Мир "Анны Карениной"

Кротов Яков Гаврилович

Размышления о романе Льва Николаевича Толстого

 

Вода

«Всё смешалось».

«Смешивать» подразумевает действие с жидкостями. «Всё смешалось» — антоним к выражению «всё текло своим чередом», «жизнь протекала нормально».

«Смешаться» синонимично «слиться». Левин отказывается пожимать руку фату: «Кому приятно сливаться — на здоровье, а мне противно». Слияние, смешивание — это утрата своей личности.

Жизнь как море, пучина — водная бездна. В первой главе это дано в виде фразы: «Дарья Александровна погрузилась в заботы дня и потопила в них на время свое горе».

Количество метафор, связанных с жидкостью, в этой главе поистине зашкаливает — при том, что во многих частях текстах они отсутствуют напрочь. Это вообще одна из особенностей «Анны Карениной» — неравномерность распределения тех или иных художественных средств.

«Смешалось» повторится позднее в ключевых ситуациях. Анна в поезде мечтает о Вронском, её что-то втягивает в кошмар, на миг она понимает, что никакого кошмара нет, просто вошёл истопник посмотреть термометр, за ним ворвались ветер и внег, — «но потом опять все смешалось». Тут «смешалось» — «стало запутываться»: истопник грызёт стену, соседка протягивает ноги на весь вагон и превращается в чёрное облако.

«Облако» — это тоже одна из форм существования воды, как и туман. На первых страницах ремарка: Стива любит газеты «за легкий туман, который она производила в его голове».

Ещё одна из форм воды — слёзы, что Долли и выкрикивает: «Ваши слезы — вода!» Стира «отёр лицо»: от слёз блестят и его глаза, и глаза жены, причём последние слезами «налились». Долли «разразилась потоком слез».

На первой же странице — и первое видение, «сонное видение» Облонского:

«Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины».

Женщина как графин — стекло, наполненное водой. Конечно, тут и аллюзия на апостола Павла, идиоматическое «сосуд скудельный». Секс как выпивание женщины. Николай прогоняет Марью за то, что «чай был слаб», причём он не мог сказать этого вслух, ведь это была неправда, не чашка и не заварка были слабы, а просто импотенция.

Тут метафоры воды дублирует сквозную же в АК метафору хлеба: секс как поедание женщины, будь она «калач» или «пайка овса».

Другим производным от воды становится стекло («то, что стекает»). Отсюда упоминания именно стеклянных дверей — это, прежде всего, символ богатства, но и греховности богатства.

Вода, наконец, это всевозможные напитки, и на первых же страницах перечислены практически все, составляющие своеобразную иерархию. Младший ребёнок болен — «дурной бульон» причиной. Детям — молоко, причём свежее. Чай и чаепитие — для взрослых, для нормальных взрослых. Кофий, шампанское: Стива «был на ты со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со всеми». Водка, наконец, коньяк, к тому же с сельтерской (бешеная смесь), — полная гамма распутства и разврата. Кофий — напиток бездушный, взвинчивающий, напиток казённых мест и лицемерия. При объясении с Долли Анна отодвигает поднос с кофеем, зато у неё из-под ресниц «блестящих глаз вдруг показались слезы». Кофе — это анти-слёзы, кофий «обрызгал всех и ушел», кофий это жидкая сухость.

Распутство Стивы — это рюмочки с 8 сортами водочки. «Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение». Благодушный океан Стивы наполнен вином и распутством. Идеал Левина прямо противоположен: детское, «через край бившее и пенящееся сознание счастья жизни».

У Каренина распоряжение «вытекают», причём «он налег на слово вытекавшие». Стива — это «море добродушного веселья», в котором тонут все «неприятные обстоятельства», Каренин же «был сух с ним».

