Краткий конспект своей жизни Иванов выложил довольно быстро. Уже через пару-тройку месяцев после нашего знакомства он перестал отмалчиваться в ответ на мои докучливые стариковские расспросы — уважил мое искреннее любопытство. Но видно было, что Валерий Алексеевич не оттаял еще душою как следует, не до конца еще верил тому, что он в России, что он здесь навсегда. А главное, что Россия уже снова другая.

К счастью, Россия сегодня действительно не та, что встретила рижских омоновцев 1 сентября 1991 года в Тюмени. Та, по иронии судьбы, называющая себя сегодня «другой Россией», осталась в 90-х годах ушедшего века. Но Иванов-то запомнил Россию именно такой — сошедшей с ума, вопящей, проклинающей саму себя, кающейся в грехах действительных и мнимых, плюющей в себя и ходящей под себя — больной, казалось, неизлечимо. Та Россия отторгла от себя большинство выведенных в Тюмень рижан, содрала их с себя, как расчесывает коросту с сукровицей человек в беспамятном безумии, не давая затянуться кровоточащим ранам.

Память о той, другой, России никак не уходила. И вместе с тем еще долго к Валерию Алексеевичу никак не хотела возвращаться память о событиях, которые он сам вычеркнул из своей жизни когда-то. Сначала думал — на время. Потом показалось, что уже навсегда. А когда почти двадцать лет прошло и навредить уже никому не мог — ни себе, ни друзьям-товарищам, — вспоминать оказалось неожиданно трудно. Словно и не было ничего с 89-го по 92-й год. Просто пустота и фантомные боли, как бывает после ампутации конечностей. А тут не конечности, тут Родину ампутировали у десятков миллионов русских людей. Не раз, начиная было рассказывать о январских событиях в Риге и Вильнюсе, или об августе 91-го года, или о Приднестровье, Валерий Алексеевич вдруг замолкал на полуслове, на самом интересном месте и, пробормотав: «.это не интересно, впрочем», уходил в себя, словно опасаясь слишком долго смотреть назад с высоты прожитых после перестройки лет. Так, резко отпрянув, отворачиваются от начинающей притягивать к себе земли, глядя на нее с крыши или с балкона двадцатого этажа.

В юности, только приехав в Ригу и поселившись в девятиэтажном доме, Валера частенько вылезал на крышу и прогуливался с товарищами по узенькому парапету, по самому краю, совершенно не чувствуя опасности и не боясь упасть. Но прошли годы, и высота стала притягивать, поэтому он стал ее не то чтобы бояться, но избегал лишних, не оправданных необходимостью контактов с чарующей бездной. Приходилось, правда, часто летать, забираться на съемках на самые высокие точки разных объектов, даже прыгать с парашютом… Но это другое — это работа. А вот просто так — поглазеть с высоты на людей-муравьев, постоять на краю, балансируя между твердью и пустотой — уже не хотелось нисколько. Видимо, слишком трудно далось ему снова обрести почву под ногами.

Так и в прошлое забираться не хотелось, слишком зыбким было это прошлое, рассыпавшееся однажды на части, ушедшее из-под ног, опрокинувшееся вверх ногами, сместившее все точки координат. И потому все рассказы вдруг обрывались инстинктивным, наработанным за десятилетия усилием. Как автоматом электропитание выбивает при сбое, так и у Валерия Алексеевича что-то щелкало в голове при приближении к некоторым темам и отрубало память.

Но то же самое время — категория и философски неосязаемая, и грубо материальная одновременно — залечивало раны у всех. Вылечило время Россию, вылечило, видимо, и душевную боль Иванова, начиная возвращать ему память. На второй год жизни в Питере, а потом и в Вырице Валерий Алексеевич стал оттаивать. Все чаще во время наших совместных чаепитий или неспешных прогулок на скованный льдом, закрывшийся заснеженными елями Оредеж Иванов вдруг начинал откровенничать, вспоминая неожиданно тот или иной случай из прошлой жизни. Обычно начиналось все с каких-то мелочей, деталей — неожиданных, противоречивых ассоциаций, уцепившись за которые вытягивал мой обычно молчаливый сосед целый клубок размышлений; связывал ниточки друг с другом, прояснял не мне — сам себе те или иные поворотные моменты своей жизни.

Я терпеливо слушал, стараясь не задавать уточняющих вопросов, чтобы не порвать тонкую, путающуюся ткань воспоминаний. Многое оставалось поэтому не совсем понятным. Потом мне приходилось все это самому додумывать, самому выстраивать мостики от события к событию, от мысли к поступку. А поскольку спугнуть Иванова своим намерением написать книжку о тех временах мне не хотелось, то, может, и напутал я чего, не понял, приврал, в чем и признаюсь, и каюсь одновременно. Но как лес состоит из множества дерев, так и жизнь человеческая из многих дней. За деревьями леса не видать, а за днями скоротекущими, бывает, и собственную судьбу пропустишь. Так что успокаиваю себя тем, что мне, как и читателю, все одно — со стороны виднее. Оттого и упреков соседа не боюсь, что, мол, выдал его сокровенные тайны. Осталось ли что от настоящего Иванова в моем романе, даже ему, наверное, будет трудно сказать. А значит, ему не стыдно и мне не страшно. А читателю — развлечение. Чтение ведь давно уже стало медитацией — дома ли перед сном или в метро перед работой — про Евлампию ли читать или про Иванова — какая, собственно, разница? Что про донцовских мопсов, что про Родину — россиянину один хрен. Медитация. Шуршание страничками, мятый глянец мягкой обложки да покачивание вагона на ходу: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Площадь Восстания», переход.»

За восстанием всегда следует переход. Даже если восстания не было. Как не было ни песенной латышской «революции», ни московского «путча». «Кто как обзывается, тот сам так называется!» — кричали мы в детстве в ответ на дразнилки. Эту бы детскую простоту да в ответ на геополитические вызовы современности. Впрочем, подполковник Путин, начиная с Мюнхена, так и поступает. Совершенно по-детски. И очень правильно.

А в 89-м… Тогда подполковник Путин, говорят, вышел к толпе возбужденных объединением нации немцев, собиравшихся захватить архивы нашей разведки, и тихо сказал: «Я солдат до смерти». И, сделав что мог, уволился из конторы, в которой давал присягу на верность государству, которого не стало. Дай Бог, чтобы это было действительно так. Дай Бог, чтобы Россия снова стала Россией. Тогда мы еще долго будем дружить с Ивановым и гонять чаи по-соседски. Много ли нам надо? Жила бы. страна родная, и нету других забот… То снег, то ветер… Черный вечер. Белый снег… Нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной…

 

Глава 1

Апрель 1990 г.

— Конечно, вы там, в Интерфронте, пайки получаете, на машинах разъезжаете… —

Теща упрямо бурчала на кухне, гремя кастрюльками. Черт ее дернул заявиться в гости с самого утра в воскресенье! — Посмотрели бы лучше, как простой народ живет, который работает, а не статейки в газетах сочиняет. — Теща все не унималась, раздраженная категорическим отказом Валерия Алексеевича ехать на дачу и таскать там тачки с землей, поднимая уровень садового участка на полметра, чтобы не заливало грядки весной.

— Ну какие пайки?! Что вы несете, право слово?! У дочери своей спросите, какие такие пайки я получаю… — Иванов прихватил сигареты и ушел на лоджию. Однако и там не скрылся от тещи, тут же продолжившей свой монолог уже не в сторону кухонной двери, а в открытое окно, на лоджию же и выходившее.

— Сели нам на шею на наши же трудовые денежки! Мало было коммунистов, так еще Интерфронт какой-то придумали! Вот сковырнут вас всех скоро, и правильно сделают!

— А вы, конечно, в Народный фронт уже вступили, вам вместе с латышами независимость подавай!

— А что мы хорошего от вашей советской власти видели? Всю жизнь вкалывала как проклятая на фабрике.

— Ну, посмотрим, что вы запоете, когда ваши мечты сбудутся! — Валерий Алексеевич даже задохнулся дымом от злости. Спорить с орденоносной тещей — ударницей, выстрадавшей на своей «Ригас адитайс» и квартиру, и, совсем недавно, новую «Ладу» вне очереди, — не было сил. И зла уже тоже не хватало. Алла, обычно поддерживавшая мужа, в спор не вступала, не хотела снова ссориться с матерью, по жизни сердитой на зятя, который был «не как все». «Все нормальные люди» работают на фабрике, как она, или на стройке, как тесть. Или в общепите, как ее любимая сестра. Но уж во всяком случае не занимаются бесполезной говорильней, писанием в газеты или верчением на телевидении.

Вышедшая из старинной семьи старообрядцев, теща всю жизнь прожила в Латвии, почти никуда из нее не выезжая, огромной страны вокруг не видела и видеть не хотела, весь ее мир, казалось, как замкнулся с детства на хуторе под Резекне, так и теперь дальше пределов Риги не выходил. А наглый зять не хотел, опять же, «как нормальные люди» все выходные проводить на садовом участке. Он не любил высиживать шумные и долгие застолья на юбилеях многочисленной тещиной родни и вообще был белой вороной в их кругу. Дочь перечить матери не осмеливалась, но чем дальше, тем больше отбивалась от своей семьи, переключалась на интересы мужа и его круг общения. Врожденная крестьянская практичность, наверное, подсказывала теще, что зять неминуемо «влипнет» со своим Интерфронтом в какую-нибудь историю, а значит, ей придется принимать к сердцу интересы дочери и внучки, переживать, а к чему ей эта головная боль, когда надо младшенького — любимого сына женить, а он все никак путную невесту себе не найдет — все какие-то разведенки с детьми попадаются. Да и вообще, все эти «государственные» дела и проблемы не их дело — власть сама по себе, какая бы она ни была, а теща — сама по себе.

Гулко хлопнула дверь, не попрощавшись и даже Алле ничего не сказав, зятек испарился — в выходной-то день! — на службу, по своим непонятным делам.

Иванов торопился на вокзал — встречать съемочную группу Ленинградского телевидения.

Что бы там ни было, он любил жену, обожал дочь, но постоянные споры с тещей доводили его до остервенения. Все так хорошо устраивалось в последнее время! Ксения росла — не нарадоваться — тихой, умненькой, послушной девочкой. Жена наконец-то ушла из ненавистной латышской школы и заняла место Валерия Алексеевича в хорошо ей знакомой русской школе. Недавно сделали ремонт в своей однокомнатной квартире со всеми удобствами. Квартирка теперь просто сияла чистотой и свежестью. Уютный зеленый район, на углу Русова и Гауяс, в двух шагах от Межапар-ка, и вместе с тем удобно добираться до центра.

