Вокруг массивных стен неприступного Тауэра, на площадях и улицах, примыкавших к нему, горели во мраке громадные костры; они казались издали яркими метеорами, но вблизи их колеблющееся и высокое пламя освещало бесстрастные, загорелые лица караульных. Одни из них лежали, вспоминая, быть может, свои родные села, зеленые равнины и тенистые рощи, а другие прохаживались, наблюдая за грудами всевозможного оружия и бросая сухие сучковатые ветки в угасающий огонь. Эти медленно движущиеся, высокие фигуры, освещенные дымным, развевающимся пламенем, были, скорее, похожи на полуночных призраков, чем на живых людей.

В группе старых служак, сидевших около самого громадного костра, шел живой разговор о событиях, волновавших сейчас Англию; каждый из собеседников высказывал свои мысли без всякого стеснения.

– Ба, мы еще не кончили! Нам придется еще дежурить долго! – говорили бывалые, поседевшие воины.

– Что же нам еще делать? – спрашивали несведущие.

– Клянусь святым Иаковом и пресвятым Георгием, – отвечал рослый воин, – народ кипит, словно вода в котле; его набралось сегодня у Уайт-холла, пожалуй, больше, чем рыбы в половодье; орут во всю пасть: «Да здравствует принцесса Мария!» Даже старые бабы выползли из щелей, в домах не осталось ни единого чепчика и ни единой юбки! А ты стой и дежурь для их удовольствия… только из-за того, что им всем захотелось поболтаться без дела.

– Что же с этим поделаешь? – сказал старый ворчун. – Ведь женщины, известно, самый пустой народ.

– А как они бежали! Как каждая старалась прийти первой! Можно было подумать, что они улепетывают от неприятеля.

– Что же сказал им король?

– Что же им говорить? Он подошел к окну и сказал очень ласково: «Благодарю, друзья мои, за такую преданность мне и моей дочери!»

– Он назвал ее дочерью?

– Да, конечно, дочерью, ведь она родилась от законного брака!

– Ну и что потом?

– А затем он сказал, что принцесса приедет через день или два, что им лучше всего разойтись по домам… Экий дьявольский ветер! Так и пронизывает насквозь! Дай Бог, чтобы принцесса приехала поскорее и чтобы нам велели вернуться в казармы.

– Да, что и говорить! Нас ждут большие перемены, так как эта сидит за крепкими затворами, – сказал седой усач, закуривая трубку.

– Да, – заметил сидевший около него солдат, – и ей небось там несладко! Поглядите-ка, братцы, на эти перекладины между большими башнями. На них ведь так легко повесить человека! Да и мистер Кингстон не из тех, кто сочувствует слезам и причитаниям женщины. Ему скажут: «Повесь!», и он свернет ей шею, как цыпленку.

– Ну а ты думаешь, что она виновата?

– А Господь ее знает!

– Нет, – вмешался один из сидевших поодаль, – все говорят, что она очень злая: из-за нее погибло много добрых людей; да вот, помнишь ли, Джек, сегодня ровно год, как нас вывели так же, как теперь, из казарм и расставили цепью около эшафота, на котором казнили лорда Томаса Мора. Мне не забыть лица этого человека до гробовой доски… Моя бедная Мэдж заболела от горя и жалости к нему, а у меня душа разрывалась на части, у меня слезы появились на глазах, когда дочь его, Маргарита, прорвалась, точно львица, сквозь сплошную толпу и обвилась руками вокруг шеи отца. Боже мой! Я никогда не видел такой муки, с какой лорд Мор смотрел на дочь!.. И что это была за чудесная красавица! Черные волосы до колен, лицо белее алебастра. С ней был ее жених, но она совершенно забыла о нем. Не прошло и двух минут, как все было кончено. На площади стояла такая тишина, что я даже слышал, как голова тихонько скатилась на помост… Нас отправили в тот же вечер в караул во дворец: комнаты королевы были освещены, и в них играла музыка, так что мне стало тяжело на душе. Я тогда подумал: «Бог накажет ее!» Так и вышло!

– Да, над этими звездами и над этой луной есть праведный Судья! – проговорил задумчиво один из собеседников. – Вот я простой солдат, но лучше продрогнуть здесь на ветру, чем сидеть в этой башне.

– Вот бы узнать, как им спится в этих черных стенах? – сказал седой усач. – Они видят, наверное, нехорошие сны.

– Поглядите-ка, братцы, – перебил молодой и красивый солдат, – никак там наверху промелькнул огонек?

– Нет, какой огонек? Тебе померещилось.

– Померещилось?! Я видел, как он блеснул и скрылся.

