Глава 8

У Российской границы

Настало время задуматься, каково в эти дни и месяцы было отношение адмирала к перспективам борьбы на родине и не ошиблись ли мы, приписав ему некую «надежду на Россию». Разумеется, в том состоянии, в котором он тогда находился, принимать взвешенные решения и вырабатывать обдуманную позицию чрезвычайно трудно; однако определенные заключения можно сделать, рассуждая «от противного» – обратив внимание на те черты, которые Колчак видел в оказавшихся заграницей русских и которые вызывали его резкое неприятие.

«В Иокогаме большое русское общество – это в большинстве случаев бежавшие от революции представители нашей бюрократии, военной и гражданской, – записывает Александр Васильевич между 21 и 30 декабря 1917 года, еще находясь в Японии. – Не знаю почему, но я в это общество не вошел и не желаю входить… Это общество людей, признавших свое бессилие в борьбе, не могущих и не желающих бороться, мне не нравится и не вызывает сочувствия». Запись сделана в те самые дни, когда Колчак заявил о своем желании поступить на английскую службу и, соответственно, из возможных видов борьбы выбрал для себя именно такой, – однако странно было бы ожидать, чтобы он потребовал от всех боеспособных членов русской колонии предложить свои шпаги британской короне. А значит, адмирал не исключал и каких-то иных способов выполнения долга и даже с неприязнью относился к не желающим эти способы испробовать.

А потому стоит внимательнее присмотреться и к строкам, написанным им сразу же вслед за «монологом Хизахидэ», но уже от собственного лица: «… Будем верить, что в новой войне Россия возродится. “Революционная демократия” захлебнется в собственной грязи или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего, а пока надо окончить настоящую, после чего приняться за подготовку к новой». Буквальное прочтение как будто заставляет нарисовать картину смены Мировой войны («окончить настоящую») мирным периодом под управлением «революционной демократии», в течение которого кто-то (кто?) будет готовить «новую войну», и в этой-то войне, в этом «внешнем» катаклизме, стихийном испытании на прочность, когда «тяжкий млат, дробя стекло, кует булат», должна произойти мобилизация национального духа, преодолевающая «грязный» характер «революционной демократии» и обуславливающая возрождение России. Картина эта, однако, на поверку оказывается столь странной, что приписывать ее Колчаку вряд ли было бы справедливо.

В самом деле, «революционная демократия», в своем развитии дошедшая от Керенского до Ленина, представлялась Александру Васильевичу настолько отвратительной, что даже смерть от рук этих разрушителей России он уподоблял перспективе «быть заживо съеденным домашними свиньями». Не находя для себя возможной службу этой власти, вряд ли он мог даже гипотетически считать такую службу обязательной или хотя бы приемлемой для патриотически настроенного офицерства. Так неужели адмирал всерьез рассчитывал, что будущую победоносную войну и возрождение державы подготовят безвольные или беспринципные оппортунисты, избравшие путь сотрудничества с большевиками? И не более ли оправданным кажется предположение, что Колчак имеет в виду не какую-то неизвестно откуда взявшуюся и непонятно кем подготовленную, абстрактную «войну вообще», а сознательную и целенаправленную борьбу против «революционной демократии» тех сильных и любящих свое Отечество, кому «тяжкий млат» окажется по руке?

Но тогда почему же сам Колчак выбирает для себя другой способ борьбы, до некоторой степени приближающий его к пресловутому положению «кондотьера»? Одна из версий как будто намекает на ответ, обращая внимание на обстоятельства нового назначения. Современный английский автор, признавая неосведомленность о планах своего командования («какую именно службу имел в виду для Колчака Генеральный штаб, теперь неизвестно и вряд ли когда-либо прояснится»), подчеркивает, что «в те самые дни, когда рассматривалось предложение Колчака, в Лондоне приняли решение отправить из Багдада на Кавказ военную миссию под руководством генерала Денстервилля . Отряд англичан под командованием Денстервилля, как выяснилось позже, должен был взаимодействовать с маленьким, но отважным русским контингентом в Северной Персии, отказавшимся признать Брестское перемирие. Вполне вероятно, Колчаку отводилась некая роль в этом смелом предприятии, главной целью которого было не дать туркам захватить контроль над бакинскими нефтяными скважинами и создать на берегах Каспийского моря плацдарм для наступления на Индию».

Под «русским контингентом» здесь явно имеется в виду партизанский отряд войскового старшины Л.Ф.Бичерахова, который оперировал в Персии и Турции против турецких войск и подстрекаемых ими местных повстанцев-курдов. 28 ноября 1917 года, невзирая на действия большевицкого правительства, направленные на заключение мира, Бичерахов заявил о своем решении «считать все переговоры о мире предательскими как относительно России, так и в отношении наших верных союзников», и продолжать войну. Заметим, что тогда же стали распространяться слухи о его формальном переходе на английскую службу, хотя документального подтверждения они как будто пока не имеют.

Таким образом, планы использовать Колчака в «миссии Денстервилля» представляются вполне вероятными, но сам Александр Васильевич вряд ли что-либо знал об этом. Сведения его о «русских войсках» на месопотамском театре, насколько можно судить по сохранившимся записям, ограничивались лишь констатацией того факта, что «стратегическое положение после революционизирования Кавказской армии представляется… крайне тяжелым». «У меня нет никаких претензий или желаний относительно положения и места, кроме одного – сражаться – to fight », – излагал он тогда же свою беседу с английским послом в Японии. – «… Я лично не желал бы служить в английском флоте, ибо Великобритания располагает достаточным числом блестящих адмиралов и офицеров и по характеру морской войны надобности в помощи извне не имеется. Но мне бы доставило чисто нравственное удовлетворение служить там, где обстановка тяжела и где нужна помощь, где я не был бы лишним. Пусть Правительство Короля смотрит на меня не как на вице-адмирала, а солдата, которого пошлет туда, куда сочтет наиболее полезным».

Попутно заметим, что не нужно искать в этих словах наигранность или позерство, хотя ощущение горечи и обиды в них безусловно присутствует. При поступлении в британский флот Колчак и его новое начальство действительно оказались бы в ложном положении – поручить ему самостоятельное командование вряд ли сразу решились бы, роль младшего офицера была для русского адмирала явно мала, а прикомандирование к чьему бы то ни было штабу или управлению не соответствовало бы намерениям самого Александра Васильевича «to fight». Поэтому назначение на сухопутный фронт представлялось наиболее приемлемым.

Но дело даже не в этом, а в том, что из рассуждений Колчака очевидно следует: конкретных перспектив своего участия в продолжавшейся войне он себе не представлял и планов возглавить или по крайней мере присоединиться именно к непокорившимся большевизму русским войскам не строил. Поэтому были там такие войска или их не было, рассчитывало английское командование в связи с ними на Колчака или не рассчитывало – с субъективной точки зрения значения не имеет. Но как же тогда увязать просьбу адмирала о принятии его на британскую службу с упованиями на возможность продолжения русской борьбы?

Не требуя такого увязывания императивно (в конце концов, человек далеко не всегда бывает последователен в своих побуждениях и поступках), обратим внимание на еще одну фразу из черновых записей Александра Васильевича. «Я хочу продолжать и участвовать в войне на стороне Великобритании, т. к. считаю, что Великобритания никогда не сложит оружия перед Германией», – пишет он, продолжая: «Я желаю служить Его Величеству Королю Великобритании, т. к. Его задача, победа над Германией, – единственный путь к благу не только Его страны, но и моей Родины».

Вряд ли следует считать Колчака «принципиальным» германофобом – к необходимости борьбы против Германии он подходит, в сущности, с русской точки зрения. Большевики были бы ничем, если бы не целенаправленная немецкая помощь, за которую расплатились и продолжают расплачиваться русскими интересами и русским достоянием, – рассуждает Колчак; а следовательно, сокрушение Германии оставит без мощной внешней поддержки революционных узурпаторов, которым после этого предстоит лишь «захлебнуться в собственной грязи» или «утонуть в собственной крови». Именно на службу этой, основной в его понимании, задаче стремится отдать свои силы русский адмирал, – отнюдь не отрицая значения и необходимости другой борьбы, которая уже начиналась в это время в России.

Вестником оттуда к Колчаку, застрявшему в ожидании парохода в Шанхае, неожиданно прибыл незнакомый ему поручик Жевченко, командированный другим незнакомым адмиралу, но уже известным нам по Петрограду молодым офицером – есаулом Семеновым.

Как мы помним, Григорий Михайлович еще летом отправился в Забайкалье для формирования добровольческих монголо-бурятских частей. Однако к середине ноября у него было лишь 50 всадников, главным достоинством которых, как можно заключить из воспоминаний самого Семенова, была готовность противостоять распространявшей свое влияние по всей стране большевицкой власти. Первое столкновение с большевизированными ополченцами в Верхнеудинске произошло, по рассказу Семенова, 12 ноября, и похоже, что бой, вопреки утверждениям одного из биографов Григория Михайловича, закончился вовсе не поражением большевиков – скорее, отряд решительного есаула был все-таки раздавлен, поскольку сам есаул, благополучно выскочивший из верхнеудинской стычки, очень быстро оказался на станции Маньчжурия, у самой русско-китайской границы, буквально с горсточкой соратников. Впрочем, отказываться от борьбы он отнюдь не собирался и 19 декабря провел дерзкую операцию по разоружению местных ополченцев, настроенных так же революционно, как и верхнеудинские. Объявив ошеломленным солдатам «приказ» о долгожданной демобилизации, после чего гарнизон расточился во мгновение ока, Семенов остался единоличным хозяином станции и прилегающего участка железной дороги.

Такую базу он мог считать наиболее выгодной еще и потому, что дальше начиналась полоса отчуждения Китайской Восточной железной дороги. Построенная русскими инженерами и рабочими, КВЖД на основании соглашения с китайским правительством соединила русское Забайкалье с русским Приморьем и была окружена территорией, где действовали русские законы, администрация, находились русские войска. Эта территория, площадь которой исчислялась более чем сотней тысяч гектар, со «столицей» в городе Харбине, и называлась «полосою отчуждения». Бессменным (с 1902 года) управляющим дорогой был генерал Дмитрий Леонидович Хорват, выдающийся русский военный инженер и администратор.

В условиях революционной смуты, однако, генерал, которому в 1917 году было уже под шестьдесят, растерялся и не нашел в себе достаточно воли и мужества, чтобы противодействовать событиям, захлестнувшим КВЖД, как и всю Россию. После получения известий о большевицком перевороте местный Совдеп при поддержке солдатских комитетов угрожал захватить всю власть в полосе отчуждения, хотя до некоторой степени переворот на КВЖД затягивался теми же местными большевиками: они колебались и слали телеграммы Совнаркому с просьбами об определенных инструкциях. Ответ был определеннее некуда – «Устраните Хорвата, заменив вашим комиссаром» (30 ноября), – и харбинский Совдеп на следующий день объявил о формальном захвате власти, однако подкрепить свои слова вооруженной силой не решился. Китайские власти «северо-восточных провинций», естественно обеспокоенные дестабилизацией обстановки, потребовали удаления с КВЖД большевизированных ополченцев и с согласия генерала Хорвата и при участии русских офицеров утром 13 декабря разоружили и выслали в Забайкалье две ополченские дружины и разгромили Совдеп, главным руководителям которого, впрочем, удалось скрыться.

Такие действия, разумеется, привели к ослаблению русских позиций и русского влияния в регионе и до некоторой степени поставили Хорвата в зависимость от китайцев; однако в гораздо большей степени ущерб интересам России наносила официальная политика Совнаркома, в конце ноября предложившего просто передать КВЖД Китаю и создать для этого ликвидационную комиссию. По сравнению с этими планами позиция Хорвата, который все-таки продолжал пользоваться авторитетом у властей «северо-восточных провинций» (так же, как русский посол в Пекине князь Н.А.Кудашев – у пекинских властей), хотя и была, должно быть, уязвимой, все-таки обеспечивала относительно спокойное существование русскому населению полосы отчуждения.

Имея такой тыл, есаул Семенов решил перейти в наступление на Читу, хотя силы его были крайне немногочисленны. Но он надеялся наступать отнюдь не в «безвоздушное пространство» – в Забайкальи раздавались голоса протеста против большевицкого переворота. В частности, съезд 1-го военного отдела Забайкальского войска обращался к своим землякам, находившимся на фронте: «Здесь мы стойко протестуем против захватнической власти большевиков, против заключения перемирия и мира без согласия наших союзников. Призываем и вас возвысить свой мощный голос и сказать, что только Учредительное Собрание вольно распоряжаться судьбами России». Пытаясь охватить Забайкалье сетью «противобольшевистских ячеек», есаул явно рассчитывал на их вооруженное содействие и, памятуя, что смелость города берет, распубликовал следующее обращение:

«К большевикам! Сознательные и бессознательные изменники Родины!

Устыдитесь, что вы продали Россию, открыли фронт, затеяли гражданскую войну. Требую разоружения красногвардейцев, а лидерам оставить пределы Забайкалья. Если же эти требования не будут выполнены, то заставлю сделать силой оружия.

Граждане Читы! Вы терроризированы кучкой изменников Родины – большевиками. Настанет светлый [час] для Вас [с] моим приходом [в] Читу, где провокаторы будут преданы строгой каре без пощады. Верьте мне, граждане…

Станичники! Последуйте примеру ваших братьев-казаков других войск, встаньте на защиту мирного гражданского населения и правового порядка, разрушенного и уничтоженного в грязь кучкой демагогов. Этим вы заложите фундамент спасения погибающей Родины от грязных рук большевиков и поможете стране дойти до Учредительного Собрания, кому должна принадлежать вся полнота власти».

Двинувшись вперед 11 января, семеновский отряд, однако, встретил неожиданное противодействие. Образовавшийся в Чите «Забайкальский народный совет», который представлял городские самоуправления, «Комитет общественной безопасности», съезд сельского населения области и… Совдепы (а в их составе – и большевиков!), обратился к решительному есаулу с требованием остановить наступление. На сторону «народного совета» стал и убоявшийся «кровопролития» Атаман Забайкальского войска полковник В.В.Зимин. Обманутый в своих надеждах Семенов, не желая выглядеть в глазах населения еще одним узурпатором, покушающимся на «народное представительство», в середине января отвел отряд практически на исходную позицию и лишь просил читинские власти не допускать установления большевицкой диктатуры (власти «народного совета», однако, срок был отмерен лишь до начала февраля, когда его разогнали и заменили Совдепом).

Не встретив поддержки в Забайкальи, Григорий Михайлович начинает искать источники существования своего отряда (получившего наименование «Особого Маньчжурского») в полосе отчуждения и у союзных держав. Однако генерал Хорват не торопился с помощью, и две пушки, составившие первоначально всю отрядную артиллерию, были попросту украдены у хорватовских подчиненных. «Международное соглашение» с «Главнокомандующим временной охраной в Полосе отчуждения КВЖД» генералом Чжан Хуань-Сянем было достигнуто с восточной изысканностью – наведением этих пушек на китайские казармы и недвусмысленным заявлением Семенова: «Мне и моим людям терять нечего», – что сразу привело к признанию их в качестве союзников. По отношению же к находившимся в Харбине представителям держав Антанты требовались более дипломатичные методы убеждения.

Обращаясь к союзникам по Великой войне, «Атаман Особого Маньчжурского Отряда» с достаточной проницательностью использовал аргументы, к продолжению этой войны и относящиеся. Только на территории Иркутского военного округа, куда входило и Забайкалье, в лагерях находилось до 135000 военнопленных австро-германо-турецкого блока, и перспектива вооружения их и возвращения, после германо-большевицкого сепаратного мира, на Западный фронт весьма пугала дипломатов и военных Антанты. И Семенов довольно успешно разыгрывал эту карту, подчеркивая угрозу выступления пленных и представляя свою борьбу как попытки восстановления «противогерманского фронта», – а взамен получил, правда, «временно», к началу марта не менее пяти полевых орудий и пятнадцати пулеметов.

С другой стороны, есаул понимал, что его имя немного значит в международных переговорах, а автономность по отношению к Хорвату, который, похоже, начинал бояться любого риска и ответственности, оборачивалась при этом невыгодною стороной. Для подкрепления своих позиций двадцатисемилетнему офицеру приходилось развивать перед союзниками чрезмерно далеко идущие планы. В переписке самих союзников эти планы представали (24 января) так: «… Капитан Семенов предполагает в качестве последующего шага поставить себя под начало хорошо известного лидера и двинуться в западном направлении на захват Иркутска и Красноярска, где возможно сильное сопротивление, на последующее соединение с казаками Дутова, чтобы в конечном итоге присоединиться к Каледину».

Разумеется, и оренбургский Атаман А.И.Дутов, и тем более донской – А.М.Каледин, находились слишком далеко, чтобы взаимодействие с ними стало реальностью. И возможно, именно подобные раздумья подтолкнули есаула к отправке поручика Жевченко в Шанхай (до этого тот ездил в Токио) с поручением не только вести переговоры о поставках оружия, но и разыскать адмирала Колчака, чье имя должно было быть хорошо знакомо Григорию Михайловичу по событиям минувшего года.

Как вспоминал впоследствии Семенов, поручик должен был «встретиться… с адмиралом Колчаком и просить его прибыть в Маньчжурию для возглавления начатого мною движения против большевиков». Миссия, однако, не увенчалась успехом: «Я ответил, что поехать не могу, так как связан обязательствами перед английским правительством, но к выступлению Семенова отношусь сочувственно, все, что я сделал в данном случае, это говорил с нашими агентами о содействии офицеру Семенова – Жевченко в снабжении Семенова оружием», – рассказывает адмирал; «… Жевченко по его поручению донес мне, что адмирал считает, что обстановка данного момента еще, по его мнению, не требует спешности в его активном выступлении, но он будет готов служить делу родины, как только она позовет его», – дополняет Григорий Михайлович.

Допустимо предположить, что «обязательства» были не главной причиной отказа. Патриот-государственник, Александр Васильевич был крайним «государственником» и в методах, и если Семенову казались допустимыми самые авантюрные действия (ибо чем же, если не авантюрой, была его самоотверженная борьба на маньчжурской границе!), то Колчак, очевидно, полагал возможным начинать дело лишь на достаточно солидной основе: недаром же он, выразив сочувствие семеновским партизанам и ходатайствуя «удовлетворить теперь же заказ пулеметов и ручных гранат», о дальнейшей поддержке, по свидетельству русского дипломата, рассуждает не без оговорок: «высказался за желательность скорейшего обеспечения Семенова оружием, но полагает, что размеры заказа должны быть в соответствии с действительными силами отряда». Как бы то ни было, нежелание адмирала возглавить семеновское предприятие оказалось плохим фундаментом для строительства взаимоотношений с Атаманом через два с половиною месяца, когда Александр Васильевич все-таки приехал в Харбин.

А откуда Семенов мог узнать о пребывании Колчака в Шанхае? Скорее всего, от русских дипломатических представителей – ведь примерно в то же самое время князь Кудашев из Пекина также писал адмиралу, приглашая его в китайскую столицу для каких-то переговоров или консультаций. «Так как до отъезда оставалось всего дня три, я ответил, что поехать в Пекин не могу», – вспоминал Колчак; на его решение не повлияло даже то обстоятельство, что Кудашев по должности российского посла в Китае распоряжался «средствами боксерской контрибуции», то есть компенсации, которую китайское правительство выплачивало за ущерб, нанесенный в свое время иностранным подданным восстанием «Большого Кулака» («боксерским»), – а следовательно, имел возможность оказывать реальную поддержку антибольшевицкому движению. Это должно было быть для адмирала чем-то более серьезным, нежели партизанская борьба Семенова, и значит, теперь причину отказа Александра Васильевича действительно следует искать в его обязательствах перед англичанами: ходатайствуя о приеме на службу хотя бы в качестве «простого солдата», он вряд ли мог позволить себе заниматься самостоятельными разъездами и политическими консультациями.