В Интерфронте Иванов занимается любимым делом — работа творческая, интересная, напрямую связанная со средствами массовой информации. Много командировок, встреч с новыми людьми, быстрое, но заслуженное продвижение наверх. А значит, новые возможности, новые горизонты. Конечно, бывает и нервно, и даже опасно иногда. Но дело наше правое, и совесть тоже чиста — все близкие, друзья и знакомые, за исключением тещи, на его стороне. Конечно, все может еще измениться, но живем один раз, и упустить возможность проявить себя, да еще защищая законные интересы своей страны, своих, русских людей, — разве можно от этого отказаться?

Да, было время, подростком был — любил перечитывать «Хождение по мукам» и «Белую гвардию» — ныло сердце — так хотелось, в пятнадцать-то лет, испытаний. Но вырос, женился, перебесился и к тридцати годам стал консерватором. Иначе, может быть, и кинулся сдуру туда, где сейчас легко, где все «в струе», где начали вертеться шальные деньги и новые возможности. В кооператив хотя бы — книжки с анекдотами про чукчу и Чапая составлять! Ну и?.. Чужое это все. И меленькое какое-то. Главное, люди там все чужие. А как с чужими-то людьми всю жизнь прожить? Как и ради чего от своих отказаться? Эх! Сквозило временами предчувствие, что именно эти — свои — возьмут вдруг и кинут по-воровски. Но от этого чужие уже сегодня — и всегда — не перестанут тоже быть чужими. «Делай что дулжно — и будь что будет!».

Иванов быстро шагал по любимой, густо обсаженной могучими липами улице Гауяс к трамваю. Специально выбрал этот путь, чтобы успокоиться, но продолжал мысленно кипеть и отвечать задевшей за живое теще. Думал ли он когда о том, что Народный фронт может победить, а страна рассыпаться как карточный домик, и тогда судьба его, да и всей семьи круто переменится к худшему или даже страшному? Умом, наверное, понимал, предполагал такую возможность, ведь игра шла всерьез и потихоньку начинала становиться уже не игрой, но войною. Но сердце отказывалось верить в возможность проигрыша, да и позволить себе думать о поражении было просто невозможно. Конечно, хотелось каких-то перемен, но вместе с тем хотелось и стабильности, спокойной семейной жизни, любви. Вырастить дочь, получить новую квартиру, построить собственную дачу, на которой можно было бы трудиться с радостью, для себя, а не для тещи. Верхом мечтаний, конечно, было бы закрепиться всерьез на Ленинградском телевидении, да и вообще переехать в Ленинград. Работать рядом с питерскими друзьями, забыть про латышей, про хуторское мышление, в конце концов. Вырваться на оперативный простор, создать свою «нетлен-ку». Рига душила — Иванову не хватало свободы полета, жизни для чего-то более высокого, чем короткие перебежки к посту директора школы.

Ну, на самом деле и в школе было совсем неплохо. Детей он любил, профессию учителя искренне уважал и никогда ее не стыдился, наоборот, даже гордился подчас тем, что выстраивал будущее учеников, вкладывая в них свое понимание русской литературы, а значит, свои нравственные, духовные и вообще жизненные ориентиры. Но если жизнь сама сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться, разве можно теперь давать задний ход? Да и смог бы он когда попасть на радио, телевидение, сам распоряжаться, что и как писать и снимать, сам определять каждое свое публичное слово, да и вообще это публичное слово и эту трибуну получить, если бы не Интерфронт? Но и корысти, что бы там теща ни несла, никакой у него нет и быть не может. Зарплата та же, что в школе, а работы больше в разы. Но зато работа интересная, ответственная, важная даже для судеб страны! Люди уважают не за должность, а за дело. Все, все его понимают, кроме семьи. Почему так происходит — чужие люди полагаются на него в важнейших делах и ценят, а самые близкие просто априори, автоматом, с ходу, ничего, кроме насмешек и издевок над его жизнью и местом в этой жизни, выдавить из себя не могут?! А ведь в этом, 1990 году ему исполнилось тридцать лет.

Ну хорошо, Алла и родители не имеют ничего против Интерфронта, это понятно. Но зато удивляться тому, что ему вообще доверили эту работу, скептически качать головой по поводу любых планов — это сколько угодно. Все вокруг хорошие, все вокруг как люди — один Валерий Алексеевич неудалой, бестолковый, малахольный, безвольный — в общем, просто «тьфу!», а не человек. И только в этом сходятся вместе и теща с тестем, и родители, и сама Алла. А скоро, наслушавшись их, и дочка-кроха начнет петь то же самое! Как будто на работе, на службе и дома он — разный человек совершенно.

Понятно, теща с тестем не могут простить то, что зять из другой среды. Алла. жене всегда хочется больше и лучше! Родители пробирают в воспитательных целях и будут воспитывать до конца жизни. Но легче от этого понимания не становилось.

Выпустив пар быстрой ходьбой, Иванов, запыхавшись, вскочил в подошедший трамвай. На Брасе в вагон вошли, сдерживая в себе возбуждение предстоящим днем в увольнении несколько пограничников-срочников. Аккуратные, в наглаженных парадках, чистенькие, пахнущие мылом и одеколоном, молодостью и здоровьем ребята сгрудились на задней площадке, вполголоса обсуждали свои планы. Этим солнечным утром казалось, что так будет всегда — этот трамвай за три копейки, эти солдаты, каким и сам был не так уж давно, это веселое гудение набирающих ход вагонов, долгое скольжение по рельсам между липовыми аллеями, эта размашистая надпись фломастером на стекле: «Я люблю Лешу!». Но ближе к центру, на улице Ленина, в вагон ввалились несколько толстых теток с красно-бело-красными флажками и свернутыми в рулон плакатами. Одна в национальном латышском костюме — взятом напрокат в хоровом коллективе — не иначе.

Тетки сразу же демонстративно загалдели по-латышски, как хозяева. И люди — кто напрягся с естественным желанием тут же ответить разрядом на разряд, кто подчеркнуто громко заговорил по-русски, а кто, наоборот, съежился, отвернулся к окну, как будто внезапно стал гостем в этом трамвае, туристом в чужой стране.

Радостное чувство безмятежного воскресного утра рассыпалось в душе Иванова и больше уже к нему не возвращалось. Трамвай наконец-то пробрался по узкой, запруженной транспортом улице Барона и застыл на перекрестке у Кировского парка. Пограничники ловко выскочили на тротуар, вслед за ними, отбросив эмоции и настраиваясь на деловой лад, вышел и Валерий Алексеевич. Ребята свернули в парк, а Иванов закурил на ходу и пошел к вокзалу, поглядывая на часы — до прибытия ленинградского поезда оставалось минут пять, не больше.

Первым из вагона появился режиссер — Хачик Давидов. Он задержался на секунду в тамбуре, окинул промытое ночным дождем балтийское небо, шпили Старого города, проткнувшие облака, чаек, парящих над «биг-беном» вокзальных часов, и довольно усмехнулся. Высокая худая фигура легко соскочила на низкий перрон, галстук взметнулся и обвил острый кадык, легкий элегантный костюм запарусил на свежем ветру, горбатый, армянский нос хищно втянул в себя воздух.

— Здравствуй, дорогой! — Хачик порывисто обнял Иванова, отмахнулся от попытки забрать у него дорожную сумку и тут же полез в карман за «беломориной». А тут уже подтянулся и заспанный редактор — Леша Украинцев — нервно-подвижный и чуть хмельной со вчерашнего. Толик Тышкевич, наоборот, выглядел эдаким белорусским плейбоем — подчеркнуто повел сильными плечами под легким свитером; пушистые усы явно пахли французским одеколоном, белая сорочка сияла накрахмаленным воротничком. Незнакомый долговязый оператор, чертыхаясь, тащил кейс с камерой и штатив.

— Все в сборе? — Валерий Алексеевич пообнимался, попожимал руки и теперь курил не спеша, с удовольствием наблюдая за радостным возбуждением гостей.

На Привокзальной площади погрузились в новенький зеленый «рафик», недавно купленный Интерфронтом у Боссерта — последний широкий жест сибиряка русским Латвии; вскоре после этого доведенный до белого каления националистами и заигрывающим перед ними латвийским правительством первый в СССР избранный рабочими директор завода свалил от греха подальше в США — стажироваться в качестве менеджера. Деньги на покупку машины наскребли по сусекам, куда тяжелее было добиться возможности купить микроавтобус вне очереди, тут-то Бос-серт и помог напоследок.

— И что теперь с заводом? — Украинцев уже потягивал прямо из бутылки «Рижское особое», приходя в себя после вчерашних проводов в командировку.

— Да ничего хорошего! — Иванов ослабил надоевший галстук, уселся поудобнее и попросил водителя. — Вадим, давай в гостиницу! Боссерта латыши выжили, теперь директором Самодуров, это не прозвище — это фамилия, между прочим… Завод прессуют по полной программе и в прессе, и в правительстве. «Мигранты, колонисты», русские то есть, оккупировали Елгаву, вытесняют местное население, портят экологию, ну и прочая перестроечная дребедень. Короче, завод хотят закрыть под любым предлогом. Логики в этом не вижу совершенно — это градообразующее предприятие, эти самые русские заводчане кормят всю Елгаву, весь соцкульт-быт, а Латвия получает хорошую прибыль. Но этими категориями никто уже в правительстве, про прессу я вообще молчу, не мыслит. Госплан собираются разогнать, связи внутрисоюзные и вообще промышленную кооперацию — разорвать, русских оставить без работы в надежде, что те сами уедут и все, включая свои квартиры, оставят бедным обездоленным латышам, настрадавшимся от старшего брата. Как жить будут — никто не думает. «Запад нам поможет!» — вот и вся песня. Ну и прочий бред, например, о том, что Латвия кормит весь Союз и когда добьется полной независимости, то за год-два догонит Финляндию со Швецией.

Народ накушался демшизовской прессы, как союзной, так и местной, мозги отключил и рвется вперед к счастливому капиталистическому будущему! Конечно, русские более образованны и критичны, особенно техническая интеллигенция, понимают, что будет задница. Вообще, директора предприятий и ИТР — массовая опора Интерфронта. Хозяйственники, рабочие, кто поумней, начиная с бригадиров и мастеров. Конечно, тот, кто никогда в жизни головой сам не работал и только гайки крутил на конвейере, тот часто думает, что ИТР и на хрен не нужны, что инженеры — бездельники, а слесарям за их руки «золотые» капиталисты будут платить огромные деньги валютой. Совсем офуели, короче!

— А так все чистенько у вас, красиво… — протянул оператор, прилипший к окну и внимательно разглядывавший сначала Старую Ригу, потом набережную, мосты и парки по дороге к ведомственной гостинице военного предприятия в Задвинье, где Интерфронту за символические копейки предоставили пару, так сказать, «люксов» для Ленинградского телевидения.