Часовой говорил правду. Свет, замеченный им на верхнем этаже Тауэра, был светом фонаря, освещавшего путь графу Нортумберленду, который шел к камере молодой королевы.

Перси шел за своим безмолвным провожатым: он то взбирался вверх, то спускался вниз по крутым темным лестницам; прошел несколько длинных и мрачных коридоров, соединенных тесными потайными проходами, сворачивал не раз налево и направо, но лабиринт тянулся все дальше и дальше.

Граф видел много низких дверей с тяжелыми железными засовами, углубления, покрытые зеленоватой плесенью, груды разного лома и полуразвалившиеся дубовые скамейки; большие, безобразные, черные пауки сновали по стенам. Сколько мук и слез видели эти мрачные массивные стены! Сколько людей погибло в полном расцвете сил в этой страшной могиле! Сердце Нортумберленда разрывалось на части.

«Боже мой! – думал он, следуя машинально за своим провожатым. – Упасть с высоты трона в подземелье – какое поразительное и страшное падение! Тяжело согрешила она перед Тобой, но помилуй ее, милосердный Отец, в Своей неистощимой и беспредельной благодати!»

Скрежет отодвинутого железного засова вывел лорда Перси из раздумья.

– Пожалуйте сюда! – сказал ему отрывисто угрюмый проводник. – Вы можете пробыть у нее ровно час; тотчас после полуночи сюда прибудут судьи, и начнется допрос.

Перси с содроганием переступил порог и вошел в большой зал, мрачный, как и все прочие помещения Тауэра.

– Но ведь нужно сходить и узнать, желает ли она меня видеть, – сказал он нерешительно.

– Что? Хочет ли она? – хмыкнул проводник, не знавший ни фамилии, ни высокого звания ночного посетителя. – Да разве у нее станут спрашивать? Вы, как видно, не знаете тюремных порядков! У жильцов наших нет слуг; начальство приказало мне провести вас сюда, и я это исполнил. Чего же еще надобно?

– Хорошо, – сказал Перси, – вы можете уйти! Впрочем, нет… подождите… скажите мне, пожалуйста, как узница переносит свое заточение?

– Не знаю, – отвечал спокойно проводник.

– Как, вы даже не знаете, печальна ли она или в полнейшем отчаянии?

– Ну, понятно, печальна: они все невеселый народ. Насколько я припоминаю, сторож говорил, что у нее бывает бред; но это пройдет; любой из них вначале мечется, словно бешеный, покуда не привыкнет; на первых-то порах они смотрят на нас хуже чем на собак и даже отворачиваются, чтобы не видеть нас; спустя же некоторое время начинают заговаривать с нами, потом дело доходит даже до лести. Однако прощайте; помните, что вам можно пробыть здесь только час.

Проводник удалился, и шум его шагов скоро затих во мраке тюремных коридоров.

Сердце Нортумберленда билось со страшной силой; он прошел в конец зала, тихо открыл дверь, обитую железом, и увидел большую, чрезвычайно ярко освещенную комнату; вся ее меблировка состояла из высокой старомодной кровати, нескольких больших кресел и раздвижного стола; стены были обиты золотисто-коричневой рубчатой материей.

Королева сидела на низком табурете, облокотясь о стол обеими руками; ее чудесные волосы были прикрыты белой кружевной косынкой, концы которой падали на бархатное платье ярко-синего цвета, спускавшееся пышными и широкими складками от стройного и воздушного стана к ногам державной узницы.

Перси боязливо переступил порог, но ему не хватило ни физических сил, ни мужества, чтобы пройти далее; он отдал бы полжизни, лишь бы кто-то сказал молодой королеве, что он стоит позади нее; ужасное волнение сковало его, он стоял разбитый, уничтоженный.

– Анна Болейн! – слетело помимо воли с его дрожащих губ.

– Кто здесь? – спросила узница, обернувшись к дверям.

Прекрасное лицо ее было орошено обильными слезами, но это уже были не те легкие слезы, которые струились из ее ясных глаз под влиянием минутного огорчения или просто каприза и сменялись веселой, беззаботной улыбкой, но горькие, тяжелые слезы полного отчаяния.

Нортумберленд невольно сравнил эту бледную и измученную женщину с ослепительно прекрасной королевой, которую он видел незадолго до этого в золоченой ложе на Гринвичском турнире.

– Извините меня! – произнес он глухим, срывающимся голосом.

– Лорд Перси?! – прошептала с испугом королева. – Лорд Перси, мой судья и даже, может быть, мой первый обвинитель?! – добавила она, невольно бросив взгляд на лежащий перед ней длинный список лордов, назначенных ей в судьи.

