Мрачное здание Тауэра и ближайшие к нему улицы выглядели как крепость, готовившаяся выдержать осаду или штурм: повсюду были войска; к узким окнам тюрьмы за ночь приделали железные решетки и дубовые ставни, которые мешали толпе увидеть, что делалось под ее массивными сводами. Можно было подумать, что Англии грозит великая опасность, но на самом деле весь этот арсенал сверкающего на солнце оружия был собран у Тауэра для борьбы с одинокой и беззащитной женщиной, бывшей еще вчера английской королевой, а на другой день отверженной и покинутой всеми.

Везде слышались толки об убийствах, отравлениях, раскрытом заговоре; казалось, что вся злоба, свойственная роду человеческому, была направлена на этот небольшой уголок столицы Англии и что Анна Болейн одна совершила более преступлений, чем легион злоумышленников, рассеянных по свету.

Рассказывали, что королева Анна по прибытии в Тауэр упала на колени и воскликнула с мольбой: «Помилуй меня, Господи!», что ее отвели в то отделение замка, где она провела, по древнему обычаю, весь канун того дня, в который совершилось ее коронование; говорили еще, что она не рассчитывает на пощаду и предается глубокому отчаянию.

Эти вести жадно слушали и передавали дальше. Утверждали еще, что тюремные власти, согласно инструкциям, очень зорко стерегли камеры графа Рочфорда и молодых людей, арестованных Кромвелем, – к ним не пускали даже родных, им даже не разрешали уведомить близких о своем заключении.

Однако, несмотря на бдительность стражи, несмотря на опасность, которая грозила нарушавшим приказ, с наступлением вечера в одинокую камеру, где томился Уотстон, тихо вошла женщина под плотной черной газовой вуалью.

Ее босые ноги скользили по сырым и холодным плитам, ее руки дрожали как будто в лихорадке, и, когда провожавший ее старший тюремщик открыл перед ней дверь, она остановилась, чтобы перевести дыхание.

Волнение тюремщика ясно показывало, какую страшную цену он заплатит за свое своеволие, если оно откроется.

– Войдите скорее! – сказал он, обращаясь к трепещущей женщине. – Я вернусь за вами через пять-шесть минут.

Она боязливо переступила порог и оказалась в непроницаемом мраке.

– Где ты, Уотстон? – произнесла она почти беззвучно.

– Боже мой! Это вы! – воскликнул радостно узник, заметавшись на койке.

Леди Уотстон с трудом сдержала рыдание; она ясно расслышала бряцание цепей.

– Ты, кажется, в оковах, – прошептала она с невольным содроганием. – Но отвечай, где ты?

– Здесь, здесь… идите прямо, – ответил торопливо молодой человек.

Она пошла вперед, и колени ее коснулись вскоре края полусгнившей койки, служившей ложем узнику; ее бледные руки обвились со страстной нежностью вокруг шеи Уотстона, и горячие слезы покатились из глаз ее на его шелковистые светло-русые кудри.

– Артур, дитя мое, как ты попал сюда? В чем тебя обвиняют? – шептала она тихим срывающимся голосом. – Мой сын, мое сокровище!.. Душа моя разбита, я не в силах выразить мою скорбь… Неужели ты мог так внезапно отречься от своих убеждений и изменить вере и чести? Неужели мне придется краснеть за тебя, мою гордость и радость? Скажи мне, Артур!.. Неизвестность мучительнее смерти!

– Нет, моя дорогая, благородная мать, – пылко воскликнул узник, – ваш сын не изменил святому долгу чести! Я объясню вам все без малейшей утайки; но, умоляю, скажите мне, что вы не оскорбили ни себя, ни меня даже тенью сомнения во мне и моей честности!

– Артур, дитя мое! – отвечала она. – Эти слова примиряют меня с печальной действительностью; я не могла подумать, что меня ожидает радость в стенах твоей тюрьмы. Скажи мне еще раз, что ты не заслужил этого унижения!

– О нет, клянусь честью, но вы должны узнать все подробности мрачной и таинственной сцены, разыгравшейся ночью под этими безмолвными и угрюмыми сводами. Да, вчера, ровно в полночь, дверь тихо открылась и в камеру вошел человек в черной маске и широком плаще; он подошел ко мне, присел на мою койку и сказал отрывисто: «Сознайтесь мне во всем, и жизнь вам будет сохранена! Удостоверьте письменно, что королева Анна виновата во всем том, в чем ее обвиняют, и вы будете тотчас же освобождены и оправданы!» Когда я ответил на это предложение решительным отказом, он позвал сторожей, и меня заковали; я остался один в непроходимом мраке и подумал невольно, что свидание с вами накануне турнира было нашим последним свиданием на земле…

– Но скажи, Бога ради, – перебила его с живостью леди Уотстон, – кто задумал все это? Почему он желает сделать тебя соучастником подобного предательства? На каком основании тебя арестовали и заключили в Тауэр? Если бы королева была на самом деле виновата в нарушении своих прямых обязанностей, то я и в этом случае сказала бы тебе: «Не обвиняй ее! Пусть милосердный Бог будет ей судьей!» Но так как ты считаешь ее безусловно невиновной, то ты, естественно, не должен покоряться такому возмутительному и бесчестному требованию.

