После смерти Джона Дринквотера Виолетта, будучи не в состоянии вынести это горе или даже поверить в случившееся в свои тридцать лет, надолго удалилась в комнаты верхнего этажа. Ее густые темные волосы покрылись преждевременной сединой, она еще больше похудела, так как внезапно полностью потеряла аппетит — все это делало ее старше не по годам, хотя она не выглядела старой. Ее кожа была гладкой и оставалась такой еще много лет; темные подвижные глаза никогда не теряли своего молодого блеска и невинности — именно это Джон Дринквотер впервые увидел в них в прошлом веке.

Это была предметная комната, окна которой выходили сразу на все стороны. В одном углу под сводами потолка находилась застекленная выступающая ниша — там был установлен большой шезлонг. В комнате стояла кровать занавешенная легкими газовыми занавесками и покрытая пуховым стеганным одеялом и кружевными накидками цвета слоновой кости. Этими накидками еще ее мать покрывала супружеское ложе. Широкий стол красного дерева был завален бумагами и работами Джона Дринквотера. Сначала она думала навести на столе порядок и, может быть, опубликовать часть работ — ему нравилось печатать свои труды — но в конце концов горы бумаг так и остались на столе под торшером на длинной ножке, напоминающей гусиную шею; горбатый скрипучий кожаный дорожный сундук, из которого доставались все бумаги с записями и куда они, спустя годы, будут снова сложены; пара покосившихся вельветовых кресел — слегка потертых, но уютных — стоящих у камина; несколько дорогих безделушек: серебряные и черепаховые гребешки и расчески, ярко раскрашенная музыкальная шкатулка, необычные карты. Ее дети, внуки и просто посетители позже будут вспоминать, что именно карты были главной принадлежностью комнаты.

Ее дети, кроме Августа, не обижались на Виолетту за отрешенность и уединенный образ жизни. Если она и появлялась где-то, то побыв немного, уходила и это казалось лишь продолжением ее обычной рассеянности. Все, кроме Августа, горячо любили ее со всеми недостатками и часто спорили между собой о том, кто разведет огонь в ее камине, прочитает корреспонденцию или первым расскажет новости.

— Август нашел новое использование для своего форда, — сказал как— то Оберон, когда они вместе просматривали некоторые его фотографии. — Он снял колеса и прицепил мотор ремнем к пиле Эзры Медоуза. Мотор будет приводить в действие пилу и пилить дрова.

— Я надеюсь, они не заедут слишком далеко, — ответила Виолетта.

— Что? О нет, — сказал Оберон, догадавшись, что имела в виду Виолетта и рассмеялся, представив себе, как форд с пилой вместо колес продирается по лесу, спиливая за собой все деревья.

— Нет, машину поставили на бревнышки, поэтому колеса только крутятся, но никуда не едут.

— О! — Ее тонкие руки тронули подстаканник, проверяя, теплый ли еще чай.

— Очень умно придумали, — сказала она с таким видом, как будто имела в виду совсем другое.

Это была прекрасная идея, хотя она и не принадлежала Августу. Он прочитал об этом в иллюстрированном техническом журнале и уговорил Эзру Медоуза попробовать. Это оказалось немного сложнее, чем было описано в журнале: приходилось все время вскакивать с водительского места, чтобы изменить скорость движения пилы, а машину, установленную на кучке дров, заводить рукояткой и кричать: «Что? Что?» Эзра из-за шума ничего не слышал и Август был не очень заинтересован в распиливании дров таким образом. Но он обожал свой форд и хотел испробовать все его возможности — от езды по железнодорожным путям, напоминающей скачку, до фигурного катания со скольжением и поворотами на замерзшей поверхности озера. Недоверчивый Эзра не выказал и тени презрения ко всему, что проделывал Генри со своим фордом, хотя недоверчивость была свойственна всем членам его семьи. Проделывая все эти эксперименты, Генри частенько отвлекал от работы по дому его дочь Эми. Однажды тщательно стирая остатки муки с противня, она с изумлением увидела, как приводной ремень пилы сломался и яростно затрепыхался, издавая оглушительный шум. Август выключил мотор.

— А теперь посмотри, Эзра. Посмотри на все это.

Свежеспиленные дрова валялись повсюду, громоздясь и издавая сладковатый запах смолы и свежеиспеченных кондитерских изделий.

— Вручную ты провозился бы не меньше недели. Что скажешь?

— Ты прав.

— А ты что думаешь, Эми? Правда хорошо?

Она улыбнулась и стыдливо опустила глаза, как будто хвалили ее. Эзра молча помог Августу надеть колеса на автомобиль. Молчание было весьма напряженным, так как минутой раньше Эзра грубо оборвал Эми и она, опустив голову, чтобы не показать, как она расстроена, медленно ушла в дом. Августу показалось, что фермер испугался, что если он скажет Эми еще какую-нибудь грубость, то его настигнет возмездие. Но теперь он был вне опасности. Что касается Августа, то он, в отличие от младшего сына как это было во всех старых сказках, не мог потребовать руки его дочери после выполнения трудного задания.

Возвращаясь домой на своем форде по знакомой дороге, поднимая клубы знакомой пыли, Август остро ощущал единство своего автомобиля и непостижимо таинственного лета, хотя кому-то, может быть показалось бы, что они явно не соответствуют друг другу. Без всякой надобности он подрегулировал двигатель и бросил соломенную шляпу на сиденье перед собой и подумал, что если вечер будет тихим, то можно будет поехать на рыбалку в одно из известных ему местечек. Он испытывал блаженство — чувство, которое теперь нередко охватывало его, и впервые оно пришло к нему, когда он приобрел свой автомобиль, поднял капот и увидел двигатель и все прочие детали мотора, которые были так же необходимы, как человеку внутренние органы. У него было ощущение, что наконец-то он узнал о мире достаточно для того, чтобы жить в нем, он ощущал единство мира и своего знания о нем. Он называл это чувство подростковым и он действительно чувствовал себя, как подросток. Временами, когда его охватывало буйное веселье, он удивленно спрашивал себя, не было ли это связано с его фордом. Август думал, что он не встречал ничего более целеустремленного и совершенного — это была судьба и он следовал ей.

Казалось, что кто-то задался целью мешать ему. Когда он сказал папику /он называл своего отца «папиком» про себя и в присутствии Эми, хотя никогда не обращался таким образом к Джону/, что им здесь не помешал бы гараж, где можно было бы ремонтировать автомобили и небольшая заправочная станция, и выложил перед ним брошюрки и проспекты, которые он получил в компании по продаже фордов, где были указаны все расходы на создание такого небольшого агентства, его отец лишь улыбнулся и в течение целых пяти минут сидел, кивая головой, пока Август объяснял ему все это. Он выслушал сына только лишь из любви к нему и еще потому, что любил быть снисходительным. Август не предлагал себя в качестве агента компании — он знал, что шестнадцать лет — слишком небольшой возраст для такой работы, но он был бы счастлив заправлять автомобили и производить мелкий ремонт, очень счастлив. Выслушав сына, отец сказал:

— Тебе бы хотелось иметь собственный автомобиль?

Конечно, Августу хотелось, но он чувствовал, что с ним обращаются, как с мальчишкой, хотя он так тщательно продумал идею с гаражом, прежде, чем обратиться к отцу. А его отец только улыбнулся, как будто услышал о каком-то сумасшедшем детском желании и чтобы успокоить его, купил сыну автомобиль.

Но это не решило проблемы. Папик не понимал этого. Перед войной все изменилось. Никто ничего не знал. Вы могли ходить на прогулку в лес, сочинять разные истории и увидеть все, что вы хотели. Но сейчас ничему не было оправдания. Теперь над всем господствовало знание и только знание о том, как управлять миром и что нужно сделать для того, чтобы управлять им. «Водитель форда модели Т легко и просто включит зажигание. Управление осуществляется следующим образом…» И Август штудировал все эти инструкции самым тщательным образом.

 

ОТЛИЧНАЯ ИДЕЯ

— Тебе нужен свежий воздух, — сказал он своей матери в тот день. — Пойдем, я повезу тебя на прогулку.

Он подошел, чтобы взять ее за руки и помочь ей подняться с кресла, и хотя она и протянула ему свои руки, они оба знали, что она не сможет подняться и тем более поехать с ним, так уже не раз предпринимала такие попытки. Она сжала протянутые к ней руки.

— По этим дорогам мы все равно не сможем ехать быстрее пятнадцати миль в час…

— О, Август.

— Не охай, — сказал он, усаживаясь рядом с ней и уклоняясь от ее поцелуя.

— Ты прекрасно знаешь, что с тобой не происходит ничего особенного, я имею в виду ничего действительно серьезного. Ты просто сидишь.

И это был он, ее ребенок, который был вынужден говорить так строго со своей матерью, будто она была непослушной девочкой, хотя были другие старшие дети, которым следовало бы больше заботиться о матери.

— Расскажи мне, как прошло распиливание дров, — сказала мать, — маленькая Эми тоже была там?

— Она не такая уж и маленькая.

— Нет, нет. Конечно, нет. Она такая хорошенькая.

Ей показалось, что он покраснел, а ему показалось, что она заметила это. Он страшно смутился, ему показалось не совсем приличным, если его мать подумает, что он относится к девушкам иначе, чем с забавным равнодушием. По правде сказать, он действительно не испытывал к девушкам другого чувства, кроме равнодушия и все это знали.

— Послушай, мама, — сказал он тоном, не допускающим возражения, — послушай меня внимательно. Ты знаешь, что еще до смерти отца, мы говорили о гараже и создании агентства. Он был не в восторге от этой идеи, но с тех пор прошло четыре года и тогда я действительно был слишком мал. Не вернуться ли нам опять к этому разговору? Оберон считает, что это отличная идея.

— Он действительно так думает?

— Конечно. Ты же знаешь, что скоро каждый захочет иметь свой автомобиль. Каждый.

— О, дорогой.

— Не стоит прятаться от будущего и закрывать на все глаза.

— Нет, нет, ты прав.

Она бросила быстрый взгляд на окна, за которыми висел сонный полдень.

— Ты прав.

В ее словах прозвучала некая многозначительность, но он не заметил этого. Вытянув руку, он быстро взглянул на часы.

— Очень хорошо, — сказал он.

— Я не знаю, — начала она, вглядываясь в его лицо, но не для того, чтобы попытаться прочитать его мысли или установить доверительные отношения, а как смотрят в зеркало — со всей искренностью и мечтательностью.

— Я не знаю, дорогой. Я думаю, что если бы Джон считал, что это хорошая идея…

— Это было четыре года назад, мама.

— Да, это так. Это действительно было четыре года назад.

Она сделала над собой усилие и взяла его за руку.

— Ты ведь знаешь. Август, что ты был его любимцем. Конечно, он любил всех вас, но… Не кажется ли тебе, что он лучше знал, что делать? Он должно быть, думал об этом, он ведь всегда все придумывал. О, нет, дорогой, если бы он был уверен в успехе. Я не думаю, что смогу сделать это лучше него, правда.

Он рывком поднялся на ноги и резко сунул руки в карманы.

— Хорошо, хорошо. Я только прошу тебя, не вини его. Тебе не нравится эта идея, ты боишься всего, что даже отдаленно связано с автомобилями и ты никогда не хотела, чтобы у меня было хоть какое-то свое дело. И не пытайся теперь переложить ответственность на отца.

— Август, — начала было она, но зажала рот руками.

— Хорошо, — сказал Август, — не надо слов. Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Думаю, мне лучше уйти.

В горле стоял комок. Его охватило чувство протеста и неповиновения.

— Может быть, я уеду в город. Я не знаю.

— Что ты хочешь сказать? — Мать говорила слабым голосом, как ребенок, который начинает понимать какую-то страшную и непостижимую истину.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что есть в действительности, — сказал он, поворачиваясь к ней.

— Я взрослый человек. А что ты думала? Что я буду всю свою жизнь привязан к этому дому? Не собираюсь.

При этих словах ее лицо исказилось от боли и беспомощности. Так мог бы сказать любой молодой человек в возрасте двадцати одного года. Это была неудовлетворенность, которую мог испытывать любой человек. Его планы потерпели крушение и эта мысль жгла его и кипела в нем, как лава. Он бросился к ее креслу и стал перед ней на колени.

— Мама, мама, что с тобой? Ради бога, что с тобой?

Он осыпал поцелуями ее руку, но они жгли ее, как жестокие укусы.

— Боюсь, что это все…

— Нет, нет, ради бога, скажи мне, что я сказал такого ужасного? Что плохого, что я хочу продвинуться в жизни и быть … быть ~нормальным~. Что в этом плохого?

Лава, бушевавшая внутри его, начала извергаться и он даже не пытался остановить ее, да и вряд ли это ему удалось, даже если бы он захотел.

— Что плохого в том, что Тимми Вилли ездит в город? Там живет ее муж и она любит его. Неужели это такой прекрасный дом, что никто даже не смеет подумать о том, чтобы жить вне его? Даже, если женится или выйдет замуж?

— Но в доме так много комнат. А город так далеко…

— Хорошо, а что плохого было, когда Оберон хотел пойти в армию. Тогда была война. Все уходили. Тебе бы хотелось, чтобы мы на всю жизнь остались у твоей юбки?

Виолетта ничего не ответила, на ее ресницах застыли слезы размером с большую жемчужину, она была похожа на обиженного ребенка. Внезапно она очень остро ощутила отсутствие Джона. Она могла излить ему все, что она ощущала и чувствовала, свое понимание и непонимание действительности и хотя он не всегда мог понять ее, он с уважением и почтительностью выслушивал ее излияния. Она могла получить от него совет, предостережение, замечание, мудрое решение, которого она сама никогда не смогла бы принять. Она погладила спутанные волосы Августа, которые не поддавались гребешку и расческе и сказала:

— Но ты ведь знаешь, дорогой, ты знаешь. Ты все помнишь, не правда ли? Ведь помнишь?

Со стоном он уткнулся в ее колени, а она продолжал перебирать и гладить его волосы.

— А элементали, Август — что они подумают? Шум, запах — наглость. Что они должны подумать? Что если ты прогонишь их?

— Нет, мама, нет.

— Они очень смелые, Август. Ты помнишь, когда ты был маленьким, тот случай с осой, ты помнишь, какой храброй была маленькая оса? Ты сам видел. Что, если ты… если ты рассердишь их и они придумают что-нибудь, что-нибудь ужасное. Они могут, ты знаешь, что они это могут.

— Я был совсем меленьким ребенком тогда.

— Неужели ты все забыл? — спросила она, обращаясь как будто и не к нему, а разговаривая сама с собой, спрашивая себя о странном ощущении, которое возникло у нее тогда.

— Ты действительно все забыл? Неужели это правда? А Тимми? А все остальные?

Она приподняла его голову и вгляделась в его лицо, как бы изучая.

— Август, ты забыл, или… Ты не должен, ты не должен забыть, иначе…

— А что, если они даже не обратят на это внимания? Что, если это вообще не волнует? Как ты можешь быть так уверена, что им это не понравится? Ведь они и так захватили для себя весь мир, разве не так?

— Я не знаю.

— Дедушка сказал…

— Август, дорогой, я не знаю…

— Ну, — сказал он, отстраняясь от нее, — тогда я пойду и спрошу. Я пойду и спрошу у них разрешения. — Он встал. — Если я спрошу у них разрешения и они ответят согласием, тогда…

— Я не представляю, смогут ли они.

— Ну, а если да?

— Как ты можешь быть уверен? О, нет, Август, они могут солгать тебе. Обещай мне, что не сделаешь этого. Куда ты идешь?

— На рыбалку.

— Август?!

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НИХ

Когда он ушел, на ее глазах выступили слезы. Она торопливо смахивала горячие капли, которые стекали по ее щекам и она не могла объяснить причину этих слез. Она не могла ничего сказать, у нее не хватало слез, а когда она пыталась что-либо объяснить, все сказанное ею, превращалось в ложь или глупость. Она сказала Августу, что они смелые. Она сказала, что они могут солгать. Это может оказаться правдой только детям. Когда вы говорите ребенку, что дедушка ушел, в то время, когда его нет в живых, это звучит как правда, потому что, дедушки больше нет. А ребенок спрашивает вас: «А куда он ушел?» И вы обдумываете свой ответ, и он уже не будет таким правдивым. И все-таки вы говорите об этом по возможности правдиво и вас понимают, по крайней мере настолько, насколько вы смогли это объяснить.

Но ее дети уже не были детьми. Она столько лет старалась передать Джону все. Что она знала, при помощи языка, но это было все равно, что ловить ветер в поле. О, какой великий он был человек! Он подошел так близко к пониманию этого, как только могли позволить его сметливость, неутомимое старание, дисциплинированный разум и внимательность.

Но в этом не было какого-либо смысла, или намерения или решения. Думать о них таким образом было все равно, что стараться выполнить работу, только смотрясь в зеркало: заставьте, если сможете свои руки делать все в противоположную сторону — двигаться назад, а не вперед, налево, а не направо. Иногда она думала, что размышления о ~них~ были чем-то похожи на зеркало — это был как бы взгляд внутрь себя сквозь зеркало. Но что это могло означать?

Она не хотела, чтобы ее дети навсегда остались младенцами, вся страна, казалось, была полна людьми, которые росли с неистовой силой и хотя она не ощущала себя растущей вместе со всеми, она ничего не предпринимала, чтобы остановить других. Ее страшило лишь одно: если ее дети забудут то, что они знали в детстве, они будут в опасности. Она была уверена в этом. В какой опасности? И как она могла, ради всего святого, защитить их?

На эти вопросы не было ответа. Все это было лишь в мыслях и речь шла о том, чтобы как можно яснее спросить об этом. Джон спрашивал ее: «Действительно ли существуют феи?» И на это не было ответа. Но он очень старался и формулировал вопрос более обстоятельно и в то же время более точно и прямолинейно и все равно ответов не было. Только вопросы приобретали все более совершенную форму и на этом все кончалось. Джон умер, так и не дождавшись ответа.

И все же было кое-что, о чем она знала. На ореховом столике стояла большая пишущая машинка Джона в футляре из черепаховой кости и была похожа на старого рака. Ради Августа, ради всех них, она должна сказать то, что знает. Она подошла к столику и села к машинке, положив пальцы, как пианист на клавиатуру рояля и задумалась, как задумывается музыкант перед исполнением нежного печального, почти неслышного ноктюрна. Внезапно она заметила, что не вставила бумагу в машинку. Она поискала листок почтовой бумаги и когда вставила его в машинку, то листок казался маленьким, мятым и невозможно было представить, что он выдержит удары клавиш. Двумя пальцами она начала печатать и на листке появились следующие строчки:

Что дальше?

Она передвинула листок и написала:

Она немного поразмыслила над написанным и решительно добавила:

Она имела в виду, что им было все равно — дарят ли подарки, женятся или что-то происходит — ничто не имело значения. Их разум был их собственным, если только он вообще существовал. Иногда она думала, что у них разума не больше, чем у камней или у времен года.

Подперев щеку рукой, она перечитала написанное и сказала «нет». Аккуратно зачеркнув слово «сделаны», она написала наверху «рождены», затем зачеркнула слово «рождены» и вместо него написала «сделаны». Посмотрев на строчки еще раз, она заметила, что эти исправления не прибавили правдивости ее словам. Все бесполезно! Она сделала пропуск, вздохнула и написала:

Было ли это то, что она хотела сказать? Она имела в виду, что то, что может служить дверью для одного человека, не может быть таковой для другого. Она также имела в виду, что, пройдя однажды через любую дверь, невозможно вернуться, так как она уже перестанет быть дверью. Она имела в виду, что не существует двери, которая бы вела к ним. Она еще раз напечатала последнюю строчку и ниже дописала: но дверью является дом.

Строчки заполнили уже весь листок и она вынула его из машинки, чтобы перечитать написанное. Виолетта обнаружила, что написанное ею представляло собой краткое изложение некоторых частей последнего издания «Архитектуры», абстрактное, бесстрастное, без каких-либо комментариев, ничем не приукрашенное, довольно жалкое, в котором было не больше пользы, чем всегда. Она смяла листок в руках, думая о том, что она ничего не знала, кроме одного: судьба, которая ожидала всех и ее в том числе, ждала их именно здесь /почему она была слишком замкнута, чтобы признаться, что ей это известно?/, поэтому они должны держаться за это место и не уезжать далеко отсюда. Ей казалось, что сама она никогда не покинет его снова. Это была самая огромная из всех дверей. По воле случая или чьего-то желания она стояла на самой границе где-то и была последней дверью на этом пути. Она еще долгое время будет стоять открытой, затем в течение еще какого-то времени ее можно будет открывать и закрывать, если у вас будет ключ; и наконец, придет время, когда она закроется навсегда и вообще перестанет быть дверью; ей бы очень хотелось, чтобы никто из тех, кого она любила не остался за этой дверью.

 

ЧЕГО ТЕБЕ ХОЧЕТСЯ БОЛЬШЕ ВСЕГО

Откуда-то с юга налетел порыв ветра и наживка угодила прямо в рыбий рот. Эзра Медоуз был уверен, что рыба лучше клюет перед дождем, старый Макдональд всегда был уверен в обратном, а Август утверждал, что бывает по-всякому. Лучше клюет на мотыльков и мух, которых нужно наживлять так, чтобы казалось, что они летают над водой.

Было похоже, что рыбалка не шла ему в голову. Он как бы и не старался видеть и заметить что-либо и в то же время он смотрел, пытаясь обнаружить какой-нибудь знак или послание. Стараясь запомнить, он в то же самое время старался забыть, как обычно появлялся этот некий знак и как он обычно растолковывал его. Ему также следовало постараться не думать об Этом, как о сумасшествии и также не думать и о том, что он делает это только ради своей матери. Эти мысли, если бы он позволил их себе, могли все испортить. Над поверхностью воды резвился голубой зимородок, его яркое оперение переливалось на солнце всеми цветами радуги, а уходящие лучи вечернего солнца купались в небыстром течении. «Я не сумасшедший», — подумал Август.

Рыбалка полностью отвечала осуществлению его замыслов и при этом место не имело никакого значения: можно было стоять у самой воды, где течение быстрым потоком омывала выступающие из воды камни или уйти под ветвистые ивы, склонившиеся к самой поверхности водной глади. Острота ощущений не ослабевала, даже если, поразмыслив, вы уверялись в том, что самым подходящим местом было то, где вы стояли несколько минут назад, бросая долгие взгляды туда, где стоите теперь и мечтали оказаться среди узорчатой тени, отбрасываемой листьями прибрежных ив. И как только Август осознал это, как только им овладело желание переходить с места на место, нечто подчинило себе его действия — леска сильно дернулась и удочка чуть не вырвалась из его протянутой руки.

Август вздрогнул от испуга, неуклюже перехватил удилище, едва не выронив его, опустил в воду подсак. Тени деревьев растворялись в вечерних сумерках. Вытащенная из воды рыба смотрела на него с глупым удивлением, что свойственно всем пойманным рыбам. Август вытащил крючок, засунул пальцы в костлявый рот рыбы и точным движением сломал хребет. Когда он вынул руку, его пальцы были испачканы скользкой и холодной рыбьей кровью. Недолго думая, он сунул пальцы к себе в рот и облизал их. Зимородок взглянул на него, промчавшись над водой, как стрела, и уселся на вершину сгнившего дерева.

Положив рыбу в плетеную корзинку, Август выбрался на берег и сел в ожидании. Он был уверен, что зимородок смеялся над ~ним~ саркастическим, мстительным смехом. Хотя, возможно, он просто был смешлив. Рыба не превышала семи дюймов в длину — едва хватит на завтрак.

— Если бы мне приходилось питаться одной рыбой, — сказал Август, — я бы вырастил клюв побольше.

— Не следует говорить, пока к вам не обратятся, — сказал вдруг зимородок. Ведь вы же знаете, что существуют правила приличия.

— Извините.

