Церковник — всегда человек ограниченный. Итальянские жрецы ухитрились за три тысячелетия не изменить ни своим привычкам, ни даже своим одеяниям, Отец брата Онофрио был ярым антиклерикалом и активным масоном; если бы не это, его сын наверняка стал бы епископом. Такие люди — язычники по натуре, как бы ни называлась их вера; грубоватые на вид, они обладают необычайно тонкой чувствительностью, духовной и обычной, и одинаково ровно держатся и с низшими, и с высшими. Крепкое здоровье и чувство собственного достоинства дают мужество; а там, где мужество не помогает, его заменяет природная сообразительность.

Слабее воина, чем туповатый педант типа Эдвина Артуэйта, выставить против него было невозможно.

Брат Онофрио, с успехом занимавшийся Магикой, был готов в любой момент с легкой усмешкой забыть обо всех усвоенных правилах и приступить к работе в совершенно иной, пусть новой для него области Магики. У него уже начали развиваться те «вторые мозги», которыми так блестяще пользовался Сирил Грей.

Артуэйт же пребывал в плену собственного самомнения, считая себя не только знатоком, но чуть ли не отцом-основателем всех духовных наук; он выражался языком, который даже Генри Джеймсу или какому-нибудь Оссиану показался бы напыщенным и архаичным, и уместен был разве что в устах архангела; он был рабом глупых книжек, поддельных «Гримуаров XIV века»27 и «ясновидящих» бабушек, морочивших своими заговорами и снадобьями простой деревенский люд, желавший вылечить корову или отвадить соседа от рыбной ловли в своем пруду. Артуэйт опубликовал даже книгу, в которой разоблачал «эти суеверия», однако из книги становилось ясно, что он сам искренно в них верит, хоть и боится пользоваться. Так, он клялся «Черным Петухом», считая это менее опасным, чем клятвы «Великого Гримуара», а точнее, того апокрифа, который молва приписывает папе Гонорию. Ему хотелось попробовать вызвать Диавола, но он никогда не смел на это решиться. И все же на свете не было человека, который выполнял бы предписания все) этих дурацких книжек с такой педантичностью и сознанием исполненного долга, как Артуэйт.

Во время уже описанного нами медового месяца эту личность нетрудно было обнаружить на некоей вилле в Неаполе сидящей в кресле, выпрошенном в «Галерее Витториа», в смокинге модного покроя, ибо он обыкновенно представлялся крупным дельцом, и выражение лица у него было всегда самое деловое. Прибытие сотоварищей за новыми указаниями наверняка подвигло бы его к долгим глубокомысленным рассуждениям о смысле Закона и его приложимости к текущей ситуации. Изъяснялся же он, как уже говорилось, с большим трудом даже на родном английском чей-то вопрос или замечание сбивали его с толку, заставляя затыкать пробоину понятиями из латинского, греческого или еврейского языков, с которыми он едва был знаком. Слова были для него заклинаниями, и его ум представлял собой склад разрозненного, ни к чему не пригодного средневекового старья.

После первой серьезной битвы он ощутил себя призванным сообщить своим людям нечто важное. Он вообще не мог ничего сказать попросту, ему нужен был меньшей мере драматический монолог.

Первое совещание состоялось через неделю после прибытия в Неаполь.

— Мои далекие предшественники не зря обучали своих верных адептов магии! — начал он, обращаясь к Гейтсу и Абдулу. — Благодаря мудрости этих протагонистов герметических Арканов и их последователей, в том числе и современных — juxta nos! — психоментальность нашей софийной Тавуны. возросла неимоверно и неодолимо, имен же их, украшающих наши девизы, произносить не будем, дабы Данайцы (назовем их так для вящей безопасности) не могли воспрепятствовать нам, ибо не то же ли сказано в хрониках клермонтских Гарудим относительно Кованое? Однако не ясно ли, что лишь на тонком плане мы можем теперь сбить этого отщепенца и изгоя, именуемого Греем, quern in Tartarum conjuro, с его орбиты, сиречь с пути, исторгнуть его из ареопага их богомерзкой иерархии? Посему возвещаю вам clam populo, что все установления протагонистов отныне перестают акцентироваться безоговорочно, ибо обстоятельства таковы — seel, me judice — что оный отщепенец призвал себе в помощь самого Сатану, да не произнесены будут иные имена его, quod reverentissime prolo-quor!m И эта задача теперь возлагается на нас, Рыцарей Черного Капитула, действующих in via sua propria в сей девственной долине и ее lucus tenebrosa Neapolitanensis как наиважнейшая и наипервейшая! Пышущие жаром пасти их варварского пилума скрывают лишь тайную похоть. О, протагонисты и провозвестники Учения, salutatio in summo imperio, — per to-tam orbem, — да поглотит его не именованный словом гром Орка и Флегетона! Sufficit!