— Внешне все красиво. Все пока функционирует. Талоны, конечно, визитные карточки для рижан, чтобы такие, как вы, не объели. — Иванов коротко и зло хохотнул. — Но все это на самом деле просто саботаж, с одной стороны, а с другой — резерв мощности отлаженной государственной машины. Но машинка сбоит, лучше меня знаете, а ей все больше палок в колеса вставляют. Причем по указанию из Москвы. Ну, повстречаетесь со всеми главными персоналиями, сами у них спросите. Но у меня лично такое впечатление, что рулят перестройкой не только непосредственно из Москвы, но и из-за бугра. Причем согласованно. А то, что на местах происходит, — это все игры послушных марионеток. В любой момент, при желании, власть может все поставить на свое место. Вернуть взад, так сказать. А почему она этого не хочет, это у вас лучше спросить, вы к Центру поближе!

— Брось ты, Валера! — Хачик раскинулся один на заднем сиденье, раскинув руки, только черные глаза метались по сторонам, как у стрелка на стенде, выискивая очередную «тарелочку» — многое говорящую внимательному человеку деталь пейзажа незнакомого города. — В Питере точно так же все делают по указке Москвы. Скоро и нас всех турнут с телевидения на фиг и поставят Бэллу с «Пятого колеса» рулить каналом. И попробуй только скажи в эфире что-то против перестройки — сожрут немедля. Сам не знаю, как нам еще удается что-то с тобой показывать… Страхуется начальство — и нашим и вашим. Но при первой команде сдаст нас со всеми потрохами. Хотя оппозиция Горбатому есть, и не клоунская, которая «не может поступиться принципами», а серьезная. Да только переиграют их, это я тебе говорю. У меня мама была в Спитаке, ты же знаешь… Рыжкова видела, как он приезжал, плакал там от общего горя. Как уехал, тут же все растащили, «помощь» перепродают спекулянты, на Россию бочку при этом катят. Азербайджанцы уже снова режут наших, а они о независимости мечтают. — Армянское ругательство вырвалось гортанно у потерявшего внешнее спокойствие Хачика так эмоционально, что все невольно улыбнулись. — Э, ара, вам смешно, да? — спародировал сам себя Хачик — ленинградец уже в третьем поколении, и сокрушенно махнул рукой.

— Приехали! Располагайтесь, а потом поедем в Сигулду — отдохнем, поедим, заодно снимете пару красивых весенних планов в нашей «Швейцарии». Первый день — акклиматизация! А уж завтра начнется гонка, в один день будут и Рубикс, и Кезберс, и Иванс с Алексеевым. А пока — расслабьтесь!

— Валера, а тетки-то у вас есть? — Молчаливый Тышкевич — главный сердцеед команды — внезапно оживился, кося краем глаза на симпатичную администраторшу у стойки гостиницы.

— Тетки у нас есть! Но договариваться с ними ты будешь сам, «Воло-дыевский»! А то твоя жена меня потом к вам и на порог не пустит! — Иванов вздохнул сокрушенно — ребята на свободе, а он на работе — и пошел оплачивать счет за гостиницу на неделю. Да, надо бы еще не забыть от администратора позвонить домой, Алле, может, захочет с ними в Сигулду съездить, если теща дочку заберет на дачу.

Скептически оглядев пещеру Гутмана и тоненький ручеек, вырывающийся из песчаной толщи под испещренными надписями сводами, группа начала не спеша, с остановками на каждой площадке, подниматься по деревянной лестнице на гору.

Свежая, нежная зелень легким облачком окутывала холмы, оттеняла черную воду извилистой Гауи, расступалась почтительно вокруг сказочного (не знать бы, что новодел!) замка на самой высокой вершине над рекой.

— Тишину с птицами запиши, тишину! — настойчиво бубнил в ухо оператору Хачик. Остальные притихли, чтобы не мешать, только Леша Украинцев отвел в сторону Иванова и что-то черкал коряво в блокноте, согласовывая тезисы подводки к сюжету, снимать которую решили прямо здесь, в Сигулде, — уж больно подходили эта поющая тишина, этот зеленый, прозрачный покой к рабочему названию цикла передач о перестройке в Латвии: «Рижская весна».

Председатель Рижского Октябрьского районного совета Интерфронта со смешной фамилией Вареник устраивался «в кадре» вместе с Тышкевичем, готовясь к записи интервью.

Служебный «рафик» был в разгоне, а Вареник отложил все дела и на заводской семиместной «Волге» возил теперь гостей на съемки, кормил домашним борщом и, конечно, варениками собственного приготовления. В награду за проявленное гостеприимство его и усаживали теперь в кадр — все равно кто-нибудь из интерфронтовцев «с земли» должен был что-то сказать в передаче.

Огромный, неуклюжий, выбившийся в начальника цеха крупного предприятия из простых слесарей, Вареник мял в тяжелых ладонях микрофон, вздыхал и кряхтел до тех пор, пока Толик не отобрал у него хрупкую «игрушку» и не задал первый вопрос.

Тут неповоротливый и скупой на слова Виталий Сергеевич выдал неожиданно совершенно лирический зачин:

— Когда в такие цветущие майские дни гуляешь по Сигулде, хочется думать о любви, о счастье, о будущем. И горько сознавать, что именно все это сейчас находится под угрозой. Обстановка в республике очень напряженная. И это чувствует каждый человек, живущий в Латвии. К нам, в районный городской совет Интерфронта, каждый день приходят десятки людей и не просят, а требуют, буквально требуют остановить развал страны. Рабочие видят, что дело не во временных бытовых трудностях — в плохом снабжении, в карточках, в конце концов. Они на своих рабочих местах видят, как перестают поступать детали от смежников, как сокращается выпуск продукции, как дорожает жизнь. А главное жизнь становится просто другой. Люди перестали понимать, что такое хорошо, а что такое плохо. Люди запутались, люди не понимают, откуда вдруг взялась ненависть ко всему, чем мы жили раньше, ко всему советскому и, не побоюсь сказать этого — ко всему русскому!

— Но ведь идет обновление, демократизация, гласно поднимаются застаревшие проблемы — наверное, это и есть перестройка?!

— На наш взгляд, перестраивается совсем не то, что давно нужно было перестроить или исправить. Не перестраивается, а ломается то, на чем основана жизнь государства! К власти рвутся те, кто проиграл в 17-м году, кто затаился в 40-м, кто был в лагерях за пособничество фашистам! И Москва помогает в этом, я не знаю, вольно или невольно.

Дело идет к тому, что в национальных республиках просто-напросто пытаются освободиться от русских. И я не верю в громкие слова о национальной независимости — просто хотят прибрать к рукам все, что мы тут построили, — от электростанций и заводов до квартир. Ведь только что избранные депутаты от НФЛ договорились уже до того, что в будущем нужно будет вернуть в частную собственность бывшим владельцам все их имущество! А кто эти так называемые «владельцы»? Я не удивлюсь, что вместе с особняками в Старой Риге в частную собственность отдадут наши заводы, порты, железные дороги — все то, к чему никакие довоенные собственники не имеют никакого отношения!

— Неужели дело зашло так далеко? Может быть, все эти опасения просто-напросто эмоции, выплеснувшиеся у отдельных горячих депутатов? — Тышкевич играл наивного столичного журналиста, позволял Варенику высказаться «от противного», чтобы то, что нужно было сказать было сказано, но сказано не ведущим программы, иначе снимут передачу с эфира, даже не глядя.

— В Народном фронте Латвии состоит сегодня практически все руководство республики! У депутатов от НФЛ большинство во вновь избранном парламенте. Даже Верховный Совет СССР признал, что выборы в Латвии прошли с грубейшими нарушениями, но тем не менее оставил все как есть. Литва уже заявила о выходе из состава Советского Союза — может быть, это и есть цель перестройки? Когда к нам приезжает то один, то другой главный партийный идеолог, то Медведев, то Яковлев и заявляют, что все идет хорошо, только надо бы придать ускорение перестройке, когда из Москвы фактически поддерживают сепаратистские настроения, — о чем должны думать люди?

— Но ведь генеральный секретарь резко осудил действия литовских товарищей!

— Осудил, дал два дня сроку на размышление — и что? Прошло уже сколько времени, а все остается как было. Это генеральный секретарь или что? Да у нас все смеются над такими заявлениями!

— Что же делать?

— Бороться и отстаивать будущее своими силами! Интерфронт создавался не по приказу из Москвы, а по воле сотен тысяч людей, не желающих распада родной страны и превращения русских в жителей национальных республик второго сорта. Нам больше не на кого надеяться, кроме как на себя. Уже сейчас мы видим, что силы неравны, что нам приходится отстаивать интересы государства и народа вопреки нынешней государственной же власти. Но просто так мы все равно не сдадимся!

— Но разве компартия Латвии не ваш союзник?

— У компартии фактически не осталось рычагов влияния. У нас, как вы знаете, уже две компартии. К тому же сейчас все больше власти переходит ко вновь избранным Советам народных депутатов. Но из-за многочисленных фальсификаций во время выборов «народными» эти советы можно назвать только в кавычках. На самом деле сегодня депутаты советов всех уровней — это инструмент разрушения советской же власти! Кроме того, Интерфронт является самостоятельным массовым движением трудящихся, объединившим всех, кто готов противостоять выходу Латвии из состава Союза и превращению нелатышей в изгоев на собственной земле. У нас более полумиллиона сторонников. Только в нашем районе в Интерфронт входят представители всех предприятий и многих других коллективов, не считая чисто национальных — латышских. В каждом городе Латвии, в каждом городском районе есть территориальные организации Интерфронта. За нами сила общественного мнения!

— Но ведь и на митинги сторонников НФЛ собираются сотни тысяч людей!

— Да, население разделилось на две половины, и, к сожалению, по национальному признаку. Но это сознательная деструктивная деятельность нынешнего руководства республики, поддерживаемая Центром. Мы оказались брошенными и союзным руководством и республиканским. Нас, половины населения Латвии, как будто не существует для них. И так не только у нас, но и во всей Прибалтике, на Кавказе, даже на Украине. Страна рушится, и мы не имеем права просто сидеть и смотреть, как вместе со страной рушится наше будущее! Я простой начальник цеха, я не политик. Меня выбрали председателем районного совета Интерфронта такие же, как я, трудящиеся! В той Латвии, которую рисуют средства массовой информации, подчиненные НФЛ, ни у нас, ни у наших детей нет будущего! Точнее, не такого будущего хотим мы для себя и наших детей!

— Достаточно! — Украинцев, внимательно следящий за ходом беседы, остановил оператора.

— Снято! Молодец Виталий Сергеевич, крепко ты приложил! Осталось только придумать, как все это без купюр потом в эфир выпустить. —

Леша вздохнул и потер лицо руками, как бы смывая неприятные предчувствия разборок с начальством.