— Сначала я буду говорить, — продолжал зимородок, — а вы — удивляться, кто я такой, чтобы так говорить с вами. Потом вы осознаете, что это я; потом вы обратите внимание на свои пальцы и на пойманную рыбу и поймете, что вкус ее крови позволил вам понимать голоса птиц и живой природы. Вот тогда мы и побеседуем.

— Я не хотел…

— Предположим, что все так и было. — Зимородок говорил желчным, раздраженным голосом. Августу показалось, что голос исходит из его толстой шеи, покрытой оперением, а глазки выражали досаду и злобность. Вот уж поистине безвредная птица.

— А теперь обратись ко мне, — продолжал зимородок. — Скажи: «О, птица!» А потом изложи свою просьбу.

— О, птица! — сказал Август, умоляюще сложив руки, — скажи мне, можно ли поставить автозаправочную станцию в Медоубруке и продавать форды?

— Конечно.

— Что?

— Конечно.

Ему было неудобно разговаривать с птицей, сидевшей на ветке сгнившего дерева на таком расстоянии, что вряд ли разговор можно было бы назвать беседой. И Август постарался представить себе птицу, сидящей рядом с ним на берегу. Это подействовало. Он даже засомневался, был ли зимородок действительно птицей.

— А теперь, — сказал зимородок, глядя на Августа ярко горящим быстрым безжалостным глазом, — это все?

— Думаю, что да… я…

— Что еще?

— Ну, я думал, что у вас будут некоторые возражения, мол шум, запах.

— Нет.

— О, как это мило с вашей стороны.

— С другой стороны, сказал зимородок и засмеялся хриплым смехом, — раз уж мы оба здесь, ты мог бы спросить меня заодно и еще о чем-нибудь.

— Но о чем?

— Обо всем, спроси о том, чего тебе хочется больше всего.

Он на минуту задумался прежде, чем высказать свою абсурдную просьбу. Его сердце забилось так, что у него перехватило дыхание, он понимал, что ему, может быть, не следовало бы делать этого. Краска бросилась ему в лицо.

— Ну, — сказал он, сдерживая дрожь, — если… есть один фермер и у него есть дочь…

— Да, да, да, — нетерпеливо проговорил зимородок, как если бы он хорошо знал, чего именно хочет Август и не хотел утруждать себя подробностями.

— Но награда будет потом, а сначала давай решим, какая будет плата.

— Плата?

Зимородок быстрым движением поднял голову и завертелся на ветке, поглядывая то на Августа, то на небо, то на быстрое течение как будто обдумывая резкие замечания, которые он скажет, чтобы выразить свою досаду.

— Плата, — сказал он, — плата, плата. Ну, что с тобой делать. Давай назовем это любезностью, если тебе так больше нравится. Любезность в ответ за вполне определенное имущество и благосостояние, которое — не сочти меня несправедливым — само идет тебе в руки. Я имею в виду, — зимородок впервые за все время их беседы на мгновение проявил нечто вроде колебания или смятения, — я имею в виду колоду карт, игральных карт. Старых игральных карт. Тех, которые у вас есть.

— Карты Виолетты? — спросил Август.

— Да, именно.

— Я попрошу у нее.

— Нет, нет. Видишь ли, она считает, что это ~ее~ карты. Именно. Она не должна знать.

— Ты хочешь, чтобы я украл их?

Зимородок замолчал. На мгновение он скрылся из виду, хотя, может быть, это всего лишь внимание Августа переключилось с птицы на чудовищное, гнусное преступление, которое ему предлагали совершить.

Когда зимородок снова появился, он казался чем-то подавленным.

— Ты можешь предложить мне какую-нибудь другую награду? — спросил он, и его голос звучал почти мягко.

Конечно, Август думал об этом. Мысль о том, что он мог попросить об этом Эми /даже не думая пока о том, сохранятся ли их добрые отношения/, приглушила в нем страстное желание обладать ею — его охватило какое-то предчувствие о том, что может произойти, если она будет принадлежать ему. Но кого он мог еще выбрать? А что, если он попросит…

— Всех, я хочу всех, — его голос дрожал.

— Всех?

— Любого, кого я захочу. — Если бы им внезапно не овладело сильное желание, то чувство стыда никогда бы не позволило ему сказать это. = Заставь их.

— Хорошо. — Зимородок прочистил горлышко, огляделся по сторонам и почесал свою бородку черным коготком, как будто выражал удовлетворение от завершения этой не совсем чистоплотной сделки.

— В лесу за озером есть водоем. Там из воды выступает большой камень. Положи карты в футляр и оставь их там, а взамен возьмешь подарок, который будет тебя ждать на этом месте. Поторопись. До свидания.

Опустился пасмурный вечер — предвестник грозы; последние солнечные лучи торопливо скрывались за горизонтом. Зеркальная поверхность озера потемнела и струйки воды, сталкиваясь между собой, выплескивали светлые брызги. С дерева доносился трепет крыльев — зимородок готовился ко сну. Прежде, чем вернуться по тропинке к тому месту, с которого начались его приключения, Август немного подождал на берегу. Потом он собрал свои рыбацкие принадлежности и отправился домой, наблюдая красоту предгрозового вечера и чувствуя себя больным от того, что с ним произошло и в предчувствии перемен в его жизни.

 

НЕЧТО УЖАСНОЕ

Виолетта хранила свои карты в футляре, который некогда был ярко-розового цвета, а сейчас его цвет поблек и напоминал розу, покрытую пылью. В ящике когда-то хранились и серебряные кофейные ложки, но они были давным-давно проданы, еще во время ее скитаний вместе с отцом.

Это было нечто ужасное, хотя не совсем и не всегда, но она ощущала страх. Она чувствовала, что может раскрыть какую-то тайну, о которой она вовсе не хотела знать — может быть, день собственной смерти или еще более ужасное. Но несмотря на жуткую, угрожающую рисованную поверхность карт, те секреты, которые они раскрывали, чаще всего были совсем не таким уж ужасными, а порой вообще не представляли никакого секрета. В конце концов ей сказали, что Джон или те из его знакомых, которые знали карты и умели читать по ним, могли интерпретировать по-разному то, что они показывали.

Но именно эти карты несколько отличались от тех, по которым все умели прочитать.

— Ну, вот, — сказала она, аккуратно кладя карту, — пятерка треф.

— Это новые возможности, — сказала Нора, — новые знакомства и удивительные события.

— Хорошо.

Пятерка треф заняла свое место в полукруге, который выкладывала Виолетта. Карты были разложены перед ней шестью равными кучками, она выбрала одну и перевернула ее — это был Спортсмен.

В картах Виолетты было не все понятно другим людям. Как и в обычной колоде, там были свои козыри, но все, что было нарисовано на картах было совершенно иным. Смерть, Луна, Возмездие — все это имело определенное значение, но что означало изображение Спортсмена?

Как и все остальные, он был нарисован на ее картах — с нечеловечески развитой мускулатурой, в нелепой позе — с вытянутыми носками и упираясь руками в бедра. Он казался одетым слишком нарядно для той прогулки, на которую он собирался: его штаны выше колен были перевязаны лентами. На нем был жакет с разрезами по бокам и венок увядших цветов на полях шляпы, через плечо была переброшена удочка. В руках он держал что-то похожее на плетеную корзинку для рыбы и что-то еще — она не могла понять, что именно. Собака, страшно похожая на Спака спала у его ног. Эту карту дедушка назвал Спортсменом. Под картинкой большими римскими буквами была подпись: «РЫБОЛОВ».

— Итак, — произнесла Виолетта, — новые свершения, хорошие времена или какие-то приключения вне дома для кого-то. Очень хорошо.

— Для кого? — спросила Нора.

— Мы прочитаем, на кого это распространяется.

— Все выходит так хорошо, — сказала Нора, давай скажем, для кого эта карта.

— Август.

Бедный Август, для него был приготовлен хорошенький сюрприз.

— Ладно.

Но прежде, чем Виолетта повернула следующую карту, Нора сказала:

— Подожди. С этим не следует шутить. Я хочу сказать, что, если это не для Августа, что, если следующая карта покажет что-нибудь ужасное. Не будем ли мы сами беспокоиться, что это действительно может произойти?

Она бросила взгляд на сложный рисунок карт, впервые ощутив страх перед их властью.

— А они всегда говорят правду?

— Я не знаю. — Виолетта перестала раскладывать карты. — Нет. Не для нас. Я думаю, что они могут только предсказать, что может случиться с ними. Ну и хорошо, мы сможем обезопасить себя, не так ли?

Нора промолчала. Она верила Виолетте. Она верила, что Виолетта знает такое, о чем она даже не догадывается, но она никогда не чувствовала себя защищенной.

— В жизни иногда бывают просто какие-то потрясения, — сказала Виолетта, и если карты предупреждают об этом, я им не верю.

Внизу, у входной двери раздался звонок. Нора вскочила на ноги.

— Кто бы это мог быть в такое время? — сказала Виолетта, собирая карты.

— Я не знаю, — ответила Нора. Она быстро подскочила к зеркалу, взбила свои пышные золотистые волосы и одернула блузку. — Может быть, это Гарви Клауд, он говорил, что зайдет вернуть книгу, которую я давала ему.

Она перестал суетиться и вздохнула как бы досадуя на то, что им помешали.

— Думаю, мне следует пойти посмотреть.

— Да, — задумчиво сказала Виолетта, — ступай, посмотри. Мы продолжим в другой раз.

Но когда, спустя неделю, Нора попросила Виолетту заняться гаданием снова и Виолетта открыла ящик, где хранились ее карты, их там не оказалось. Нора утверждала, что не брала их. Они не могли оказаться и в другом месте, куда Виолетта могла бы по рассеянности положить их. Выдвинув все ящики и перерыв все бумаги и коробочки в поисках карт, Виолетта озадаченная и слегка встревоженная, села на край кровати.

— Пропали, — сказала она.

 

АНТОЛОГИЯ ЛЮБВИ

— Я сделаю все, что ты хочешь, Август, — сказала Эми, — все, что ты хочешь.

Он склонил голову к коленям и тихо произнес:

— Ты святая, Эми. О боже, прости меня.

— Не говори так, Август, это ужасно.

Она обняла его. Они оба дрожали от холода и от близости друг друга.

— Я читала в книгах, что люди могут любить друг друга какое-то время. Но я не знала, как это бывает.

— И я тоже, Эми.

— Я всегда буду любить тебя.

Он поднял голову, его переполняло чувство грусти и запоздалого раскаяния. Он так любил ее до этого, но никогда его чувство не было таким полным, как теперь, когда он сказал, что не увидит ее больше.

— Я только удивляюсь, почему, — сказала девушка.

Он не мог сказать ей, что это был всего лишь вопросом времени и он не имел серьезных намерений, что на него давили определенные обязательства, которые он некогда принял на себя — о господи, давление, давление…

Он встретил ее здесь, на лужайке, поросшей коричневатым папоротником и незаметной из дома, чтобы порвать с ней и единственной приемлемой и достойной причиной, которую он смог придумать для нее, чтобы объяснить свой поступок, была та, что он не любил ее больше и именно эту причину он после долгих колебаний и множества холодных поцелуев назвал ей. Она встретила его слова с таким мужеством, с такой молчаливой уступчивостью, слезы, что текли по ее щекам, были такими солеными, что ему показалось, что он сказал ей все это только для того, чтобы лишний раз увидеть, какая она хорошая, уступчивая, мягкая; чтобы разнообразить свои чувства оттенком печали и неотвратимой утраты.

— О нет, Эми, Эми, Эми, я никогда не хотел…

Он удержал ее и она уступила, покорилась, стыдясь и не желая показать, что ее обидело то, что он несколько минут назад сказал ей. Ее стыдливость, ее огромные, ищущие его взгляда глаза, ее испуг и отчаянная надежда выбили его из колеи.

— Если ты не любишь, меня, Август, тебе не следует делать этого.

— Не говори так, Эми, не говори так.

Здесь, среди шуршащих листьев, сам едва сдерживая слезы, как если бы навсегда расставался с ней — хотя он знал, что это не так и теперь он должен и будет видеть ее — он почувствовал себя путешествующим вместе с ней по печально сладостной стране любви, где исцелились самые ужасные раны, которые он нанес ей.

По-видимому страна любви не имела конца.

— В следующее воскресенье, да, Август? — еще немного робко, но уже гораздо более уверенно проговорила она.

— Нет. Не в воскресенье, а… завтра. Или даже сегодня ночью. Сможешь?

— Да. Я подумаю, как это сделать. Август, любимый.

Немного позже она бежала по полю, счастливая, вытирая слезы и поправляя волосы. «Вот до чего я дошел, — подумал он где-то в глубине души, — даже конец любви может стать для нее новым стимулом. Он пошел в другую сторону, туда, где его ждал его автомобиль, как ему показалось, несколько укоризненно. Стараясь ни о чем не думать, он завел мотор.

Какого черта он сделал это?

Он подумал, что пылкие чувства, охватившие его, когда он увидел Эми Медоуз впервые после получения подарка, были ничем иным, как желанием, которое должно было быть выполнено. Намеренно или нет, но он продолжал делать глупости по отношению к ней: он храбрился перед ее отцом, он отчаянно лгал, он ждал ее часами на холодной площадке позади дома. Ему обещали власть над женщинами и он не без горечи пользовался ею, но не при тех обстоятельствах и, хотя Эми соглашалась со всеми его предложениями, его ночные свидания, его интриги, его настойчивость невозможно было остановить даже ее застенчивостью. Он не отвечал за себя и свои чувства, а полностью отдался во власть желания, в него как будто вселился демон, он никогда не был таким, как сейчас.

Его чувства росли с каждым месяцем и становились вполне определенными; он колесил на своем форде в округе пяти городков, он управляло автомобилем, но им самим управляли и двигали помимо его желания.

Виолетта не интересовалась, почему он отказался от намерения строить гараж в Медоубруке. Теперь он обычно жаловался ей, что ему приходится расходовать почти столько же бензина, чтобы добраться до ближайшей заправочной станции, сколько он там заливает в свой бак, но это не выглядело, как намек или довод в пользу его идеи, да и теперь он стал выдвигать намного меньше аргументов, чем раньше. Она иногда думала, что это, наверное потому, что он измучил себя, вынашивая какие-то маловероятные планы, а иногда ей казалось, что это не так. Она надеялась, что виноватое выражение, которое появлялось на его лице и изможденность, которая слышалась в его голосе, когда он сидел в гостиной или слонялся по дому, не были признаками какой-то тайной болезни. Хотя наверняка что-то произошло. Карты могли бы сказать ей, что случилось, но они исчезли. Она думала, что, возможно, он влюбился.

Это была правда. Если бы Виолетта не предпочитала уединение в комнате наверху, она бы заметила, что ее младший сын проводит время с молоденькими девушками из окрестных городков на полосе скошенной травы среди полей с еще неубранным урожаем. Их родители мало что знали об этом, девушки шептались об этом между собой; им было хорошо известно, что увидеть хотя бы мельком автомобиль Августа означало для них оцепенение на целый день, беспокойную ночь и мокрую от слез подушку утром; они не знали, что и подумать? Их сердца принадлежали ему — дни и ночи Августа проходили с этими девушками.

Он даже не ожидал, что так будет. Он слышал о Казанове, но ничего не читал о нем. Он представлял себе, что такое гарем — стоило султану властно хлопнуть в ладоши, как он тут же получал объект своего желания так же быстро и бездумно, как за десятицентовую монету вы можете получить в аптеке пакетик шоколадной соды. Он был изумлен, когда почувствовал страстную любовь к старшей дочери Флауэрсов, хотя он по-прежнему испытывал сумасшедшее влечение к Эми, правда, несколько охлажденное той легкостью, с которой ему далась победа. Опьяненный любовью и развратом, он постоянно думал о ней, когда он не был рядом с Эми; или когда его мысли не были заняты юной Маргарет Дженипер, которой не было еще и четырнадцати лет. Хотя и не сразу, он научился всему, что знают опытные любовники: что любовь — это такое чувство, на которое в большинстве случаев отвечают любовью и это вполне возможно, что нельзя применять грубой силы и что любовник должен по-настоящему верить — как это и было с Августом — что если его любовь достаточно сильна, то он добьется ответного чувства.

Когда сгорая от стыда, дрожащими руками он положил на камень посреди пруда то, что составляло наибольшую ценность для его матери, хотя он и не хотел себе в этом признаться, — карты и взял то, что лежало там для него — это был всего лишь беличий хвост, только надежда позволила ему привязать этот хвост к своему форду. Они выполнили свое обещание или по меньшей мере сделали такую попытку — он встал на путь изучения антологии любви, только пока он ездил из аптеки к церкви и от одного дома к другому с беличьим хвостом на радиаторе, развивающимся на ветру, он пришел к пониманию, что не в этом хвосте содержится его власть над женщинами: его власть над ними была заключена в их власти над ним.

 

ТЕМНЕЕТ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ РАССВЕТЕТ

Флауэрсы обычно приходили по средам, принося тяжелые букеты цветов для комнаты Виолетты и хотя Виолетта всегда чувствовала себя виновато в окружении и постепенно увядающих цветков, она старалась выразить восхищение по поводу великолепных экземпляров, выращенных в саду миссис Флауэрс. Но этот визит состоялся в четверг и цветов не было.

— Входите, входите, — сказала Виолетта. Неожиданно смутившись, они остановились у двери ее спальни. — Чашечку чая?

— Спасибо, нет, — ответила миссис Флауэрс, — я на минутку.

Они молча сидели, бросая испытующе взгляды друг на друга. Неловкое молчание несколько затянулось.

Флауэрсы приехали сразу после войны туда, где раньше жил мистер Мак Грегор, по выражению мистера Флауэрса — «сбежали». Мистер Флауэрс имел положение и деньги, правда было не совсем ясно, каково это положение, а еще менее ясно было, как он получил деньги. Не то, чтобы они скрывали это, но казалось, что они находят банальным беседовать о трудностях повседневной жизни. Они состояли в теософском обществе, они оба были влюблены в Виолетту. В их жизни также было достаточно драматических моментов, она была полна неопределенности и трепетности, их жизнь протекала не совсем так, как бы это должно было быть; они были из числа тех, кто смотрит на жизнь как бы через огромный тусклый занавес, который всегда слегка приподнимается во время самых ужасных и острых событий и хотя он никогда не поднимался полностью, им все же удавалось заметить, как актеры занимали свои места и они напрягали слух, чтобы услышать, как меняются декорации.

Как и Джон в свое время, они смотрели на Виолетту, как на одного из этих актеров или по меньшей мере как на тех, кто был за занавесом. И это делало ее для них еще более загадочной и восхитительной. Их визиты по средам давали пищу для спокойных разговоров по вечерам вдохновляли, заставляя благоговейно и бдительно относиться к жизни в течение всей недели.

Но этот визит проходил не в среду.

— Речь идет о счастье, — сказала миссис Флауэрс и Виолетта несколько мгновений пристально смотрела на нее, пока до нее дошло сказанное, но она расслышала это как «Речь идет о Счастье» — так звали их старшую дочь. Двух других дочерей звали Радость и Настроение — Джой и Спирит. Наступило такое же замешательство, когда были названы и их имена: наша Джой уходит на целый день; наша Спирит приходит домой вся в пыли. Сжав руки и подняв глаза так, что Виолетта смогла разглядеть, что они разные от слез, миссис Флауэрс сказала: «Наша старшая дочь беременна».

— Да что вы говорите!

Миссис Флауэрс, которая своими тонкими мальчишескими усиками над верхней губой и большими сросшимися бровями напоминала Виолетте Шекспира, начала говорить так тихо и невнятно, что Виолетте пришлось придвинуться к ней, чтобы расслышать. Она уловила суть: Хэпинес беременна, как она сказала, от ее сына Августа.

— Она проплакала всю ночь, — продолжала миссис Флауэрс с глазами полными слез.

Не то, чтобы мистер и миссис Флауэрс верили в стыд или честь; их собственные брачные узы были скреплены до того, как прозвучали соответствующие слова. Нет: дело в том, что Август, казалось, не понимал этого так, как они, или может быть, он понимал это лучше, но мягко говоря, они считали, что он разбил сердце девушки, хотя, как она утверждала, он любил ее. Они хотели бы узнать, известно ли Виолетте о чувствах Августа и если да, то что он собирается делать дальше.

Виолетта пошевелила губами, пытаясь ответить, но не смогла произнести ни слова. Потом она взяла себя в руки.

— Если он любит ее, — сказала она, тогда…

— Может быть, — перебил ее мистер Флауэрс, — но он говорит, по ее словам, что есть что-то еще, или кто-то еще, у кого есть преимущество, кто-то… — Что он уже обещал другой, — вступила в разговор миссис Флауэрс, что она тоже, ну, вы понимаете.

— Эми Медоуз? — спросила Виолетта.

— Нет, нет. Не это имя. Ты не помнишь имени?

Мистер Флауэрс откашлялся.

— Хэпинес была не совсем уверена. Может быть… это не одна девушка.

— О, мои дорогие, мои дорогие, — только и могла выговорить Виолетта, понимая глубину их отчаяния и не усилия, которые они прилагали, чтобы не показать своего осуждения. Она не знала, что сказать. Они смотрели на нее с надеждой, они надеялись, что она скажет что-нибудь такое, что облегчит им ту драму, которую они переживали. Но в конце концов она слабым голосом и с безнадежной улыбкой смогла сказать им, что они не первые, кого постигло такое несчастье, что это уже бывало не раз в жизни.

— Мы не первые?

— Нет, я хотела сказать, что такие случаи не раз были.

Их сердца дрогнули. Она знала: она знала предшественниц. Кто они были? Это было что-то, о чем они имели очень слабое представление.

— Не впервой, — повторил мистер Флауэрс и его брови поползли вверх.

— Да.

— Может быть, это, — прошептала непослушными губами миссис Флауэрс, — сказка?

— Что? Ах, да, — сказала Виолетта бездумно. А что случилось с Эми? Как Август дошел до такого? Откуда у него столько дерзости, чтобы так вести себя с девушками и разбивать им сердца? Ее охватил страх.

— Я ничего не знала об этом, я никогда даже не подозревала… О, Август, с трудом проговорила Виолетта и уронила голову на руки.

Откуда она могла знать? Разве она могла спросить у него об этом? Захотел ли бы он ответить ей?

Видя, что она так расстроена, мистер Флауэрс придвинулся к ней!

— Мы совсем не хотели так обременить вас, — сказал он. — Мы тоже думали об этом и мы не были уверены, что это кончится добром. Хэпинес не винит его.

— Конечно, нет, — сказала миссис Флауэрс и мягко дотронулась до руки Виолетты. — Мы ничего не хотим. Это вовсе не то. Новая жизнь — это всегда радость. Она будет нашей.

— Может быть, позже все станет на свои места, — сказала Виолетта.

— Я уверен, — поддержал ее мистер Флауэрс. — Это все, как в сказке.

Но Виолетта видела, что и позже ничего не будет ясно. Сказка… Да, это было частью сказки, но вдруг она осознала, как человек, который находится один в комнате, читая и работая, пока светло и внезапно отрывается от своего занятия из-за того, что становится темно с наступлением вечера, она осознала, что причина в том, что наступил вечер и что еще долго будет темно, пока наконец не рассветет.

— Пожалуйста, — сказала она, — выпейте чаю. Мы зажжем свет. Побудьте еще.

Она услышала, как и все услышали, как к дому с шумом подъехал автомобиль. Сколько может продолжаться сказка? Она спрашивала об этом и миссис Август Андерхил отвечала ей тогда, что и она, и ее дети, и ее внуки — все будут похоронены раньше, чем кончится сказка. Она взялась за шнур, тянувшийся к лампе, но некоторое время не включала его. Что она сделала? Может быть, ее ошибкой было то, что она не верила, что сказка может длиться так долго? Да, это было так. Но она изменится. Она исправит все, что можно, если только хватит времени. Должно хватить. Она протянула за шнур и лампа осветила темные окна, а комната снова стала комнатой.