Во второй половине февраля Колчак, наконец, получает возможность тронуться в путь к месту своего назначения, однако по дороге, в Сингапуре, генерал Д.Ридаут (английский главноначальствующий на полуострове Малакка) передал ему новые рекомендации, поступившие из Лондона: «Ваше тайное присутствие более желательно в Маньчжурии». Рекомендации звучали странно, и Александр Васильевич, должно быть, недвусмысленно дал англичанину понять, как он к ним относится, поскольку тому пришлось сообщить в свое военное министерство, «что если следует рассматривать известия о Маньчжурии как приказ, то Колчак подчинится, однако назначение в Месопотамию для него гораздо предпочтительнее». Ответ звучал уже более категорично (и это дало адмиралу основание впоследствии сказать: «Из Сингапура… я был возвращен по распоряжению английского правительства»), и 13 марта Ридаут доложил, что «Колчак вернется на север при первой же возможности», которой, однако, пришлось ждать еще около двух недель.

В очередном черновике, помеченном 16 марта, Александр Васильевич пишет о своей новой миссии в сдержанном и корректном тоне: «Английское правительство после последних событий, выразившихся в полном разгроме России Германией, нашло, что меня необходимо использовать в Сибири в видах Союзников и России предпочтительно перед Месопотамией, где обстановка изменилась, по-видимому, в довольно безнадежном направлении. И вот я со своими офицерами оставил “Dunera” , перебрался в “Hфtel de l’Europe” и жду первого парохода, чтобы ехать обратно в Shanghai и оттуда в Пекин, где я имею получить инструкции и информации от союзных посольств». Но вряд ли его реакция на поведение англичан в действительности была столь же спокойно-равнодушной – не случайно в этом черновике мы почувствуем и прорвавшуюся боль: «какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время, это восьмимесячное передвижение по всему земному шару», «только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание»… Думается, больше всего угнетать Колчака должно было именно отсутствие цели, зыбкость и призрачность путей борьбы, которые, поманив, исчезали бесследно. Казалось, что с английской помощью и цель, и пути обретали, наконец, очертания – но и это оказалось миражем, и с разочарованием в английской помощи русский адмирал перестает числить себя на английской службе.

Английское правительство «по представлению нашего посла в Пекине князя Кудашева освободило меня от службы, так как мое присутствие стало необходимым на нашем Дальнем Востоке», – напишет вскоре Александр Васильевич, но справедливым было бы, кажется, уточнить, что служба эта закончилась, фактически так и не начавшись: не известно никаких контрактов, которые заключал бы Колчак, данных им подписок или обязательств и проч.; более того, как будто принимая нового добровольца и сразу же отправляя его в столь дальнюю командировку, британское командование не позаботилось об элементарном назначении Александру Васильевичу какого бы то ни было жалованья, и все переезды ему приходилось совершать за свой счет. Таким образом, англичане и сами вряд ли считали Колчака «кондотьером», состоявшим на их службе, или хотя бы своим агентом. Теперь же дороги окончательно разошлись, и путь Колчака лежал в Пекин, на переговоры с Кудашевым.

Александр Васильевич не случайно упомянул о «представлении нашего посла». За то время, пока он перемещался из Шанхая в Сингапур и обратно, в Харбине и Пекине строили самые серьезные планы. Еще 1 марта американский консул сообщал из Харбина, что «организация по оказанию помощи Семенову», среди членов которой он называл Хорвата и Кудашева, планирует «для восстановления порядка на Дальнем Востоке и популярного правительства в Сибири» сформировать «армию во главе с адм[иралом] Колчаком». 29 марта как о чем-то решенном говорилось о намерении Хорвата, в случае получения союзной поддержки, создать «совещательный кабинет» со включением в его состав Александра Васильевича. Тогда же, в двадцатых числах марта, хорватовский официоз «Вестник Маньчжурии», опережая события, объявил о «прибытии в Харбин из Шанхая адм[ирала] Колчака». Начиналась даже «междоусобная борьба» вокруг громкого имени адмирала: группа социалистов, называвшая себя «Временным Правительством Автономной Сибири» и выводившая свои полномочия от так и не собравшейся «Сибирской Областной Думы» (род краевого «предпарламента», созыв которого предполагался в декабре 1917 года, но был воспрещен большевиками), 3 апреля собиралась предложить Колчаку пост управляющего морским министерством.

«Кудашев, ознакомив меня с положением на Дальнем Востоке, – рассказывает Александр Васильевич, – говорил, что мне следовало бы принять на себя командование военными силами, которые формируются в полосе отчуждения Восточно-Китайской дороги и, кроме того, принять на себя распределение сумм, поступающих от союзников; он обратил внимание на то, что придется противодействовать стремлению Китая захватить в свои руки Восточно-Китайскую дорогу, и, наконец, заявил, что мое положение определится с приездом в Пекин Хорвата… Хорват предложил мне войти в Правление Восточно-Китайской ж[елезной] д[ороги] в качестве члена его, ведающего военными силами в полосе отчуждения этой дороги». И, судя по всему, сотрудничество Колчака с Кудашевым и Хорватом началось еще до официального оформления положения и должности адмирала.

Так, 8 апреля, после того, как Совнарком в паническом ожидании высадки войск Антанты во Владивостоке потребовал от своих дальневосточных представителей немедленной эвакуации тамошних запасов, пекинское посольство обратилось к русскому послу в Токио с настояниями «просить японцев принять все меры для воспрепятствования вывозу боевых материалов и их охраны» с комментарием (предположительно Кудашева): «Об этом меня просят Хорват и Колчак» (это, кстати, серьезный удар по версии об «японофобии» адмирала). А 30 апреля американский посланник в Пекине сообщал государственному секретарю США Р.Лансингу:

«Русский посланник, Хорват и Колчак сегодня официально уведомили меня о создании Комитета директоров КВЖД… Посланник сказал, что в охранные войска КВЖД намечено набрать 17 тыс[яч] чел[овек]. Семенов будет находиться в подчинении Колчака, которому поручено руководство военными вопросами…

… Я спросил, будет ли Комитет сотрудничать с ответственным правительством, если таковое возникнет в России. Колчак многозначительно заметил, что организационное сотрудничество с большевиками невозможно, так как принципы их политики несовместимы с законом и порядком».

Александр Васильевич как будто отвечал не на тот вопрос, который был ему задан, – однако на поверку именно этим ответом разоблачался подтекст американских вопросов и американских колебаний. В самом деле, Лансинг передал в Пекин инструкции, содержавшие вполне определенную формулировку «относительно соперничающих группировок в России»: «Хотя союзные правительства не признали Советов, они заинтересованы в поощрении их противодействия Центральным державам». 8 мая 1918 года лидеры Антанты все еще не теряли надежды, что большевики возобновят войну против своих германских союзников…

Международные отношения и международная конъюнктура неизбежно должны были выйти на первый план при развитии любых военно-политических предприятий, связанных с КВЖД, просто в силу самого положения дороги; однако пока предстояло для начала понять, какие силы уже имелись в полосе отчуждения и каковы были перспективы дальнейших формирований. Отряд Семенова, как мы знаем, к этому времени представлял собою реальную боевую силу, сражался в приграничном районе, и несмотря на слухи о том, что подчиненные есаула творят произвол и не брезгуют грабежами проходивших поездов, к нему стремились все те, кто не желал никаких отсрочек, длительных периодов подготовки к борьбе и проч. В каком-то смысле альтернативой Особому Маньчжурскому Отряду была другая воинская часть, инициаторы формирования которой делали ставку на офицеров Заамурского округа Пограничной стражи, возвращавшихся к месту прежней службы с фронта Великой войны.

«Стали в большом количестве возвращаться г. г. офицеры-заамурцы, как бы в отчий дом… – вспоминает современник. – 1-е января 1918 г. было отпраздновано традиционным балом в Гарнизонном Собрании (впоследствии весьма расширенном, прекрасном здании “Правления К.В. ж. д.”). На этом балу 2 доблестных заамурца, полковники Орлов Н.В. и Ванюков В.П., открыли запись на формирование отряда для несения гарнизонной службы и охраны в целом всей полосы отчуждения К.В. ж. д. Запись сразу показала, что заамурцы устали; дорвались домой и стоп; отозвались, и притом неожиданно в большом количестве, чужаки – посторонние».

Заметим, что все сказанное об «усталости» заамурцев в полной мере относилось и к казакам Забайкальского, Амурского и Уссурийского войск. Они отнюдь не стремились «углублять революцию», к чему призывали экстремистские ораторы весь 1917 год, но и становиться под контрреволюционные знамена считали совершенно излишним. Пока события не затрагивали их интересов и благополучия, они предпочитали придерживаться в сущности оппортунистической позиции, а Семенова, несмотря на его казачье происхождение и непрерывную службу в родном войске, воспринимали скорее не как «своего» казака, а как вождя офицерско-добровольческих «мятежников» и едва ли не провокатора новой войны (питая надежды, что если бы не семеновское сопротивление, то и Советская власть казаков бы не тронула). В аналогичной ситуации оказался и Атаман Уссурийского войска – есаул Калмыков.

Иван Павлович Калмыков, саперный офицер, стремившийся служить в казачьих частях и добившийся перевода в Уссурийский полк, на Великой войне проявил себя хорошим командиром и храбрым воином. Вернувшись в Приморье в 1917 году, он вскоре был избран на пост Атамана, однако в своей попытке формировать добровольческие сотни не встретил поддержки казаков и в ночь на 3 марта 1918 года бежал в полосу отчуждения КВЖД, на станцию Пограничная, дабы там буквально по одному человеку собирать новый «Особый Казачий Отряд». Импульсивный и даже нервный, он болезненно переживал бюрократизм Хорвата, у которого надеялся найти поддержку, и это приводило к инцидентам, подобным происшедшему в связи с попытками Калмыкова завести собственную артиллерию.

«Прапорщик Эпов по приказанию Атамана Калмыкова (здесь мемуарист сделал примечание: „Атаман Калмыков всячески старался избегать официальной переписки“. – А.К.) подал ген[ералу] Хорват[у] рапорт с просьбой об отпуске для отряда двух пушек и снарядов.

От Атамана Калмыкова были затребованы сведения о наличии отряда, потом штаты, после дополнительные сведения и т. д…

Давая последнюю справку и возвращая всю переписку Прап[орщику] Эпову, Атаман Калмыков думал, что теперь конец всему “бумагомаранию”, и уже отдал распоряжение заготовить документы приемщикам имущества… но… переписка была возвращена за дополнительными сведениями, на которой Атаман и наложил резолюцию:

“Моему представителю Прап[орщику] Эпову. Передай Хорвату – пусть он вместе с пушками отправляется к […]. Атаман Калмыков”».

Случай, характерный не только для буйного Калмыкова, но и для благообразного Хорвата – и в этом вскоре пришлось убедиться адмиралу Колчаку, прибывшему в Харбин в конце апреля или первой половине мая (в источниках наблюдаются разногласия: обычно в качестве даты приезда называют 10, 11 или 12 мая, но существует письмо Александра Васильевича, помеченное «Харбин, 29 апреля 1918 г.», причем противоречие снимается лишь предположением, что Колчак использовал старый календарный стиль). В предшествующие дни адмирал провел в Пекине переговоры о поставках оружия с японскими дипломатами и военными: ни французы, ни англичане, сколь бы они ни сочувствовали антибольшевицкому движению на Дальнем Востоке, помочь оружием здесь, конечно, были не в состоянии. Тогда же Колчаку должны были сообщить и о начавшихся в Харбине крупномасштабных формированиях, объединенных под руководством «Начальника Российских войск полосы отчуждения» генерала М.М.Плешкова.

«Согласно полученных полномочий от Главноначальствующего (Хорвата. – А.К.), приступая к новым формированиям на началах добровольческих организаций, – гласил приказ Плешкова от 23 марта, – приглашаю Г. г. офицеров, прочих военнослужащих, а также всех Граждан без различия религий, национальностей и политических убеждений, кто желает и чувствует себя в силах принести пользу Родине-России и активно выступить на защиту порядка, закона и справедливости.

Части будут формироваться на строго легальных началах, придерживаясь организации, установленной Российскими воинскими законами и принятой в Российской армии, согласно воинских уставов с некоторыми допусками и отступлениями, вызываемыми местными условиями…»

Это все уже было похоже на регулярную армию и, наверное, вселяло определенные надежды, с которыми Колчак почти распрощался за время своих бессмысленных заграничных разъездов. И адмирал, как мы уже знаем, не замедлил появиться в Харбине.

 

Глава 9

Надежды и разочарования

«… Обе роты были по тревоге вызваны в Штаб, в большую залу, где молча ожидали своих командиров, – вспоминает один из „орловцев“. – Наконец появились командиры. Нач[альни]к Отряда, его помощник и кто-то стройный в черной шинели. Последовала команда образовать круг, и в его середину вошли Начальники, а с ними и новый. Некоторые, с турецкого фронта, сразу узнали в нем Адмирала Колчака, но молчали. После минутного молчания – Нач[альни]к Отряда познакомил собравшихся с прибывшим, а сам Адмирал ясным, четким, отрывистым, полным голосом сказал следующее: “Господа офицеры. Я получил в Гонконге приказание ехать в г[ород] Харбин и принять ваш отряд. Слово приказание я подчеркиваю, т. к. человек военный и никакой другой формы не понимаю и не признаю. Сейчас я познакомился с доблестным полк[овником] Орловым и его помощниками, а теперь с вами. Будем вместе служить нашей Великой Родине, памятуя о том, что долг и честь – это основные элементы офицерского достоинства”. Отдав честь строго по уставу (навытяжку), Адмирал в сопровождении нашего командования отбыл».

К этому моменту отряд Орлова представлял собою определенную силу. «Вестник Маньчжурии» 21 марта сообщал о прошедшем в Харбине параде, на котором Орлов представил «3 роты пехоты, 4-орудийную батарею с патронами, двуколками, конную сотню и 4 пулемета с командой». Поэтому на Колчака вид сколоченной и, кажется, готовой к бою добровольческой части, в значительной степени укомплектованной офицерами, должен был произвести самое благоприятное впечатление и, быть может, даже вызвать некоторую эйфорию. И не следует удивляться рассказу о том, как «орловцы» преподнесли Александру Васильевичу изобретенную ими для своего отряда форму обмундирования, в ответ на что «адмирал перехватил через край и брякнул, что поднесенная ему форма делает его таким же счастливым, каким он был в день получения Георгиевского Креста». Вскоре последовало и продолжение: «Через несколько дней к Колчаку явилась депутация от местных Георгиевских кавалеров и выразила ему свое негодование по поводу того, что он позволил [себе] поставить на одну доску получение ордена св[ятого] Георгия и поднесение ему Орловских штанов». Тыловые «ревнители традиций», очевидно, не задумались, что для Александра Васильевича отряд Орлова был в каком-то смысле воплощением надежды на возобновление борьбы, на грядущее освобождение России.

Впрочем, возможно, в анекдоте об «орловских штанах» действительность вообще существенно искажена. Он содержится в «Дневнике» генерала барона А.П.Будберга – собрании мемуарных заметок, сплетен, слухов, более или менее скандальных новостей; а ряд анахронизмов позволяет говорить о том, что записи «Дневника», по крайней мере опубликованные, делались post factum. Кстати, и датировка приведенного анекдота (у Будберга – 1 июня) может вызвать сомнение, поскольку мемуарист-«орловец» упоминает о зачислении Колчака в списки отряда сразу же после рассказа о первом знакомстве адмирала с его новыми подчиненными: «Поверки вечерние с молитвой происходили чинно и торжественно: по спискам Отряда дежурным вызывались “рядовой 1-й роты – Адмирал Колчак, генерал Хорват, генерал Плешков… ” На что фельдфебель… густым, не очень свежим басом-профунда отвечал: “в служебной командировке, в наряде, в отпуску” и т. д.». Зачисление в списки части, по логике вещей, и должно было сопровождаться поднесением формы этой части, и не исключено, что «Дневник» Будберга отодвигает событие недели на две от его действительного момента.

Однако, несмотря на несообразности, из которых эта возможная ошибка – едва ли не самая невинная, «Дневник» в течение десятилетий считался, да и сегодня нередко считается основным источником сведений об антибольшевицкой борьбе на Дальнем Востоке и в Сибири, равно как и о биографии адмирала Колчака в этот период. Апломб барона Будберга, его авторитет старого генерала-генштабиста (закончил Великую войну командиром армейского корпуса) в сочетании со вполне искренними переживаниями и хлесткими характеристиками, доходящими до неприкрытой злобы, в глазах многих делают «Дневник» истиною в последней инстанции, причем желчность принимается за объективность, а поверхностные суждения о боевых действиях – за рецепты чудодейственного лекарства, не только вскрывающие «язвы», но и указывающие пути «исцеления».

От своего скептически-разоблачительного тона барон Будберг не удерживается и при первом же появлении на страницах «Дневника» Александра Васильевича – пока еще даже не в качестве полноправного действующего лица:

«Совершенно неожиданно Главнокомандующим назначен появившийся откуда-то и, как говорят, специально привезенный сюда адмирал Колчак; сделано это ввиду выяснившейся неспособности Плешкова заставить себя слушать. Надеются на имя и на решительность адмирала, гремевшего во флоте…

Пока что про адмирала говорят, что он очень вспыльчив, груб в выражениях и, как будто бы, предан очень алкоголю».

Следующая мало-мальски развернутая характеристика, данная Александру Васильевичу Будбергом, звучит уже и вовсе уничтожающе, хотя основывается, похоже, все еще на одних слухах: «Адмирал, по-видимому, человек с норовом до полной неуравновешенности и взбалмошности; закидывающийся по пустякам; неспособный спокойно и хладнокровно разобраться в сложной и поганой Харбинской обстановке; непокладистый и колючий, понявший, по-видимому, что такое Семенов; не знающий совершенно военного дела, нашей организации, системы обучения и ломящий все по-морскому так, как подобает всякому адмиралу». Как ни странно, в последнем обвинении барон оказывается заодно с самыми рьяными хулителями Колчака из лагеря сторонников Атамана Семенова (которого Будберг просто ненавидит). «Будучи адмиралом, т. е. знакомым с военно-морским делом, Колчак, однако, вообразил себя специалистом и по военно-полевым операциям… – откровенно злобствуют „семеновские“ авторы. – Окружавшие адмирала с глубокой иронией передают об его познаниях в области военно-сухопутного дела, напр[имер], адмирал серьезно уверял, что в трехдюймовую пушку достаточно запречь только трех лошадей вместо шести, что большевиков можно прогнать с одними палками в руках, без всякого оружия, – словом, адмирал нес разную чепуху в этом роде…»

Поверить в это, конечно, трудно – причем независимо от того, как относиться лично к Александру Васильевичу: если о тонкостях артиллерийской запряжки он и вправду мог иметь смутное представление (хотя вряд ли это было столь уж принципиальным), то пассаж об «одних палках» явно противоречит всем настроениям Колчака и его взглядам на методы организации борьбы. К слову сказать, если бы генерал Будберг вместо собирания сплетен о любви адмирала к выпивке дал себе труд ознакомиться с этими взглядами, он мог бы с удивлением обнаружить в Александре Васильевиче… своего полного единомышленника!

