совесть, та совесть, которая нашёптывает про правду, про долг образованного и критически мыслящего человека…

Вот Альберт Кох защищает довольно грязную и очень хорошо оплаченную (не из личных средств, конечно) серо-голубым (следовательно, сизым?) полковником работу по уничтожению независимого телевидения в России: «Это было весёлое занятие» (Коммерсант-деньги, №44, 2007, с. 20). Другие герои, которые никого не уничтожали, но аполитичными были «по самое не хочу», много писали о том, что у них было «эстетическое противостояние режиму». Эти «красиво», «весело», «изящно» писали книги, зарабатывали деньги, открывали картинные галереи, создавали русский интернет и т.п.

Так в 1990-е годы в новом виде повторилось самооправдание интеллектуалов брежневской эпохи. Анатолий Курчаткин, благополучный выпускник Литературного института, работавший в «Нашем современнике», так писал:

«Андрея Синявского принято осуждать за эти его знаменитые слова — «у меня с советской властью стилистические разногласия», — а на самом деле — о, какие гениальные слова! Эстетическое в искусстве на самом деле куда существеннее идеологического. Идеология — обертка, упаковочная бумага, эстетическое — то что в ней, внутри. Юрий Казаков, Юрий Трифонов, Василий Шукшин — называю лишь абсолютные, безоговорочно и всеми признанные имена — все работали внутри той самой, вырабатываемой, как мед в ульях, в прохладных кабинетах ЦК КПСС, советской идеологии, но у кого повернется язык назвать написанные ими вещи советскими? Потому что эстетически они были свободными. Потому что красота и уродство трактовались ими так, как века и века до создания КПСС, и никакая идеология-обертка ничего с этим эстетическим содержанием их творчества поделать не могла».

Разумеется, ничего «всеми признанного» в названных Курчаткиным именах нет. Это типичные советские писатели, которые выглядели эстетическими гигантами лишь на безнадёжном фоне общей интеллектуальной обслуги. Впрочем, важнее – и объективнее – другое: Синявский-то сам, не будучи большим писателем, прославился именно тем, что в силу эстетических расхождений попал в тюрьму. У него была масса возможностей притормозить и поехать в другом направлении, и тогда бы он оказался в компании Курчаткина, Шукшина и прочих. Нет, — в тюрьму. Это уже не эстетика, это этика и, поскольку это этика в деспотических условиях, то одновременно и политика.

Эстетизм может быть аргументом в споре, и аргумент такой обрывает спор. Попробуйте в ответ на заявление: «Вы назвали неверную цифру» ответить: «Бросьте, это пошло!» или «Фи, это некрасиво!», и поле боя останется за Вами.

Эстетизм аполитичности имеет ещё одну слабину: он сам себя оценивает. Иногда такая оценка, видимо, достоверна: когда человек заявляет, что он «весело» отрубал голову бунтарю, нет оснований не верить. Лицо, правда, было скрыто маской палача, но самоотчёт есть самоотчёт. Другое дело, что «весёлость» палача хочет отождествиться с весельем клоуна, и тут надо напоминать: клоун никому голову не отрубает и даже пальчики не отшибает, тем более, за деньги. Клоун веселит других, а не веселится.

Впрочем, значительно чаще самооценка попросту завышена и является в лучшем случае попыткой успокоить свою совесть, а в худшем – расхваливанием своего товара в ущерб чужому. В 1990-е годы в России складывался интернет, и одна из самых трагикомических претензий – что кто-то из тех, кто пользовался интернетом, его «создавал», да ещё делал это так «красиво», что это может быть зачтено в акт не только эстетический, но и политический. Гордынька… Интернет не «создают» вообще, как не создают «книжность». Технически интернет, кстати, создавали российские чекисты, они и сохраняли, и сохраняют над ним полный технический, а во многом и политический контроль. Содержательно же интернет создавали тысячи людей, и когда кто-то из этих тысяч начинает говорить о себе как о создателе эстетики русского интернета, или о тех, кто создавал в этом интернете некие «базовые нормы», это не может вызвать ничего, кроме недоумённого поднятия бровей.

