Вернувшись Домой, я увидел бардак. Недаром я всегда говорил: «Дом без Хозяина — это уже не Дом». В этом здании, где мне знаком каждый уголок, я — Хозяин. Стало быть, это мой Дом. Мой, а не этого девяносточетырехлетнего идиота, который считается начальником тюрьмы, а сам забыл сюда дорогу. Только дружба с губернатором штата да связи в управлении тюрем и удерживают его в своем кресле. Я думаю, что никто из этих прихлебателей, что вокруг него вертятся, и не знает, сколько лет шефу, и я этого не знаю, и он сам, наверное, не знает. Ну и плевать мне на него! Мне даже легче работать, когда я в должности заместителя начальника. Потому что у меня тогда руки развязаны. И если б не чертов суд, в моем Доме и сейчас был бы полный порядок. Кретины!

Устроили свистопляску вокруг какого-то ничтожества. Засунуть бы эту Сью Мэджорс в камеру к Мэнхейму минут на пять, он бы ей ноги к шее привязал ее же собственными титьками. А она рассюсюкалась: «Ну, если вы говорите, что Мэнхейм животное, то почему же его так любят все другие заключенные?» Что я мог ответить этой дуре?! Сказал ей правду: «Да потому что они… В большинстве своем они точно такие же животные, как и он. Потому что они делают все, что им заблагорассудится. Потому что не существует никаких преград для того, чтобы они сделали все, что им хочется». Как манную кашу, по чайной ложечке, я вкладывал в тупую башку этой Сью Мэджорс такие простые истины, а в это время у меня в Доме творилось черт знает что! На полу — море воды, грязь, дымятся кучи всякого дерьма, да еще динамики орут на полную мощность Козел этот, Роджерс, надул меня, я ему радиорубку доверил, а он… Охранники орут, чтоб он дверь открыл, а Роджерс, свинья такая: «Имел я вас всех вместе с конем вашим, начальником вшивым!» Они ему: «Открывай эту дерьмовую дверь, Роджерс!» А он, ниггер проклятый, еще громче звук делает, и я опять слышу собственный голос: «Тюрьма — это не загородный клуб. Я полагаю, вы понимаете, что я имею в виду? Средний срок приговора у заключенных Стоунхэвна — двадцать два года… „Охранники наконец-то выламывают дверь, и один из них с криком: „Да выруби ты этот матюгальник!“ — лепит дубинкой прямо по загривку Роджерса. Будто от этого удара на весь Дом загремела моя любимая песенка „Желтая роза Техаса“, но после первой же строки и она затихла. Правда, мне все равно не до нее было в этот момент, потому что я подошел к двери карцера. Кто-то из соседей этой сволочи опередил меня: „Эй, Мэнни, к тебе гости“. Мэнхейм, лежа на полу, зарядку делал, о здоровье своем беспокоится, надо же. „Заключенный, встать!“ — сказал я спокойно. Реакции никакой. Пришлось повторить, но уже другим тоном, чтоб он понял, кто в Доме Хозяин: „Встать!“ Мэнхейм перестал накачивать свой пресс и поднялся. „Я принес постановление Федерального Суда об освобождении тебя из карцера. Конечно, я мог бы попросить суд оставить все, как есть, до рассмотрения апелляции, по крайней мере. И ты знаешь, что, скорее всего, суд согласился бы со мной…“ Мэнхейм не выдержал столь длинной тирады и оборвал меня (больше двух предложений подряд он своим умишком никогда не мог переварить): „Я готов подождать еще девять месяцев до рассмотрения апелляции. Я даже могу простоять на голове эти девять месяцев…“ Тут уж не выдержал я: „Надо было мне все-таки как-нибудь взломать эту дверь и выбить из тебя мозги“. Мэнхейм сверкнул своими вставными зубами: „Да пошел ты, Рэнкен, ты же знаешь, что в одиночку со мной не справишься“. О, как я ненавижу этого ублюдка! Если б я не был служителем закона!.. Я подошел вплотную к решетке и сказал ему так, чтоб он понял, что его ждет: „Я не собираюсь марать свои руки о такую мразь, как ты. Я, пожалуй, позволю тебе выйти со всеми во двор на прогулку, и, надеюсь, ты снова рванешь отсюда. Вот тогда-то я и остановлю твои часики. Обещаю тебе, Мэнхейм“. Он снова наступил мне на мозоль: „Ну, конечно, ты обещаешь… Ты уже обещал продержать меня в карцере остаток моей жизни“, — но я сдержался: „Я запер тебя здесь на три года. Думаю, что это достаточно долго, детка“. Мэнхейм процедил сквозь зубы: „То, что не убивает меня, — меня закаляет“. „Посмотрим, — сказал я ему, — пожалуйста, сделай еще одну попытку, и тогда я действительно отправлю тебя отсюда. В пластиковом мешке для трупов“. И Мэнхейм принял мой вызов: „Ты делай то, что должен делать ты, а я сделаю то, что должен сделать я… И чему быть, того не миновать“. Я повернулся к охранникам: „Откройте дверь. И вышвырните его во двор“, — а потом пошел по коридору. Из глубины одной камеры раздался обычный для этих подонков звук. Толстяк, который стоял у решетки ближе всех ко мне, ухмыльнулся: «Это твоя мамочка пукнула, Рэнкен. Громко же она умеет это делать, сучка“. И тогда я снизошел до того, чтобы прочесть им маленькую лекцию:

«Вы все падаль. Вы прячете свои шкуры в темноте и гавкаете, как последние трусы. Так и быть, я скажу вам, где должны сидеть ваши задницы. Выше всего — Господь Бог, затем — Хозяин тюрьмы, затем — мои охранники, затем — псы, которые воют, сидя в своей конуре, и после них — вы, человеческие отбросы. Не способные приносить пользу ни себе, ни кому бы то ни было еще». Я сумел заткнуть пасть этим сволочам. Я поставил их на место. Я — Хозяин тюрьмы строгого режима в Стоунхэвне, штаг Аляска, США.