— Вы только рабочий материал этот никому не показывайте из наших тоже, — задумчиво посоветовал ленинградцам Валерий Алексеевич. — Алексеев-то поймет, а вот Лопатин с ЦК дружит, может и зарубить Вареника.

— Ладно, не в первый раз, мы еще их самих раскрутим на горяченькое!

— уверенно пообещал Хачик.

— Поедемте ко мне ужинать, мужики! — просто сказал, придя в себя после пережитого напряжения, Виталий Сергеевич. — Только за водкой заедем по дороге, запарился я, как будто у станка три смены отстоял. Как ты, Валера, можешь каждый день интервью раздавать, не понимаю, я бы лучше повесился!

— Работа у меня такая, Виталий! — усмехнулся Иванов и весело засуетился, поторапливая гостей к спуску в долину, где стояла машина. — Не плачь, девчонка, пройдут дожди!

— Вся жизнь впереди — надейся и жди! — в унисон подпел Тышкевич, соединив две песни в одну, и все бодро застучали каблуками по бесчисленным деревянным ступенькам, ведущим вниз, к машине, к дороге, к концу напряженного, хлопотного дня.

Потом, уже в гостинице, Леша Украинцев придержал спешащего оставить ленинградцев и ехать домой Иванова.

— Валера, не торопись, а?

— Что такое, Леша?

— Мужики уже все равно «никакие», а нам бы поговорить с тобой накоротке, спокойно, про все ваши расклады. — Леша помолчал, держась рукой за дверцу расхлябанной желтой «Волги», на которой Валерий Алексеевич уже собирался вернуться домой и закончить наконец затянувшееся воскресенье.

— Ну, я не знаю, Алла там, наверное, уже рвет и мечет.

— Надо, Валера! Времени мало у нас, а дел много. Надо все выстроить как-то так, чтобы и выстрелить в цель, и самим уцелеть.

— Эх, ты и мертвого уговоришь! Садись в машину — заедем сперва на «точку», хотя. — Иванов повернулся к водителю, ждущему, когда клиент решит наконец, ехать им или не ехать дальше. — Слушай, шеф, а водочки у тебя, случайно, не найдется в багажнике?

— Может, и найдется. — Водитель внимательно осмотрел Иванова, прикидывая, нет ли подвоха — уж очень жестко в последнее время боролись с таксистами, продающими алкоголь, омоновцы. Совсем недавно нескольких таких дельцов хорошенько искупали в море на пляже в Вецаки, заставляя окунаться в холодные волны под пулями, свистящими над головой. Да и когда бутылки с водкой разбивают о твою собственную «тачку» — тоже не очень приятно.

— Четвертной за две! — закинул приманку Валерий Алексеевич.

— Тридцать!

— Идет!

От администратора Иванов, в который уже раз за сегодняшний нескончаемый день, позвонил домой и передал трубку Леше, которого Алла хорошо знала и любила, — пусть сам отмазывает как хочет. Уладив вопрос, пошли в номер, заглянули в комнату, где храпел Хачик, прикрыли аккуратно дверь и устроились в гостиной двухкомнатного номера.

Выпили, закусили бутербродами из пакета, приготовленного гостям с собой заботливым Вареником. Леша достал было маленький импортный диктофон на микрокассету, но Иванов скривил лицо, и Украинцев послушно убрал редкую по тем временам и красивую игрушку в дорожную сумку, достав взамен потрепанный блокнот.

— Ну что, помнишь, как Штирлиц в кино картинки рисовал? Рисуй для начала Алексеева! — Валерий Алексеевич распечатал резервную пачку черной «Элиты», закурил, выпустил струю сиреневого дыма в желтый луч старенькой настольной лампы, направленной на пустые стаканы.

Леша перелистал блокнот, нашел чистую страницу, передвинул стаканы, взял ручку и довольно похоже, в профиль, изобразил лидера Интерфронта.

— Был я у шефа доверенным лицом и вел его избирательную кампанию — Иванов пощипал задумчиво ус, обдумывая, с чего бы начать. — Вот на прошедших недавно выборах в Верховный Совет вся интрига и сплелась. А точнее даже — не интрига, а будущий песец. Пушной сибирский зверь. Как у нас в армии говорили когда-то, в ГСВГ: «Аллес песец, геноссе золь-датен!»

Украинцев понимающе кивнул острым небритым подбородком и, тоже теребя ус, только левой рукой, правой начал рисовать у ног шаржированного Алексеева сугроб, из которого торчит длинный пушистый хвост. Отодвинул рисунок, посмотрел критически и написал прямо на хвосте: «Выборы».

 

Глава 2

— Выборы мы в целом проиграли, а в частности выиграли. На нашем отдельно взятом 48-м избирательном округе в Риге. Точнее, выиграл Алексеев, конечно. Но сил было потрачено немало. Район нам достался препаршивый, надо сказать. Это Красная Двина, Мангали — впрочем, тебе это мало о чем говорит. Короче, заводская, предпортовая окраина. С одной стороны — Межапарк, с другой — доки судоремонтного завода, разные мелкие предприятия, а между ними маленькие домишки, населенные преимущественно латышами. Ну, правда, «Коммутатор» и «Латвбытхим» — крупные производственные объединения тоже были на нашем участке. Но хотя люди-то там работают наши в основном, живут-то они совсем в других районах. Короче, мотались мы с шефом по всем домам и домишкам каждый божий день. В каждую квартиру старались зайти, буквально с каждым поговорить. А ведь в квартиру надо еще просто войти. Это ведь не как раньше — агитатором ходить… Латыши удивлялись часто. Но слушали. Тем более что Алексеев по-латышски говорит очень хорошо, они и этому удивлялись тоже. На скромных белых «Жигулях», шеф сам за рулем, и я. Так вот, вдвоем, почти все и объездили. Ну, конечно, митинги устраивали во дворах, на предприятиях шеф выступал. Активисты наши помогали — листовки разбрасывали по ящикам. Почему вдвоем? Так ведь у нас не один кандидат в депутаты был. А шеф не хотел одеяло на себя перетягивать, заставлять на себя работать все движение. Хотя мог бы, конечно.

Должен тебе сказать, Леша, что депутаты фракции «Равноправие», ныне объявившей себя фракцией компартии, прошли в Верховный Совет исключительно потому, что позиционировали себя перед избирателями как интерфронтовцы! А вот когда выборы прошли, они оказались депутатами от компартии почему-то… Ну, это ладно. К двурушничеству партийных товарищей мы давно привыкли. Случись что, эти люди и партию кинут точно так же, как и нас. Так что, может, оно и к лучшему, что мы от балласта освободились, — меньше говна в Интерфронте останется….

Так вот! Листовки самодельные — на машинке отпечатаны, кое-как размножены, вручную криво порезаны… на газетной бумаге дешевой все. Не до жиру, откуда деньги взять, типографии? Опять щепетильность алексеевская — я уж мог бы обратиться в отдел спецпропаганды округа — помогли бы с мощностями, но нет — все должно быть чисто! Нет хозяев дома, кинешь листовку в почтовый ящик, а там уже целый ворох буклетов лежит от наших конкурентов! Цветных! На глянцевой бумаге журнальной! Фото, дизайн, качество печати. Сделано в Германии, между прочим.

А главным противником нашим была та еще сволочь — некий Вилен Толпежников — депутат Верховного Совета СССР, между прочим! И по совместительству — кандидат в депутаты Верховного Совета Латвии от ДННЛ — Движения за национальную независимость Латвии.

Дэнэнээловцы — это, я тебе скажу, покруче народнофронтовцев — самые упертые и неприкрытые националисты, да еще и с эсэсовской кровью перемешанные, безо всяких шуток! Их «народники» боятся; они у латышей стоят на острие идеологической борьбы и самых жестких решений русского вопроса. Но сам-то он, Толпежников, не латыш вовсе. Родился в Мариуполе в 28-м году, в Латвии только с 52-го года. Врач-реаниматолог, понимаешь. Вот, кстати, посмотри его программу! — Иванов полез в портфель, достал папку, надписанную красным фломастером: «Выборы».

В. Толпежников: Моя платформа предельно ясна и коротка. В ней три основных направления: забота о человеке, борьба с любым, насилием, и борьба за сохранение малочисленных народов, в первую очередь латышского!

Программа, с которой я выступал на выборах народных депутатов СССР, была несколько обширнее. В ней говорилось, что каждый народ на своей территории должен быть единственным, хозяином. В Латвии им должен быть латышский народ. Были там. и протесты, против всех захватнических войн и насилий по отношению к другим, народам, которые совершала советская власть. Для меня, как врача, одинакова боль любого человека. Но особенно меня беспокоит, судьба малых народов, потому что в присутствии больших они постепенно вымирают.

В Латвии гибнет, латышская нация. Это научно обоснованный тезис. Поэтому представители большого русского народа должны, делать уступки коренному населению, как говорил В. И. Ленин. Надо сохранить латышей как этнос. И к этому я призываю. Я переживаю за судьбу всех народов, которые хотят стать самостоятельными, где бы на земном шаре они ни жили. За это меня в 1968 году исключили из КПСС. И когда каждый народ у нас в стране будет устроен так, как он считает нужным, тогда можно будет заняться остальными, более мелкими вопросами.

Сейчас, в этот критический для старой Российской империи период, когда ее развал грозит гибелью малым народам, я считаю борьбу за их сохранение самым главным.

В национальной республике должен быть один хозяин. Латвия была захвачена русскими царями. Латышей здесь действительно было мало. И сейчас мы должны сохранить их и отдать свой моральный долг.

Каждый человек может осуществлять права человека, но если он не мешает при этом другим. Все права человека — выдумка буржуазных социологов. Им выгодно иметь маленькие народы, у которых не могло быть отдельно выраженных национальных черт. Эти народы, которые одинаково питаются, одинаково одеваются, говорят на одном языке, как в США, очень удобны для эксплуатации. Права индивидуума — это их тезис. В нашем государстве должен быть другой. В первую очередь — сохранение народа.

- Почему вы ненавидите советскую власть? Почему из НФЛ перешли в ДННЛ?

— Нельзя сказать, что я ее так уж ненавижу. Но особенно любить не пытаюсь, так как считаю ее продолжением Российской империи. А в ДННЛ перешел потому, что НФЛ еще недостаточно радикален.

- Как вы относитесь к Положению о знании латышского языка по категориям ЛВС?

— Если люди сами не понимают, что они должны знать язык своих хозяев, то мне ответить нечего.

- Зачем вы баллотируетесь кандидатом в Верховный Совет республики?

— Я не хочу быть кандидатом, в депутаты, но мне говорят, что так надо, пока Латвия не получит, свободу от Российской империи. Я думаю, что латышский народ меня поддержит, а мнение остальных меня не интересует.

— Что будет со всеми нами, русскими, при таком будущем, которое вы обрисовали, если Латвия выйдет из состава СССР? И как вы относитесь к «лесным братьям»?

