Глава первая

10.08.08 03:42

Андрюша, привет!

Что за фигня там у тебя приключилась? Ты меня не пугай, я же в UK сейчас, а то бы уже завтра догнал твой пароход и учинил тебе допрос с пристрастием! Куда ты влип?

Мы днем вылетаем Кувейт — Катар — Оман — Кувейт, потом полная разгрузка и через Диего-Гарсию — Перт. Но я все равно на связи через Сеть буду, если вдруг совсем плохо — пиши, мы с командиром найдем, кого из наших в России поднять на ноги.

А Ссакашвили облажался по полной, сучара! Хоть это радует. Держись там и немедленно отпиши, как у тебя дела.

С.

10.08.08 08:01

Сережа, спасибо за заботу! Все, слава Богу, нормализовалось. Но история была дикая совершенно — расскажу потом — обхохочешься! Зато познакомился с отличными людьми. У нас теперь целая компания сложилась буквально за одни сутки. В иССтонии на это ушли бы годы))). И знаешь, дружище, я тут со вчерашнего дня как в раю. Нет, правда, вот только рассосалось все глупое, наносное и так все стало хорошо, что даже боюсь сглазить. Но никогда еще и нигде мне не было так хорошо, как сейчас: в России, на этом теплоходе, с этими людьми. В общем, отлетаешь и ко мне приезжай с Ингой вместе! У меня квартирка крохотная, но мы поместимся. Столько мне надо тебе показать и рассказать… Здесь никто не поймет! Они тут живут, в раю, непуганые и счастья своего не знают. Юрию Михалычу привет горячий! Успокой его, это я сдуру тревогу поднял, все хорошо уже!

Да! Я ж наклейки кириллицы в сумке от ноута нашел! Пишу по-русски — вот и еще радость))).

А.

В полуоткрытое окно задувало свежим утренним ветром. Петров поежился, завернулся поплотнее в одеяло, потом внезапно вспомнил, где он и рывком соскочил на пол, первым делом отдернув занавески. Мерно плескались волны, маленькие озерные чайки парили в воздухе прямо напротив окна. Птицы криком поприветствовали Андрея, тут же отвалив вместе с порывом ветра куда-то в сторону. А сквозь «остроконечных елей ресницы» на ближайшем по курсу острове просвечивал неяркий, но очень теплый по сравнению с холодными водами Онеги рассвет.

Андрей «в темпе вальса», как в армии говорили, кружился по тесной каюте, одновременно разминая требующее привычной зарядки тело, одеваясь, отключая от сети зарядное устройство с аккумуляторами фотоаппарата, нашаривая на полке свежую пачку сигарет, запирая за собой небрежно — на один поворот — дверь и даже по длинному, пустынному еще коридору он пробежал, подпрыгивая, напевая с детства не слышанную до круиза и такую внезапно родную песню о Карелии.

На палубе Петрова встретил порывистый ветер: обдал холодком и сорванной с гребня волны мокрой взвесью — как будто душ приготовил неумытому еще спозаранку туристу. Палубу под ногами плавно качнуло. Андрей весело изобразил походку старого морского волка и, пританцовывая, угадывая на ходу ритм качки, пробежал на носовую площадку. Теперь уже не только зигзагообразный росчерк загорелся в подпаленных снизу первыми лучами облаках над островками, поросшими ельником, уже и маленький огненный шарик солнца начал проблескивать над горизонтом.

Слева и справа, совсем рядом, показались еще островки, на одном из предутренней тени выступила маковка часовни с потемневшим крестом, на другом высоко вознеслась над леском пограничная вышка и еще выше мачта с антеннами радиорелейки.

Петров почему-то сразу представил себе этот маленький пограничный пост, «точку», не заставу даже. Десяток солдат и прапорщик, наверное. Кто-то прильнул сейчас к окулярам стереотрубы на вышке и видит, конечно, одинокого Андрея на палубе, а кто-то уже готовит завтрак, и впереди у ребят длинный день, а может, почту привезут на катере. Служба еще наполовину впереди и хочется домой, и жалко до боли покидать до последнего камушка изученный островок, и страшно представить себе — какой она будет — новая, безбрежная жизнь на гражданке в многомиллионном родном Питере.

Даже самому захотелось вдруг послужить на островке месяц-другой. Петров счастливо рассмеялся над собой, помахал рукой невидимому часовому на вышке и откинул поворачивающийся дисплей камеры, начал ловить ракурсы и выстраивать композицию, чтобы было, что показать потом оставшимся в Таллине друзьям, — друзьям, о которых и вспомнилось-то лишь потому, что только они в состоянии были бы разделить охвативший Андрея восторг.

Ведь пограничник на вышке был свой, русский!

Петров дробно простучал по ближайшему трапу, спускаясь на палубу ниже — хотелось быть поближе к воде, чтобы не сверху вниз снимать расцветающие под первым солнцем дикие красоты, а лицом к лицу. И тут же окликнули его из открытого настежь окна какой-то каюты: «Молодой человек!».

Андрей так и застыл вполоборота: ноги еще направлены вперед, чтобы бежать дальше, а голова и плечи уже сзади — там, откуда раздался голос. Из окна показалась беззащитно голая рука, отодвинула порхающие под ветром занавески, показалось улыбающееся, заспанное лицо, глазищи ресницами хлоп-хлоп:

— Андрей Николаевич! Вы опять впереди меня! Где мы?

Тренированное сердце вдруг дало о себе знать громким стуком, дыхание прервалось на вдохе, и так, забыв дышать, Петров неожиданно оказался рядом с окном, совсем близко от румяного со сна и от того по-детски беззащитного лица Люси.

Зеленые глаза — чистые, ясные, только сонная тень в глубине, как озерная вода под утро — оказались прямо напротив его сияющих восторгом глаз. Увидели зеленые глаза, прочитали в карих искреннюю радость, и сон прошел, как и не бывало, солнце как будто взошло и в них.

— Люся! Надо же! Люся! — последний запас воздуха ушел у Петрова на эти слова, и тогда только он вспомнил, что никто не запрещал ему дышать, — и задышал полной грудью, задышал брызгами волны с Онеги, растворенным в ветре запахом леса и трав с близкого берега, вдохнул уютный и чистый запах Люси, и не выдержал, бережно обнял ее за гладкие теплые плечи, провел пальцами под лямочками белой ночнушки, не искусственно гладкой, а настоящей, как только у детей бывает сейчас, тоже теплой. Люся порывисто притянула его к себе, обняв руками за крепкую спину, и поцеловала глаза, пощекотав ресницы, а там и губы встретились неожиданно, и дыхание чистым даже после сна оказалось у Люси, и настойчиво нежным оказался Петров, и поцелуй длился долго-долго. Химический состав половинок совпал на все сто процентов, ну просто ничего чужого не оказалось в них, ничего, что воспротивилось бы друг другу и не слилось в единое целое. Растворились Люся с Андреем в эти несколько секунд и поняли, что никогда уже не смогут стать чем-то отдельным.

Подчеркнуто повернувшись спиной к Петрову, наполовину утонувшему в окне Люсиной каюты, зашлепал по палубе шваброй с пучком веревок на конце матрос в синей робе, подтирая лужи, расставляя ворчливо по местам столы, стулья и урны. Люся радостно ойкнула с притворным испугом, отпрянула от Петрова, успев неуловимым движением погладить его по небритой еще щеке, и исчезла.

Петров позорно сбежал наверх, на свою, шлюпочную, палубу. Он постоял несколько минут у борта, переживая, потом спохватился, сбежал вниз и воровато подобрал со столика, стоящего рядом с окном Люси, забытую там камеру. Молодой матрос хрипловатым голосом вежливо пожелал Андрею доброго утра и, сдерживая улыбку, энергично задвигал шваброй.

Приняв душ, побрившись и заварив себе кофе, Петров быстро ответил на письма, захлопнул ноутбук и побежал на завтрак с полной готовностью съесть целого быка, только бы дали.

* * *

— Дашка, дур-р-ра, отдай одеяло!

— Сама дура, это моя постель, между прочим!

— Ну и хватит дрыхнуть, я есть хочу!

— Дрыхнуть? Да ты всю ночь лягалась как лошадь, я, наверное, и часа не проспала.

— Ты не спала? Ты храпела всю ночь у меня под ухом как рота морских кавалеристов! Кто тебя замуж возьмет — наутро выгонит!

— А у тебя ноги холодные, за это по английским законам развод полагается!

— А у тебя ноги — короткие! — Глаша отвесила подруге увесистый шлепок по аккуратной попке в белых трусиках и ловко соскочила с постели.

— Что-о-о?!!! У меня ноги короткие?! — Дарья откинула одеяло раздора и без малейшего усилия взметнула к потолку каюты длинные-предлинные, стройные-престройные и, конечно, очень красивые ноги, подстригла ими, как ножницами, воздух, сама радуясь гладкости с какой скользили они. Белые грудки встрепенулись и замерли, загорелый животик втянулся в позвоночник, длинная, плавных обводов рука с красивыми мускулами напряглась и как бы безвольно упала, свесилась с кровати.

Глафира, успевшая стянуть с себя трусики и подхватить новое банное полотенце, чтобы первой закрыться в крохотном душе, с завистью посмотрела на модельных стандартов подругу:

— Красавица ты, Дашка. — начала она фразу.

— Ну ладно, подруга, ты у нас сама как персик, — растаяла Дарья, — ревниво оглядывая маленькую, но очень по-женски складную, даже подруг иногда волнующую, Глафиру.

— …ума бы тебе еще хоть немножко, — с подчеркнутым сожалением закончила предложение Глаша и с визгом захлопнула за собой дверь ванной, в которую тут же глухо ударился метко брошенный шлепанец.

Выйдя из душа свежей, довольной и доброй, Глафира застала подругу с сигаретой в руке. Дашка глубоко, по-мужски, затягивалась тоненькой белой «Slims» и о чем-то размышляла так серьезно, что даже на гладком лбу натуральной блондинки появилась маленькая напряженная черточка.

— Ты чего это смолишь натощак? А сок, а кочан капусты схрумкать? — поддела безукоснительно соблюдавшую диету подругу Глаша.

— Как ты думаешь, Глашка, я и в самом деле дура-блондинка из анекдотов БашОрга? — не поворачивая головы, медленно вопросила в сияющее за окном каюты озеро Даша.

— Да ты что, серьезно? Ты же у нас лучшая на курсе, ты что, дура. — осеклась и ударила себя по губам Глафира.

— Ну вот, опять «дура», — с мукой в голосе простонала Даша и сменила дурашливый тон на серьезный. — Вот мог бы в меня влюбиться не «папик», не старый брюхатый козел-профессор, не молодой бизнесмен из фитнесс-бара, а настоящий взрослый мужчина?

Глаша оторвалась на секунду от зеркальца и губной помады и вздохнула печально:

— Если честно, то я не знаю. Я и сама сейчас как раз об этом думаю. Ну, кто я? Попка, губки, диплом журнашлюшки почти в руках. Папа — директор школы, мама — учительница, деревянный домик в частном секторе в Костроме с сортиром в лопухах и крольчатником на задворках. В Питере нам не задержаться надолго, если замуж не выскочить за первого попавшегося отмороженного ленинградца-ботаника, да и то из армянской или еврейской семьи. Улучшать кровь уроду-импотенту со скрипкой ну нет никакого желания. За Стасика, первую школьную любовь, а ныне бригадира авторитетного костромского бандита — тоже выходить нет желания. Карьеру строить через кожаные редакторские диваны — раньше на все была согласна, а сейчас — уже нет.

— Вот-вот, — угрюмо покивала красивой головкой Дарья и поплелась в душ…

Глаша, готовая к выходу, повертелась перед большим зеркалом в коридорчике, взметнула воздух длинной просторной юбкой, поправила ворот батистовый блузочки, уместила удобнее упругую правую грудь, вечно норовившую выскользнуть из символического лифчика и внезапно спросила подругу, перебиравшую после умывания наряды:

— Ты, надеюсь, не на Сашу Алишеровича запала? А?

Дарья иронично хмыкнула, натягивая тесные белые джинсы:

— Понятно, в чем дело! Не тревожься, не трону твоего аксакала! Я наметила крупную добычу! На голову меня выше! — Даша легко наклонилась, сложилась всем длинным телом, чтобы застегнуть ремешки босоножек на высоком каблуке. Глафира не удержалась и прыснула в кулачок при виде этой картины:

— Обе мы с тобой дур-р-ры, Дашка! Мы же ничего про них не знаем! Ничегошеньки! Да у них, может, по три семьи по всей России и по две за границей, и детей по десятку! А если и не так, то очень им надо нам с тобой сопли вытирать? Трахнут по разу, отряхнутся и пойдут себе дальше с песней по жизни, вершить новые подвиги и молодечества — вечные мальчишки!

Дарья упрямо вскинула точеный подбородок и сделала шикарный разворот, как на подиуме:

— Это мы еще посмотрим, кто из нас кого трахнет и сколько раз! Пошли на завтрак, пессимистка! День должен начинаться с горячей какавы, колбаски и горы сдобных булочек со сливочным маслицем! Вот такая у меня сегодня диета!

* * *

Анчаров вытащил из шкафчика дорожную сумку, нашарил на ее дне старый потертый фотоальбом и долго листал страницы с черно-белыми фотографиями. Толян курил сигарету, прихлебывая горячий чифирёк из алюминиевой кружки, и краем глаза заглядывал другу через плечо.

На этих фото не было ни их омоновского взвода верхом на броне на Домской площади, ни построения разведчиков в Кандагаре перед выходом в горы на «боевые». А была там Сашкина жена молодая — Мара — да два пацана мал-мала меньше, успевших уже вырасти, впрочем.

— Ты чего это альбом с собой потащил, Старый?

— А ты чего? — резко ответил Саня, захлопывая увесистый толстый том.

— То есть, чего я? — удивился Толян.

— Ты-то чего все свои фотки с собой в круиз взял? И все документы. И деньги у тебя в старом термосе, а совсем не коньячный спирт.

Муравьев не поперхнулся дымом, не взвился. Молча докурил сигарету и сказал сухо:

— На завтрак пора, разведчик хренов. Вечером поговорим.

— Ин и хорошо, ин и ладно, — пробормотал Анчаров, ожидавший совсем другого ответа. — Война — войной, а кухня — кухней!

— Война план покажет, — отрезал Толян и подчеркнуто медленно и спокойно отворил дверь каюты.

 

Глава вторая

Шестиместный стол, за которым питался Петров, пустовал ровно наполовину. Тщательно пережевывал булочку с сыром доцент Слава, упорно боролась с трясущимся на конце вилки кусочком омлета Тортилла. Андрей, сияя, поздоровался; шутливо, чтобы, не дай Бог, не поняли неправильно, сделал комплимент официантке Ирочке, тут же выдавшей ему тарелку с омлетом порумяней и побольше, и поинтересовался, а где же аспиранты и Верочка?

— Спит молодежь! Даже я не добудился, — обескураженно развел руками Вячеслав Юрьевич. — Теперь вот думаю, как бы не съели они меня на экскурсии, когда аппетит проснется!

— А Верочка вечером еще сказала мне, что кусок сыра съесть и кофе выпить она может и в своей каюте, и чтобы мы ее не ждали. А свою порцию завещала мне, между прочим! — на этих словах профессорша строго посмотрела прямо в глаза Ирочке, как раз подлетевший к их столику с новым подносом, заставленным тарелками. Девочка послушно поставила перед Тортиллой еще одну порцию и вопросительно задержалась взглядом на мужчинах, сначала на Петрове, конечно!

— А, валите нам все — и за ребят тоже, что не съедим, то понадкусываем, правда, Слава?!

— Чистая правда, — промычал с набитым ртом доцент.