Конечно, деспотизм уродлив. Однако, уродливость его обычно внутренняя, потому что у деспота есть деньги, чтобы нанять приличных оформителей. Советский деспотизм тоже ведь, в конце концов, платил деньги и способным оформителям. Микеланджело работал для римского папства, когда то было в самом печальном (и деспотическом) состоянии. В любом случае, уродство деспотизма — нравственное, не эстетическое. Этика разошлась с эстетикой давно, когда убийство и угнетение людей превратилось в технический акт. Сталинское правление было плохо не тем, что задавило талантливых художников и насадило китч, а тем, что уничтожило миллионы людей. Брежневское правление было уродливо не тем, что плакаты были низкого качества, а тем, что мешало свободе веры, ввело войска в Афганистан, помогали террористам. Деспотия, восстановившаяся в 1990-е годы, плоха не уродством (хотя уродства хватает), а кровопролитием и насилием. Когда на человека сбрасывают бомбу это, конечно, уродливо. Однако, считать красоту противостоянием бомбе, неверно. Красота противостоит уродству, но бомбе противостоит нечто совсем другое. Иисус иронизировал над теми, кто протягивает голодному камень вместо хлеба. А если человек просит защиты от голода, рабства, смерти, разумно ли протягивать ему красивую картину или изящный веб-сайт (за который, к тому же, получен очень приличный гонорар, иногда от того же деспотизма)? Красота — прекрасная защита от лжи, только именно эту защиту каждый должен и может создавать в себе сам. Чистая, свободная Россия — красивая Россия, но путь к этой чистоте не лежит только через красоту отдельно стоящего русского человека. Есть ещё красота совместной жизни — красота политики, красота взаимопомощи, красота совместной работы по преображению России.

III.

ЧИСТОЕ БУДУЩЕЕ — ЭТО ХОРОШО ОЧИЩЕННОЕ ПРОШЛОЕ

«Мы не жили в то время и не имеет права судить тех, кто не выдержал и согрешил». Эта формула мирная, но есть её агрессивный вариант: «Вы не жили в то время...».

Иногда неправота этой формулы бросается в глаза. «Мы не жили в то время», — говорят о сталинском времени люди, жившие во времена брежневские. Велика ли разница? Для коммунистической номенклатуры превеликая, ведь в 1937 году она жила в постоянном страхе за свою жизнь, а в 1977 году жила в постоянном ощущении надёжности и стабильности. Для человека, который боролся за свободу вероисповедания, разница невелика: таких и в 1937 году сажали в тюрьму, и в 1977-м.

Номенклатура брежневская и примкнувшие к ней, правда, любила подчёркивать: в 1977 году сажали за то, за что в 1937 году расстреливали.

Вот спасибо, барин! Могли бы и нас и расстрелять!! Премного Вами благодарны!!!

Все люди живут в одном времени — времени гибели и спасения, времени агрессии и миротворчества, времени подлости и времени святости. Кто считает, что время делится на минувшее и настоящее, тот убивает настоящее, а заодно и будущее. Осторожнее: кто говорит «мы не жили в том времени», тот не живёт в одном времени с окружающими. Он живёт в таком времени, где не давят — а если вдруг в его время ворвутся и надавят, он заранее согласен сломаться. Он сломался ещё до того, как на него надавили.

Человек, который не хочет «жить в том времени», ищет добра: не хочет осуждать сломавшихся. Только «не осуждай» не означает «защищай». Чистое не то прошлое, которое позолотили, а то, которое приняли как своё настоящее и поступили не так, как поступили в прошлом, выбрали добро, а не зло.