 

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ АВГУСТА

Огромная луна, посмотреть на которую Август взял Маргарет Дженипер, взошла, хотя они даже не заметили этого. Август настаивал на том, что такая луна — к урожаю и даже спел об этом песню Маргарет, пока они быстро ехали вдоль поля; но эта луна не означала богатого урожая. Огромное, янтарного цвета светило вышло на небо в последний день августа.

Лунный свет освещал их. Теперь они смогли рассмотреть ее. Август был слишком изумлен и переполнен чувствами, чтобы делать что-нибудь еще, хотя бы утешить Маргарет, которая тихонько плакала позади него, хотя кто знает — может быть, это были слезы счастья. Он не мог произнести ни слова. Он даже сомневался, сможет ли он когда— нибудь снова заговорить. Может быть, если он будет держать рот на замке… Но он знал, что не сможет. Маргарет подняла освещенную луной руку и легонько дернула его за усы, которые он начал отращивать, смеясь сквозь слезы.

— Все так красиво, — сказала она.

Он, как кролик, дернул носом. Почему они всегда растравляют рану, неужели ему придется сбрить усы? Ее губы покраснели, а кожа вокруг слегка вспухла от поцелуев и слез. Ее кожа была нежной по сравнению с ним, но он никак не ожидал, что она окажется усыпанной розоватыми веснушками, хотя ее узкие бедра были белыми и гладкими. Сквозь расстегнутую блузку были видны ее маленькие, острые груди, увенчанные большими сосками — ее мальчишеская грудная клетка казалась тесной для них. Нежные, светлые волосы покрывали грудь вокруг сосков. Боже, какие тайные места были доступны его взору. Он с необыкновенной силой ощутил прохладу обнаженного тела. Следовало бы прикрыть эту наготу, самые интимные части тела, которые казались беззащитными, как тело улитки, вытащенное из ее раковины, ему даже захотелось набросить на Маргарет все ее хорошенькое нижнее белье, разбросанное по машине и свисающее фестонами. Вся эта картина вызвала в нем новый приступ желания.

— О, — сказала она. Возможно, она и не получила больше удовольствия от олуха, который лишил ее девственности, у нее не было времени подумать об этом.

— Ты сейчас снова сделаешь это?

Он промолчал, так как ничего не мог поделать с собой. С таким же успехом можно было спрашивать форель, бьющуюся на крючке, будет ли она еще трепыхаться или прекратит это занятие. Сделка есть сделка. ОН только удивлялся, почему никто не остановил его. Он даже не думал о том, что тела, запахи, груди окажутся такими разными и имеющими свою индивидуальность так же, как лица и голоса. Он встречался со многими характерами. Он знал слишком много. Он громко зарычал от любви и знания, переполнявших его, и тесно прильнул к ней.

Было уже поздно; луна наконец, взобралась на небо и от этого стала белой и наверное, от холода сжалась и уменьшилась в размерах. Как печален был ее вид. По щекам девушки снова покатились слезы, хотя бы не похоже, что она плачет, казалось, что лунный свет вызывает эти невольные прозрачные капельки. Она была озабочена тем, чтобы скрыть свою наготу, хотя от него больше нечего было скрывать. Маргарет обратилась к Августу совершенно спокойным голосом.

— Я рада, Август. Я рада, что это было у нас однажды.

— Что ты имеешь в виду? — он не узнал своего голоса, таким хриплым и незнакомым был его звук.

Обратной стороной ладони она смахнула слезы с лица, она никак не могла найти своей подвязки.

— Я навсегда запомню это теперь.

— Нет.

— По крайней мере, знай это.

Она подбросила платье и очень ловко натянула его на голову, потом немного повозилась и одежда опустилась на нее, как спускается занавес после окончания спектакля. Она откинулась к дверце, сжав руки и зябко поводя плечами.

— Нет, Август. Ты не любишь меня и это так. Нет. Я знаю о Саре Стоун. Все знают. Все нормально.

— О ком ты говоришь?

— Как ты можешь! — Она посмотрела на него предостерегающе. Ему не хотелось испортить эту минуту грубым отрицанием или ложью.

— Ты любишь ее. Это правда и ты знаешь это.

Ему было нечего сказать. Это действительно была правда. В нем происходила такая бурная внутренняя борьба, что он едва слышал, что она говорила ему.

— У меня больше никогда и ни с кем такого не будет, никогда.

Она разволновалась, ее губы дрожали.

— Я уеду и буду жить с Джефом, я никогда никого не полюблю, всегда помни это.

Джеф был ее братом и работал садовником, ухаживая за розами. Она отвернулась.

— А теперь отвези меня домой.

Не сказав ни слова, он выполнил ее просьбу. Шум в его ушах сменился пустотой. Пустота… Он смотрел, как она вылезла из машины, прошла по листьям, залитым лунным светом, раскидав их в разные стороны. Она ушла, не оглядываясь, да он бы не смог этого и заметить. Пустота… Он выехал из тени и притормозил у перекрестка. Пустота… Он повернул к дому. Он не чувствовал себя человеком, принявшим решение, он чувствовал только пустоту, когда свернул на посыпанную гравием дорогу, подпрыгивая на пыльных кочках выехал на берег и направил свой форд по серебристой поверхности нескошеного пастбища и дальше, дальше, а вокруг него висела пустота.

Двигатель заработал с перебоями: кончался бензин. Задыхаясь и фыркая, он проехал еще немного и совсем заглох. Если бы в районе десяти миль была эта проклятая заправочная станция, то от нее было бы сейчас немного пользы. Он немного посидел на остывающем капоте ни о чем не думая. Он удивлялся, неужели Маргарет думает, что он сделал это ради нее.

Он отошел от автомобиля, отвязал беличий хвост — его нужно будет вернуть. Может быть, и они как-нибудь возвратят ему ту плату, которую он заплатил за все это. Скользя и спотыкаясь в своих кожаных модельных туфлях, он побрел в лес.

 

СТРАННАЯ ДОРОГА К ЛЮБВИ

— Мама? — удивленно спросила Нора, останавливаясь в зале с пустой чашкой и блюдцем в руках. — Что ты делаешь здесь?

Виолетта безмолвно стояла на лестнице. На ней было платье, которое Нора не видела несколько лет и у нее был вид сомнамбулы.

— Ничего не слышно об Августе? — спросила она, уверенная в том, что ответ будет отрицательным.

— Нет, нет. Ничего.

Две недели прошло с того дня, когда сосед сказал им, что видел в поле заброшенный форд Августа. После долгих колебаний Оберон предложил Виолетте обратиться в полицию, но это предложение было так далеко от того, что сама Виолетта думала о всем происшедшем, что Оберон сомневался, слышала ли она его: судьбу невозможно было изменить или предсказать с помощью полиции.

— Знаешь, это я виновата, — сказала она слабым голосом. — Случилось то, что должно было случиться. Ох, Нора.

Нора бросилась к ней, так как Виолетта покачнувшись, едва не упав, опустилась на ступеньки. Она взяла Виолетту за руку, чтобы помочь ей подняться, но Виолетта схватила предложенную ей руку и сжала ее так, будто помощь была нужна Норе. Нора присела с ней рядом.

— Я так ошибалась, я была так глупа, — сказала Виолетта, — глупа и неправа. И вот смотри, что из этого вышло.

— Не понимаю, — сказала Нора, — о чем ты говоришь?

— Я не заметила… Я думала, — говорила Виолетта, — послушай, Нора. Я хочу поехать в город. Я хочу увидеть Тимми и Алекса, побыть у них, повидать их малыша. Ты поедешь со мной?

— Конечно, — кивнула Нора, — но…

— Вот и хорошо. Да, Нора, твой молодой человек.

— Какой молодой человек? — она отвернулась.

— Генри. Гарвей. Может быть, ты думала, что я не знаю, но я знаю. Я думаю, что ты и он… Вы можете поступать, как вам нравится. Если тебе когда-нибудь покажется, что я говорю не то, что думаю, знай, что это не так. Ты должна делать то, что тебе подсказывает сердце. Выходи за него замуж и уезжай.

— Но я не хочу уезжать.

— Бедный Оберон, он проиграл свою войну и…

— Мама, — решительно перебила ее Нора, — о чем ты говоришь?

Некоторое время она молчала. Потом она заговорила снова:

— Это моя вина. Я не подумала. Это очень тяжело — мало знать или догадываться о немногом и не хотеть помочь или хотя бы увидеть, что все идет хорошо; трудно не бояться, что достаточно малой малости и можно все испортить. Но ведь это не так, правда?

— Я не знаю.

— Да, да, все так. Видишь ли, — она стиснула тонкие, бледные руки и закрыла глаза, — это сказка. Только намного длиннее и необычнее, чем мы можем себе представить. Длиннее, чем мы можем себе представить. А что ты должна делать, — она открыла глаза, — что я должна делать, об этом забыто.

— Что забыто?

— Об этом забыли сказать в сказке. Другими словами, если мы знаем хотя бы немного о том, что мы делаем, то никогда не поступим неправильно. Мы знаем это, хотя и недостаточно. Мы блуждаем, путаемся и наконец выбираем правильный путь, но эти пути такие неисповедимые… О, бедный Август. Самый вонючий, самый шумный гараж был бы для него намного лучше, я знаю, что это было бы так…

— Но ты говорила что-то о судьбе, о защите и покровительстве и обо всем таком, — Нора была встревожена страданиями матери.

— Да, — ответила Виолетта, — возможно. Но это не имеет значения, потому что мы не можем понять ни этого, ни того, что это означает. Нам лучше все забыть.

— Разве мы сможем?

— Мы не сможем. — Она пристально посмотрела прямо перед собой. — Но мы можем молчать. И можем остаться чисты перед нашими знаниями. И еще мы можем — о, это так странно — мы можем хранить тайны. Разве мы не можем этого?

— Я думаю. Я не знаю.

— Но ты должна знать. И я должна. И мы все должны. Никогда не рассказывай того, что ты знаешь или о чем думаешь, потому что этого никогда не будет достаточно, и это не будет истинной правдой; никогда не надейся и не бойся; и никогда, никогда не становись на их сторону против нас и еще я не знаю, как именно, но доверься им. Мы должны сделать это прямо с сегодняшнего дня.

— И сколько это будет продолжаться?

Прежде, чем Виолетта смогла ответить на это — если только она смогла бы — дверь библиотеки, виднеющаяся сквозь толстые перила, со скрипом отворилась и бледное, изнуренное лицо показалось и снова исчезло.

— Кто это? — спросила Виолетта.

— Эми Медоуз, — ответила Нора и покраснела.

— Что она делает в библиотеке?

— Она пришла в поисках Августа. Она говорит, — теперь Нора стиснула руки и закрыла глаза, — она говорит, что ждет ребенка от Августа. И она удивляется, куда он пропал.

Беременна. Она подумала о миссис Флауэрс — нет, это сказка. Надежда, удивление, радость. Она едва не засмеялась легкомысленным смехом. Виолетта перегнулась через перила и сказала:

— Выходи, дорогая. Не бойся.

Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы Эми могла проскользнуть, и хотя она мягко притворила ее за собой, дверь стукнула с таким звуком, как если бы ее закрыли на английский замок.

— О, — сказала девушка, не сразу узнав женщину на лестнице, — миссис Дринквотер.

— Поднимись сюда, — проговорила Виолетта. Она похлопала себя по коленям, как будто приглушая запрыгнуть туда котенка. Эми поднялась по лестнице туда, где они сидели. Она была в домашнем платьице, в толстых чулках и выглядела еще более симпатичной, чем Виолетта помнила ее.

— Ну, а теперь скажи, что случилось?

Эми села на следующую ступеньку ниже их, сжавшись в грустный комочек, с большой дорожной сумкой на коленях, как если бы она убежала из дома.

— Августа здесь нет, — сказала она.

— Да, это так. Мы точно не знаем, где он. Эми, теперь все будет хорошо. Не беспокойся.

— Нет, — мягко ответила девушка, — уже никогда не будет хорошо. — Она подняла глаза на Виолетту. — Он уехал?

— Я думаю, да. — Она обняла Эми одной рукой. — Но, возможно, он вернется, наверное…

Виолетта откинула волосы Эми, которые прямыми прядями печально спадали на ее лицо.

— Сейчас иди домой и не волнуйся, все будет хорошо, очень хорошо, вот увидишь.

При этих словах плечи Эми вздрогнули и она медленно и грустно вздохнула.

— Я не могу, — сказала она, тоненьким прерывающимся голосом, — отец выгнал меня из дому. Он выгнал меня.

Медленно, как тяжелобольная, она с рыданиями уткнулась в колени Виолетты.

— Я пришла не для того, чтобы надоедать ему. Нет. Я не волнуюсь, он был со мной таким хорошим, он был… Я бы снова сделала то же самое, я не буду беспокоить его, только мне вообще некуда идти. Мне совсем некуда идти.

— Ну, ну, — повторяла Виолетта, успокаивая ее, — ладно, ладно.

Она обменялась быстрыми взглядами с Норой, глаза которой были широко открыты от изумления.

— У тебя есть крыша над головой, конечно, это так. Ты останешься здесь, вот и все. Я уверена, что твой отец изменит свое мнение, старый дурак, ты можешь оставаться здесь, сколько потребуется. Не плачь больше, Эми, не надо. Ну, вот, так-то лучше.

Она достала из рукава большой вышитый платок и заставила девушку взять его, чтобы утереть слезы, а сама в это время смотрела ей в глаза, желая вселить в нее бодрость и уверенность.

— Ну, вот. Так-то лучше. Ты останешься здесь, сколько захочешь. Ну, что, все в порядке?

— Да. — Эми смогла пропищать в ответ только одно слово, а ее плечи все еще вздрагивали от недавних рыданий. Нора и Виолетта улыбнулись.

— Ой, — воскликнула она, сморкаясь, — чуть не забыла. Дрожащими пальцами она попыталась открыть свою сумку, потом снова высморкалась в платок и вернула его Виолетте, так как он весь промок от слез.

— Когда я шла сюда, какой-то человек попросил меня передать это вам.

Она покопалась в своих вещах.

— Мне он показался настоящим сумасшедшим. Он все время говорил, что если люди не в состоянии устроить свои дела, то с ними вообще не следует иметь дело.

Наконец она достала и вложила в руки Виолетты коробочку, на крышке которой была изображена королева Виктория и Хрустальный дворец. Сама коробочка была сделана из разных пород дерева.

— Может быть, он шутил, — продолжала Эми, — смешной, бородатый мужчина. Он все время подмигивал мне и спрашивал: «Это ваше?»

Виолетта держала коробочку. Она была достаточно увесистой и это подсказывало ей, что внутри могли быть карты или что-то в этом роде.

— Я не знаю, — сказала она, — я действительно не знаю.

В это время по лестничному крыльцу раздались крадущиеся шаги и все трое замолчали. Кто-то прошел по крыльцу, издавая скрипучий, хлюпающий звук, как будто обувь была совсем промокшей. Виолетта, Эми и Нора схватили друг друга за руки. Входная дверь, открываясь, певуче проскрипела и в дверном проеме возникла какая-то фигура.

Это был Оберон. На нем были болотные сапоги и старая шляпа Джона, а в руках он держал палку, с прилипшими к ней насекомыми. Посвистывая, он входил в холл, но остановился, когда увидел трех женщин, прижавшихся на лестнице друг к другу. — Ну, — спросил он. — Что случилось? Что-нибудь от Августа?

Так как они молчали, он достал из сумки и показал им четырех жирных форелей, нанизанных на кукан.

— Это на ужин! — провозгласил Оберон и все на минуту застыли в немой сцене: он с рыбой в руках, они со своими мыслями, а все остальные смотрели в ожидании.

 

НЕ СОСЧИТАТЬ

Виолетта обнаружила, что карты изменились пока отсутствовали дома, хотя как она могла определить это с первого взгляда. То значение, которое они имели первоначально, казалось, было запятнано, запорошено или покрыто печатью неизвестности; оригинальное, даже немного смешное четырехмерное значение фигур, которое можно было определить, независимо от того, как лягут карты, теперь исчезло. Это было обнаружено после того, как они с Норой долго исследовали колоду, однако они выяснили, что карты не потеряли своей силы, и даже увеличили ее. Они не могли теперь делать то, что раньше, но зато могли, если правильно расшифровать, предсказать с большой точностью небольшие, мелкие события повседневной жизни семьи Дринквотеров: подарки, простуды, растяжение связок; местонахождение отсутствующих; будет ли дождь, если семья собирается на пикник — и все такое. Это было большим подспорьем. Они предоставили нам это, думала Виолетта, этот подарок взамен… Она предполагала, что способность ее карт давать ежедневные точные предсказания были именно той причиной, по которой у нее взяли колоду в первый раз.

Отпрыски Августа в конце концов поселятся в округе пяти городков — кто-то будет жить со своими мамами и бабушками, у кого-то будут другие семьи, они будут изменять имена и фамилии и все время будут находиться в движении, как во время игры в музыкальные стулья: когда музыка остановится, игроки должны поменяться своими местами.

Когда Смоки Барнейбл прибыл в Эджвуд, потомки Августа под различными именами достигли почти дюжины. Среди них были Флауэрсы и Стоунсы, были люди по фамилии Вудс, был даже внук по имени Чарльз Вейн. И только один человек не вписывался в эту игру — это была Эми. Она оставалась в Эджвуде, пока тот плод, который зрел в ее животе не превратился в мальчика, вобравшего в себя онтогенически черты многих тварей: головастика, рыбы, саламандры, мыши — всех тех, чьи повадки и жизнь он позже опишет во всех подробностях. Его назвали Джон Сторм — Джон в честь его дедушки, а Стром — в честь отца с матерью.

Проходят дни, часы, и месяцы, и годы; прошлое не возвращается и нам не дано знать, что будет; но мы должны довольствоваться тем, что отпущено нам временем, в котором мы живем.

Цицерон.

Веселое, круглое, краснолицее солнце подняло свою огромную голову над пурпурными горами и бросило длинные-предлинные лучи на зеленый луг. Птичка Робин провозгласила восход солнца своим гордым тоненьким, как свирель голоском; Робин читал эту книгу природы почти наизусть. Недалеко от каменного забора, который отделял зеленый луг от старого пастбища семья луговых мышей проснулась в своем крошечном домике в траве — Мама, Папа и шестеро розовых, еще слепых детенышей.

 

УРОК ПТИЧКИ РОБИНА

Глава семьи повертел головой, открыл глаза, покрутил усы и вышел за дверь, чтобы умыться росой, скопившейся в упавшем листке. Пока он стоял, оглядывая зеленый луг и любуясь утром, налетел западный ветер, который обдул его нос и принес ему новости о дремучем лесе, веселом ручье, старом пастбище и обо всем огромном мире, окружавшем его — беспорядочные и шумные новости, намного интереснее, чем в утреннем номере «Таймс».

Новости были похожи друг на друга уже много дней: мир меняется. И очень скоро все будет пахнуть иначе, чем сегодня. Будь готов к этому, полевой мышонок.

Когда полевой мышонок узнал все, что мог от застенчивого легкого бриза, всегда сопровождавшего западный ветер, он неторопливо отправился по одной из своих многочисленных тропинок, проложенных в густой траве к каменному забору. Он знал там одно местечко, где он мог посидеть и понаблюдать, оставаясь невидимым. Когда он добрался до своего тайного убежища и устроился, он сорвал травинку и задумчиво пожевал ее.

— Что это за великие перемены в мире, о которых западный ветер и его дружок легкий бриз твердили мне все эти дни? Что они имели в виду и как он мог подготовиться к этому?

Для луговой мыши не было лучшего места для жизни, чем зеленый луг, каким он был в то время. Любая травинка на лугу служила мышам пищей. Многие растения, которые мышонок считал скверными, неожиданно наполнились сухими стручками со сладкими орехами внутри и он мог разгрызть их своими острыми зубками. Луговой мышонок был сыт и доволен.

— Неужели все это должно перемениться? — Он удивлялся в замешательстве, думал, но не мог представить себе, что все это может кончиться.

«Видите ли, дети, луговой мышонок родился весной. Он вырос летом, когда солнце дарит свою широкую улыбку и долго не уходит с голубого-голубого неба. В течение лета он превратился во взрослую мышь, женился и у него родились мышата и скоро они тоже подрастут.

А теперь вы догадались, какие должны произойти изменения, о которых не мог знать луговой мышонок?»

Все младшие дети закричали и замахали ручками, потому что в отличии от старших детей они считали, что они действительно угадали.

— Очень хорошо, — сказал Смоки, — все это знают. Спасибо, Робин. А теперь посмотрим, сможешь ли ты немного почитать, Билли.

Билли Буш встал, правда менее уверенно, чем Робин, и взял предложенную ему книгу.

 

КОНЕЦ СВЕТА

— Ну, — начал он, — луговой мышонок решил, что будет лучше, если он спросит кого-нибудь более старшего и мудрого, чем он сам. Самым мудрым из всех, кого он знал, была ворона, которая прилетела на зеленый луг когда-то в поисках зернышек или личинок насекомых и у нее всегда было что сказать любому, кто был готов выслушать ее. Луговой мышонок всегда прислушивался к тому, что говорила черная ворона, хотя он старался держаться подальше от ее блестящего глаза и длинного острого клюва. Было известно, что вороны не едят мышей, но с другой стороны было известно, что они едят все, что идет к ним в руки, или лучше сказать в клюв.

Через некоторое время в небе послышалось тяжелое хлопанье крыльев и раздался резкий крик — черная ворона опустилась на зеленый луг недалеко от места, где сидел луговой мышонок.

— Доброе утро, госпожа ворона, — окликнул ее мышонок, чувствуя себя в безопасности в своем укромном уголке в стене.

— Разве это доброе утро? — спросила ворона. — Не так уж много дней тебе осталось говорить так.

— Это как раз то, о чем я хотел спросить вас, — быстро проговорил мышонок. — Говорят, что в мире скоро наступят огромные изменения. Вы чувствуете это? Вы знаете, что это будет?

— Ах, глупая молодежь! — прокаркала ворона. — Идут настоящие перемены. Это называется Зима и тебе бы лучше подготовиться к ней.

— А что такое зима? Как мне готовиться к ней?

Поблескивая глазами, как бы наслаждаясь замешательством лугового мышонка, черная ворона рассказала ему о зиме, о том, как жестоко будет дуть братец Северный Ветер по зеленому лугу и старому пастбищу, поднимая золотые и коричневые листья и срывая их с деревьев, как исчезнет трава и многие животные похудеют от голода. Она рассказала, как начнутся холодные дожди и затопят норки мелких грызунов таких, как луговые мыши. Ворона описала снег, который показался мышонку совершенно замечательным, но потом он узнал об ужасном холоде, который будет пробирать его до самых костей и как маленькие птички ослабеют от холода и упадут замерзшими с веток дерева, и как рыбы не смогут плавать вдоль быстрого ручья, а веселый ручей превратится в лед.

— Но ведь это же конец света, — в отчаянии закричал мышонок.

— Это так кажется, — ответила усмехаясь ворона, — так кажется только дуракам. Но не мне. Я выживу. Но тебе лучше подготовиться к зиме, мышонок, если ты хочешь остаться в живых.

С этими словами черная ворона взмахнула своими тяжелыми крыльями и взлетела в воздух, оставив мышонка в еще большем смятении и испуге, чем он был до этого.

Но пока он сидел под лучами теплого, доброго солнышка, пережевывая травинку, он понял, как можно научиться выжить в том, ужасном холоде, который приносил Братец Северный Ветер.

— Хорошо, Билли, — сказал Смоки, — хорошо. Кто следующий?

 

СЕКРЕТ БРАТЦА СЕВЕРНОГО ВЕТРА

— Он подумал, что первое, что ему следует сделать, — читал Терри Оушн, — это отправиться вокруг огромного мира так далеко, как только он сможет, и спросить каждое живое существо, как они собираются готовиться к предстоящей зиме. Ему так понравился собственный план, что он, набрав с собой зерен и орехов, которые в изобилии валялись вокруг, попрощался со своей женой и детьми и отправился в тот же день.

