Ночь окутала непроглядной тьмой улицы и переулки Лондона, и стрелки на часах церкви Святого Павла указывали ровно половину двенадцатого.

В мрачном длинном строении, в глубине обширного двора, в комнате, освещаемой светом канделябров, сидела у окна женщина благородной наружности и прислушивалась к каждому звуку, каждому шороху, раздававшимся изредка на опустевших улицах. Но звуки доносились и замирали в воздухе, и нравственные муки этой бледной, встревоженной и утомленной женщины становились все сильнее и сильнее.

– Ему уже давно пора ко мне приехать, а его еще нет! – повторяла она, всматриваясь в густую, непроглядную тьму. – Я даже не могу утешить себя мыслью, что Артур забыл о своем обещании. Если его здесь нет, здесь, на этом самом месте, где он вчера сидел, так это потому, что с ним случилось что-нибудь чрезвычайно серьезное… Мой сын, мое дитя! Мое сердце предчувствовало, что к нему приближается великое несчастье. Где же ты, мой Артур! Что с тобой, ненаглядный?

Она вдруг встрепенулась и стала чутко прислушиваться, но прошло полминуты, и бледное лицо ее стало еще бледнее. Это не был желанный, ожидаемый гость; нет, какой-то прохожий брел по пустынной улице, напевая веселую песню. Один Бог только знал, какую жгучую боль вызвала эта песня в душе леди Уотстон.

– Не он! – произнесла почти угасшим голосом огорченная мать.

В нижнем этаже дома, как раз под той комнатой, где леди ожидала запоздавшего сына, пожилая служанка, с чрезвычайно добрым и приятным лицом, сидела за легкой прялкой; однообразный шум, производимый быстрым движением колеса, заставлял леди Уотстон уже несколько раз в продолжение вечера вставать с места с сильно бьющимся сердцем, но луч надежды гас очень быстро и сменялся томительной тревогой и тоской.

Часы пробили полночь.

– Теперь ждать нечего: он уже не придет, – сказала леди Уотстон, закрыв лицо руками.

За длинным мрачным домом, молчаливым свидетелем ее былого счастья и пережитых ею тяжелых испытаний, находился большой, тоже старинный, сад, выходивший на большую и пустынную улицу, тоже прилегавшую к церкви Святого Павла. Как-то раз на этой улице произошла кража, и Уотстон с этих пор обзавелся двумя прекрасными собаками, чтобы оградить дом от подобных случайностей.

Эти верные, преданные и умные животные любили своего молодого хозяина. Его служба при свите молодой королевы заставляла его жить отдельно от матери, ему даже не удавалось бывать у нее каждый день; но в те редкие дни, когда эта возможность появлялась, обе собаки знали уже за несколько часов о его посещении: их никак не могли отогнать от ворот; они рвались на улицу с громким радостным лаем или вбегали в дом, в комнаты леди Уотстон, терлись о ее ноги и лизали ей руки, как будто говоря: «Он сегодня придет, мы тебя не обманываем!»

В вечер после турнира, когда мать ждала своего сына, лай бдительных животных раздавался не раз посреди тишины и вызывал у бедной леди Уотстон радостное волнение; но оказывалось, что лай этот не извещал о приезде Артура; раза два ей показалось даже, что она слышит глухое завывание – предвестник несчастья.

Леди Уотстон считала подобную примету бессмысленной, и если бы ее сын находился сейчас дома, она не придала бы никакого значения завыванию собак; но страх за него, вызванный его непонятным отсутствием, сделал и ее суеверной: ей казалось, что тополи в саду, на берегах пруда, шумят как-то странно и таинственно и что даже во мраке и безмолвии ночи кроется что-то грозное и зловещее.

Внезапный стук в ворота отвлек леди Уотстон от этих мрачных мыслей; забыв о своих летах и своей усталости, она взяла массивный серебряный подсвечник с горящей свечой и, спустившись по высокой и неудобной лестнице, выбежала стремительно к парадному подъезду.

Почти в ту же минуту во двор въехал отряд вооруженных всадников, составлявших свиту Уотстона на турнире, но его самого среди них не было.

Из груди леди Уотстон вырвался дикий крик.

– Где мой сын, мой Артур? – воскликнула она. – Ранен он или умер?

– Успокойтесь, миледи: он жив и здоров, – ответили ей разом несколько человек.

– Так почему же он не приехал ко мне?

На вопрос не последовало никакого ответа.

– Говорите, Гектор! – сказала леди Уотстон, обратившись повелительно к начальнику отряда, смуглому человеку солидной и приятной наружности.

Но старый воин не решался, по-видимому, исполнить приказание.

– Не томите меня… скажите мне скорее, почему мой Артур не приехал с вами? – повторила с мольбой и отчаянием леди.

– Молодой господин мой арестован сегодня и заключен в Тауэр! – ответил старый воин, закрыв лицо руками. – Признаюсь, я не ждал подобного удара!..

– Вы говорите – в Тауэр?! Что же сделал Артур?

– Его арестовали и отвезли туда вместе с сэром Генри Норисом и еще джентльменом, фамилию которого я позабыл. Все толкуют о заговоре, и королева Анна… ну да что говорить! Я ничего не знаю! – добавил он отрывисто.

Последние слова леди Уотстон уже не слышала. Весть об аресте сына сломила ее. Она упала в обморок, и ее отнесли на руках в спальню.

– Живее, Джордж и Джеймс, расседлайте коней! – скомандовал Гектор.

И как ни грустно было у него на душе, он не тронулся с места, пока не убедился, что конюхи исполнили его распоряжение.