Турецкий дипломат легко понимал девять языков, но из этой речи не понял ни слова. Гейтс, знавший Артуэйта много лет, объяснил, что вся эта речь, столь странная на первый слух, означает лишь, что им следует убить Сирила Грея при первой же возможности, но чтобы уж без промахов и ошибок, ибо таково и было, в сущности, желание их главного начальника, если отвлечься от подробностей.

Совещание, начавшееся столь многообещающе, слишком скоро сделалось занудным. Да и как могло быть иначе? Артуэйт был медлителен от природы и умом, и речью; чтобы разговориться, ему требовалась большая разминка, но и тогда он продолжал путаться в длинных фразах и в малознакомых словах настолько, что его слушателям оставалось лишь догадываться, что же он хотел сказать им в своей многочасовой лекции, и вообще имел ли он что-то сказать им. Однако это совещание все же не осталось безрезультатным, ибо сотоварищи в конце концов уяснили себе, что от них требуется устроить вторжёние в крепость противника путем наложения заклятия на продукты, которые обитатели замка вынуждены покупать на рынке.

Для этой цели была избрана чрезвычайно вкусная и очень популярная в Неаполе рыба, именуемая vongole, потому что «ее кармический статус и способ обработки» имели, по словам Аргуэйта, характер Клифот.

А посему в эти дары моря следовало вселить дух Марса, причем не какой-нибудь (ибо их много), а именно тот; «который носит печать Бар-Завеля», чтобы отведавшие их пали жертвой горячки, ибо горячка всех видов считается подчиненной Марсу.

Единственным недостатком этого плана было то, что у брата Онофрио было заведено не только проверять все, доставляемые в замок продукты, но обязательно проводить над ними ритуал очищения и освящения; а еще у него был помощник, специально им обученный биометрически определять, что или кто может быть с этими продуктами связано.

Рыба была немедленно определена как «заряженная» марсианской энергией; широко ухмыльнувшись, брат Онофрио обратился к высшему, божественному началу Марса, перед которым даже демон Бар-Завель «ежедневно трепещет», и, начав таким образом боевые действия, приступил к обильной трапезе, поедая всю принесенную рыбу сам. В результате этого с несчастным Артуэйтом случился приступ жесточайшего кишечного расстройства, которым он и промучился добрых двое суток, почти не вставая с постели. Гейтс в этом сражении не участвовал, понимая, насколько опасной и рискованной могла стать вся затея для излишне торопливого деятеля. Сам он за это время успел сделать одно очень полезное дело. Отправившись в деревенскую церковку, расположенную у самого склона Позилиппо, он договорился со священником, что тот будет пускать его на колокольню — под тем предлогом, что он художник. Гейтс и в самом деле умел неплохо писать акварелью; некоторые находили даже, что этюды удаются ему лучше, чем стихи. После этого он десять дней кряду наблюдал за «Сачком», изучая распорядок дня и привычки его обитателей. Его взгляда не могло избежать ничто из происходившего там, и он очень скоро убедился, что самое важное наверняка происходило не в саду, а в доме. Ему было непонятно лишь, почему те люди, на которых было велено обратить особое внимание, очевидно не занимались никакой магией, ведя себя, как обыкновенные влюбленные, беззаботно наслаждающиеся выпавшей на их долю поездкой на юг. Однако Дуглас был достаточно проницателен, чтобы сложить два и два и сделать выводы даже из первого донесения. Отметив наблюдательность и сообразительность Гейтса, он прислал ему целый меморандум, в котором указывалось, какие меры следует предпринять.

Не зная в точности намерений Сирила Грея, он тем не менее догадался, что его «медовый месяц» отнюдь не так обыкновенен, как выглядел; и в этом он оказался прав. Он велел Гейтсу усилить наблюдение за влюбленными и незамедлительно докладывать ему обо всех изменениях в их поведении и привычках.

