Население Лондона готовилось к турниру, и в городе кипела работа. Дородные мещанки рылись в огромных сундуках, окованных железом, вынимая из них самые дорогие и красивые платья и самые массивные золотые цепочки. Они знали, что им ни за что не пробраться в Гринвич, так как в нем не могло поместиться столько людей, но они улыбались приятной перспективе постоять на дороге, что вела туда, и ослеплять едущих на турнир блеском своих нарядов.

Пользуясь суетой старших, дети сновали повсюду, сбивая с ног прохожих; они сходились группами на бой в подражание рыцарям, которые должны были выступать на турнире; за неимением доспехов и мечей они вооружались разными кухонными принадлежностями и убирали головы петушиными перьями. Вообразив себя героями турнира, они не слушали никаких увещеваний и продолжали рыскать, пока ночь и усталость не охладили их воинственный пыл.

В мастерских портные, оружейники, ювелиры и прочие с ног валились от усталости; лишь ростовщики заперлись в своих домах и считали барыши, полученные благодаря турниру.

В конце улицы, примыкавшей к церкви Святого Павла, тянулась невысокая каменная ограда; ворота уже давно заколотили наглухо, а калитка, обитая железными листами, была обыкновенно заперта изнутри; маленькое окошко в ней позволяло привратнику рассмотреть каждого приходящего.

За оградой находился большой мощеный двор, весь заросший травой, в глубине его стояло длинное мрачное строение; из всех окон лицевого фасада только одно было ярко освещено, хотя на больших часах церковной колокольни пробило только девять. У парадного входа в это мрачное здание стояла чистокровная лошадь арабской породы; она била копытами о плиты мостовой и оглашала воздух нетерпеливым ржанием.

Через некоторое время на ступенях высокого и крутого крыльца появился слуга: он подошел к коню, пригладил его гриву и стал кормить виноградной лозой, покрывавшей стены почти до самых окон.

Вскоре после этого в калитку вошел стройный высокий молодой человек; он был в полукафтанье белого цвета, с длинным мечом у пояса и держал в руке шарф из мягкой тонкой ткани ослепительной белизны; прекрасное лицо его дышало благородством, а ярко-синие серьезные глаза придавали ему еще больше прелести.

Он легко поднялся на крутое крыльцо, быстро пересек прихожую и тихо постучался в створчатую, покрытую старинной резьбой с позолотой дверь.

К нему немедленно вышла немолодая женщина с чрезвычайно добрым лицом.

– Могу ли я войти? – спросил ее вполголоса молодой человек.

– Ваша матушка ждет вас с нетерпением, рыцарь, – отвечала служанка, любуясь и гордясь одеянием своего господина.

– Ты пока не должна называть меня рыцарем— заметил с улыбкой молодой человек. – Я, добрая Елена, еще не имею ни малейшего права на этот славный титул.

– Да, но вы получите его завтра, а это все равно, – возразила она, глядя с беспредельной преданностью на стройную фигуру молодого Уотстона. – Стоит взглянуть на вас, как поймешь, что вы потомок знаменитого рода и завоюете славу на завтрашнем турнире.

– А ты, Елена, будешь молить об этом Бога?

– Да, я не лягу спать в ночь бдения, которую вы проведете в церкви.

Пройдя вслед за служанкой через несколько темных залов, молодой человек вошел в спальню своей матери.

Это была большая высокая комната с одним громадным так называемым итальянским окном. На старинной кровати сидела, опираясь на мягкие подушки, дама преклонных лет; взглянув на ее белое, как будто изваянное из мрамора лицо, всякий подумал бы, что она была в молодости красавицей; но, хотя время оставило на лице ее неизгладимый след, дама сохранила то гордое выражение прекрасных глаз, изящество манер и врожденную грацию, которые отличают людей высшего сословия.

На кровати было бархатное покрывало, подбитое горностаем; на всех углах его был вышит герб Уотстонов: могила, озаренная светом нескольких звезд, и девиз: «Свет померк в глазах моих!»

Напротив кровати находился буфет, на полированных полках которого стояли массивные серебряные вазы и дорогой фарфор.

Комната освещалась ярким пламенем свечей в двух высоких старинных канделябрах, стены были обиты шелковой материей, а пол закрывал мягкий и пушистый ковер.

Уотстон подошел к матери и положил к ногам ее свой шарф и меч.

Леди взглянула на него с невыразимой нежностью.

– Мой Артур! Мой возлюбленный и единственный сын, – прошептала она.

Она замолчала: воспоминания о скорбном и печальном прошлом нахлынули на нее.

Прошлое леди Уотстон было в самом деле непрерывной цепью потерь и испытаний: еще в молодости смерть отняла у нее любимого мужа; у нее было три сына, но два из них уже лежали в могиле. Остался один только Артур.

Молодой человек понимал, что происходит в душе матери, и смотрел на нее с состраданием.