— Вы. же все хотите поехать за границу. Вот вы. и будете жить за границей, и никуда ездить будет, не нужно. А «лесные братья» — партизаны, которые отстаивали свое мнение о порядках в мире.

— Так все-таки почему вы, ненавидя свою Родину, являетесь народным депутатом этой страны и еще хотите быть избранным в Верховный Советреспублики?

— Политика — грязная работа. Я не хочу ею заниматься, но мне сказали, что я там. должен быть, а сам. я не хочу быть депутатом…

Под возмущенные крики зала В. Толпежников вынужден был уйти с трибуны, а его место занял кандидат в депутаты А. Алексеев, платформа которого базируется на программе Интерфронта.

— Это статья о предвыборных встречах на ПО «Коммутатор», Леша. Там, кстати, и тезисы нашей программы есть, вместе с шефом составляли. Посмотри, чтобы мне не пересказывать своими словами.

Леша пыхтел сигареткой, шелестел бумажной полосой газеты, хмыкал задумчиво, потом резюмировал:

— Жалко, что никто так и не спросил этого типа, а кто именно его так просил, кто ему сказал, что он непременно должен быть депутатом и защищать латышский народ? Кто сделал ему предложение, от которого нельзя отказаться?

— Вот, Лешенька! Тут-то собака и порылась. — Валерий Алексеевич легко поднялся с кресла и, сделав упреждающий жест, выскочил в коридор к дежурной — попросить кофе.

Водки было за вечер выпито столько, что и не забирала уже, и в глотку не лезла.

— Когда у нас выборы состоялись? 18 марта, да! Месяц едва прошел. Но впереди самое главное — первое заседание Верховного Совета в новом составе! И я могу с тобой поспорить на миллион, что уже на первом заседании ВС Латвия в одностороннем порядке примет декларацию — о независимости. Государственной независимости, Леша!

— Ну, принять декларацию, это еще не значит стать независимым.

— А кто помешает? Москва? Так она же все это провернула! Без команды сверху не было бы ни НФЛ, ни ДННЛ, ничего бы не было! Мне же латыши сами говорили, удивляясь, что они только и ждали, когда на них цыкнут! А тут все наоборот — приезжает Яковлев и дает звиздюлей за то, что медленно перестраиваются! Ну, тут уж самые тупые и законопослушные поняли, чего от них в Москве хотят! Хотят, Леша! Они хотят, чтобы республики разбежались кто куда, но только сами! Дескать, извините, так уж получилось! И никто не виноват, «не удержали»… А нас тут всех — на помойку!

— Так ведь половина населения с вами!

— Ну и кто когда слушал население? Мы одни, Леша, одни против всех! Против Горбатого, Москвы, против НФЛ, против США, Англии, Германии. Кого тебе еще перечислить? Да даже русские в России окончательно рехнулись и скулят жалобно об угнетенных народах Прибалтики! Сам этого не знаешь, что ли? Армия без приказа никуда, МВД расколят, как в Литве, административный ресурс весь уже у них в руках! Это песец, Леша!

— Ну, ты уж тоже, слишком мрачно, жить не хочется!

— Жи-и-ть-то как раз хочется! Еще как хочется. Только не той жизнью, которую нам обещают толпежниковы всякие.

Иванов плюхнулся в кресло, разлил по стаканам водки, выпил, не чокаясь.

— КГБ и тот в руках «народников», можно сказать… Среднее звено и младшее пытаются что-то делать, но что они могут, когда команда — не препятствовать? Есть прогноз, что председателем нового Верховного Совета выберут Горбунова. Правда, теперь он уже не Горбунов, а Горбу-новС! И по-русски начал говорить с акцентом, сука! А ведь еще недавно был секретарем по идеологии компартии Латвии!

Ладно, давай дальше разбираться. Для тебя не секрет, что выборы в целом мы проиграли. И не могли не проиграть. Пресса, телевидение, радио — все в руках НФЛ. Деньги, типографии, транспорт — все у них в руках. Плюс американские советники числом не менее двух десятков — специалисты по проведению выборов и по психологической войне. Они еще в прошлом году в Ригу прибыли совершенно легально и руководили всей кампанией НФЛ! Плюс миллионы долларов наликом, ввезенные сюда по дипломатическим каналам. Плюс целые контейнеры оргтехники, присланные Западом. Плюс западные типографии к их услугам. Плюс регулярные выезды энфээловцев на Запад для консультаций, оплаченные принимающей стороной, ебстественно!

И самое главное — нарезка избирательных округов. Проще говоря, округа нарезаны были так, чтобы у русского, преимущественно городского населения количество депутатов заранее было гораздо меньше, чем у сельского, преимущественно латышского населения. Вот и вся игра. Раз — и в дамки! Ты уже слышал сегодня, Вареник говорил на съемке, что Алк-снис обнародовал схему распределения округов в Латвии на Верховном Совете СССР. Признали, что это грубейшее нарушение, но результаты выборов оставили без изменений! И теперь мы ждем первого заседания нового ВС и заявления о выходе Латвии из состава Союза. Все! Никого мнение народа не интересует, Леша. Дело техники, и только. Как захотят, так наше мнение и сфальсифицируют. И даже если не получится, то просто наплюют, так и будет, вот увидишь!

— Иванов прикурил сигарету от своего же окурка и продолжил, чуть успокоившись.

— Итак, Алексеев Анатолий Георгиевич. Председатель Президиума Республиканского совета Интернационального фронта трудящихся Латвийской ССР. Мой прямой и непосредственный, так сказать, начальник. Русский. Строго между нами говоря, в Бога верит, православный. По-моему, даже в церковь ходит, но, как ты понимаешь, у нас это не афишируется из-за вынужденного блока с КПЛ на платформе Москвы. Да и коммунист он, формально, иначе бы директором не стал никогда.

— Валер, а ты знаешь, что Хачик со Светкой повенчался в церкви? Ну, это отдельная тема, давай дальше.

— Родился в 1935 году в Риге. Алексеевы живут в Латвии уже около двухсот лет, кстати.

Окончил наш университет. Инженер. Работал мастером на цементном заводе, начальником цеха, главным инженером, директором завода, управляющий трестом крупнопанельного домостроения. С 82-го года заместитель начальника Управления торговли Рижского горисполкома по капитальному строительству. С 1989 года на штатной работе в Интерфронте. Женат, две дочери — старшая работает на заводе инженером, младшая — студентка. Хорошенькие девушки, Леша! Но шеф их бережет и воспитывает высоконравственно. По-латышски говорит как на родном. В Эстонии, кстати, тоже поработать успел — Кохтла-Ярвеский комбинат из прорыва вытаскивал. Мой земляк, можно сказать, мы с ним даже по-эстонски парой слов иногда перебрасываемся.

Вредные привычки. Сам вредный! Требовательный, жесткий руководитель. Мягко стелет, со всеми по имени-отчеству, вежлив, но тихо что-то скажет — все из задних рядов слышат. Курит редко, балуется больше. Никогда не видел его выпившим, хотя время сейчас сам знаешь какое, жрут все водку как проклятые, что у нас, что у латышей.

Но, говорят, иногда отъезжает на дачу, запирается там и оттягивается, чтоб никто не увидел. Ну, значит, нормальный человек, просто в рамках себя держит — не дай бог кто-то зацепится. Он постоянно под прицелом!

— А Лопатин? — Леша перелистнул страницу и начал набрасывать силуэт в мундире с лицом Шварценеггера.

— Лопатин Игорь Валентинович… Русский. Полковник запаса ВВС. Коммунист и к тому же не формальный. Член ЦК КПЛ. Отсюда проблемы: Лопатин тянет к сотрудничеству с Рубиксом — первым секретарем компартии на московской платформе, а Алексеев — сторонник полной самостоятельности Интерфронта как народного независимого движения сопротивления.

Но сейчас это уже не так актуально — из сопредседателей Лопатин уходит постепенно на второй план, скорее всего он перейдет на должность председателя Объединенного фронта трудящихся СССР. В любом случае главный у нас — Алексеев. Обрати внимание, Леша, с какой хлебной должности, с республиканского торга, ушел в ИФ Анатолий Георгиевич! Нет бы кооперативчик возглавить… Не-е-е-ет, шеф у нас человек убежденный! Уважаю и даже люблю. Он ведь чего добился! У нас уникальный прецедент — массовое движение, в руководстве которого нет «русскоязычных»! Русские все, представляешь? Народ, слава богу, раскусил, что к чему, и на первом же съезде не выбрал никого из этих. в руководство! А потом их зачистили потихоньку, не без моей помощи, между прочим! А Лопатин вообще-то мужик нормальный. Крепкий, волевой, связи с армией поддерживает. Только очень уж коммунистический, хоть и в хорошем смысле этого слова.

Трудно все, Леша, и сложно. Русским национальным движением Интерфронт и назвать нельзя было, и сказать громко нельзя об этом до сих пор, хотя, конечно, девяносто процентов движения — это русские. Люди не созрели, да и пока объяснишь, что к чему — все распадется, народ и так запутан донельзя. Так что официально, по программе, принятой очередным съездом, наши главные цели, — это сохранение Советского Союза и основных достижений социализма плюс противодействие националистической, буржуазной политике НФЛ, стремящегося выжить русских из Латвии. Я иностранным журналистам вообще говорю всегда на пресс-конференциях, что мы — правозащитники! Мы защищаем права человека, в данном конкретном случае всех нелатышей! Хотя, конечно, тот же Тол-пежников прав хотя бы в том, что защищать надо права народа в первую очередь. Но для нас важно сохранение прав русского народа, а об этом нигде в мире сейчас сказать нельзя! Сожрут! И самыми первыми — наши же сотни тысяч сторонников, русские в Латвии! Права которых мы, как можем, стараемся защищать!

Так вот! Беда в том, что латыши железно объединены Народным фронтом. И если у них есть еще и Гражданские комитеты ДННЛ, так это не разные движения, а просто, просто. как эсэсовцы при вермахте, понимаешь? Впрочем, сами латыши, конечно, до всего этого не додумались бы, они просто старательные исполнители чужой воли. Той самой, что объединила и Горбачева, и Запад. Прибалтику наш генсек хренов уже давно сдал, так же как сдал ГДР и вообще соцстраны! Только ведь на Прибалтике не остановится процесс, который «пошел»… Ну вот, латыши объединены железно. Они боятся пукнуть против НФЛ, соседи и коллеги заложат. Там все на страхе и тупой исполнительности. А у нас.