Время не слишком отличается от пространства. Многие люди не умеют жить в своём пространстве — они его загаживают, а потом ищут новое место, чистое, где можно гадить, не боясь запачкаться самому. Так и создаются мифы о недостатке «жизненного пространства», а необходимости «защиты Родины» где-нибудь за тридевять земель от родного клозета. Так создаются империи — великие, тысячекилометровые выгребные ямы. Человек сперва гадит в своём времени, потом оправдывает тех, кто гадил в прошлом, а заканчивает цинизмом, этой высшей стадией хроноимпериализма, провозглашая, что и в будущем всегда будет лишь время гадства и греха.

В пространстве чисто не там, где мы не можем испачкаться, а там, где мы не пачкаем. Так и во времени: чисто не там, где смиряются с грязью, а там, где чистят сердце усерднее ботинок. Чистят, начиная с прошлого, даже в том, в котором не жили, потому что наше прошлое — такой же общий дом человечества, как и наша планета. Кто не жил в прошлом, тот и в настоящем ни жив, ни мёртв.

* * *

"Я мечтаю о том, - сказал Сергей Ковалёв в феврале 2006 г. - что ... новая русская "Солидарность" сядет с властью за один круглый стол. И не будет искаться никакой компромисс. Предмет мирных переговоров будет следующей: мы готовы обсуждать с вами условия вашей мирной капитуляции. Пойдите вон. Это и есть то единственное, о чём с этой властью можно говорить" (Карта. №45-46. 2006 г. С. 58).

I have a dream, как говорил Мартин Лютер Кинг... Проблема в том, что Ковалёв предполагает: оппозиция объединится "в результате того давления власти, которое та планомерно оказывает на гражданское общество". Нет, власть давит не на гражданское общество, а на разрозненные группы, не имеющие ни идеалов, ни стремления обрести идеалы. Толпа солдат - не гражданское общество, как ни дави на солдат генералы. В чём и отличие России от Польши. Лопнуть власть может - как горбачёвская - но вступить в переговоры не может, как не может немой декламировать. Поэтому нужно потихонечку организовываться, но не для переговоров с властью, а для того, чтобы стать властью. И прежде всего - избавляться от милитаризма в сознании, от всех этих "хорошо бы на Украину без визы", "а чего это ты не в ногу", "кто не с нами, тот против нас" и пр. Что до "подите вон", то это, конечно, мечты. О безоговорочной капитуляции переговоров не ведут - просто выгоняют вон и точка. Либо угрожают убить, но ведь было бы стыдно угрожать убийцам стать им подобным.

Что поражает в российской политике: многое изменилось с советских времён. В оппозиции теперь люди с опытом большого бизнеса, сидевшие в премьерах, ворочавшие миллиардами долларов, а теперь миллионами ворочающих же, но ведут себя именно в политике словно первоклассники. Когда эти люди заводят бизнес, то наверняка просчитывают все, самые плохие варианты развития событий, по возможности "закладываются", подстраховываются на будущее. А тут - собрались выдвигаться в президенты и не предусмотрели простейший вариант: а вдруг номенклатура будет мешать? Вдруг не даст снять зал? Вдруг то, а вдруг сё? Такая легкомысленность объяснима, видимо, тем, что политика - настоящая - оказалась вовсе не тем, к чему эти люди привыкли, а привыкли они к интригам. При первом же препятствии оказалось, что запасных вариантов нет ни у Явлинского, ни у Немцова, ни у Каспарова, ни у Касьянова, ни у Рыжкова, а есть только у Буковского и его помощников, не обременённых опытом власти Подрабинека и Прибыловского.