Ирочка еле слышно вздохнула, но послушно составила все тарелки с подноса на стол и даже успела шепнуть Андрею почти на ухо свое волшебное: «Пожалуйста!». У него аж мурашки по позвоночнику пробежали от этого голоса и растворились в районе поясницы. Петров тут же вспомнил Люсю, застыдился, потом заволновался и сам не заметил, как подмел все с тарелок и за себя, и «за того аспиранта». Отдышавшись за жидким кофе, мужчины дружно заполнили карту меню на завтра, не сговариваясь выбрав одни и те же блюда, вежливо передали карту профессорше и откланялись, спеша на палубу, — теплоход подходил к Кижам и даже в ресторанных окнах показались уже высокие маковки памятной еще по школьным учебникам церкви.

Туристы высыпали на пристань. Первое, что бросилось в глаза — это огромное слово SHOP над торговыми рядами с сувенирами. Но даже Петров, ревностно следивший в России за всяческим нарушением прав русского языка, как государственного, махнул рукой на это провинциальное безобразие. В конце концов, половина, если не больше, туристов, посещающих Кижи, и в самом деле иностранцы. Да русский человек и не будет покупать ту дребедень, что втюхивали торговцы. Настоящие художественные изделия тут редкость и стоят здесь в пять раз дороже, чем обычно, а на псевдорусский кич наши люди не особенно падки.

Да и стоит ли обращать внимание на досадные мелочи, когда кругом такая красотища! Озеро, целый архипелаг островов, желтые камыши гнутся под ветром и отражаются в синей ряби воды. А у пристани — один к одному — как на кукан рыбешки нанизаны — прижались друг к другу бочком белоснежные теплоходы, четыре штуки сразу!

Андрей волновался — Люся завтракает во вторую смену, экскурсии у них получаются в разное время, а увидеть ее теперь и хочется до дрожи, и страшно. Но тут ссыпались по сходням богатыри-аспиранты, влекомые сердито своим Черномором-доцентом и тут же кинулись в магазинчик, за лимонадом и булочками вместо пропущенного завтрака. Совершенно независимо прошествовала мимо Петрова хмурая, заспанная Вера, кивнула ему рассеянно и сразу же, не дожидаясь экскурсовода, пошла куда-то вглубь острова по дощатой дорожке мимо белоснежной березовой рощи.

А вот Муравьев с Анчаровым взяли на буксир Дашу и Глашу: веселых, энергичных, светящихся от радости, молодости и осознания собственной неотразимой красоты. Компания весело окружила Петрова, растормошила, вовлекла в бесшабашную болтовню, и вскоре вместе с первой группой туристов в сопровождении гида-студента все вместе отправились на экскурсию по острову.

Андрей Николаевич отдал должное красоте русского деревянного зодчества и мастерству его создателей, постоял в одной церкви, полюбовался на другую. Он с интересом прошелся по огромному крестьянскому дому, в прохладном сумраке которого девушки в народных костюмах пряли пряжу, картинно орудовали в холодной печи ухватами, нанизывали на шнурочки бисер, не забывая радушно улыбаться и деловито рассказывать туристам о народных промыслах. На крылечке дома сидел парень в алой косоворотке и сапогах — лениво раскочегаривал щепками потертый самовар фабрики Баташова, с медалями.

Толпа разноязыких туристов прибывала и прибывала, растекаясь по острову. Петрову быстро наскучило прислушиваться к экскурсоводу. Храмы и старинные избы, превращенные в музеи, нежилые какие-то, вызывали грусть, и он потихонечку отошел в сторону, вслед за разделившимися на парочки новыми друзьями. Постоял один на берегу, подышал всласть, поглазел на озеро и теплоходы, облака и ожерелье куполов на церквах, нащупал машинально сигареты в кармане, вспомнил, что курить здесь запрещено и побрел, чертыхнувшись, к единственному специально оборудованному месту для курения. Кивнул в ответ приветливому итальянцу с сигарой, оседлавшему верхом деревянную лавку, но присел подальше от него и уставился невидящим взглядом на рыбацкие сети, картинно развешанные на берегу. Сильный порывистый ветер — вечный спутник путешественников ерошил волосы, горячее еще, августовское солнце слепило глаза и грело спину. Теперь, вдали от суеты экскурсоводов и внимающей им толпы, он начал потихоньку ощущать главную прелесть Кижей — особенную, неповторимую атмосферу северной природы, лишь чуть-чуть украшенной, именно украшенной, а не разрушенной, как обычно, человеком.

Андрей до сих пор чувствовал вкус Люсиных губ, пальцы помнили гладкое тепло ее голых плеч, в глазах стоял ее изогнутый силуэт на корме, на закате. Неужели только вчера это было? Неужели всего лишь пару часов назад он впервые поцеловал эту женщину? Порылся в памяти Петров и эпитета подходящего не нашел, только одно слово всплыло, давно забытое: «любимая». Испугался немного сам себе недавний еще холостяк и обрадовался тоже. «Это Россия, сынок!» — как будто мать прошептала ему с небес.

— Вот ты где, — укоризненно и тихо сказала Андрею прямо на ухо Люся и села рядом. — Это Россия, милый! — с гордостью повела она рукой вокруг. — Правда, здесь дом наш?!

— Да, Люсенька, — серьезно ответил Петров. — И какой же он большой! И сколько у нас еще впереди верст, рек, чудес!

— Да, Андрей, да! Я все утро в предчувствии этого. Я уже и здесь, и одновременно где-то там: в Нижнем, в Костроме, Плёсе. С тобою рядом. Нет, я не навязываюсь, конечно, — внезапно спохватившись, Люся чуть отодвинулась от Петрова — не обидно, просто немного набрала дистанцию, предоставляя ему возможность сократить расстояние между ними или увеличить. Андрей осторожно обнял женщину, придвинулся поближе, взял другой рукой ее холодную от ветра ладонь, стал греть своей — всегда теплой. — Не боишься компрометации? — кивнул он на возвращающуюся с экскурсии группу туристов с «Петербурга». — Хоть ты и Петров-седьмой, а дурак! — улыбнулась Люся и повернулась чуть-чуть, так, чтобы видеть его глаза. — Ты мне нравишься, Петров, пока просто нравишься, но для меня и это много. И пусть они думают, что хотят. А уж мы с тобой как-нибудь сами разберемся, кем мы будем друг другу, когда закончится круиз. Ты мне расскажешь о себе, что сочтешь нужным? Я хочу знать хотя бы то, что ты мне расскажешь. — У тебя серьезные намерения? — счастливо засмеялся Петров.

— Вообще-то — это женский вопрос!

Люся легко поднялась со скамейки, состроила недовольную гримасу впившемуся в нее взглядом итальянцу, позабывшему о своей сигаре, и потянула Петрова за руку за собой, все сильнее и быстрее, навстречу машущим им руками призывно Анчарову и Муравьеву. А девчонки неразлучные так даже выбежали вперед и стали с Люсей целоваться, как будто век не виделись, а не вчера расстались после вечеринки под августовскими щедрыми звездами.

Аспиранты — Дима с Ильей, демонстративно подхватив под руки двух симпатичных студенток-практиканток из местного заповедника, гордо продефилировали перед женщинами с видом записных гусаров-ловеласов, и повели мимолетных подружек пить пиво на пристани. Кира с Машенькой замыкали нестройную группу туристов. Он шагал размашисто, утирая пот, но, не забывая и руку подать семенящей за ним «супруге», и со знанием дела отвечать на ее наивные вопросы о традициях древнерусской иконописи. Проходя мимо немного озадаченного чем-то сегодня с утра Муравьева, Кира приятельски бросил ему пару фраз, от чего Саня и вовсе погрустнел, что случалось с ним крайне редко. Неотступная Даша тут же почувствовала неладное, и метнула вслед Кириллу откровенно убийственный взгляд. Толян, давно отвыкший от того, чтобы кто-то его пытался защитить, неожиданно широко улыбнулся и тут же выдал такую старую шутку, что идущая рядом молодежь искренне посчитала ее свежим экспромтом и просто зашлась хохотом.

На теплоходе, нетерпеливо подрагивающем машиной, туристы растеклись по каютам и палубам. Первая смена, нагуляв аппетит, отправилась на обед, а Петров с Люсей, позабыв обо всем, так и остались сидеть на диванчике у стойки рецепшэн, и все рассказывали что-то друг другу, пока улыбчивая Марина-администратор не налюбовалась всласть окруженной облачком счастья парой, и не разлучила, отправив Петрова в ресторан, чтобы не остался мужик без горячего.

 

Глава третья

После обеда, пока теплоход неторопливо шел от Кижей к Петрозаводску, многие отсыпались, утомленные воздухом, водой, ветром, солнцем и обилием впечатлений. Не стал исключением и Петров, свято исповедовавший старый принцип: «Вдруг война, а я не спавший?». Он столько всего рассказать успел Люсе, что теперь было немножко стыдно за себя, никому так искренне не раскрывавшегося раньше. И будущее было счастливо, но туманно. Счастливо, потому что он обрел Родину, вернул ощущение жизни настоящей, всамделишной, не картонной, как у русских в Эстонии. Оказывается можно просто жить, не ради того, чтобы выжить, не ассимилироваться и хоть в главном сохранить себя, на что уходят все силы. Оказывается, можно силы потратить на любовь и радость, и просто жить — без ненависти и печали. Нет, конечно, жизнь земная везде не Царствие небесное! Будут и грусть, и нестроения житейские. Но за свои грехи отвечать легче, чем за чужие. Жить своей жизнью, даже тяжелой, все равно проще, чем по навязанным тебе концлагерным правилам ЕС. Да и каждый вдох твой, глоток воды, кусок хлеба, каждая капля пота — родные, свои и для своих!

А вот туманность будущего — это Люся. Петров так размечтался о ней, что даже поверить в то, что нечаянная встреча с женщиной, которая и во сне ему не снилась, что встреча эта и в самом деле вырастет во что-то реальное, — даже поверить не мог, и от того готов был чуть ли не сбежать с теплохода. Сам виноват был бы тогда, а не Люся, вдруг оказавшаяся не такой, какой он ее выдумал, быть может. И не Люся бы тогда пренебрегла им, а он своей судьбой.

«Да что такое?!» — сам на себя разозлился Андрей. Третий день я в круизе и уже второй раз думаю о том, как бы отсюда сбежать! Страшно жизнь принять со всем тем, что она посылает? Откуда этот страх? «Да просто, тебе раньше терять было по большому счету нечего, Петров! Вот ты и не боялся ничего и никогда. А теперь, когда у тебя появилось то, чем ты дорожишь по-настоящему, теперь, как последний скряга, стал бояться потери и ограбления!». Андрей Николаевич вспомнил старую серию анекдотов про внутренний голос, засмеялся тихонько под простыней и заснул.

Люся тоже спала, так и не дождавшись желанного стука в окно или в дверь каюты. Петров не пришел. А так хотелось слушать его, смотреть на него. О том, что хотелось еще, Люся даже думать себе запретила строго-настрого. «Не спугнуть бы счастье, не обмануться бы, не разочаровать его, желанного, совсем не такого, как мечталось: в детстве — с рыцарскими романами, в юности — с тщеславием молодого ученого, в зрелости — с расчетливой практичностью». Первый шаг был сделан не умом, а чувством, этого и боялась Люся, потому что была хорошим психологом. А ведь казалось ей, что уж кого-кого, а себя-то она давно изучила.

«Но жить все равно — хорошо! Райская штука жизнь», — учила она саму себя во сне, и улыбка мечтательная как солнечный зайчик плясала на красивых, изогнутых луком губах, которые даже детская струйка прозрачной слюны из уголка не портила. Спала девочка, как спят в детстве — наигравшись, а потом наплакавшись. Сладко спала.

* * *

Кирилл хмуро смотрел в открытое окно каюты. Там было много солнца и воды, а берегов видно не было. Пора принимать решение и отдавать команды, а он всегда умел делать это, но не всегда хотел. Особенно последние 20 лет, после того, как все перевернулось в стране и в жизни. Служить, чтобы минимизировать вред! Так он сформулировал это для себя когда-то. Ведь если бы на его месте сидел другой полковник, — и стране, и многим людям могло бы быть гораздо хуже. Потому молодой капитан КГБ в 91-м и выдержал все расформирования, переименования, чистки кадров и банальное предательство всего и вся со всех сторон. В первую очередь, со стороны многочисленного начальства, которое, правда, и само тасовали как крапленые карты в замусоленной колоде. Да и тасовали-то — шулера! Но страна оставалась родной и при любой власти требовала защиты. Что мог сделать Кирилл? Минимизировать вред. И только.

Впереди госпиталь, комиссия, увольнение в запас, пенсия. Всё! Разговаривать по вечерам с телевизором, ночами сидеть в Интернете, по утрам ловить рыбу на речке, благо она недалеко от дачи. Машенька никогда от мужа не уйдет и правильно сделает.

Как уйдешь? Дети не поймут, хоть и студенты уже. Муж — поймет. Но не одобрит, прямо как Каренин.

Муж «у нас» партийный чиновник, государственный человек, а там сейчас хуже, чем в КПСС. Воровать втихую можно, а скандалы в семейной жизни не приветствуются. Муж, правда, давно Машу со службы гонит, не нужно ему, чтобы жена такого человека оперативницей ФСБ числилась. Ну, тут уж Маша сама ему спуска не даст — с нее, где сядешь, там и слезешь. А я? А как буду жить я?

Что же делать со всей этой глупой компанией? Дело нешуточное, хорошо еще, что благополучно почти разрешилось. Как вывести всех этих дураков из под удара? Перемолотит их машина, а ход ей уже задан, тут ничего не переменить. Разве что — переиграть втихую. Обратить минусы в плюсы? Предположим, приднестровцы могут представлять оперативный интерес. Во всяком случае, этим их можно прикрыть. Заодно отчитаться по агентуре. Но девчонки пойдут под раздачу все равно. Петрова мы отмоем как-нибудь, он банальный свидетель, напишет мне подробный рапорт, что видел и что ничего не понял, не знал, не понимал, не участвовал. Надо ж ему свежеиспеченным россиянином из натовской, да еще и прогрузинской Эстонии оказаться? Лишнее это.

Гугунава. Помер Максим, ну и хер с ним. Группу дожмем, без Жеребца сами во всем признаются и сами себя оговорят. А публичной огласки этому делу не будет — не та линия сегодня у политической пропаганды, скорее наоборот, молчать прикажут в тряпочку. А раз не будет пиара, значит и не потребуется безукоризненных доказательств и связывания всех ниточек. Скорее, вот именно, что наоборот! Вот! Вот!

Кирилл забарабанил призывно по животу и капризно возопил:

— Ма-а-а-а-ша!

— Что тебе, чудовище? — недовольно завозилась на кровати под пледом уставшая немолодая женщина.

— Аленький цветочек я, а не чудовище! Давай поедим чего-нибудь, что ли?

— Только что обедали, Кирилл!

— Да вот, так вдруг захотелось нестерпимо, мамочка! — голос у полковника стал жалобным. Он, пыхтя одышливо, поднялся с кресла, нагнулся над кроватью и нежно поцеловал Машу в голую пятку.

— Ты придумал что-нибудь, Кира? — Машенька повернула голову и открыла один глаз, придирчиво отсканировавший выражение лица полковника, гору окурков в пепельнице на столе и листок бумаги, заполненный рапортом, который ей сейчас наверняка надо будет отсылать на Литейный. — Если требует жратвы, значит, придумал, — сама себе доложила Маша и со вздохом приняла сидячее положение.

— Как ты думаешь, мама, а Муравьев даст показания на президента, МГБ и всю прочую свою компанию?

— А он хочет остаться в России?

— А если захочет?

— А мы сможем ему помочь устроиться? Не пообещать, а помочь?

— А вот это твой вопрос, Маша!

— Без Анчарова он не останется. А Анчаров условием сотрудничества поставит неучастие в следственном деле Глафиры.

— Это я понимаю, мамочка. Но если у них есть, что нам отдать, то мы сумеем вообще прикрыть это дело в сейфе, в который никто и двадцать лет не заглянет после моего увольнения.

— А ты сможешь выйти на оппонентов приднестровского лобби в Москве? Там ведь бизнес нешуточный.