У нас компартия старается внедрить среди нелатышей кучу самых разных организаций, лишь бы мы, Интерфронт, не оставались самым крупным и сплоченным движением оппозиции! Да еще не зависящим напрямую ни от КПЛ, ни от КПСС! Всякие создаются БСО, ЦДИ, Букашкины всякие — это фамилия такая — пытаются создать новый Интерфронт, только такой, чтобы как НФЛ. Короче, еще есть забастовочный комитет, ОСТК — трудовые коллективы и профсоюзы, Союз ветеранов, Русское общество Латвии, Латвийское общество русской культуры. Рвут русских по частям, чтобы раздробить. Вот и на выборах в результате — провал. Пусть и спланированный и объективно понятный, но провал! Вся эта свора «русскоязычных» — демократические коммунисты и примкнувшие к ним — создает фракцию «Равноправие» в Верховном Совете нового созыва. Но Алексеев будет независимым кандидатом, кандидатом от Интерфронта. Все равно большинство у фракции НФЛ, а значит, скоро будет очередная заварушка, как только старый ВС, советский, сложит свои полномочия. Ну уж я им подарочек приготовлю к открытию, приезжай, будет что снимать!

— Ну-ка, ну-ка! — Украинцев отодвинул блокнот и оживился. — Ты, Валера, держи меня в курсе. Я у нас посоветуюсь кое с кем, может, чем поможем, а в чем и предупредим. Зря ты тогда с Виноградовым не захотел поговорить, не убыло бы от тебя!

— Рано пока, все узнаешь! А Олег твой. Виноградов. Ты можешь положиться, что контора питерская не в курсе, чем наша занимается? А если и нет, так все равно у них руки уже коротки. Ты не отвлекайся, слушай, завтра тебе с Алексеевым встречаться, а вы едва знакомы. Так вот, о программе Толпежникова, нашего основного соперника на выборах, ты в курсе. Это вообще латышская программа — у них все едино — независимость от России, братание с Западом, а у русских все отобрать и гнать взашей!

Посмотри, пригодится, и на аргументы нашей стороны. Вот тебе один из предвыборных материалов Алексеева.

«— Анатолий Георгиевич, что все-таки заставило вас, человека солидного, устроенного, броситься в рискованное плавание по бурному политическому морю?

— Идеалы юности, так и не нашедшие в свое время выхода. Мое поколение вступило в пору возмужания в годы хрущевской «оттепели». Но оно, как теперь говорят, осталось «невостребованным», не смогло в полной мере отдать обществу свою энергию, реализовать замыслы. Перестройка встряхнула нас, и мы посчитали необходимым принять участие в преобразовании нашей жизни на принципах демократии, создании экономически мощного государства, способного обеспечить гражданам достойное существование.

В Народном фронте Латвии мы, однако, по многим причинам оказались лишними. Поэтому возникла идея создать свою организацию. Причем она не предполагалась мононациональной или противостоящей кому-то. Она намечалась как широкое демократическое движение с привлечением всех слоев населения, всех национальностей. Мы ведь и сейчас, когда принимаем к себе, не спрашиваем человека, какой он национальности. Но коль мы избрали одним из пунктов программы построение правового государства, то мы в своей деятельности уделяем этому первостепенное значение. В такой правовой защите больше всего нуждается русское население. Одно к одному — так и получилось, что Интерфронт стал преимущественно правозащитной организацией.

Для меня оскорбительно слышать упреки в адрес нелатышей, что они здесь пришлые, мигранты. У русских в Латвии глубокие корни. Над облагораживанием здешней земли трудились и белорусы, украинцы, евреи, немцы — все те, кто испокон веков ее населял. Мои предки жили тут почти два века и не на дармовщинку! Мой дядя, например, был архитектором, по его проекту построено несколько известных зданий в Риге — как видите, след оставлен вполне зримый! А вот что говорят статистические данные за 1897 год: из двух миллионов шестисот тысяч человек, живших тогда в Латвии, латыши составляли всего миллион триста четырнадцать тысяч. Так что для другой половины населения эта земля тоже не чужая. Часто можно услышать от наших оппонентов, что в годы первой буржуазной республики доля латышского населения достигала почти восемьдесят процентов. Но наши оппоненты весьма лукаво «забывают» объяснить, каким образом так получилось. Ведь в годы Первой мировой войны с территории нынешней Латвии были эвакуированы более полумиллиона русских, которые уже не смогли вернуться сюда после 1920 года. В начале 20-х годов в Латвии проживало всего-навсего миллион шестьсот тысяч человек! На миллион меньше, чем раньше! Таковы последствия мировой войны и революций, но история говорит нам, что такой мононациональный состав населения, который сложился при буржуазной республике, для Латвии не правило, а, наоборот, исключение, вызванное чрезвычайными обстоятельствами! Насильственная латышизация при диктатуре Ульманиса тоже принесла свои горькие плоды. Можно сказать, что сейчас только-только восстановилась численность населения этой территории на уровне конца XIX века! И восстановился традиционный многонациональный состав населения в процентном отношении.

— Нередко приходится слышать досаду русскоязычных жителей, дескать, Интерфронт, «спит». Подобные упреки, по-видимому, результат недостаточной осведомленности населения республики о деятельности вашей организации. Что можно записать ей в актив?

— В силу обстоятельств, как я уже сказал, мы вынуждены сконцентрировать внимание на правозащитной деятельности. И, считаю, тут кое-чего добились. Немалая заслуга Интерфронта в том, например, что законы, касающиеся миграции, языка, участия в выборах. у нас пока значительно мягче, чем в соседних республиках. Во многом благодаря Интерфронту нам пока удается избежать событий. подобных тем, что произошли в Закавказье. Думаю даже, что программа НФЛ, принятая на его втором съезде, в большей степени, чем предыдущая, учитывающая интересы нелатышской части населения, была составлена с учетом того, что существует Интерфронт.

Взрывоопасность ситуации в значительной мере обусловлена тем, что республиканские органы сами показывают пример неуважительного отношения к законности, принимая законы, противоречащие союзным. И результат не замедлил сказаться в росте преступности. Глядя на Президиум Верховного Совета республики или Совмин, каждый чиновник или хозяйственный руководитель начинает сам определять, какая норма закона ему «подходит», а какая «устарела» или, наоборот, «принята поспешно». Так, ступенька за ступенькой, этот правовой нигилизм спускается до рядового гражданина, которому, как говорится, уже и сам черт не брат.

В свою очередь, центральная власть находится в состоянии паралича, не может определиться. А раз так, то люди начинают принимать меры собственной защиты вне рамок закона, что привело уже к вооруженной конфронтации в Закавказье и других регионах страны. Я убежден, что тем, кто породил такой правовой нигилизм, придется в конце концов понести ответственность.

— Об этом, шла речь и на недавнем, круглом, столе «Литературной России», в котором, вы. участвовали?

— Его участники ставили тот же вопрос, но в историческом ракурсе. Так, если договоры 1940 года о вступлении прибалтийских республик в СССР не действительны, то почему правомочны в таком случае договоры революционных лет, оторвавшие от России миллионы квадратных километров? Ведь они были подкреплены штыками интервентов, пушками английской эскадры в Балтийском море. Участники встречи припомнили без труда, что Борисоглебск стал Даугавпилсом без каких бы то ни было этнических или экономических оснований.

Поставив под сомнение результаты выборов в Народный сейм наши недальновидные политики «выпустили джинна из бутылки», дав веские основания другим усомниться в правомочности правительства Советской России признать в 1920 году независимость буржуазной Латвии, поскольку вряд ли советское правительство тех лет можно считать, по нашим сегодняшним представлениям, законно избранным!

— Вернемся, однако, из исторических дебрей в экономические. джунгли. Каких взглядов вы. придерживаетесь в этой области?

Меня тревожит, что республиканское правительство чересчур увлечено идеями частной собственности, акционерных обществ. Не вдаваясь в теоретический спор выделю лишь один практический аспект проблемы. По нашим данным, тридцать девять процентов вкладов в сберкассы — до трехсот рублей, и только около десять процентов — крупные, на которых сегодня сорок семь процентов всех хранящихся в сберкассах сбережений населения. Из этого можно сделать вывод, что только десятая часть вкладчиков сможет приобретать акции, стать хозяевами предприятий. Увы, много денег имеет не тот, кто «пашет» на заводе или на стройке, а дельцы теневой экономики. И мне, например, очень не хотелось бы идти в услужение к какому-то спекулянту или мафиози. Так что нам следует поискать другие пути расгосударствления собственности. Аренда, как мне представляется, более подходящий в наших условиях способ сделать так, чтобы средства производства принадлежали самим производителям.

— На недавней пресс-конференции в Министерстве экономики как раз шла речь о том, чтобы акции распределять бесплатно или за символическую сумму работающим на данном предприятии, может, в этом выход?

— Сомневаюсь. Если блага распределяются бесплатно, то в привилегированном положении оказываются те, кто эти блага распределяет. То есть опять внакладе будет рядовой труженик, а выиграют бюрократ и делец. Не говоря уже о том, что, как только акции перестанут быть именными, их скупят толстосумы.

К сожалению, ни в республике, ни в стране нет механизма учета общественного мнения.

Примеры можно приводить бесконечно.»

Украинцев оторвался от газетной вырезки и начал корябать в блокноте кривые строчки с жирными «нота бене». Валерий Алексеевич поглядывал на часы и прикидывал, когда же наконец сможет добраться до постели. Леша захлопнул блокнот и шмыгнул носом.

— Ладно, Валера, хватит на сегодня. Понятно, что то, что вынужден говорить осторожно прессе Алексеев, вы давно уже обсудили «в уме» и сделали выводы. И приняли решения, вероятно. Ладно, это ваша кухня. Но только у вас, в Прибалтике, готовят рецепты для всей страны. Кулинары плаща и кинжала, акулы империализма, мать их ети! Ну что, на посошок?

— Нет, Леша, я уже пас. А то будет как с той девочкой на выборах.

— И что случилось с девочкой?

— Да так, смешной эпизод… Расскажу на прощание. День выборов. Мы с товарищами, конечно, на одном из избирательных участков в Саркан-даугаве, в школе сидим. Наблюдаем, волнуемся, если честно. Доверенные лица Толпежникова — латыши все, настроены добродушно, так как в победе уверены на сто процентов. Шутят с нами, предлагают коньячку с кофе накатить. Ну, мы ничего, тоже анекдоты травим, хотя на душе кошки скребут. И тут, к вечеру уже, поступает звонок: женский голос требует урну на дом принести, дескать, болеет человек, подняться на ноги не может, а голосовать хочет! Берем урну переносную и идем пешочком, благо адрес в соседней двенадцатиэтажке, у магазина «Нептун». Нас двое — от Интерфронта, и двое дэнэнээловцев, конечно. Звоним в квартиру, нам кричат: «Открыто, заходите!» — по-русски кричат, заметь! Мы и заходим, раз приглашают. А там картина маслом. Ну, квартирка ухоженная, чистенькая, все как у людей. В коридоре никого, проходим дружно в гостиную. На диване лежит, закутавшись в одеялко, девушка лет девятнадцати от силы, симпатичная такая. У дивана тазик стоит, однако. Шампанское открытое на полу. И сама она с такого бодунища, что еле языком ворочает. Понятно, что до участка не дойти! А красавица приподнимается, собрав последние силы, на локоток и стонет: «Я голосую за Анатолия Алексеева!»