Сухость, сухая, — ещё одно производное от воды. Если Стива — шампанское и влажный блеск, то Долли — воплощённая сухость. У неё «сухая рука», «сухая, худкая». В этом Долли схожа с Карениным. Две супружеских пары — сочетание сухости и влажности, только в паре Долли/Стива суха женщина, в паре Анна/Каренин сух мужчина. Не случайно же Стива и Анна брат и сестра. Конечно, «влажность» не делает их близнецами. Ни один символ у Толстого не тяготеет над свободой, над человеком, над развитием личности, но символы помогают ему обозначить это развитие.

Вода — это и обливание. Невероятно («ненужно») часто Толстой сообщает читателю о том, что его персонажи умываются. Вронский обливает «свою красную здоровую шею», Серёжа, напротив, не моется «холодною водою». Вронский называет поверку счетов — «стиркой» и обливается водой во время разговора с Серпуховским об этой стирке, после «стирки» он «точно из бани». Левин предлагает заменить школы — «омовениями», а сам пока умывает руки в новом умывальнике, купленном Кити — метафора вполне эротическая.

Каренин своей речью намерен сделать «бурю», но в итоге он терпит поражение, превращаясь в старика. Он сух, но «как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи», говорит АК, «пропитан ложью», — и АК через запятую после «плавает во лжи» употребляет слово «паутина», созвучное «пучине».

Человек прежде всего — рыба. Человек начинается как рыбка: дочь Анны «улыбаясь беззубым ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша ими по накрахмаленным складкам вышитой юбочки».

Впрочем, некоторые и до старости остаются рыбами, только большими, хищными, опасными: «Я думаю, что выслать его за границу всё равно, что наказать щуку, пустив ее в воду, — сказал Левин».

Любовь — освобождение. В сцене венчания появляется воздушный океан, сияние и свет, в которых колеблются «волны воздуха». Напротив, в рассказе о первом конфликте Вронского и Анны, о том, как ими овладевает взаимное ощущение несвободы, Вронскому кажется, что Анны опутывает его любовными сетями — и метафора повторена дважды.

Счастье — это плавание. «Наплыв Щербацких». Левин и Кити наслаждаются «тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне». Но счастье бывает разное. Рыбы и Левин, и Облонский, однако: «Трудно найти двух свояков, менее похожих друг на друга … Один подвижной, живущий только в обществе, как рыба в воде; другой, наш Костя, живой, быстрый, чуткий на всё, но, как только в обществе, так или замрет или бьется бестолково, как рыба на земле».

Сам Левин о себе, однако, думает не как о рыбе, а как о человеке, сидящем в лодке. «На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода, и надо грести, и что непривычным рукам больно, что только смотреть на это легко, а что делать это, хотя и очень радостно, но очень трудно».

История Анны — это вереница маринистских картин. На первой картине она на корабле:

«Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении — все равно, что признаться в погибели».

На второй она — как и муж — уже тонет в пучине. Самое страшное и иррациональное — отношения Анны с мужем — передаётся через образ двух тонущих людей:

«Воспоминание о зле, причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях».

На третьей — идиллия. Во время медового месяца в Италии Вронский и Анна узнают себя в картине, где двое — на берегу:

«Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он думал?»

Но затем — расхождение, растекание в противоположных направлениях. Вронский наливает «воду из ледяного графина в тонкий стакан на ножке». Анна: «Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда купаясь готовилась войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась».

После гибели Анны у Вронского начинается «почти бешенство» — а бешенство это водобоязнь. «В вагонах такая духота» — теперь Вронский как рыба на земле, задыхается и бьётся. Только рот его наполнен слюною. Во время «падения» Анны у него дрожала нижняя челюсть — теперь он делает «нетерпеливое движение скулой» от зубной боли. Какое уж теперь море! Только — саркастическая сцена, когда Кознышев вещает о «о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа», а Щербацкий ехидно парирует: «точно лягушки перед грозой». 