— Ну, валить мы этот бизнес не будем — это не полковники с майорами решают и даже не генералы, как ты сама прекрасно знаешь. Но мотивация для «покупки» досье у нас есть. А следовательно, и для устройства судьбы «продавцов». А уж как там дальше дело повернется, и достанут ли эти материалы на свет — один Бог весть. Я уже буду рыбку ловить в Оредеже, а ты внуков воспитывать.

— Я, Кира, тоже рыбу ловить люблю, так что ты меня так сразу со счетов не сбрасывай, — очень серьезным тоном сказала Маша и уселась Кире на колени, с удовольствием запустив горячую сухую руку в седую шевелюру на его потной груди.

— Ма-а-ша?!

— Мой благоверный своей референтке ребеночка сделал на старости лет.

— Маша?!

— И я подам рапорт на увольнение прямо тебе и прямо сейчас. А ты уж там сам похлопочи по инстанциям.

— Маша!!!

Кирилл как пушинку невесомую поднял Машеньку на руки и закружил по каюте.

— Остановись, дите счастливое! Голова кружится. И подумай, прежде чем я отправлю твой документ, хотят ли Муравьев с Анчаровым, чтобы ты их жизнь устраивал.

— Интуиция, Машенька. Приднестровье для них все же вынужденный вариант был. Русские ведь они люди. Просто некуда им было деться после Риги.

— И Анчаров русский?

— И Анчаров русский. И, короче, Муравьев сам мне намекнул, что они не прочь остаться в России, только прикрытия у них солидного нет, а врагов и так много, а будет еще больше. Так что, все складывается. Думаю, что начальство свое покрывать у них особого желания нет — это самое начальство их столько раз предавало, сажало, пытало. Не осталось у мужиков никого, кто бы их не сдал хотя бы раз. Россия в том числе, если уж честно, но от России никому из нас все равно не деться. Тут не мы выбирали, будем тянуть лямку до последнего.

— Уж больно гладко, Кира!

— А это не женский иронический детектив. Это жизнь, Машенька. Да и Господь с нами.

 

Глава четвертая

От завтрака до ужина, от вечерней дискотеки и посиделок в одном из баров до ночной прогулки по палубе. От экскурсии к экскурсии — от города до города, от Карелии до Астрахани, где верблюды бредут вдоль берегов Волги в полупустыне. А там и до Ирана недалеко!

Люди вокруг сытые, довольные, обеспеченные и благодушные потому друг к другу. Ни ссор, ни пьяных чрезмерно туристов, ни нытья на вполне приличный сервис. Да и погода выдалась просто на удивление: если дождь, то ночью, как в самый первый день. Если солнце, так в меру. По крайней мере, пока мы еще на Севере. Ближе к Нижнему уже и жару обещали за тридцать. А ведь в Питере лето было холодное и сырое. И все вдруг переменилось волшебно. Надо было только махнуть рукой на дела и хлопоты, на привычки и на жадность тоже, между прочим, поскольку стоит такой круиз денег немалых. Но и стоит того! Всю жизнь вспоминать будешь такое путешествие! Или и вовсе прикипишь душой к русским рекам, как воронежцы — каждый отпуск будешь проводить в круизе, весь год мечтать о лете и откладывать копеечку. Конечно, есть на борту и те, для кого деньги не имеют решающего значения. У них время — деньги! Да и не приняты в новорусской нуворишской среде такие путешествия по монастырям да русским провинциальным городам и весям. Другое у них лежит на том, что заменяет душу. Исключения не в счет, но только Россия большинство интернациональных богатеев интересует только как золотые прииски. Выкопал золото, да и не сам, подручные занимались черной работой, выкопал — и в Лондонград. Да и власть тут не исключение. А вот те, кто прирос к берегам русским, те никуда отсюда не уедут, и дети их тоже, и внуки. Вот и славно! А внутри Садового кольца пусть себе жрут друг друга до поры до времени, ибо быть тому месту пусту.

Вот за такой ленивой болтовней коротали время до Петрозаводска воронежцы с приднестровцами да пожилой еврей — главный инженер крупной строительной фирмы из Петербурга, из любопытства прилипший к компании ради интересного для него разговора.

— Значит, вот так жестко вы ставите вопрос? — набычившись, впился он маленькими глазками в Анчарова.

— Да не жестко, а справедливо, — терпеливо ответил Саша, не отводя глаз от буравившего его взглядом, привыкшего командовать управленца старой советской школы, похожего одновременно и на бизона, и на Кобзона. — Латвия и Израиль удивительно похожие государства, и отношения между ними самые тесные, несмотря на латышский легион СС, воспевающую нацизм латышскую власть и истерические заклинания Фонда Визенталя по этому поводу. Методы одни и те же, понимаете? Вот вы сами говорите, что были у родни не раз, но никогда бы сами жить не смогли в еврейском государстве. Некомфортно вам! Не будем разбирать досконально почему — дело личное. Но если вам, еврею, некомфортно в Израиле, то русскому в государстве латышей или эстонцев некомфортно втройне! А методы и идеология одни и те же и у фашистской Германии, и в нынешних прибалтийских пуговицах, и в Израиле — расизм и этнократия! Евреи — наивысшая ценность, Латвия для латышей, Германия превыше всего; арийский дух, гражданство по национальному и даже религиозному признаку, торжествующие законы крови, как на ферме, прости Господи!

— А русский фашизм? А лозунг «Россия для русских!» и скинхеды в каждом российском городе вас не беспокоят? — упрямо жевал губами каждое слово собеседник, задетый за живое, но умеющий, как бывалый чиновник, держать себя в руках.

— Так ведь мы вообще не о личностях говорим, и не друг о друге, уважаемый Борис Исаакович! — немного иронически протянул Муравьев. — Мы с любви к нашей общей родной стране и ее просторам начали, не более того. Потом плавно перешли к опыту проживания в разных странах, какой у присутствующих имеется.

Мы с Сашей давно в Риге не бывали, скажу прямо, но пожили в Прибалтике изрядно, да и сейчас следим за ситуацией — друзья у нас там!

Саша вам говорит о государственной политике! А то, о чем вы сейчас сказали, — это скорее желтожурнальное пугало. Да ведь сама власть в России первая всех этих, якобы «русофашистов» гнобит, бичует и линчует! Да и правильно делает! Жаль только, что стало модно не замечать, когда русских топчут прямо в их доме, но к этому мы и в советское время привыкли. Русским превосходства не надо, нам бы равенства добиться в своей собственной стране! Будем ли терпеть? Ну, я не россиянин, у нас в Приднестровье такого нет. Так вот, на государственном уровне этнократическую, националистическую, и, следовательно, профашистскую идеологию в России никто не исповедует, законодательно ее не оформляет. В России даже русские государствообразующим народом не считаются — так, горстка аборигенов среди уважаемых малых народов и национальных меньшинств. Сейчас вот, пока мы тут сибаритствуем, война с Грузией идет, но никого из грузинских воров в законе, просто бандитов, банкиров и владельцев крупнейших торговых сетей, казино и рынков — и пальцем не тронут, вот увидите! Какой еще русский фашизм?

А вот в Израиле, еврей стоит выше всех людей на свете законодательно! А в Латвии — латыш. В Эстонии — эстонец. Ну и так далее, куда ни плюнь, кроме России.

— Но культура, цивилизация там значительно выше, чем у нас! Видите, я говорю «у нас»! И говорю это совершенно искренне!

— Ну, культура и цивилизация — понятия вовсе не тождественные, — не выдержал и подключился к беседе доцент. — Туалетная бумага в сортире и салфеточка под чашкой с кофе — это цивилизация. А вот вековое умение, будучи имперским народом, собою жертвовать ради процветания «младших» братьев — вот это уже культура! Не грабить, как англичане или там французы, а свое отдавать и благоустраивать окраины, учить, окультуривать, из ничего порою народы создавать и наделять их культурой, и деньги потом давать на ее развитие — вот это культура в моем понимании! Да и с цивилизацией — то потому у нас проблемы в огромной стране, что первым делом блага цивилизации опять же меньшим братьям шли, — на себя не оставалось.

— Экономические успехи, согласитесь все же, у тех же прибалтов после перестройки куда выше, чем у нашей богатейшей страны!

— Проедают советское наследство, — усмехнулся Анчаров. — Их и сейчас, пускай не в таких масштабах, как раньше, Россия дотирует ценами на газ, нефть, электроэнергию. Да и много чем еще. И так все 17 лет после обретения нацреспубликами независимости — до сих пор русских доят! Плюс, прибалты живут в кредит у Запада. Но Запад не Россия, ничего не простит! Очень скоро прибалты вместе с Восточной Европой окажутся в глубочайшей заднице, поверьте мне на слово! Да и хохлы тоже, мы ведь с Украиной рядом живем, знаем. В Прибалтике ничего своего, заработанного нет! Только долги! И кончится это страшно. Давно уже бегут оттуда люди и будут бежать впредь, как из концлагеря! Да и из Израиля в ту же Москву сотни тысяч эмигрантов вернулись! Я бы, уж простите, не пускал! Одно дело наши соотечественники, неважно, русские или евреи, татары или якуты, не по своей воле оказавшиеся за границей из-за перестройки, и совсем другое дело — люди, сознательно сбежавшие в поисках лучшей доли, ради этого часто клеветавшие на Россию, работавшие против нее — и теперь бегущие назад! Виртуальный доллар рухнет рано или поздно, новый мир опять будет рождаться в хаосе — тут уж лучше держаться поближе к России, чем подальше от нее.

— Вы очень жестко ставите вопрос! — засопел Борис Исаакович! — Но с вами интересно беседовать! А кто вы, если не секрет, по национальности?

— Узбек я, по крови. А по воспитанию — русский. И воспитание, вы знаете, всегда перевешивает! Вы же ведь тоже из Питера никуда, верно?

— Верно, я человек не религиозный, — кивнул пожилой инженер и снова спросил:

— А кем вы работаете с товарищем? Вот воронежцы, понятно: преподаватель, аспиранты его, а вы?

Вячеслав Юрьевич с ребятами с интересом посмотрели на Толяна с Сашей — их самих давно интересовал этот вопрос, а спрашивать было неудобно.

— Юристы мы! — широко улыбнулся Муравьев. Анчаров скупым кивком подтвердил это заявление.

— Уголовное право? Гражданское? — оживился Борис Исаакович.

— Банковское! — отрезал Муравьев и сосредоточился на закуривании сигареты, дав понять собеседнику, что разговор перешел уж слишком в личную плоскость. Борис недовольно поерзал, посидел еще минутку для приличия и, попрощавшись до вечера, грузной походкой отправился в бар.

— Он меня сегодня уже допрашивал про Андрея Николаевича, — неожиданно подал голос худой, чернявый, артистичный аспирант Илья. — И кто он, и откуда, и почему?

— И меня! — широко улыбнулся большой, светловолосый Дима, эдакий Илья Муромец на печи по внешнему виду, но самый способный в институте парень, как обмолвился про него доцент.

— И что же вы сказали? — строго спросил Анчаров.

— Что сами ничего не знаем! А мы ничего почти и не знаем, — снова улыбнулся Дима.

— Да Борис этот с первого дня клинья подбивает к Людмиле Николаевне, — возмущенно сказал Илья. — А у них с Петровым роман намечается, я же вижу! И он, наверное, заметил, он же за Люсей по пятам ходит, просто они с Андреем Николаевичем сейчас никого вокруг не видят!

— Он, Борис, пристал к Люсе на палубе и давай ей впаривать, какой он богатый и влиятельный, и намеки всякие делать! — от возмущения Дима даже сжал могучей ручищей подлокотник пластмассового кресла так, что он тут же треснул. Все рассмеялись дружно, оглянувшись, правда, нет ли вокруг кого из команды.

— Дмитрий, ты опять?! — строго вопросил доцент. — Признавайтесь, пока я по доброму спрашиваю, что вы на самом деле Борису про Петрова наплели из самых лучших побуждений?

Анчаров с Муравьевым тоже посмотрели на ребят внушительно, да и лица сделали, как у Мюллера на допросе в гестапо, только глаза смеялись откровенно одобряюще. Аспиранты переглянулись нерешительно.

— Да что мы могли сказать, Вячеслав Юрьевич?! Мы же сами знаем только, что Андрей Николаевич бывший летчик и переехал в Россию из Эстонии недавно. Вот и все!

— Все?!

— Димка Борису нашептал, что на самом деле Петров — эстонский русскоязычный олигарх в бегах! И с ним негласная охрана! А сам он имеет черный пояс по карате и как все эстонцы ужасный антисемит! — задыхаясь от смеха выпалил Илья.

— Не ври, креветко! — возмутился Дима, — про черный пояс это ты придумал, сцуко! — огромная ладонь занеслась было над чернявой головой друга, с целью нанести смертельный подзатыльник, но остановилась в миллиметре от кудрявых волос и только пригладила их со значением. Илья в дурашливом испуге вжался в кресло.

Толян содрогался всем телом, поперхнувшись сигаретой, а Саня Анчаров изобразил короткую пантомиму, представив, как Петров завязывает в узел Бориса и бросает за борт — компания чуть не легла на палубу от дружного смеха.

— Люсю с Андреем в обиду не дадим! Они наш талисман в этом рейсе! — грозно подытожил Муравьев срывающимся голосом, но все же погрозил аспирантам пальцем, которым мог бы, казалось, при желании проткнуть борт теплохода.

— А что Борис? Поверил? — живо поинтересовался, отсмеявшись, Анчаров.

— Не знаю, — пожал плечами Дима.

— Во всяком случае, больше за ними не подглядывает! — довольно улыбнулся Илья.

На горизонте уже показались жилые высотки Петрозаводска.

 

Глава пятая

Автобусы поджидали теплоход на площади перед речным вокзалом. День клонился к вечеру, а успеть надо было много. Андрей все-таки не выдержал и, как только показался на берегу Петрозаводск, занял пост на палубе рядом с Люсиным окном. Окно, плотно задернутое занавеской, уютно дремало, и признаков жизни за ним никто не подавал. Уже начали швартоваться, когда Петров решительно постучал первый раз в дверь заветной каюты.

Люся долго не отзывалась, потом из-за двери сонно пропели:

— Кто-о та-а-а-м?

— Люся, это я, Андрей! Скоро уже экскурсия, я хотел составить тебе… вам… компанию в общем, если ты… вы… не возражаете.

— Андрей Николаевич! Как хорошо, что вы меня разбудили, я проспала все на свете, а ведь день продолжается! Я сейчас, сейчас, только.

Повернулся ключ в замочной скважине, дверь чуть-чуть приоткрылась, и в щелке показались половина смущенного лица, розовая голая коленка и край махрового полотенца.

— Только я не могу сейчас тебя впустить, понимаешь?

— Понимаю, — засмущался Петров, невольно отпрянув.

— Да ты не пугайся, Андрюша! Я просто умыться должна и одеться. Я ждала тебя после Кижей! Ой, мамочка, что же я несу! Я одетой тебя ждала, а потом заснула, ой!

— Люся! Люсенька! Я тебя на пристани подожду, ладно? Только ты никуда не исчезай без меня! Хорошо?

— Подойди!

— То есть?

Дверь распахнулась чуть шире, в щель просунулась голая рука, притянула Петрова за ворот легкой ветровки поближе. Люся, завернутая в полотенце, высунула голову в коридор, увидела, что никто на нее внимания не обращает, быстро чмокнула Андрея куда-то в нос и тут же захлопнула дверь с такой быстротой, что нос и пострадать мог нешуточно, хорошо, что курносым был Андрей Николаевич.

Не любила Люся брюки! В легкой юбочке до колен выбежала на пирс, тонкая шерстяная кофточка расстегнута, блузка невесомой ткани обрисовала грудь: женственнее самых джинсово-затянутых девиц в откровенных топах была его Люся!

— Комары не съедят? — испугался Петров за нежную белую кожу, за стройные ножки и за ушки, чуть розовые, в сережках с изумрудами, за шею лебединую с золотым крестиком на тонкой цепочке, открытую вечернему, прохладному воздуху. — Мы ведь почти в тайгу поедем — на водопад, в заповедник!

