Король сидел и пел гимн любви и весне; он был в великолепном настроении, когда дверь отворилась и к нему вошел паж.

– Испанский посланник просит позволения увидеть ваше величество, – доложил робко юноша.

– Разве он вернулся? – воскликнул с удивлением король.

– Он здесь, ваше величество… у него креп на шляпе!

– Креп? – повторил король. – Попросите ко мне испанского посланника.

Паж раздвинул портьеры, и Шапюис вошел в комнату; он был суров и бледен.

– Королева скончалась! – объявил он торжественно. – Вот ее завещание и письмо к вам! – Он положил то и другое на стол, не поднимая глаз. – Письмо пропитано ее слезами! – добавил он угрюмо после короткой паузы.

– Так она умерла? – спросил Генрих VIII, и сердце его сжалось от незнакомой до сих пор тяжелой тоски.

– Да, умерла! – ответил отрывисто Шапюис, с трудом сдерживая негодование.

– Шапюис! Это была честная женщина! – проговорил король.

– То есть, вернее сказать, это был Божий ангел в человеческом обличье, – сказал тихо Шапюис.

– Вы совершенно правы, и я очень жалею, что не смог проститься с ней.

– Но вы, ваше величество, уже давно знали, в каком она состоянии; я столько раз просил облегчить ее участь, но голос мой был подобен гласу вопиющего в пустыне, хотя просьбы мои были умеренны. Но, как бы то ни было, она умерла, не увидевшись с дочерью, и это отравило ее последние минуты.

– Так она умерла, проклиная меня? – спросил отрывисто встревоженный король.

– Нет, она призывала благословение Божье на вас и ваше царствование.

Посланник произнес с усилием эту фразу; его душил гнев. Король не отвечал.

– Она сказала мне, что слова молитвы о вас будут последними в ее жизни, – продолжал он, по-прежнему не поднимая глаз.

Генрих VIII молчал.

Посланник отступил на несколько шагов.

– Я надеюсь по крайней мере, – сказал он резким тоном, – что вы, ваше величество, соблаговолите вспомнить, что умершая королева была родной теткой моего императора! Подле ее тела осталась только девушка, разделявшая с ней тяготы изгнания, да граф Нортумберлендский.

– Как? Лорд Перси? – воскликнул с изумлением король. – Что могло побудить его приехать к Екатерине?

– Это мне неизвестно, но я видел его, – сказал сухо посланник.

У короля мелькнула мысль о заговоре против него; он встревожился, но не подал виду.

– Я понимаю вас, – отвечал он посланнику с заметной торопливостью, – Екатерина будет погребена с королевской пышностью. Вы можете идти!..

– Мне остается передать вам последнее желание покойной королевы. Она просила, чтобы вы позаботились о ее старых слугах! Они теперь нуждаются в самом необходимом, и мысль о них тревожила умирающую.

– Все будет сделано, – сказал сердито король. – Испании и Австрии нет надобности вмешиваться в подобное дело.

– Итак, тело ее будет погребено со всеми почестями…

– Да, – перебил король, – я и все мои подданные будут носить по ней шестинедельный траур! Можете говорить во всеуслышание, что это моя воля! Уйдите же теперь, мне хочется побыть одному! Я позову вас после!

Посланник поклонился с церемонной вежливостью и вышел твердым шагом из королевской комнаты.

– Этот испанский гранд не выбирает выражений! – проговорил король, посмотрев ему вслед. – После свидания с Екатериной он настроен еще более враждебно ко мне. Итак, ее уже нет! Я никак не могу привыкнуть к этой мысли!

Он придвинулся к столику, на котором лежали письмо и завещание, и взглянул нерешительно на бумаги, в которых заключались последние слова и последняя воля его жены и друга.