Параллельная история Кити и Левина — эта история тех же Анны и Вронского, но с другим исходом. Оно начинается тем, что оба распутничают: Левин пьёт со Стивой, после чего оба испытывают резкое отчуждение, как после секса, Кити отдаётся (о, всего лишь мысленно) Вронскому. Их встреча — встреча на замерзшей воде, на льду. Потом Кити отправлена на воды, Левин — на болото, тут уже водная стихия не деталь, а обстановка целиком. Наконец, финал романа — уж конечно, не славянский вопрос. Купание ребёнка, установка нового умывальника и — гроза, такая гроза, что Лютер вновь бы принял лютеранство, а Левин с Кити наконец соединяются в одно целое, раскрывшись друг другу, промокнув насквозь. Примитивно как в голливудских фильмах, эксплуатирующих древнюю семантику купания и дождя как семяизвержения, плодородия. Примитивно, но ведь и эффектно, и эффективно, да при этом ещё и ненавязчиво, остаётся незамеченным. Толстой соединил импрессионизм с наивом, вышивку с Тернером.

 

Зазеркалье

Зеркало – одна из форм воды, как и лёд. Оно средство общения с другими и с собой. На первых же страницах Стива разговаривает с камердинером (своим alter ego) через зеркало: ««Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга».

Зеркала появляются после этого наравне с «бронзами» и «газом» как нечто «оскорбительное» для Левина, симптом распутства. Банально, что Анна и Кити смотрятся в зеркала, отправяясь на бал, а вот что совсем не банально – что Кити видит на балу Вронского ««в зеркале лица Анны». Как и Стива с камердинером, Кити через зеркало разговаривает – но только с собственной бархоткой. Под зеркалом стоит Сережа – совершенно не обязательная ремарка, но она есть. Что уж говорить о сцене во время смерти Николая, в которой зеркало говорит Левину о признаках распада, старости, смерти.

Если для Кити зеркало – Анна, то для Вронского зеркало – принц: ««И то, что он видел в этом зеркале, не льстило его самолюбию. Это был очень глупый, и очень самоуверенный, и очень здоровый, и очень чистоплотный человек, и больше ничего».

Для Долли зеркалом является Анна: во время поездки к ней она мысленно смотрится в зеркало, и следует дивная сцена в Зазеркалье, роман в романе:

«И самые страстные и невозможные романы представлялись Дарье Александровне. … плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьича при этом известии заставляло ее улыбаться».

Анна, напротив, пытается вырваться из Зазеркалья, «ей неприятно было читать, то есть следить зa отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить». Английский роман с его перипетиями – вот «отражение», и жизнь с Карениным, жизнь без любви – тоже «отражение»:

«Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там пучина. Пучина эта была — сама жизнь, мост — та искусственная жизнь, которую прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим».

Тут метафора зеркала возвращается к первичной метафоре – к воде, «пучине».

В решающей сцене расставания Вронский поворачивается спиной к Анне, но видит в зеркало «ее лицо бледное, с дрожащими губами». Симметрично Анна, уходя в последний путь, смотрится в зеркало и видит не себя, а незнакомую женщину:

 «Кто это?» думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на нее». Отчуждение достигает высшей точки. С собой кончает не Анна, Анна осталась в зеркале.

 

Звёзды, поезд, возница

Самая глубоко запрятанная метафора «Анны Карениной» — жизнь как путь. Впрочем, что значит «запрятанная»? Всё на поверхности — рельсы, поезда, рысаки, скачки (скачки — путь замкнутый, бег по кругу). Анна и Вронский встречаются в дороге, на железнодорожных путях, и им оказывается по пути. Анна пересаживается от Каренина к Вронскому, но и Вронский привозит её в тупик.

А вот Левин и Кити на катке. Первые реплики, и Кити делает предложение: «Давайте кататься вместе». Бурный восторг Левина — действительно, совершенно недвусмысленно. «Кататься вместе! Неужели это возможно?»