— Надо соответствовать красоте природы, Петров! — засмеялась, задышала глубже (оценил!) Люся. — А комаров отгонять у меня кавалеры есть! Вон вас сколько! — взмахнула она рукой, показывая Андрею за спину.

Петров обернулся чуть не в ярости, и тут же расслабился, от страха, что Люся успела заметить его неожиданную ревность, на которую он не имел никакого права. Да и расстраиваться повода не было. Андрея с Люсей терпеливо поджидали у одного из автобусов Муравьев с уцепившейся за его локоть двумя руками напряженной Дашей и Анчаров, цепко ухвативший за руку, как ребенка, сияющую Глафиру. Из открытых окон автобуса высовывались улыбающиеся лица Вячеслава Юрьевича с неразлучными аспирантами, они, видимо, заняли всем места и теперь стойко их обороняли.

Комфортабельным был автобус! Окна пришлось закрыть, но кондиционер зато работал отменно. Проехали быстренько через Петрозаводск, толком не успев рассмотреть не очень уютный, показалось, но чистый город. Выехали на шоссе и понеслись по трассе, спеша успеть на водопад до закрытия музеев заповедника. Проезжали, кстати, и Кондопогу, даже надпись успели прочитать на одном из заборов: «Кондопога — город-герой!».

Сидели уютно, болтали тихонько между собой, лишь бы не слышать пожилую женщину — гида. Не повезло с экскурсоводом на этот раз! Унылым, ужасно назойливым голосом увядшая дама рассказывала туристам о том, что они могут увидеть из окон автобуса.

— Посмотрите направо! Посмотрите налево! У нас растут сосны и ели! Сосна — это такое дерево. Ель — это такое дерево. Ромашки — это такие цветы, бурундук — это такой полосатый зверек, вроде белки. Вепсы — это гордость Карелии! — и дальше тысяча слов про вепсов. И как они поют и пляшут, и какие пекут пирожки с манкой и пшенкой уникальные, и как пироги эти называются. И даже эпос у вепсов есть, правда, существующий только в изустных преданиях, но зато какая бесценная народная культура и как важно ее сберечь, как главную ценность нашего края!

— Я не могу больше, — схватившись за голову, со стоном раскачивалась в своем кресле Даша! — Остановите ее, смените ей пластинку! Анатолий Александрович, сделайте что-нибудь с этим, пожалуйста! Я знаю, что такое ромашка! Я выросла под елками, в конце концов! Мне нафик не нужно знать, чем отличаются вепсы от нормальных русских людей!

— Да ничем они не отличаются, Дарья! — Толян вежливо освободился от очень активной руки, слегка обнявшей его за спину. Не сказать, чтобы это было как-то неприятно Муравьеву, но отвык он уже от молодых забав с их стремительными, по современной моде, прелюдиями. Да и мысли его заботили совсем не эротические, судьбу всей оставшейся жизни надо было решать сейчас. А девочка хороша и даже, кажется, неглупа и главное — своего не продаст, — глаза всем выцарапает!

— Вепсы эти загадочные, Даша, скорее всего и сами давно забыли, что они вепсы, а не русские, пока яйцеголовые дяди мультикультуралисты им об этом не напомнили. А там и до самостийности недалеко, с российской-то страстью к суверенитетам. Да и финны рядышком не дремлют, подогреют, если что, интерес к теме. А американцы с англичанами гранты дадут и у себя в гостях многому научат бывших русских, а теперь гордых сыновей финно-угорского братства. Проходили мы это уже. А экскурсовод наш — простая русская дура, которой всегда кого-то пожалеть и кем-то погордиться хочется. Лишь бы не мужем своим.

— Умный вы больно, Анатолий Александрович, — загрустила Даша, но освободившуюся руку пристроила как-то незаметно на широкую прохладную ладонь Толяна и теперь ласкала каждый бугорок и шрамик на ней нежными, чуткими пальцами.

— Да ведь и вы, Даша, не дурочка, не прикидывайтесь, право! Неужели, в ваши 25 лет, вам интересен побитый молью мужик, годящийся вам в отцы?

— А может, я без отца росла?! — девушка с вызовом посмотрела Толе прямо в лицо, выдержала спокойный ответный взгляд, не сморгнула, отчаянно стараясь переглядеть — и переглядела! Дрогнул Муравьев чуть не первый раз в жизни перед женским взглядом, смутился, отвел холодные глаза, выдохнул гулко, как будто дерево в лесу могучее упало.

Глафира привалилась уютно к жилистому, худому Анчарову, как кошечка пригрелась рядом с хозяином, только что не мурлыкала, слушала внимательно его рассказ о себе. И вспоминала Питер. Радость девичью провинциальную от встречи с красотой гранитной и величием имперским, о котором читала — грезила над любимыми томами классиков еще в Костроме. Забиралась на сарайчик под яблоней, расстилала старый матрац, впитывала жаркое солнце округлившимся женственно тельцем, а в потрепанных книжках из детской библиотеки пронизывающие снежные ветры гуляли над Невой. Строились полки на Сенатской площади, горела Зеленая лампа в кругу поэтов. А потом. Потом белые ночи, Прекрасная дама, Кузмин, Гумилев, Белый, Мережковский, Георгий Иванов — все подряд читала Глаша и не могла пресытиться чтением. Мокрая сирень в Катькином садике, мороженое в Летнем саду, из общежития поперли, стипендию не дали, платить за обучение нечем, жрать хочется, колготки драные, трусы застиранные, тампаксы — роскошь, косметика — украденная у состоятельных сокурсниц. Пиво, коктейли в банках, техно в ночных клубах по флайерам, экстази на халяву, первый секс на Петроградке в съемной квартире. Любовью это не назовешь. Конкуренция с профессионалками, первая сытость и первые платья из бутиков. И при всем этом: учебники и библиотеки, Интернет в кафе между «съемом» и сдача сессии перед первой эскорт-поездкой за границу с пивным королем Петербурга.

Очередь к Казанской Божьей Матери в торжественно гулком соборе, слезы жгучие на мощах Иоанна Кронштадтского, лбом вжиматься в кирпич часовни Ксении Блаженной и молить о прощении и снисхождении.

Чудом подвернувшаяся работа в рекламной газете, порядочная тетка-редактор, первые честные деньги, позволяющие сводить концы с концами. Позабытая грязь, привычка душ принимать по три раза в день, в сауну мчаться, как только премия или гонорар незапланированный. И солями ароматическими, губками натуральными сдирать с себя кожу остервенело целый год. Потом психоз прошел, жизнь устаканилась. А усталость осталась. И любовь к Северной столице ушла. Но и Кострома родная манила только Ипатьевским монастырем. Родители несчастные догадывались, что не все ладно у дочки в Питере, да деньгами помочь не могли. А ласки одной — не хватило. И редко бывала дома Дашка, за родителей ей стыдно было, что не удержали, за себя, что не удержалась. Понимала — виноватить некого, а плакать хотелось, стоило только залезть на совсем уж покосившийся сарайчик под иссохшей раскидистой яблоней. И вот диплом на носу. А внутри все выгорело, прощай Медный всадник, прощайте белые ночи, не могу я больше.

Пока лес тянулся за окнами автобуса, кто задремал, а кто задумался.

Что Люсе делать? Никого у нее нет, кроме мамы и работы. Голова забита чужими мыслями, чувствами, комплексами, монографиями, завистью. Мама умрет скоро. Люся не врач, но замирание жизни в дорогом теле, а главное, в единственной родной душе, в седой головке, все чаще смотрящей растерянно, забывающей про включенный газ и про съеденный уже дважды завтрак — видела со страданием и смирением. Потому, может, и в Бога так поверила, что иначе не смириться никогда: сначала папа, потом братик, теперь вот мама угасает на глазах. А там жизнь вечная! Но ведь надо же как-то и земную жизнь самой скоротать! Интерес к науке не пропал с годами, наоборот, но женское требовало любви, а не эндорфинов после качественного секса с хорошим любовником, но скучным мужчиной. А любить некого оказалось как-то так в жизни. Переборчива и взыскательна была Люся. Профессия ли то сказалась, черты ли характера, память об отце, лучше которого не было на свете? Какая разница! Пробовала себя заставить влюбиться. Но даже описанного в учебниках подобия чувства добиться от себя не могла.

— Но вот сидит рядом Петров. Андрей Николаевич Петров — и только. Знаю его два дня с половиной. А целовалась уже! И уже готова брюки ему гладить, суп варить ненавистный гороховый и холодец! Носки покупать. Просить застегнуть лифчик! Объяснять, почему он такой занудный, и что такое педантическая акцентуация личности! Пиво с ним пить! Ой, слава Богу, не любит он пиво. А курит, так и папа курил. Ладонь жесткая, сильная, а нежная необыкновенно. Вот ведь если еще где-нибудь погладит невзначай — конфуз выйдет, Люська!..

— Ну и что, что столько лет жил с Майей без любви. Ведь в самом начале, немножко, было же в ней родное! Сам виноват, кто виноват? Старый уже? Да какой я старый — жизнь начинается только новая — дома! Друзья, вот и друзья уже есть. Ну, пусть, пройдет круиз, не увижу их никогда, а помнить буду. Работать, семью кормить! Снова летать, пока не поздно, пока 45, я ведь радист, не пилот, в конце-то концов! Да и соврать для начала можно, а там видно будет. Домой возвращаться, а там — Люся! Невозможно. Надо забыть. Не бывает такого, Петров, даже в России такого с тобой быть не может. Бедро рядом, какая юбка тонкая, гладкая. Господи, прости и помилуй, заметит ведь, что со мной, сгорю со стыда!

* * *

Музей карельской березы! Смешно, две комнатки в сарайчике — музей! Но и ладно, меньше надо времени, чтобы его обойти. Скорее вниз по дорожке, шумит ведь, шумит водопад! Державин писал, да! Но хочется чего? Чтобы как в «А зори здесь тихие», настоящую Карелию увидать. Вот скалы, кляксы мха на сером граните, вода льется, падает с двух сторон в маленькое ущелье, сосны дрожат чуть-чуть по берегам. Какие на камнях фигурки у девочек красивые! Как славно здесь все! Петров с Люсей целуются в сторонке. Конечно, Петров и Ниагарский водопад видел, ему Люся важней. А приднестровцы со студентками своими в восторге! Карабкаются по скалам, выше, к истоку, по камням прыгают через речку, сумасшедшие просто! Даша визжит тихонько, поскальзывается на каблуках высоких, ловит ее Муравьев, ловит и держит, задумавшись впервые, а стоит ли отпускать? Анчаров Глашу бережет — ведет, цепко держа за локоть стальной рукой, но не больно, а просто надежно. И ничего не боится Глафира впервые в жизни — ни ревущей воды, ни скользкого гранита, ни завтрашнего дня.

Нагулялись. Дружно оккупировали шашлычную на стоянке автобусов. Шашлык горячий, с поджаристым тонким сальцем по краям, с домашней «хренью» — острым томатным соусом с хреном, чесноком и перцем. И хлеб черный, кирпичик обыкновенный, вкусный необычайно! А водки пить не стали и коньяку тоже. Выпили кофе из автомата, закурили, прислушиваясь к близкому еще гулу водопада, к птицам, внезапно запевшим только для них, к себе прислушались — две недели еще впереди в круизе! Все еще впереди!

* * *

Из автобуса желающих высадили на центральной площади Петрозаводска. До речного вокзала недалеко, а еще час времени остался до отплытия теплохода. Рассеялись по парочкам, не столько город посмотреть, сколько забежать в магазин, купить вкусненького: соку, фруктов, мяска какого копченого, колбаски, творожку, — захотелось уже чего-то домашненького, не казенного. Хоть и кормят в ресторане прилично, а всегда хорошо иметь в каюте, в холодильнике запас на всякий случай. Уж такой аппетит на воде, уж так есть хочется, когда хочется жить!

Совсем рядом с речным вокзалом, в парке на набережной Онежского озера, Петров вспомнил про камеру, и туристического порядка ради захотел сфотографировать Люсю у памятника Петру Первому. Но стоило ему отвернуться чуть-чуть, замешкаться, меняя аккумуляторы, истраченные у водопада, как раздался тревожный Люсин вскрик:

— Андрей!

Цыганского вида приблатненный паренек выдернул у Люси сумку и попытался дать деру. Но Люся успела крепко вцепиться в съехавший с плеча длинный ремешок сумочки и теперь намертво захлестнула его на своей руке, два раза повернувшись, чтобы намотать ремешок узлом на запястье. А устоять не смогла — цыган так рванулся бежать, что Люся упала и теперь волочилась за вором, хорошо хоть, по гладкой плитке у памятника, а не по шершавому асфальту. В парке никого не было, казалось. Туристы прошли на теплоход, только Петров с Люсей задержались из-за этого снимка на память.

Озверев, Петров ринулся на помощь Люсе, первым делом перехватив ремень сумки, за который тащил ее по земле грабитель. Ремешок не выдержал еще одного рывка и лопнул. Люся остановилась и начала вставать на колени, а Андрей, краем глаза успевший заметить, что она сильно не пострадала, кинулся догонять цыгана. Опередил, кинулся в ноги, улегся сверху, приводя в порядок дыхание и одновременно проводя «удержание лежа». Парень взвыл от болевого приема, попытался вырваться, лягнуть Петрова свободной ногой, но не получилось.

— Андре-е-й! — предупреждающе закричала Люся! И вовремя, по ближайшей дорожке неслись на Петрова еще два крепких парня, на ходу нашаривая в карманах какое-то оружие.

— Зарежут! — подумал про себя Андрей и как мог сильно зажал горло лежавшему под ним парню, громко прохрипев подбегающим цыганам:

— Не подходить, а то сломаю ему шею!

Тело под ним отчаянно забилось и задрыгало ногами. Быстро оценив ситуацию, налетчики тут же рванулись к Люсе. Люся как будто была готова к нападению и стояла спокойно, держа в отведенной для броска руке жестянку с тоником, кстати вывалившуюся из порванной сумки.

— Кто первый хочет в лоб? — азартно выкрикнула она звонким недрогнувшим голосом.

Разогнавшиеся было, мужики опять остановились на мгновение в недоумении. И тут раздался такой матерный рык, что опешили все участники всего лишь минуту длящейся сцены:

— .............., наших бить?!!!

И женский истошный, в два голоса визг вдогонку суровому мату:

— Милиция!!!!

Маленький крепыш в кепке, показавшийся у памятника в компании двух молодящихся блондинок с «Петербурга» не ограничился криком и с ходу влепил застывшим от неожиданности перед Люсей цыганам одному в ухо, другому коленом в живот. Началась свалка, блондинки орали как резаные, призывая милицию, Люся умудрилась все же запустить своей банкой кому-то из нападавших по голове. Петров отпустил свою добычу, предварительно заехав ей острым локтем по позвоночнику, и кинулся на помощь «нашему» туристу в кепке, которому уже приходилось несладко. Тут откуда-то прозвучало хрестоматийное: «Атас!!! Ноги!!!», и цыгане, матерясь и прихрамывая, бросились зигзагами в разные стороны.

Один из них, на свое несчастье, побежал в сторону пристани, где и был встречен бежавшими на крики Толяном и Сашей. Муравьев, не сбавляя шага, на ходу срубил рукой на землю ошалевшего бандита и побежал дальше, к Петрову с Люсей. Анчаров беззвучно и сосредоточенно оседлал потерявшее сознание «тело» и стал по привычке устанавливать личность задержанного, быстренько пройдясь по его карманам.

Толян притормозил рядом с растерянной парочкой, отечески отряхнул Петрова, погладил нежно и успокаивающе по плечу Люсю, которая, впрочем, и не думала биться в истерике. Муравьев прикрикнул, чтобы замолчали, на продолжавших вопить блондинок, протянул руку и помог подняться сидящему на траве мужичку в кепке, пропустившему сильный удар в голову. Кепка, впрочем, из-за этого с головы его так и не слетела.