Переглянулись мы с латышами — те ржут тихонько. Вывел я старшего их в коридор и говорю:

«Ну что, пойдем обратно, куда ж ей, пьяной, голосовать-то?»

«Да ладно, что там, пусть проголосует, раз мы пришли, бывает всякое в жизни», — отвечает латыш со смехом и по плечику меня похлопывает, типа, помни нашу доброту, а мы все равно выиграем! — «Да как-то неудобно!» — «Пусть только паспорт покажет, да своей рукой черкнет — и все будет по закону!» — «Ну, если вы не против.» — «Такое ответственное отношение к выборам можно только уважать», — уже внаглую чуть не хохочет дэнэнээловец.

Возвращаемся в комнату, все вместе ищем паспорт, оказавшийся спрятанным у девицы под подушкой, а та, как нарочно, из последних сил гун-дит монотонно: «Мой депутат Алексеев от Интерфронта, я голосую только за Алексеева, только за русских.»

Сознательная, короче, девчонка попалась. Ну что же, проголосовала она кое-как, мы акт составили, все подписали. Идем на участок, латыши ржут как кони, я матерюсь про себя. А тут уже и время «Ч», закрываем участок, начинаем бюллетени считать. И тут лица наших оппонентов начинают краснеть и бледнеть одновременно. Красно-бело-красные, как цвета их флага! Чем дальше, тем больше. Когда подсчет закончили, я уже сам стал латышам предлагать коньячку тяпнуть — за победу нашего кандидата. Но они почему-то отказались. Тут с других участков данные подоспели, короче, победил Алексеев Толпежникова! Не зря мы целый месяц свой округ обходили, ой не зря! Перевес, правда, был небольшой, но победа наша, да еще в одном из самых проблемных районов Риги!

Так что та девочка, дай ей Бог здоровья и мужа красавца, такую волю к победе проявила, что я на всю жизнь ее запомнил!.. Но если я еще сейчас стакан накачу — усну в машине. Так что, давай, Леша, прощаться, спать осталось четыре часа. А мне еще домой через весь город. И остаток ночи с Аллой ругаться. И дочку с утра в садик вести, у жены вторая смена в школе… И понедельник — день тяжелый. Будни начинаются, Алексей Рэдич, будни!

Заспанная администраторша вызвала такси, потом разбудила прикорнувшего в холле на диванчике, в ожидании машины, Иванова. Тот улыбнулся мечтательно спросонья, увидев внезапно перед собой улыбку красивой молодой женщины, потом сообразил, кто она и где он, неловко попрощался и рухнул на заднее сиденье потрепанной «Волги». Такси понеслось по пустым улицам, уже окрашенным ранним весенним солнышком, но ни волшебной зари над острыми шпилями Вецриги, ни легкого тумана над притихшей Двиной Валерий Алексеевич не заметил. Он спал.

 

Глава 3

Заспанный ребенок, теплый, родной, как всегда, путался в узких колготках, искал резинки для хвостиков, но не куксился, не капризничал — делал свое дело — собирался в садик сам. Сама то есть собиралась, доченька. Алла явно проснулась тоже, но упорно делала вид, что спит. Вчера допоздна проверяла тетради, конечно, а Иванов обещал ведь накануне «тряхнуть учительской стариной» — помочь разобраться с диктантами, но какое тут «помочь», когда заявился в пятом часу утра и сразу рухнул на диван, хорошо хоть разделся сперва. Ладно, ей во вторую смену, пусть отсыпается.

Алюминиевая турка, кофемолка «Страуме», хорошо, что ребята из Питера кофе в зернах привезли — можно взбодриться. А то еще недавно приходилось терпеть, пока не доберешься до центра, не заскочишь в кафе, не попросишь двойного и покрепче. А все равно гадость сварят, сволочи! Иванов вспомнил, с какой радостью жарила Алла финского мороженого гуся, привезенного им из очередной командировки, и как плакала, когда пропал огромный кусок парной говядины, который устроил ей в подарок Хачик, договорившись с земляком-поваром из столовой телецентра.

Заморозить парное мясо не успели, да еще Иванов сдуру запаковал вырезку в два полиэтиленовых мешка сразу — боялся, что протечет свежа-тинка по дороге. А в вагоне жара, за ночь мясо не то чтобы протухло, но когда развернул дома — явственно стало попахивать. Алла обнюхивала кусок, слезы стояли в глазах — в это время семнадцать килограммов вырезки были просто сокровищем. Иванов в сердцах выбросил мясо на помойку. Конечно, можно было пережарить, перекрутить; наверняка то, что доставала Алла в магазинах — было гораздо хуже, но уже не побороть было разочарования и отвращения, и обиды на самого себя. И жену было жалко до слез.

Денег пока еще хватало — Иванов получал прилично, зарплату отдавал Алле, гонорары, правда, периодически зажимал — ведь представительских никто не платил, а связи с людьми, с теми же питерцами, надо было «крепить» — они-то принимали у себя от души. Правда, возможности у них тоже были другие — и не в халявных ресторанных посиделках дело — работали все из убеждения. Но так принято в мире, и никуда от этого не деться.

Алла тоже получала хорошо, но деньги уже начали обесцениваться, все тяжелее стало доставать продукты, даже по талонам. Помогали бабушки, подкидывали то одно, то другое. Иванов старался привозить продукты из частых командировок в Питер, там пока со снабжением было получше, чем в Риге. Да и друзья на телевидении имели по тем временам возможности и связи почти необъятные.

— Па-па!!! — требовательно подала из прихожей голос Ксения, уже одетая.

Валерий Алексеевич залпом проглотил остатки кофе, поправил шапочку ребенку, затянул повыше молнию на курточке и стал рассовывать по карманам «джентльменский набор», бормоча про себя привычное: «Пистолет, партбилет…». Партбилета никакого у него, слава Богу, не было, зато разные удостоверения, ежедневник, записная книжка, сигареты, спички, кошелек, ручка, ключи от сейфа, газовый баллончик на всякий случай еле вмещались в карманах, а папок и сумок, которые легко было где-нибудь забыть, он не любил.

Алла так и не подала голос, лежала отвернувшись к стене. Ну ладно, к вечеру отойдет.

Пробежали, топоча, по лестнице — Ксюша все старалась обогнать отца, выскочили на двор. Солнце не обмануло — светило ярко уже. «Весна, я с улицы, где тополь удивлен, где даль пугается, где дом упасть боится, где воздух синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы…» — вспомнился с усмешкой Пастернак… Вот и трамвай спешит от Межапарка! «Гауяс», «Бралю капи», «Браса», «Казармью» — нам выходить! Быстро сдать Ксению в садике румяной Катерине — переброситься словом, поцеловать ребенка и снова бегом на трамвай!

Парки, уже начинающие зеленеть, кончились, трамвай втянулся в узкие улицы центра. Теперь быстренько, быстренько, быстренько пробежимся вдоль Городского канала — снова по зелени, мимо уток и голубей; вот и ненавистный памятник Свободы, перед ним цветы, венки, флажки. А под ним — постамент памятника Петру Первому, на месте которого при Ульманисе воздвигли этот, монумент. А Вера Мухина отстояла после войны латышскую святыню, не дала снести. Гранитная тетка на высокой стеле держит в руках три золотые звезды: «Три прибалтийские республики» — как врали экскурсоводы, а на самом деле — Видземе, Земгале и Курземе — три области Латвии. Латгале, как слишком русское, даже не посчитали нужным принять во внимание! Так, чего я завелся-то? Ага! Разумовский просил помочь спрятать Петра Первого до времени. Историк-любитель, энтузиаст русской старины, откопавший останки бронзовой скульптуры Петра на складе бывшей веревочной фабрики, недавно обратился в Интерфронт — больше некуда. Музей истории отказался взять на хранение, да, того и гляди, латыши вообще Петра истребят, потом скажут — потерялся окончательно. Ладно, позвоню в Политуправление округа — пусть выручают, дадут машину и положат до поры на территории какой-нибудь в/ч…

Так, а это у нас что такое происходит? На Смилшу, прямо перед домом, в котором квартировал Республиканский совет Интерфронта, толкались люди, стояла на штативе кинокамера, нацеленная вверх, на окно пятого этажа. Там, как раз из кабинета Иванова, выставляли утром на длинном древке флаг Латвийской ССР. Вот и сейчас шелковое полотнище гордо полоскалось на свежем весеннем ветерке. Тут же, у входа в дом, стоял желтый автобус Рижской студии документальных фильмов. Оператор в коричневом, домашней вязки свитере приник к камере. А напротив него стоял оператор ленинградцев и снимал оператора рижской хроники, снимавшего флаг на здании Интерфронта. Иванов подоспел как раз в тот момент, когда латыш-оператор заметил, что его самого снимают, и оторвался, разогнувшись, от камеры на штативе:

— Оп-па!!! — удивленно воскликнул он. К нему тут же подлетел Толик Тышкевич с микрофоном:

— А что это вы тут снимаете?

— Мы с Рижской киностудии… — растерянно ответил латыш.

К нему на выручку тут же подбежал напарник, очевидно, режиссер:

— А вы кто?

— Мы с Ленинградского телевидения! Так что вы снимаете, коллеги?

— Флаг, которого уже нет!

— Как нет? Вот же он!

— Флаг, который уже не существует! Нет, он, конечно, где-то еще есть, но вообще-то его уже нет!

— Значит — это последний красный флаг в Латвии? — не отставал Тышкевич.

— Да, наверное, последний, — неуверенно протянул режиссер, после чего латыши быстренько подхватили камеру и штатив и втянулись в свой автобус.

Хачик с Лешей, наблюдавшие эту выразительную сцену, стоя рядом с Тышкевичем, удовлетворенно кивнули своему оператору — снято!

— Ну, вы тут на ходу подметки рвете! — Иванов пожал всем руки, всмотрелся в лица — помятые слегка, но ничего, работоспособные. — Что так рано? У вас же Иванс в одиннадцать часов только!

— Да как-то не спалось, — засмеялся Хачик, переглянувшись с Лешей Украинцевым. Тышкевич с оператором только выразительно и укоризненно вздохнули.

— Да они с семи утра ищут, чем бы опохмелиться, и найти не могут, — выдал общую тайну Толик.

— Ага, а вы думаете, Латвия уже настолько отделилась от Союза, что у нас горбачевский указ не действует? — засмеялся Валерий Алексеевич. — Что, что, а вот это, увы, действует! До одиннадцати часов вам нигде и никто не нальет! Кроме меня, конечно. Вы завтракали?