Первой, кого он встретил, была пушистая гусеница на веточке. Хотя гусеницы не считаются очень умными, луговой мышонок все-таки задал ей свой вопрос: что делать, чтобы подготовиться к предстоящей зиме?

— Я не знаю, что такое зима, — сказала гусеница тоненьким голосом. — Хотя со мной тоже происходят перемены. Я собираюсь закутаться в эту прекрасную белую шелковую нить, я недавно научилась крутиться, но не спрашивай меня, как я это делаю; а когда я как следует завернусь, я приклеюсь к этой удобной веточке. Я долго буду оставаться там, может быть всегда. Я не знаю.

Это не показалось мышонку решением проблемы и сетуя в душе на глупость гусеницы он продолжил свое путешествие. В самом конце поросшего лилиями пруда он встретил существо, которое никогда не видел раньше: это были огромные серовато-коричневые птицы с длинными изящными шеями и черными клювами. Их было много и они плыли через пруд, опуская головы под воду и заглатывая то, что они смогли поймать там.

— Птицы! — решил луговой мышонок, и решил спросить у них. — Идет зима, — сказал он, — как вы собираетесь готовиться к ней?

— Действительно, скоро зима, — ответил ему вожак торжественным голосом.

— Братец Северный Ветер выгнал нас из наших гнезд, там он особенно резок. Он и теперь дует нам в спины, подгоняя нас. Мы обгоняем его, хотя он очень быстр. Мы полетим на юг, туда, где он не сможет настичь нас; там мы будем в безопасности.

— А это далеко? — спросил мышонок, надеясь, что, возможно, он тоже сможет убежать от Братца Северного Ветра.

— Много дней мы летим так быстро, как только можем, — сказала самая старая птица, — мы и так опаздываем, — и шумно захлопав крыльями, он поднялся с водной глади, вытянув ниточкой свои черные лапы под белым животом. Остальные последовали за ним и все вместе они с криками полетели к теплому югу.

Мышонок печально побрел дальше, понимая, что он не сможет улететь от ветра на сильных широких крыльях, как эти птицы. Он так расстроился от этих мыслей, что чуть не споткнулся о скользкую форель в самом конце пруда с лилиями. Мышонок спросил у форели, что она собирается делать, когда наступит зима.

— Спать, — сонно ответила форель, сморщившись по-стариковски. — Я зароюсь в теплую грязь на самом дне пруда, где ветер меня не достанет и засну. Я уже и сейчас почти сплю.

Спать. Это уж чем-то отличалось от того, что он слышал раньше. Он двинулся дальше, но кого бы он не спрашивал, ответы были похожи один на другой.

— Спать! — сказала змея, враг лугового мышонка. — Тебе нечего бояться меня, мышонок.

— Спать! — сказал бурый медведь, — в пещере или крепком доме из ветвей. Спать до лучших времен.

— Спать! — пропищала летучая мышь, его двоюродная сестра, которая вылетает на охоту по вечерам, — спать вниз головой, зацепившись коготками за ветку.

Что ж, полмира просто собирались уснуть с наступлением зимы. Это был самый странный ответ, который услышал мышонок, но были также и другие.

— Я припрятала орехи и зернышки в тайных местечках, — сказала рыжая белочка, — вот как я готовлюсь к зиме.

— Я доверюсь людям, они будут подкармливать меня, когда нечего будет есть, — сказал маленький воробей.

— Я построю, — сказал бобер, — я построю прочный дом ниже холодного течения и буду там жить с женой и детьми. А теперь не мешай мне работать. Я очень занят.

— А я буду воровать яйца из амбаров, — сказал енот, у которого на лице было написано, что он воришка.

— Я съем тебя, — сказала рыжая лиса, — вот тогда узнаешь! Она бросилась на бедного мышонка и чуть не схватила его, он едва успел укрыться в старом каменном заборе.

Пока он сидел там, притаившись, он заметил, что пока он путешествовал, изменения, называемые Зимой, оставили на зеленом лугу еще одну улику. Он уже не был таким зеленым. Он стал коричневым, желтым, местами белым. Многие зернышки созрели и упали на землю или унеслись в разные стороны на маленьких крылышках. Солнце закрыли тяжелые серые тучи. А луговой мышонок все еще так и не придумал, как защитить себя от Братца Северного Ветра.

— Что же мне делать? — громко заплакал он. — Неужели мне придется жить с моими двоюродными братьями в сарае фермера Брауна и постоянно бояться встречи с котом Томом или собакой Фьюри, где того и глядишь угодишь в мышеловку или наешься крысиного яду? Я так долго не протяну. Может быть, мне тоже отправиться на юг и надеяться, что я смогу перегнать Братца Северного Ветра? Но, наверняка, он схватит меня и заморозит своим холодным дыханием, когда я буду так далеко от дома. Может быть, мне забраться поглубже в норку с женой и детками, укрыться травой и постараться заснуть. Но скоро мы все проснемся от голода. Что же мне делать?

В это самое время рядом с ним блеснул яркий черный глаз. Это было так неожиданно, что он вскочил, громко запищав. Рядом с ним сидела Черная Ворона.

— Послушай, мышонок, — радостно сказала она, — прежде, чем ты решишь, как тебе защититься от холода, я хочу сказать тебе, что есть еще кое-что, о чем ты не знаешь, но тебе следует это знать.

— Что же это? — спросил луговой мышонок.

— Это секрет Братца Северного Ветра.

— Его секрет? А что за секрет? Ты его знаешь? Ты расскажешь его мне?

— Это кое-что приятное, что есть у зимы, — ответила ворона, — но Братец Северный Ветер хочет, чтобы ни одно живое существо не знало об этом. Но мне это известно. И я не скажу тебе ничего.

Черная ворона хранила секреты почти так же, как она охраняла блестящие кусочки металла и стекляшки, которые она находила повсюду.

— Кое-что приятное о зиме? Что бы это могло быть? Наверное, не холод, не снег, не лед и не реки, выходящие из берегов. И не сон, который похож на смерть и не спасение бегством от голодных врагов. Это не могут быть короткие дни и длинные ночи и бледное, невыразительное солнце.

— Что же это могло быть?

Той ночью, когда луговой мышонок лежал в своей норке под кучкой высохшей травы, тесно прижавшись к жене и детям, чтобы было теплее, сам Братец Северный Ветер прилетел, чтобы погулять по зеленому лугу. Каким же он был сильным и резким! Как раскачивался и сотрясался крошечный домик лугового мышонка! Какие мрачные серые облака пролетали по небу, то закрывая, то открывая испуганную луну.

— Братец Северный Ветер! — закричал мышонок изо всех сил. — Мне холодно и я боюсь. Не скажешь ли ты мне что-нибудь хорошее о зиме?

— Это мой секрет! — ответил Северный Ветер суровым ледяным голосом. Чтобы убедить мышонка в своей силе, он начал дуть на высокий клен и дул до тех пор, пока все зеленые листья не превратились в оранжевые и красные, а потом разметал их в разные стороны. Покончив с листьями, ветер умчался прочь, пролетев по зеленому лугу и оставив мышонка потирать своими лапками замерзший носик и размышлять, что же это за секрет.

— А вы знаете секрет Братца Северного Ветра?

— Конечно, знаете.

— О, — Смоки пришел в себя, — извини, Терри, я не хотел заставлять тебя читать так долго. Спасибо большое.

Он с трудом сдержал зевок, а дети с интересом наблюдали за ним.

— А теперь все достаньте ручки, тетради и чернила пожалуйста. Продолжаем урок, и не ворчите. Хорошенького понемножку.

 

ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В то утро, кроме чтения было еще и чистописание, которое занимало больше времени, как только Смоки стал учить детей итальянской каллиграфии, как писал он сам. Особенность этой каллиграфии в том, что если буквы написаны правильно, то они изумительно красивы, но если хоть немного ошибаешься, то почерк выглядит уродливым.

— Соединяй буквы, — сказал он Петти Флауэрс, которая, хотя слышала эти слова в течение уже целого года, думала, что он говорит: «Посмотри на себя». Для нее это звучало, как оскорбление, на которое она не могла ответить и не могла избежать его. Однажды, разозлившись, она так резко перечеркнула пером страницу тетради, что разрезала лист, как ножом.

Чтение проходило по книгам из библиотеки Дринквотера и было захватывающим занятием. Это были «Секрет Братца Северного Ветра» и другие сказки доктора, которые Смоки считал поучительными и полезными для старших и для младших ребят. Иногда они так надоедали ему своим запинающимся чтением, что он читал им сам. Ему это очень нравилось, как нравилось объяснять детям трудные места или идею автора. Многие дети думали, что эти отступления были частью текста, и когда они подрастали и самостоятельно читали те книги, что были прочитаны им Смоки, то они казались им бессодержательными и поверхностными, как если бы в них отсутствовали целые страницы текста.

Днем была математика, которая зачастую становилась продолжением каллиграфии, так как Смоки уделял столько же внимания красивому написанию цифр, сколько и правильности самого решения. Среди его учеников были один или два, которые красиво писали цифры и Смоки с удивлением думал, что это, наверное, из-за того, что они более успешно усвоили действия с дробями и всякую другую чепуху; он позволил этим детям помогать ему учить других. В соответствии со старым принципом, что музыка и математика — сестры, он иногда в полдень, совершенно бесполезный для усвоения знаний, играл им на своей скрипке. Ее диковатое и не всегда понятное пение, запах горящей печи и завывание ветра за окном Билли Буш позже вспоминал как уроки математики.

Как у учителя у него было одно несомненное достоинство: по— настоящему он не понимал детей, ему не доставляло удовольствия их детство, его ставила в тупик и приводила в смущение их энергия. Он обращался с ними, как с подростками, потому что он не умел по— другому, а если они вели себя не так, как следует подросткам, он не обращал на это внимания и продолжал, как ни в чем не бывало. Что его действительно заботило, так это обучение. Вот о чем стоило говорить. Школьные уроки были продолжением игры — даже самым умным детям трудно было заставить его поиграть во что-нибудь еще — и поэтому только когда они все, наконец, прекращали его слушать /а это случалось в основном в ясные солнечные дни или когда с неба завораживающе падали снежинки, или когда шел монотонный дождь/, только тогда он отпускал их с урока, не в состоянии думать еще и о том, чтобы забавлять их дальше.

После этого он и сам отправлялся домой через главные ворота Эджвуда, раздумывая над тем, оправилась ли Софи от своей дремоты.

 

КОЕ-ЧТО ХОРОШЕЕ О ЗИМЕ

В тот день он задержался, вычищая маленькую печь — если холод будет продолжаться, то она потребуется завтра для освещения и тепла. Когда он запер дверь школы, то повернулся и остановился на усыпанной листьями дороге, что лежала между школой, располагавшейся в здании старого маленького храма в дорическом стиле, и центральными воротами Эджвуда. Это была не та дорога, по которой он впервые прибыл в Эджвуд, и не в эти ворота он входил. Как бы то ни было, центральными воротами никто больше не пользовался. Подъездная аллея, которая на полмили тянулась по парку, теперь превратилась в тропинку, по которой он совершал свои ежедневные прогулки и больше всего напоминала следы огромного, тяжело ступающего дикого зверя.

Высокие входные ворота обычно стояли открытыми и заросли сорной травой и мелким подлеском. Только проржавевшая цепь, протянутая поперек аллеи позволяла предположить, что это был вход куда-то, куда нельзя было являться без приглашения. Дорогой теперь больше никто не пользовался за исключением детей, идущих и бегущих в школу со всех сторон, и Смоки точно не знал, куда она ведет. Но в тот день, стоя по щиколотку в листьях и по каким-то причинам не будучи в состоянии пройти через ворота, он подумал, что одна из тропинок должна вести к дороге с щебеночным покрытием из Медоубрука, та в свою очередь вела мимо дома Джениперов и выходила на шоссе, по которому с ревом проносились автомобили и автобусы в город.

Что если он теперь же повернет направо /или налево?/ и пойдет по этой дороге обратно пешком и с пустыми руками так же, как он и пришел сюда, но он опасался, что как в кино, может выбрать неверный путь и вернется на то же место.

Ну, и к тому же он был не с пустыми руками.

И к тому же в нем росла уверенность в том, что однажды летним полднем, войдя сквозь призрачную дверь в Эджвуд, он останется навсегда: что множество дверей, через которые ему придется проходить, ведут в дальние уголки того же самого дома и они сконструированы архитекторами так, что пространство вокруг них очень похоже на леса, озера, фермы и дальние холмы. И по какой бы дороге ты ни пошел, она поведет тебя вокруг, да около крыльца дома в Эджвуде, с широкими скрипучими ступеньками и дверью, ведущей опять в дом.

Он с трудом заставил себя оторваться от этих осенних мыслей и встал с места. Круговорот дорог и времен года: он уже был здесь прежде. Октябрь был тому причиной.

И все-таки он снова остановился, когда переходил через выкрашенный белой краской мост, который аркой был переброшен через небольшой ручей. В воду кружась падали листья и течение уносило их. Ветер подхватывал новые охапки листьев и, кружа их то быстрее, то медленнее, снова бросал в воду: это были и ярко-оранжевые разлапистые листья кленов, и широкие, остроконечные листья вязов и американского ореха, и коричневые резные листья дуба. В воздухе они беспорядочно и быстро метались, но опустившись в воду, они исполняли свой замысловатый танец уже медленно и элегантно, отдавшись во власть течения.

Что же ему делать?

Когда в далеком детстве ему вдруг показалось, что он вырастет и будет неизвестным никому человеком, он предположил, что это будет похоже на одежду, купленную ребенку на вырост. Сначала он испытывал некий дискомфорт, как при примерке такой одежды, и это неудобство проходило по мере того, как одежда становилась впору. То же происходило с его характером, пока, наконец, он не отшлифовал все то, что раздражало его. Он ожидал, что в нем будет некоторое своеобразие. Но он не хотел всю жизнь страдать или еще того хуже — оказаться не на своем месте и не в своем времени, связанным по рукам и ногам и борющимся.

Он бросил взгляд на загадочный, непостижимый Эджвуд, который лежал прямо перед ним, с освещенными окнами: маской ли были закрыты многие лица или это было одно необычное лицо, меняющее маски — он не знал этого, как ничего не знал и о себе самом.

Что же было хорошего в зиме? Он знал ответ: он уже прочитал его в книге. Если приходит зима, то недалеко и весна, вернее она не может быть далеко. Но, подумал он, в жизни весна вполне может оказаться очень далеко.

 

МИР ОЧЕНЬ СТАР

В музыкальной комнате, напоминающей многоугольник и расположенной на первом этаже, Дэйли Алис, которая была беременна во второй раз и тяжело дохаживала последний месяц, играла в шашки с тетушкой Клауд.

— У меня такое ощущение, — сказала Алис, — что каждый день — это шаг и каждый шаг отдаляет меня, ну, как бы это сказать, от способности чувствовать. От того времени, когда все предметы были для меня, как живые и подавали мне какие-то знаки.

— Я понимаю тебя, — сказала Клауд, — но я думаю, что это только так кажется.

— Не то, чтобы я переросла это.

— Детям это всегда легче. А ты теперь леди — у тебя свои дети.

— А Виолетта? Что ты скажешь о Виолетте?

— Ах, да. Ну, Виолетта…

— Что меня удивляет, так это то, что, наверное, мир становится старше. Конечно, не так быстро, как все живое в мире. Может быть, это только мой мир становится старше?

— Все и всегда удивляются этому. Но я не думаю, что все чувствуют, как мир становится старше. Мир слишком стар для этого. — Она взяла одну черную шашку Алис. — Становясь старше, ты можешь понять только то, что мир действительно очень стар. Когда человек молод, ему и мир вокруг тоже кажется молодым. Вот и все.

Алис подумала, что это все равно не могло объяснить того, что она чувствовала, сознание, что понятные ей раньше вещи остались теперь в прошлом, что она разорвала все нити, связывающие ее с ними, угнетало ее ежедневно. Когда она была маленькой, у нее было постоянное ощущение того, что ее дразнят. Теперь она этого не чувствовала. Она была уверена, что никогда снова у нее не появится такое необыкновенное восприятие, она не получит ключ к тому, чтобы распознать их присутствие, не получит понятное только ей послание. Она никогда снова не почувствует во время сна в саду на солнышке, касание их одеяний на своих щеках, одеяний тех, кто наблюдал за ней, а когда она просыпалась, они исчезали и оставляли вокруг нее только разворошенные листья. «Иди сюда, иди сюда», — напевали они ей в детстве. Теперь она была неподвижна.

— Ты волнуешься, — сказала Клауд.

— Ты делаешь это специально? — спросила Дэйли Алис, обращаясь не только к Клауд.

— Что делаю? — удивилась Клауд. — Расту? Ну, что ты, конечно, нет. В мыслях. Если ты видишь, что это невозможно, откажись от этого… Ты можешь приветствовать это или нет — принимай это, как должное. Или откажись от всего, но не требуй платы, никогда не думай, что возможна какая-либо сделка. — Она подумала об Обероне.

Через окна музыкальной гостиной Дэйли Алис увидела, как Смоки тащился домой, с трудом передвигая ноги. Да, если то, что сказала Клауд было правдой, то это значит, что она вовлекла Смоки в сделку и то, что она дала ему в обмен было ощущение, что это именно они, они сами, те, кто привели ее к нему, те, кто выбрали его для нее, в соответствии с их планом он стал принадлежать ей — долгосрочное обязательство, выгодная и удобная женитьба. Итак, хотя теперь у нее было то, что ей обещали, взамен этого она потеряла теперь то ощущение вещей, которое у нее было до этого. То, чем она теперь обладала — Смоки и обычное счастье — казалось хрупким, могущим исчезнуть и только по воле случая она стала обладательницей всего этого.

Страх; она чувствовала страх — да и могло ли быть иначе, если сделка произошла поистине моментально, она лишь сыграла свою роль и это стоило ей слишком многого, они были вовлечены в такие заботы, чтобы подготовить все это, что она могла вполне потерять их. Неужели они могли быть такими лживыми? Неужели она так мало понимала? И все-таки она боялась.

Она слышала, как торжественно хлопнула входная дверь и спустя мгновение, увидела доктора в красном пиджаке, выходящего навстречу Смоки. В руках у доктора были два короткоствольных ружья и охотничье снаряжение. Смоки выглядел несколько удивленным, потом он быстро зажмурил и открыл глаза и провел рукой по лбу, как бы вспоминая что-то важное, о чем он забыл. Затем, смирившись с неизбежным, он взял из рук доктора одно из ружей. От движения воздуха из трубки доктора, которую он курил вылетело несколько ярко оранжевых искорок. Смоки молча повернулся, чтобы выйти вместе с ним в парк, а доктор все еще продолжал говорить и размахивать руками. Один раз Смоки оглянулся и посмотрел на окна верхних этажей дома.

— Ты волнуешься, — снова сказала Клауд.

Во фланелевом халате и Алисином кардигане через музыкальный салон прошла Софи и две женщины на минуту прекратили играть. Не то, чтобы Софи отвлекла их. Казалось, что Софи даже не заметила их, но это было не так, просто она не подала и вида. Когда она прошла мимо играющих женщин, им показалось, что их окружил целый мир: сильный ветер и черная земля. Было ли это внезапное общее чувство, которое вызывала Софи или сама девушка — Дэйли Алис не знала, но после того, как Софи прошла, что-то как бы прояснилось для нее.

— Куда он идет? — спросила Софи, не обращаясь ни к кому, водя руками по стеклу, как будто это была преграда или прутья клетки, в которой она оказалась.

— На охоту, — ответила ей Дэйли Алис. Она сделала властное лицо и сказала: — Ты волнуешься.

 

НЕПОКОЛЕБИМЫЕ ХИЩНИКИ

Однажды осенью доктор Дринквотер медленно достал одно из многочисленных короткоствольных ружей, которые хранились в комоде в бильярдной комнате, вычистил, зарядил его и отправился пострелять птиц. При всей его любви к животному миру, а возможно из-за этого, доктор ощутил, что он также заслуживает того, чтобы быть плотоядным животным, подобно рыжей лисе или лесной сове — если бы только это было в его власти. Необъяснимое удовольствие, с которым он ел мясо, обсасывая косточки и облизывая пальцы убеждали его, что это было вполне в его характере. Одна-две охоты в год, несколько птиц с ярким оперением, безжалостно подстреленных в небе и окровавленными, с открытыми клювами принесенных домой, казалось удовлетворяли его самолюбие. Его знание леса и умение неслышно подкрадываться к жертве вполне компенсировало некоторую нерешительность в момент, когда рябчик или фазан вылетали из куста и его охота обычно была удачной и все это давало ему повод думать о себе, как о непоколебимом, жестоком хищнике, когда он разделывал говядину или ел мясо молодого ягненка.

В такие дни он часто уделялся со Смоки, убеждая его в логичности такой позиции. Доктор был левшой, а Смоки стрелял с правой руки и это уменьшало вероятность того, что они могут попасть друг в друга во время охоты и Смоки при всей его невнимательности и нетерпении постепенно превратился в настоящего стрелка.

— Мы все еще на вашей земле? — спросил Смоки, когда они вышли за каменный забор.

— Это земля Дринквотеров, — ответил доктор, — кстати, знаешь, этому лишайнику здесь должно быть, уже сотни лет. — Я и имел в виду, что это земля Дринквотеров.

— Знаешь, — снова заговорил доктор, доставая ружье и поводя им в воздухе, выбирая направление, — я-то не Дринквотер. Это не мое имя.

Это напомнило Смоки первые слова, которые доктор сказал ему при встрече. Он сказал тогда: «Я не практикующий врач».

— Я внебрачный ребенок. — Он надвинул свою матерчатую кепочку поглубже на голову и без затаенной обиды принялся рассматривать чехол ружья. — Я был незаконнорожденным и никогда никто меня не признавал открыто. Виолетта признала меня, а также Нора и Гарви Клауд. Но они никогда не занимались формальностями.

— Неужели? — воскликнул Смоки с видимым интересом, хотя он прекрасно знал эту историю.

— Это семейная тайна, закрытая за семью замками, — продолжал доктор. — У моего отца была тайная связь с Эми Медоуз, ты встречался с ней.

Он овладел ею и бросил девушку, — заключил Смоки и почти проговорил это вслух.

— Да, я знаю Эми, теперь ее фамилия Вудс.

— Она уже много лет замужем за Крисом Вудсом.

Какая-то мысль промелькнула в голове Смоки, но в последний момент ускользнула от него. Что это было? Мечта?

— Я родился в результате их связи. — Адамово яблоко на шее доктора задергалось, может быть от волнения — Смоки не был уверен. — Я думаю, что как только этот кустарник вокруг нас закончится, мы выйдем на хорошее место.

Смоки шел, куда его направляли. Он держал наготове свое ружье из старой английской стали, но ствол его был опущен вниз для безопасности. Ему не доставляли такого удовольствия, как другим членам семьи, длительные бесцельные прогулки, особенно в сырую погоду; но если перед ним была определенная цель, как, например, сегодня, он мог идти, не обращая внимания на неудобства. Ему нравилось нажимать на спусковой крючок, даже если он и не попадал в цель. Пока он пребывал в рассеянности, две коричневые куропатки выскочили из густых кустов прямо перед ним, и взлетели, набирая высоту. Смоки вскрикнул от неожиданности, но поднимал свое ружье как раз в то время, как доктор крикнул ему:

— Это твои! — Хотя его оружие не было приготовлено для выстрела, он вскинул одно ружье, нажал на курок, затем вскинул другое и снова выстрелил. Опустив ружье, он с удивлением заметил, что обе птицы закувыркались в воздухе и упали на землю, заросшую увядшей травой, с тяжелым стуком.

— Черт побери! — сказал Смоки.