— Шпана! Наших бить — витиевато выматерился снова крепыш в кепке и, как ни в чем не бывало, спросил Муравьева, — вязать будем? — Тот посмотрел на часы и отрицательно покачал головой:

— Некогда, теплоход через 7 минут отходит!

— Понял! — деловито кивнул головой мужичок и не спеша двинулся к цыгану, которого задержал Петров, и который так и не смог еще подняться.

Женщины отвернулись, чтобы не видеть, как крепышок деловито охаживает грабителя ногами — хоть наука будет. Быстренько собрали вещи, раскатившиеся из порванной сумочки Люси, и дружно побежали на теплоход. Анчаров, задержавшийся еще на несколько секунд у второго «туловища», его же ножом, найденным в кармане, вспорол бандиту брюки на заднице, чтобы сползли при первой же попытке подняться, пнул разок беззлобно и ровной рысью догнал своих, — матросы уже готовились поднять сходни и покачали неодобрительно головами вслед пробежавшей мимо них на теплоход припоздавшей компании.

 

Глава шестая

— Как тебя зовут, браток? — поинтересовался Толя у мужичка в кепке, оттеснив блондинок, вытирающих своему кавалеру кровь с разбитой губы.

— Марат я, — гордо ощерился тот фиксатой улыбкой. — А ты кто? Мент, по повадкам судя?

— Да что ты, я простой бухгалтер, — усмехнулся подполковник. — Толя меня зовут. Спасибо тебе, Марат, за наших!

— Чего там, они не только твои, пароход у нас на всех один! — резонно заметил Марат, цыкнул на обожавших его, по всему видно, блондинок, и они сплоченной компанией отправились в сторону бара.

Саша, стоявший поодаль, при виде этого короткого знакомства, улыбнулся:

— Ну вот, а мы не захотели с ним дружить тогда, в автобусе, по дороге в монастырь.

— Дружить нам с ним и незачем, Саня, а вот то, что он «наших» в обиду не дает, невзирая на былую неприязнь — это меня радует. Жива еще Россия, майор! Пойдем в каюту, разговор у нас отложен, если не забыл.

— Пойдем, а чего ж не пойти? — немного напрягся Анчаров, но лицо его осталось непроницаемо доброжелательным. — С влюбленными нашими все в порядке?

— Молодцы, не растерялись. Это приключение им крепко поможет теперь. Люся только испачкалась, да ссадина на руке.

— До свадьбы заживет! — улыбнулся Саня и подобрел. — Наши девочки с бантиками в ресторане, я их предупредил, что мы с тобой ужинать не будем — встретимся позже, в диско-баре, там сегодня шоу.

— У нас, брат, одно шоу уже было только что, — рассмеялся Толян. — Пойдем, накатим граммульку, да поговорим о жизни нашей скорбной.

В каюте было тихо, уютно, чисто прибрано. Все вещи аккуратно разложены по шкафам и тумбочкам, не валялось скомканной одежды, вообще ничто не раздражало глаз. Саша помыл руки, в очередной раз вздохнул по поводу отсутствия в их «трюме» (так он называл нижнюю палубу теплохода) холодильника и начал накрывать скатерть-самобранку на скорую холостяцкую руку. Сквозь круглый иллюминатор, находившийся почти у самой воды, в каюту проникали оранжевые лучи низкого закатного солнца.

— Как на пожаре! — хмыкнул Толян, поглядев мельком на себя в зеркало.

— А что, уже горим? — деловито осведомился Анчаров, готовый мгновенно приспособиться к любому, самому резкому повороту в жизни.

Толян вытащил из своего чемодана очередную бутылку днестровского коньяку, довольно оглядел сервировку маленького стола и вздохнул:

— Помнишь, Саня, у тебя в кубрике похожий столик был откидной, только железнодорожный? Все тогда еще прикалывались над вами с Джеффом.

— Как не помнить? — Саня острым швейцарским ножом нарезал свежие помидорчики, аккуратно строгал «Докторскую» и «Российский» сыр. — У нас, Толян, с той поры омоновской, вся жизнь на откидных столиках да казенных койках. Как в Риге началась с первого «казарменного положения», так и тянется уж двадцать лет. — Анчаров критически оглядел законченную сервировку, пачку салфеток положил на край стола, неторопливо проделал все подготовительные манипуляции с сигарой из деревянной коробки, лежавшей на полочке над его кроватью, и закурил. — Командуй, командир!

Толян послушно уместил себя за столик, свернул с коньяка головку, махом вытащил гулко охнувшую пробку. Понюхал подозрительно, покружив горлышком бутылки у себя под носом, выдохнул удовлетворенно и разлил по первой. Себе в кружку — алюминиевую, поллитровую, Сане — в широкий коньячный фужер тонкого стекла.

— Ты что, этот фужер по жизни с собой таскаешь? — в сотый, наверное, раз спросил он Анчарова. А тот в сотый раз ответил:

— Так это из дома. Из секции вытащил перед отлетом в Тюмень из Риги. На счастье, думал. Вот обоснуемся в Сибири, получу квартиру, как обещали, выпишу семью и тогда выпью коньячку, и разобью бокал на счастье!

— За удачу! — Толян приподнял кружку, осторожно притронулся ей к золотому ободку фужера и выпил до дна.

Закусили не торопясь, не глядя друг на друга, думая о своем. Есть не хотелось, шашлык недавний, съеденный у водопада, еще не осел, как следует. Но без закуски офицеры не пили, чревато. Не те уже годы. Ранения, болячки, испорченные за годы службы желудки давали о себе знать.

Теплоход басовито погудел, прощаясь с Петрозаводском, и тихо отвалил от пристани. По стенам каюты побежала золотая рябь. Муравьев налил еще по соточке и вопросительно посмотрел на Анчарова. Тот усмехнулся в ровные черные усы:

— Выбирай, командир, за ветер странствий пить будем или же за дорогу к дому?

— Сказали мне, что прямая дорога ведет к Океану смерти. И я свернул с нее, и с тех пор тянутся передо мною кривые окольные тропы. Как-то так было. Все врут братья Мастурбацкие! Шли мы с тобой прямою дорогой, а вышла она кривой и затянулась на десятки лет. Сколько войн у нас получилось, Саня? — подполковник выразительно подергал себя за ухо и поднял указательный палец, напоминая, что каюта может прослушиваться фээсбэшниками на борту. Майор кивнул и не менее выразительно показал на пальцах, что им теперь все по фую, поскольку игра пошла в одни ворота.

— Ну, смотря, что войной считать, Толян? Афган, Карабах, Рига, Бендеры, Абхазия, Москва 93-го, ну и так, по мелочам, не считая оперативной работы. В целом, можно сказать, дешево отделались. Ты соскочить решил, Толя? А почему мне не сказал? Нехорошо.

— Да потому, что сумку твою прошмонал перед нашим отъездом из Тирасполя в отпуск. Альбомы, документы, флаг Латвийской ССР с мачты на нашей базе в Риге, орден, медали, черный берет и тельник. Это тебе так нужно на теплоходе в круизе по Волге? А почему мне не сказал? Нехорошо.

— Значит, пьем за дорогу к дому! — невозмутимо подытожил Анчаров и поднял свой фужер.

— За дорогу к дому! — Толян встал. Встал и Анчаров. Чокнулись, выпили до дна, и с размаху полетел в стену тонкий коньячный фужер с золотой полустертой каемочкой. Зазвенело стекло и осыпалось на кровать. За стенкой той как раз была каюта Гугунавы. А сейчас там никого не было.

— Я уж подумал, ты мне в лоб зафиндилить хочешь, — криво усмехнулся подполковник, аккуратно поднял покрывало с постели и высыпал мелкие осколки в туалет. Встряхнул хорошенько покрывало и снова застелил свой диванчик.

Саня сидел, докуривал сигару. Закурил и Толя. Выпили, не чокаясь, по третьей, опять сидели, молчали, думая о своем. О последнем марше колонны Рижского ОМОНа в аэропорт. О негостеприимной Тюмени. О том, как встретила их гостиница «Дружба» в Тирасполе. Как Кожевина с Никифоровым по чьей-то предательской наводке схватили молдаване прямо во время утренней пробежки и отвезли в Кишинев, а потом переправили в Ригу, в СИЗО. Как Парфенова сдали латышам российские власти прямо в Тюмени. Как в Абхазии подорвались на машине сразу четверо ребят, и неизвестно кому повезло, тому, кто погиб или тем, кто остался без ног. Как прятали местные уцелевших омоновцев на барже, курсировавшей по Днестру. Как воевали, и как предавали их те, за кого они воевали — снова и снова.

— А ты деньги где спрятал? — неожиданно прервал молчание Толян.

— Да там же, где и ты. У меня тоже термос с собой, — улыбнулся Анчаров.

— Карточки все ликвидировал?

— Всё снял. Только на служебной оставил немного, вдруг счет проверят.

— Молодец, майор. Внутренний паспорт российский?

— Гильмутдинов я теперь. И прописка в Казани. Третья фамилия уже, просто кошмар. Так и до Кацмана недалеко, пора остановиться. А ты?

— Тульев.

— «Ошибка резидента»? Ну, впрочем, какая разница. Коллеги нас искать будут? Как думаешь?

— Вряд ли. Если сами на рожон не полезем. Полковник обещал урегулировать вопрос, если мы ему досье по Тирасполю набьем под завязочку.

— А не грохнут?

— А смысл? Грохнуть нас так и так всегда могут. Да и не раз пробовали. Но как игроков. А вне игры, если уйдем, то есть шанс. Да и подстраховались, не дети же мы, в натуре, — Толян ухмыльнулся и снова подергал себя за ухо.

— Надоело скитаться. Хорошо, хоть деньжат отложили на черный день.

— Ну, не все же нашим начальникам в карман заносить.

— Думаешь, получится?

— На все воля Божья, Саня!

— Мы с тобой ведь в Ялте сейчас для них?

— Ага. В частном секторе. Оттуда и рапорта за нас, если потребуется, по почте вышлют.

— One way ticket?

— Наливай!

 

Глава седьмая

Кирилл засмеялся весело, когда Машенька дала ему прослушать свежую запись:

— Вот засранцы! Сами все, наверняка, еще на водопаде обговорили, а нам радиоспектакль устроили!

— Думаешь, они не знают, что мы знаем, что они знают, что мы их слушаем? — улыбнулась Маша.

— Муравьев сразу понял, когда я его к стенке припер при первом разговоре, что у Петрова в каюте прослушка была. Сделал выводы, не дурак, наверное, а в каком-то смысле коллега.

— А может, они вообще сойти со сцены еще в Тирасполе договорились?

— Это вряд ли. Каждый готовился сам по себе, каждый друг на друга надеялся, но пока в России не оказались, никто карты не раскрывал до конца. Дружба дружбой, служба службой, а жизнь у каждого одна, Машенька. Тут еще и катализатор мощный сработал: сначала террорист этот черномордый. Потом наше предложение, от которого в их ситуации невозможно отказаться.

— А ты мне можешь на один вопрос ответить, Кира?

Кирилл заерзал в своем кресле и насупился:

— Когда ты последний раз задавала мне вопрос таким тоном, мы потом месяц не разговаривали!

— И все-таки. Когда ты нашу группу на этот пароход направлял, ты возможный теракт разрабатывал, или все же Гугунава — чистая случайность? А на самом деле у тебя, Сёма, «открытый перелом»?

— Ты еще скажи, что я Жеребца подставил и дал приднестровцам его грохнуть, чтобы мужики с инфой не соскочили! А Глафира так вообще моя приемная дочь, которой я выдал ручку-стрелялку и для дела не пожалел! — Кирилл шумно вскочил с кресла и начал возмущаться, правда, шепотом. — Ты совсем с ума сошла, мама, или ты не знаешь, чем наш отдел занимается, и что не наш вопрос вообще все эти мутные приднестровские дела? Просто, хорошим людям поможем. Ну и кое-кому в головной конторе в Москве приятное сделаем. — полный праведного возмущения голос становился все тише и тише.

— Совпадение, значит, — покачала головой Маша и посмотрела на Кирилла с такой укоризной, что полковник, ни слова больше не говоря, схватил пиджак, сигареты и выбежал из каюты, дверью, правда, не хлопнув.

* * *

Россия! Нет лучше в мире страны. И хоть «наряду у нас нет» из века в век, а все равно, русскому человеку только в России дышится полной грудью.

Подполковник Муравьев, бывший подполковник Муравьев, стоял на смотровой площадке на носу теплохода, размеренно одолевавшего Волго-Балт, и громко декламировал Вознесенского:

— Браво, браво! — захлопала в ладоши Люся. — Спасибо, Анатолий Александрович! Не думала, что затрепанный мюзиклами монолог может вдруг прозвучать так свежо из ваших уст.

Толян повернулся лицом к публике, прижал к себе хрупкую, надломленную от усталости Дашу, запахнул вокруг нее полы своего широкого пиджака, спрятав и от людей, и от ветра. Впрочем, все были свои. И все были немного пьяны. В серых предутренних сумерках ровная стена лиственного леса вдоль обоих берегов неширокого ровного канала сливалась в бесконечную полосу. Казалось, теплоход попал в какую-то временную ловушку, в искривленное и закольцованное пространство и будет годами теперь плыть по бесконечной, тихо журчащей вдоль бортов зеленой воде; и не свернуть, и на берег не сойти — стена слева и справа — непроходимая.

До четырех часов друзья отрывались в диско-баре. Сначала отдыхали после вечерних приключений на водопаде и битвы при Петре Первом. Откинулись расслабленно на мягких, широких диванах, полукругом обнимавших овальные столики, уставленные разнокалиберными — каждому по душе — и разноцветными — по вкусу — фужерами и бокалами, чашечками и мороженицами. Хорошо, что дружные аспиранты по команде предусмотрительного доцента заранее заняли места, чтобы на всех хватило. И на приднестровцев с девчонками, и на Петрова с Люсей. Народу в диско-бар набилось полтеплохода. Сначала шоу-программа из гастролирующих звезд и звездочек вызвала бурные аплодисменты добродушной туристической публики, в три ряда окружившей танцплощадку, заменившую артистам сцену. Потом аниматоры — массовики-затейники по-нашему — завели народ на танцы и конкурсы. Бега в мешках, к счастью не было, но посмеялись и попрыгали изрядно. Трио русских народных инструментов с балалайками в руках — от обычной до гигантской, — выше девушки, которая на ней играла, и вовсе произвело фурор, исполнив несколько классических мелодий из американского кино. Польщенные музыканты: пожилой кавказец и гротескно-яркие молодые евреи — брат с сестрой, встряхнули балалайками и сыграли «на бис», сорвав бешеную овацию. Был и прекрасный русский народный ансамбль песни и пляски с такими красавицами в сарафанах, что просто заныла душа. Вел программу разбитной армянин из популярного телевизионного «Comedy Pub», но его сальные шуточки ниже пояса странным образом только оттеняли задушевность старых советских песен о любви в исполнении Марины, совмещавшей на теплоходе амплуа певицы с подработкой администратором.

За полночь пожилые люди разошлись по каютам, а молодежь и все, кто себя посчитал еще не старым, плясали в разноцветных лучах лазеров и пулеметных очередях стробоскопов почти до рассвета. И, конечно же, внезапно проснулся среди ночи клевавший носом над чашкой кофе с ирландским виски ди-джей и, наведя резкость на танцующих, замесил попсу и всякую там кислотную музыку в комок, сплющил, раздавил, смикшировал и вывел плавно и чисто «Отель Калифорния». Да еще объявил гнусавым голосом классического пионервожатого: «Белый танец! Девочки приглашают мальчиков!».

И поплыла через весь зал к напрягшемуся Анчарову выходившая было попудрить носик Глафира, лебедушкой поплыла, не боясь, что ускользнет от нее ее почерневший от жизни и кремнем ставший друг. Потому что кремень этот высек из нее искру и зажег в ней свет.