Слабым местом политики, таким образом, оказались не чужие, а свои, и не институты, а люди - самонадеянные, легкомысленные, а может, и трусливые. Чекисты, которые приходили к директорам заведений с залами и угрожали, не трусливы. Они - простые палач, выполняющие то, за что им платят. Тот же Немцов хвалился, что спас чекистов, выделяя им жильё бесплатное. Сеющий бесплатную квартиру для чекист пожал чекисткую десницу и ухнул... А вот тихие русские женщины, которые - ни одна! - не решилась исполнить свою работу, свой долг, и пренебречь абсолютно противозаконными приказами чекистов... Чего испугались? Не стали бы их убивать. Уволить - да, наверное, уволили бы... Так что, не на гнусном капиталистическом западе, а в России, хоть до 1990 года, хоть после, увольнение - словно смертный приговор? Неправда! Есть жизнь и после увольнения!

Люди, которые не позаботились подстелить себе соломки... Люди, которые подстелили себе соломки слишком много, так что не могут теперь слезть с неё, не решаются рискнуть и пойти наперекор деспотии... Всех их объединяет одно: своеобразное отношение с будущим. Будущее для них не существует. Они хотят вечно длить настоящее. Одни боятся потерять должность. Другие имеют миллионы, а то и миллиарды, но не позаботились приобрести хотя бы один-единственный дом, где могли бы собираться без боязни с единомышленниками. Да неужели у Чубайса или Немцова нет под Москвой дачки, где можно разместить пятьсот человек на лужайке? У Черномырдина стадион на даче, а у этих даже теннисного корта нет? Не верю!

 

 

УСЛОВНЫЕ ЕДИНИЦЫ И БЕЗУСЛОВНЫЕ МИЛЛИОНЫ

Миллионы людей жили в России и живут, но до сих пор единичны люди, способные ответить как Андрей Сахаров на вопрос: «Поддерживаете ли Вы Горбачёва?» Сахаров ответил: «Условно». Чем и разоблачил себя: условная единица среди безусловных миллионов, которые многое делали условно, но вот поддерживали начальство – безусловно. Демократы, которые за демократию, при условии, что за то не накажут… Кадеты, которые за конституцию, при условии, что конституция отделена от реальной жизни… Либералы – при условии, что либерально будут относиться и к их казнокрадству… И все, безо всяких условий, за наличное начальство.

Тут и обнаруживается принципиальная разница между кесарями и Богом. Кесарю нужна поддержка, Бог её даже не просит. А зачем она Ему? Разве крыша нуждается в поддержке сосулек? Бог вообще ни в чём не нуждается, и все человеческие славословия – не более чем восторг сосульки: «Крыша, миленькая, какая же ты прочная!»

 Кесарям тоже хочется не поддержки, а славословий – чтобы подданные считали себя сосульками, которым без крыши не жить. Ишь, куда поехала: это Небеса – крыша, которая стоит без стен, и Бог – Он и без людей Бог. А самый вертикальный кесарь – всего лишь гимнаст на верхушке довольно причудливой комбинации из тысяч людей. Православный мыслитель Владимир Соловьёв описал это как «горизонты шоколадные в вертикальных небесах». Много их – пирамидок из шоколадок, и каждая мнит себя вавилонской башней. А солнышко греет, а шоколадки тают, тают…   

Земные царства и делятся на демократические – это где шоколадки понимают, что пирамида власти сложена из них, и складываются в пирамиду на определённых условиях, и на недемократические. Это – где все население запихнуто в морозильник (насчёт «подморозить Россию» — современник того же Соловьёва, Победоносцев). Так что когда в наши дни говорят «американцы поддерживают своего президента» и «русские поддерживают своего президента», полезно помнить: в Америке президента именно поддерживают, и весьма условно, в России же не народ, а президент, не условно, а безусловно, и не страна поддерживает власть, а власть держит страну в морозилке.