«Надо всю эту молодежь, – пишет Будберг о харбинских формированиях, – собрать и засадить в самые тяжелые условия службы и работы и настоящей духовной дисциплины; тогда через год из них может получиться нечто надежное и устойчивое…» Ничего, кроме критики, конечно, не вызывают у него и планы наступления в Приморье: «Какой может быть поход без обоза, без средств связи, с несколькими старыми пушками и с ничтожным количеством боевых припасов? Чтобы спугнуть и прогнать большевиков, этого, быть может, и не надо, но для того, чтобы прочно овладеть Уссурийским Краем, нужно сначала подготовить и обеспечить эту операцию…»

А что думал по этому поводу адмирал Колчак? «Устройство застав на железной дороге, осмотры поездов (в чем более всего обвиняли Семенова и Калмыкова. – А.К.) я считал необходимыми, – рассказывает он, – но считал невозможным оставлять это дело в руках самочинно действовавших отрядов. Заставы и осмотры поездов были необходимы для предупреждения проезда агентов противника самочинно , но действовавшие отряды, формально преследуя эту же цель, на самом деле фактически преследовали цели мести за то, чтó лица, действовавшие в этих отрядах, испытали и наблюдали сами ранее со стороны советской власти и большевиков при преследовании их самих». А масштабы формирований, которые намеревался произвести адмирал, заставляют увидеть за ними весьма длительный (хотя, быть может, все-таки и не годичный, как у Будберга) период подготовки и отнюдь не дают оснований заподозрить Колчака в поспешности: «Отдельные отряды, кроме Семенова и Калмыкова, должны были объединиться в один корпус; численность корпуса считалась тысяч в 20 (двадцать) человек, причем 15000 должны были составлять действующую часть, а 5000 быть на охране дороги… Пока же я поставил своей задачей боевую подготовку, строевое обучение ипр. подчиненных мне отрядов и занялся этой работой и созданием флотилии на [реке] Сунгари».

Оснований для подобного оптимизма и подобных планов было, однако, совсем немного. «В самом Харбине, – дает беспристрастную оценку реально существовавших сил адмирал, – были отряды полк[овника] Орлова до 1000 человек и отряд полк[овника] Маковкина из китайцев до 400 человек, верстах в 200–300 на ст[анции] Эхо от Харбина, формировался добровольческий артиллерийский отряд и, наконец, формировался отряд охранной стражи Восточно-Китайской ж[елезной] д[ороги] под командованием ген[ерала] Самойлова…» Несоответствие планов и наличных войск особенно подчеркивается значительным числом китайских наемников, составлявших, по оценке Колчака, чуть ли не треть всех сил. К самóй идее привлекать на русскую службу иностранцев Александр Васильевич, по-видимому, относился вполне благожелательно – известно его воззвание к югославянам, находившимся в Сибири в качестве военнопленных австрийской армии («Я, адмирал Колчак, в Харбине готовлю вооруженные отряды для борьбы с большевиками и немцами… Я обращаюсь к вам, сербские воины, помочь мне в предстоящей борьбе с шайками большевиков, позорящих мою Родину»)… однако вербовка китайцев выглядела совсем уж отчаянным шагом. На этом безрадостном фоне невольно привлекал внимание отряд Семенова, истекавший кровью в боях против численно превосходившего противника. Однако как раз с Семеновым сотрудничества у адмирала Колчака не получилось…

Об отношении Колчака к семеновским заставам на железной дороге и самочинным реквизициям мы уже знаем. Не способствовала сотрудничеству и вражда между отрядами, которые видели друг в друге каких-то конкурентов (а Орлов немедленно по появлении в Харбине адмирала принял «колчаковскую» ориентацию). Не забудем и еще об одном: ведь согласно рассказу Григория Михайловича, в феврале Колчак обуславливал свое участие в борьбе наступлением момента, «когда родина позовет его», и теперь Семенов должен был испытывать немалую обиду, поскольку «позвала» Колчака вовсе не «родина», а всего лишь князь Кудашев в содружестве с какими-то неведомыми англичанами, в то время как призыв его, Атамана Семенова, первого пошедшего в бой, – не был услышан!

Личная неприязнь вообще играет в политике и на войне значительно бóльшую роль, чем обычно принято думать; однако у Александра Васильевича для недоверия к Атаману были и причины, намного более серьезные. Есаул Семенов успел приобрести репутацию «японской марионетки»… хотя вопрос этот далеко не столь однозначен, как считал в свое время адмирал Колчак и как слишком часто считается до сих пор.

Атаман – прагматик и хитрец – интуитивно нащупывал наиболее безопасную линию поведения, не будучи вправе давать каких бы то ни было обещаний, и пока пользовался японской (так же, как и англо-французской) помощью просто за изъявление союзнических чувств. Но и политическая линия самóй Японии в тот момент далеко не отличалась определенностью. В ее правящих кругах сторонникам военного вмешательства в русские дела противостояли не менее влиятельные противники, а планы армейского командования варьировались от охраны жизни и безопасности своих соотечественников, проживавших в Приморьи, до крупномасштабной «интервенции».

Военные профессионалы из японского Генерального Штаба, в силу самóй специфики этого учреждения, разумеется, приступили к разработке возможных операций вскоре после большевицкого переворота, ставя задачу (ноябрь 1917 года) «защитить японских подданных, проживающих в стратегических пунктах Северной Маньчжурии (полоса отчуждения КВЖД? – А.К.) и Приморья». К февралю 1918-го задачи расширились – «умиротворить указанный район и защитить граждан Приморья, придерживающихся умеренных политических взглядов, помочь осуществлению их стремления к независимости», – хотя территория предполагаемой «интервенции», как видим, еще невелика. В феврале же в аналогичном документе впервые заходит речь о Семенове: «оказать помощь казачьим войскам, находящимся в районе Читы, в очищении Забайкалья от большевиков». Наконец, незадолго до появления в Харбине Колчака цели формулировались так: «Японская императорская армия должна обеспечить мир на Дальнем Востоке путем оккупации ряда стратегических пунктов на российской территории к востоку от оз[ера] Байкал и в полосе КВЖД, а также посредством поддержки умеренных русских группировок; осуществить необходимые приготовления к операциям против России (возможно, подразумевается РСФСР. – А.К.) и Германии, которые могут возникнуть в будущем». Сопоставление этих документов как будто приводит к заключению о постепенном развитии экспансионистских настроений у военных; но колебания японских политиков были намного более серьезными.

«… Инициатива в постановке вопроса о ситуации в Сибири исходила от Великобритании… до 14 декабря (1917 года; используется новый календарный стиль. – А.К.) японское правительство всерьез не рассматривало вопрос об интервенции», – сообщал в Вашингтон из Токио американский посол после ознакомления с меморандумом, врученным ему японскою стороной. Указанная дата заставляет с сомнением относиться к утверждению, будто план британского министерства иностранных дел, выдвинутый 17/30 января («чтобы Япония получила от союзников приглашение, имеющее характер мандата, оккупировать Сибирскую железную дорогу»; в других документах идет речь об «оккупации КВЖД и Амурской железной дороги»), был в действительности инспирирован самими японцами. Поначалу британских политиков сдерживала уже известная нам надежда на большевицкое сопротивление немцам, но после Брест-Литовского мира они решительно становятся на позиции «японской интервенции в значительном масштабе» и оказывают в этом отношении давление на своих американских коллег.

Это давление было весьма существенным фактором ввиду американско-японского соперничества в тихоокеанском регионе и постоянной оглядки японских правящих кругов на международное «общественное мнение». Маршал князь А.Ямагата, возглавлявший Тайный совет при микадо, 15 марта разослал премьеру и министрам внутренних и иностранных дел письмо, в котором решительно заявлял: «Отправку наших войск в Сибирь считаю преждевременной», – поясняя: «Если мы рискнем послать войска на русскую территорию без просьбы со стороны России, что явится вооруженной интервенцией, у нас не окажется доказательств наличия добрых намерений Японии в акции такого рода. Экспедиция без видимых убедительных причин вызовет подозрения у правительств Англии и США, в особенности последнего… Если мы примем опрометчивое решение, не убедившись в истинных намерениях вышеназванных стран, то вполне вероятно, что в самом скором времени мы столкнемся с серьезной опасностью…»

Даже сторонник «интервенции», министр иностранных дел И.Мотоно, был весьма осторожен: «Правительство Японии не получало от союзников никакого коллективного предложения по этому вопросу. Если же союзные правительства в будущем обратятся к Японии с подобным предложением, оно будет подвергнуто самому тщательному рассмотрению…» Забегая вперед, скажем, что согласие Ямагаты на отправку войск последовало 15 июля, официальное послание в Лондон и Вашингтон отправилось 19-го, но переговоры вновь затянулись, и окончательная декларация по этому вопросу была опубликована лишь 2 августа – тогда же началась и отправка войск .

Конечно, обо всех этих дипломатических тонкостях и секретах адмирал Колчак не был осведомлен. В принципе, он не имел ничего против сотрудничества с японцами и писал позднее: «С чисто военной точки зрения я считал наиболее целесообразным единоличное военное выступление Японии в качестве державы, уполномоченной всеми союзниками для военных операций в Сибири. Коалиционные армии никогда не имели успеха, и наличие вооруженных частей нескольких держав привело бы только к крайне сложным взаимоотношениям командного состава… Что же касается до остальных союзников, то мне представлялось необходимым участие их представителей в штабе высшего командования в качестве контроля над выполнением союзных полномочий и обязательств активно действующей вооруженной силы». С другой стороны, упомянутый контроль вовсе не был в глазах адмирала излишней перестраховкой. Мы помним о его отношении к американской демократии; мы можем предположить, что после безрезультатных заграничных скитаний и мнение его о политике Великобритании было довольно скептическим; а вот угрозу японской экспансии, подкрепленную агрессивным духом и волей «потомков буси и самураев», Александр Васильевич считал вполне реальной. И потому предубеждение против «японской марионетки» Семенова для него оказывалось очень серьезным, тем более что был налицо и предполагаемый «покровитель» Атамана – генерал М.Накашима, занимавший должность начальника разведывательного отдела японского Генерального Штаба, ранее служивший в Петербурге и говоривший по-русски, а в январе 1918 года командированный в Маньчжурию, дабы наилучшим образом ознакомиться с положением там.

Не вполне понятно, имел ли Накашима какой-либо официальный статус в Харбине или дело ограничивалось репутацией «влиятельного японца», – но было ясно, что по вопросам японской помощи вести переговоры следовало именно с ним. «… Я имел несколько бесед с японским ген[ералом] Накашима о снабжении оружием подчиненных мне и формирующихся под моим командованием сил, – рассказывает Колчак. – Во время этих бесед Накашима неожиданно задал мне вопрос, какая же компенсация может быть предложена Японии за снабжение оружием; на что я ответил, что на переговоры о компенсациях я не уполномочен и вообще предполагал, что снабжение оружием будет происходить с денежной оплатой его (деньги действительно были как у Правления КВЖД, так и у князя Кудашева. – А.К.)». Судя по всему, Александр Васильевич был удивлен неожиданно возникшим вопросом о «компенсациях»; и наверное, еще больше удивился бы он, если бы узнал, что вопрос возник не на пустом месте, а уже обсуждался Накашимой с… Хорватом!

Еще в середине марта управляющий КВЖД, по его собственному свидетельству, получил от японцев неофициальное предложение «взять в свои руки единоличное руководство в установлении порядка и создании независимого правительства в Сибири», а 30 марта заместитель начальника японского Генерального Штаба, генерал барон Г.Танака, сообщал Накашиме в Харбин: «Просьба Хорвата о вооруженной поддержке со стороны Японии может быть выполнена при условии, что Хорват организует новое правительство и приступит к осуществлению своей политической программы». Зачем это нужно было Японии, вернее, тем ее политикам и военным, которые являлись сторонниками отправки войск в Россию? Помимо того, что просьба о помощи от сформированного российского правительства звучала бы, конечно, более авторитетно, – для расплаты за помощь правительство, в случае его победы, также имело бы намного больше возможностей, чем управляющий железной дорогой. Именно в связи с этим и зашел разговор о «компенсациях»: на вопрос Хорвата Накашима ответил, что соответствующими полномочиями не облечен, «но, по его мнению, Япония не потребует ни фута территории. Она, видимо, попросит: 1) ликвидации всех фортификационных сооружений в Владивостоке и превращения его в открытый порт; 2) предоставления неограниченных прав рыболовства по всей Восточной Сибири; 3) открытия судоходства по Амуру; 4) предоставления преимущественных прав на лесные и горные концессии…»

Человек осторожный и хитрый, Хорват понимал, что принятие японских условий даже в их предварительном виде не только испортит ему репутацию, но и оттолкнет все остальные державы, на чью помощь он также рассчитывал. Поэтому он сообщил о сделанных предложениях американцам, а чтобы те не чувствовали себя обделенными, обещал передать Соединенным Штатам «руководство Сибирской и Маньчжурской железными дорогами на период до окончания войны» и «гарантировать республиканскую форму правления». Поставив таким образом в известность иностранных союзников (что с точки зрения международной политики выглядело вполне здравым шагом), Хорват, однако, ничего не сказал о переговорах с японцами своему помощнику по военной части – адмиралу Колчаку. Учитывая, что Накашима о такой скрытности Хорвата мог ничего не подозревать и поднять в беседе с Александром Васильевичем тему «компенсаций» безо всякой задней мысли, просто как продолжение проходивших ранее переговоров, и от этого выглядеть еще более бесцеремонным, – нетрудно представить, какое впечатление произвела беседа на Колчака. В таком настроении адмирал и поехал на станцию Маньчжурия, где располагался полевой штаб Атамана Семенова.

Встреча произошла, судя по всему, во второй половине мая (источники умалчивают о точной дате или противоречат друг другу) и по своему характеру с самого начала представляла собою нечто странное – «переговоры» начальника с подчиненным (поскольку Семенов все-таки признавал власть Хорвата в полосе отчуждения). Позже рассказывали и о бестактности есаула, который, желая избежать неприятной беседы, первоначально якобы приказал передать, что его на станции вообще нет, он на фронте и ведет бой. Григорий Михайлович, в свою очередь, вспоминает, что в момент прибытия Колчака на станцию Маньчжурия его там действительно не было: «Занятый постоянными боями, я решил не выезжать в Маньчжурию для встречи нового командующего, полагая, что, если он желает видеть отряд, он приедет сам к нам на позицию (довольно вызывающее поведение! – А.К.). В один прекрасный день мне передали по телефону из Маньчжурии, что адмирал Колчак прибыл и желает видеть меня. Я поехал в Маньчжурию и явился адмиралу…»

Мемуаристы «колчаковского» лагеря, как и сам Колчак, утверждают, что Семенов адмиралу не «являлся», и похоже, что Александр Васильевич действительно сам отправился к строптивому подчиненному, должно быть, уже будучи всем этим изрядно разгневанным (приближенные уговаривали его, «чтобы он поборол себя и не как адмирал, а как Александр Васильевич Колчак пошел бы к атаману!» – и он вспоминал, что действительно сразу же заявил Семенову: «… не понимаю цели и смысла нанесенного мне оскорбления, но пришел к нему как русский человек сказать, что все происшедшее дает слишком большое торжество нашим врагам, и для того, чтобы не дать им оснований очень радоваться, я пренебрег вопросами личного самолюбия»). Надо также сказать, что Григорий Михайлович, внутренне готовясь к предстоящему разговору, вполне мог не меньше взвинтить сам себя. Следует ли после этого удивляться, что разговора не получилось?

Колчак резонно настаивал, что для дальнейшей работы необходимо хотя бы распределить сферы и оговорить условия и формы получения помощи из средств КВЖД, – «но раз он отказывается даже говорить со мной, то и я вынужден в дальнейшем отказаться от всяких забот о его отряде, так как никаких других сношений с подчиненными мне, как в порядке командования, я не могу признать»; обиженный Семенов заявил, что ему вообще помощь не нужна – если захочет, он сам найдет себе источники снабжения. «… Я напомнил адмиралу, – рассказывал двадцать лет спустя Григорий Михайлович, – что, приступая к формированию отряда, я предлагал возглавление его и ему самому, и генералу Хорвату. Если бы кто-нибудь из них своевременно принял мое предложение, я безоговорочно подчинился бы сам и со всеми своими людьми, и никакие разговоры о моей самостоятельной политике и сношениях с иностранными консулами не могли иметь места. В настоящее же время, когда я с ноября месяца прошлого года оказался предоставленным самому себе, я считаю вмешательство в дела отряда с какой бы то ни было стороны совершенно недопустимым и в своих действиях, так же как и в своей ориентации, буду давать отчет только законному и общепризнанному Всероссийскому правительству».

Надо сказать, что Семенов был безусловно прав в одном: в тогдашних условиях любое взаимное подчинение самостоятельно зарождающихся и независимо существующих сил должно было быть не более чем актом доброй воли со стороны их руководителей, – но теоретическая правота вряд ли могла тогда быть оценена по достоинству. Через час адмирал покинул Атаманский штаб, и его поезд «понесся с недозволенной скоростью домой» (вспоминает мемуарист-«орловец»).

На этом, однако, дело не закончилось: сторонники Атамана впоследствии обвиняли Колчака, что тот начал просто вредить Маньчжурскому Отряду, и приводили при этом конкретные примеры: «1) Колчак задержал 400 тысяч патронов, отпущенных ген[ералом] Хорватом для отряда Атамана Семенова; 2) задерживал на продолжительное время военные грузы, отправляемые союзниками на помощь тому же отряду ; 3) воспретил реквизицию телег, лошадей и прочих принадлежностей для организации обозных частей отряда, считая обозы излишней роскошью; 4) несмотря на разрешение ген[ерала] Хорвата, отказал в выдаче отряду обмундирования из Харбинских складов, выразившись при этом: “Особому Маньчжурскому Отряду ни одной нитки, пусть чувствуют силу Колчака”; 5) считая большевистские силы пустяшными, Колчак заявил: “я не позволю Семенову иметь отряд свыше трех тысяч человек”, – обрекая тем самым отряд на явную гибель; 6) во время июньских боев с большевиками Особый Маньчжурский Отряд находился в страшно тяжелых обстоятельствах… между тем в это время в Харбине находились без всякого дела две роты Орловского отряда; на просьбу прислать их в помощь измученным бойцам на Даурском фронте Колчак ответил грубым отказом: “пусть Семенов делает все, что ему угодно, а я не дам ему ни одного солдата”». Именно вследствие своей определенности эти обвинения как будто приобретают особый вес; задумаемся же, на чем они в действительности могут основываться?

Очевидно, наименее достоверными в них являются фразы, приписываемые Александру Васильевичу: в Харбине, полном сплетен и интриг, без сомнения находилось немало досужих «информаторов», со злорадством сочинявших или переносивших действительные или мнимые оскорбления от одного лагеря к другому. Тем не менее Колчака, в общем, легко представить произносящим что-либо подобное после неудачной встречи с Атаманом (хотя его «позволение» или «непозволение» Семенову пополняться добровольцами или мобилизованными из района боевых действий Отряда, конечно, никакого значения не имело). Несколько более сложным и намного более важным представляется вопрос о достоверности остальных обвинений.

Строго говоря, после заявления Семенова, что у него есть самостоятельные источники снабжения и он не нуждается в помощи, адмирал имел все основания остановить выдачу ему снаряжения и даже боеприпасов, производившуюся с согласия Хорвата. Вместе с тем ситуация, конечно, оказывалась донельзя уродливой, поскольку спор командующих отражался на фронтовиках, и можно было бы даже присоединиться к мнению семеновских апологетов, что, несмотря ни на какие обиды, Колчак не имел морального права прекращать снабжение и делать Маньчжурский Отряд заложником своей розни с Семеновым. Однако есть и еще одно немаловажное обстоятельство…

Разругавшись с Атаманом, Александр Васильевич, похоже, в чем-то все-таки поверил ему (иначе действия адмирала и в самом деле граничили бы с преступлением). Семенов вел бои, тяжелые, но все-таки не соответствовавшие тем слухам о «катастрофе», которые с удовольствием распространяли в Харбине гражданские и военные мудрецы различных чинов; Семенов уверенно говорил о самостоятельности своего Отряда; таким образом, забайкальское операционное направление было, исходя из его слов, надежно прикрыто. Адмирал отказался от мысли отозвать с «семеновского» участка фронта подразделения отряда Орлова (два эскадрона конницы, артиллерийскую батарею, пулеметную команду и «часть саперно-подрывной команды»), несмотря даже на настойчивые рекомендации Накашимы требовать их возвращения (Колчак счел это предложение провокационным и, кажется, был недалек от истины). И, разделяя силы и источники снабжения, адмирал решил разделить и «малые» театры военных действий, предоставив Атаману самый западный из них и намереваясь перейти к активным операциям на остальных.