– Что в этом письме? – произнес он задумчиво. – Ну, конечно, упреки! Завещание касается, разумеется, дочери! Мне жаль, что обстоятельства сложились таким образом!.. Екатерина была благородная женщина, и, что всего важнее, она меня любила!.. Она надоедала мне иногда наставлениями, но была моим лучшим и единственным другом. Всегда добрая, всегда кроткая, она вела себя безукоризненно! Время летит так быстро… Казалось, только вчера стоял с ней под венцом, а ее уже не стало! Умерла! Это слово звучит странно… И я тоже умру, и после моей смерти… но надо признаться, что жизнь не легче смерти, когда внутренний голос твердит ежеминутно: «Берегись, берегись!» Моя страсть к Анне Болейн давно сменилась глубоким отвращением; мне страшно надоело притворяться. Екатерина скончалась, и я теперь свободен; да, но сколько преград придется преодолеть, чтобы достичь цели! А упрямство мое растет с годами, препятствия лишь разжигают мои страсти: я не терплю противоречий от кого бы то ни было и ненавижу весь род человеческий! Эй, ратники и пажи и все подданные моей верховной власти, кто из вас может дать мне желанный покой?

– Вы изволили звать? – сказал молодой паж, вбежав в кабинет.

– Разве я звал? – спросил с недоумением Генрих.

– Вы громко говорили, и я, ваше величество, услышав ваш голос…

– Что же я говорил?

– Я не расслышал слов.

– Есть кто-нибудь в приемной?

– Милорд Кромвель.

– Пусть он войдет!

Граф Эссекский вошел; он был в глубоком трауре; король посмотрел на него испытующе.

– Екатерина скончалась, и весть эта вызвала у меня непритворную скорбь, – произнес он отрывисто. – Ее жизнь, однако, давала повод к смутам! Известно ли вам, что граф Нортумберлендский имел дерзость приехать к ней перед ее кончиной? О чем думают и что творят северные бароны? Есть ли что-нибудь новое в донесениях ваших шпионов и клевретов?

– Значит, испанский посланник виделся с лордом Перси? – спросил первый министр, оставив без ответа вопрос короля.

– Конечно! – отвечал запальчиво король. – Ненависть Перси ко мне не имеет пределов, и я не удивлюсь, если этот надменный и отважный вассал вступит в тайное соглашение с испанским императором.

– Я как раз хотел доложить вам, что шпион, посланный в Линкольншир, напал на след весьма важного заговора: он сообщает мне о тайных сборищах лордов Люамби, Невилла, Дарси и Лотимера, и вы, ваше величество, можете быть уверены, что во всех пяти графствах северной части Англии скоро вспыхнет мятеж!

– Да, нечего сказать, хороши ваши новости! – проговорил сердито король. – Надменность этих лордов переходит все границы…

– Верьте, ваше величество, их нельзя судить строго. Их как будто стараются оскорбить и унизить и, несмотря на это, требуют, чтобы они служили государству.

– Что вы хотите этим сказать, Кромвель?

– Да то, ваше величество, что все щедроты и почести достаются одним и тем же… и число недовольных растет с каждой минутой… Вам хорошо известна ненасытная алчность семейства королевы!

– Да, должен признаться, что и мне надоели бесконечные требования графа Уилшира, надменность Рочфорда и жадность их приверженцев. Но я был убежден до нынешнего дня, что вы принадлежите к партии королевы! – произнес не без удивления король, внимательно посмотрев на министра.

– Да, я принадлежал к партии королевы или, вернее, родных ее, – отвечал граф Эссекский, – до той роковой минуты, когда я убедился, что их преданность к вам – пустые слова, что все они желают регентства и сама королева, вступив на путь измены…

– Так мои подозрения подтвердились! – воскликнул Генрих VIII с невыразимым бешенством. – Она мне изменяет! Что она замышляет? Говорите скорее!

– Мое усердие к вам заставило меня забыть о собственной голове, – отвечал очень холодно и спокойно Кромвель. – Закон карает смертью того, кто плохо говорит о королеве!

– Я его отменяю!

– Притом же королева только слабая женщина.

– Говорите!

– Делайте со мной что хотите, ваше величество, но я не в состоянии исполнить ваше требование.

– Вы обязаны его исполнить, раз я вам приказываю.

– В таком случае прикажите арестовать немедленно дворян ее величества: тюрьма развяжет им, без сомнения, язык.

– На что вы намекаете? Неужели она не только замышляет гнусные заговоры против меня, но и дерзнула опозорить наше брачное ложе?

– Об этом говорят, но я не признаю эти слухи как истину…

– И как давно дошли эти слухи до вас?