Несмело поднялась и встала перед Муравьевым во весь свой модельный рост Даша. Потупилась несмело, посмотрела с надеждой, как тогда, когда еще не стала королевой школы, и универа, когда еще гадким утенком была, — на первых вечерах в шестом-седьмом классе английской школы. Но прежде гривкой невесомых, блестящих как в рекламе шампуня, — шелковой лентой локонов белых взметнула, оглянувшись вокруг: не дай бог, посмеет кто-нибудь пригласить выбранного ей кавалера!

Кирпичик за кирпичиком, — и рухнула внутри Толяна ледяная стена.

— Эта не предаст, — подумал он и решительно поднялся с дивана.

А Петрова Люся просто за руку вытянула на середину танцпола. Прильнула, позволила вести себя медленно, обнимать, целовать в открытую шею — для всех незаметно, как им казалось.

Первый танец сближает порою на целую жизнь. Так было, так будет, надеюсь.

А потом все скакали под неистовую «Венеру» Shocking Blue: кружком, с воронежцами вместе, с подростками, которых не сразу разберешь, где парень, а где девица, с Маратом, косившим под поселкового Майкла Джексона и с его заводными блондинками — торговками с питерского рынка «Юнона», как оказалось.

Теперь, на средней палубе, поближе к воде, остались только свои. Птицы, редко поющие в августе, с первым солнцем запели.

Неожиданно, палубой выше, тихо-тихо заиграл синтезатор, и вместе с птицами запела для себя, не так, как в концерте, певичка из бара «Панорама». Это заведение закрылось уже в полночь — у бармена Димы был день рождения. Досиделись и они до утра, как видно.

Чуткий Петров первым услышал мелодию, оборвал слово и вскинул руку: слышите?! Все замерли, только бесконечное скольжение теплохода по зеленой воде среди зеленых лиственных стен продолжалось завораживающе, попав в такт негромкой музыке, как будто это она, музыка, а не могучая машина, двигала судно.

Анчаров и Толян переглянулись быстро после этих слов и неслышно вздохнули. Только Глаша услышала этот тихий вздох, потому что ручку маленькую отогревала на сердце у Сани, — услышала и испугалась на миг почему-то.

Голос певицы становился все тише и тише, не разобрать было последних слов песни. Не оборвалась она, нет, просто пропала в небесах, там, откуда пришла когда-то впервые на землю.

— Это снова она? — повернулся Анчаров к Люсе так осторожно, как будто спугнуть боялся последнюю ноту песни. Люся, млевшая как птенчик под крылом у обнявшего ее Петрова, кивнула в ответ:

— Она. Ирина Богушевская. «У нас в раю».

* * *

Завтра, то есть, уже сегодня, стоянка в Вытегре. На экскурсию можно не ходить: выспаться, как следует, на пристани купить ягод и рыбы, запастись молоком и хлебом. А потом остаток дня и еще следующий день — в пути. Игры, конкурсы, мастер-классы по вязанию и спортивным танцам, мление в купальниках на солнечной палубе, ленивое сидение в кресле с созерцанием проплывающих берегов, городов, сел, церквей и, конечно, лесов. Восходы, закаты, ледяной коктейль в баре, ночью — дискотека. И в любое время дня в отдельной каюте, за плотными ночными шторами, под музыку из радиорубки в динамике громкой связи, без стеснения и угрызений совести — любовь, любовь, любовь.

Об этом наперед уже знали все, у нас в раю, на теплоходе «Петербург», ранним утром 11 августа 2008 года. Шел четвертый день войны, не прекращающейся уже двадцать лет.

По каютам расходились парами — имели право.

 

Глава восьмая

— У нас с Глашкой билеты до Костромы, Толик! — плакала беззвучно на груди у любимого, уже любимого, как иначе? Даша.

Так получилось, что Муравьев практически перешел жить в каюту девушек. Не афишируя, конечно, не разбрасывая мужские вещи, чтобы не дать лишнего повода потрепать языки уборщицам, не мельтеша лишний раз перед соседями. А Глафира прописалась у Анчарова на нижней палубе. Все равно, все равно, все равно — завтра уже Кострома.

Толян погладил девушку по перепутанным волосам, провел широкой ладонью по длинной спинке, еле удержался, чтобы не пощекотать слегка вспотевшую ямочку там, где спина заканчивалась, и начинались бесконечно длинные ноги. Не тот момент. Пора было перерубать канат. Не по частям, как хвост собаке, а сразу — одним махом!

— Ты что собиралась в Костроме делать, Дашенька?

— К ма-а-ме. Девчонок посмотреть — все замуж повыходили, по трое детей уже у некоторых! Купаться, в деревню к бабушке съездить, я там все детство провела-а-а. — Дарья прекратила всхлипывать, кулачком утерла слезы; мокрым и все равно красивым, — хоть сейчас на глянцевую обложку, — лицом повозила Толяна по гладкой, с двумя крестообразными шрамиками над сердцем, груди, зарылась под мышку и замерла в ожидании чуда.

Муравьев нащупал свободной рукой сигареты и зажигалку, закурил осторожно, чтобы не спугнуть лишним движением воцарившуюся в каюте уютную домашнюю тишину.

— Дашка, я старый уже. У меня дочь почти такая же, как ты. Взрослая. Замужем уже. Я ее маленькой, бросил. — Последнее слово далось Толяну с трудом, но он, все же, выговорил его. Даша молчала, только плечики как крылышки напряглись — вспорхнет? Улетит? Не улетела, приготовилась только. — Ну, не то чтобы так уж и бросил. Перестройка, август, будь он неладен, пришлось уехать из Риги, потом в розыск объявили, дело до сих пор не закрыто. А жене с дочкой куда ко мне ехать? На войну? А случись что со мной, с кем они остались бы на чужбине? Латвия тоже стала неродная, понятно. Но там хоть друзья у них, какие-никакие, квартира, теща, работа еще была первое время. Да, сильносильно любили бы друг друга — все равно бы не расстались. Ты права! — А Дарья и слова не сказала, притаилась как мышка, слушала каждой клеточкой, чувствовала, что надо молчать, выслушать, больше никогда ей такого не расскажет Толик о себе.

— А мы просто жили, как все. Случайно встретились на турбазе в Крыму. Я ведь из Тулы, Дашенька, вообще-то. Да не из самой Тулы, из маленького районного городка. Потом я в Юрмалу приехал, как раз училище закончил, вертолетчиком я был когда-то. Закрутились, ребенка сделали по молодой глупости, женился я, как честный человек. У меня жилья своего не было, а у Ольги с тещей квартира большая на двоих, уговорили переезжать в Ригу. А там по специальности работы сразу не нашлось, пошел в милицию. Как раз ОМОН, один из первых в стране, стали организовывать. Взяли и меня. Дальше пошло-поехало: «перестройка — перестрелка».

Толян вздохнул и прикурил новую сигарету от окурка. И пусть не всю правду рассказал он, но легенда эта уже так глубоко срослась с его жизнью, что иногда он и сам в нее верил. Полковник ФСБ, нашедший его на теплоходе, в свое служебное удостоверение, которое дал изучить Муравьеву до последней запятой, вложил квадратный кусочек картона с номером. С номером личного идентификационного жетона, который Толян сдал еще в 1987 году, отправляясь в Ригу — жениться, оседать там, устраиваться в милицию. С августа 91 года никто больше не напоминал лейтенанту КГБ Мурашову, он же младший лейтенант Рижского ОМОНа, он же бывший теперь подполковник МГБ Приднестровской Молдавской Республики Муравьев, о его прошлом. Куратор отряда по линии спецслужб, старший инспектор аналитической группы майор Чехов был вынужден покинуть Приднестровье, и след его растаял на просторах России. А Муравьев с ним не поехал, может быть и зря. А может быть, и нет. Это теперь один Бог знает.

А больше никто в Отряде не знал настоящей должности и настоящего лица Муравьева. Один лишь Валерка Иванов — старый друг, журналист и идеолог Интерфронта, курировавший по своей линии контакты крупнейшей в республике общественной организации с Рижским ОМОНом, догадывался о роли Толяна. А потом, сблизившись близко, ближе Толика даже, с майором Чеховым, наверняка узнал правду. Но Валерка будет молчать. Майора, может, и в живых-то нет. А наследникам бывшей могущественной конторы никакого дела до бывшего сотрудника все эти двадцать почти что лет — не было.

И вот все всплыло неожиданно, в самый что ни на есть неудачный момент. Только собрался Муравьев навсегда распрощаться с Приднестровьем, осесть в России, заняться тихим частным бизнесом и никогда больше ни за какую власть не воевать, разве что грехи замаливать честной обывательской жизнью. И вот, опять все кувырком. Война с Грузией долбанной, террорист-подрывник — тупой, как затычка у хохла без лычки. Анчаров со своей Глафирой, Дашка, Петров с Люсей и главное, — Кирилл и его команда с предложением, от которого в нынешней ситуации просто нельзя отказаться. Конечно, Присягу дают один раз! Но Советскую присягу лейтенант Муравьев никогда и не нарушал. Является ли нынешняя российская ФСБ законной преемницей Комитета Государственной Безопасности, из архивов которого всплыл у Кирилла личный номер офицера КГБ Муравьева, то есть, не Муравьева, конечно и даже не Мурашова?.. Вопрос. И вопрос, скорее, к самому Кириллу — он — то кем себя считает? По сути, по-человечески, по-офицерски, в конце концов!

Досье на политический криминалитет в высших кругах власти Приднестровья отдать Кириллу не жалко, если для дела надо. Погань, она и в Африке погань, и если России это надо, то пусть пользуется. Честным приднестровцам это не повредит, в любом случае. А криминал Толяну никакой не жалко. Можно ли верить Кириллу? — это раз! Если ошибется Толян, попадут с ним вместе в неприятную историю и Сашка, и Дашка, и Глашка. Это — два.

Толян докурил до фильтра сигарету, раздавил бычок в пепельнице и повернул Дашу к себе, приподнял за плечики над собою, потянулся вверх к милому заплаканному лицу, поцеловал крепко и велел слушать себя внимательно.

— Если ты собралась за меня замуж, то сегодня же познакомишь меня с мамой и сегодня же поплывешь со мной дальше — аж до Астрахани и потом обратно. Если за это время не передумаешь, из Нижнего поедем в Москву. В столице поживем немного, пока я закончу все дела, и отправимся в Подмосковье. Там у меня дом куплен. Старый, но просторный. Я первое время буду превращать дом во дворец, достойный тебя, потом займусь делом — есть у меня одна задумка. Деньги на первое время тоже есть, ты об этом не думай.

— А что же буду делать я? — задумчиво спросила Дарья, мелькнув соблазнительным длинным телом перед суровым взглядом сосредоточенного Толяна. Она соскочила голышом с постели, накинула на себя его рубашку и устроилась по-турецки в ногах Муравьева, приготовившись слушать и слушаться.

— Ты, радость моя, услада последних старческих дней. (Даша иронически хмыкнула при этих словах, с удовольствием окинув могучий торс любимого, редкий пушок на котором золотил рассеянный плотными занавесками солнечный свет, и кожа еще не увяла, упруго дышала здоровьем, а уж про мужскую силу лучше и не вспоминать, опять прокувыркаемся в койке, позабыв про обед и ужин.) Ты, блондинка моя ненаглядная, получать диплом будешь. А как получишь, будешь мне в семейном бизнесе помогать.

— А кто ты, Толик? — несмело спросила Даша. — Кто ты на самом деле? И как ты будешь жить в России, ведь ты иностранец, наверное?

— Вот, вот! Сначала надо было мне все эти вопросы задать, а потом уже спать со мной ложиться, — заворчал Толян назидательно.

— Ты, повелитель, не умничай! — засмеялась Дарья и ловко пощекотала Толяну голую пятку, заставив его немедленно спрятать ноги под одеяло. — Я тебя совратила, я, «как честная женщина», — передразнила она Муравьева, обязана на тебе жениться. То есть, выдать тебя за себя замуж. Так что, не надейся, что в Нижнем я передумаю! И не отвечай вопросом на вопрос, или ты не русский?

— Я же тебе уже почти все рассказал. Я офицер, Даша. Теперь уже бывший.

— Тебя уволили?

— На этот раз я сам себя уволил. И гражданство у меня российское. В том числе. Все законно. Я не уголовник, не аферист и не международный террорист. Я просто вернулся с войны и хочу жениться и осесть на Родине. Я буду скучным человеком, я тебе обещаю, любимая! Ты не боишься скучного мужа?

— Я обожаю скучного мужа! Веселых друзей — за хуй и в музей!

Толя нахмурился, возмущенно подняв брови.

— Не буду больше, Толя. Просто, ты тоже пойми, я успела многое в своей не такой уж путевой жизни. Так что заранее пойми и прости. И больше не вспоминай никогда. Это единственное мое условие. А я тебя любить буду. Я тебе присягаю на верность. Веришь?

— Тебе — верю! — Толян улыбнулся широко, до ушей, как в молодости. — Кто первый в душ?

— Я!

— Беги. А потом пойдем решать вопросы с билетами, каютами и прочими житейскими делами.

— Толя, я постараюсь занять у родителей денег на билет, — замялась Даша, застыв у двери в ванную.

— Ценю. Но ты моя невеста, и путешествие у нас свадебное. Это мой вопрос. Иди, мойся, а не то верну в койку, и тогда уж мы точно останемся без обеда.

* * *

Не веришь, читатель, что Анчаров с Глашей точно так же решили вопрос? А зря. У нас в раю все так, слава Богу, происходит! Изнемогшая от любви Глафира первый раз за свои 25 лет получала наслаждение от близости с мужчиной. И не от физической только близости, хотя неутомим и нежен, и чуток был Санька, внезапно почувствовавший, что вся жизнь еще впереди. Этот восточный по виду и такой русский по душе и привычкам, крепкий и самодостаточный человек взял на себя всю боль Глафиры, всю горечь настрадавшегося рано в новой России девичьего сердца. Не спрашивая, понял все, и не укорил, и даже не простил — решил, что не за что прощать, а можно только жалеть и любить, защищать и лелеять. А больше всего радовалась Глаша тому, что в себе не сомневался майор Анчаров. Не говорил о старости, не печалился о сходстве и несходстве жизненных интересов. Не ревновал заранее, молодую подругу, будучи уверен в себе. В том, что способен построить счастье для обоих. Обошелся без оговорочек, присказочек, без кокетства. Сказал: люблю. Буду беречь, уважать, в обиду не дам, в нищете не оставлю. На кухне и в детской сидеть будешь только, когда захочешь. Сам справлюсь и накормить, и детей, если Бог пошлет, воспитать. Учись, найди себе дело всей жизни по таланту своему! Я буду рядом. Сможешь, тяни меня к себе, я поднимусь!

И тебя научу тому, что знаю о жизни. В Костроме сойдем вместе с теплохода, пойдем к твоим родителям. Не навсегда, только погостить. Не примут, сразу поедем в Псковскую губернию. Там у меня друзья. Жить на что, у нас есть. Хватит надолго, да только, сложа руки я сидеть не собираюсь. И тебе еще доучиться надо — совсем немного осталось. А проблемы наши Толян урегулирует — я ему верю, и ты ему верь. Только знай, мы с тобой перед Муравьевым в долгу неоплатном. И пусть он никогда его не востребует — это не его, это наш долг. Молиться будем за друга. Господь милостив, дочка! Прости, любимая, сорвалось.

— Санечка, свет мой! Ты мне и муж, и сын, и отец. Не оставь нас, Пресвятая Владычица Богородица! Верни нас к жизни мирной и безмятежной, да плачемся о грехах своих.

 

Глава девятая

Вечером втроем сидели мужчины на корме, окружив щедро накрытый столик. Петров, Муравьев, Анчаров. Вспомнили Иванова.

— Кто-нибудь новости смотрел в последнее время? Поручика не видели больше? — поинтересовался Саня.

— Какого поручика? — не понял Андрей.

— Ржевского! — немедленно отозвался Муравьев, коротко хохотнув.