Колчак «совместно с Орловым занимается перетягиванием на свою сторону Амурской области, где возрастает враждебное отношение к большевикам», – сообщал 5 июня американский посланник из Пекина в Вашингтон; примерно к этим же дням относит «Дневник» барона Будберга разговор о начале формирования «войск Амурской Области», также свидетельствуя таким образом об определенном интересе Александра Васильевича к этому театру; для него же, очевидно, снаряжалась адмиралом и флотилия на Сунгари – спустившись по этой реке и выйдя в Амур, корабли могли бы оперировать как вниз по течению, имея целью Хабаровск, так и вверх – на Благовещенск; и все же основным направлением было для Колчака другое.

«Я считал… что главной задачей является направление военных действий… на Владивосток и вне всякой связи с Семеновым», – скажет Александр Васильевич через полтора года. Именно с этой целью отряд Орлова был выдвинут из Харбина на восточный участок КВЖД, что само по себе следует отнести к достижениям Колчака как командующего войсками: ведь «орловцы» начинали формирование «для несения гарнизонной службы и охраны в целом всей полосы отчуждения», а такие части нередко сопротивлялись попыткам превратить их из гарнизонных в полевые войска. Те подразделения, которые подчинялись адмиралу, он распределил по линии КВЖД от Харбина до станции Пограничная, занятой отрядом Калмыкова.

Почему Владивостокское направление так интересовало адмирала? Прежде всего, там находились склады военного имущества, закупленного заграницей во время Великой войны, но еще не доставленного в Европейскую Россию. С захватом их сама собою решалась часть проблем, связанных с обмундированием, снаряжением, боеприпасами для формируемых войск. Кроме того, Владивостокский порт давал русским национальным силам самостоятельный выход во «внешний мир», не обремененный контролем иностранцев и позволяющий надеяться на дальнейшее снабжение со стороны союзников (от основных промышленных районов России Колчак и Хорват были еще отделены бескрайними сибирскими пространствами). Фрахт русских кораблей во Владивостоке, дальневосточные рыбные промыслы, угольные копи Приморья могли дать определенную экономическую базу и источники дохода. Наконец, наступление на Владивостокском направлении обещало успех, несмотря на малочисленность войск, поскольку в самóм городе находились силы, на которые, казалось, можно было вполне рассчитывать как на боевых союзников.

Дело в том, что к этому моменту на Востоке России произошло событие чрезвычайной важности: против Советской власти с оружием в руках выступил Чешско-Словацкий корпус. Формирования из чехов и словаков, в том числе военнопленных, изъявлявших желание воевать за воссоздание своей государственности, вели свою биографию еще с 1914 года. Постепенно увеличивая свою численность и расширяя организационные рамки, осенью 1917-го они достигли масштабов армейского корпуса, 15 января 1918 года объявленного «составной частью чехословацкого войска, состоящего в ведении Верховного Главнокомандования Франции». Не желая найти в чехах, да и в их западных покровителях, врагов, Совнарком разрешил корпусу выезд из России через Владивосток для дальнейшего следования на Западный фронт Великой войны, но обусловил его частичным разоружением (на каждый чешский эшелон разрешили оставить по 100 винтовок и одному пулемету). Эти требования, в условиях царившей в стране смуты, вызывали в чехах естественное недовольство, а встречи с красными «интернациональными частями» из немецких и венгерских военнопленных – заставляли испытывать недоверие к Советской власти. Колебания Совнаркома и столкновения с «интернационалистами» все более нагнетали напряжение, которое разрядилось 25 мая телеграммой народного комиссара по военным делам Троцкого о поголовном разоружении чешских эшелонов: «Каждый чехословак, который будет найден вооруженным по линии железной дороги, должен быть расстрелян на месте, каждый эшелон, в котором окажется хоть один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и отправлен в лагерь для военнопленных». В пороховой погреб была брошена искра, и Чешско-Словацкий корпус «восстал». Создавшимся положением воспользовались русские антибольшевицкие организации, существовавшие во многих сибирских городах. Сибирь запылала…

В этой ситуации можно было ожидать, что и те чешские эшелоны, которые успели проследовать во Владивосток, не окажутся пассивными наблюдателями, а поддержат своих соотечественников и братьев по оружию. Дополнительным основанием для надежд было присутствие в рядах корпуса значительного числа русских офицеров, многие из которых скрывались от преследований – как уже известный нам бывший генерал-квартирмейстер Ставки Верховного Главнокомандующего, а весною 1918 года – начальник штаба Чешско-Словацкого корпуса, генерал Дитерихс. Именно он возглавлял «Владивостокскую группу Чехо-войск», насчитывавшую до 14000 человек (впрочем, имя Дитерихса вряд ли что-либо говорило Хорвату или Колчаку, и особых надежд лично на него они, скорее всего, не возлагали).

Впрочем, пока владивостокская группа держалась настороженно и против местных большевиков не выступала: она находилась ближе всех к кораблям союзников и к своей цели – быть перевезенной на Западный фронт, дабы там с оружием в руках заслужить перед великими державами право на самостоятельность Чехословакии в послевоенном мире. В Харбине, быть может, недоумевали, не зная, что политические руководители Владивостокской группы 16 июня даже направили сражавшимся в Сибири соотечественникам телеграмму, подписанную и Дитерихсом: «Вновь настойчиво напоминаем, что единственной нашей целью является возможно скорее отправиться на французский фронт, поэтому надлежит соблюдать полнейший нейтралитет в русских делах… Если добьемся договоренности, мы требуем в ваших собственных интересах и для достижения нашей единственной цели, чтобы вы немедленно прекратили свое выступление и продолжали продвигаться во Владивосток». Позицию «нейтралитета» предпочитали занимать и китайские власти, державшие у станции Пограничной свои заставы и препятствовавшие русским отрядам вступить на русскую территорию.

Тем не менее адмирал Колчак продолжал подготовку активных действий, очевидно, и направляя на будущее их обеспечение те средства, в которых он отказывал «семеновским» эмиссарам. «Адмирал работал у себя в купэ (он и жил не в городе, а в железнодорожном вагоне. – А.К.) чуть ли не по 20 часов в сутки; было совершенно неизвестно, когда он спит; пища его была очень скромная и простая; ни обедов, ни ужинов не давалось, редким деловым гостям предлагался крепкий чай с печеньем; большая часть деловых встреч происходила ночью…» – вспоминает один из «орловцев». И сложно, а может быть, вообще невозможно сказать, какое влияние на Колчака, погруженного в напряженную работу, оказывали события, которые происходили в его личной жизни.

Адмиралу Тимиреву весной 1918 года удалось получить командировку во Владивосток «для ликвидации военного имущества флота», и он выехал туда с женой (их трехлетний сын оставался с матерью Анны Васильевны в Кисловодске). Узнав о пребывании Александра Васильевича в Харбине, Тимирева в мае отправилась к нему (парадоксальный характер этого периода Гражданской войны на Дальнем Востоке заключался в том, что между «советским» Приморьем и «хорватовским» Харбином долго сохранялось железнодорожное сообщение). «А[лександр] В[асильевич] приходил измученный, совсем перестал спать, нервничал, а я все не могла решиться порвать со своей прежней жизнью», – рассказывает Анна Васильевна, и кто знает, скольких нервов стоило Колчаку это тягостно-неопределенное положение, пока она не сделала, наконец, свой выбор – никогда с ним больше не расставаться.

В довершение всего произошел открытый инцидент с «семеновцами», который, возможно, впоследствии и стал одним из оснований для известных нам обвинений в адрес Колчака. «Я получил сведения, что на одну из станций между Харбином и Маньчжурией явился семеновский отряд человек в 20 под командой прапорщика Борщевского, который реквизировал находившийся там интендантский склад и все реквизированное грузил в вагоны, – вспоминает адмирал. – Это вторжение в пределы моего ведения меня возмутило; я отправил туда полуроту, которая по моему приказанию арестовала семеновский отряд во главе с Борщевским; самого Борщевского и некоторых других виновников нападения на солдат я приказал отдать под военно-полевой суд; остальных отпустил». После этого Колчак ожидал даже нападения со стороны «семеновцев» и вызвал в Харбин одну из рот отряда Орлова. Положение складывалось совершенно невыносимое, и хуже всего была позиция Хорвата, уже, очевидно, решившего пожертвовать беспокойным и неудобным для него адмиралом.

Еще 5 июня американский посланник сообщал из Пекина, что Семенов «пришел к согласию с Хорватом» по поводу «японской» политики «и финансовой помощи с отстранением Колчака». «Хорват старался не обострять отношения с Семеновым и оказывал ему иногда помощь – помимо меня; к характеру моего отношения к Семенову и Японии Хорват относился несочувственно, возможно, что он даже считал нежелательным, чтобы я оставался на своем месте, и я допускаю, что им даже принимались меры к тому, чтобы я ушел», – расскажет потом адмирал. «… И по виду, и по качеству старая швабра», – вспоминает Тимирева негодование Александра Васильевича по адресу управляющего КВЖД – обладателя длинной седой бороды. В свою очередь, из кругов, приближенных к Хорвату, поползли слухи о предстоящей отставке Колчака и даже о том, что последний желает снова ехать к англичанам в Месопотамию (сам Александр Васильевич ни о чем подобном никогда не говорил: с английской службой он решительно покончил). «После переговоров с Хорватом решено было, чтобы я поехал в Токио для окончательного выяснения отношения к нам Японии», – вспоминает адмирал; тогда же в Японию был направлен генерал Н.А.Степанов. Отъезд состоялся в конце июня.

Однако то, что произошло в Японии, трудно даже назвать переговорами. Колчак, судя по всему, искренне не хотел новых конфликтов и, наверное, с этой точки зрения тяготился своей репутацией японофоба. Возможно, Александр Васильевич намеревался объяснить японским военным, что попытки внести рознь в антибольшевицкий лагерь невыгодны для них же самих; по крайней мере, встретившись с генералом Танакой, он счел нужным «заверить свои дружественные отношения к Японии». Впрочем, дипломатичностью Колчак никогда не отличался и от заверений, наверное, быстро перешел к разговору хоть и деловому, но более сухому, а может быть, и резкому: «… Я поставил прямой вопрос, будет ли Японией оказываться помощь или, наоборот, противодействие моей работе». Влиятельный генерал (в сентябре он получит пост военного министра) не захотел отвечать на этот вопрос, да и вообще вести деловую беседу: Колчак вспоминал, что Танака «в ответ веселым тоном предложил мне остаться на некоторое время в Японии и отдохнуть здесь. Я понял из этого, что из моей миссии ничего не выйдет. Я решил остаться пока для отдыха и лечения в Японии и дал соответствующую телеграмму Хорвату». По сути дела, это была просьба об отставке…

Воспоминания А.В.Тимиревой рисуют их с Александром Васильевичем пребывание в курортном городе Никко как настоящую идиллию, и, должно быть, в этом много правды (не случайно Колчак незадолго до смерти, во время прогулки по тюремному двору, неожиданно сказал Анне Васильевне – «и на миг у него стали веселые глаза» – «А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии… Есть о чем вспомнить»). Наверное, издерганные нервы адмирала за это время действительно немного успокоились… но полностью успокоиться ему вряд ли давали известия, приходившие из России.

В Приморьи творилось что-то непонятное. Политические руководители Владивостокской группы, наконец, решились на выступление, и 29 июня генерал Дитерихс произвел переворот, арестовав местный Совдеп и разоружив гарнизон и красногвардейцев. Уже 1 июля он начал операции по очищению Приморья от советских войск, однако вместо объединения с русскими силами полосы отчуждения едва не произошел вооруженный конфликт…

Генерал Хорват, готовясь к наступлению, склонился к мысли объявить себя «Временным Правителем России» и 5 июля разослал об этом «телеграммы российским представителям в Пекине, Токио, Вашингтоне, Лондоне, Париже и Риме для доведения до сведения союзных правительств с просьбой о признании державами и оказании поддержки». А еще накануне двинулся вперед Особый Казачий Отряд, причем Атаман Калмыков, взбешенный тем, что китайские власти забаррикадировали на границе железнодорожный путь, готов был прорываться через их заставы с боем, уже отдав распоряжение «если китайцы окажут сопротивление – перебить всю эту сволочь». Сопротивления, впрочем, не было, и Калмыков, первым из войск Временного Правителя, вступил в соприкосновение с чехами Дитерихса.

Хорват, выехавший вслед за авангардом в Гродеково, 9 июля опубликовал «официальную декларацию о вступлении в функции государственной власти» (он, вполне здраво рассуждая, откладывал этот момент до перехода на русскую территорию, не желая оказаться «всероссийской властью» в полосе отчуждения КВЖД). Но одновременно были получены известия о том, что во Владивостоке находится еще одна «власть», хотя и местная, – «Временное Правительство Автономной Сибири», члены которого во главе с П.Я.Дербером заблаговременно перебрались из Харбина в Приморье и там, щеголяя перед чехами и союзными консулами своим демократизмом и обвиняя Хорвата в «реакционности», добились почти официального признания.

Совещание консулов постановило «просить свои правительства о предложении генералу Хорвату немедленно отозвать свои войска в Полосу отчуждения КВЖД, а самому ему обратиться к исполнению обязанностей директора той же железной дороги». Не намного более дружественную позицию занимал и Дитерихс: он, «не настаивая на требовании об отводе, согласно постановлению консулов, войск за границу, не соглашался на вступление их в Никольск-[Уссурийский], мотивируя свой отказ тем, что вступление туда войск генерала Хорвата может повести к междоусобиям (? – А.К.)…» Дитерихс вообще занимал довольно странную позицию, «официально заявляя» приезжавшим к нему офицерам, «что он теперь не является русским, а только чехословаком (sic! – А.К.), что считает Россию совершенно развалившейся, что никакого русского правительства ранее, чем через два г[ода], создать нельзя и что все русские военные организации подлежат немедленному роспуску».

Не очень понятно, какую же перспективу для великой страны видел генерал на эти ближайшие «два года», которых, по его мнению, было бы достаточно для вызревания национального русского правительства; но по крайней мере силами своих чехов он, кажется, был настроен воевать, причем весьма решительно. Английским морякам, например, Дитерихс заявил, что корабли для отправки на Западный фронт Владивостокской группе больше не нужны: очистив Приморье, они будут наступать через полосу отчуждения в Забайкалье и далее – на Иркутск. В состав сил, продвигавшихся на Хабаровск, был включен и Особый Казачий Отряд – быть может, потому, что его Атаман в очередной раз проявил решительность: «В первый момент встречи была между собою перестрелка, – рассказывает один из „калмыковцев“, – давшая одного чеха убитым, но вскорости это недоразумение выяснилось…» Таким образом, Отряд вышел из подчинения Временному Правителю.

Власть Хорвата, со всеми его пышными титулами, вообще оказалась мыльным пузырем. С другой стороны, и к «автономистам» Колчак относился пренебрежительно еще в Харбине и своего мнения не изменил: характеризуя положение в Приморьи, говорил, что «организации Хорвата и Дербера» считал «организациями неделовыми, ведущими лишь борьбу между собой». В течение августа во Владивосток продолжали прибывать союзные войска, основную массу которых составляли японцы, и это также не должно было радовать предубежденного против них адмирала. Похоже, он не видел особых перспектив для развития антибольшевицкого движения на Дальнем Востоке, и тогда же говорил английскому генералу А.Ноксу, «что власть должна опираться на вооруженную силу, и высказывал мысль, что эти силы должны организовываться при участии английского инструкторского персонала» («Мои харбинские впечатления говорили о крайней распущенности и глубоком моральном развале среди офицерства и политических деятелей Дальнего Востока», – поясняет Колчак). Однако несмотря на свой пессимизм, окончательно (или хотя бы на «два года») поставить крест на русском деле или даже просто усидеть на курорте, наслаждаясь тамошнею идиллией, Александр Васильевич не мог. И он отправляется в Токио, куда стекались вести из борющейся России.

Британскому послу Колчак упомянул в начале сентября, что хотел бы отправиться в Архангельск (там при активном участии союзников 2 августа была свергнута Советская власть), но, видимо, быстро отказался от этих планов. Англичане вообще внимательно следили за Колчаком, и в советской исторической литературе многократно цитировалась фраза упомянутого выше генерала Нокса – главы военной миссии в Японии, а затем в России: «Нет никакого сомнения в том, что он является лучшим русским для осуществления наших целей на Дальнем Востоке». Нокс, который в отличие от многих иностранцев искренне сочувствовал России и страданиям русского народа (и лично Александру Васильевичу: так, в 1930 году он будет одним из главных инициаторов сбора средств в «фонд помощи окончанию высшего образования сыном Адмирала Колчака»), разумеется, не упускал из виду и интересов своей страны; но делать, вслед за советскими авторами, из его слов вывод о Колчаке как «английской марионетке» отнюдь не правомерно.

Не будем даже специально останавливаться на таких чертах Александра Васильевича, как высокая честность (он был решительно неспособен к интригам) и патриотизм, не позволявший ему действовать в чужих интересах, а также тяжелый характер, затруднявший любые манипулирования им; обратим внимание лишь на обстоятельства объективные. Прежде всего, Нокс был не единственным англичанином, сообщавшим в Лондон свое мнение о Колчаке: скажем, британский посол не скрывал своего мнения, что адмирал «человек честный и знающий, но раздражительный. Если он намерен ссориться с японцами, то я не вижу, как его присутствие может улучшить ситуацию»; не имея единого взгляда на Колчака, англичане, конечно, не могли им «руководить». Кроме того, и генерал, и дипломат обсуждали вопрос о возможной роли Александра Васильевича на Дальнем Востоке… а он стремился совсем в другие края.

Добираться до Архангельска в августе – сентябре 1918 года следовало или повторяя в обратном направлении прошлогодний маршрут Колчака, или через Индийский океан, вокруг Африки и далее – через Англию и вокруг Скандинавского полуострова. На Юге России уже давно сражалась Добровольческая Армия, созданная Алексеевым и Корниловым, а когда последний погиб в бою – возглавленная Деникиным, но она была отрезана от внешнего мира: Проливы по-прежнему оставались в турецких (вернее, германских) руках. Разочаровавшись в Дальнем Востоке, адмирал обратил свои взоры на Дон и Кубань, тем более что где-то на Юге оставались его жена и сын, о которых он беспокоился . Планы отправиться туда начали приобретать хоть сколько-нибудь конкретные очертания после того, как русские и чешские войска под общим командованием молодого капитана Р.Гайды прорвались в Забайкалье и 30 августа соединились с авангардом Атамана Семенова. Теперь через Дальний Восток и Сибирь можно было доехать до Гурьева или Красноводска, при содействии англичан пересечь Каспийское море и, проделав самую тяжелую часть пути в горах, присоединиться к Добровольческой Армии – маршрут непростой, местами рискованный, но, несмотря на это, вполне реальный.

К нему и склонился в сентябре адмирал Колчак. «Я решил пробраться на Юг России, к Алексееву, который сохранял для меня значение главнокомандующего, из подчинения которого я никаким актом не вышел, – расскажет он позже, совершая интересную психологическую ошибку: формально последним Верховным Главнокомандующим, под началом которого служил в 1917 году Александр Васильевич, был генерал Брусилов, но его репутация оппортуниста, потворствовавшего революции, очевидно, помешала Колчаку считать его „сохранившим значение“. – Я думал проехать сперва к семье, а затем – в его распоряжение. Считал я Алексеева лицом, которому я подчинен, потому что по моим сведениям он был на Юге Главнокомандующим (Алексеев считался „Верховным Руководителем Добровольческой Армии“, Командующим которой был Деникин. – А.К.)». С этим настроением адмирал выехал во Владивосток.

