Солнце поднималось на синее безоблачное небо и заливало светом обширные поля, покрытые высокой золотистой рожью, и луга, окружающие мирный городок Кимблтон.

От малейших дуновений ветра тяжелые колосья, подобно волнам на спокойных водах озера, огражденного высокими скалами от вторжения бурь, то наклоняли янтарные головки, то поднимали их. Розовые цветы полевой повилики обвивали стебли и, переползая с одного на другой, соединялись в гибкую цепь; быстрокрылые ласточки взвивались в поднебесье.

Стада шли, поднимая тучи пыли, на привольные пастбища; пастухи перекликались, и лай собак сливался с мычанием коров. Все пробудилось к жизни и к дневному труду.

Мерные звуки благовеста призывали население Кимблтона в храм. Древний собор с массивными, потемневшими сводами постепенно заполнялся верующими, и священник готовился начать богослужение, когда в церкви послышались движение и шаги и Элиа, дрожащая и бледная, как призрак, приблизилась к решетке, окружавшей алтарь.

– Королева умирает и хочет причаститься! – с трудом прошептала она, задыхаясь от слез.

– Королева умирает? – повторили с испугом несколько голосов.

– На колени, друзья мои, помолимся за эту отходящую, измученную душу! – обратился священник к взволнованной толпе.

Почти в ту же минуту раздался глухой, мерный и торжественный звон, возвещавший, что чаша со Святыми Дарами выносится из церкви.

Потрясенные вестью, многие горожане вышли следом за Элиа на соборную паперть.

– Так она умирает? Вы уверены? – приставали они к убитой горем девушке. – Мы не видели ее уже несколько дней, но ведь недавно она сидела в своем садике! Ответьте же нам, Элиа!

Эти расспросы еще больше усилили тоску молодой девушки.

– Ей стало лучше, и я уговорила ее подышать свежим воздухом, – отвечала она, – но ее организм был настолько надорван, что она не смогла, разумеется, вынести новых волнений! Она долго ждала испанского посланника, и он прибыл сегодня; но ему не разрешили привезти к ней дочь.

– Как? К вам прибыл посланник? – воскликнули внезапно несколько человек.

На лицах горожанок выразилось такое живое любопытство, что они, вероятно, забыли на время о судьбе Екатерины.

– А красив ли посланник? Он одет по-испански?

– Конечно! – отвечала лаконично Элиа.

– А что он сказал, когда приехал к вам?

– Он воскликнул с испугом: «Неужели это дом английской королевы? Это просто лачуга!» Вот все, что он сказал!

– О, Элиа! Все мы жалеем ее! Посланник, вероятно, одет очень богато?

– Чрезвычайно богато: его плащ вышит золотом.

– А что он сказал, когда вы провели его в комнату королевы?

– Ни единого слова! Он преклонил колени перед ее постелью, поцеловал почтительно ее бледную руку и залился слезами; когда же на вопрос королевы о принцессе Марии он вынужден был ответить, что король отказался исполнить ее просьбу, то ей сделалось дурно, и мы оба подумали, что она умерла.

Рыдания мешали Элиа говорить.

– Вы не знали ее, – продолжала она, обращаясь к собравшейся толпе, – вы не знали, что она была столь же благородна, как и прекрасна! Вы видели, как она молча шла по улицам Кимблтона; она кланялась вам со свойственной ей приветливостью, но никто из вас не знал, как она была добра и совершенна, как она страдала!

Элиа шла, торопясь вернуться к постели умирающей, но пустынные улицы наполнялись народом, ей преграждали путь; толпа все прибывала, горожане обвиняли во всем Анну Болейн и выражали искреннее, горячее сочувствие измученной королеве, которая готовилась переселиться в вечность.

В то время как встревоженные жители Кимблтона толковали на площади, окружавшей собор, посланник Испанского двора сидел около постели Екатерины, внимая каждому ее слову.

Екатерина открыла дрожащей рукой портфель, поданный ей посланником, и достала лист бумаги, сложенный вчетверо.

– Вот мое завещание! Вручаю его вам! – сказала она, ласково посмотрев на Шапюиса. – А вот письмо королю, моему державному супругу… Я никогда не думала, что в нем будет надобность, я верила, что увижу Генриха перед смертью!.. Да, Шапюис, я надеялась до последнего дня!.. Я думала, что мысль о моей смерти, воспоминания молодости, все то, что я выстрадала, оживят в душе его забытые чувства… Ведь он любил меня!.. И чем я могла вызвать такую неожиданную и упорную ненависть?.. Чем?.. Скажите, Эустахио!..