– О, будьте снисходительны, ваше величество! Меня страшил ваш гнев, и я делал все, чтобы отвести его от тяжело виновных! Я был верным и преданным слугой королеве, вы это сами знаете! Но когда я заметил, что ее поведение дает повод к сплетням, я счел своим долгом сказать об этом ее брату и указать ему на тяжелые последствия такого нарушения общественных законов. Граф Рочфорд, к сожалению, кинулся на меня со шпагой. Тогда, ваше величество, признаюсь откровенно, я вышел из себя и сказал ему, что его самого обвиняют в преступных сношениях с королевой и утверждают, что старый граф Уилшир заявлял уже не раз, что род Болейнов даст Англии короля и без ненавистного ему рода Тюдоров!

Король сидел безмолвный и бледный как мертвец: каждое слово Кромвеля вонзалось острым жалом в его сердце, задевая его больное самолюбие и возбуждая бешеную ревность; его взор был прикован к губам графа Эссекского; на угрюмом лице пятнами вспыхивал лихорадочный румянец; его душила злоба, но он не мог произнести ни слова.

Кромвель счел за лучшее не обращать внимания на предвещавшее бурю молчание своего грозного повелителя и продолжал все тем же невозмутимым тоном:

– Непомерное самолюбие графа Рочфорда помешало ему принять благой совет испытанного друга, и он поклялся мне отомстить! Я узнал через моих клевретов, что он не медлит, и граф Уилшир явился к вам сегодня утром, чтобы обвинить меня перед вашим величеством в ограблении женского монастыря в Дургеме.

– Но какое мне дело до слов графа Уилшира и до ваших монахинь! – воскликнул Генрих VIII.

– Вот опись ценностей, доставшихся казне вследствие упразднения означенной обители, – проговорил все с тем же хладнокровием министр.

Он вынул из кармана и подал королю объемный реестр.

– В него включено все до малейшей безделицы, – пояснил он спокойно. – Упразднение совершалось в присутствии властей, при содействии комиссаров, один из которых был незадолго до этого рекомендован мне самим графом Уилширом; вот, наконец, письмо, в котором настоятельница признает правильность описи и перехода собственности вверенной ей обители в наше распоряжение.

– Замолчите, граф Эссекский, вы мне надоели! – крикнул гневно король. – Незачем докладывать мне о ваших грабежах, я знаю вашу алчность и испорченность всех моих приближенных.

– Враги мои успели выставить мои дела в невыгодном свете, и я прошу ваше величество позволить мне объясниться.

– Еще раз, граф Эссекский, прошу вас попридержать язык! Мне теперь не до дел, – проговорил король, задыхаясь от страшного волнения. – Я разбит, уничтожен, я почти уверен, что земля уходит у меня из-под ног! Куда бы я ни взглянул, я везде вижу порочность и предательство! Этот пышный дворец превратился в ад!

Кромвель хранил почтительное глубокое молчание.

– Я давно догадывался об измене этой женщины, – проговорил король после короткой паузы, – но вы были обязаны доложить мне о ее поведении!..

Его голос осекся, и он закрыл лицо дрожащими руками.

– Я должен был сначала получить улики, – заметил граф Эссекский.

– Улики? Проклятье! Да и кто же поверит в подобное предательство? – сказал пылко король.

– Да, – отвечал Кромвель, – подобные поступки чересчур возмутительны, и им не верят сразу, но графиня Рочфорд, чьи любовь и самолюбие попраны, открыто выражает свое негодование, и вашему величеству следовало бы порасспросить ее.

– Я заставлю графиню объяснить мне все! – сказал Генрих VIII.

Он поспешно встал с места, тяжело дыша.

– Говори мне немедленно все, что знаешь, Кромвель! – воскликнул он, дрожа от горя и бешенства. – Неужели о бесславии моем известно всему свету?

– Я не решусь передавать вам слухи, справедливость которых не могу подтвердить непреложными фактами! – возразил граф Эссекский.

– Дайте мне лист бумаги! – сказал резко король.

Граф Эссекский поспешно исполнил приказание и стал терпеливо ждать, что за этим последует.

Король схватил перо, но сильное волнение мешало ему писать.

– Пишите за меня! – сказал он повелительно, обратившись к Кромвелю.