— Хороший выстрел, — от души воскликнул доктор, испытывая небольшие угрызения совести в сердце.

 

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Возвращаясь домой в обход, с сумкой и четырьмя подстреленными птицами, поеживаясь от вечернего холода, они коснулись темы, которая и раньше не давала Смоки покоя: ему приходилось видеть развалины наполовину выстроенных сооружений в окрестностях, дома, церквушки — теперь покинутые, но раньше видимо, выстроенные с какой-то целью. И что это был за старый автомобиль, заброшенный и ржавеющий посреди поля? Автомобиль был очень старый; должно быть, он стоял там уже лет пятьдесят.

— Форд, модели Т, да? — спросил доктор. — Это машина моего отца.

Не теряя автомобиль из виду, они остановились у каменной стены и, прежде, чем перебраться через нее, достали фляжку, чтобы сделать по глотку, как поступают все охотники.

— Когда я подрос, — рассказывал доктор, вытирая рот рукавом, — я начал спрашивать, откуда я взялся. Ну, я узнал от них об Эми и Августе. Но видишь ли, Эми никогда не хотела, чтобы произошло то, что случилось, она старый друг семьи. Хотя все и так все знали, и Крис Вудс тоже и она всегда плакала, когда я приходил навестить ее. Виолетта, казалось, совсем забыла Августа, хотя ты никогда не знал ее. Нора просто говорила: он сбежал.

Он засунул фляжку за пояс.

— Как-то я набрался смелости и спросил Эми об этой истории, но она только покраснела — и все. Август был ее первой любовью. Некоторые люди никогда не забывают первую любовь, правда? Я этим даже горжусь в какой-то мере.

— Так думают влюбленные дети, — заметил Смоки.

— Я был уже в возрасте, когда ты захотел увериться во всем этом, — продолжал доктор, — ну, кто ты такой, в конце концов. Ну, ты знаешь, как это бывает. — Смоки не знал.

— Я подумал: мой отец исчез без следа. А нельзя ли и мне сделать то же самое? Может быть, это у меня тоже в крови? И может быть, если я найду его после кто знает каких приключений, я заставлю его признать меня. Я сожму его плечи руками и скажу ему: я твой сын.

Он откинулся на спину и уныло присосался к фляжке.

— Ну, и вы сбежали?

— Да, вроде как.

— Ну, и что?

— Мне не удалось далеко убежать. Но успел получить докторскую степень, хотя у меня никогда не было достаточно практики; я посмотрел Старый Свет. Но я вернулся.

Он смущенно улыбнулся.

— Думаю, они знали, что я вернусь. Софи Дэйл знала. Она этого и не скрывает.

— Вы никогда не нашли своего отца, — полувопросительно сказал Смоки.

— И да, и нет. — Он смотрел на стога сена в поле. Скоро поле превратится просто в холмистую землю, где ничего не растет. — Я думаю, что это правда, что, хотя мы и отправляемся далеко от домов поискать счастья, но находим то, что ищем у себя, в двух шагах от дома.

А в это время за ними наблюдал луговой мышонок, замерев без движения в своем тайничке в каменной стене. О чем это они? Он принюхивался к отвратительному запаху крови, исходившему от них, смотрел, как двигались их рты, как будто они поглощали огромное количество пищи, но они ничего не ели. Он присел на корточки на мягкой подушке из лишайника, как с незапамятных времен делали его далекие предки и удивлялся, быстро подергивая носиком и поводя глазами, прислушиваясь к звукам, которые издавали два пришельца.

— Не стоит вникать в это слишком глубоко, — сказал доктор. — В то, что уже произошло и ничего нельзя изменить.

— Нет, — слегка осуждающе отозвался Смоки.

— Мы, — продолжил доктор и Смоки задумался над тем, что он имел в виду под словом «мы», — мы имеем свою ответственность, и не следует просто отправляться на поиски и не обращать внимания на других, которые что-то хотят или в чем-то нуждаются. Нужно думать о них.

Так и не додумав свои мысли до конца, луговой мышонок уснул, но тут же проснулся, когда два больших существа встали и стали укладывать свои непонятные принадлежности.

— Иногда мы не все понимаем, — сказал доктор с таким видом, как будто он постиг эту мудрость после многих потерь. — Но мы вынуждены играть свою роль.

Смоки выпил и закрутил фляжку. Собирался ли он действительно отказаться от своей ответственности, выбросить свою часть сделать что— то ужасное и неприятное самому себе? То, что вы ищите, находится рядом с вами: в данном случае это плохая шутка. Он не мог ответить на это и не было никого, у кого бы он мог получить ответ, он знал только одно: он устал от борьбы.

Но как бы то ни было, подумал он, это случалось в мире уже не один раз. Не он первый, не он последний.

 

УРОЖАЙНЫЙ ДОМ

Раз в год в семье проводился званный ужин, когда на стол подавалась разнообразная дичь. В течение целой недели приезжали люди, которых принимала тетушка Клауд. Они привозили арендную плату или объясняли, почему не могут заплатить. Смоки это не очень удивляло, так как он не имел представления о размерах их собственности и ее ценности, хотя эта ежегодная церемония весьма напоминала ему феодальные отношения. Большинство из тех, кто появлялся в доме приносили также какую-то дань: галлон яблочного сидра, корзинку яблок с розовыми бочками, помидоры, обвернутые розовыми листками бумаги.

Флудс, Ханна и Сонни Нун, самые крупные из их арендаторов, остались на ужин. Руди принес утку из собственного хозяйства, чтобы разнообразить стол; по такому случаю из комода была извлечена кружевная скатерть, издающая легкий запах лаванды. Клауд открыла свою полированную шкатулочку, где хранила свадебное серебро /она была единственной невестой из рода Дринквотеров, которая получила серебро — Клауд всегда была очень аккуратна с такими вещами/ и зажгла высокие свечи.

На стол поставили много хмельного темного вина, которое Вальтер Оушн делал каждый год и переливал его в бутылки — это была его дань. Были произнесены тосты перед подачей лоснящихся от жира запеченных уток, выпили и за осенний урожай. Руди встал, при этом его живот навис над краем стола.

— Благословляю хозяина этого дома, — начал он, — хозяйку тоже благословляю, а также и маленьких деток, которые бегают вокруг стола.

Этот год был отмечен появлением на свет его собственного внука Робина, у Сонни Нун родились близнецы, а у Смоки — дочь Тэси.

Мать встала со своего места и высоко подняла свой бокал.

— Желаю вам, чтобы ваш дом обошло ненастье, чтобы тепло вашего камина всегда согревало вас, но больше всего я желаю вам любви, даже когда идет снег.

Смоки начал было произносить свой тост по латыни, но Дэйли Алис и Софи недовольно заворчали, поэтому он остановился и начал снова. Он произнес тост в стихах, восхваляющий гуся, табак и одеколон.

— Я не знал, что ты заядлый курильщик, — улыбаясь сказал Руди.

— А я не знал, Руди, что у тебя такое любвеобильное сердце, — запальчиво отозвался Смоки, помогая тому разлить вино.

После обеда Руди копался в груде старых пластинок, тяжелых, как блюда, которыми долго никто не пользовался и теперь они в пыли громоздились на буфете. Он перебирал это богатство, встречая их, как старых друзей, радостными криками. Пластинки ставили на проигрыватель и танцевали.

Дэйли Алис, пройдя в танце один круг, почувствовала себя не в силах продолжить танец и, сложив руки на своем большом животе, отошла в сторону и отдыхала, наблюдая за другими. Великан Руди кружил свою маленькую жену и Алиса подумала, что ему, должно быть потребовалось прожить с ней много лет, чтобы научиться не повредить ее; она представила, как он всем своим огромным весом лежит на ней, — нет, наверное, она карабкается на него, как на гору. Смоки запел какую— то идиотскую песенку с глупыми, бессмысленными словами. Это вызвало у нее улыбку. Откуда он узнал слова этих ненормальных песенок, он, который, казалось, знает все то, что знают остальные. Он танцевал с Софи, которая была для него слишком высока, ведя ее галантно, достаточно неумело.

Бледная луна поднималась над зелеными горами, Солнце опускалось за синее море.

Она ощущала в себе тоже солнце, только очень маленькое, но оно согревало ее изнутри. Она почувствовала угрызения совести от тех мыслей, которые переполняли ее, и от того, что она смотрела на него и всех остальных как бы со стороны или с большой высоты. Было время, когда она казалась себе уютной и маленькой в большом доме Смоки, она чувствовала себя в полной безопасности и, переходя из комнаты в комнату, постоянно ощущала его присутствие. Теперь она чаще чувствовала совсем другое: он, конечно, оставался все таким же, но для нее он был не больше, чем мышь в ее доме. Огромная величина: она себя чувствовала такой. Ее размеры резко увеличились, она чувствовала, что при соответствующих обстоятельствах она почти достигнет размеров самого Эджвуда: будет такой же большой, такой же старой, удобной и вместительной. По мере того, как она становилась все больше — внезапно это поразило ее — тот, кого она любила, уменьшался в размере так же неуклонно, как если бы он уходил от нее.

А Смоки, отчаянно фальшивя, все продолжал напевать свою глупую песенку.

Казалось, ее окутывала какая-то тайна. Она тяжело встала со своего места /Смоки подошел было к ней, но она попросила его не беспокоиться и оставаться с гостями/, с трудом поднялась по лестнице с таким видом, как будто она несла перед собой огромное, хрупкое яйцо, из которого вот-вот должен был вылупиться цыпленок. Она еще подумала, что ей бы лучше посоветоваться, пока не наступила зима и пока не поздно.

Но когда она присела на край кровати в своей спальне, куда долетали слабые звуки музыки снизу, то она поняла, что знает, какой совет получит, если пойдет за ним: она убедится в том, что она и так уже знала и что только еще больше потускнеет от повседневной жизни, от бесполезных надежд и такого же бесполезного отчаяния; что если это действительно было сказкой и ей была предначертана какая-то роль в этой сказке, то все, что делала она и ее близкие не было частью сказки. Сначала они выбрали Смоки для нее и лишь только потом она выбрала его для себя; и это тоже было частью сказки. И если он теперь начнет неуловимо отдаляться от нее, это тоже будет сказкой. А если они вдруг выйдут из того сумрака, в котором они сейчас брели, если перед ними внезапно откроются широкие, покрытые цветами поля и указатели на перекрестке дорог — то это тоже будет сказкой.

— Нет, — сказала она вслух, — я не верю в это. У них есть власть. Просто иногда мы не можем понять, как именно они защищают нас. А если ты и знаешь, то не скажешь.

— Хорошо, — ей показалось, что дядюшка Форель ответил ей с мрачным видом. — Лучше думай о том, что ты знаешь.

Она легла на кровать, поддерживая живот переплетенными пальцами, думая о том, что она не знает, как лучше, во всяком случае, совет был довольно туманным и расплывчатым.

— Я буду надеяться, — сказала она сама себе. — Я буду счастлива. Есть что-то, чего я не знаю, какой-то сюрприз, который они приготовили для меня. Все в свое время. В последний момент. Так всегда бывает в сказках.

Она не услышала сардонического ответа, который она знала, что получит от дядюшки Фореля. И все-таки, когда Смоки открыл дверь и вошел неверным шагом, и от него исходил запах вина, которое он выпил и духов Софи, которыми он пропитался — что-то перевернулось у нее внутри и она заплакала.

Это были слезы человека, который никогда не плачет — они безмолвными, хладнокровными ручьями текли по ее щекам. На это было страшно смотреть. Казалось, что слезы разрывают ее на части и заставляют ее зажмуривать глаза и закрывать руками рот, чтобы не закричать. Смоки, охваченный внезапным благоговейным страхом сразу же подошел к ней, ни о чем не думая и не зная, что он будет делать. Но когда он попытался взять ее за руку и нежно заговорить с ней, она задрожала еще сильней, маленький шрам, пересекавший ее лицо, покраснел и стал уродливым. Он обошел вокруг нее и приглушил яркий свет. Не обращая внимания на ее протесты, он укрыл ее как смог, надеясь, что ему удастся нежностью утешить и успокоить ее. Он не был уверен, что не он сам причина ее страданий. Он не был уверен, обнимет ли она его, чтобы успокоиться или в ярости ударит, но у него не было выбора — спаситель или жертва — все равно, лишь бы утихомирить ее, прекратить ее страдания.

Она сдалась, сначала сама не желая того, и ухватилась за рукава его рубашки, как будто хотела порвать ее, а он все время повторял:

— Ну, скажи мне, скажи мне. — Он не знал, как еще успокоить жену и надеялся, что это удержит ее от слез и крика. Ребенок внутри нее шевельнулся. Ей ничего не оставалось, кроме как рассказать ему, что слезы были вызваны мыслями о черном водоеме в лесу, покрытым золотыми листьями, которые продолжали падать и видением огромной проклятой рыбы, которая слишком замерзла; чтобы говорить или думать — эта рыба знала сказку, она завладела ею.

 

— Это Джордж Маус, — сказал Смоки. Лили, цепляясь за его ноги, посмотрела в том направлении, куда указывал ее отец. Джордж шел сквозь туман и от его ботинок разлетались брызги. На нем был огромный серый плащ, его шляпа сморщилась от дождя; когда он подошел поближе, он приветственно помахал рукой.

— Привет, — закричал он, с хлюпаньем поднимаясь по лестнице. — Приве-е-ет.

Он крепко обнял Смоки; из-под полей его шляпы сверкнули белые зубы и, как угольки, блеснули темные глаза.

— Так это та девочка, которую зовут Тэси?

— Это Лили, — сказал Смоки. — Тэси уже большая девочка. Ей шесть лет.

— Боже мой.

— Вот так.

— Как летит время.

— Ну, входи же. Что случилось? Хоть бы написал.

— Я решил приехать только сегодня утром.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного.

 

ВРЕМЯ ЛЕТИТ

Он предпочел не говорить Смоки о пятистах миллиграммах пелласидара, которые он принял и который теперь действовал на его нервную систему, как первый зимний день седьмого по счету зимнего солнцестояния со времени женитьбы Смоки. Большая таблетка пелласидара заставляла его бесцельно слоняться с места на место.

Входная дверь захлопнулась за ним, заставив зазвенеть медную дощечку и задрожать стекла. Джордж Маус величественным жестом сбросил с себя накидку — это заставило Лили рассмеяться, а Тэси, вбежавшая в прихожую посмотреть, кто пришел, остановилась на лестнице. За ней в длинном кардигане появилась Дэйли Алис, ее руки были засунуты в карманы и те слегка оттопыривались. Она подошла поцеловать Джорджа, и он, сжимая ее, ощутил головокружение и неуместное желание проглотить таблетку; это рассмешило его.

Все вместе они отправились в гостиную, где уже горела желтоватым светом лампа; по пути они увидели свое отражение в высоком трюмо, стоявшем в прихожей. Джордж остановился перед зеркалом, удерживая всех за плечи и рассматривая отражение: в зеркале отражались он сам, его кузен Смоки и Лили, которая выглядывала из-за ног своей матери. Изменились ли они? Ну, Смоки отрастил бородку; когда Джордж впервые познакомился с ним, у него тоже была бородка, а потом он ее сбрил. Его лицо похудело и стало более одухотворенным. ОДУХОТВОРЕННЫМ. Присмотрись. Он сосредоточился. Алис — мать двоих детей, изумительно! Ему вдруг показалось, что увидеть ребенка женщины, все равно, что увидеть ее наготу. А он сам? ОН заметил седину в своих усах, сутулость своей некогда прямой спины, но все это не имело значения; из зеркала на него смотрело такое лицо, какое он привык видеть всегда с тех пор, как впервые посмотрел в зеркало.

— Да, время летит, — сказал он.

 

ПРЕДНАМЕРЕННЫЙ РИСК

В гостиной они все вместе готовили длинный список покупок.

— Нужно купить орехового масла, — сказала мать, — марки, йод, содовой воды и побольше, упаковку мыла, изюм, зубной порошок, кисло-сладкой фруктовой приправы к мясу, жевательную резинку и свечи, Джордж!

Она обняла его; доктор Дринквотер поднял глаза от списка, в который он вносил необходимые записи.

— Привет, Джордж! — сказала Клауд из своего угла у камина. — Не забудь, пожалуйста, сигарет.

— Упаковку салфеток, — подсказала Дэйли Алис, — и спичек.

— Овсянки, — предложила мать. — Твои едят овсянку, Джордж?

— Только не овсянку, — закричала Тэси.

— Хорошо, дорогая. Не вмешивайся, — мать укоризненно покачала головой.

— Бутылка джина, — дописал доктор.

— Аспирин, — напомнил Джордж, — камфорное масло и антигистамин.

— Кто-нибудь болеет? — спросил доктор.

— У Софи какая-то странная лихорадка, — сказала Алис, — она то появляется, то исчезает.

— Это прошлый визит, — сказал доктор, пристально глядя на свою жену.

Она сжала подбородок и что-то забормотала, раздираемая сомнениями. Наконец, она решила, что тоже отправится за покупками. В холле, сопровождаемый последними наставлениями, он натянул на голову кепку и надел очки в розовой оправе, которые ему было предписано носить. Он захватил пакет коричневой бумаги, которая могла ему пригодится и объявил, что он готов; все вышли вслед за ним на крыльцо проводить их.

— Я надеюсь, вы будете осторожны, — сказала Клауд. — На улице очень сыро.

Они услышали слабый скрежет, который раздавался из сарая, где стоял экипаж для выездов, потом недолгая тишина и наконец, двуколка покатилась по дороге, оставляя за собой две неглубокие колеи, едва заметные на мокрых листьях. Джордж Маус удивился. Все вышли только для того, чтобы посмотреть, как старый осел будет управлять автомобилем. Колымага скрылась из виду и наступила благословенная тишина. Джордж, конечно, знал, что они не каждый день пользовались автомобилем, что это было дело случая, что без всякого сомнения, доктор проводил утро, сметая паутину по углам и гоняясь за пауками, которые думали свить свои гнезда по редко передвигаемыми стульями, и что теперь он вывел из сарая старый автомобиль, похожий на броненосец, чтобы выехать и вступить в битву в огромном мире. Он передал его своим кузенам в деревню. Все, кого он знал в городе, злословили по поводу этого автомобиля. Его двоюродные братья никогда не управляли этой рухлядью за редким исключением и с величайшей осторожностью. Он засмеялся, помахивая на прощанье рукой вместе с остальными, представляя, как поначалу нервничая, доктор выезжает на дорогу, шикая на свою жену и осторожно переключая скорости; затем поворачивает и выезжает на скоростную трассу, начиная наслаждаться проплывающим мимо ландшафтом, уверенный в том, что все идет нормально до тех пор, пока какой-нибудь огромный грузовик с ревом промчится совсем рядом, почти столкнув его с дороги на обочину. Глупый преднамеренный риск.

 

НА ХОЛМЕ

Джордж сказал, что ему определенно не хочется оставаться в комнате, он всегда выходил на воздух, даже если день был не очень подходящий для этого. Смоки пришлось надеть шляпу и галоши, взять палку и отправиться с ним на прогулку на холмы.

Дринквотер проложил на холм пешеходную дорожку и даже местами выложил ее камнем и устроил смотровые площадки в самых привлекательных местах. На самой вершине был установлен каменный столик и можно было позавтракать, одновременно наслаждаясь расстилающимся видом.

— Никакого завтрака, — сказал Джордж.

Дождь прекратился. Казалось, он сделал остановку и завис в воздухе. Они поднялись по тропинке, которая вилась между деревьями, верхушки которых виднелись внизу в ущелье. Джордж восхищался серебристыми каплями, дрожавшими на листьях и ветках деревьев. Смоки указал на странную птицу — он знал названия многих, даже самых необычных птиц.

— Не может быть, — сказал Джордж, — как она сюда попала?

— Американский вьюрок, — отозвался Смоки. — Хорошо, хорошо.

Он вздохнул.

— Ему придется нелегко, когда наступит зима.

— О боже, действительно.

— Я не знаю, но мне здесь еще тяжелее. У меня нет никакого… Иногда по вечерам мной овладевает такая меланхолия.

Джорджу показалось, что в глазах Смоки блеснули слезы. Джордж глубоко вздохнул, наслаждаясь мокрым после дождя лесом.

— Да, это плохо, — сказал он счастливым голосом.

— Вы столько времени проводите в доме, — сказал Смоки, — вы общаетесь только между собой. И в доме столько людей, что иногда кажется, что вы можете поранить друг друга.

— В этом доме? Да там можно потеряться на много дней. На много дней.

Он вспомнил полдень, похожий на этот, когда он был еще ребенком, и поднялся сюда же на Рождество со своей семьей. В ожидании этого утра, он искал в доме какой-нибудь укромный уголок, который, как он знал, должен был где-то быть, и вот на третьем этаже он потерялся. Он спустился вниз по какой-то странной и очень крутой лестнице и оказался где-то среди странных комнат: сквозняк раскачивал пыльные гобеленовые занавеси в гостиной и это делало их похожими на привидения, звук его шагов гулко отдавался за спиной и казалось, что кто-то преследует его. Потеряв лестницу, по которой пришел сюда, он закричал, потом нашел другую; выдержка уже совсем оставила его, когда где-то далеко он услышал голос матери, которая звала его. Он побежал, крича и открывая все двери подряд, пока, наконец, не открыл высокую аркообразную дверь, какие бывают в церкви, и не оказался в ванной комнате, где принимали душ его двоюродные братья.

Они сели на скамейку, устроенную на узловатом наклоненном стволе дерева. Необъятная серая даль простиралась перед ними сквозь голые ветки. Они могли разглядеть лежащие сырым пятном вдалеке земли соседнего графства, временами был слышен шум грузовиков, похожий на дыхание огромного монстра. Смоки указал пальцем на голову гидры, которая выползала из-за холма и потом резко остановилась. Это были ярко-желтые, спящие на листьях гусеницы. Они не могли подползти ближе, в их мускулах никогда не хватило бы силы проползти вокруг всех пяти городков Эджвуда. Смоки знал это.

— Не спрашивайте меня, откуда я это знаю, — сказал он.

Но мысли Джорджа Мауса были заняты совсем другим. Он обдумывал проект, в котором бы все здания, в основном пустующие, в квартале, который принадлежал его семье в городе, могли быть объединены и укреплены огромной, неприступной стеной, наподобие той, которая окружала средневековые замки, а внутри этого укрепления цвели бы сады. Постепенно дома и строения могут быть разрушены и все пространство, занятое, садами, можно превратить в пастбище или ферму. Там можно будет выращивать все что угодно и пасти коров. Нет, овец. Овцы поменьше и не такие привередливые в пище. Они давали молоко, а мясо маленьких козлят можно было употреблять в пищу. Джордж ни разу не убил никого размером больше, чем таракан, но однажды он попробовал мясо молодого козленка на званном обеде. Он не расслышал слов Смоки, хотя прислушивался к тому, что он говорил.

— О чем ты говоришь? Что происходит в действительности?

— Ну, хорошо. Вы знаете, что мы все защищены, — неопределенно произнес Смоки, ковыряя темную землю концом своей палки. — Но всегда есть что-то, чем следует заплатить за эту защиту, вы согласны?

Сначала он ничего не понимал. Хотя он и знал, что какая-то плата должна быть, его охватило чувство неопределенности, как будто кто-то занимался вымогательством и большое жертвоприношение означало, что кредиторы удовлетворены, или что гоблины, присутствие которых он ощущал, заглядывают в окна или разговаривают в дымоходах, собираются группами под карнизами и скребутся в верхних нежилых комнатах. Он чувствовал, что они напоминают ему о своем существовании, о неоплаченном долге, о невостребованной дани, что они имеют законные права, но он не мог определить, какие именно, в чем их интерес.

А Джордж в это время обдумывал план представления основ теории архитектуры /он прочитал об этом в популярном журнале и это произвело на него большое впечатление/. Он похлопал Смоки по плечу и сказал:

— Ну и как? Как у тебя дела?