Земная власть крайне условна, потому и нуждается в безусловной поддержке, но имеет право лишь на условное сотрудничество. Небесная власть безусловна настолько, что её и властью-то называть не совсем верно – разве что «власть любви». Но это уже поэзия, а не политика. Бог имеет право на безусловную поддержку, но не нуждается даже в безусловном сотрудничестве. Безусловный Бог заключает безусловные договора – безусловные не потому, что с Богом неуместен спор, а потому что Бог никаких условий не выдвигает, а просит одного – поговорить. Бог – Слово, жаждущее общения при любых условиях. Таков и образ Божий – человек. Поэтому Бог и предупреждал насчёт яблока: это было не условие, а граница человечности. Человек становится условен, смертен, когда пытается стать таким же безусловным, как Бог.

Богу милее Иов, который говорит с Богом, а не друзья Иова, которые Бога безусловно поддерживают. Безусловно – и бессловесно, потому что «Слава Богу!» — это не слова, это славословие. Оно, конечно, уместно в общении с Богом, как уместен тост за праздничной трапезой, однако, только пьяница разговаривает одними тостами.

Поклонники власти возглашают тост: «Я верю!» Жванецкий верил Горбачёву, Эренбург Хрущёву, и это ещё из лучших. Иногда за веру в тирана платят и верующие, но чаще – совершенно посторонние люди. Гитлеру верили немцы, а сгорали в Освенциме те, кто такой веры не имел.

Власть хочет тостов, а давать ей следует — поручения. Избрать мэра… Заменить призыв на профессиональную армию… Освободить мелкий бизнес от известно кого и чего… Это всё маленькие проблемы, легко решаемые при определённых условиях. Деспотизм и начинается, когда люди сами отказываются и других призывают отказаться от всех этих маленьких дел, от мелких условий, и требуют безусловно подчиниться воле власти.

А при каких условиях заканчивается деспотизм… Да при любых – лишь бы эти условия выдвигались, а соответствие им проверялось. И это так же верно, как то, что российский деспотизм предпочитает свои безусловные рублёвые триллионы держать в глубоко чуждых ему условных единицах.

ДЫРА ОККАМА

Есть «бритва Оккама»: так называют принцип, который придумал один францисканский богослов из английского городка Оккам. Еще его называют законом экономии (экономии мышления, что еще может экономить человек, давший, как Уильям из Оккама, обет нищеты): «Non sunt multiplicanda entia praeter necessitatem», «не умножать сущности сверх необходимого». Принцип-то изобрели до Оккама, но он так часто и ловко им орудовал, что получил прозвище «непобедимого учителя».

Пользуются бритвой Оккама так: вот это стол, за ним едят, вот это Бог, Ему молятся перед едой, и не нужно еще выдумывать какую-то «идею стола», которая якобы самостоятельно существует где-то в эмпиреях. Бритвой ее, бритвой — и нет «идеи стола». А вот реальный стол, по нему сколько угодно можно резать бритвой, он не исчезнет.

Оккам очень бы удивился, если бы ему сказали, что его бритвой зарежут самого Бога, но именно так и вышло. Об этом повествует легенда об астрономе Лапласе, который-де заявил самому Наполеону, что для объяснения движения планет ему гипотеза о Боге не нужна. На самом деле, реальный Лаплас ничего такого реальному Наполеону не говорил, но легенду уже не вырежешь, красное словцо никакие бритвы не берут, оно необходимо для неверия.

Так с тех пор и ведётся, что бритвой Оккама пользуются все кому не лень. Всё, что говорит противник, режут как излишнее, без своих же идей и солнышко не подымется. А как же могло быть иначе, как можно было в конкретнейшем принципе использовать такое абстрактнейшее понятие, как «необходимый».

Оккам был в 1328 году отлучен от Церкви за то, что считал необходимым обличать богословские ошибки римских пап и не считал необходимыми деньги (римские папы полагали, что Окккам с нищелюбием переборщил, и здесь, пожалуй, самые яростные ненавистники католичества с понтификами скорее согласятся). Так что бритвой Оккама, может быть, вообще лучше не пользоваться. Пусть его расцветают сто цветов, пусть колосятся бороды, пусть идеальные столы витают в перпендикулярных небесах.