– Что я должен писать? – спросил первый министр.

– Приказ о немедленном аресте Рочфорда и дворян королевы – Вастона, Бартона и Марка.

«Дело идет на лад!» – подумал граф Эссекский.

– Пошлите в то же время гонцов к Нортумберленду с приказом явиться и объяснить, что побудило его отправиться в Кимблтон, а если он окажет хоть малейшее сопротивление, то пусть отправят под конвоем в Виндзор!

– Будет исполнено, – отвечал граф Эссекский, придвигаясь к столу.

Король облокотился на спинку его кресла.

– Распорядитесь во дворце, чтобы их арестовали после полуночи, когда во дворце все стихнет, – сказал король. – Пусть их отвезут в Ле-Тур, а там подвергнут одиночному заключению и строгому надзору.

– Это необходимо! – поспешно вставил граф Эссекский, продолжая писать приказ короля.

Лорд Кромвель не успел договорить, когда в соседней комнате послышались шаги. Паж раздвинул портьеры, и вошла королева Анна, очаровательная, как райское видение.

Ее платье из палевого, блестящего атласа являло как бы молчаливый протест против распоряжения о трауре, о котором весь двор знал еще накануне.

Наряд молодой женщины отличался роскошью и изысканностью: чудесное ожерелье из восточного жемчуга обвивало ее лебединую шейку; ее прекрасные, ослепительной белизны плечи были видны сквозь кружево изящной шемизетки, перехваченной в талии широким кушаком с бриллиантовой пряжкой; ее великолепные золотистые волосы придерживал легкий, кокетливый берет со страусовым пером, унизанным сверкающими драгоценными камнями.

Войдя в кабинет мужа, королева кивнула грациозно ему и Кромвелю и, подойдя к окну, небрежно села в кресло.

Беленькая левретка, дремавшая в углу на бархатной подушке, подняла кверху узенькую, хорошенькую мордочку, зевнула, потянулась и, подойдя к своей прекрасной повелительнице, начала лизать розовым и нежным язычком ее белые ручки. Она одна обрадовалась приходу королевы.

Король и граф спешили скорее закончить дела.

Кромвель зажег свечу, и Генрих с озлоблением приложил печать к роковому приказу об аресте Рочфорда.

– Ступайте и исполните мои распоряжения! – произнес он отрывисто, обратившись к министру.

Граф Эссекский ушел.

Когда его шаги затихли в отдалении, король взглянул на жену.

В этом взгляде светился тот зловещий огонь, который загорается в глазах хищного тигра, подкрадывающегося к своей жертве.

Анна Болейн играла золотым ошейником собачки, и прыжки миниатюрного, грациозного животного вызывали у королевы улыбку.

– Ваше платье прелестно, но, судя по цвету, вы не знаете о моем приказании, – сказал Генрих VIII.

– О каком приказании? – спросила робко Анна, смущенная суровостью короля.

– О трауре во всем государстве по случаю кончины королевы, жены моей! – отвечал он ей резко.

– Вашей жены? – промолвила с недоумением Анна, устремив чудесные голубые глаза на мрачное лицо своего повелителя.

Но Генрих встретил холодно этот обворожительный красноречивый взгляд.

– Ну да, моей достойной, благородной жены! – воскликнул он запальчиво. – Завещание ее лежит на этом столике, куда вы положили ваш носовой платок.

Уступая суеверному страху, Анна Болейн торопливо схватила платок, обшитый дорогим, великолепным кружевом.

– Вы испугались, кажется? – заметил король с язвительной иронией.

– Мне нечего пугаться! – возразила она.

Смущение ее росло с каждой минутой: ей еще никогда не приходилось видеть такое выражение на лице своего державного супруга и слышать от него такие суровые слова. Она не понимала, чем вызвана такая перемена в нем.

– И вы на самом деле не знали о кончине жены моей? – спросил внезапно Генрих.

– Нет, я слышала о кончине бывшей принцессы Галльской, но вы, ваше величество, говорили не раз, что придворные не должны считать ее вашей женой, – отвечала она с негодованием.