В голосе королевы было столько муки, в глазах ее читалась такая беззащитность, такое недоумение – чем она заслужила страдания, разбившие ей тело и душу, что смуглое лицо благородного дона вспыхнуло ярким румянцем гнева, а душа его переполнилась чувством благоговения перед женщиной-мученицей, дочерью его законных королей.

Он встал со своего места и выпрямился.

– Как вы могли сносить такие оскорбления? – воскликнул он с волнением. – Дочери Изабеллы, тетке императора, стоило сказать лишь слово, чтобы вернуться во дворец своих предков и покинуть страну, не сумевшую понять и оценить ее!

– Шапюис! Я не могла произнести это слово, – отвечала спокойно и кротко королева. – Я привязалась к Англии… Моя дочь родилась под этим серым небом… Здесь покоится прах дорогого мне друга. Томас Мор погиб, но многие другие продолжали начатое им великое дело; они гибли на плахе, томились в заключении, защищая единство католической церкви, и своим примером придавали мне решимость. Я готова была выносить клевету и гонения и даже умереть за веру моих предков! Я уже нахожусь перед лицом смерти, и если бы забота о судьбе дочери не терзала мне душу, я бы встретила смерть с тем чувством, с каким узник выходит на свободу после долгого плена!

Королева замолчала, и бледное лицо ее стало удивительно спокойным; но не прошло и минуты, как она снова вступила в борьбу с наступающей смертью; чуть заметные судороги пробежали по телу умирающей, глаза ее закрылись…

Испуганный посланник взял со стола флакон с душистым эликсиром и слегка смочил лоб и виски королевы.

Больная слегка пожала руку Шапюиса.

Благородный испанец был тронут этим мужеством, этой беспрекословной покорностью судьбе. Ему вспомнилось все: кровные обиды, клевета, унижение, которые пришлось пережить Екатерине; он взглянул с болью в сердце на жалкую обстановку комнаты, на этот смертный одр и прошептал чуть слышно:

– Генрих Восьмой не человек, а изверг!

Рука его невольно потянулась к рукояти тяжелой шпаги, и острие ее, ударившись о пол, издало весьма резкий металлический звук.

– Что вы хотите делать? – спросила Екатерина с заметной тревогой. – Я не хочу, чтобы вы уходили отсюда! Вы должны быть при мне до последней минуты – это ваша обязанность.

– Я и не ухожу, – отвечал старый воин, едва сдерживая слезы и опускаясь в кресло.

Королева взглянула с горячей благодарностью на это выразительное, открытое лицо, и воспоминания о счастливой молодости нахлынули на нее.

– Вам жаль меня, Эустахио? – промолвила она.

– Я не смею жалеть вас, ваше величество. Чувство такого рода унизительно для испанской принцессы и королевы Англии!

– Может быть, и так, но это не мешает мне нуждаться в сочувствии более других, кроме, конечно, тех несчастных монахинь, которых выгоняют под открытое небо, – сказала королева. – Послушайте, Шапюис, – продолжала она, переводя дыхание, – я осталась без средств, и если король откажет в покровительстве моим преданным слугам, поклянитесь мне честью, что испанский монарх позаботится о них.

– Клянусь душой и честью, что повелитель мой исполнит вашу последнюю волю! – проговорил посланник с печальной торжественностью.

– Да хранит его Бог! – сказала Екатерина. – Передайте ему, что упование на его благородное любящее сердце облегчило мне тяжесть расставания с жизнью! Повторите ему, что я прошу его охранять мою дочь с неусыпной бдительностью и помнить, что у нее нет иных покровителей. Творец земли и неба, могла ли я предвидеть, что стану просить о родной дочери чужого короля?

Слова эти заметно оскорбили посланника, но он тут же смягчился при мысли о страшных испытаниях, которые пришлось пережить Екатерине.

– Не чужого, – заметил он печально и спокойно, – а близкого вам родственника и преданного друга.

– Да, вы правы, Эустахио, – согласилась умирающая, протянув ему руку в знак сожаления о сказанном.

Королева замолчала: дыхание ее сделалось еще более тяжелым и прерывистым.

Почти в ту же минуту вдали послышался однообразный гул, и толпа горожан заполнила пустынную улицу, на которой находился мрачный и бедный домик Екатерины.

– Шапюис! – проговорила с усилием больная. – Этот шум означает, что Элиа исполнила свое обещание и что молитвы церкви отведут от меня ужас смертного часа.

Она сложила руки, и лицо ее приняло выражение странного, неземного спокойствия.

Посланник отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы; он спрашивал себя, почему он, смотревший с глубоким равнодушием на поля сражения, усеянные убитыми и ранеными, был так чувствителен у постели умирающей женщины.

Топот многих ног раздавался все ближе; послышались голоса, воспевавшие славу и величие Божье.