– Ну так знайте же, матушка, что жизнь и оправдание зависят исключительно от моего согласия подчиниться без всяких оговорок.

– Уотстон! Ты говоришь невероятные вещи!

– Я говорю вам правду! Если бы я считал вас обыкновенной женщиной, то не открыл бы эту ужасную тайну… Теперь по крайней мере, если мне суждено сложить голову на эшафоте, у вас останется отрадное сознание, что Уотстон не забыл ваших уроков!..

– Нет, они не решатся отнять у тебя жизнь! – воскликнула с волнением благородная леди. – Секира палача не отрубит голову единственного сына! Я стану на колени посередине площади и буду взывать к сочувствию всех матерей: они помогут мне смягчить судей и испросить тебе полнейшее помилование.

Молодой человек улыбнулся спокойной, но грустной улыбкой.

– Не надейтесь, матушка, на чужое участие, – отвечал он кротко и задушевно. – Вы не знаете свет и его эгоизм; вы проводили время в молитве и заботах о больных и нуждающихся и жили почти что среди ангелов, а я… я жил с людьми…

– Да, я чуждалась общества, – сказала леди Уотстон, – но я вполне уверена, что люди отнесутся искренне и сочувственно к положению матери, у которой судьба хочет отнять единственную и последнюю надежду.

– Вы сильно ошибаетесь, – отвечал с убеждением молодой человек. – Они вас не поймут, и это осложнит и без того запутанное положение дел. Позвольте же мне самому защищать свою жизнь! Честное слово, я ею очень дорожу. Вы должны быть спокойны! Но я слышу шаги… это идет тюремщик! Вы, вероятно, подкупили его?

– Да, ценой двух третей моего состояния. Он обещал избавить тебя от неудобств.

– Вам не следует в таком случае торопиться с уплатой всей условленной суммы, – проговорил задумчиво молодой человек.

– Артур, дитя мое! – воскликнула она с невыразимым ужасом. – Так ты подозреваешь, что тебя предательски убьют?..

– Да, – сказал мрачно узник. – В этих страшных стенах разыгралось немало возмутительных сцен.

Силы оставили леди Уотстон от этого последнего удара, и в непроглядном мраке камеры послышались глухие, горькие рыдания.

Почти в ту же минуту дверь тихо отворилась.

– Миледи, образумьтесь! Вас могут услышать! – проговорил испуганный тюремщик. – Боже мой, что я сделал? Я погублю себя и все мое семейство! Уходите немедленно! Допрос еще не кончен… сюда могут войти… идите же, идите!

– О, дайте мне побыть с ним еще одну минуту! – сказала леди Уотстон умоляющим голосом. – Вспомните, что это мой единственный сын.

– Мать, моя дорогая, благородная мать! Призовите на помощь ваше мужество и подчинитесь требованию этого человека! – проговорил Уотстон изменившимся голосом.

– Мой сын, мое дитя, я не в силах уйти! – воскликнула несчастная, склонив голову на его скованные трепещущие руки. – Внутренний голос твердит моему сердцу, что я прощаюсь с тобой навсегда. Дай же мне умереть в стенах твоей тюрьмы!

– Нет, это невозможно… этого не позволят… идите же, идите за этим человеком, и да хранит вас Бог!

– Да, идите, миледи! – проговорил тюремщик. – Моя судьба висит на волоске.

Леди Уотстон привстала и прижала к груди своего обожаемого, ненаглядного сына.

– До свидания в вечности! – прошептала она.

Узник рванулся с койки: он отдал бы полжизни, чтобы прижать еще раз руку любимой матери, услышать еще раз звуки родного голоса, но оковы его были тяжелы и прочны, и его чуткий слух уловил только шелест торопливых шагов.

Раздался резкий скрип ржавых петель; следом за этим послышался шум быстро отворившейся и закрывшейся двери; и как бы в ответ из непроглядной тьмы камеры глухо и зловеще звякнули цепи.

Артур Уотстон остался по-прежнему один в глубоком подземелье неприступного Тауэра.