А. В.Тимирева вспоминала, что «Хорват предлагал Колчаку должность командующего всеми морскими и речными силами при его правительстве». Однако адмирал был уже сыт Хорватом по горло и никаких назначений в его бутафорском кабинете не принял. Несколько большее доверие вызывало еще одно правительство, утвердившееся в Омске; оно вело свое происхождение от той же самой не собиравшейся «Сибирской Областной Думы», что и кабинет Дербера, но за ним стояли реальные силы Сибири и командование значительной группировки Чешско-Словацкого корпуса. Да и омский премьер-министр, адвокат П.В.Вологодский, лично приехавший во Владивосток, произвел, очевидно, довольно благоприятное впечатление на Колчака, который увиделся с ним 20 сентября.

«Вечером посетил меня известный своим героизмом перед требованиями, [выдвинутыми] взбунтовавшимися черноморскими матросами, вице-адмирал Колчак, – записывал в дневнике Вологодский. – Он очень сочувственно относится к деятельности Сиб[ирского] прав[ительст]ва, рекомендовал мне нескольких своих сослуживцев, находящихся теперь на Дальнем Востоке, для определения на службу. При расставании пожелал в моем лице Сиб[ирскому] правительству дальнейших успехов в насаждении государственности. Колчак произвел на меня очень приятное впечатление. Испитой и суровый на вид, он должно быть в душе очень добрый человек. Удивительно приятна его улыбка…»

Как видно из беседы (содержание которой, называя ее «визитом», адмирал передавал так: «от лица моряков и команд флота Владивостока заявил ему о признании Сибирского правительства»), Александр Васильевич действительно не строил никаких планов, связанных с Сибирью, и, рекомендуя своих сослуживцев, сам не сделал ничего, чтобы получить какую-либо должность. В сочетании с его неприкаянным положением и более чем стесненными средствами – он и ходил в поношенном штатском костюме – это не позволяет усомниться в искренности Колчака. В те же дни, 17 сентября, генерал Степанов составил подробный доклад на имя Алексеева, в котором, по словам адмирала, изложил «довольно детально положение вещей, создавшееся на Дальнем Востоке». Учитывая, что сам Степанов не собирался ехать в Европейскую Россию, допустимо предположение, что доставку доклада адресату брал на себя именно Колчак, для которого он становился своего рода рекомендацией: Степанов высоко оценивал заслуги адмирала и его государственную позицию в смутное время, – в профессиональных рекомендациях Александр Васильевич, конечно, не нуждался.

Кстати, упомянув о профессиональной, флотской репутации Колчака, нельзя не высказать и предположения, что стремление на Юг было для него попыткой вернуться на морскую стезю. Грядущее разворачивание операций на берегах Азовского и Черного морей ставило на повестку дня возрождение, после революционной разрухи, Черноморского флота, с которым у адмирала так много было связано. Однако вновь стать из сухопутного военачальника флотоводцем ему не было суждено…

Бывший «орловец» вспоминал, что их роту, стоявшую гарнизоном на одной из приграничных станций, «как-то вечером» выстроили на перроне для встречи поезда Владивосток – Омск: «… Мы радостно приветствовали Адмирала Колчака, вышедшего из заднего – служебного салон-вагона. После приветствия Адмирал медленно шел вдоль фронта, как всегда, суровый и подтянутый, держа руку у головного убора… Дойдя до флангового, он быстро повернулся обратно, дошел до середины роты, поблагодарил за встречу и сказал: “Г. г. офицеры, гардемарины, юнкера и кадеты, мой путь лежит через Сибирские степи к генералу Деникину на юг. Это мое желание, а как оно будет выполнено, не знаю. Говорю вам это потому, что, как вы видите, вряд ли нам удастся скоро встретиться, и удастся ли вообще”. Дальше он поблагодарил нас за совместную службу и, попрощавшись, медленно пошел вдоль фронта к своему вагону, и поезд тронулся… Громкое “Ура” продолжалось долго, т. к. Адмирал стоял, пока было видно, на задней площадке и держал под козырек»…

Этот период – с весны 1917-го до конца лета 1918 года – стал для адмирала Колчака, наверное, одним из тяжелейших. Несбыточные мечты, рухнувшие надежды, безрезультатные усилия для такого эмоционального и впечатлительного человека, каким представляется нам Александр Васильевич, должны были оказаться поистине невыносимым грузом, страдания от которого еще усугублялись жестким, даже жестоким отношением адмирала к самому себе. И то, что он надломился, но не сломался, то, что страдание, сквозящее в его глазах и охватывавшее его душу, не лишило его воли и стремления к действиям, говорит прежде всего о силе и мужестве этого человека. И после всего пережитого и перечувствованного удивительна не развившаяся вспыльчивость, которая порой заставляла его срываться на крик или ломать карандаши, подвернувшиеся под руку, – удивительна та самоотверженная готовность, с какой он вновь примет на себя тяжелый крест.

Ибо главные страдания все-таки были еще впереди.

 

Глава 10

Омская власть

Адмирал Колчак прибыл в Омск примерно 10–13 октября, – как он думал, всего лишь проездом на Юг России. Мы приводили уже немало доводов, почему его намерения кажутся нам искренними, а сейчас добавим еще, что Анна Васильевна все это время оставалась в Японии: действительно, подвергать ее риску путешествия по уральским степям или охваченному войною Кавказу Колчак вряд ли мог, а приезжать с ней к жене было бы по меньшей мере бестактно, даже если Александр Васильевич намеревался немедленно начинать бракоразводный процесс . Незадолго до отъезда из Владивостока адмирал имел беседу с героем недавних боев, также отправлявшимся на запад, – чешским генералом Гайдой, и содержание беседы вновь свидетельствует в пользу того, что к «сибирским» делам Колчак в это время подходил с относительным равнодушием.

Радола Гайда (Рудольф Гейдель, а по-русски – Родион Иванович), 26-летний обер-лейтенант австро-венгерской армии, капитан медицинской службы армии черногорской и капитан Чешско-Словацкого корпуса, несмотря на вполне мирную профессию аптекаря, нашел себя именно на войне, причем в должности строевого офицера. Обладая тактическим чутьем, решительностью, готовностью к ответственности за рискованные поступки, он отличился в летних боях 1917 года, а в 1918-м по заслугам стал генералом, с боями проложив дорогу от Ново-Николаевска в Забайкалье. Однако наряду с несомненными достоинствами Гайда отличался чрезмерной амбициозностью, большим самомнением и неуживчивостью, что легко создавало ему врагов.

Вот и в сентябре 1918 года, приехав во Владивосток триумфатором, новоиспеченный генерал немедленно начал вмешиваться в чужие дела, вследствие чего, быть может, вскоре почувствовал себя неуверенно. Поэтому в частной беседе с Колчаком он и поднял вопросы, казалось бы, не совсем уместные и в любом случае не имевшие тогда реального продолжения. «Говорилось им о возможности передачи командования всеми русскими и чешскими военными силами в его руки; на его вопрос о моем отношении к этому я сказал, что если большая часть сил принадлежит чешскому командованию, то возможна передача ему и командования всеми силами… – рассказывает Александр Васильевич. – Гайда высказал и мысль о необходимости создания военной диктатуры, о которой я в свою очередь говорил ему, что диктатура эта мыслима лишь при наличности большой и объединенной военной силы». Пребывавший не у дел адмирал (он сделал и «формальное заявление» о выходе из состава правления КВЖД, хотя дата его не вполне ясна), чье положение частного лица подчеркивалось штатским костюмом, вряд ли вообще понимал, почему победоносный чешский военачальник вдруг заинтересовался именно его мнением об управлении Сибирью и сибирскими войсками; быть может, Колчак решил, что Гайда прочит на роль диктатора самого себя, – однако в этом, судя по всему, ошибался.

Находя себя вполне достойным поста Главнокомандующего, в диктаторы Гайда отнюдь не рвался. Быть может, он и свои позиции военачальника намеревался укрепить с помощью какого-нибудь авторитетного русского имени (существует свидетельство, согласно которому во время владивостокской встречи «Гайда предложил Колчаку работать с ним на Екатеринбургском фронте», на что Колчак якобы согласился), а относительно перспектив установления диктатуры разговаривал 28 сентября с видным сибирским конституционным демократом В.Н.Пепеляевым, первым назвав в разговоре имя адмирала. Далее состоялся обмен многозначительными репликами: «Его возможно поддержать. Но когда это может быть?» – «Дней через 20. Чехов мне удастся убедить». Последнее обещание принадлежало Гайде…

Возможно, Александр Васильевич действительно заколебался, хотя, с другой стороны, скрывать «предложение работать с Гайдой» у него впоследствии как будто не было особых мотивов. Сделать предположение о колебаниях допустимо на основании письма, написанного Колчаком на имя генерала Алексеева и датированного 1 октября (Деникин считает, что здесь используется новый стиль, однако это кажется сомнительным). Такое письмо не очень увязывается с намерением лично явиться в распоряжение старого генерала, если только не увидеть в нем письменного доклада, подаваемого официальным путем независимо от личной встречи. Кроме того, через некоторое время после прибытия в Омск Колчак узнал, что Алексеев скончался в Екатеринодаре 8 октября, и это известие могло подействовать на него расхолаживающе: Деникин был храбрым и честным генералом с исключительными заслугами, но алексеевским авторитетом он в глазах Александра Васильевича, должно быть, все-таки не обладал. Тем не менее, решив официально «представиться Сибирскому правительству», Колчак в беседе с одним из министров – И.И.Серебренниковым – по-прежнему говорил о намерении отправиться на Юг.

«Адмирал вошел в мой кабинет в сопровождении своего секретаря, – рассказывает Серебренников. – Насколько припоминаю, оба они были в штатских костюмах. После кратких вступительных фраз, приличествующих случаю, у меня с адмиралом завязалась длительная беседа…

Я предложил адмиралу принять в той или иной форме участие в работе Сибирского правительства, но он ответил, что не намеревается надолго задержаться в Омске и в недалеком будущем, по всей вероятности, проследует на юг России, к Деникину».

Задержаться, однако, пришлось, и задержаться надолго. Именно к последующим месяцам, когда адмирал оказался вознесенным на пост Верховного Правителя, относится и большинство обвинений, направленных в адрес Колчака. Наиболее резкие раздаются из лагеря «революционной демократии», обвиняя адмирала в «антидемократизме», «стремлении к диктатуре», покушениях на «народоправство» и на соответствующие институты, существовавшие к тому времени на Востоке России. Посмотрим, впрочем, внимательнее на сибирскую обстановку, сложившуюся до появления в Омске Колчака…

Как мы уже знаем, в Сибири существовало два правительства (Вологодского и Дербера), соперничавших друг с другом и возводивших свою генеалогию к Сибирской Областной Думе. Сам по себе вопрос о легитимности оставался, в сущности, спорным – Дума так и не собралась, состав кабинета, распавшегося затем на два, был утвержден на частном совещании, и, к примеру, Серебренников узнал о том, что он включен в число министров, значительно позже состоявшегося «избрания». В конце концов «дерберовский кабинет» спасовал перед кабинетом омским, за которым стояли военные, прежде всего – руководители подпольных организаций, теперь возглавившие строительство Сибирской Армии, полковники А.Н.Гришин-Алмазов и П.П.Иванов-Ринов ; признал правительство Вологодского и Атаман Семенов, а затем – и «Временный Правитель» Хорват. Укрепив таким образом свои позиции, Временное Сибирское Правительство в качестве ближайшего соперника увидело… Областную Думу, чьим именем оно взяло власть, теперь намеревавшуюся, наконец, собраться и заявить о своих прерогативах как верховного государственного органа.

Несмотря на сильный соблазн вообще не допустить созыва Думы или созвать ее «только для того, чтобы позволить ей затем “самораспуститься”», кабинет министров все же решил не противиться первой сессии «сибирского предпарламента», но в дальнейшем, с ростом притязаний последнего, правительство склонилось к решению «немедленно прервать» его заседания. Затянувшийся процесс завершился лишь в ноябре в компромиссной форме «самороспуска» Думы; и все же с формальной точки зрения налицо было объявление более или менее случайной группою лиц (Советом министров) себя «верховною властью» и давление, вплоть до ликвидации, на «демократическое представительное учреждение». Подчеркнем, что все случившееся было внутренним сибирским делом, никак не затрагивало адмирала Колчака и характеризовало политические тенденции и нравы, существовавшие в Сибири независимо от его присутствия там.

На заседаниях Думы прозвучали и намеки на то, что впоследствии было прочно связано с личностью Александра Васильевича, – военную диктатуру. Сторонником жесткой, централизованной и сильной власти выступил Гришин-Алмазов, занявший в омском кабинете пост управляющего военным министерством и одновременно возглавлявший Сибирскую армию. Встревоженная «революционная демократия», в том числе ее представители в правительстве, увидела в Гришине грядущего диктатора и в результате интриги добилась 6 сентября отставки волевого и перспективного военачальника (в вину ему ставился конфликт с союзниками – на одном из банкетов Командующий армией упрекнул британского консула, в частности, в том, что «англичане, предав царскую фамилию, и сейчас тоже, как всегда, играют двойную игру»); преемником Гришина стал Иванов-Ринов.

Гришин-Алмазов не попытался удержаться у власти вооруженной рукой, хотя силы, крайне недоброжелательно относившиеся к «революционной демократии» и к тому же настроенные весьма решительно, присутствовали в тот период на омской политической сцене. Красноречивым свидетельством является произведенный по распоряжению начальника гарнизона Омска, полковника В.И.Волкова, арест двух членов кабинета (в том числе министра внутренних дел!), а также кандидата в министры А.Е.Новоселова и председателя Сибирской Областной Думы И.А.Якушева в ночь на 21 сентября, причем оба министра немедленно подали прошения об отставке. По решению собравшегося кабинета трое арестованных были освобождены, а с оставленным под стражей Новоселовым без суда и следствия расправились конвоиры. Волкова постановили отдать под следствие, но на его положении это практически не отразилось.

Взрывоопасное положение не сильно изменилось и после того, как на «Государственном Совещании», которое проходило в Уфе с 8 по 23 сентября, была «сконструирована всероссийская власть» – избрано «Временное Всероссийское Правительство» («Директория») в составе пяти лиц (в их число вошел и Вологодский), вскоре переехавшее в Омск. «Мы живем, точно в Мексике, – сказал как-то Серебренников вновь назначенному Верховному Главнокомандующему и члену Директории, генералу В.Г.Болдыреву. – Вчера распространились слухи, что Российское правительство собирается нас арестовать…» – услышав в ответ: «Третьего дня мы были во власти слухов, что Сибирское правительство собирается то же самое сделать с нами…» А Вологодский в ночь на 23 октября с изумлением увидел у своего дома конный отряд, начальник которого сообщил, что прислан для охраны сибирского премьера от возможного ареста. Колчак же, как мы видим, ко всему этому также не мог быть причастен.

Наконец, не в пользу Колчака порой трактуют его конфликт с Атаманом Семеновым, возобновившийся сразу же после провозглашения адмирала Верховным Правителем (Семенову инкриминировался «перехват грузов», следовавших по железной дороге через Забайкалье). Однако еще 31 октября американский генеральный консул сообщал в Вашингтон из Иркутска, что «Семенов пытается воспрепятствовать доставке из Владивостока и Харбина снаряжения для чехов на западе, особенно автомобилей и грузовиков». Таким образом, и самоуправство Атамана проявлялось независимо от занятия каких-либо должностей Колчаком.

Итак, «мексиканские» нравы, своеволие, обстановка заговоров, слухов и почти всеобщей готовности к перевороту никак не были связаны с адмиралом, и допустимо даже предположить, что, если бы он вообще отсутствовал в Омске, там все равно произошло бы нечто подобное тому, о чем мы знаем из истории Гражданской войны. Впрочем, как и все предположения, это совершенно недоказуемо, поэтому обратимся к рассмотрению дальнейшего хода событий.

Рассказывая о своем приезде в сибирскую столицу, Колчак вспоминает: «В Омске к этому же времени был уже Болдырев, назначенный Верховным главнокомандующим армии Директорией. Узнав о моем приезде, он меня пригласил к себе. Он заявил мне, что я нужен здесь, и просил остаться в Омске… Дня через два Болдырев опять пригласил меня и предложил мне занять пост военного и морского министра, ссылаясь на то, что в данный момент нет вокруг него ни одного лица, кроме меня, на которое он мог бы положиться, для вручения такого поста. Я ответил, что дам окончательный ответ, когда выясню для себя, чтó мне на посту военного и морского министра придется делать и каковы будут мои взаимоотношения с командованием армий и мое отношение к военным силам вообще. Болдырев настаивал, и я согласился на включение себя в состав правительства…» Задумаемся теперь, для чего это было нужно Болдыреву и для чего – Колчаку?

Может показаться, что Главнокомандующий войсками Директории в какой-то степени лукавил. В самом деле, на первый взгляд непонятно, почему при рассмотрении кандидатур на пост военного министра адмиралу Колчаку было отдано предпочтение, скажем, перед генералом А.Ф.Матковским, который не только окончил Академию Генерального Штаба, но и был ее ординарным профессором, а во время Мировой войны занимал как строевые, так и штабные должности (он, кстати, некоторое время и исполнял должность управляющего военным министерством во Временном Сибирском Правительстве). Точно восстановить рассуждения и мотивировки Болдырева, разумеется, невозможно, но высказать некоторые соображения на этот счет мы вправе.

Заметим, что Всероссийское Правительство вообще неуютно чувствовало себя в Омске. Помимо большей «консервативности» омских политических кругов, налицо было еще одно обстоятельство: Директория представляла собою верховную власть, но какого-либо аппарата управления у нее, по существу, не было. Такой аппарат имелся у сибиряков, и ведомствам нового правительства предстояло быть созданными в основном на местной, сибирской базе. А военным министром (строго говоря, управляющим военным министерством) здесь был генерал Иванов-Ринов, одновременно занимавший должности Командующего Сибирскою армией и Атамана Сибирского казачьего войска.

Позиция молодых генералов и полковников, лихих добровольческих вожаков, вообще зачастую отличалась чрезмерной самостоятельностью: так, вступивший в исполнение обязанностей уссурийского Атамана Калмыков (созванный им чрезвычайный Войсковой Круг произвел есаула сразу в генералы) вообще не признал Директории, «не видя в настоящий момент твердых Государственных центров». (Семенов подчинился Директории «автоматически» – он в свое время признал Временное Сибирское Правительство, которое принимало участие в «конструировании» новой власти.) Не могла не внушать опасений и фигура Иванова-Ринова, о котором даже Серебренников, сам сибирский министр, отзывался впоследствии весьма осторожно: «События складывались так, что люди, подобные Иванову-Ринову, становились диктаторами дня, и военные круги Омска имели в настоящий момент куда более фактической власти, чем Директория и Сибирское Правительство, вместе взятые».

Голословным ли было это утверждение? Пожалуй, не очень, поскольку в дни памятного Омску ареста министров и убийства Новоселова именно Иванов-Ринов, в обход каких-либо формальностей, освободил инициатора арестов – полковника Волкова. Это должно было настораживать представителей «революционной демократии» и лояльного к ней Болдырева, – а при образовании военного министерства Всероссийского Правительства на базе министерства сибирского, Иванов-Ринов явно подавлял бы своим авторитетом остальных кандидатов (того же Матковского). Колчак был чужим в Омске, он не принимал участия в свержении здесь Советской власти, наконец, он был моряком… но у него было поистине всероссийского масштаба имя, перед которым такой кандидат, как Иванов-Ринов, казалось, неизбежно должен был стушеваться.