Тем временем Эдвин Артуэйт, оправившись от недуга, упражнялся в своих излюбленных «Черных Петухах». Существует способ начертания пентаграммы на пороге дома, и весьма действенный. Первый, кто перешагнет через нее, испытает сильный шок, от которого может наступить помрачение ума и даже смерть. Заметив подобный знак на своем пороге, опытный маг, конечно, остережется; поэтому хитроумный Артуэйт решил нарисовать пентаграмму клеем, которого практически не видно. К замку он отправился глубокой ночью, запасшись всеми необходимыми принадлежностями, и трудился при свете свечи. Он сделал пентаграмму такой большой, что переступить ее пришлось бы каждому, кто захочет; перейти мостик. Лишь завершив последнюю черту, он заметил, что, поглощенный своей работой, сам оказался между замком и пентаграммой, преграждающей ему путь. Почти целый час ушел у него на размышления, что же теперь делать; затем признаки рассвета заставили его поторопиться. Опасаясь, что его могут обнаружить, он поглядел вниз и убедился, что при известной ловкости можно; спуститься вниз по опоре моста. Однако сам он ловкостью не отличался и, потеряв равновесие, свалился в бездну. Впрочем, тут ему повезло: не сломав себе ничего, он отделался лишь ушибами. Пока он, хромая, добирался до Неаполя, его застиг ледяной моросящий дождик; и, забираясь в постель в надежде избежать простуды, он с горечью думал, что теперь его пентаграмму смоет. Надежда его, кстати, не оправдалась, и ему пришлось провести в постели целую неделю, страдая от мерзейшего гриппа.

Таким образом, по крайней мере его старания прослыть упорнейшим из педантов не пропали даром.

Он действовал буквально как танк. Не зная ни гибкости, ни маневра, он двигался напрямик, медленно, но верно приближаясь к цели; его методика, походившая на артиллерийскую атаку, была почти столь же уникальна, как каталог библиотеки Британского музея, и обходилась, почти так же дорого. А ведь он даже не успел еще взяться за дело по-настоящему. Такого человека не могли остановить неудачи, будь их даже не две, а сорок две. Мало того, Гейтс, вероятно, не без ехидства посоветовал бы ему считать эти неудачи победами.

Ибо в качестве третьей своей операции Артуэйт выбрал «Волшебную Змею», которая, согласно гримуарам, вызывает у намеченной жертвы безумную любовь к ее владельцу. На эту мысль навела его неудача Абдула, явившегося, в духе местных обычаев, с гитарой к террасе, на которой Лиза ежевечерне совершала лунный ритуал, чтобы обратить на себя ее внимание. Он застал ее там одну и позвал по имени. Она тотчас узнала его; тогда, на концерте, где они встретились впервые, он очень понравился ей, и она потом долго, до самой встречи с Сирилом, жалела, что упустила шанс познакомиться с ним поближе. Воспоминание об этом подавленном влечении охватило ее со всей силой; однако ее любовь к Сирилу была еще слишком сильна. Первым ее порывом, инстинктивным, как дыхание, было вселить в Абдула надежду, чтобы как-нибудь потом, возможно, дать ей перерасти в нечто большее; однако память о данной клятве была еще свежа в ее сердце. Вспомнив, что она обещала избегать контактов со внешним миром, Лиза повернулась и, не говоря ни слова, быстро ушла из сада в дом. Абдул же вернулся в Неаполь, кипя гневом и ненавистью. Не удивительно, что план операции «Волшебная Змея» пришелся ему очень по душе. Гейтс тоже нашел план небезнадежным; в добродетели Лизы он сомневался так же, как сомневался в добродетели вообще всех женщин; у него их в свое время было много, и для доказательства этого ему хватило бы примеров. Он попросил Абдула предпринять еще одну попытку: не вышло обычным путем, попробуем при помощи магии! Для приготовления «Волшебной Змеи» нужно было купить «яйцо без изъянов», как говорилось в гримуаре, ибо (кстати) яйцо и было символом личностей, о которых и одной из которых этот гримуар был написан. В полночь следовало закопать яйцо на кладбище и потом каждое утро поливать его бренди на восходе Солнца; Когда рассветет, появится дух и спросит, что тебе от него надо. На это следовало отвечать лишь: «Я поливаю свой росток». Проделав это три дня подряд, в четвертую полночь яйцо нужно было выкопать и разбить: в нем окажется змейка с петушьей головой. Это милое создание будет отзываться на имя «Амброзиэль». Ее нужно будет взять с собой, и желаемое исполнится. Артуэйт тщательно проделал все положенные церемонии, — ибо хоронить яйцо следовало, так сказать, со всеми воинскими почестями, — и без особых затруднений три ночи подряд ходил поливать его. Однако на четвертую ночь перед ним вместо духа предстал кладбищенский сторож и, не внимая никаким объяснениям, отвел его в участок как сумасшедшего лунатика. Менее высокоученый мастер тайных наук легко сумел бы подкупить этого стража порядка, но Артуэйту опять помешало самомнение. Продолжая вещать и совершать пассы, он настолько запутал все дело, что выручать его пришлось Гейтсу, попросившему британского консула замолвить словечко за незадачливого соотечественника.