Прошло несколько минут, и на бледном лице леди Уотстон показался румянец, она подняла голову, и ее выразительные и кроткие глаза устремились на сына.

– О, если бы отец твой мог увидеть тебя сейчас! – произнесла она с воодушевлением.

Она непроизвольно перевела взгляд с прекрасного лица молодого Уотстона на герб и девиз, избранный ею самой, и две крупные слезы скатились по худым щекам.

– Я должна смириться с испытаниями! – произнесла она, сложив набожно руки. – Свет не померк в глазах моих, так как Бог сохранил мне тебя, мой Артур! Ты похож на отца и начинаешь жить самостоятельно…

– Да, – перебил Уотстон, тронутый этими задушевными словами, – и я пришел к вам с просьбой опоясать меня шарфом и прикоснуться к моему мечу, чтобы благословить его! Вы знаете, у меня нет на свете никого, кроме моей любимой, уважаемой матери, и я не знаю ни одной женщины, которую мог бы сравнить с вами!

– И я тоже, Артур, могу сказать, что ты был до сих пор достойным представителем нашего знаменитого древнего рода, гордостью моей старости и единственной радостью моей печальной жизни! – отвечала спокойно и торжественно леди. – Ты понимал без моих внушений, что честь превыше всего! Ты был так молод, когда вступил в ряды защитников отечества и сражался во Франции, и мои дни и ночи проходили в слезах; но Пречистая Дева вняла моим молитвам, ты вернулся ко мне со славой. Теперь ты вступаешь в почетный орден рыцарей и должен выполнять все данные тобой суровые обеты, не обращая внимания на то, что другие считают их только формальностью; ты должен всегда помнить, что рукоять твоего рыцарского меча изображает крест, символ любви и мира, и ты имеешь право обнажать его только для того, чтобы защищать невинных и несчастных. Наш союзник и родственник, граф Ворчестер, назначенный твоим наставником, храбрый рыцарь, но я желала бы, чтобы ты брал за образец не столько его жизнь, сколько жизнь двух смелых и благородных рыцарей. Они не англичане, но великие люди принадлежат всем нациям. Эти два человека – Баярд и Бертран Дюгесклен. Поступай, как они, и я буду счастливейшей из матерей на свете!

– Так и будет, клянусь честью! – воскликнул молодой человек. – Мысль о вас даст мне силы сдержать обет.

– Я верю тебе, сын мой, и твое слово для меня дороже всякой клятвы! – сказала леди Уотстон с нежностью.

Молодой человек подал ей белый шарф, и она опоясала стройный стан сына и завязала концы у него на груди.

– Пусть вера в Провидение поддерживает твою душу так же крепко, как этот шарф, – проговорила леди. – Пусть Бог благословит твой меч, Артур, и пошлет ему успех, когда ты обнажишь его ради правого дела! Ну а теперь, дитя мое, сядь сюда, поговори со мной. У меня сегодня весело и светло на душе.

Молодой человек исполнил просьбу и сел около нее.

– Слушай, Артур, дитя мое, – сказала леди Уотстон, – ты занимаешь блестящее положение в обществе, и судьба милостива к тебе: она дала тебе и почести и славу. Сегодня исполнился год с тех пор, как ты вступил в должность при королеве. Я покорилась этому без всякого протеста, чтобы упрочить твое положение в свете; но я, дитя мое, становлюсь с каждым днем все старее и слабее, мне давно хочется навсегда уехать из этого печального и угрюмого дома; мы можем поселиться в том из наших поместий, которое придется тебе больше по вкусу, и ты найдешь со временем в кругу наших родных или наших друзей особу, достойную быть твоей женой.

– Но зачем нам, скажите мне, уезжать от двора? – спросил поспешно молодой человек, и на его прекрасном благородном лице вспыхнул яркий румянец.

– А затем, милый мой, что ты пробыл при нем дольше, чем следовало бы; я считала излишним до нынешнего дня упоминать об этом, но ты теперь достиг предела своих мечтаний, и я скажу тебе откровенно, Артур, что не знала ни минуты покоя с тех пор, как эта женщина заняла место нашей законной королевы, и особенно с тех пор, как Томас Мор погиб на эшафоте!.. Генрих восьмой становится все мрачнее и подозрительнее, и его раздражительность переходит в жестокость. Тебя закружил вихрь пиров и празднеств, и у тебя нет времени, чтобы заглянуть за кулисы и подумать о том, что же в действительности происходит! А интриги становятся все страшнее, беспорядок усиливается, и на севере Англии готовится восстание. Я не хочу, чтобы сын мой был замешан в интриги или стал их жертвой. Но, кроме всего прочего, в обществе ходят слухи, донельзя оскорбительные для этой королевы… Ты чужд всяких дурных и порочных стремлений, но ты еще так молод, а дурной пример заразителен!.. Я не Бланка Кастильская, но, когда я сидела над твоей колыбелью, я нередко думала: «Как ни дорог мне сын, но пусть лучше он умрет, чем станет низким и дурным человеком».