А чем мог руководствоваться в своем решении адмирал? Прежде всего, узнав о создании Директории, он отозвался о ней в общем доброжелательно: «… Насколько могу судить, эта власть является первой, имеющей все основания для утверждения и развития». «Акт об образовании» Всероссийского Правительства провозглашал первоочередные задачи, которых Колчак не мог не одобрить: «Борьба за освобождение России от советской власти»; «воссоединение отторгнутых, отпавших и разрозненных областей России»; «непризнание Брестского мира и всех прочих договоров международного характера, заключенных как от имени России, так и отдельных ее частей после февральской революции какой бы то ни было властью, кроме Российского Временного Правительства». Вполне разумными выглядели и цели, поставленные Директорией «в области военной»: «Воссоздание сильной, боеспособной, единой Российской армии, поставленной вне влияния политических партий»; «полное невмешательство военных властей в сферу гражданского управления, за исключением местностей, входящих в состав театра военных действий»; «установление крепкой военной дисциплины на началах законности и уважения к личности»; «недопустимость политических организаций военнослужащих и устранение армии от политики».

Даже декларированные принципы гражданского управления освобожденных местностей России «на началах признания за ее отдельными областями прав широкой автономии», чаемое «окончательное установление государственной организации на федеративных началах» и намерение восстановить «демократическое городское и земское самоуправление», – могли не слишком беспокоить Колчака, который свои тогдашние взгляды на этот вопрос излагал так: «Командующему военными силами должна принадлежать вся полнота власти на территории борьбы, но по мере продвижения в областях, очищаемых от большевизма, власть должна переходить в руки земских организаций». Насторожить адмирала должен был подчеркиваемый Директорией пиетет по отношению к Учредительному Собранию созыва 5 января 1918 года… но этот вопрос он вряд ли считал в тот момент определяющим. Появление перспектив с задачами всероссийского масштаба и, возможно, указание Болдырева на опасность «атаманщины», столь возмущавшей адмирала на Дальнем Востоке, представляются вполне достаточными основаниями для того, чтобы Александр Васильевич изменил принятое ранее решение и согласился занять предложенную ему должность, хотя и с некоторыми сомнениями.

Сомнения Колчака нашли отражение в его письме генералу Болдыреву от 30 октября. Этот документ с очевидностью доказывает, что недолгий срок, отведенный адмиралу на раздумья, он использовал для изучения, насколько это было возможно за считанные дни, реального положения дел в военном министерстве и – более широко – в органах снабжения и управления военным строительством. При этом сомнения Александра Васильевича были связаны отнюдь не с неизбежными трудностями, которые перед ним открывались; напротив, он был готов к напряженной работе, сразу же выдвигая ее программу или, по крайней мере, принципы, на которых ей предстояло быть основанной.

Сложившаяся к тому моменту ситуация Колчака явно беспокоила: «служба Главного Штаба, особенно в отношении управления личным составом, ведется самостоятельно и без достаточного согласования всеми штабами (Главнокомандующего, армии, корпуса и [военного] округа). Поэтому проведен в жизнь целый ряд несогласованных между собой и с общими нормами мероприятий»; «помимо тенденций к созданию громоздких органов технического снабжения в Военном Министерстве, существование Министерства Снабжения, Высшего Совета Снабжения вызывает весьма сложную обстановку, с крайне неопределенными и неясными разграничениями функций отдельных учреждений». Следовало, таким образом, прежде всего навести порядок и создать эффективную структуру снабжения войск и их укомплектования (что, собственно, и составляло функции военного министерства). В принципе, понимали это многие, и попытки военного строительства в период Гражданской войны зачастую начинались именно с подобных программ, в дальнейшем, однако, оставаясь… не более чем попытками. Осознавал ли такую угрозу адмирал Колчак?

Кажется, осознавал: недаром он подчеркивал, что «Военное Министерство по своей организации и численности личного состава должно отвечать действительной необходимой работе по формированию и обслуживанию определенной армии, которую возможно фактически сформировать и обслуживать. С этой точки зрения создание Военного Министерства на основании существовавших законов и принципов, отвечающих прежнему великодержавному положению России, в настоящей обстановке следует признать приемлемым с большими ограничениями»; «Военное Министерство должно быть создаваемо путем постепенного развития и расширения его органов в строгом соответствии с потребной работой, но не в виде вполне сконструированного до деталей, на основании прежних законоположений, аппарата, хотя бы частью и сокращенного». Как бы полемизируя с известным принципом «организация не терпит импровизации», адмирал до некоторой степени отстаивает именно импровизацию в строительстве управляющих учреждений, а вернее сказать – применение их к существующей обстановке, которая и должна определять конкретные формы решения общих задач.

Однако далее можно увидеть в рассуждениях и планах Колчака известную непоследовательность. Говоря о «переходе от [военно-]окружной системы к территориальной корпусной», то есть к установившемуся в Сибири порядку, при котором пополнение тому или иному армейскому корпусу, сражавшемуся на фронте, давал тыловой «корпусной район», адмирал считает «принципиально вредным и во всяком случае крайне рискованным проведение крупных реформ в тех отраслях, которые работали ранее удовлетворительно». Как будто не задумываясь, что «ранее» – по сути дела означает период «прежнего великодержавного положения России», Александр Васильевич называет сибирский «эксперимент» – продолжением «политики революционного периода, которая привела армию к гибели» и даже утверждает, «что рассматриваемые реформы производят впечатление весьма необдуманного и легкомысленного решения, могущего иметь самые бедственные последствия». В сущности отстаивая жесткую регламентацию «сверху» в противовес «импровизационному» творчеству, оправдывавшему себя в сложившихся условиях, кандидат в военные министры Колчак закладывает основы военной политики, которая таит в себе угрозу будущих осложнений для Верховного Правителя Колчака.

Насколько эту точку зрения можно считать принадлежащей лично Александру Васильевичу? Сразу оговоримся, что, формулируя ее в официальном письме и скрепляя своей подписью, адмирал безусловно принимает на себя и всю ответственность; однако вопрос о возможных влияниях или консультациях не становится от этого менее правомерным, и, задумываясь о том, чье мнение для Колчака в этот момент могло быть авторитетным, мы не увидим среди его предполагаемых собеседников тех «выскочек», которым принято приписывать исключительное воздействие на адмирала.

На следующий день после написания своего «меморандума» Болдыреву Колчак на заседании кабинета министров определенно заявил, «что им уже намечены свои помощники» – генералы Генерального Штаба Н.А.Степанов и В.И.Сурин, оба обладающие немалым служебным стажем. Степанов был знаком ему по Дальнему Востоку, относительно же Сурина следует указать, что после окончания Академии он служил в военном министерстве, а во время Мировой войны – в основном в штабах армейского и фронтового уровня, к осени же 1918 года заведовал снабжением Сибирской армии. Были они правы или заблуждались – но опыта, знаний и авторитета у обоих генералов отнять, конечно, нельзя.

А что же сомнения, связанные с принятием Колчаком поста военного министра, о которых мы упомянули выше? Единственная оговорка, которую он делает в письме Верховному Главнокомандующему, относится к вопросу отнюдь не военного, а общеполитического характера. «Я убежден, – пишет Александр Васильевич, – что при условиях настоящего времени партийное представительство исключает возможность положительной государственной работы и что влияние политической партии и ее дисциплины неминуемо внесет в дело государственного строительства полное разложение. Поэтому я ни в каком случае не счел бы возможным работать при наличии в указанных ведомствах (ранее шла речь о сотрудничестве военного ведомства с министерствами „внутренних дел, финансов, снабжения, путей сообщения и иностранных дел“. – А.К.) лиц, деятельность которых могла бы иметь цели выполнения какой-либо партийной программы». И далее Колчак от общих соображений переходит к конкретной должности и конкретной личности – адвокату Е.Ф.Роговскому, по партийной принадлежности социалисту-революционеру, члену Учредительного Собрания и товарищу председателя Уфимского Государственного Совещания, которого в формирующемся кабинете усиленно продвигали на пост товарища министра внутренних дел, «заведывающего милицией».

Адмирал не скрывает от Болдырева своих опасений: «Нахождение во главе ведомства, или его части, ведающего охраной общественной безопасности, лица, принадлежащего к определенной партии и состоящего членом ее исполнительного комитета, я не считаю допустимым ни с какой точки зрения, даже обывательской». Голос Колчака не был услышан – Роговский получил указанную должность, – и все же адмирал, чьи «резкие протесты» на заседании формирующегося кабинета не возымели силы, решил принять пост военного министра. В указе Временного Всероссийского Правительства от 4 ноября говорилось:

«Назначаются: Вице-Адмирал Александр Васильевич Колчак – Военным и Морским Министром.

Генерального Штаба Генерал-Майор Николай Александрович Степанов – помощником Военного и Морского Министра по организационно-инспекторской части.

Генерального Штаба Генерал-Майор Виктор Ильич Сурин – помощником Военного и Морского Министра по снабжениям и технической части.

Генерал-Майор Борис Иванович Хорошхин – помощником Военного и Морского Министра по делам казачьих войск».

Прервем пока изложение дальнейших событий, чтобы обратить внимание читателя на то, что опасения Александра Васильевича по поводу партийных (более конкретно – социалистических) влияний представляются совершенно оправданными. Как показывает исторический опыт, никогда в течение Гражданской войны правительства, социалистические по своему составу или подпадавшие под воздействие социалистов, не были способны к решительному сопротивлению узурпаторам власти, сколь бы искренними ни были возглавлявшие эти правительства люди. От Белого моря до Терека, от Волги до Великого океана, несмотря на всю «демократичность» и «прогрессивность», стремления к «свободе» и «народовластию», социалисты оказывались бессильными и только разрушали дело, которым брались руководить. И причина здесь не в одном лишь отсутствии у них государственных и военных знаний и опыта: внося в борьбу партийный дух, они неизбежно обрекали ее (и самих себя) на поражение, ибо сопротивление большевизму могло оказаться успешным лишь при духовном преодолении русским народом революционной разобщенности, восстановлении национального единства, – то есть на путях, противоположных традициям догматичной партийной политики.

В сущности, к той же мысли как будто подходил адмирал Колчак, когда отвергал предложения той или иной незначительной группы лиц. Сейчас казалось, что единодушие и единовластие было достигнуто, но усиливавшееся влияние руководства партии социалистов-революционеров и Съезда членов Учредительного Собрания (тоже вполне социалистического) угрожало этому единству, пытаясь превратить Директорию в партийную организацию.

Поэтому на фронт, куда новый военный министр отправился, дабы самому ознакомиться с нуждами войск, он должен был ехать отнюдь не в хорошем расположении духа; на фронте же его настроение, судя по всему, еще ухудшилось. Разговаривая с Гайдой, который к тому времени возглавил Екатеринбургскую (или Северо-Уральскую) группу войск, Колчак не стал скрывать своих подозрений, «что состоявшееся между Директорией и Омским правительством соглашение непрочно и столкновение неизбежно». В свою очередь, Гайда, по воспоминаниям Александра Васильевича, «высказывал мнение о необходимости диктатуры и говорил, что Директория нежизнеспособна»; подобной точки зрения придерживался и командующий 1-м Средне-Сибирским корпусом генерал А.Н.Пепеляев (брат сибирского политика). После этого совсем не удивителен вывод Колчака: «Я вынес впечатление, что армия не на стороне, а против Директории».

Сегодня эти беседы подаются как прокладывание адмиралом пути к военному перевороту и собственной диктатуре. Однако нет указаний, что в разговорах о единоличной власти шла речь о кандидатуре Колчака, а его довольно поверхностное знакомство с Гайдой или Пепеляевым не допускает мысли о «понимании с полуслова», «чтении между строк» и проч., что было бы возможно для безусловно доверяющих друг другу людей. Какие же выводы сделал Александр Васильевич из слов фронтовых начальников о грядущей и необходимой диктатуре?

Намеки на ответ, кажется, дают две телеграммы военного министра, отправленные Верховному Главнокомандующему из Екатеринбурга. «… Необходимо успокоить фронт пресечением раздоров тыла, – требует Колчак 12 ноября, – для чего считаю неотложным отстранение генерала Белова и прекращение интриг генерала Иванова-Ринова». 14 ноября новая телеграмма звучит еще более категорично: «Получив сведения, что генерал Белов пытается противиться отстранению его от должности и готовится [его] отъезд из Омска для продолжения интриг, считаю решительно необходимым и настаиваю в этом случае [на] аресте генерала Белова с препровождением его [в] Екатеринбург, а также [на] отстранении [от] должности генерала Иванова, чтобы разом порвать со всеми интригами, гибельно отражающимися на фронте» . В обвинениях, будто генерал П.А.Белов (начальник штаба Сибирской армии и временно командующий ею – Иванов-Ринов был в отъезде) задерживает пополнения для войск Гайды, Александр Васильевич, очевидно, идет за беспокойным чешским генералом; возможно, Белов так и не узнал о мнении военного министра, поскольку в рапорте Болдыреву от 13 ноября, настаивая на расследовании своей деятельности, генерал возмущенно требовал «по установлении… неосновательности обвинения» о «привлечении Генерал-Майора Гайда к законной ответственности за клевету», ни словом не упоминая Колчака. Дело, впрочем, совсем не в этом…

Вологодский записал в дневнике, что Гайда «потребовал от Болдырева немедленного удаления со службы ген[ерала] П.П.Белова , как заподозренного им в шпионаже». Однако ни подозрения Гайды, ни его неприязнь как будто не распространялись на Иванова-Ринова, и наоборот, настояния Колчака «прекратить интриги» Командующего Сибирскою армией и даже отрешить его от этой должности хорошо согласуются с нашими предположениями об опасениях, которые могли питать в Омске относительно личности и планов Ринова. Если Колчак еще до поездки на фронт разделял это беспокойство, то туманные намеки Гайды на переворот вполне могли возбудить худшие подозрения относительно тыловых деятелей, дестабилизировавших обстановку.

И все-таки – думал ли Колчак тогда о диктатуре? Кажется, думал, но… не о своей. Еще в конце октября генерал Степанов в частной беседе с Болдыревым намекал на возможность всесторонней помощи и поддержки «русского генерала, которому доверяют союзники». «Степанов дал понять, ктó этот генерал, – записывает Болдырев. – Это было первым серьезным искушением». Следующая беседа аналогичного содержания состоялась уже при участии Колчака: он и начальник штаба Верховного, генерал С.Н.Розанов, «долго убеждали Болдырева в необходимости постепенного сокращения состава Директории до одного человека». Но Болдырева, в течение 1918 года ставшего верным союзником левых политических сил, идея единоличной диктатуры отнюдь не прельщала. Встретившись с Верховным Главнокомандующим по дороге с фронта в Омск (генерал ехал в Челябинск «для переговоров с чехами, отношения с которыми, по его словам, были натянутыми»), Колчак услышал от него, «что в Омске атмосфера очень напряженная, очень неспокойно, особенно в казачьих кругах, ожидается выступление, но что он не придает этому особенного значения и думает, что все уладится».

Но если размышления адмирала о перспективах установления диктатуры и представляются далекими от каких-либо конкретных действий, – и в Омске, и на фронте было немало людей, чьи планы на этот счет отличались как раз определенностью и конкретностью. Среди них был и известный нам полковник Д.А.Лебедев.

Как и зачем он попал в Сибирь, до сих пор не совсем ясно. Разделяемая многими, в том числе Деникиным, уверенность, что полковник был командирован туда Алексеевым, основывается на недоразумении – конечный пункт одиссеи Лебедева невольно принимается за изначально заданное место назначения. «После захвата власти большевиками, – пишет дочь Алексеева В.М.Борель в фундаментальном труде о своем отце, – генерала Алексеева очень беспокоила судьба Царской Семьи… Генерал Алексеев в середине января [1918 года] командирует в Москву Генерального штаба полковника Дмитрия Лебедева со специальным заданием добыть в монархических кругах средства для организации спасения Царской Семьи». И хотя цели командировки Лебедева далеко не исчерпывались этим, сама по себе такая цель вполне соответствует его репутации как монархиста, влиятельного в командных кругах Добровольческой Армии.

Оказавшись в красной столице, Дмитрий Антонович при первой же попытке переговоров с представителями держав Антанты «встретил категорическое требование союзников “равного участия Савинкова не только в политической, но и в чисто военной стороне предприятия”» и вынужден был «устраниться от участия в работе», – рассказывает Деникин. Кроме того, группа Лебедева подверглась ударам: ряд ее членов был арестован, хотя фатальным провал и не стал.

К маю двухмесячный срок командировки полковника истек, никаких сведений о нем у командования не было, проблема же налаживания связи с центральными областями России оставалась по-прежнему насущной, и вслед за Лебедевым из Добровольческой Армии в Москву отправился генерал Б.И.Казанович; дальнейшие же задачи Дмитрия Антоновича Алексеев в письме к нему определял так: «Весьма было бы желательно, если бы Вы переехали в Гор[од] Саратов для тесной связи с группами Уральских казаков и чехо-словаков, а главным образом для подготовки движения Армии в направлении на Царицын или к западу от него. Если Вы признаете работу в Саратовском раионе возможной, то прошу Вас взять на себя быть моим представителем этого раиона , для чего присылаю Вам на это полномочия». Об этом же Алексеев писал 19 июля Атаману Оренбургского казачьего войска генералу А.И.Дутову: «… Я высылаю в Саратов Полковника Генерального Штаба Лебедева, которому и вменяю в обязанность войти с Вами в тесные сношения и разработать вопрос о координации наших действий, если к тому не встретится препятствий принципиального характера».

Получил ли Алексеев какой-нибудь ответ от своего эмиссара? По крайней мере, в «приказе по Центрам» («Центрами Добровольческой Армии» назывались ее тайные представительства, действовавшие на советской территории и в оккупированной немцами «Украинской Державе»), отданном 23 октября, начальником Сибирского Центра был назван генерал В.Е.Флуг, с распространением его полномочий на Западную Сибирь, а Саратовского – полковник Лебедев, в сферу деятельности которого должны были войти «Саратовская и Самарская губ[ернии]». Таким образом, вплоть до осени 1918 года командование Добровольческой Армии ни о какой «миссии в Сибирь» полковника Лебедева не имело представления, – а он, между тем, уже находился за Волгой…

Когда и почему он принял решение туда направиться, мы не знаем, как не знаем, дошли ли до него полномочия, выданные Алексеевым на работу в Саратове. Приказ Деникина о формальном зачислении в Добровольческую Армию «согласно отметок нижепоименованных лиц, служивших в Центрах» (заготовлен в декабре 1918-го, отдан 15 февраля 1919 года), уже называет в составе Сибирского Центра как генерала Флуга, так и полковника Лебедева, причем последнего – с 14 июля. К тому времени на Юге уже имели какие-то известия от Лебедева и при подготовке приказа могли опираться на них; однако полковник, как мы вскоре увидим, оказался склонным к мистификациям, и не исключено, что и приведенная в приказе дата имеет под собою мало реальных оснований. Первым известным нам документом, написанным Лебедевым на Востоке России, является его письмо к полковнику А.Г.Шапрону-дю-Ларрэ, близкому помощнику Алексеева, его личному адъютанту и доверенному лицу, из Уфы (письмо помечено «31 Сентября 1918 г. н[ового] ст[иля]», что, конечно, ошибка, и правильной датой следует считать 1 октября по новому стилю):

«Податель этого письма генерал-маиор Гришин-Алмазов [ – ] бывший Военный Министр Сибири и Командующий Сибирской Армией. Он один из самых видных деятелей Сибири, работавших по освобождению ее от большевиков. Ныне он смещен по проискам эс-эров, которых душил.

Он мой друг, и я прошу тебя оказать ему все внимание, содействие и доверие, которое оказал бы ты мне».