Но кроме бритвы Оккама есть еще и дырка Оккама, и она важнее. Не следует умножать сущности сверх необходимого, но не следует и уничтожать сущности, коли они необходимы. Вот Бог: уничтожил недостающее звено между обезьяной и человеком и тем самым сделал нашу скотскую сущность предметом бесконечных споров. Лучше бы Создатель взял бритву Оккама и вырезал Адаму аппендикс с крестецом.

По закону мировой подлости, дырка Оккама обычно такого размера, что найти ее чрезвычайно трудно: либо очень маленькая, либо очень большая. Это может быть крохотная дырочка в плотине, или в трубе, или в зубе — а как болит, как протекает, как течет! Проповедник может быть и красив, и умен, и образован, и добр — достаточно крохотного дефекта речи, чтобы он стал плохим проповедником.

Это может быть огромная дыра в земле, и тогда про дырку Оккама говорят: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Дырка Оккама может быть и отсутствием какой-то абстракции, которую сочли излишней и вырезали бритвой Оккама.

Например, коммунизм по всем параметрам есть замечательная вещь, только он отрицает частную собственность или, как мягко выражаются коммунисты, ставит интересы бизнеса на службу общества. И оказывается, что отсутствие частной собственности создает такую дырку Оккама, что никакая небесная «черная дыра» с ней не сравнится по своей разрушительной силе. Вроде бы всё есть: демократия, рынок, джинсы, кино, а частной собственности нет — и привет! Что свобода слова, если не на что купить бумагу для записи слова, что свобода собраний, если вся земля в городе под рукою градоначальника.

В России это прямо национальный обычай: организуя реформу, изъять какой-нибудь необходимый элемент. И вот все идет сикось-накось, а «реформаторы» оправдываются дыркой: «С приватизацией все было правильно, только... С революцией все было правильно, только... С освобождением крестьян все было правильно, только... С призванием варягов все было правильно, только...»

Только забывают, что люди настолько плохи, что надо принять меры против казнокрадства, и забывают, что люди настолько хороши, что надо доверять их любви к свободе и способности творить больше, чем своему уму. Предпочитают дать пару костылей, не сбивая с ног колодок, — а если человек безногий инвалид, ему дадут один костыль, что ничуть не лучше. А ведь человек по природе своей сороконожка, если судить по количеству костылей, в которых мы нуждаемся, — и дом нужен, и частная собственность, и культур-мультур, и исполнительная власть, и законодательная, и ложка к обеду.

Дырку просверливает трусость, а утекает из нее свобода. Что говорить о всевозможных инквизиторах, когда Локк, автор знаменитого трактата о веротерпимости, написал в этом трактате пару фраз о том, что веротерпимость нужна, только, конечно, нельзя терпеть атеистов. Всё — достаточно! Объявят атеистом всякого, кого захотят подавить, хотя бы он клялся, что верует и в Бога, и в Троицу, и в людской чих и в птичий гам. Заявите, что повинуетесь патриарху всегда, если только он не еретик, — и прощай, патриарх! Наверняка найдется (и находятся, что уж тут греха таить) тот, кто заявит, что церковная власть, не протестовавшая против ГУЛага, — еретическая, а потому ей повиноваться не следует. Или, напротив, были и те, кто заявлял, что церковная власть, протестующая против социалистического перевоспитания преступников, — еретики.

Дырки Оккама плодятся властью (не только государственной, всякой), потому что укрепляют власть. Всё по анекдоту о том, как у новой модели советского самолета постоянно отваливались при взлете крылья, пока один наблюдательный человек не посоветовал по месту облома насверлить дырочек, объяснив: «У туалетной же бумаги, где дырочки — никогда не рвется».

Дыра в кармане гражданина невероятно упрочивает правительство, еще Честертон замечал, что Французскую революцию совершили не самые бедные, а самые преуспевающие из угнетенных жителей Европы. Бесчисленные дырки в законодательстве заставляют человека думать не о торговле и не о реформах, а лишь о спасении своей шкуры, дырки на полках заставляют рыскать в поисках дефицита, а не думать о справедливости.