Проходит несколько месяцев. Точка бифуркации: Левин спрашивает у Стивы о Кити. Левин и Стива — на болоте. Заметим, что в романе несколько раз упоминается, что женщины приземлённее, ближе к земле, но ведь и Левин в этой сцене практически тонет в земле. Однако, смотрит он на небо:

«Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы. Венера перешла уже выше сучка, колесница Медведицы с своим дышлом была уже вся видна на темносинем небе, но он всё еще ждал».

«Ясная», «блеск» — эти слова в романе очень часты и тесно связаны с водой: блестят слёзы, сияет умытое лицо. Звёзды оказываются брызгами. Однако, любопытнее слово «колесница», да ещё с «дышлом». Как совершенно верно истолковывает эту сцену Барбара Леннквист, Медведица — это Кити, о которой в первой же сцене было сказано, что она подросшая tiny bear. Кити — вот колесница, которая нуждается в возничем. После чего следует встреча с каретой, в которой едут Щербацкие, причём в одном предложении трижды упоминается то же самое дышло, что в описании созвездия (вновь наблюдение Леннквист): ««В сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому». Более того, во фразе дважды упоминается «колея», созвучная «колеснице» (Леннквист). Слово «четверня» напоминает о том, что собственно «колесницей» назывались (и называются) четыре звезды Большой Медведицы, образующие квадрат, а три малых так же традиционно называются «дышлом».

Леннквист предположила, что сам Левин благодаря своей силе и нелюдимости может «вызывать ассоциацию с медведем» и привела цитату из «Онегина», где суженый в виде медведя хватает Татьяну. Однако, Левин нигде и никак не обозначается как медведь. Он, скорее, охотник на медведя. Тем не менее, когда брат говорит ему, что «жена не пустит» на медвежью охоту, «Левин улыбнулся»: ««Представление, что жена его не пустит, было ему так приятно, что он готов был навсегда отказаться от удовольствия видеть медведей».

Медведей, а не медведиц! Слово «медведица» оказывается лишь прилагательным к слову «колесница», и Леннквист цитирует один из центральных эпизодов — после объяснения в любви и перед формальным сватовством:

«Из-за покрытой снегом крыши видны были узорчатый с цепями крест и выше его — поднимающийся треугольник созвездия Возничего с желтовато-яркою Капеллой. Он смотрел то на крест, то на звезду, вдыхал в себя свежий морозный воздух, равномерно вбегающий в комнату, и, как во сне, следил зa возникающими в воображении образами воспоминаниями».

Нельзя не согласиться с её блестящей интерпретацией:

«Возничий предстает как олицетворение Левина на звездном небе. … Получив согласие Кити, он сам становится возничим ее колесницы. Можно припомнить и слова брата Левина «таким победителем» и увидеть в слове возничий (auriga) возницу, выигравшего лошадиные бега (ср. с неудачными скачками Вронского)».

Параллелизм Вронского и Левина здесь доходит до предела. Один едет «на» женщине и этим ломает её, другой везёт женщину.

На последних страницах романа сплетаются вместе образы воды и звёзд, блеска, капель, путь — на этот раз «Млечного пути» (молоком кормится ребёнок Левина и Кити):

«Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его млечный путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только млечный путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах».

Звёзды теперь уже не только обозначение пути, по которому надо везти любимую. Звёзды приобретают высочайшее, кантианское значение — это проекция нравственного закона, это библейское обетование о потомстве, многочисленном как звёзды:

«И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к Божеству я не имею права и возможности решить». 

Последний абзац, последний монолог начинается словами «Так же буду сердиться на Ивана кучера». Это отсылка к одному из предшествующих эпизодов, когда Левин правит тележкой, а кучер подсказывает ему под руку. «Так же» означает, что отныне и до века Левин будет править, держать вожжи крепко, и это уже не «колесница» — образ из ампирного свадебного тезауруса, это именно тележка, пушкинская «телега жизни». В эту тележку всякий, говоря словами последней фразы романа, «властен вложить» «несомненный смысл жизни». Вложить — и везти, и это и есть счастье – не погибнуть на путях под паровозом, а быть путём, паровозом и возничим.