Анчаров улыбнулся скупо в черную щетку усов и пояснил:

— Валерка когда-то первую статью написал о Рижском ОМОНе, как только мы на сторону Союза стали окончательно и бесповоротно. Ну а поскольку подписывать своим именем, а он крупным функционером Интерфронта был тогда, неудобно, то подписался одним из своих псевдонимов — Ржевский.

В отряде, понятное дело, кому надо, сразу узнали, чья работа. Так и стал Иванов — Поручиком. А потом он и вовсе у нас прописался в ОМОНе, не сдрыстнул, как остальные политики. Взял автомат в руки и до конца был с нами. До Приднестровья дошел. Ну а там что-то такое наворотили они вместе с Питоном — особистом нашим, что против шерсти местной власти пошло. Их стали прессовать, они исчезли. Ну и правильно, а то грохнули бы их за милую душу — время было лихое, да и всегда сначала своих бояться надо, с врагами как-нибудь справимся.

— А теперь, оказывается: жив-здоров Поручик! И, слава Богу! Мы с ним крепко дружили, а расстаться пришлось — не попрощались даже, — помрачнел Муравьев.

— Перестройка, мать ее за ногу, да отцов ее голой жопой об забор! — Саня разлил по разнокалиберным кружкам последнюю бутылку днестровского коньяку.

— Давайте мужики, вздрогнем за дружбу!

Вздрогнули. Закусили. Закурили.

Петров затянулся крепко, выпустил струйку дыма, подобно дракону и сказал:

— Я Иванову обещал заехать к нему, когда из круиза вернемся. Вот только, успеет ли он «отвоеваться» к тому времени? Ну, не беда. Дождусь, объявится. Про вас, что ему сказать?

— Пусть в гости ждет! Теперь можно и в гости. — Толян улыбнулся белыми блестящими зубами, в серо-голубых глазах растаял намерзший за годы скитаний лёд.

— В самом деле! Давайте договоримся, мужики, каждый год летом встречаемся у Иванова на даче, в Вырице! Далеко это от Питера, Андрей? — Анчаров оживился, представив себе, как они все вшестером нагрянут к Валерке на шашлыки и всё-всё похерят, что было тяжелого за эти годы. А вспоминать будут только хорошее и смешное.

— Час езды. Только у него жена уже не та, что вы знали. Я её видел мельком, вроде веселая, не выгонит, наверное!

— Да, укатали Сивку крутые горки, — вздохнул Муравьев. — Никто из нас первую семью не сохранил. И сколько бы в этом ни было нашей личной вины, но я точно знаю, кому гореть в аду за миллионы сломанных судеб!

— Как же ты жить собрался в новой России, Толя? — грустно спросил Петров. — Здесь ведь Ельцин до сих пор официальный герой и клевреты его неприкасаемы.

— А как Иванов живет? Он ведь злой, он ведь с самого начала перестройки в этом дерьме варился, каждую сволочь знает — кто и что сотворил. Но ведь все равно в Россию вернулся. И даже служит ей. А зубами-то скрежещет, небось, по ночам, я его знаю! Но терпит и служит. Не ради власти, ради России. — Анчаров загрустил, всегда настороженные, прищуренные, как перед выстрелом в цель, черные глаза его внезапно осоловели, расслабились — и не узнать стало бывшего майора. Сидел на палубе круизного теплохода, весело плывущего под музыку по Рыбинскому водохранилищу, обыкновенный турист. В белых штанах и белой рубахе. Уставший на работе и теперь отдыхающий душой и телом деловой человек. Директор магазина, например. Или хозяин автомастерской. Добрый к детям, женщинам и хорошим людям. Простой русский человек. Смуглый только. Но крест православный поблескивает серебром на поросшей черным волосом мускулистой груди. Что еще надо вам, люди? Наш человек.

Петров подвинулся поближе к товарищам и начал говорить тихо, но убежденно:

— Я для себя так решил: не лез в политику и никогда не буду. Я домой ехал из Эстонии, не для того, чтобы ненавидеть. Я этой ненависти за 17 лет «независимости» так называемой наелся сполна. Я не воевал, не боролся, как вы. Но и не служил им, и не помогал ни в чем. И любви их не искал тоже. Мотался по свету, по всему белу свету и пахал на дядю. То на дядю Сэма, то на королеву Викторию, то вообще непонятно на кого. Но никогда на эстонцев. Я, мужики, почти во всех странах мира был. Где подолгу, где по чуть-чуть. И ответственно вам заявляю: какой бы Россия сейчас ни была — лучшего места на свете все равно нет!

В каждой избушке свои погремушки. Туризм нельзя сравнить с эмиграцией. А жизнь в России, среди русских людей нельзя сравнивать с жизнью в Европе среди русскоязычных евреев. Я никого никогда уговаривать не буду в Россию переезжать. Пусть сами решают люди, где их дом. Но только не хочу я, чтобы из России такую же цивилизованную тюрьму сделали, как из ЕС, или там Штатов. Я не для того на Родину возвращался, чтобы здесь было, как в Эстонии. А сколько дураков русских, которые пару раз в Анталью на две недели слетали, да в Париж на три дня — искренне считают, что там вечный праздник, за который не надо платить! А платить человеческой жизнью и судьбой детей приходится. А когда, наконец, понимают эту горькую истину люди — уже поздно что-то менять. Вот и обманывают себя, врут, что все у них заебись, и как здорово, что они так удачно свалили на запад. А чтобы не проболтаться, убеждают себя и других, что они ненавидят Россию. И так проходят годы. И ненависть становится искренней. Такие дела, ребята.

— За Россию! — Толян щедро опустошил содержимое бутылки в стаканы и составил ее со стола.

— За Россию! — дружно повторили все, и выпили стоя.

Анчаров чиркнул спичкой и раскочегарил потухший окурок толстой сигары.

— Я устал воевать. Не только потому, что воевать так трудно. Тяжело не тяжело — война дело мужское. Я устал воевать ни за что. Буду жить просто так. Чтобы другим говна не делать — с меня достаточно. Не провести нам дороги, не ликвидировать коррупцию и не перестрелять всех подлецов и дураков на шестой части суши. Полжизни прожито с лишком, уж под горку мы с вами идем. Хватит. Навоевались. Сколько ни трудись на общественное благо, а все равно в результате получается, что каштаны из огня какому-нибудь миллиардеру с нерусской фамилией таскаешь! Поручик все не остановится никак, ну, Бог ему в помощь. А с нас хватит, так Толян?

— Так точно, Саня! — захмелевший Муравьев оглянулся заговорщически по сторонам и вытащил из кармана пиджака швейцарский нож. Подтащил к себе стоящий неподалеку пластмассовый стул, перевернул его вверх ногами и нацарапал криво на обратной стороне сиденья короткую надпись:

«Пп-к М, майор А — ДМБ 2008 — Тирасполь».

— Мы в Эстонии в параллельных с куратами мирах жили, — все никак не унимался Петров. — Почти не соприкасались. В России немного пожил и понял вдруг, что и здесь то же самое. Во всем мире такая фантастика, мужики: параллельные миры и пришельцы! Только в России один мир — это народ, а второй — это власть. А еще есть и третий мир — это удавка у России на шее. Наши пришельцы с Марса — это именно они. С судами шариата, с рабами в зинданах, с торговлей людьми, с первобытными законами кровной мести, многоженством, кумовством, взяточничеством, семейственностью и животной наглостью. Ну и где же наш гарант Конституции? А прокуратура наша скорее меня потащит в суд за эти слова, чем кого-нибудь из них за то, что Конституция РФ на всю страну не распространяется. Наоборот, законы гор давно пришли в столицу нашей Родины. Потому я и живу в Питере. У нас хоть это пока не так заметно.

— Ни хрена себе, мирный обыватель Петров! — засмеялся Толян.

— Зря смеешься, командир, — явно нехотя вернулся к разговору Анчаров. — Опять август на дворе, — и опять война. И в следующем году будет август. Война на Кавказе веками длилась, пока не потушили. Теперь тоже Цхинвалом она не кончится. Чтобы кавказскую войну выиграть, Кавказ в Москве победить надо для начала! Иначе никогда война не прекратится. Прав Петров. Прибалтийский проект похерен, вымрут сами, как мухи. А вот с этими еще воевать и воевать, если хотим жить в независимой России и никому дань не платить. Знаю, знаю, кто их науськивает на Россию, кто деньги дает на войну с нами, знаю, чьи они псы!

— И ты туда же, майор! И тебе мало? — Толян раздраженно вскочил и зашагал кругами по палубе, не обращая внимания на гуляющих мимо мирных туристов. Вернулся к столику, выпил минералки прямо из бутылки и уже тихо сказал:

— Ни в чем кавказцы не виноваты! Виноваты те русские, кто это допустил. Кто в долю входит! Вот кого мочить надо в сортире! Но, баста! Навоевались! Пусть каждый занимается своим делом. Есть у нас ФСБ, МВД, АБВГД и президент с премьером. А также Государственная Дума и Совет Федерации. А я буду отныне Дашке человеческую жизнь обеспечивать, да на печке сидеть и шептунов пускать. Хва-а-а-тит!

— Не ори, подполковник! Бывший, к тому же. — Анчаров запыхтел сигарой, выпуская клубы ядовитого, терпкого дыма. — Никто из нас воевать и не собирается. Пар выпустили напоследок. Все. Конец фильма. Кино про войнушку кончилось, благодарные зрители расходятся по домам.

* * *

— Ты вот что, Машенька, согласуй с Костромским управлением наблюдение за Анчаровым с Глафирой. Плотного не надо, так, пусть присматривают на всякий случай, чтобы не исчезли неведомо куда. Анчаров мужик тертый, кто знает, что на него найдет? И отправляй наших лейтенантов — Веру с Зайчиком — в Питер. Хватит на пароходе кататься, служба не мед и служат не на пасеке.

— Хочешь успокоить Муравьева?

— Думаю, что они давно уже Веру с Зайцевым раскусили, не дети. Пусть решат, что мы перестали нервничать, и соблюдаем договоренности.

— А мы соблюдаем?

— Да, соблюдаем! Ты что, в адвокаты к приднестровцам записалась, что ли, мама? Ты на службе пока еще, не забывай, пожалуйста!

— Слушаюсь, товарищ полковник! Будет исполнено! Разрешите бегом? — Маша явно обиделась, но больше себе вольностей не позволила, занялась делом.

Полковник был зол. Болел желудок, раскалывалась голова. Подкатывала на полных парах депрессия, которую все трудней становилось скрывать, особенно от Маши.

— Увольняться пора, — в очередной раз напомнил себе Кирилл о давно принятом решении, но на этот раз не испытал при этой мысли никакого приятно-мстительного чувства.

Люди вокруг отдыхают, безмятежность просто окутала теплоход. Оттого все чаще хотелось расслабиться и самому. Но генерал, лично позвонивший сегодня из Москвы, испортил все настроение. Опять торговля, опять скрытые намеки и угрозы все переиграть. Как надоело, Господи! Ведь все через голову питерского начальства, все на цыпочках. Ловчить надоело!

— Ну, так ты не мотострелковым полком командуешь, чего ж ты хотел? — сразу включился защитный механизм, не позволяющий начать жалеть себя.

Открылась дверь, в каюту вернулась сердитая Маша.

— Машенька! — Кирилл обнял маленькую женщину, поцеловал неловко в черную макушку, пахнущую лаком волос. — Все будет хорошо, прости, нервы.

— Ладно, Кира, у тебя всегда одна песня, — оттолкнула легонько полковника Маша и закурила, глядя в окно, за которым проплывала на высоком берегу живописная деревенька с белой каменной церковью на холме. — А мы что, так и будем тащиться до самой Астрахани?

— А тебе не нравится? Мне нравится. Мы вместе. Чудная красота кругом, курортное питание. Что плохо?

— Все как в раю, Кира, — голос женщины был усталым и безразличным. — Не могу смотреть на чужую радость, Кирилл!

— Это ты о чем?

— А ты не знаешь? Люди со сломанной жизнью, в очередной раз попав в самый центр наших игрищ, находят любовь, обустраивают жизнь, стремятся вернуться к человеческому между собой! А мы?

— А мы? Мы все решили, мамочка. Дела почти закончены, правда. Прокатимся за казенный счет до Астрахани, приглядывая в полглаза за Муравьевым. В Нижнем, на обратном пути, посадим ему на хвост человека, пока он не явится в столицу со своим блюдечком с голубой каемочкой, на котором лежат ключи от проблемы генерала Щербатого. А сами спокойно поедем в Питер.

— Так значит, Щербатого игра?

— Ну, и наша тоже, Машенька. Совпали интересы. Всем будет хорошо. Генерал получит свое. Муравьев с друзьями свое. Нас с тобой с почетом проводят на пенсион. Да еще и мужа твоего тихонько прищучат, чтобы не изображал из себя оскорбленную невинность. Референтка его, залетевшая — это, на самом деле, еще вовсе не повод, чтобы он тебя отпустил без проблем и истерик.

— Может ты и прав, Кира. А ты не врешь, а? — Маша с мукой посмотрела в выцветшие голубые глаза полковника.

— Не вру, мама. Честное пионерское, не вру.

— А чего ж ты злой такой тогда?

— Хочешь правду?

— Хочу, Кира.

— Тогда слушай.

 

Глава десятая

Кострома, мон амур! Волга расстилалась перед теплоходом гладким зеркалом, гладким и расплывчатым немного, как будто надышал кто-то жарко на него. Август, кто еще?

По высокому берегу потянулись деревянные, некоторые в два-три этажа, дома, окруженные зеленью высоких старинных деревьев, растущих в городе в изобилии. Белокаменные церкви в пять куполов с высокими звонницами возносились в небо сияющими крестами на маковках. Беленые кирпичные особняки купеческие тут и там напоминали с гордостью о богатой истории старинного русского города. А вот и ровный песчаный пляж, вот набережная потянулась с цепочкой фонарей вдоль нее, а чуть выше, над деревьями, парит Ленин, указываю рукою путь, теперь уже в прошлое. Показались мосты, скрепившие город, чтобы не разбежался в разные стороны. И вот он, Ипатьевский монастырь, сам как целый город, а за ним еще церкви виднеются и снова пышная зелень. Хороша Волга! Жемчужина ее — Кострома. Не такая огромная, как Нижний Новгород, не такая пестрая, как Казань, не такая буйная, как Ярославль. А в самую меру милая сердцу русского человека, меры обычно не знающего.

Анчаров стоял у рецепшэн с двумя дорожными сумками — своей и Глафиры — в жилистых руках. Глаша целовалась с Дашкой, плакала чуть-чуть для порядку. Грозила маленьким пальчиком Муравьеву, стоящему рядом, наказывала подругу беречь и глаз с нее не спускать. Петров держал за руку Люсю, и оба улыбались довольно этой сцене. Тревожное счастье все равно оставалось счастьем, и его хватало на всех, оказавшихся рядом в эту минуту.

Анчаров выпустил, наконец, сумки из рук, обнялся с Толяном, потом с Петровым. Способы связи, «явки и пароли» были утверждены еще вчера. Люся, стремительно сделав несколько легких шагов, подлетела к Анчарову и крепко его расцеловала в щеки троекратно. Обняла Глафиру, зашептала ей что-то, улыбаясь, в маленькое покрасневшее ушко. Глаша часто-часто закивала головой и перекрестилась.

Вот и вахтенный матрос отстегнул цепочку перед спущенными сходнями. Пора! Саня решительно подхватил сумки, пропустил вперед не помнящую себя от нахлынувших чувств Глафиру и, как в воду прыгнул с моста, не оглядываясь, не замирая на краешке, вступил в новую жизнь, моля Бога, чтобы в последний раз.

Уже через пять минут, поцеловав без церемоний маму Глафиры, перешучиваясь с удивленно-обрадованным отцом ее, обвешанный сумками и окруженный своей новой семьей, Анчаров целеустремленно вел своих близких на остановку трамвая, как будто всю жизнь прожил в Костроме и в самом деле домой вернулся.