Свою очередную неудачу Артуэйт, подобно всем малограмотным магам от Юкона и Басутоленда до Тонги и Монголии, объяснял происками противника, сумевшего его перехитрить.

Наконец сам Гейтс решил разнообразить свои занятия, предприняв уже гораздо более серьезную попытку установить магический контакт с обитателями крепости. В качестве союзников он решил использовать голубей, которых в округе было великое множество. Запасшись зерном, он стал рассыпать его наверху колокольни, чтобы приручить их, и через три дня они были готовы клевать у него прямо из рук. Постепенно он приучил их узнавать его и следовать за ним. Через неделю, улучив момент, когда никого из стражей виллы не было видно, он перебросил зерно через каменную ограду террасы. Сбившись в стаю, голуби бросились за зерном и сели в саду.

Дежурный страж заметил это, однако не ощутил никаких подозрений, зная, что и сам дом, и его сады были наполнены положительной энергией, притягивавшей всякую живность. Цветы в садах виллы росли и благоухали, как нигде больше, и все чада Природы испытывали к ним тягу как к уютному прибежищу, инстинктивно чувствуя незлобивость и дружелюбие хозяев.

Потом Гейтс ушел, рассыпая за собой зерно, и голуби последовали за ним; зайдя за первый же угол, он высыпал все оставшееся зерно кучкой на землю. Голуби набросились на него, и Гейтс проворно накрыл их сетью: голуби ему доверяли, и он сумел захватить их около десятка.

Тем самым он занял очень важный рубеж в деле прорыва обороны замка. Ибо теперь у Черной Ложи было достаточно живых существ, связанных с садом, а тем самым и с обитателями дома. Воздействовать на последних при помощи магии не составляло далее никакого труда. Как выяснилось, две из пойманных птиц были мужского пола; однако поскольку голуби по своей природе считаются принадлежащими Венере, было решено отождествить их со младшими из обитателей замка, из которых двое были юноши и две девушки. Чтобы не перепутать, шеи голубей были повязаны ленточками, на которых стояло имя намеченной жертвы. Теперь можно было приступать к операции. Руководил операцией Гейтс, в котором уже взыграл интерес экспериментатора.

Обследовав голубей, он нашел отождествление правильным и засунул каждой из птиц в клюв зернышко перца. Он был вознагражден на следующее же утро, видя, как сестра Клара распекает одну из своих помощниц; правда, он мог видеть лишь жесты, однако иногда ветер доносил до него и гневные нотки голоса сестры Клары. От брата Онофрио это, однако, тоже не укрылось, и он сразу догадался, что в его обороне пробита брешь. Немедленно отправившись к сестре Кларе, он заставил ее слушать себя, подав знак, которого ни один из посвященных не отважится оставить без внимания.

— Сестра, — начал он мягко, — ты перестала разговаривать с нашими мужчинами; в чем причина такой суровости?

Она ответила ему, еще гневаясь:

— В том, что в доме беспорядок! Илиэль ходит раздраженная, будто у нее лихорадка; а твои мальчишки строят друг другу угрожающие мины, стоит ей лишь взглянуть на одного из них первым. О девчонках я уж и не говорю!

— Я спрашиваю потому, что на мне лежит ответственность за оборону замка.

Тут сестра Клара даже вскрикнула от неожиданности; ей и в голову не приходило, что эти неприятности могли быть связаны со вторжением. Но теперь она поняла.

— Будет лучше, — продолжал брат Онофрио, — если ты наложишь обет молчания на себя и своих подопечных, с восхода и до захода Солнца, в течение семи дней, начиная с завтрашнего. Предупреди их, а я предупрежу мальчиков.