— О Святой Иисус, — выдавил из себя Смоки, поднимаясь, — ведь я рассказал тебе все, что можно. Я мерзну. Держу пари, что сегодня ночью будет мороз, должно быть, на рождество выпадет снег.

На самом деле он знал, что выпадет снег — передавали сводку погоды.

— Пойдем-ка, выпьем по чашечке какао.

 

КАКАО С БУЛОЧКОЙ

Какао было горячим и темным с шоколадными пузырьками по краям. Зефир тетушки Клауд шлепнулся в чашку с какао и поворачивался и пузырился там, растворяясь от удовольствия. Дэйли Алис научила Тэси и Лили осторожно дуть на горячий напиток, поднося его ко рту и смеясь над коричневыми усами на лицах девочек. Тетушка Клауд умела сварить какао без пенки, хотя Джорджу было все равно, хотя его мать всегда варила какао с пенкой.

— Возьми еще булочку, — сказала Алисе Клауд. — Съешь парочку, — повернулась она к Джорджу.

— Ты не справишься, — сказал Джордж.

— Я тоже так думаю, — ответила Алис и откусила кусочек булочки, — я терпеливая.

— На этот раз будет мальчик.

— Нет, — по секрету шепнула она, — еще одна девочка. И Клауд так говорит.

— Не я, — вмешалась Клауд, — а карты.

— Назовем ее Люси, — сказала Тэси, — Люси Энн и Энди Энн де Бам— Бам Барнейбл. А у Джорджа два уса.

— Кто отнесет какао Софи? — спросила Клауд, ставя чашку с какао и положив булочку на старинный японский поднос, на котором был изображен сказочный эльф с серебряными волосами.

— Позвольте мне, — отозвался Джордж. — Кстати, тетушка Клауд, не погадаете ли вы мне на картах.

— Конечно, Джордж. Думаю, что здесь о тебе тоже кое-что есть.

— А теперь я отправлюсь, если, конечно, я смогу найти ее комнату, — Джордж захихикал. Он осторожно взял поднос, стараясь, чтобы не дрожали руки.

Софи проснулась, когда он, распахнув коленом дверь, вошел в ее комнату. Он стоял без движения в комнате, вдыхая аромат напитка и надеясь, что она никогда не проснется. Было так странно почувствовать вновь юношеское волнение — слабость в дрожащих коленях и сухость во рту, все это он связывал с видом Софи, лежащей в домашнем платье на раскрытой постели. Одна ее длинная нога выскользнула из-под одеяла и пальцы смотрели прямо на дверь, как будто намекая на назначение одного из двух китайских тапочек, которые выглядывали из-под сброшенного на пол кимоно; ее нежные груди во сне выскользнули из расшитой сорочки и легко поднимались и опускались, слегка вздрагивая, в такт дыханию. Пока он пожирал ее взглядом, она казалось, почувствовала это и, не просыпаясь, повернулась на бок и положила под щеку сложенные лодочкой руки. Она сделала это с такой невыразимой прелестью, что это ее движение заставило его издать сжатый крик или смешок, но он быстро взял себя в руки и поставил поднос на столик, заставленный бутылочками с лекарствами и смятыми рецептами. Он тронул большой альбом, лежавший на ее кровати и в этот момент она проснулась.

— Джордж, — нисколько не удивившись спокойно сказала она и потянулась, наверное думая, что она еще спит. Он мягко приложил руку к ее лбу.

— Привет, котик, — сказал он.

Она лежала среди таблеток и микстур с закрытыми глазами, продолжая дремать. Потом она слабо ойкнула, привстала, села на колени и окончательно проснулась.

— Джордж!

— Тебе лучше?

— Не знаю, я спала. Это мне какао?

— Да. Что тебе снилось?

— М-м-м, что-то хорошее. Я проголодалась, пока спала. Ты не хочешь есть?

Софи вытерла рот кусочком розовой ткани, которую она выудила из коробки лоскутов.

— Мои сны были о далеком прошлом. Я думаю, что, наверное, из-за этого альбома. Нет, нет, тебе нельзя. — Она взяла альбом у него из рук. — Здесь грязные картинки.

— Грязные?

— Это мои фотографии, сделанные много лет назад. — Она улыбнулась, откинув голову назад жестом, присущим всем Дринквотерам и посмотрела на него сонными глазами.

— А что ты здесь делаешь?

— Я пришел навестить тебя, — сказал Джордж; однажды он уже видел ее и знал, что это была правда. Она не обращала внимания на его вежливость, казалось, она забыла его или вспомнила неожиданно о чем— то еще более важном. Ее рука, державшая чашку с какао замерла, не донеся напиток до рта. Потом она медленно поставила чашку, глядя на что-то такое, что он не мог увидеть. Она с трудом оторвалась от видения, рассмеялась быстрым испуганным смехом и крепко сжала руку Джорджа, как бы пытаясь удержать себя.

— Это все сны, — сказала она, изучающе вглядываясь в его лицо, — и лихорадка.

 

ОСИРОТЕВШИЕ НИМФЫ

Она всегда проживала лучшую часть своей жизни в снах. Она не знала большего удовольствия, чем этот момент перехода в другое состояние, когда все ее члены становились теплыми и тяжелыми и искрящаяся темнота опускалась на веки; двери открывались; ее сознание приобретало крылья и когти, как у совы и становилось совсем другим.

Начав с простого удовольствия, она возвела это до настоящего искусства. Первое, чему нужно было научиться — это слышать слабые голоса: это было все равно что идти в сопровождении ангела-хранителя с привидениями в страну Сна. Голоса шепчут тебе: ты засыпаешь. Секрет состоял в том, чтобы услышать их, но не обратить внимание — иначе проснешься. Она научилась слышать голоса и они сказали ей, что во сне она не получит никаких ран, которые были бы опасны для нее и она будет просыпаться живой и здоровой, она будет даже в еще большей безопасности в своей теплой постели. С тех пор она перестала бояться страшных снов. Она проходила сквозь самые страшные ужасы снов с удовольствием и пользой для себя.

Потом она обнаружила, что она была одной из тех, кто может проснуться, вырваться из липких объятий сна, а потом снова вернуться в тот же самый сон. Она также могла построить многоэтажные дома из своих снов, ей могло присниться, что она проснулась и всякий раз она говорила: ах, это был только сон! Но скоро она начала медлить с возвращением из своих путешествий, уходить дальше, возвращаться позже и реже. Сначала ее беспокоило, что если она проведет полдня и всю ночь во сне, она не сможет путешествовать во сне и ее сны станут неинтересными, короткими и повторяющимися. Случилось совсем наоборот. Чем глубже был ее сон, тем более грандиозным и изощренным становился вымышленный пейзаж, более полными и значимыми приключения. Как это могло быть? Откуда, если не из реальной жизни с ее книгами и картинками, любовью и привязанностями, дорогами и горами, могла она придумывать свои сны? И откуда могла прийти в сны эти фантастические острова, мрачные и широкие сараи, запутанные города, жестокие правительства, неразрешимые проблемы, смешные люди с убедительными манерами? Она не знала, и постепенно она перестала задумываться над этим.

Она знала, что реальные люди беспокоятся за нее.

Их заботу она ощущала даже в своих снах, но все это превращалось в напряженное преследование и в торжественное воссоединение — так она поступала с ними и их заботой.

А теперь она владела и вершиной мастерства, сочетая свою тайную жизнь и в то же самое время обходя стороной проблемы реальной жизни. Она каким-то образом научилась вызывать у себя состояние больной лихорадкой и ее жар вызывал горячечные, беспокойные сны. Окрыленная своей победой, она поначалу не обратила внимания на опасность этой двойной дозы; она слишком быстро выходила из беспамятства сна — позже это переросло в комплекс, не обещающий ничего хорошего — и возвращалась в свою постель больного человека с возрастающим чувством вины.

Только в состоянии бодрствования, в котором она иногда пребывала и в котором Джордж Маус и застал ее, она с ужасом понимала, что это наркомания, понимала, что она погибает, что она потеряна для реальной жизни, но не вполне осознавала еще, что зашла слишком далеко, чтобы вернуться, что единственный путь к возврату — это продолжить идти дальше, что единственный способ вызвать отвращение к наркомании — это потворствовать своим желаниям.

Она сжимала руку Джорджа, как будто осязание его плоти могло окончательно пробудить ее.

— Какие-то сны, — бормотала она, — это лихорадка.

— Конечно, дорогая, — мягко проговорил Джордж, — это горячечные сны.

— Я больна, — сказала Софи. — Я слишком много сплю в одном положении.

— Тебе нужен массаж.

Неужели голос выдал его? Она покачала своим длинным телом из стороны в сторону.

— Сделаешь?

Она повернулась к нему спиной, показывая, где у нее болит.

— Нет, нет, милая, — сказал Джордж, разговаривая с ней, как с ребенком. — Послушай, ложись сюда. Положи подушку под щеку — вот так хорошо. А теперь я сяду здесь, подвинься немного; дай-ка я сниму туфли. Так удобно?

Он начал массировать ее, ощущая горячее тело сквозь тонкую блузку.

— А что в этом альбоме? — спросил он, ни на минуту не забывая о нем.

— О, — с трудом произнесла она низким грубоватым голосом, так как в это время он легкими движениями нажимал на легкие, — это фотографии Оберона.

Ее рука выскользнула из-под одеяла и лежала сверху.

— Он сфотографировал нас, когда мы были еще детьми. Художественные снимки.

— А что это за снимки? — продолжал расспрашивать Джордж, прикасаясь руками к ее спине в том месте, где могли бы быть крылья, если бы они росли у нее.

Она подтянула одеяло и снова его сбросила.

— Он не знал, — проговорила Софи, — он не думал, что это грязные фотографии. Это не так.

Она открыла альбом.

— Ниже. Вот там. Еще ниже.

— Ого, — вырвалось у Джорджа. Когда-то он знал этих обнаженных детей.

— Давай лучше уберем это, так будет лучше…

Нарочито медленно она перелистала страницы альбома, прикасаясь пальцами к фотографиям, как бы желая ощутить тот день, прошлое, почувствовать плоть.

На фотографиях была Алис и она на фоне камней у водопада, который яростными брызгами, не попавшими в фокус, разлетался за их спинами. В соответствии с какими-то оптическими законами на расплывчатом переднем плане капельки солнечного света превратились в белые бесплотные глаза, с удивлением взиравшие вокруг. Обнаженные дети смотрели вниз, в темную гладь воды. Что заставило их опустить вниз обрамленные длинными ресницами глаза, что заставило их улыбаться? Под фотографиями аккуратным почерком было написано: АВГУСТ. Софи пальцами провела линию от бедра к тазу Алис. Линии ее тела были нежными и совершенными, хотя кожа была светлее и тоньше, чем сейчас. Ее ноги были сдвинуты вместе, а длинные пальцы большой ступни вытянуты, как будто начинали превращаться в русалочий хвост.

Маленькие фотографии были вставлены в черные уголки. Вот Софи с распахнутыми глазами и широко открытым ртом, расставила ноги и раскинула руки, как бы собираясь улететь в космическое пространство; длинные волосы растрепались; стоит на фоне огромного дупла. Обнаженная Алис стоит в двух шагах от ее беленьких хлопчатобумажных трусиков — ее лобок только начинал покрываться нежными светлыми волосиками. Вот обе девушки раскрылись, подобно волшебному цветку в натуралистических фильмах /Джордж смотрел на них глазами Оберона/. Задержись здесь на минутку…

Она держала страницу альбома открытой, а он продолжал массировать ее тело, лишь слегка переменив позу; она со стоном раскинула по простыне длинные ноги. Она показалась ему осиротевшей нимфой. Со страниц альбома на него тоже смотрели нимфы. В их волосы были вплетены цветы, они лежали, вытянувшись во всю длину на травянистом лугу. Они сжимали щеки друг друга, взгляд был затуманен и тяжел, они были готовы к поцелую. Софи вспомнила. Ее руки соскользнули со страницы, глаза потеряли осмысленность; все было неважно.

— Ты знаешь, чего я хочу? — спросил Джордж не в силах сдерживать себя.

— М-м-м, да.

— А ты?

— Да, — легко выдохнула она, — да.

Но она уже не осознавала, что говорит; она снова впала в беспамятство и тем самым спасла себя от дальнейшего падения; она мягко приземлилась /она могла летать/ где-то очень далеко в пурпурном полудне, где никогда не наступала ночь.

 

МЛАДШИЕ КОЗЫРИ

— В моей колоде, — говорила между тем Клауд, доставая вельветовый мешочек из ящика и извлекая из него карты, — пятьдесят две карты; в году пятьдесят две недели; четыре масти на четыре времени года, двенадцать королевских карт на двенадцать месяцев и, если вы хорошенько пересчитаете колоду, триста шестьдесят четыре карты на количество дней в году.

— Но в году бывает и триста шестьдесят пять дней, — сказал Джордж.

— Это очень старые карты, тогда не знали об этом. Подбрось еще дров в камин, Джордж.

Она начала раскладывать карты на его судьбу, пока он разжигал огонь пожарче. Тайна, которую он хранил в себе, согревала его изнутри и заставляла усмехаться, но внешне он оставался холодным и бесстрастным. Он отвернул манжеты свитера и втянул руки в рукава.

— А еще, — продолжала Клауд, — в колоде есть двадцать один козырь от нуля до двадцати. Это Люди, Места, Предметы и Понятия.

Большие карты ложились на стол красивыми картинками с изображениями палочек, чашек, шпаг.

— Есть еще одна группа козырей, — сказала Клауд. — Они не такие крупные, как эти; они включают в себя такие явления природы, как солнце, луна и всякие мелкие понятия. Я их называю так же, как называла моя мать — младшие козыри.

Она улыбнулась Джорджу.

— Итак, мы имеем личность — двоюродный брат. — Она разложила карты по кругу и на мгновение задумалась.

— Скажите мне самое плохое, — сказал Джордж, — я переживу это.

— Самое худшее, — отозвалась Дэйли Алис из мягкого глубокого кресла, где она сидела с книгой, — как раз то, что она не может сказать вам этого.

— И самого лучшего тоже, — подтвердила Клауд, — даже части из того, что может произойти с вами. Я также не могу сказать, что будет завтра, или через час или через год. А теперь помолчите, дайте мне подумать.

Карты лежали тесным кругом, напоминая вереницу мыслей, а Клауд рассказывала Джорджу, что с ним произойдет. Она сказала, что он получит небольшое наследство от кого-то, кого он никогда не знал, но это будут не деньги, а он случайно потеряет его.

— Вот посмотри — это подарок, а здесь тебя ждет какая-то неожиданность.

Наблюдая за гаданием, посмеиваясь и чувствуя себя совершенно беспомощным в том, что произошло с ним сегодня днем /и что бы ему хотелось повторить ночью, подкравшись как мышка, когда все спят/, Джордж не заметил, как Клауд внезапно замолчала, глядя на очередное расположение карт; он не заметил, как зашевелились ее губы, а руки задрожали, когда последняя карта легла в центр. Карта означала Место: Будущее.

— Ну, что? — спросил Джордж.

— Джордж, — сказала Клауд, — я не знаю.

— Что вы не знаете?

— Не знаю точно. — Она потянулась за сигаретами, потрясла коробочку и обнаружила, что она пуста. Она повидала столько всяких перестановок, столько падений было на ее памяти, что иногда они наслаивались друг на друга; она чувствовала, что видит перед глазами не частный случай, а один из многих, и те, что она видела раньше, без сомнения можно было бы завершить словами «Продолжение следует». Да, теперь это выпало и на долю Джорджа.

— Если только, — медленно проговорила она, — Кузен — это твоя карта.

Нет. Не может быть. Наверное, было что-то, о чем она не знала.

Джордж, конечно, знал о чем шла речь и почувствовал внезапное удушье, страх перед тем, что все раскроется, ему казалось, что он угодил в ловушку во время прогулки.

— Ну, — произнес он, обретя, наконец, голос, — достаточно на сегодня. Я не уверен, что хочу знать, что меня ожидает в будущем.

Он увидел, как Клауд дотронулась до карты Кузен, затем до карты, означающей Семя. О боже, успел подумать он и как раз в это время снаружи раздался шум подъехавшего автомобиля.

— Наверное, им нужно помочь разгрузить покупки, — сказала Дэйли Алис, пытаясь встать из глубин своего кресла. Джордж вскочил.

— Нет, нет, дорогая, нет. Не в твоем положении. Сиди спокойно.

Он выскочил из комнаты, спрятав холодные руки в рукава свитера, чем напоминал монаха. Алис рассмеялась и снова уткнулась в книгу.

— Ты, кажется испугала его, Клауд. Что ты там такого увидела?

Клауд молча смотрела на лежащие перед ней карты. Теперь она начинала думать, что она была не права относительно младших козырей и что они рассказывают вовсе не о значительных событиях скрытой от нее жизни или, скорее всего, эти незначительные события были звеньями цепи, из которой состояли очень важные события; действительно очень важные, грандиозные.

Карта будущего, лежавшая в центре показывала какие-то коридоры или проходы между рядами. В конце каждого коридора были дверные проемы, не похожие друг на друга. В конце этих коридоров или проходов были другие двери, которые вели в разные направления, и возможно, за каждой из них тоже лежало будущее.

Переходы, повороты — и только одно мгновение, когда все это можно было увидеть одновременно. И все это соединялось в Джордже. Он был этим будущим, хотя он не догадывался об этом, а она не знала, как ему сказать. Будущее не принадлежало ему; он сам был этим будущим. И именно она смотрела на все его возможности. И не знала, как выразить словами то, что она видела. Единственное, что она знала и в чем была уверена, так это в том, что это были звенья одной цепи и что Джордж сделал, или сделает или совершает в данный момент нечто, что позволит замкнуть всю цепь. И на каждом участке этой цепи элементы ее повторяются и соединяются воедино. Что это может быть?

Вокруг нее в доме послышались звуки, оповещающие о прибытии членов ее семьи: они обращались друг к другу, переносили в дом покупки, сновали вверх и вниз по лестнице. И это было именно в том месте, куда она так пристально вглядывалась и видела бесконечные ответвления, углы, коридоры. Она чувствовала, что, возможно, она была как раз в этом месте; что прямо за ее спиной была дверь, а она сидела как раз между ней и первой из дверей, изображенных на ее картах; что если она повернет голову, то увидит бесконечные арки и перемычки дверей за своей спиной.

 

ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ

У дома была привычка всю ночь, особенно в холодную погоду, вести тихие разговоры, обращаясь к самому себе, возможно, из-за того, что и пол, и многие другие части дома были деревянными. Они щелкали и стонали, ворчали и пищали; кто-то ходил по подвалу и чердаку. В щелях скреблись белки, а мыши возились в норах около стен. Одна мышь поздно ночью вылезла из норы на цыпочках, зажав под мышкой бутылку джина и приложив палец к губам, пытаясь вспомнить, где может быть комната Софи. Мышонок легко и быстро взлетел по неизвестно откуда появившимся ступенькам — в этом доме все ступеньки появлялись неожиданно.

Он считал, что сейчас еще день. Свет еще не померк, но стал затухать, пока не превратился в подобие зла, и он больше не контролировал свое тело и сознание и это было не шуткой. Он напружинился и приготовился к обороне, но его одолевали сомнения, сможет ли он противостоять злу даже ради Софи, если только он сможет найти ее. Ах: лампа над картиной внезапно вспыхнула и он увидел ручку двери, которую он так хотел найти — он был уверен в этом. Он уже сделал шаг, чтобы быстро подбежать к двери, как вдруг ручка повернулась, как будто открытая привидением, он отступил в тень стены и дверь открылась. В наброшенном на плечи старом халате, из комнаты вышел Смоки и осторожно и бесшумно закрыл за собой дверь. Он немного постоял и, кажется, вздохнул, а потом прошел по коридору и скрылся за углом.

— Чертова дверь, — подумал Джордж, — подумать только, что я мог войти в их комнату, а может быть, это детская?

Совершенно растерявшись, он пошел прочь, пробираясь по запутанным переходам второго этажа, борясь с искушением сесть где— нибудь на пол и прислониться к стене. Неожиданно для себя, он оказался перед дверью и что-то подсказало ему, что это ее дверь, хотя в душе он был готов поспорить. Испытывая легкий страх, он открыл дверь и вошел в комнату.

Тэси и Лили сладко спали в своей опочивальне. При слабом свете ночника он мог видеть разноцветные, переливающиеся игрушки, блестящие глазки игрушечного медвежонка. Ни одна из девочек, спящих в тесной кроватке, не пошевельнулась и он уже почти собрался закрыть дверь, когда заметил в комнате что-то еще, как раз около кроватки Тэси… Кто-то… Он спрятался за дверь. Некто извлек из складок своего темного плаща черный портфель. Джордж не мог разглядеть его лица, так как оно было скрыто широкими полями его шляпы на испанский манер. Незнакомец подошел к кроватке Лили и рукой, затянутой в темную перчатку достал из портфеля щепотку чего-то, что он затем осторожно рассыпал над ее личиком. Песок золотистыми крупинками посыпался на ее глаза. После этого он повернулся, чтобы убрать свой портфель, когда он заметил прижавшегося к стене за дверью Джорджа. Он бросил на него быстрый взгляд, а Джордж, в свою очередь, посмотрел в его безмятежное лицо с тяжелыми веками, нависающими над темно-серыми глазами. Эти глаза уставились на него и в них было нечто вроде сожаления, и он покачал своей головой, как если бы хотел сказать: а для тебя ничего нет, сынок, сегодня ничего нет. После этого был только страх. Затем он круто повернулся, при этом его плащ издал сухой щелчок, а кисточки на полях его шляпы качнулись из стороны в сторону, и пошел прочь с таким видом, будто отправлялся в место, более заслуживающее его присутствия.

Когда Джордж пришел в себя, оказалось, что он лежит в своей собственной такой неуютной постели, мучаясь бессонницей и его глаза готовы выскочить из орбит. В руках он сжимал бутылку джина, потягивая глоток за глотком холодный, кислый напиток. Теперь он понял, что та, первая комната, в которую он пытался зайти, и из которой выходил Смоки, и была комнатой Софи — должна быть. С содроганием он вспоминал и все остальные события той ночи и картины, сменяя одна другую, как в детском калейдоскопе, безжалостно растворялись и исчезали, вспыхивая напоследок.

На рассвете он увидел, что пошел снег.

 

— Рождество, — сказал доктор Дринквотер, поворачиваясь своим румяным лицом к Смоки, — это день, который не похож ни на один другой день в году, кажется, что он приходит сам по себе, а не следует за другими днями. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Сделав длинный, изящный поворот по кругу, он приблизился к Смоки и снова, легко скользя, отъехал в сторону. Смоки резкими движениями передвигался взад-вперед; руки его не были заложены за спину, как у доктора Дринквотера, а широко раскинуты по сторонам, преодолевая сопротивление воздуха. Ему казалось, что он понимал доктора. Дэйли Алис, спрятав руки в старую, потертую муфту, мягко скользила вслед за ним, посмеиваясь над его неловкостью и выписывая на льду фигуры, которые были вне понимания Смоки, так как он сам не мог оторвать глаз от поверхности катка.

 

СОГЛАСНЫ С НЬЮТОНОМ

— Я имею в виду, — сказал доктор Дринквотер, — возникая позади Смоки, что всякий раз кажется, что одно Рождество возникает сразу после другого. А все те месяцы, которые лежат между ними, не имеют никакого значения. Рождество следует одно за другим.

— Ты прав, — подтвердила мать, уверенно завершая круг. За ней, как деревянные утята за уткой в детской игрушке, тянулись две ее внучки.

— Кажется, что вот только было одно рождество, как тут же подошло и другое.

— Мг, — промычал доктор. — Конечно, это не совсем то, что я хотел сказать.

Он заложил крутой вираж, как самолет-истребитель и, проскользнув подмышку Софи, взял ее под руку.

— Как дела?