– Если даже и так, то вы обязаны были почтить память вашей бывшей законной повелительницы! – сказал резко король, взглянув с презрением на молодую женщину и на ее богатое блестящее платье. – Я помню, – продолжал он после короткой паузы все с той же суровостью, – как Екатерина, постоянно заботившаяся о благе своих ближних, говорила о вас: «Анна Болейн – красавица, но ведет себя чрезвычайно вольно, и придворная жизнь способна погубить ее бесповоротно».

– Вы меня оскорбляете! – перебила его внезапно королева.

– Я оскорбляю вас? Полноте, леди Анна! Вы относились прежде гораздо благодушнее к таким невинным шуткам!

– Шутки такого рода имеют часто роковые последствия!

– Ну, пока еще нет, – процедил сквозь зубы Генрих. – Но нельзя отрицать, что комедия может закончиться трагедией!

Анна Болейн не слышала этих последних слов, ее щеки пылали, и сердце бешено колотилось.

– Я пришла к вам не вовремя?! – произнесла она изменившимся голосом.

– Почему же? Напротив! – отвечал он спокойно. – Да притом я уверен, что вы пришли ко мне с какой-нибудь просьбой…

– Даже с двумя, – отвечала она в явном замешательстве. – Но… повторяю вам… я явилась не вовремя: вы сегодня в дурном расположении духа!

– Нет, уверяю вас, – возразил он все с той же язвительной иронией. – Я спокоен, весел и, что важнее всего, невыразимо счастлив!..

Анна Болейн взглянула с тревогой в его глубокие глаза: тайный голос твердил ей, что в чувствах короля внезапно произошла перемена.

– Я пришла, чтобы сказать несколько слов о завтрашнем турнире, – произнесла она нерешительно.

– А, так завтра турнир? – отвечал ей король. – Я совсем забыл об этом! При дворе столько празднеств, что их трудно запомнить!

– Да, но тот турнир был задуман по вашему желанию, к нему уже давно готовятся в Гринвиче, множество лордов прибыло из самых дальних областей королевства, чтобы принять в нем участие; все это потребовало громадных затрат, и отменить турнир теперь уже невозможно.

– Невозможно! – воскликнул с озлоблением король. – Для меня нет решительно ничего невозможного.

– Я знаю, что вы вправе делать все, что хотите! – сказала кротко Анна, дрожавшая при мысли об отмене турнира. – Я только говорю о неудовольствии, которое вызовет у всех сословий общества отмена торжества, так давно ожидаемого.

– Вы совершенно правы, – согласился король. – Я и сам понимаю, что это невозможно!

– Да! – воскликнула Анна, и прелестное ее личико озарила веселая улыбка. – И так как я желаю, чтобы свита моя явилась на турнир в надлежащем виде, то позволю себе просить вас дать Норрису одну из ваших лошадей: его лошадь хромает, а у него нет денег, чтобы купить другую.

– Как? Норрису?! – воскликнул запальчиво король, в котором это имя сразу вызвало ревность.

– Да, Норрису, – ответила спокойно королева, несколько озадаченная вопросом и волнением своего повелителя. – Чему вы удивляетесь? Вам ничего не стоит подарить ему лошадь. Да притом же Норрис всегда пользовался вашей благосклонностью.

– Но еще больше вашим вниманием, леди Анна, насколько мне известно, – сказал король.

– Да, я люблю Норриса, – подтвердила она тем же спокойным тоном.

– Ну хорошо, – сказал насмешливо король. – Я пошлю ему лошадь! Выбирайте любую: вы так хорошо знаете Норриса, что это не составит для вас никакого труда.

– О нет, ваше величество, – отвечала она с веселой улыбкой, – я люблю лошадей, но не знаю, какая из них годится для турнира.

– А турнир будет завтра? – спросил опять король.

– Разумеется, завтра, и все мои дворяне, за исключением Марка, уже отправились в Лондон. Брат устроит для них великолепный ужин и будет ночевать вместе с ними в Гринвиче. Сон вернет им силы.

– Это распоряжение чрезвычайно разумно, – проговорил король.

– Не правда ли? – сказала Анна, устремив на него свои великолепные ясные глаза.

Но мысли короля перенеслись из Винздора к графу Рочфорду и его беззаботным молодым товарищам.

«Разница только в том, – думал он, – что их арест от-срочится на сутки. Кромвелю удастся арестовать сегодня только Марка».