– И вы, как и другие, подозреваете меня в несвойственных мне побуждениях и чувствах! – сказал Нортумберленд с горькой иронией.

Подозрение королевы вывело его как-то сразу из оцепенения; спокойная уверенность, бывшая отличительной чертой его характера, вернулась к нему мгновенно от этого оскорбления.

– Анна! – произнес он печально и торжественно. – Вы знаете более, чем кто-либо, что граф Нортумберленд не способен на низость!

Королева вздрогнула; ей уже не нужны были дальнейшие уверения: она все поняла.

Первым ее побуждением было броситься к графу, но новая, мучительная мысль пронзила ее мозг, и она отступила на несколько шагов.

– Я недостойна вас, мой благородный Перси! – воскликнула она. – Ваше имя стоит в этом ужасном списке, но я верю и чувствую, что вы будете меня отстаивать один против целого света. Оставьте же меня, Перси! Я изменила клятвам, данным мной добровольно в давно прошедшие дни, я отравила вашу молодость… разбила вашу жизнь!.. Нет, уйдите… уйдите!.. Между вами и мной лежит огромная пропасть!

– Благодарю Тебя, Творец земли и неба! – перебил ее с пламенным воодушевлением граф. – Ее сердце открыто для спасительных чувств смирения и раскаяния! Отвори же ей двери Твоего милосердия и отведи грозу, которая разразилась над ее головой.

– Нет, Перси, не взывайте к милосердию Божьему! – сказала королева. – Моя жизнь была цепью тяжелых прегрешений… Я невиновна в том, в чем меня обвиняют, но пролитая кровь вопиет о возмездии. Когда меня вели по коридорам Тауэра, мне пришлось проходить мимо камеры Мора и камеры Рочестера… О, Перси, я не в состоянии выразить, что мне нашептывает день и ночь моя совесть!

Королева замолчала – и вдруг преобразилась: она скрестила руки; лицо ее покрылось пылающим румянцем, а восхитительные голубые глаза сверкнули почти дико из-под длинных ресниц; все это предвещало наступление бреда, и испуганный Перси подошел к ней стремительно и прижал к сердцу, как будто для того, чтобы защитить от наступающих на нее мучительных видений.

– Анна! Бедная Анна! – повторял он, гладя с беспредельной нежностью ее русые кудри.

Но она высвободилась из его дружеских объятий и, отойдя к окну, запела чисто и мелодично одну из тех протяжных и заунывных песен, которые часто пела в Кенте, под тенью лип, у старого замка своих доблестных предков.

Эта песня оживила воспоминания Перси о его благодатном, безвозвратном прошлом, и он перенесся мысленно из-под мрачных сводов неприступного Тауэра на зеленые поля и в длинные аллеи, где он бродил в летние вечера вместе со своей прелестной, ненаглядной невестой.

– Анна! – воскликнул он. – Помнишь ли ты еще дерновую скамью, где мы часто сидели после заката солнца?

Пение прекратилось, и глаза королевы устремились на Перси.

– Кто со мной говорит? – произнесла она с испугом и волнением. – Это, кажется, ты… ведь я не ошибаюсь: это ты, Генри Перси?.. Но где отец и брат? Куда они ушли?.. Я забыла… скажи… где мы теперь находимся?

Она остановилась и приложила руку к пылающему лбу.

– К чему вспоминать о том, что миновало? – прошептала она. – Я уже не Анна Болейн… я королева Англии.

Она дважды прошла из конца в конец комнаты, и огненный румянец, покрывавший лицо ее, уступил место ровной, матовой бледности; ее движения сделались более медленными и правильными, и безумный взгляд прекрасных глаз сменился выражением безропотной, спокойной, но безысходной грусти.

Королева присела к столу и закрыла лицо руками.

– Со мной творятся непонятные вещи, – произнесла она печально и задумчиво. – Я думаю, что схожу с ума.

– Вы не должны так думать, – сказал Нортумберленд, – не должны поддаваться унынию и слабости! Малодушие – порок, непростительный для женщины, а тем более для английской королевы! Дайте мне руку, Анна, и верьте в мою преданность: она вам не изменит ни при каких обстоятельствах.

– Я это знаю, Перси… Я даже сознаю, что все произошло бы иначе, если бы вы не бросили меня на произвол судьбы.

– Я вас не бросал… вы сами устранили меня со своей дороги, Анна! Я это говорю, конечно, не в упрек, а в свое оправдание.

– Вам и не в чем оправдываться… Одна я виновата… Я променяла вашу бескорыстную преданность на блеск и величие королевского сана; но я уже поняла всю несостоятельность своих надежд… Судьба мстит мне за вас!..