Смоки услышал, как она засмеялась в ответ и они отъехали, наклонившись в такт своим скользящим шагам.

— С каждым годом все лучше, — сказал Смоки и вдруг, потеряв равновесие, непроизвольно повернулся. Он оказался на пути Дэйли Алис, столкновение было неизбежно и он ничего не мог поделать. Ему страстно захотелось, чтобы к его спине были привязаны подушки, как это иногда изображают на комических открытках. Алис подъехала совсем близко и резко и искусно затормозила.

— Как ты думаешь, Тэси и Лили не пора идти в дом? — спросила она.

— Решай сама.

Мать посадила их на санки. Их круглые мордашки в меховых шапках были румяными, как ягоды. Они ушли и вместе с ними ушла Алис.

— Пусть женщины посоветуются, — подумал Смоки. Он попытался овладеть техникой скольжения вперед — это вызвало у него головокружение. Он чуть не упал, но неожиданно за его спиной появилась Софи. Она поддержала его и подтолкнула вперед.

— Как ты себя чувствуешь? — не очень вежливо спросил он.

— Не очень хорошо, как будто меня предали, — ответила она. Голос ее звучал холодно и слова окутывали воздух вокруг, как грозовые облака.

Левая нога Смоки подвернулась, а правая уехала куда-то в сторону. Он неловко повернулся и тяжело упал на лед, сильно ударив копчик. Софи кругами объезжала его и так смеялась, что чуть сама не упала.

Смоки подумал, что хорошо бы так и сидеть на льду, пока не примерзнет, и пока не наступит оттепель…

На прошлой неделе выпал снег, но он шел только одну ночь и даже не покрыл землю. На следующее утро пошел сильный дождь. Дождь продолжался бесконечно, заливая расположенную в низине лужайку, где стояли разрушаясь сфинксы. Затем температура понизилась и утром накануне рождества весь мир оказался закованным в ослепительно блестевший лед; и небо тоже было цвета сероватого льда, и пятна белых солнечных лучей пробивались сквозь облака. По лужайке было довольно тяжело кататься на коньках. Дом издалека выглядел, как модель для детской железной дороги; он стоял за прудом и казался сделанным из осколков зеркала.

Софи все кружила вокруг Смоки.

— Послушай, что ты имеешь в виду, говоря, что тебя предали? — спросил он.

Она загадочно улыбнулась и помогла ему встать на ноги, затем повернулась каким-то тайным, неуловимым движением, которое он никогда бы не смог повторить, и без всяких усилий отъехала от него.

Ему было бы легче, если бы он смог догадаться, как другим удаются круги и повороты и если бы он вспомнил непреложный закон, который гласит, что действие равно противодействию. Ему казалось, что он так и будет скользить взад-вперед на одном месте и окажется единственным из всех, кто испытал на себе действие третьего закона Ньютона. Он был согласен с ученым до тех пор, пока снова не упал. Не существует вечного движения. И все же как раз в этот момент он начал каким-то образом постигать, что вероятность вечного движения существует и, встав на четвереньки, цепляясь онемелыми пальцами за лед, Смоки начал двигаться по катку в сторону крыльца, где торжественно восседала Клауд, закутавшись в меховой плед, в теплых ботинках и с термосом в руках.

— Ну, где же этот обещанный снег? — сказал он, а Клауд хитро улыбнулась в ответ. Он взялся за горлышко термоса и отвинтил крышку, а потом налил одну чашечку лимонного чая с ромом для себя и одну для Клауд. Он выпил чай и пар оттаял его замерзший нос. Он чувствовал уныние, разбитость, неудовлетворенность. Предательство! Может быть, она пошутила? Драгоценный камень, который он давным-давно получил от Дэйли Алис во время их первого объятия потемнел, как темнеет жемчуг и превратился в ничто, когда он попытался надеть его на шею Софи. Он никогда не знал, что чувствовала Софи, но не мог поверить, что Софи тоже ничего не знала, что она была изранена, изумлена так же, как он. Он только наблюдал, как она то приближалась, то удалялась с какой-то определенной целью, удивлялся, предполагал.

Держа руки за спиной, она пересекла лужайку, скрестив ноги повернулась и подплыла к крыльцу. Ловко повернув, она затормозила и из-под лезвия конька вылетел целый каскад сверкающих ледяных кристаллов. Слегка задыхаясь, она села рядом со Смоки и взяла из его рук чашку. В ее волосах Смоки заметил что-то напоминающее увядший цветок, а может быть, так выглядел драгоценный камень; он пригляделся и увидел, что это была снежинка, но такая большая и красивая, что он смог бы пересчитать все ее зубчики и кристаллики.

— Это снежинка, — произнес Смоки и в это время на волосы упала еще одна, а за ней еще и еще.

 

ПИСЬМА ДЕДУ МОРОЗУ

В разных семьях по-разному встречают рождество и передают свои пожелания деду Морозу. Многие посылают письма, заранее отправляя их авиапочтой и адресуя на Северный полюс. Эти письма никогда не достигают адресата, почтальоны обходятся с ними в соответствии со своими причудами, не утруждая себя доставкой.

Другой метод, который всегда использовали Дринквотеры, хотя никто из них не мог сказать, как они нашли его, состоял в том, что они сжигали свои послания в камине, облицованном кафелем с картинками фигуристов, ветряных мельниц, охотничьих трофеев, которые очень гармонировали с обстановкой гостиной; кроме всего прочего у камина была очень высокая труба. Дым из трубы /дети всегда просились посмотреть, как он выходит/ всегда тянулся на север или по крайней мере уходил в атмосферу, чтобы Санта Клаус расшифровал послания. Это была сложная процедура, но весьма действенная и ее совершали всегда накануне рождества, когда пожелания были уже готовы.

Очень важно было соблюсти секретность, по крайней мере для писем детей; дети никогда не выпытывали друг у друга, что они просят у деда Мороза, а письма для Лили и Тэси приходилось писать кому— нибудь другому и девочкам приходилось запоминать все свои желания, пока не подойдет рождество. Ты не хочешь братика для медвежонка Тедди? Тебе все еще хочется короткоствольное ружье? А коньки с двойными лезвиями?

Но дети не могли точно решить, нужны ли им все эти вещи.

В ожидании кануна того рождества Дэйли Алис забралась с ногами в огромное кресло и, согнув колени, положила на них большую книгу, приспособив ее как столик.

«Дорогой Санта, — написала она, — пожалуйста принеси мне новый термос любого цвета, желательно розоватого, как цвет свежесваренного мяса и нефритовое кольцо, как у тетушки Клауд, на правый средний палец» Она задумалась. Алис наблюдала, как снег ложится на сырую землю и по мере того, как уходит день, снежинки становятся все заметнее.

«Стеганое одеяло, — продолжала она, — вроде того, что лежит у меня в ногах. Пару теплых пушистых тапочек. Мне бы хотелось, чтобы этот ребенок достался мне легче, чем два других. И еще один пустяк, который для тебя будет не так трудно выполнить. Длинный вкусный леденец, какого ни у кого не будет. Заранее благодарю тебя. Алис Барнейбл /старшая сестра/». С самого детства она всегда прибавляла последние слова, чтобы не было ошибки. Она еще немного колебалась, держа в руках этот крошечный голубоватый листочек бумаги, почти полностью исписанный своими пожеланиями, а потом дописала: «P.S. Если ты возвратишь мою сестру и моего мужа оттуда, куда они вместе зашли, я буду тебе несказанно благодарна».

Она несколько раз согнула листок. Среди странноватого снежного безмолвия было слышно, как стучит печатная машинка ее отца. Клауд, подперев щеку рукой, писала огрызком карандаша на журнальном столике; ее глаза были влажными, наверное, она плакала, хотя в последнее время ее глаза часто казались на мокром месте; скорее всего, это было старческое. Алис откинула голову на мягкую спинку кресла, глядя на потолок. Рядом с ней усаживался Смоки, готовясь начать свое письмо. Он уже испортил один листок, так как шаткий письменный стол раскачивался, когда он аккуратно выводил буквы. Он подложил под ножку стола коробок спичек и начал снова.

«Мой дорогой Санта. Прежде всего я бы хотел объяснить мое прошлогоднее желание. Я не оправдываю себя, говоря, что я был немного пьян, хотя так оно и было, я и сейчас немного выпил /это, как и многое другое уже стало рождественской привычкой, но ты знаешь все об ЭТОМ/. Как бы то ни было, если я обидел тебя или переутомил таким предложением, извини; я только хотел немного выпустить пар. Я знаю, что не в твоей власти отдать одного человека другому, но факт в том, что мое желание было выполнено. Может быть, это потому, что я хотел именно этого больше всего, а ты даешь то, чего больше всего хочется. Я не знаю, благодарить ли тебя за это или нет. Я хочу сказать, что не знаю твоих возможностей и не знаю, так ли уж я благодарен за это…»

Он пожевал кончик ручки, подумав о прошлогоднем рождестве, когда он утром вошел в комнату Софи, чтобы разбудить ее. Было, конечно, очень рано, в окнах едва брезжил рассвет, но Тэси не могла ждать. Он удивлялся, сможет ли он рассказать, что случилось. Он никогда никому не рассказывал этого и лишь то, что это письмо вскоре будет сожжено, ввело его в искушение написать то, что он хранил в глубокой тайне. Но нет.

Доктор говорил правду, что одно рождество следует за другим, как будто и нет между ними других дней. За последние несколько дней Смоки хорошо уяснил это для себя. Не из-за того, что ежегодно повторялся один и тот же ритуал — вытаскивали старые украшения и на двери вешали украшенные зеленью рождественские веночки. Все, что происходило со времени последнего рождества, переполняло его сильными чувствами. Это был день, который с детства для него ничем иным, как очарованием Хэлоуина, когда он надевал маску пирата или клоуна и неузнаваемым уходил в сверкающую петардами и фейерверками ночь. И как только наступала зима, вместе с первым снегом его вновь окутывала волна чувств и переживаний. Не он, а она была причиной того, что он писал теперь.

«Однако, — продолжал он писать, — мои желания в этом году немного неясны. Мне бы хотелось один из тех инструментов, которыми ты затачиваешь косу и косаря сена. Мне бы хотелось обладать силой гиббона». Он подумал, что нужно подписаться и поставить дату, но его охватило чувство фатальности происходящего. «Санта, — написал он, — мне бы хотелось быть одним человеком, а не чувствовать себя целой толпой; большая половина людей всегда стремится повернуться спиной и убежать, когда на них смотрят», — он имел в виду Софи, Алис, Клауд, доктора, мать, но больше всего Алис. «Посмотри на меня, Санта, я хочу быть честным и смелым и нести свое бремя. Я не хочу стоять в стороне, пока кучка ничтожных вымышленных проныр устраивает за меня мою жизнь».

Здесь он остановился, заметив, что его трудно понять. Он немного подумал, как закончить свое послание. Он подумал, что нужно написать «всегда твой», но ему показалось, что это будет звучать иронически или даже издевательски и наконец, написал просто, так как его отец обычно подписывал свои письма и что всегда выглядело двусмысленно и ненавязчиво. Он подписался: Эван С. Барнейбл.

Все собрались внизу со своими письмами и высокими бокалами, наполненными сладким ромом со взбитыми яйцами. Доктор держал свое послание свернутым, как настоящее письмо и обратная сторона его была испещрена точками и запятыми; мать достала свое письмо из коричневой сумочки и оно напоминало список покупок в магазине. Огонь в камине поглотил все их послания, правда, отказавшись поначалу принять письмо Лили, которая с пронзительным криком попыталась бросить свой листок прямо в «рот огню»; лишь когда она подросла и стала поумнее, она поняла, что нельзя бросить листок бумаги в центр пламени. Тэси, как всегда настаивала, чтобы они вышли посмотреть, как дым передаст их пожелания Санта Клаусу. Смоки взял ее за руки и посадил себе на плечи. Они вышли на заснеженное крыльцо и смотрели, как улетает дым из трубы и тают снежинки, встретившиеся на его пути.

Когда Санта получил эти послания, он зацепил за уши дужки очков и пальцем прижал их к переносице. Что они хотели от него на этот раз? Короткоствольное ружье, медвежонка, сапожки, несколько совершенно бесполезных безделушек: ну, хорошо. Но насчет остального… Он даже не представлял, до чего еще могут додуматься люди. Но уже было поздно; если он и разочарует их завтра, то это будет не в первый раз. Он снял с вешалки свою меховую шапку и надел перчатки. Уже утомленный, хотя его путешествие еще не началось, он вышел на искрящуюся арктическую равнину, над которой сияли миллиарды звезд и казалось, от них исходил хрустальный звон; зазвенели колокольчики в упряжи северных оленей, когда при его приближении они подняли увенчанные тяжелыми рогами головы; зазвенела под его шагами вечная мерзлота.

 

В ДОМЕ ВСЕМ ХВАТИТ МЕСТА

Вскоре после рождества Софи стала чувствовать себя так, будто ее спеленали, а потом развернули и развязали как-то совершенно неправильно, у нее появились головокружения и она сначала даже не подозревала о причине этого, а когда она поняла, в чем дело, в ней пробудился страх, интерес и она почувствовала даже некоторый комфорт; это было похоже на новый сладкий сон, правда ожидаемый. Ожидаемый! Да, это подходящее слово.

Ее отец потерял дар речи, когда случайно узнал о положении Софи, но будучи отцом, он ощутил некую торжественность случившегося и не опустился до осуждения дочери и у него не возникло вопроса: что теперь будет — он содрогнулся при мысли о том, что могло случиться, если бы кому-нибудь пришла в голову такая мысль, когда он сам был еще в чреве Эми Медоуз.

— Ну, что же, в доме всем хватит места, — сказала мать, вытирая слезы. — Ты не первая, и не последняя.

Как и все остальные, она поинтересовалась, кто же был отцом, но Софи не говорила или, опустив глаза, шепотом отвечала, что никогда не скажет. Тайну раскрыл случай. Первой, кому она открыла свою новость и свой секрет /или одной из первых/ была Дэйли Алис.

— Это Смоки, — сказала Софи.

— О Софи, — вздрогнула Алис, — нет. Нет, Софи.

— Да, — стояла на своем Софи с вызывающим видом держась за ручку двери комнаты Алис, не выказывая желания войти.

— Я не верю в это, он не мог.

— Ну, как хочешь, — сказала Софи, — тебе лучше смириться с этим, потому что это неизбежно.

Что-то в лице Софи, может быть, ужас и невозможность того, что она сказала, заставило Алис усомниться.

— Софи, — мягко сказала она, после того, как они долго молча смотрели друг на друга, — ты не спишь?

— Нет.

Это было раннее утро; Софи была в своей ночной рубашке; час назад Смоки, почесываясь, вылез из теплой постели, чтобы идти в школу. Софи разбудила Алис — это было так необычно, что в первый момент Алис надеялась… Она откинулась на подушки и закрыла глаза, но больше не смогла уснуть.

— Разве тебе это никогда не приходило в голову? — спросила Софи. — Ты никогда не думала об этом?

— Да, я подозревала. — Она прикрыла глаза рукой. — Конечно, я что— то подозревала.

Софи говорила все это с таким видом, что казалось, она будет очень расстроена, если Алис скажет, что она ни о чем не догадывалась. Алис села в постели, ее охватило внезапное чувство ярости.

— Но чтобы такое… Я имею в виду вас двоих! Как ты могла быть такой глупой?

— Я думаю, мы поддались чувствам, — ровным голосом ответила Софи, — ты знаешь, как это бывает.

Но под гневным взглядом Алис мужество остановило ее и она опустила глаза. Алис заставила себя подняться и сесть.

— Может быть, ты войдешь в комнату? — сказала она. — Я не собираюсь бить тебя или что-нибудь в этом роде.

Софи все еще стояла в дверях, слегка растерянная, немного разозленная; она была похожа на Лили, когда та что-нибудь нашкодит и боится, что ее накажут или побьют. Алис нетерпеливо махнула рукой, приглашая сестру войти. Софи, тяжело ступая своими большими ногами, прошла по полу и когда она взобралась на высокую кровать, на ее лице промелькнула странная стыдливая улыбка; под ее легким фланелевым халатом Алис ощутила ее наготу. Это заставило ее вспомнить далекие годы детства.

— Смоки знает? — холодно спросила она.

— Да, — ответила Софи, — я сказала ему первому.

Это был удар — Смоки скрыл от нее; впервые с того момента, как Софи переступила порог ее комнаты, Алис ощутила острое чувство боли. Алис подумала о муже, о том, что он знал об этом, в то время, как она даже не подозревала; эта мысль убивала ее.

— И что он собирается делать? — снова спросила Алис, как на допросе.

— Он не… Он не…

— Ну, что ж, вам решать, не так ли? Вам обоим!

Губы Софи задрожали. Ее храбрость таяла на глазах.

— О Алис, не надо так, — взмолилась она, — я не ожидала, что ты будешь так говорить со мной.

Она взяла Алис за руку, но та отвернулась, зажимая рот согнутыми пальцами другой руки.

— Я знаю, что мы поступили ужасно, — сказала она, пытаясь заглянуть в лицо сестры, — ужасно. Но Алис…

— У меня нет ненависти к тебе, Софи.

Вопреки ее желанию пальцы Алис крепко сжали руку Софи, хотя глаза все еще смотрели в сторону. Софи наблюдала за борьбой, которая происходила в душе Алис; она не пыталась ничего говорить, а только сжимала руки и ждала, чем все кончится.

— Видишь, я думала…

Она снова замолчала и откашлялась.

— Ну, ты знаешь, — сказала Алис, — вспомни: Смоки был выбран для меня, я привыкла так считать; я привыкла думать, что это наша судьба.

— Да, — согласилась Софи, опуская глаза.

— Только позже, по-видимому, я не могу как следует вспомнить этого. Я не могу вспомнить их. Как это было. Я помню… но… такое чувство, ты понимаешь, что я имею в виду? Ну, как это было с Обероном, еще в то время.

— О Алис, — воскликнула Софи, — как ты могла забыть?

— Клауд сказала: когда ты вырастешь, ты изменишься. А если нет, то потеряешь все и ничего не получишь взамен. — Ее глаза наполнились слезами, хотя голос звучал твердо; казалось, что слезы составляли меньшую часть ее рассказа. — И я подумала, что я поменялась с ними на Смоки. И они согласились на это. И все было нормально. Потому что, хотя я больше и не вспоминала о них, у меня был Смоки.

Теперь ее голос начал дрожать.

— Наверное, я ошибалась.

— Нет! — Софи вздрогнула, как будто она услышала богохульство.

— Я догадываюсь, что это обычное дело, — сказала Алис и прерывисто вздохнула. — Я догадываюсь, что ты была права, когда сказала после нашей свадьбы, что у нас никогда больше не будет того, что было однажды; ты сказала: время покажет…

— Нет, Алис, нет! — Софи схватила руку сестры, как бы пытаясь удержать ее. — Все было правдой, это была правда, я всегда знала это. Нет, нет, даже не говори, что это не так. Это была самая замечательная история, какую я когда-либо слышала и все сбылось, так как они и говорили. О, я так ревновала, Алис, для тебя все было так прекрасно, а я была так завистлива…

Алис повернула голову и посмотрела ей в глаза. Софи поразило выражение ее лица: оно не было печальным, хотя в глазах стояли слезы, оно не было сердитым — оно было никаким.

— Ну, — сказала Алис, — я думаю, что теперь тебе не стоит больше ревновать.

Она подняла лямку ночной рубашки, соскользнувшую с плеча Софи.

— А теперь нам нужно подумать, что делать…

— Неправда, — сказала Софи.

— Что? — Алис недоуменно посмотрела на нее. — Что неправда, Софи?

— Неправда, неправда, — Софи почти кричала, звуки рвались изнутри. — Это совсем не Смоки. Я обманула тебя!

Не в состоянии больше видеть отчужденное лицо сестры, Софи всхлипывая, уткнулась головой в ее колени.

— Прости меня… Я была так завистлива, я хотела стать частью твоей жизни, но это и все; неужели ты не понимаешь, что он никогда не смог бы сделать этого, он так любит тебя, и я бы не смогла. Но я потеряла тебя, я потеряла тебя. Я хотела, чтобы у меня в жизни тоже что— то было, я хотела… О Алис.

Вне себя от удивления, Алис ударила сестру по голове и тут же непроизвольно погладила ее.

— Подожди минутку, Софи. Софи, послушай.

Двумя руками она оторвала от своих колен голову Софи.

— Ты хочешь сказать, что ты никогда…

Софи залилась румянцем, который был виден даже несмотря на слезы.

— Ну, мы были близки. Один или два раза. — Она закрыла лицо ладонями. — Но всегда в этом была виновата я. Ему было так плохо.

Она откинулась назад и яростно встряхнула головой, при этом волосы упали на ее заплаканное лицо.

— Он всегда после этого чувствовал себя так плохо.

— Один или два раза?

— Ну, может быть, три раза.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да, три… с половиной. — Она чуть не захихикала и, закрыв лицо платком, высморкалась.

Алис рассмеялась. Софи, глядя на нее, засмеялась тоже, всхлипывая и сморкаясь.

— Подожди минутку, — сказала Алис сквозь смех, — если это был не Смоки, тогда кто же? И вообще, ты уверена, что беременна?

Софи ответила ей, по пальцам называя причины своей уверенности.

— Джордж Маус, — воскликнула Алис, — Софи, ведь это же кровосмешение.

— Ну что ты, — бездумно ответила Софи, — это было всего один раз.

— Но потом он…

— Нет! — твердо сказала Софи и положила руку на плечо Алис. — Нет. Ему не нужно знать. Он никогда не узнает. Обещай мне, Алис. Поклянись. Никогда не говори, никогда. Я была в таком затруднении.

— О Софи.

Какой удивительный человек, подумала она, какой странный человек. В этот момент она ощутила, что в течение долгого времени она тоже теряла Софи; она совсем забыла о сестре.

— Что же мы скажем Смоки? Это будет означать, что он…

— Да. — Софи дрожала. Алис отошла в сторону и Софи стянула с кровати одеяло и закуталась, ощутив сохранившееся тепло Алис. Алис скользнула в кровать, дотронулась до ледяных ног сестры и прижалась своими ногами к ее холодным ступням, желая согреть Софи.

— Это конечно, неправда, но ничего ужасного в том, что он будет думать так, нет. Я хочу сказать, что у ребенка должен быть какой-нибудь отец, — говорила Софи. — Но только не Джордж, ради всего святого.

Она спрятала лицо на груди Алис и, помолчав немного, чуть слышно сказала:

— Я хочу, чтобы это был Смоки. — Немного помолчав, она повторила: — Так и должно быть. — И еще через некоторое время: — Подумай, малыш.

Алис показалось, что она почувствовала, как Софи улыбается. Разве возможно почувствовать улыбку, когда к тебе прижимается чье-то лицо?

— Ну, я считаю, что это возможно, — сказала она и теснее прижалась к Софи. — Я не могу больше ничего придумать.

Какая странная штука жизнь, думала она, то, как они живут; даже если она доживет до ста лет, она не сможет понять. Она улыбнулась про себя, озадаченная и покачала головой, понимая свое бессилие. Вот чем все закончилось! Но она так давно не видела Софи счастливой, она могла быть счастлива только рядом с ней. Ночной румянец Софи при свете дня стал еще ярче.

— Он любит тебя, — пробормотала Софи. — И он всегда будет тебя любить.

Она сладко зевнула и поежилась.

— Это правда, это правда.

Может быть. В ней нарастало чувство, похожее на понимание, оно переплеталось в ней, как длинные ноги Софи переплетались с ее ногами; может быть, она и была не права насчет обмена; может быть, они перестали дразнить ее, заставляя следовать за собой, только потому, что она давно уже находится там, куда они хотели привести ее. Она не потеряла их и ей не нужно было следовать за ними, потому что она уже была здесь. Она неожиданно для себя крепко обняла Софи и вздохнула.

Но если она была там, где ей следовало быть, то где именно она находилась? И где был Смоки?