– Кто-то стучится в дверь, – сказала Екатерина. – Потрудитесь открыть, Шапюис!

Посланник поспешил исполнить эту просьбу. Открыв дверь прихожей, он увидел высокого, чрезвычайно статного молодого мужчину, с открытым, привлекательным лицом, с черными, шелковистыми густыми волосами; его бархатный плащ был опушен мехом, на широкой груди блестела массивная золотая цепочка с таким же медальоном; из-под плаща виднелась шпага чудесной работы, с рукоятью, унизанной яркими изумрудами и крупными бриллиантами.

Незнакомец вошел в небольшую прихожую.

– Извините, – сказал он с явным замешательством, – я прибыл в Кимблтон для того, чтобы увидеться с английской королевой, и мне указали этот скромный домик.

– Вам указали верно! – проговорил Шапюис.

– И она… в этой комнате? – прошептал незнакомец, обратив темные, прекрасные глаза на боковую дверь.

– Да, но что вам угодно? – спросил резко посланник.

– О, мне нужно просить вас о громаднейшей услуге! – отвечал незнакомец умоляющим тоном. – Дайте мне возможность увидеть королеву! Я – граф Нортумберлендский и всегда был в числе ее преданных слуг.

– Вы лорд Перси? – воскликнул с удивлением посланник. – Леди Анна Болейн была вашей невестой?

Испанец задумался, но только на секунду, и вошел к Екатерине.

– Лорд Перси, ваш слуга, умоляет о чести увидеть ваше величество, – доложил он почтительно.

– Он выразился бы правильнее, назвав себя слугой кардинала Уолси, – сказала королева. – Но зачем ему нужно видеть меня, Шапюис?

– Я не знаю, но он очень печален и боится, по-видимому, что его не допустят к вам.

– Он прислан, вероятно, для того, чтобы узнать, сколько мне осталось жить, – сказала Екатерина с печальной улыбкой. – Поверьте мне, Шапюис, с тех пор как я в Кимблтоне, я не сделала и шага без того, чтобы за мной не следовал шпион. Я не могу рассказать о тех страшных притеснениях, которым подвергались преданные мне слуги, когда дерзали титуловать меня, как прежде, королевой!

Она остановилась, чтобы перевести дыхание, но в ту же минуту дверь тихо открылась и граф Нортумберлендский вошел, белый как мрамор, и упал на колени перед ее постелью.

– Молю ваше величество простить мне мою смелость и выслушать меня во имя Искупителя! – произнес он.

Его голос был столь искренним, прекрасное лицо дышало таким мужеством и благородством, что в душе королевы шевельнулось раскаяние.

– Я готова исполнить вашу просьбу, лорд Перси, но не могу понять, чем могу служить вам в моем положении? – ответила она приветливо.

– Вы можете вернуть мне душевное спокойствие, в котором заключается все счастье человека! – отвечал Генри Перси с воодушевлением. – Только вы в состоянии снять ту страшную тяжесть, которая лежит у меня на душе с тех пор, как вы подверглись изгнанию и гонениям, а Анна бесправно заняла ваше место на английском престоле! О, моя королева! – продолжал он все с тем же пламенным увлечением. – Как мне дерзнуть назвать вам причину, которая заставила меня отправиться в Кимблтон? Я приехал сюда, рискуя моим настоящим и будущим, в надежде умолить вас простить Анну Болейн! Я знаю, что пока в душе ее нет раскаяния, но рано или поздно она раскается, и все то, что вы вынесли, падет на ее голову! Что будет тогда с ней? Она без сострадания разбила ваше сердце… Я готов даже поверить в то, что она встретит с чувством торжества весть о вашей кончине… но простите ее, для того чтобы Господь не преградил ей вход в царствие Свое!

– Молитесь за нее, ангелы и святые! – раздались в это время стройные голоса хора кимблтонских певчих, проходивших под окнами.

– Да, молитесь за бедных нераскаявшихся грешников! – прошептал Генри Перси, обратив к королеве исполненные тревогой и мольбой глаза.

– Нортумберленд! – сказала спокойно Екатерина, и лицо ее приняло выражение строгого, неземного величия. – Как вы могли подумать, что я, готовясь к торжественной минуте расставания с жизнью, сохраню в своем сердце чувство вражды и ненависти к моим врагам? Пусть милосердный Бог простит Анну Болейн, как я ее прощаю; пусть Он пошлет ей долгую и счастливую жизнь и мирную кончину! Я поручаю вашему благородному сердцу воззвать к ее чувству долга, и если луч раскаяния осветит ее душу, скажите ей тогда, что я благословила и простила ее от всего сердца. Эустахио! – обратилась она торопливо к посланнику. – Потрудитесь впустить народ! Смерть приближается!..