Возникает вопрос, когда Лебедев успел так близко познакомиться и даже подружиться с Гришиным-Алмазовым? По всем расчетам, на знакомство и доверительное общение с Гришиным у Лебедева остается чуть больше трех недель, и возможно, что процитированная характеристика является следствием душевных свойств Лебедева, скрытых от большинства и отмеченных впоследствии, насколько известно, лишь И.И.Сукиным, управляющим министерством иностранных дел омского кабинета: «… Лебедев в личных отношениях с друзьями был мягок и впечатлителен. Несмотря на его внешнее упрямство, на него можно было влиять».

В сентябре полковник потерпел новое фиаско – на Уфимском Государственном Совещании: комиссия «по установлению полномочий» доложила Совещанию список ходатайств о предоставлении права «участия и голоса» из двадцати пяти пунктов, в котором двадцать пятым (!) значился «представитель добровольческой армии генерала Алексеева». Подавляющее большинство ходатайств, в том числе и это, было отвергнуто, что наверняка возмутило Лебедева, а с учетом таких его качеств, как «упрямство» и «односторонность, являвшаяся, впрочем, естественным спутником твердости и непримиримости его убеждений», быть может, и озлобило. Как бы то ни было, в ноябре 1918 года он начинает приходить к заключению о необходимости самых решительных действий. Однако какое место занимает в его планах адмирал Колчак?

Допустимо предположить, что в поле зрения Лебедева Александр Васильевич попал довольно давно. Еще 30 июля Вологодскому сообщили, будто «Гришин-Алмазов и другие военные ведут с Колчаком переговоры», приглашая его с Дальнего Востока в Сибирь для «избрания диктатором», и даже если слух отражал не подлинные события, а только «виды» Гришина на адмирала, – вполне вероятно, что во время наиболее откровенных бесед с Лебедевым в сентябре сибирский генерал мог рассказать ему об этом. С другой стороны, согласно воспоминаниям Гайды, приезжавший в его штаб Лебедев, заведя разговор о диктатуре и перебирая кандидатов, назвал Колчака последним (вслед за Ивановым-Риновым, Болдыревым, Хорватом, Семеновым идр.). Правда, остается открытым вопрос, насколько в данном случае можно верить свидетельству Гайды, который якобы выразил одобрение лишь кандидатуре Колчака, поскольку «Болдырев для таких целей слишком слаб, а все другие, по его мнению, – монархисты»: Лебедеву, придерживавшемуся весьма консервативных взглядов, казалось бы, должен был импонировать именно монархизм предполагаемого диктатора.

Точную дату знакомства Колчака и Лебедева установить трудно. Из рассказа Александра Васильевича можно сделать заключение, что оно состоялось еще до вступления адмирала в состав кабинета министров, когда его интересовали сведения, которыми полковник мог обладать как «официальный представитель южной добровольческой армии, посланный в Сибирь для связей и информации». Как мы уже знаем, таковым Лебедев в действительности не являлся, но это не помешало ему решительно заявить от лица Добровольческой Армии «о Директории, что доверия ни к ней, ни к Болдыреву в этой армии нет». Очевидно, в душу Колчака было брошено еще одно зерно сомнения…

Впрочем, подлинное значение полковника Лебедева и характер вынашиваемых им планов так и остаются неясными, и прав С.П.Мельгунов, отмечавший: «По-видимому, Лебедев играл первенствующую роль в психологической подготовке сознания “необходимости новой власти” – и особенно в военных кругах. Но от нас ускользает его участие в организационной части заговора».

Один из первых авторов, попытавшихся нарисовать широкую картину событий на основе сопоставления различных свидетельств, показаний и намеков, Мельгунов вообще приходит к выводу, который может показаться парадоксальным: «Всеобщий заговор перестает быть “заговором” в узком смысле этого слова. “18 ноября” все ждали, но переворот не мог быть сговором, в сущности, довольно враждебных между собой групп…» Но что же произошло 18 ноября 1918 года?

 

Глава 11

Восемнадцатое ноября

Накануне к Колчаку, вернувшемуся с фронта в Омск, согласно его рассказу «являлось много офицеров, в том числе казачьих, и заявляли… что должна быть создана единая власть», причем теперь эту власть уже предлагали именно ему. «Я отвечал, – вспоминает Александр Васильевич, – что 1) у меня нет армии, 2) мне неизвестно мнение Омского правительства, и 3) я состою на службе в правительстве Директории». Несмотря на такой ответ, в ночь на 18-е были арестованы члены Временного Всероссийского Правительства Н.Д.Авксентьев и В.М.Зензинов, а также заместитель Авксентьева А.А.Аргунов и Е.Ф.Роговский. Аресты были организованы полковником Волковым и вообще сильно напоминали произошедшее в сентябре.

Переворот? Скорее, правительственный кризис, вызванный недовольством военной среды. В самом деле, из пяти членов Временного Всероссийского Правительства на свободу троих (в том числе Председателя Совета министров и Верховного Главнокомандующего) никто не покушался; непосредственной угрозы жизням арестованных также как будто не было; с другой стороны, нервозность обстановки побудила члена Директории В.А.Виноградова заявить о сложении своих полномочий. На экстренном заседании Совета министров, вспоминает Колчак, «было высказано несколько мнений: одно, что факт ареста ничего не обозначает, тем более что большинство членов Директории на свободе, и что поэтому все остается по-прежнему; другое мнение, что самый факт ареста и то обстоятельство, что Директория не в силах была его предупредить, показывает невозможность того, чтобы Директория оставалась более у власти; третье мнение – Директория отпадает, и вся власть должна перейти к прежнему составу Омского правительства». В сущности, ясно было только одно: что-то решать предстояло немедленно, и своеобразнее прочих понимание этого выразил один из министров. «Я думаю о политике, – сказал он, – прежде всего с точки зрения рубля, которым оперирую как покупатель. В интересах этого рубля я желал бы, чтоб сейчас же было выяснено, кому же принадлежит теперь власть».

Формулировка несколько обывательская, но вполне обоснованная; и довольно быстро «Совет Министров пришел почти к единогласному заключению, что Совету Министров надо взять всю полноту власти в свои руки, а затем передать ее избранному лицу, “диктатору”», – свидетельствует Вологодский, после этого также решивший выйти в отставку, но сдавшийся перед аргументами, которые в своем дневнике формулирует так: «я должен находиться в составе министров и оставаться во главе Совета Министров, чтобы своим именем санкционировать переворот».

Итак, все-таки переворот? Возможно, но очень уж странный: «полнота власти» переходит к кабинету, который явно не рассматривался Волковым и его помощниками как «преемник» Директории; в свою очередь, кабинет тяготится новой ответственностью и ищет, кому бы ее передать; и вот – в качестве кандидатур на роль «избранного лица» называют генералов Болдырева и Хорвата… и адмирала Колчака.

Впрочем, Колчак имеет на этот счет собственное мнение: «Я высказался в том смысле, что при настоящих условиях необходимо сохранить то, что есть, т. е. что Верховным главнокомандующим должен остаться Болдырев и что ему и должна быть передана вся власть, относительно же себя я сказал, что я – человек здесь новый, меня широкие массы армии и, в частности, казаков не знают». За считанные дни до смерти, на допросе, Александр Васильевич мужественно принимал на себя ответственность за гораздо более «контрреволюционные» деяния, и странным было бы предположение, будто именно в вопросе о «перевороте 18 ноября» он вдруг начал бы лукавить. А доверие к процитированному показанию Колчака опровергает точку зрения об его активном участии в событиях или закулисном руководстве ими.

«… Он, видимо, дал знак, что пора начать , – пишет о возвращении адмирала с фронта современный историк. – Удрученный плачевным состоянием армии, равнодушием чешского командования, нежеланием Болдырева сотрудничать в общем деле, он, надо полагать, решил, что далее откладывать это дело бессмысленно и опасно». Но есть ли смысл начинать «это дело» (переворот) из-за нежелания Болдырева сотрудничать, дабы по завершении «дела» настаивать на передаче верховной власти тому же Болдыреву? Не слишком ли большим политиканством будет отдавать такая позиция, если заподозрить в ней игру, лицемерный отказ от власти, которая уже идет в руки? И не слишком ли велик был бы в этом случае риск, что остальные члены Совета министров поймают адмирала на слове и в самом деле вручат диктаторские полномочия Болдыреву – как-никак, Верховному Главнокомандующему?

Подчеркнем: наши рассуждения вовсе не имеют целью «оправдание» Александра Васильевича Колчака, в котором он отнюдь не нуждается. Смена социалистической Директории твердой единоличной военной властью диктовалась самим ходом событий, и Колчак, вовсе не из жажды высоких постов, имел бы все основания принять действенное участие в перевороте. Но имеющиеся свидетельства говорят скорее не в пользу этого, и праздным остается вопрос: «Вряд ли заговорщики стали бы добиваться власти для Колчака, не будучи уверены, что он ее примет. А если бы он в решительный момент отказался?» – ведь адмирал действительно отказался (высказавшись за Болдырева), причем в ситуации, когда «решительный момент» наступил, а вопрос о диктатуре обсуждался лишь с точки зрения личности будущего диктатора.

Тем не менее закрытой баллотировкой Совет министров высказался за адмирала. «Оказывается, только две записки были поданы за избрание в это звание Хорвата (одна моя), а все остальные записки были поданы за А.В.Колчака», – пишет Вологодский. По воспоминаниям другого члена кабинета, Г.К.Гинса, за Александра Васильевича «были поданы все голоса, кроме одного. Один был дан за Болдырева» (сам Колчак в выборах не участвовал и ждал решения в соседней комнате). Отметим и еще одно свидетельство Гинса: «Любопытно, что из состава Совета [министров] против диктатуры возражал только Шумиловский», – поскольку «министр труда», социал-демократ меньшевик Л.И.Шумиловский не только в конце концов отдал свой голос за адмирала, но и впоследствии привел подробную мотивировку своего решения:

«Насколько мне было известно, [в Черноморском флоте] он пользовался большой популярностью среди матросов… Потом уже, незадолго до избрания, стало известно, что он пользуется поддержкой англичан и американцев, но к нему в высшей степени отрицательно относятся японцы. Я считал, что адмирал Колчак, как сильная личность, сможет сдержать военную среду и предохранить государство от тех потрясений, которые неизбежно грозили справа. Эти мотивы – популярность в демократических странах, Америке и Англии, умение поставить себя в военной среде, подтвержденное его положением в Черноморском флоте, и заставили меня подать голос за него. Я видел в этом гарантию, что те страшные события, которые происходили перед этим и которые только что произошли, не повторятся».

Действительно, фигура «военного диктатора адмирала Колчака» неожиданно оказалась компромиссной и так или иначе устраивавшей всех, поскольку те, кто боялся «реакционности», видели в качестве единственной альтернативы произвол Волкова, а может быть, и тяжелую руку Иванова-Ринова. И Совет министров, спешно произведя «Военного и Морского Министра Вице-Адмирала Александра Васильевича Колчака [ – ] в Адмиралы», сразу же за этим принял постановление «вследствие чрезвычайных событий, прервавших деятельность Временного Всероссийского Правительства… с согласия наличных членов Временного Всероссийского Правительства… принять на себя всю полноту Верховной Государственной Власти». Этот документ еще подписан, в качестве одного из членов кабинета, и Колчаком, однако за ним последовали «Положение о временном устройстве государственной власти в России» – «осуществление верховной государственной власти временно принадлежит Верховному Правителю» – и лаконичный приказ адмирала:

Приказ

Адмирал Колчак

Верховного Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими

вооруженными силами России

Г. Омск, № 1-40, 18 ноября 1918 г.

1.

Сего числа постановлением Совета Министров Всероссийского Правительства я назначен Верховным Правителем.

2.

Сего числа я вступил в Верховное Командование всеми сухопутными и морскими силами России.

Верховный Главнокомандующий

всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России

Александр Васильевич, впрочем, хорошо понимал, что официального лаконизма будет слишком мало для общества и фронта. И потому прозвучали строгие и гордые слова обращения «К населению России», достойные стать хрестоматийными:

«18 ноября 1918 года

Верховный Правитель Адмирал Колчак

Всероссийское Временное Правительство распалось.

18 ноября 1918 года,

Совет Министров принял всю полноту власти и передал ее мне – Адмиралу Русского Флота Александру Колчаку.

гор. Омск»

Приняв Крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, – объявляю: я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной Армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру.

Призываю Вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, труду и жертвам.

Теперь нужно было как-то развязать узел, завязанный противоправными (ибо никому не позволено арестовывать членов правительства) действиями полковника Волкова и его соратников. Главные руководители арестов сами явились к Колчаку и отдали себя в руки правосудия. Адмирал назначил над ними «Особый чрезвычайный суд», хотя сам считал: суд этот должен был состояться «не для кары над ними, которой они, по моему мнению, не могли нести, а для предания гласности всего происшедшего». С другой стороны, на заседании Совета министров, где выносилось постановление о суде над тремя руководителями арестов, как следует из дневника Вологодского, ничего не говорилось о таком характере предстоявшего расследования и приговора. Не делился Александр Васильевич своими соображениями на этот счет и с генералом Матковским, который был назначен председателем суда: впоследствии на настойчивые вопросы – «не говорил ли он (Колчак. – А.К.) вам, что я этот суд назначу не для того, чтобы кого-либо наказать, а чтобы снять нарекание?» – Матковский уверенно отвечал: «Совершенно определенно утверждаю, что ничего по этому вопросу адмирал Колчак мне не говорил ни письменно, ни устно».

Судебное заседание состоялось 21 ноября и оказалось крайне непродолжительным. «Я думал, как и многие другие, что суд все-таки их осудит, но затем Колчак их помилует… – с неудовольствием записывал в дневнике Вологодский. – Получилось иначе. И получилось впечатление хорошо разыгранной комедии». Не совсем удовлетворен был и адмирал, предполагавший, «что на суде выяснится вся картина переворота»; но Матковский, похоже, тяготившийся своей ролью, быстро решил, «что арест двух членов Директории вовсе не означал собой уничтожения директóрского правительства», поскольку «им не была вызвана замена одного правительства другим. Потому что, будучи освобожденными из-под ареста, они (Авксентьев идр. – А.К.) могли действовать в этом направлении» (то есть вернуться к своим обязанностям), – и оправдал всех подсудимых, а Колчак «приказал объявить всем войскам, что полковник Волков, атаман Красильников и войсковой старшина Катанаев, преданные чрезвычайному военно-полевому суду, – оправданы ».

Уверенность Колчака в том, что Волков и его помощники не подлежали каре, должна была основываться прежде всего именно на всеохватывающем характере «заговора», в котором адмирал убедился в ближайшие дни. «… Из бесед с Лебедевым выяснилось для меня, – рассказывает Александр Васильевич, – что переворот организовывался составом почти всей Ставки и штаба главнокомандующего при участии и некоторых из членов Совета министров и что вообще организация переворота охватила гораздо более широкие круги, чем мне представлялось, при этих беседах я попросил Лебедева не называть мне фамилий организаторов переворота, считая, что это создало бы между мной и ними ложные отношения, которые могли бы вести к попыткам с их стороны влияний на меня». Несомненной была причастность самого Лебедева, который уже 21 ноября был назначен исполнять обязанности начальника штаба Верховного Главнокомандующего. Впрочем, даже пристрастный критик Колчака и Лебедева резко отвергал версию о том, что последний «был выбран» на эту должность, поскольку «способствовал возвышению Колчака»: «Думать так – значит совершенно забывать о благородном рыцарском характере Колчака, который к тому же и не стремился к диктатуре и был совершенно неспособен делать назначения из благодарности за личные услуги». Скорее для Александра Васильевича назначение должно было знаменовать его дружественное отношение к армии, сражавшейся на Юге России, что подчеркивалось формулировкой приказа: «временное исполнение обязанностей… возлагаю на состоящего в рядах Добровольческой Армии генерала Деникина, генерального штаба полковника Лебедева».

Вернемся, однако, к вопросу о признании или непризнании власти Верховного Правителя различными политическими силами. Прежде всего следует подчеркнуть, что «свергнутые» члены Директории, а также лишившийся поста Верховного Главнокомандующего генерал Болдырев, никакого противодействия или хотя бы оппозиции не организовали, а, получив «пособие» на общую сумму 172 тысячи франков, поспешно отбыли заграницу. Попытки сопротивления последовали со стороны руководства партии социалистов-революционеров и «Совета членов Учредительного Собрания».

Что касается эсеров с их признанным вождем В.М.Черновым, – расследование обстоятельств, которые привели к кризису 18 ноября, наглядно выявило подрывную, дестабилизирующую роль этой партии. Еще до омских событий выпущенная эсеровским Центральным Комитетом прокламация открыто угрожала новой междоусобицей: «… В предвидении возможностей политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, все силы партии в настоящий момент должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены, с тем чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов гражданской войны в тылу противобольшевистского фронта ». Не менее вопиющими, несмотря на свою туманность, были и намеки, содержавшиеся в экстренной телеграмме на имя Зензинова, отправленной одним из сотрудников Чернова: «Данное Вами 23 сентября обязательство остается невыполненным, напротив, осуществлено назначение, противоречащее в корне его духу… Недача вами немедленного исчерпывающего ответа общественно обяжет меня обратиться к трем членам Директории с соответствующим открытым письмом…» и проч. Очевидно, что правительство, члены которого были уязвимы для подобного шантажа, не могло ни стать работоспособным, ни просто существовать сколько-нибудь долгое время. Когда же Директория сошла со сцены, «черновцы» и «учредиловцы» немедленно перешли к угрозам выступить с оружием в руках, а Вологодского, в случае, если власть Директории не будет восстановлена, пообещали объявить «врагом народа».

Чернов впоследствии писал: «Нам надо было для посылки в Омск снять с фронта несколько наиболее надежных в революционном смысле частей». Действительно, эсеры еще раньше старались распространить свое влияние на некоторые воинские части или даже создавать свои собственные, как, например, «особый баталион имени и защиты Комитета Учредительного Собрания» – организацию откровенно партийную, откуда «обычных» офицеров просто вытесняли. Однако такие части были разобщены, да и не выражали особой готовности выступить против центрального правительства; вопрос же о руководящей верхушке «учредиловского» лагеря был решен быстро и недвусмысленно.

«Усталые от боев и потерь, возвратившись в Екатеринбург, – писали в датированном 22 ноября „докладе“ (скорее – коллективном письме) на имя генерала Гайды офицеры и солдаты 25-го Екатеринбургского горных стрелков полка, – мы увидели предательские воззвания, призывавшие к свержению законной власти Верховного Правителя…

Каждая минута казалась нам промедлением – и потому, не спросив разрешения своих высших начальников, мы арестовали мятежников – во главе с Черновым и другими членами Учредительного Собрания, отняли у них припасенное оружие, документы и преступные воззвания, составлявшиеся ими».

Правда, «демократические» чешские политики оказали на Гайду давление, в результате чего арестованных пришлось отпустить. Многие из них продолжили борьбу против правительства Колчака, а Чернов, нелегально перебравшийся на советскую территорию, использовал свое влияние среди эсеров для принятия партией общей линии на «единый боевой фронт демократии против контрреволюции». Впрочем, быстро подавленная «угроза слева» пока не представлялась критической. 30 ноября адмирал приказал «всем русским военным начальникам самым решительным образом пресекать преступную работу» этих «антигосударственных элементов»; таким образом, руки у русских военных были развязаны, и более того – Колчак угрожал военно-полевым судом не только «всем начальникам и офицерам, помогающим преступной работе вышеуказанных лиц», но и тем, кто проявит «слабость и бездействие власти».

Однако насколько крепкими были позиции Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего в своем собственном лагере? Вопрос отнюдь не праздный, ибо в омских политических кругах с большим недоверием и даже опаской взирали на некоторых военачальников, особенно сомневаясь в лояльности разнообразных атаманов – как выборных (Дутов, Иванов-Ринов, Калмыков), так и самопровозглашенных, подобных Семенову.