 

ПОДАРОК, КОТОРЫЙ ОНИ ДОЛЖНЫ ПОЛУЧИТЬ

Когда Смоки вернулся, Алис сидела на кровати, ожидая его /так же, как она встретила Софи/, прислонившись к подушкам, как восточная принцесса, покуривая коричневую сигарету тетушки Клауд, как она всегда делала, когда чувствовала свое превосходство.

— Ну, — величественно произнесла она, — давай определимся.

Испытывая удушье от замешательства /сконфуженный до глубины души, так как он думал, что был очень осторожен и кроме того, они говорили, что это всегда возможно, а теперь?/, Смоки ходил по комнате, беря в руки разные мелкие предметы и внимательно изучая их6 а потом снова клал на место.

— Я никогда не ожидал, что так получится, — сказал он наконец.

— Ну, я считаю, что это всегда неожиданность.

Она наблюдала, как Смоки ходил по комнате, время от времени подходя к окну, чтобы взглянуть украдкой сквозь занавески на отблеск луны на снегу; он был похож на идиота, который ищет себе убежище.

— Ты не хочешь рассказать мне, что случилось?

Он отошел от окна, его плечи были опущены, как от непомерной тяжести. Он так долго боялся этого разоблачения.

— Прежде всего это моя ошибка, — сказал он, — и тебе не следует обвинять Софи.

— Да?

— Я… я силой овладел ею. Я хочу сказать, что мне давно хотелось… ну… ну как бы это сказать… я…

— Ну-ну.

Хорошо, оборванцы, покажите себя, подумал Смоки; с вами все кончено. Со мной. Он откашлялся и подергивая себя за бородку, рассказал все, или почти все.

Алис слушала, дымя сигаретой. Она пыталась дымом заглушить сладковатый вкус великодушия, которое комком стояло в горле. Она знала, что не должна улыбаться, пока Смоки говорил, но она чувствовала к нему такое расположение, ей так хотелось обнять его, поцеловать — таким мужественным и честным он был, что наконец она сказала:

— Хватит бегать по комнате. Подойди и сядь.

Он устроился на самом краешке кровати, заняв как можно меньше места на супружеском ложе, которое он предал.

— Это было всего один-два раза, — сказал он. — Я не думал…

— Три раза, — уточнила она, — с половиной.

Он страшно покраснел. Она надеялась, что через некоторое время он сможет посмотреть на нее и увидит, что она улыбается.

— Ну, ведь ты знаешь, что в мире это случалось уже не раз, — сказала она.

Он не поднимал глаз. Конечно, он думал, что возможно, так и было.

— Я обещал, что позабочусь об этом… Будь уверена, я так и сделал.

— Конечно. И это правильно.

— Но как же так. Я клянусь, Алис, это так.

— Не говори так, — сказала Алис, — никогда нельзя быть уверенным.

— Я говорю тебе, нет.

— Ну, ладно, в доме найдется еще одна комната.

— О нет.

— Мне очень жаль.

— Я заслужил этого.

Мягко, как бы не желая вмешиваться в его самоуничижение и раскаяние, она прижала к себе его руку и переплела его пальцы со своими. После мучительно долгой паузы он повернулся и посмотрел на нее. Она улыбалась.

— Какой же ты болван, — сказала Алис. В ее карих глазах, темных, как бутылочное стекло, он увидел свое отражение. Что происходило? Под ее пристальным взглядом началось что-то совершенно неожиданное: суета, разрозненные части того, что составляло его сущность, объединились. — Ты настоящий болван, — повторила она, и он почувствовал себя не способным ни к чему эмбрионом.

— Послушай, Алис, — начал он, но она подняла руку и закрыла ему рот, как бы не желая, чтобы вышло то, что она вложила в него.

— Не говори ничего.

Это было удивительно. Она снова сделала с ним это; впервые это произошло с ним давным-давно в библиотеке Джорджа Мауса — она вроде бы создала его, только тогда она создала его из ничего, а теперь — из лжи и вымысла. Он покрылся холодным потом от ужаса: что если в своей глупости он зашел так далеко, что может потерять ее? Что если он уже потерял ее? Что он тогда будет делать?

— Смоки, — сказала она, — не надо, Смоки. Послушай. Я хочу сказать о ребенке.

— Да.

— Как ты думаешь, это будет мальчик или девочка?

— Алис!..

Она всегда надеялась и почти всегда верила, что существовал какой-то подарок, который они должны получить, и что в свое время они получат его. Она даже думала, что когда это время подойдет, она узнает об этом. И вот это случилось.

 

ПТИЦА СТАРОГО СВЕТА

Подобно центрифуге, которая бесконечно медленно набирает ускорение, весна вступала в свои права и по мере продвижения распутывала те узлы, которые связали их всех и распределяла их по Эджвуду, как витки золотой цепочки. Однажды теплым весенним днем после долгой прогулки доктор рассказал, что он видел бобров, покидающих свой зимний дом; их было сначала двое, потом четверо, потом шестеро и все они провели зиму подо льдом в домике, где все они едва могли уместиться. Только представьте себе! Мать и все остальные кивали и поддакивали, как будто они хорошо знали, что испытывали в тесноте бобры.

Однажды, когда Дэйли Алис и Софи, переполненные счастьем ковырялись в земле за домом, делая цветочные грядки и не обращая внимания на грязные пальцы и землю под ногтями, они увидели большую белую птицу, которая лениво и плавно спускалась с неба. Она была похожа на большую газету или на раскрытый белый зонтик. Птица, держа в длинном красном клюве палку уселась на крышу планетария, прямо на перекладины старого испорченного механизма, который когда— то был частью телескопа. Птица топталась на одном месте, переступая длинными красными ногами. Она положила палку, посмотрела на нее и перенесла на другое место; затем птица огляделась и начала щелкать длинным красным клювом, распуская веером крылья.

— Кто это?

— Я не знаю.

— Он строит там гнездо?

— Собирается.

— Знаешь, на кого он похож?

— Да.

— Это аист.

— Эта птица не может быть аистом, — сказал доктор, когда они рассказали ему. — Аисты живут в Европе или в Старом Свете. Они никогда не перелетают через большие водные пространства.

Он поспешил вслед за ними и Софи своей садовой лопаткой указала на крышу планетария, где уже были две белые птицы и лежали две палки, приготовленные для гнезда. Птицы громко болтали между собой и обнимались, переплетаясь шеями; они были похожи на молодоженов, которые никак не могут оторваться друг от друга и заняться домашними делами. Доктор Дринквотер долго протирал глаза, разглядывая птиц в бинокль и смотрел в справочники, чтобы убедиться, что он не ошибся, что это был не кто иной, как настоящий европейский аист. В страшном волнении он ринулся в свой кабинет и отпечатал справку об этом удивительном, беспрецедентном случае, чтобы отправить ее в различные общества охраны птиц, к которым он тоже принадлежал. Он разыскивал марки для конвертов, неустанно приговаривая «удивительно» прерывающимся от волнения голосом. Вдруг он остановился и задумался. Потом перевел взгляд на численник, лежавший на его столе. Прекратив свои поиски, он медленно опустился в кресло, глядя вверх на потолок, как будто увидел над собой белых птиц.

 

СНАЧАЛА ЛЮСИ, ПОТОМ ЛАЙЛЕК

Аист действительно пролетел большое расстояние и прибыл из другой страны. Здесь ей все подходило, она думала: с высокой крыши она сможет осматривать большое расстояние, глядя своими красными глазками туда, куда указывает ее клюв. Птица думала, что в ясные жаркие дни, когда ветерок раздувает плюмаж ее перьев, она даже сможет разглядеть свое долгожданное освобождение от высиживания птенцов. И конечно, однажды она сможет увидеть пробуждающегося короля, который сейчас спал и будет спать еще какое-то время в своей горе, и его придворные тоже спали вокруг него; за время его долгого сна красная борода выросла такой длинной, что волоски закрутились, как плющ, вокруг ножек праздничного стола, за которым он теперь и храпел, уткнувшись в него лицом. Она видела, как он чихнул и пошевельнулся, как бы очнувшись ото сна. Она почувствовала всем сердцем, что после того, как он проснется, наступит и ее собственное освобождение.

В отличие от многих других, кого она знала, у нее было терпение. Она высидит из голых, как галька, яиц пушистых птенцов. Она будет с благородством и достоинством прогуливаться по траве вокруг пруда, заросшего лилиями и ловить лягушек для своих подрастающих птенцов. Она будет любить своего сильного мужа — он был таким любящим, внимательным и заботливым и так помогал ей с детьми. Это будет совсем скоро.

Как только птицы устроились на длинной и пыльной крыше, Алис отнесли в постель. Она назвала свою третью дочь Люси, хотя Смоки считал, что это имя похоже на имена двух других дочерей — Тэси и Лили — и что следующие двадцать или тридцать лет он будет все время путать имена детей.

— Хорошо, — сказала Алис, — тогда это будет последний наш ребенок.

Но она ошиблась. У нее еще родился мальчик, хотя даже Клауд пока еще не знала об этом.

Как бы то ни было, если продолжение рода было тем, что они хотели как поняла однажды Софи, сидя и предаваясь мечтам в павильоне у озера, то этот год должен был принести им удовлетворение. После дня осеннего равноденствия Софи родила ребенка, появление на свет которого приписывалось Смоки. Преодолев смущение, она назвала свою дочь Лайлек, потому что она мечтала, как ее мать будет входить в комнату девочки, неся в руках огромную охапку благоухающей сирени. От этих мечтаний ее отвлекли. В комнату вошла ее мать, неся в руках новорожденную девочку. За ней появились Тэси и Лили. Тэси осторожно несла на руках свою трехмесячную сестричку Люси — все пришли посмотреть на ребенка.

— Посмотри, Люси. Видишь малышку? Она такая же, как ты.

Лили приподнялась на цыпочки, чтобы получше разглядеть личико Лайлек, которая лежала укутанная в пеленки в своей колыбельке рядом с воркующей над ней Софи.

— Она не проживет долго, — сказала вдруг девочка, рассмотрев новорожденную.

— Лили! — воскликнула мать. — Какие ужасные вещи ты говоришь!

— Нет, не проживет, — Лили посмотрела на Тэси. — Ведь правда?

— Нет! — Тэси прижала к себе Люси. — Все будет хорошо. Она выкарабкается.

Видя, что ее бабушка шокирована, девочка добавила:

— Не беспокойся, она не собирается умирать, или что-нибудь в этом роде. Она просто не собирается оставаться.

— Но она вернется, — подтвердила Лили, — позже.

— Почему вы об этом подумали? — спросила Софи, не уверенная в том, что она сможет обрести спокойствие после того, что услышала.

Обе девочки одновременно пожали плечами. Их плечи и брови одновременно поднялись и опустились, как будто в этом не было ничего особенного. Они смотрели, как мать, покачивая головой, помогла Софи заставить Лайлек сосать грудь. Под ее мирное чмоканье Софи почувствовала, что ее клонит в сон, Волнения и удивление слишком утомили ее. Было похоже, что девочка чувствовала тоже самое, и хотя пуповина, соединявшая их была отрезана, наверное, им снился один и тот же сон.

На следующее утро аист улетел с крыши Эджвуда, оставив свое грязное гнездо. Ее дети уже научились летать и не спрашивали позволения у своей матери6 ее муж тоже улетел с надеждой, что следующей весной они снова встретятся. Да и сама она только ждала появления на свет Лайлек, чтобы она могла рассказать эту новость — она выполняла свое обещание. И теперь она взлетела с крыши и отправилась совсем не в том направлении, куда разлетелись члены ее семьи, а туда, куда указывал ее длинный красный клюв. Веер ее крыльев прошелестел над осенней лужайкой, а длинные ноги под животом были похожи на маленькие флажки.

 

МАЛЕНЬКИЙ, БОЛЬШОЙ

Размышляя подобно луговому мышонку, как пережить зиму, Смоки жадно вдыхал запах летнего неба лежа поздно вечером на земле и глядя вверх, хотя в названии этого месяца была буква «р» и Клауд считала, что это плохо для нервной системы, для костей и вообще для всего тела. Странно, но непостоянные созвездия были именно тем, что он предпочел оставить в памяти о прошедшем лете, но перемены в небе происходили так медленно, казались такими маловероятными, что это успокаивало его. Ему достаточно было взглянуть на часы, чтобы заметить, что созвездия переместились южнее подобно каравану гусей, улетающих к югу… Ночью стал виден Орион и высветилось созвездие Скорпиона; ночь была по-августовскому теплой, но судя по всему это была последняя теплая ночь. Смоки, Софи и Дэйли Алис лежали на спине на вытоптанном овцами лугу, их головы были тесно сдвинуты, как яйца в гнезде, лица казались бледными в слабом свете звезд. Их головы были так близко, что когда кто-нибудь указывал на звезду, вытянутая рука была более или менее в поле зрений остальных; они могли бы провести всю ночь, говоря «вон там, смотри, куда я показываю». На коленях Смоки лежал открытый справочник звездного неба и он смотрел в него, подсвечивая себе светлячком, которого он поймал и посадил в целлофановый пакет из-под датского сыра; света было вполне достаточно, и он не слепил глаза.

— Кемелопард, — сказал он, указывая на качающуюся на севере звезду; она была не очень хорошо видна, так светила на самой линии горизонта. — Это Кемелопард.

— А что такое Кемелопард? — снисходительно спросила Дэйли Алис.

— По существу это жираф, — отозвался Смоки, — верблюд-леопард. Верблюд в шкуре леопарда.

— Ради бога, почему же жираф? — спросила Софи. — Как он попал туда?

— Держу пари, что ты не первая спрашиваешь об этом, — сказал Смоки смеясь. — Представь себе их удивление, когда они впервые посмотрели на небо и сказали: о мой бог, что там делает жираф?

Небесный зверинец промчался перед ними, начав с зоопарка и перейдя на мужчин и женщин, богов и героев; созвездия Зодиака — хотя той ночью не все звезды были хорошо видны — предстали перед их глазами. Туманность Млечного Пути, раскинувшись широкой радугой светила над их головами; Орион приподнял одну ногу над линией горизонта, преследуя свою собаку Сириус. Они раскрыли сиюминутные знаки, которыми обменивались звезды. Юпитер, мерцая, горел на западе.

Смоки с детских лет читал сказки о звездах. Картинки в детских книжках были такими неопределенными и неполными, а сказки, по крайней мере некоторые из них, такими незначительными и обыденными, что Смоки казалось, что все должно быть правдой: Геракл выглядел таким же маленьким, как и он сам и его можно было отыскать на картинке только, если заранее знать, что он там был изображен и где именно искать.

В это же самое время Софи думала об их собственной сказке, о судьбе их троих, связанных друг с другом так же постоянно, как созвездия.

В ту неделю Земля в своем движении проходила через хвост давно пролетевшей кометы и каждую ночь звездный дождь рассыпался в черном небе; звезды вспыхивали беловатым светом и сгорали без остатка.

— Некоторые из них не больше, чем камешки-голыши или булавочная головка, — сказал Смоки, — то, что вы видите всего лишь отблеск в атмосфере.

Но в тот день Софи могла ясно видеть падающие звезды. Она подумала, что, наверное, она могла бы поднять одну звезду, рассмотреть ее и увидеть, как она падает — мгновенная ослепительная вспышка, которая заставляла ее затаить дыхание, а ее сердце замирало от ощущения бесконечности. Была ли это чья-то более счастливая судьба?

Она нашла в траве руку Смоки; другой его рукой уже завладела ее сестра и сжимала ее всякий раз, когда в небе вспыхивала догорая звезда.

Дэйли Алис не могла сказать, что она чувствовала — величие или ничтожество. Она не переставала удивляться, неужели ее голова такая большая, что может вместить в себя всю звездную вселенную, а может быть, Вселенная так мала, что может поместиться в человеческой голове. Два этих чувства боролись в ней, попеременно одерживая верх. Так звезды мелькали перед ее глазами, а потом Смоки взял ее руку, она закрыла глаза и показалась сама себе мельчайшей песчинкой, а внутри ее, как будто в крошечной коробочке светили звезды.

Так они лежали довольно долго, не разговаривая, каждый испытывая странное чувство непостоянства, эфемерности Вселенной — парадоксальное, но неоспоримое чувство; и если бы у звезд были лица и они сияли в небе так близко, как казалось, то они бы увидели их троих, как одно созвездие, соединенное в виде колеса на фоне темного, как небо, луга.

 

НОЧНОЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ

Окно было закрыто, но в самом углу оставалась небольшая щель и полночный ветер дул, собирая в шероховатые холмики пыль на подоконнике: комната была подходящей для НИХ и ОНИ вошли.

Их было трое в спальне Софи и они стояли, тесно прижавшись друг к другу; они разговаривали, советуясь, склонив головы в коричневых кепках, их бледные лица напоминали маленькую луну каждое.

— Посмотри, она спит.

— Да, и ребенок спит у нее на руках.

— Она крепко его держит.

— Не так уж и крепко.

Все как один, они подошли ближе к высокой кровати. Лайлек лежала на материнских руках, ее головка была прикрыта чепчиком от холода, она согревала своим теплым дыханием щеку Софи.

— Ну, бери ее.

— А почему ты не берешь, если ты так беспокоишься?

— Давайте все вместе.

Шесть длинных белых рук протянулись к Лайлек.

— Подождите, — сказал один из них, — а где другая?

— Ты должен был принести ее.

— Нет, не я.

— Здесь она, здесь.

Они что-то доставали из туго набитого портфеля.

— Конечно, не очень похожа.

— Что делать дальше?

— Дуй.

Они что-то держали, прикрывая своими телами и дули все разом. Один из них все время оглядывался на спящую Лайлек. Они дули до тех пор, пока то, что они держали, не превратилось в другую Лайлек.

— Хватит.

— Теперь очень похоже.

— Теперь бери…

— Подожди пока…

Один из них очень близко подошел к Лайлек и потянул покрывало, которым была укрыта девочка.

— Посмотри, ее ручки запутались в волосах матери.

— Быстрее распутай.

— Бери ребенка, а то мы разбудим мать.

— Возьми это. — Один из вошедших протянул огромные ножницы, которые тускло поблескивали в слабом свете ночника, и открыл их со слабым щелчком.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

Один держал ненастоящую Лайлек, другой приготовился забрать у Софи ее дочь, а третий стоял с ножницами. Они проделали все очень быстро. Ни мать, ни ребенок не проснулись, и они положили то, что они принесли, на грудь Софи.

— Теперь пошли.

— Легко сказать. Придется возвращаться другим путем.

— Если так нужно…

Двигаясь как один и беззвучно /старый дом, казалось, затаил дыхание, пока они проходили, руководствуясь каким-то одному ему известными причинами/, они подошли к входной двери; один из них подошел и открыл ее, все выскользнули в ночь и быстро исчезли вместе с попутным ветром. Лайлек ни разу не проснулась и не издала ни звука, Софи тоже спала, ничего не чувствуя. Ее сон не нарушился, за исключением того, что когда она повернулась на другой бок, окончание сна стало печальным и она почувствовала себя как никогда раньше тяжело.

 

ВО ВСЕХ НАПРАВЛЕНИЯХ

Смоки проснулся от какого-то болезненного внутреннего толчка; но как только он открыл глаза, он сразу же забыл о причине, разбудившей его. Он проснулся и чувствовал себя так, будто была середина дня, в нем нарастало непонятное раздражение и он считал, что может быть, виной всему принятая вечером пища. Было четыре часа утра, уже час он пролежал без сна. Он крепко закрыл глаза, надеясь, что сон не полностью покинул его. Но это было именно так, теперь он мог наверняка сказать это. Чем крепче он сжимал веки, тем меньше ему хотелось снова заснуть.

Он потихоньку выскользнул из-под высокой горы одеял и нащупал в темноте свой халат. Он знал единственное средство, чтобы избавиться от такого состояния — нужно было встать и бодрствовать, пока нервная система не успокоится и не потянет в сон. Он осторожно прошел по полу, надеясь не наступить на туфли или на что-нибудь другое; он не хотел беспокоить Дэйли Алис, и удовлетворенный тем, что не разбудил ее, взялся за ручку двери. Он прошел по комнатам, спустился по лестнице и включил кое-где свет. Как только он осторожно закрыл за собой дверь, Дэйли Алис тотчас проснулась. Не то, чтобы ее разбудил шум, но мирный ее сон был нарушен именно его отсутствием.

На кухне горел неяркий свет, когда он открыл дверь. Тетушка Клауд сжалась от страха и слегка присела, когда увидела, что дверь открылась, а потом слабо ойкнула при появлении Смоки. У нее в руках был стакан теплого молока, а ее длинные и все еще красивые распущенные волосы, белые, как у Гекаты, рассыпались по плечам.

— Как ты меня испугал, — сказала она.

Они тихонько поговорили о бессоннице, хотя их шепот не мог никого потревожить, кроме разве мышей. Смоки, видя, что Клауд тоже страдает бессонницей, позволил ей согреть для него стакан молока и добавил в свой стакан немного бренди.

— Послушай, какой ветер, — сказала Клауд.

Наверху, над головой они услышали длинный скрип и тихий шум воды в туалете.

— Что такое? — сказала Клауд. — Совершенно бессонная ночь, и луны сегодня нет.

Она поежилась.

— Никто не спит, похоже на ночь перед катастрофой или перед какими-то событиями. Ну, может быть, это случайность.

Она сказала это таким тоном, как если бы говорила «Господи, помоги нам».

Смоки немного согрелся. Клауд перелистывала страницы поваренной книги. Он надеялся, что она не останется сидеть и ждать рассвета, он также надеялся, что и к нему придет сон.

Поднявшись на лестницу, Смоки не пошел в свою спальню, где, как он знал, сон еще не ждал его. Он пошел к комнате Софи, не имея другой цели, чем просто взглянуть на нее. Ее спокойствие благотворно влияло на него и он тоже успокаивался — это было все равно, что гладить кошку. Когда он открыл дверь в ее спальню, он увидел в бледном лунном свете, что кто-то сидит на краю постели Софи.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответила Дэйли Алис.

В воздухе стоял странный запах: это был запах прелых листьев, или старых кружев королевы Анны, так еще пахнет вывернутый из земли камень.

— Что случилось? — мягко спросил он. Он подошел и сел на другой край кровати.

— Я не знаю, — ответила она. — Ничего. Я проснулась, когда ты вышел. Мне показалось, что-то случилось с Софи, и я пошла посмотреть.

Они не опасались своим тихим разговором разбудить Софи; когда около нее разговаривали во время ее сна, это только успокаивало ее и дыхание спящей становилось ровным и глубоким.

— Как видишь, все в порядке, — сказал Смоки.

— Да.

Новый порыв ветра в бессильной ярости разбился о стены дома; загудели окна. Смоки посмотрел на Софи и Лайлек. Лайлек лежала, как неживая, но у Смоки было трое детей и он знал, что это обманчивое впечатление, особенно в темноте и нет причин для тревоги.

Они молча стояли около Софи. Ветер неожиданно произнес какое— то слово в каминной трубе. Смоки посмотрел на Алис, а она коснулась его руки и улыбка промелькнула на ее лице.

Что напомнила ему эта улыбка?

— Все в порядке, — сказала она.

Он вспомнил, как улыбалась ему тетушка Клауд, когда они, волнуясь сидели на лужайке у дома Оберона в тот день, когда он женился; ее улыбка успокаивала его тогда. Улыбка издалека, она только еще больше увеличивала это расстояние. Знак дружбы, полученный от незнакомца.

— Ты чувствуешь какой-то запах? — спросил он.

— Да, то есть нет. Вернее, он был, но исчез.

Все так и было. Комнату наполняла только ночная прохлада. Порыв ветра приподнял легкие занавески, и они коснулись его лица. Ему казалось, что это Не Братец Северный ветер, а многоугольный дом поднял паруса и плывет сквозь ночь, меняя направления, в неизвестное будущее.