Только демократия не боится процветания, только тирания, призывая к изобилию или даже изображая изобилие, постоянно расширяет разрыв между необходимым и наличным. И часто единственный способ победить тиранию — не пытаться заткнуть дыру, бегая по магазинам в поисках куска мяса, а перестать есть мясо. Правда, тирания на то и тирания, что может объявить вегетерианство или пост уголовным преступлением, но это обычно верный признак ее скорого конца.

Когда же все есть или хотя бы ничего более не нужно, вдруг раздается евангельское: «Что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить?» (Лк 9, 25). Заткнуть все дырки — и обнаружить, что ты сам стал пустым местом! Как после этого не пойти за Оккамом в монахи — или, если это легче, за бароном Мюнхгаузеном, который тот же евангельский идеал выразил нагляднее, — рассказом о дыре в корабельном трюме, которую барон заткнул собственной персоной.

Иногда, чтобы заткнуть дыру, даже не нужно что-то делать, напротив, нужно что-то не делать, упорно и настойчиво — например, если у тебя дефект речи, перестать проповедовать, по крайней мере устно. Монах ты или барон, или разом то и другое, или ни то, ни другое, а просто прореха в мироздании (бывает же, когда мы понимаем о себе такое), а суть одна: если ты видишь дыру, заткни ее — собой. Только так и можно перестать быть дырой.

НЕ ПОНИМАЙ МОЯ ТВОЯ

Человек есть существо понимающее. Как я понимаю людей, которые не желают ходить в церковь! Публично молиться — все равно, что публично заниматься сексом. Все на тебя глазеют, все думают: «Ишь, какой (какая), хочет веру свою показать, не может дома с Богом поговорить». Беда в том, что я понимаю и людей, которые в церковь ходят. Все-таки молиться — не совсем то же, что заниматься сексом. Молитва — разговор, и странно было бы пользоваться даром речи только с глазу на глаз.

Конечно, если определить молитву как разговор человека с Богом, то молиться хором нельзя. Тогда, может быть, стоит определить молитву как человеческий разговор с Богом? Тогда время от времени просто необходимо молиться хором, чтобы победить то нечеловеческое, что часто рождается во время молитвы наедине: самодовольство, сомнения, бесчувственность. В конце концов, надо же попытаться понять и Бога. Если бы Он хотел, чтобы с Ним общались только поодиночке, Он бы как-то иначе организовал человечество. Но неужели Он настолько отличается от нас, что Ему неинтересно бывать и с каждым наедине и сразу со многими?

Как я понимаю людей, которые терпеть не могут архиереев, священников и вообще всех, кто получает зарплату по церковной линии, а еще больше тех, кто совершенно бескорыстно подчеркивает свою религиозность и проповедует, проповедует, проповедует!..

Ну почему, в силу какого идиотского закона в религии засилье полнейших идиотов, развратников, карьеристов, сволочей? Ну почему же, почему даже порядочные люди вступают в Церковь как в партию — начинают о чем-то умалчивать, что-то приукрашивать, изворачиваться? Почему именно в Церкви умные люди начинают глупить и глупеть, честные втягиваются в воровство, софистику и ложь? Почему именно там, где говорят про белые одежды, так черно от подлости и наглости, что мало-мальски живая душа, в обычной жизни просто незаметная, в Церкви кажется бриллиантом на черном бархате?

Ведь именно верующие виноваты в том, что верующих так мало. Какой нормальный человек захочет пойти туда, где, прикрываясь Богом, над ним будут измываться, ездить на нем, отыгрывать на нем свое самолюбие и вонючее тщеславие?