— Да будет так, — согласилась сестра Клара.

Брат Онофрио направился к себе в покои, где обычно занимался магическими делами. Он понимал, что замок подвергся нападению, и серьезному. Однако в этот раз дивинация не помогла ему. Чаще всего он пользовался Таро, этими таинственными картами с двадцатью двумя козырями-арканами; с их помощью ему обычно удавалось прояснить природу и смысл непонятных явлений. Однако в этот раз карты поразили его своим однообразным ответом на все его запросы. Как он их ни раскладывал, все так или иначе сводилось к одному символу, XVI аркану, который назывался «Разрушенная Башня» и считался связанным с известной легендой о Вавилоне.

— Да знаю я, знаю, — бормотал он, удивляясь столь настойчивому повторению этой карты, — ты означаешь «Марс» (по смыслу карта была связана с архетипическим влиянием этой планеты). Ну, а дальше что? Я спрашиваю: в чем состоит угроза? Откуда она исходит? Что мне следует делать? А ты опять выпадаешь мне в ответ на все эти вопросы!

На следующее утро Гейтс обнаружил, что язычки голубей, распухшие под действием перца, вновь обрели нормальный вид, и понял, что его вылазка обнаружена и противник принял меры. Гейтс продолжил эксперимент, дав голубям наркотик, то есть заставив их дышать парами эфира.

Эффект не замедлил себя ждать. Шестеро из обитателей дома испытали нечто вроде опьянения, мысли их путались, а горло сдавило удушьем.

Сестра Клара пострадала меньше других и смогла догадаться, что эти симптомы имеют магическую природу. Она бросилась к брату Онофрио; тот сразу понял, что на них совершено очередное нападение, и дал условный сигнал к отступлению в святилище внутри квадратной башни, своего рода внутреннюю цитадель крепости. Жертвам понадобилось всего несколько минут, чтобы собраться там, и симптомы быстро прошли.

Помогая одному из юношей, который от удушья почти не мог двигаться, брат Онофрио случайно бросил взгляд на колокольню, и тут его осенило. Возможно, карты Таро имели в виду реальную «башню» — колокольню? Чтобы домыслить остальное, многого не требовалось: вновь выбежав в сад, Онофрио разглядел на колокольне человека, очевидно наблюдавшего за виллой магов. Соображал он быстро и, не успев еще вернуться в дом, расшифровал последний совет карты и нашел решение.

Ведь башня, изображенная на ней, рушилась под ударом молнии, увлекая за собой находившихся на ней людей.

Он даже засмеялся от радости: его любимая дивинация оправдала себя более, чем можно было ожидать. У нескольких разных вопросов в самом деле был один-единственный ответ.

У. Джильберт далеко не без оснований пишет, что «кровь, огонь и пламя были для простонародья лишь привычными атрибутами повседневной жизни». Для брата Онофрио, который сам был из простонародья, такой «марсианский» удар был, что материнское молоко. Он сам был ярко выраженным «марсианским» типом, потому что родился под знаком Скорпиона, который, как известно, считается «ночным домом» Марса; сам же Марс в его гороскопе находился во Льве, в соединении с Ураном и в три гоне с Солнцем, Юпитер же составлял тригон к Сатурну в шестом доме, который отвечает за «тайные дела», т. е. в том числе за Магику. Столь удачные сочетания Марса с другими планетами в одном гороскопе встречаются, наверное, не чаще, чем раз в тысячу лет. Кроме того, вышло так, что он принадлежал к шестой ступени ордена (Старший Адепт), которая как раз посвящена Марсу; так что Артуэйту и его компаньонам очень не повезло в том отношении, что они нечаянно избрали целью удара ту область, в которой он был всего сильнее. Инвокация (вызывание) Марса есть не что иное как становление связи с теми структурами Природы, которые архетипически считаются «марсианскими». А дальше уж как повезет, смотря кто окажется сильнее. Можно вспомнить анекдот о человеке, жаловавшемся на боли в животе, оттого что нечаянно проглотил лекарство, предназначавшееся лошади. На вопрос врача, как это могло случиться, он ответил:

— Мне сказали, что его надо положить в трубочку и вдуть лошади в глотку. Но она дунула первой!