– Я не желал возмездия, – произнес тихо Перси.

– Я верю вам, – отвечала печально королева. – Но оно совершается помимо вашей воли: вы не в силах понять, что я пережила в этих мрачных стенах! Бесконечные дни чередуются со страшными, бессонными ночами; если я засыпаю, мне начинает грезиться, что я падаю в темную и бездонную пропасть. Как быстро пронеслась моя молодость, Генри! Моя жизнь не дошла до полного расцвета, а я уже стою на пороге могилы!..

– Да нет же, Анна, нет! – сказал с тревогой Перси. – Вам нужно относиться спокойнее и разумнее к положению дел. Вы должны обдумать средства к защите перед лицом судей и… Скажите мне, Анна, без всякого стеснения, без ложного стыда, как брату или другу, есть ли в вашем прошлом что-нибудь, что, быть может, облегчит им вынесение обвинительного приговора?

Нортумберленд умолк и ожидал ответа с мучительной тревогой.

– Я не виновата в том, в чем меня обвиняют, но на моей душе лежит много других, тяжелых прегрешений! – произнесла она сквозь с трудом сдерживаемые рыдания.

– Не продолжайте, Анна! – перебил ее Перси. – Суд над душой каждого человека совершается исключительно Господом Богом! Главное – лишить судей возможности подтвердить обвинение фактами.

– Да, но мне сообщили, что Марк и Норрис обвиняют меня, а я виновата лишь в том, что обращалась с ними свободнее, чем с другими; я в этом и созналась, когда меня допрашивали…

– Как вы могли позволить себе такую опрометчивость? – перебил ее Перси. – Вы должны были знать, что признание подсудимого равносильно улике! Анна! Бедная Анна! Я, значит, опоздал, хотя, Бог мне свидетель, я бы отдал охотно все, что имею, лишь бы прибыть к вам раньше.

– Какая-то вовсе не знакомая мне особа, кажется, леди Уингфилд, обвинила меня за минуту до смерти, – продолжала задумчиво и мрачно королева. – Жена моего брата приписывает мне небывалые чувства… все меня унижают… все меня ненавидят; хотя войска, расставленные для охраны Тауэра, сдерживают народ, но даже сквозь стены ко мне долетают угрозы и проклятия. Не прошло между тем еще и недели после пышного празднества, на котором тот же народ приветствовал меня восторженными криками. О, Перси! Благородный, великодушный Перси! Будь я вашей женой, мне бы, разумеется, не пришлось бы умереть от руки палача!

– Не станем говорить об этом, Анна! – сказал Нортумберленд голосом, прерывавшимся от сильного волнения. – Я осушил до дна чашу этих убийственных бесплодных сожалений. Для вас остались тайной все надежды, которые я возложил когда-то на вашу молодую, прелестную головку… Вы не знали, конечно, что вся душа моя принадлежала вам и что в ней с той поры не осталось уже места ни для другого образа, ни для другой любви! Один Бог знает все, что я перечувствовал и перестрадал!

– И я не оценила такой великой преданности, или, что еще хуже, я променяла ее на пустой обман, что и привело меня к бесславию и гибели! – сказала королева с горьким и жгучим раскаянием. – Но я хочу сказать вам в утешение, Перси, что перед смертью я стала иначе смотреть на людей и на жизнь! – продолжала она, пересилив волнение, овладевшее ею. – Может быть – почем знать? – если бы я услышала все, что вы мне сказали, до несчастья, которое обрушилось на мою голову, то я бы не придала вашим словам ни малейшего значения… Я, может быть, ответила бы черной неблагодарностью на ваш добрый привет. Но теперь мое сердце открыто для раскаяния и для человеческих чувств… Кровь благородных мучеников, Рочестера и Мора, вопиет о возмездии!.. Я должна умереть! Но я умру без ропота и без позорной слабости; я буду повторять себе до последней минуты, что если Генри Перси простил меня за прошлое, то и Господь отпустит мне мои прегрешения.

Лицо Нортумберленда исказилось от непосильной муки.

– Анна! Моя возлюбленная, моя прежняя Анна! Зачем упоминать о вечном расставании? – прошептал он, пытаясь сдержать непокорные слезы и осыпая нежными, жаркими поцелуями ее бледные руки.

– Нет! – сказала спокойно и твердо королева. – Я должна умереть!.. Но молись за меня, друг моей беззаботной, благословенной молодости! – продолжала она, подавая ему старинное распятие. – Взгляни на этот крест! На нем отмечен торжественный день моего причащения; один он был свидетелем моих слез и страданий! Ты должен сохранить его на память обо мне и отметить на нем день и час моей казни!