Вера и лейтенант Зайцев выскользнули, не привлекая к себе лишнего внимания, вместе с праздной толпой туристов, спешащих побродить по пристани, размять ноги перед автобусной экскурсией по городу. Уже на ступенях набережной Вера оглянулась и нашла взглядом Петрова, курившего на палубе теплохода в ожидании ушедшей переодеться Люси. Усмехнулась полными губами, вздохнула и упругой спортивной походкой легко догнала Зайчика, ловившего на дороге такси. — Если бы не Люся, — подумалось ей мимолетно, — то и ничего все равно бы не было, — оборвала Вера сама себя.

Люся вышла на палубу в легком летнем платье, похожем на то, в каком впервые встретил ее Петров. Снова как девушка довоенных счастливых лет.

— Пойдем, Андрей Николаевич, — потянула она за рукав суженого. Именно это слово в тот момент пришло ей в голову.

Муравьев, смутившись впервые за последние 20 лет, как нашкодивший пятиклассник, стоял, потупив голову, перед пожилой парой, строго вычитывающей в сторонке от теплохода свою непутевую дочь. Потом седой высокий мужчина (Дашин отчим) протянул Толяну руку, поздоровался, похлопал подполковника по могучему плечу и указал на старенький «Москвич», припаркованный рядом. Муравьев послушно усадил на заднее сиденье смеющуюся и нисколько не обескураженную холодным родительским приемом Дашу, и сам втиснулся в антикварный, тесный автомобиль. Разгневанная мама уселась на переднее сиденье рядом с мужем, и «Москвич» неожиданно лихо тронулся с места.

За Кириллом прислали машину из местного управления ФСБ. Она ждала его на соседней с речным вокзалом улице. Надо было встретиться с коллегами и обговорить целый ряд проблем; отправить документы в Москву и Питер, забрать результаты сделанных еще с теплохода архивных запросов, и еще много-много рутинных процедур ожидало полковника в этот день.

А Машенька отправилась на экскурсию, держать руку на пульсе круиза.

* * *

Перед монастырем, выраставшим все выше и краше, чем быстрее автобус одолевал длинный мост через Волгу, раскинулись торговые ряды. Пока суматоха распределения групп и экскурсоводов охватила три сотни с лишком туристов с одного лишь «Петербурга», Петров успел пробежаться по маленькому базарчику и прикупить Люсе подарок — суровый пожилой дядя в костюме и с галстуком, несмотря на жару, продавал своей оригинальной работы игрушки-безделушки: глиняных расписных котиков, рыбок, петушков, солдатиков, деревенских мужиков с гармошками, баб в платочках. Все они улыбались озорно, залихватски, раскрашены были ярко и весело. Андрей выбрал солдата в гвардейском мундире. Солдата бравого, рыжего, усатого, с трубкой в зубах и стаканом в широко отведенной в сторону, приглашающе, правой руке. А в левой — бублик. Так что, стакан, по идее, не с водкой был, а с чаем! Так хотелось, чтобы память осталась у Люси. Чтобы вспоминала иногда, как хорошо было им вдвоем — у них в раю, на теплоходе, ставшем на время домом для обоих.

Настолько хорошо было Петрову с Люсей тем утром, после дискотеки, когда проснулись птицы, и вместе с птицами спела им песню о рае, сама не зная того, певица из бара «Панорама», — так хорошо было им вдвоем, что, казалось, умереть надо немедленно обоим, чтобы лишь это счастье любви успела сохранить ускользающая память о жизни. Но потом были почти два дня пути, без остановок и экскурсий, и можно было бы и вовсе не выходить из каюты, если бы не зверский молодой аппетит, которого не было с юных лет.

И еще одна ночь. Окна и те запотели от жарких объятий. И еще сегодняшнее утро свежо было в сердце, оно еще лежало печатью страсти на губах, оно еще не выветрилось, даже после душа, из волос, из кожи, из кончиков пальцев, нервно вздрагивающих до сих пор, вспоминая, как они касались друг друга.

Невозможно было поверить в то, что такое можно растянуть на годы. Оба были людьми взрослыми и понимали это. А потому, после завтрака в ресторане, на людях внезапно произошла в них обоих какая-то перемена, принесшая отчуждение.

Люся держалась за руку Петрова, он заботливо придерживал ее, сопровождал по монастырю, покупал свечи и образки св. Ипатия Гангрского. Вместе впервые внимательно слушали экскурсовода, занимательно рассказывавшего славную историю монастыря, связанную с появлением на российском престоле рода Романовых. Вспоминалось вместе с повестью о Смутном времени недавнее прошлое и кололо сердце. Подвиг народа русского и людей его — Ивана Сусанина, Козьмы Минина, Дмитрия Пожарского, — волновал надеждой на новые подвиги, и на новую силу, которая когда-нибудь да проснется в людях.

Притихшие туристы их группы взволнованно расселись на деревянных скамьях в одной из келий монастыря, переделанной под маленький концертный зал. В полной тишине перед ними появились четыре молодых человека в черных подрясниках — знаменитый ансамбль духовной музыки «Канторс».

И, словно в ответ на грустные мысли Петрова, полилась а капелла «Покаянная молитва о Руси» Чайковского. Словно Толян с Сашей, Иванов и сам он — Петров, стояли отрешенные на каменном древнем полу и пели вместе с монахами о сути и смысле жизни, которая была им назначена, да не исполнена, еще не исполнена. Так и не исполнена, несмотря на немолодые уже годы. Слезы набухли в зеленых Люсиных глазах, как будто и верила она в чудо и одновременно прощалась с чудом, не в силах в него поверить.

* * *

Из Ипатьевского монастыря туристов неожиданно повезли в Богоявленский собор, не входивший в программу сегодняшней экскурсии. Народ взволновался. Самые сведущие заговорили о чуде, ведь в соборе том хранится чудотворная Фёдоровская икона Божией матери! Приложиться к ней, помолиться перед ней — одной из самых чтимых русских святынь — разве не чудо? А тут вдруг жаркое марево августовского дня раскололось громом, обрушился на изнемогающую землю освежающий ливень, где-то вдалеке сверкнули молнии. Но как только подъехал автобус к собору, как ливень стих, а потом и вовсе перестал. Повисла в небе через весь город радуга, прямо над золотыми куполами собора в окружении трогательных елей, макушки которых зеленели над высокой беленой стеной, отделявшей собор от оживленной костромской улицы. Люся накинула на голову платок, взглянула на Петрова, просияв неподдельной радостной улыбкой и, обогнав всех туристов, первой вбежала в храм. Андрей Николаевич даже и не пытался ее догнать. Поставив свечу и приложившись к чудотворному образу, Люся отошла чуть в сторону, пропуская к иконе немедленно выстроившуюся очередь, стала на колени и долго молилась так, не замечая текущего мимо ручейка туристов, не обращая внимания на недоуменные или даже насмешливые взгляды некоторых из них. Сколько времени прошло так? Не помнила она и не знала. Андрей осторожно тронул Люсю за плечо и бережно вывел из храма, — автобус уже бибикал вовсю нетерпеливо, призывая запоздавших скорее ехать на пристань.

Уже в автобусе Андрей поцеловал украдкой безжизненную холодную ладонь женщины, все силы отдавшей молитве, и вложил ей в руку маленький, но настоящего письма, образок. Это была Фёдоровская Богоматерь. Образок этот Петров успел купить в свечной лавке и приложить к чудотворному образу, с которого и был сделан этот маленький список. Люся заплакала беззвучно, Андрей обнял её, уже не таясь попутчиков, и укрыл плачущее лицо женщины у себя на груди. Люся прильнула к нему и тут же заснула, прямо в автобусе. А Петров силился вспомнить слова молитвы, некогда поразившей его в сердце, списанной им со старого молитвослова и снова утраченной: Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче, даждь рабу Твоему, чего сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою перед Тобою. Сердце мое Тебе отверсто. Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и недостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Нету у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою, научи меня молиться! Сам во мне молись! Аминь.

* * *

Вечером теплоход пристал к Плёсу.

— Как жить нам теперь, Андрюшенька? — Люся быстро преодолевала легкими ногами крутой подъем на гору, с которой открывался самый чудесный вид на Волгу, какой только есть на ее берегах. Андрей же, наоборот, еле волочил ноги по выпуклым булыжникам узкой, кривой дорожки, тянущейся, казалось, прямо к розовеющему закатному небу. Остались далеко внизу деревянные домики с резными ставнями, с огненно-яркими и прохладно-синими цветами в заросших палисадниках. Могучие и все же плакучие березы осеняли путников, десятками лет искавших под их ветвями утешения от летнего зноя и от душевного горя или взыскавших красоты земли русской, — опять же, для утешения измученной души. Измученной вечным вопросом: как жить дальше, Господи?

Петров молчал, пока не поднялись на самый верх, пока не присели на краешке обрыва и не насмотрелись жадными глазами на Волгу, несущую на себе теплоходы и баржи, текущую неторопливо внизу уже тысячи лет, и неиссякающую, — несмотря на войны, пожары, засухи, голод, революции и перестройки, что прокатывались по ее берегам. А сколько влюбленных сидели августовскими вечерами над рекою, обнявшись — разве может кто сосчитать?

— Ну почему люди не летают как птицы? — грустно вопросил вслед за Катериной Островского Андрей Николаевич. Вспомнил он небо, вспомнил, сколько же рек видел с высоты птичьего полета, — и загоревал.

— Катерина в Волге утопилась или в Оке? — неожиданно спросила Люся?

Петров вздрогнул и пришел в себя. Руки его потянулись к самому теперь дорогому и любимому на свете человеку, и Люся не стала противиться, погрелась немножко в его сильных руках, на пахнущей табаком и чуть-чуть терпким одеколоном груди. И поцеловала в губы, как выпила всю его грусть. Полной грудью вдохнула свежий волжский воздух, а выдохнула всю печаль и страх, и главное, предчувствие беды, целый день не дающее сосредоточиться на таком близком и осязаемом счастье.

— Петров, ты хочешь жениться на мне?

— Да, очень хочу.

— Тогда почему ты не спросишь, согласна ли я?

— Будь моей женой, Люся!

— Я согласна!

* * *

Если хотите, чтобы живой водой омылась ваша жизнь, купите билет на теплоход и хотя бы неделю-другую проплывите на нем по Волге. Может быть, сначала вам покажется, что ничего особенного не произошло в вашей жизни, и ничего не изменилось. Но пройдет время, снова настанет лето, и вы вдруг вспомните каждый рассвет и закат на воде, каждую церквушку и березку, каждую елочку, каждую излучину утекающей в вечность реки. И поймете, что вы уже давно другой, не тот, что были прежде, до этого, первого своего путешествия в сердце русской земли, а значит, в свое собственное сердце.

* * *

— Андрюша! Назови меня по имени! — плакала Люся и снова и снова включала полюбившуюся с недавних пор, как наркотик, песню.

* * *

08.08.09

10:17

Андрюша, поздравляю, дружище! Сын — это же так здорово!

Мы так рады за тебя, за Люсю, ты просто не представляешь! Пиши скорее, как назвали? Ой, да ты же в командировке, ты же сам еще его не видел!

Возвращайся скорее, и мы с командиром к тебе нагрянем на крестины! Авиакомпания наша развалилась, ты же знаешь — кризис! Юра собирается в Россию переезжать, я, наверное, тоже. Вот, приедем к тебе, посмотреть на жену молодую, на наследника, и на Россию, конечно! Знаешь, мы же билеты на круиз по Волге взяли!

Последний в эту навигацию рейс от Питера до Астрахани! В начале сентября. А перед этим к тебе на пару дней хотя бы!

Ну что еще сказать? Прав ты был, надо было нам раньше в Россию собираться. Но не будем о грустном в такой день! Молодец, что написал, поделился радостью! И опять летаешь, опять на катастрофах сидишь, как мы когда-то… Может, и нас с командиром пристроишь в МЧС? Ну, при встрече поговорим!

Обнимаю!

С.

На это письмо не пришло ответа. Самолет ИЛ-76 МЧС России не прибыл в аэропорт назначения, выполняя в сложнейших метеоусловиях рейс по эвакуации беженцев из района землетрясения на одном из архипелагов Индийского океана.

* * *

Саня Гильмутдинов, когда-то бывший Анчаровым, прижился в Костроме, даже в Псков, где заранее приготовил он себе базу для будущей жизни в России, не поехал. Глаша окончила университет и устроилась на работу на областное телевидение. Правда, скоро ей пришлось уйти в декретный отпуск, ожидались близнецы — мальчики, как и мечтал Саня. Но счастливым отцом Анчаров побыть пока так и не успел. Устроившись заместителем начальника службы безопасности в один из местных банков, он жил с Глафирой тихо и счастливо. Не узнать было в летающем как на крыльях, веселом, жизнерадостном мужике сдержанного, почерневшего от жизни и жизненного опыта ветерана постперестроечных войн и конфликтов.

Однажды утром, по дороге на работу, Анчаров стал свидетелем похищения девушки прямо на оживленной улице рядом с его домом. Когда Саша вмешался, решив сначала, что это местные пьяные отморозки решили силком затащить в машину понравившуюся им девушку, в него, из стоящего рядом микроавтобуса, выпустили очередь из автомата. Только тогда, уже тяжело раненный, Анчаров достал служебный пистолет и задержал бандитов своим огнем до приезда милиции. Врачи боролись за его жизнь уже месяц, Глаша, несмотря на огромный живот, металась между больницей и ближайшим храмом — вымаливала у Господа чудо.

Муравьев, он же Тульев теперь, открыл в Подмосковье частную турбазу на месте заброшенного заводского пионерского лагеря. Дело пошло неожиданно хорошо, быстро образовалась солидная клиентура. Нашелся и компаньон, инвестировавший в бизнес немалую сумму денег. Даша занималась пиаром и рекламой, чем тоже помогла раскрутить с нуля начатое дело. Проект становился настолько лакомым куском, что компаньон решил выкинуть Толяна из бизнеса. Однако, ни угрозы, ни мошенничество не сработали в привычной рейдерской схеме. Тогда компаньон похитил Дашу, решив, что уж тут-то бывший рижский омоновец, демонстративно не обращавшийся и раньше к помощи закона, не выдержит и подпишет все документы без лишнего шума. Да и не думал компаньон причинять вреда Дарье, попугать думал Толяна и только. Да и попросили могущественные люди из Москвы приструнить невесть откуда взявшегося «человечка».

Толян вычислил место, где держали Дашу и, так уж получилось, с боем освободил ее, перебив стороживших Дашу двух охранников компаньона, которых тому подогнали опять же из Москвы. На стрельбу выехал по тревоге взвод местного ОМОНа. Несмотря на то, что раненый Толян сразу по прибытии омоновцев вышел к ним без оружия, с поднятыми руками, опираясь на целую и невредимую жену, омоновцы открыли по обоим огонь на поражение. Дарью списали потом на убитых Толей охранников. А сам он, якобы, оказал ОМОНу вооруженное сопротивление.

Как рассказал автору со значением Кирилл Плещеев, проживающий теперь вместе с супругой Машей недалеко от моего дома на даче в Вырице: командир омоновцев, расстрелявших Толяна с Дашей, был хорошим приятелем генерала ФСБ Щербатого, упоминавшегося уже мельком на страницах нашего повествования.

Автор, в свою очередь, познакомил Кирилла со своим вырицким соседом Ивановым, так и не дождавшимся в гости старых друзей.

У Иванова, неожиданно быстро сделавшего политическую карьеру в новой России, начались проблемы со здоровьем. Сначала он все больше проводил времени в Москве. Но видно перешел неугомонный Иванов дорогу кому-то из старожилов Садового кольца, не иначе. Много сил отнимало не само дело — работать он любил и умел. Изматывала непрестанная борьба за выживание со старыми московскими кадрами — ветеранами МИДа ельцинского призыва. Валерий Алексеевич приехал отдохнуть в Вырицу, много работал дома, и сердце однажды не выдержало, так и нашла его жена Катя — без сознания, упавшего головой на письменный стол, перед окном, открытым в летнее погожее утро.