– Мать, моя уважаемая, возлюбленная мать! – отвечал с удивлением молодой человек. – Я явился сюда после таинства исповеди, на которое призывают всех, кто готовится к посвящению в рыцари, и объявляю вам, что я не изменял ни разу в жизни святому долгу чести; я не дерзну запятнать даже лживым словом это белое одеяние, служащее символом нравственной чистоты! Моя совесть чиста, и я готов исполнить вашу волю и уехать отсюда хоть на край Вселенной. Если я и не согласился тотчас же, то только потому, что мне жаль расставаться с друзьями и этой беззаботной, разнообразной жизнью. Что касается оскорбительных слухов о молодой королеве, то я по крайней мере считаю их слишком преувеличенными! Королева – кокетка, манеры ее вольны, но она в высшей степени сострадательна к бедным и даже сама шьет им белье и платье.

– Дай бог, чтобы слова твои были правдой! – сказала леди Уотстон. – Сострадание к ближнему смягчает гнев Господний, а на совести Анны Болейн немало кровавых преступлений!.. Она всеми силами домогается популярности, но во всем королевстве не найдется семейства, я говорю о людях, в которых не угасло святое чувство долга, где бы имя ее не вызывало отвращение! Ее клянут повсюду! Нет, уедем, мой милый, мой возлюбленный сын, уедем поскорее: внутренний голос твердит мне, что на тебя обрушится великое несчастье! Я не буду спокойна, пока не увезу тебя, мое сокровище, от всех этих людей, их интриг и происков! И когда я увижу тебя женатым и счастливым, в кругу родной семьи, я смирюсь с прошлым и скажу с убеждением: «Я достигла всего, чего хотела, и могу умереть!»

– Нет! – возразил пылко молодой человек. – Вы даже и тогда не вправе умирать! Люди с такими чувствами, с такими воззрениями всегда нужны на свете! Вы должны жить и жить!

Две слезинки скатились по щекам леди Уотстон, но не успела она произнести и слова, как услышала скрип ворот. Она невольно вздрогнула.

– Что это, боже мой! – воскликнула она. – Ворота были забиты наглухо, и их не открывали со дня смерти твоего дорогого отца!

– Не беспокойтесь, матушка! – сказал нежно Уотстон. – Граф Рочфорд и товарищи мои приехали за мной, и так как наши люди ошалели от радости, то они приняли их с особой торжественностью.

– Да, это, верно, так… Я благодарна людям за их усердие и преданность, – отвечала она изменившимся голосом. – Но тот скрип я запомнила навсегда, Артур!.. Они скрипели так же, когда его несли из дома на кладбище!.. Артур… мой ненаглядный! У меня не осталось в Божьем мире никого, никого, кроме тебя!

Ее голос осекся, и из груди вырвались глухие рыдания.

– Не поддавайтесь горечи воспоминаний, – убеждал ее ласково молодой человек. – Я не уйду отсюда, пока вы в таком грустном и мрачном настроении, а если я замешкаюсь, то мое посвящение…

Он замолчал и стал прислушиваться к топоту копыт о камни мостовой.

– Была ли я когда-нибудь малодушна, Артур? – произнесла печально и кротко леди Уотстон. – Считаешь ли ты слабостью мою чрезмерную привязанность к тебе?

– Нет, но я не одобряю вашу грусть и тревогу в этот радостный день, которого мы оба ждали так долго и с таким нетерпением!

– Ты совершенно прав, но в душе человека творятся иной раз непонятные вещи: я еще не испытывала ни разу в жизни такого безотчетного и глубокого страха! Тебя ждут, иди с Богом, но если ты действительно любишь меня, то приезжай ко мне тотчас же после турнира.

– Почему вы отказались присутствовать на нем?

– А потому, что эти блистательные празднества мне уже не по летам. Правда, и в молодости я ненавидела эти опасные забавы и считала их варварством; я, естественно, никогда не выказывала этого, так как общество считает иначе. Но иди же, Артур, и возьми с собой мое благословение! Ступай же, тебя ждут!

Леди Уотстон говорила отрывисто, ее голос дрожал; можно было заметить, что она напрягает все силы, чтобы скрыть волнение, и что, отталкивая нежно молодого Уотстона, она старается бессознательно притянуть его к себе.

Он заметил с тревогой слезы в ее глазах и, наклонившись, прижал ее к груди.

– Прощайте! – сказал он. – Завтра вечером в это время я преклоню колени перед вашей постелью. Итак, до завтра, матушка!

– Да, до завтра, дитя мое, – прошептала она.

Уотстон вышел из комнаты.

Почти следом за этим послышались гул голосов и ржание лошадей, а минуту спустя старинные ворота закрылись со скрипом за удалыми всадниками.