Конечно, любой магический эксперимент таит в себе опасность, и можно лишь удивляться неувядающему бесстрашию экспериментатора, пускающегося во все новые авантюры; ибо за каждыми новыми вратами, куда он входит таким же новорожденным и нагим, как появился на свет, его ожидают страшные враги, о которых он ничего не знает. И единственным оправданием (и оружием!) ему служит не интеллект, а та осознанная воля, с которой он стремится расширить пределы царства Духа. Ибо даже самый черный из магов, как Дуглас, или самый тупой, как Артуэйт, стоят по своему развитию много выше обыкновенного буржуа, не отрывающего взгляда от земли, чтобы не проглядеть в грязи куска золота.

Итак, поняв, зачем Гейтс взобрался на колокольню, брат Онофрио понял все. Марсианские символы стали на свои места, не хватало только удара молнии. Он не собирался вызывать грозу, что было бы оправданно, если бы Гейтс был обыкновенным человеком, способным воспринимать лишь грубые воздействия; нет, брат Онофрио уже знал, как отождествить башню колокольни с «Башней» на карте, не прибегая к так называемым «материальным» силам Природы (хотя Материя и есть Природа; впрочем, в нашем языке и без того достаточно каламбуров). Он отправился к себе в покои, извлек из колоды XVI аркан и положил на алтарь. Зажегши огонь на треножнике, он воскурил благовоние, именуемое «Драконья кровь», которое всегда держал наготове в маленькой железной курильнице. Затем надел на голову железную корону Марса, казавшуюся колючей из-за четырех украшавших ее пентаграмм, и взял в руки тяжелый меч, ростом с него самого, с обоюдоострым лезвием шириной не менее чем в пять дюймов у рукояти. Распевая то заклинания Марса, то древние военные гимны, то призывы к могучим божествам огня и грома — «И послал он стрелы свои, и разгромил их, и послал он молнии свои, и уничтожил их», — брат Онофрио начал Боевой Танец Змеи, ипвокационную пляску Марса. Кружась вокруг алтаря (и не забывая при этом кружиться вокруг себя), он постепенно отступал от него все дальше, следя за тем, чтобы его движение сохраняло форму раскручивающейся спирали. Дойдя до двери, он позволил «Змее» немного распрямиться и, продолжая движение, вышел в сад.

Гейтс все еще был на своем наблюдательном посту; он уже собрался уходить, но это новое явление на террасе задержало его. Именно о таких вещах и просил его докладывать Дуглас! Опершись на перила, он всматривался в танцующего мага, стараясь не упустить ни одной детали. На террасе брат Онофрио начал «скручивать» свою спираль, пока его танец не превратился в кружение на одном месте.

Тогда он приступил ко второй его части — Танцу Меча.

Медленно ступая ногами по линиям воображаемой пентаграммы, он постепенно ускорял движение, при каждом новом ускорении отпуская меч все дальше от своего тела, подобно тому, как противовесы паровой машины раскачиваются все сильнее с ростом давления и скорости.

Гейтс был увлечен этим зрелищем. Пляшущая фигура в красном, окруженная отблесками металла, завораживала его, представляясь каким-то волшебным спектаклем.

А танцующая фигура двигалась все быстрее, и стремительный меч уже казался ее сверкающим платьем; голос, крепший с каждым движением, взывал к недосягаемому; величию богов Грома.

Гейтс следил за танцором, раскрыв рот; танец этого человека многое открыл ему. Он ощутил ток первобытных космических энергий под флером суетного человеческого бытия, увидел опьяняющий блеск звезд в слепой пустоте Пространства. И тут — вдруг — брат Онофрио остановился как вкопанный; голос его оборвался Молчанием еще более страшным, чем слова; длинный меч замер в жуткой неподвижности, словно луч убийственного света, направленный прямо на колокольню.

Тут Гейтс наконец с ошеломляющей ясностью понял, что именно он был во всех смыслах целью этого танца; его мозг его начал лихорадочно работать. Неужели он дал загипнотизировать себя этим блеском металла? Но думать как следует он уже не мог. Свет вдруг померк перед его глазами. Машинально ухватившись покрепче за перила он медленно, точно во сне, перевалился через них пролетев добрую сотню футов, упал вниз головой прямо на мостовую.

Брат Онофрио на террасе замка начал новый танец-Танец Победы, и на этот раз его «марсианская спираль была исполнена торжества. Теперь в его пляске полись элементы, говорившие о радости любви — той мой любви, которая с начала времен встречала вернувшихся домой воинов.