А как не понять тех, кто не верит во всемогущество Божие! Противно слушать, как объясняют, что Бог терпит всевозможные гадости для блага человека, чтобы не порушить мою драгоценную свободу воли. И ведь добро бы верующие только этим софизмом ограничивались: мол, всемогущество Божие есть, да не про вашу честь. Но вдвойне противно, став верующим, узнать, что, оказывается, всемогущество Божие вовсе не спрятано где-то в яйце, а оно тут, рядышком. Оно, оказывается, действует! Это оно, оказывается, мне всю жизнь изгадило, для моего же блага.

Проповедники словно вор, укравший кошелек и объясняющий, что это так и надо, чтобы у меня не было денег. Их послушать, так в мире вообще нет несправедливости и зла, и не Бог виноват, а я, если мне кажется, что меня оплевывают, обкрадывают, топчут ногами. Куда ни ткни, всюду Промысел, стоит на стреме и готов оправдать любой грех — любой, кроме моего.

Очевидно, что умение понимать означает еще и умение не понимать. Истинный профессионал не тот, кто может что-то делать, а тот, кто может не делать того, что может. Плохой профессионал будет служить и подлости, оправдывая это тем, что служение — его профессия. Хороший профессионал скорее удавится, чем удавит.

Полной симметрии между пониманием и непониманием нет. Заповеди «Понимай!» не нужно: всякий и так умеет понимать. А вот заповедь «Не понимай!» нужно. Она есть частный случай заповеди «Не сотвори себе кумира!». Ну как не понять, что очередной Александр Македонский — Дионис, спустившийся на нашу грешную землю, чтобы объединить национальные квартиры в эллинистическом синтезе, и потому надо топать в его когорте вплоть до помывки в Индийском океане? Ну как не понять, что в певце таком-то воплотилась вся гармония мира и потому надо ездить за ним, не пропуская ни одного его концерта? Ну как не понять, что природа — мать и потому стоит младенчика зарезать перед изображением этой матери? Кушать хочешь, а что без жертвоприношения засуха будет, не понимаешь?

Нетворение кумира, однако, есть процесс отрицательный, даже нигилистический и атеистический. Можно даже сказать, что и вторая заповедь лишняя, она вполне следует из первой: если есть один Бог, то больше никаких богов нет. Какие уж тут кумиры и концерты — верующий должен быть атеистом и скептиком о всех и о вся, кроме Бога. Собственно, только верующий и может быть действительно вольтерьянцем, и Вольтер-таки действительно был верующим — если, конечно, доверять самому Вольтеру.

Непонимание есть интеллектуальное измерение того, что библейский псалом поэтически называет «нехождением»: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Вообще ведь, это совершенно поэтическое, чтобы не сказать бредовое, утверждение. Если я не пошел на какой-то совет, откуда я знаю, что совет — нечестивый?

Нечестивым является совет, на который нельзя не ходить. Вот в церковь можно не ходить, я сам не ходил много лет, да и сейчас пять дней в неделю не хожу, а захочу — вообще не буду ходить. Сколько великих святых не ходило в церковь — Мария Египетская, которая предпочла поселиться в пустыне, к примеру, или Амвросий Оптинский, который просто так болел, что влежку лежал. И — ничего, канонизировали. А совет нечестивых не терпит, чтобы им манкировали. Он требует понять, что ты должен на него прийти, — а Церковь понимания не требует, что часто, но совершенно не по делу, ставится нам в упрек. Ну не надо всегда всё понимать, а иногда даже нужно не понимать!

Непонимание может быть и даже должно быть очень творчеством. На понимании стояла советская власть, и даже не на понимании марксизма-ленинизма, который пониманию недоступен, а на понимании подлости. «Старик, ну ты же понимаешь, что это невозможно...» — вот самая большая военная тайна, которую берегут герои Гайдара, да и сами Гайдары.

Когда бьют и пытают — это от бессилия идеологии, а сила совка именно в уверенности, что и без всяких пыток надо идти на тысячи маленьких безнра