Опасения, похоже, не были безосновательными: даже Дутов, уже 19 или 20 ноября сообщавший по прямому проводу Колчаку, «что во вверенной мне армии полный порядок. И я свято исполняю Ваши приказы [и] приму меры, чтобы армия не коснулась политики», вслед за этим отправил в Омск какую-то «телеграмму по политическим вопросам», на которую Колчак 28 ноября отвечал в тоне довольно раздраженном: «Я совершенно определенно указал, что моя цель – создать в России такие условия, при которых могла бы явиться возможность самому народу устроить государственное управление по собственному желанию. Это возможно только при созыве Национального или Учредительного Собрания, так как других способов не существует. Учредительное Собрание, собравшееся при большевиках и выбранное под их давлением и с первого же заседания запевшее интернационал, достойно показывает невозможность народного представительства при настоящем положении нашей Родины. От казаков зависит, как и от всей армии, идти ли к Учредительному Собранию, действительно выражающему народную волю, или же к продолжению анархии под тем или иным наименованием. Передайте это Оренбургским и Уральским казакам».

Даже если у Дутова (или казачьих политиков, стоявших за ним) и были какие-либо «демократические» или «учредиловские» поползновения, – этой телеграммы хватило для успокоения того, в чем Колчак, кажется, увидел оппозицию. В будущем оренбургский Атаман останется безупречно лояльным по отношению к Верховному Правителю, и слова Дутова о «чувстве беспредельной преданности» адмиралу выглядят вполне искренними. Интриг и даже прямого противодействия опасались со стороны сибирского Атамана (в момент омских событий он был в командировке на Дальнем Востоке и после возвращения вскоре был снова отправлен туда, теперь уже Верховным Правителем): с именем Иванова-Ринова связывали даже слухи о «монархическом» перевороте, ожидавшемся в декабре. Однако «совершенно откровенная» личная беседа Колчака с Ивановым и уверения последнего, «что все подобные слухи являются совершенно вздорными», разрядили напряженную обстановку. Разговор состоялся, кажется, в середине декабря, а 23-м датировано «Объявление» Иванова-Ринова:

«До моего сведения доходят слухи, распускаемые врагами родины, о якобы тайных намерениях моих посягнуть на установленную государственную власть. Дабы окончательно прекратить связанную с моим именем провокацию, торжественно заявляю, что я до последней капли крови решил поддерживать Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего Адмирала Александра Васильевича Колчака, провокаторов же, которые будут изобличены в распускании указанных слухов, предваряю , что их деятельность, направленная против меня, как Командующего Армией, с целью посеять смуту в рядах войск, найдет надлежащую оценку в военно-полевом суде».

Необоснованными оказались и опасения каких-либо враждебных действий со стороны другого сибирского казака – полковника Б.В.Анненкова, одного из основоположников борьбы против большевиков в Сибири, имевшего репутацию человека своевольного. Анненков, убедившись, что омская общественность поддерживает идею единоличной власти, приветствовал Колчака:

«Ваше Высокопревосходительство, Ваше назначение Верховным Правителем, в руках которого сосредотачивается вся полнота государственной власти, дало мне с первого же момента глубокую уверенность в том, что наконец настал тот час, когда наша измученная родина, истерзанная внутренними и внешними врагами, снова подымется, пойдет по пути возрождения и станет такой же великой, какой была когда-то. Я, как атаман партизан, добровольно собравшихся отдать жизнь свою в любой час за нашу родину, приветствую Ваше назначение и заверяю своим словом, что все мои силы и помыслы будут направлены к тому, чтобы Вы уверенно и твердо могли бы опереться на нас, и в каждую минуту по первому Вашему приказу исполнить наш святой долг перед отчизной.

С нами Бог!»

Итак, главный вопрос – как отнесется к омским событиям боевой противобольшевицкий фронт – вроде бы решался благополучно. С Дальнего Востока о признании Верховного Правителя сообщил генерал Хорват (Директорией он был назначен «Верховным уполномоченным» в этом регионе и вскоре получил подтверждение своих прерогатив), а адмирал Тимирев телеграфировал Колчаку из Владивостока 21 ноября: «Лично от себя и от лица подчиненных мне чинов флота позволяю себе приветствовать Вас с высоким назначением и прошу верить, что весь флот смотрит на Ваше назначение как на спасение отечества». И все же гром грянул, и грянул он в Забайкальи.

Как мы уже знаем, обвинения Атамана Семенова в многочисленных злоупотреблениях и противоправных действиях бытовали задолго до событий в Омске и в середине октября повлекли командировку в Читу представителей правительства и армейского командования. Последние, однако, ознакомившись с обстановкой на месте, заверили правительство в лояльности Атамана и в том, «что в наших предположениях о якобы царящем в Забайкальи произволе власти было много преувеличенного». Проезжавший в ноябре через Забайкалье на Дальний Восток генерал Иванов-Ринов, правда, упоминал впоследствии, будто «предвидел случившуюся катастрофу (неповиновение Семенова Колчаку. – А.К.)»; как бы то ни было, 19 ноября, еще не зная ни о каких «катастрофах», Иванов не питал сомнений в возможности «установить его (Семенова. – А.К.) подчинение во всех отношениях, как командира Корпуса».

В омских событиях Семенова возмутил не противоправный характер действий Волкова и его соратников, а предание их суду. 20 ноября он телеграммой Колчаку «категорически требовал» отмены суда над «ярыми и грозными борцами с большевизмом» и высылки их «в мое распоряжение». «… Их имена принадлежат суду истории, но не вашему», – утверждал Григорий Михайлович, тоном угрозы продолжая: «[В] случае неисполнения моего требования я пойду на самые крайние меры и буду считаться лично с вами ». Тогда же он предупреждал Иванова-Ринова о якобы грозящем и ему аресте и «призывал» сибирского Атамана «к совместной работе».

Однако Иванов-Ринов проявил лояльность Колчаку, тем более что вскоре пришло сообщение об оправдании «переворотчиков». В этой ситуации он посчитал исчерпанным конфликт адмирала с Семеновым и 22 ноября увещевал Григория Михайловича: «Ваш порыв понимаю, но решения Ваши считаю заблуждением, которое может повергнуть истекающую кровью родину в непоправимое бедствие». Впрочем, уже следующий день принес Иванову-Ринову жестокий удар.

Не дождавшись, да, кажется, и не дожидаясь ответа, Семенов «подкрепил» свое требование весьма рискованным дополнением. 23 ноября Атаман, вспоминая неудачный опыт сотрудничества с Колчаком весной – летом, ультимативно заявил: «… Признать адмирала Колчак как верховного правителя государства не могу. На столь ответственный перед родиной пост я, как командующий дальневосточными войсками, выставляю кандидатов генералов Деникина, Хорвата и Дутова, каждая из их кандидатур мною приемлема», вслед за этим пригрозив, «что если в течение 24 часов… я не получу ответа [о] передаче власти одному из указанных мною кандидатов… я временно, впредь до создания на западе для всех приемлемой власти, объявляю автономию Восточной Сибири». Заметим, что существует упоминание о сговоре, якобы состоявшемся между Семеновым и Хорватом, который обещал Григорию Михайловичу свою поддержку в непризнании Колчака, но быстро изменил свое решение и оставил Атамана в одиночестве. Что же касается Иванова-Ринова, то он 24 ноября отправил из Харбина Колчаку и Вологодскому паническую телеграмму, оценивая ситуацию как катастрофическую.

«Отложение Восточной Сибири гибельно для России. Мои попытки склонить Семенова отменить принятое решение потерпели неудачу… Без связи с внешним миром, без снабжения Армии все наше дело рухнет. Мы игрушка иноземных сил, которую Омск недостаточно учитывает . Но если мы не учтем значения Востока и этих сил, стоящих вне нас, то мы погибнем, как бы ни были велики наши подвиги, наши жертвы», – взывает сибирский Атаман. И если даже важность союзных поставок (по железной дороге из Владивостока через Харбин – Читу – Иркутск) Ивановым-Риновым и переоценивалась, нельзя отрицать, что Сибирь, действительно не имевшая военной промышленности, зависела в этом отношении от импорта или… захватываемых у противника трофеев, – и перерыв сообщения с дальневосточными портами и Маньчжурией в самом деле грозил серьезными последствиями. Деморализующая телеграмма Иванова-Ринова должна была еще больше взвинтить нервы в Омске, а тут еще начали поступать тревожные сведения о перебоях на железной дороге и в телеграфной связи; через год с небольшим адмирал так расскажет об этом: «… Оказалось, что в Чите произошел перерыв сообщения по прямому проводу с Дальним Востоком… Получили затем сведения о том, что грузы с предметами снабжения армии задержаны тоже в районе Семенова. Попытки через бывшего уже тогда начальником моего штаба Лебедева сговориться по этому поводу с Семеновым по прямому проводу не удались. Семенов говорить не пожелал. Я отдал приказ Волкову о сформировании особого отряда в Иркутске в целях обеспечения продвижения предметов снаряжения по Забайкальской дороге. Это граничило с разрывом между мною и Семеновым…»

Что произошло с прямым проводом, так до сих пор и неясно. Официальное семеновское сообщение признавало, что «задерживались некоторое время шифрованные телеграммы», выставляя основанием отсутствие в Чите соответствующих шифров («ввиду того, что Омск, ведя переговоры с Востоком, не дал шифра Забайкалью, благодаря чему 5-й корпус не мог быть в курсе общей обстановки и командир корпуса совершенно не был информирован об Омском перевороте и предшествовавших и последующих ему событиях»), а Атаман вспоминал о воспрещении пользоваться шифром чешским представителям. Задержки же на железной дороге легко объяснимы, если учесть, что железнодорожные рабочие, по свидетельству современника, к середине декабря 1918 года не получали заработной платы уже в течение трех месяцев. Жизнь на линии при этом поддерживалась едва ли не исключительно распоряжением Семенова выдавать им бесплатные обеды в обмен на установление десятичасового рабочего дня. Направленный в Читу начальник военных сообщений Сибирской армии генерал А.М.Михайлов, расследовав сложившееся положение дел, уже к концу ноября убедился в отсутствии злонамеренных задержек, а отказ от претензий на власть всех выдвинутых Семеновым кандидатов (за Деникина отказался полковник Лебедев, не имевший, впрочем, на это ни малейших полномочий) как будто вновь создал почву для мирного разрешения конфликта. Не могло не оказать влияния и взволнованное послание Атамана Дутова, полученное в Чите в последние дни месяца:

«… Я, старый борец за родину и казачество, прошу вас учесть всю пагубность вашей позиции, грозящей гибелью родине и всему казачеству. Сейчас вы задерживаете грузы военные и телеграммы, посланные в адрес Колчака. Вы совершаете преступление перед родиной и, в частности, перед казачеством. За время борьбы я много раз получал обидные отказы в своих законных просьбах, и вот уже второй год войско дерется за родину и казачество, не получая ни от кого ни копейки денег, и обмундировывалось своими средствами, помня лишь одну цель – спасение родины, и всегда признавало единую всероссийскую власть без всяких ультиматумов, хотя бы в ущерб благосостоянию войска… Мы, изнемогая в борьбе, с единственной надеждой взирали на Сибирь и Владивосток, откуда ожидали патроны и другие материалы, и вдруг узнаем, что вы, наш брат, казак, задержали их, несмотря на то, что они адресованы нам же, казакам, борцам за родину. Теперь я должен добывать патроны только с боем, ценою жизни своих станичников, и кровь их будет на вас, брат атаман… Я верю в вашу казачью душу и надеюсь, что моя телеграмма рассеет ваши сомнения, и вы признаете адмирала Колчака Верховным Правителем великой России».

Лебедев уже 24 ноября телеграфировал Атаману в тоне недружелюбном, но еще не враждебном: «Протестуя против Верховного Правителя, Вы заявляете себя лицом более компетентным политических вопросов , чем генерал Деникин, Хорват и Дутов, и идете против них и всех военных и гражданских государственно настроенных кругов, а раз против них, значит, вместе с их врагами, то есть ясно с кем. Пока не теряем надежды, что Государственный разум возьмет у Вас верх над личным чувством». Семенов и его сторонники утверждали позднее, что телеграмма о признании Колчака была после этого составлена и даже отправлена на телеграф, когда был получен датированный 1 декабря приказ Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего № 61 : «Командующий 5-м отдельным приамурским армейским корпусом полковник Семенов за неповиновение, нарушение телеграфной связи и сообщений в тылу армии, что является актом государственной измены, отрешается от командования 5-м корпусом и смещается со всех должностей, им занимаемых». Определенное политическое искусство верховной власти выразилось в том, что «привести в повиновение всех не повинующихся» поручалось главному герою омских событий – генералу (да, теперь уже генералу!) Волкову; таким образом наглядно демонстрировалось единство правительственного лагеря в борьбе против новоявленного «мятежника».

Распоряжение «привести в повиновение» подчас относят на счет импульсивности Колчака, который якобы отдал его, не задумавшись о реальной обстановке и последствиях, к которым может привести экспедиция Волкова. Однако этому как будто противоречит дневник Вологодского. «К моему удивлению, он отнесся довольно спокойно к телеграммам Семенова, – записывает премьер-министр о своем разговоре с Колчаком. – Он сказал, что ничего другого он и не ожидал от Семенова. Но его угроз бояться нечего, с ним не трудно справиться, т. к. преданных ему воинских частей у него слишком мало, тысяч до 5, не больше, и не удастся ему образовать отдельной госуд[арственной] единицы на Дальнем Востоке. Дальше Забайкальской обл[асти] его влияние не распространяется, а на Амуре и во Владивостоке он вовсе не имеет приверженцев». Основываясь на этом свидетельстве Вологодского, приходится сделать вывод, что Колчак вполне хладнокровно рассчитывал подавить сопротивление Атамана. И в этом убеждении его должен был поддерживать полковник Лебедев.

Официальное сообщение семеновского штаба вообще рисует Дмитрия Антоновича едва ли не провокатором: «Последовало ложное обвинение в задержке грузов и перерыве телеграфной связи, брошенное начальником штаба Верховного Главнокомандующего полк[овником] Лебедевым и начальником главного управления казачьих войск ген[ералом] Хорошхиным », – и, почти одновременно, «Атаману Семенову было сообщено из Омска, что Колчак согласен передать власть ген[ералу] Деникину при первом соединении его войск с войсками правительства и что лишь до этого момента адмирал сохранит за собою пост правителя». Последнее, если не является выдумкой семеновских штабных, выглядит несомненной дезинформацией, и возникает вопрос, кто мог дать Атаману столь далеко идущие обещания, если учесть, что у прямого провода в Омске находился как раз Лебедев?

Довольно подозрительной выглядит роль начальника штаба Верховного Главнокомандующего и в рассказе Гинса об импровизированном заседании министров, прибывших с докладом к Колчаку:

«… В кабинет вошел изящный и статный полковник с симпатичной наружностью. Это был Лебедев. Сообщил, что имеет новости. Он только что говорил по прямому проводу с Семеновым и поставил ему определенно вопрос: “Признаете вы адмирала или нет?” Семенов ответил: “Не признаю”.

Адмирал молча посмотрел на присутствовавших, как бы ища совета. Тогда Тельберг (управляющий делами Верховного Правителя и Совета министров. – А.К.), страдавший всегда доктринерством, стал излагать безапелляционным тоном, что лучший способ борьбы в таких случаях – отрешение от должности… У меня осталось впечатление, что мнение это соответствовало и взглядам Лебедева: недаром он поторопился со своим вызывающим вопросом атаману, не выждав приезда в Читу Волкова, который на пути туда успел к этому времени прибыть только в Иркутск».

Не следует думать, что два свидетеля (Колчак и Гинс) непременно противоречат друг другу: речь может идти о разных разговорах Омска с Читой, из которых в первом Семенов «говорить не пожелал», а во втором – получил «вызывающий вопрос» (или на вопрос ответил вообще не Семенов, а кто-то из его приближенных от его имени). Но так или иначе, а перед Волковым, «формировавшим отряд для продвижения предметов снабжения по железной дороге», ставилась теперь задача едва ли не боевая…

Позже Колчак говорил о предупреждении, полученном от союзников: «… положение осложняется вмешательством Японии, которая в случае продвижения наших сил в Забайкалье двинет против них свои силы», и о том, что предупреждение было им «принято к сведению». Однако главной причиной того, что дело не дошло до открытого столкновения, было не влияние японцев, а нежелание русских драться со своими же.

Семенов, даже чувствуя себя оскорбленным приказом № 61, все-таки не отказывался от переговоров с посланцами Волкова – сначала полковником Красильниковым, а затем полковником Катанаевым, выражая готовность к подчинению при условии отмены злополучного приказа и, в свою очередь, будущего подчинения Колчака Деникину. Катанаеву, прибывшему в Читу 11 декабря, даже было разрешено обратиться с увещеваниями непосредственно к местному офицерству, для чего созвали всех командиров батальонов и сотен. Те, однако, поддержали своего начальника, повторив Катанаеву требование об отмене пресловутого приказа.

Настроенный весьма решительно Волков сделал попытку двинуть на «семеновское царство» имевшиеся в его распоряжении войска. Но в то время, как вернувшийся в Омск Иванов-Ринов, будучи в подпитии, провозглашал, «что тот, кто против Колчака, изменник родины и смерть ему», – в Иркутске столь же разгоряченные водкой офицеры Волкова заявляли, «что Колчак оклеветал Семенова и они этого ему не простят», и пили здоровье Атамана. Авангард, который должен был быть брошен на Читу, отказался даже грузиться в вагоны, и единственным, что оставалось Волкову, стало задержание нескольких семеновских офицеров, оказавшихся в зоне его досягаемости, в том числе генерала Г.Е.Мациевского.

Этот поступок дал Атаману хороший аргумент против тех, кто обвинял его в нежелании «поддержать общую борьбу» отправкой своих войск на основной противобольшевицкий фронт или хотя бы в охваченную красной партизанщиной Енисейскую губернию. Теперь Григорий Михайлович резонно заявлял, что такие войска, проезжая через Иркутск, первым делом освободят задержанного Мациевского и дадут тем самым основание для дальнейших обвинений; непонятно было также, как мог выступить на фронт ошельмованный и отрешенный Семенов, формально находясь под действием приказа № 61.

В те же дни, однако, он безвозмездно предоставил Оренбургскому казачьему войску 400 винтовок с 48000 патронов, 20000 теплых фуфаек и ряд других предметов снаряжения (Дутов на всякий случай телеграфировал в ответ: «Помощь Семенова нам не нужна», – хотя на деле все было погружено и отправлено на запад; отметим, что оренбургского уполномоченного, полковника В.Г.Рудакова, побудил проехать в Забайкалье никто иной, как Лебедев, видимо, надеявшийся, что это повлияет на Семенова). Тогда же Григорий Михайлович заявил в частной беседе с Рудаковым о готовности послать «на Уфимский или Оренбургский фронт… одну казачью дивизию, одну бригаду пехоты, один дивизион конной артиллерии, один инженерный баталион, один железнодорожный баталион и три броневых поезда», что составляло бы около трети находившихся в Забайкальи сил. Однако никто не поймал Атамана на слове, и конфликт перешел в вялотекущую стадию. Ситуация сложилась далеко не нормальная, а для адмирала Колчака, очевидно, – просто невыносимая, воспринимаемая как унижение. Однако и такой худой мир был все-таки лучше доброй ссоры: междоусобицы в лагере тех, кто боролся за воссоздание русского государства, удалось избежать.

… Почти через год Верховному Правителю доведется говорить речь перед солдатами. «По приходе дивизии, – скажет он, – командующий армией мне доложил, что солдаты дивизии желают видеть того, за кого они сражаются. Это неправильно, за меня никто не сражается, я сам солдат и такой же слуга Родины, как каждый офицер и солдат, и ничем в этом отношении с вами не разнюсь». Но силою событий Александр Васильевич в осенние дни 1918 года оказался выдвинутым на пост первого солдата России.

И теперь ему предстояло воевать и править.