— Да так, чайку попили, — зевнув, отозвался Украинцев.

— Ну, пойдем тогда завтракать, здесь рядом, заодно и проблему решим. Прошли пару десятков метров по булыжной мостовой, свернули направо, на Вальню, и вот она — «Драудзиба».

— Кафе «Дружба»! — торжественно объявил Иванов. — Рекомендую запомнить местонахождение на весь период пребывания с целью периодического оздоровления!

Маленькое кафе почти не изменилось за прошедшие годы. Перейдя на работу в Интерфронт, Валерий Алексеевич вспомнил любимое заведение, теперь находящееся в двух шагах от места дислокации, и снова назначал там встречи, а то и просто зависал с коллегами по вечерам. Анита, пышная моложавая блондинка-буфетчица, встретила Иванова как своего. Тот усадил друзей за столик у окна, пошептался с Анитой о чем-то и вскоре стал передавать одну за другой чашки с кофе, накрытые почему-то блюдцами. Потом уже чашки с кофе горячим. Чтоб не перепутать. Конечно же, половина чашек вместо кофе была доверху налита рижским черным бальзамом. На вид и не отличишь, особенно издалека. Хотя народу больше в кафе не было, бальзам все равно отхлебывали как кофе, с искренним удовольствием отдаваясь процессу.

Тышкевич, правда, от своей порции отказался в пользу Хачика, а сам, шевеля пышными усами, уже вовсю охмурял красавицу Аниту — не то польку, не то литовку, а в общем-то, по сути, русскую, но уж не латышку — точно. Иначе интерфронтовцы не зависали бы тут так часто.

Придя немного в себя, Украинцев достал свой помятый блокнот и начал пытать Иванова про Иванса, интервью с которым в штаб квартире НФЛ было назначено на одиннадцать часов. Это было неподалеку, тоже в Старой Риге, только с другой ее стороны, на Вецпилсетас.

Иванов вздохнул и привычно стал «раскладывать карты».

— Иванс Дайнис, журналист, председатель Думы Народного фронта Латвии. Кстати, Дайнис — это имя, Иванс — фамилия, а то коллеги из России часто путают.

Леша уже черкал в блокноте новый шарж — глобус с надписью «Latvi-ja», а верхом на нем долговязая худая фигурка с дирижерской палочкой в руке.

— Ну, насчет дирижера это ты, Леша, перегнул. Дайнис скорее просто играет на трубе в оркестре. Первоначально на эту роль — лидера НФЛ — планировали Яниса Петерса. Петерс — поэт, публицист, возглавлял Союз писателей Латвийской ССР, лауреат всяких советских премий. Он же — один из публичных основателей Народного фронта. Но Янис — человек немолодой, опытный, предпочитает на всякий случай слишком сильно не отсвечивать. Да и компромата на него за советское прошлое многовато, видимо. Хотя, сам понимашь, почти все народнофронтовцы вышли из национальной партийной, управленческой и творческой элиты, тщательно взращиваемой самой советской властью.

Все, как ты помнишь, вообще начиналось с пленума творческих союзов Латвии. Это хорошо подготовленное событие произошло еще в июне 88-го года. Что потом произошло в Москве?

— 19-я партийная конференция, — не моргнув глазом и не прекращая рисовать в своем блокноте, кивнул Леша. — 19-я конференция и лично академик Александр Яковлев выработали знаменитую резолюцию о гласности. Именно эта конференция открыла дорогу альтернативным выборам в Советском Союзе. А без альтернативных, в кавычках, выборов и без «гласности» националисты в республиках никогда не смогли бы победить как бы законно и открыто. А также не могли бы опрокинуть всю систему власти в Союзе, включая и Россию. Выборы, Валера, это вообще — фикция. Любые выборы, кроме сельского схода.

— Да, Алексей Рэдич, да-да. — Иванов помрачнел, закурил, помахал рукой перед лицом, отгоняя едкий дым, защипавший глаза. — Короче, и Петерс, и Иванс были делегатами 19-й партконференции. Но еще 1 июня 88-го года в Латвии состоялся расширенный пленум творческих союзов республики. Из ста восьмидесяти пяти участников с правом голоса присутствовали двенадцать докторов наук, четыре академика, шестнадцать профессоров, четыре члена-корреспондента академий, три лаурета Госпремии СССР, двадцать пять лауреатов Госпремий Латвийской ССР, два лауреата Ленинской премии, депутаты Верховных Советов Союза и Латвии, члены ЦК КПЛ… Я наизусть этот список «диссидентов» — «угнетенных и порабощенных латышей» помню. В качестве почетного гостя был приглашен на пленум и выступил с речью главный редактор журнала ЦК КПСС «Коммунист» Отто Лацис. Все себя проявили, все себя показали с лучшей стороны! Джемма Скулме, Вия Артмане, Раймонд Паулс — первый советский легальный миллионер. «Обделенные и ограбленные советской властью»! Но главным событием пленума стало, пожалуй, выступление бывшего офицера контрразведки Красной армии, профессора Академии художеств Латвии Маврика Вульфсона. Именно он, подлец, еще недавно писавший в своих мемуарах о том, как в 1940 году «со слезами на глазах целовал броню советского танка», именно этот мерзавец поднял вопрос о пакте Молотова—Риббентропа и назвал вхождение Латвии в Советский Союз «оккупацией». В чем тут же с ним согласились, и на весь мир заявили об этом, конгрессмены США.

— Вульфсон — латыш, да? — Хачик, до этого лениво наставлявший оператора перед съемкой, оживился и хищно шмыгнул огромным носом.

— Да, Хачатур Амбарцумович, конечно, Маврик — латыш. Такой же, как и ты, — усмехнулся Иванов.

— Мужики, я вам еще раз повторю: на самом деле латыши здесь ни при чем. Латыши есть просто объект воздействия. Да, объект — легко поддающийся, напуганный. Просто сейчас они больше боятся своих западных хозяев, чем московского Центра. Они инстинктивно уже поняли, что хозяева снова поменялись. Или что они объединились с прежними, западными хозяевами. Латыши всегда делали и будут делать то, что от них хочет хозяин. Если тебя шарахнут кирпичом по голове, ара, ты же не будешь на кирпич обижаться? Ты будешь обижаться на того, кто этот кирпич в руке держал, правильно? Вот латыши, эстонцы и прочие хохлы (прости, Леша)

— такой же точно кирпич. Не более и не менее. Никогда они не были субъектом истории, а всегда — управляемым объектом воздействия.

— Ладно, Валера, ты не извиняйся. — Хачик подтолкнул острым плечом щуплого Украинцева и горько улыбнулся. — Я вам сам рассказывал, что в Армении сегодня творится. И я знаю, чем это для армян, как всегда, кончится.

— Ну, короче, Маврик сделал свое дело… Дальше вы знаете. Уже в августе Яковлев приехал в Ригу и подстегнул замершую в ожидании дальнейших указаний из Москвы и готовую тут же отыграть назад интеллигенцию

— все правильно делаете, но медленно! Соответственно, осенью того же, 1988 года мы уже имели в наличии Народный фронт Латвии. Сегодня в нем состоит практически вся «советская» и исполнительная власть. У нас ведь как всегда было — русские заняты в промышленности, транспорте, строительстве. Латыши — управление, культура, СМИ, сфера обслуживания и сельское хозяйство. Так что русские зарабатывают на жизнь, русские, плюс огромные вливания союзного (читай — российского) бюджета, дотируют сельское хозяйство, праздники песни и прочую дребедень. А латыши распределяют ресурсы. Как и куда они теперь эти ресурсы направляют, думаю, уже понятно. Короче, те самые «альтернативные» выборы, которые были прописаны стране 19-й партийной конференцией, и та самая «гласность» привели к закономерному результату — новый состав Верховного Совета оказался под контролем НФЛ. Значит, скоро Союз рассыплется по команде сверху, как карточный домик. А сделать ничего нельзя.

Можно только побарахтаться, чтобы потом не было стыдно за бесцельно прожитые годы.

— А чрезвычайное положение?

— А чудес, Леша не бывает. Верить хочется, но верится с трудом. Поживем — увидим. Если поживем.

— Иванс. Это Иван с буквой «с» на конце? — Оператор Саша, до того совершенно индифферентный, все-таки подал голос.

— Ага. Тут у нас вообще все интересно. Гомункулусы сплошные. Янычары Запада. Онемеченные — в Латвии или ополяченные — на Украине — славяне. Это все, ребята, наследие большой советской проблемы. Даже не советской, а царской еще.

Создание народов, понимаете ли. Латышей, украинцев, да много еще кого, по английской ли наводке или по собственной глупости создавали из ничего за собственный счет. А поскольку мало их было, то вовсю шли процессы насильственной украинизации и латышизации населения. Причем, что интересно, параллельно шли процессы, что в довоенном СССР, что в буржуазной довоенной Латвии… Отсюда у нас столько «латышей» с русскими фамилиями. Да и «украинцев» понаделали из малороссов миллионы. Долгий это разговор…

Вернемся к Ивансу. Краткий курс, так сказать.

Первым импульсом к волнениям интеллигенции стала серия статей молодого журналиста Дайниса Иванса против строительства Даугавпилс-ской ГЭС. Потом началась кампания против строительства в Риге метро. На этой волне Дайниса и подставили вместо осторожного Петерса символом «Атмоды» — «пробуждения» по-латышски. 1955 года рождения, популярный журналист, четверо маленьких детей — джинсы, свитер, копна пышных пшеничных волос… Все как доктор прописал. Он не дирижер, нет! Он просто восторженный конъюнктурщик. И хороший исполнитель роли. Да только роль уже прописана заранее, и сценарий давно составлен.

Импровизации мало! Слишком мало спонтанности для таких событий, мужики. Слишком спланировано все! Вот это меня тревожит больше всего. Ну, я человек маленький, что от меня зависит? Разве что еще баль-замчику у Аниты заказать. Да только вам пора уже выдвигаться!

О! Два слова напоследок. Знаете, нам еще в универе преподаватель латышского, профессор Михайловский (!), рассказал о том, что слово «bri-viba» — «свобода» — на самом деле когда-то означало «разрешение», «позволение». А понятия «свобода» в латышском языке просто не было изначально! То есть они исторически этими категориями никогда не мыслили, латыши! А потом им «разрешили» стать латышами. Потом им разрешили стать как бы «независимыми». Вот и сейчас им снова «позволили»!!! Так что с тенями мы боремся. С куклами! А кукловоды… Ну ладно, удачи вам! Вас проводят везде, чтобы не заплутали, а я до вечера еще покручусь по своим делам — накопилось тут разного.

Ленинградцы выходили из «Дружбы» в приподнятом настроении, перешучивались, возбужденные новым для них городом, привычной интересной работой, предвкушением конца дня с неизменным гостеприимством встречающей стороны. А Валерий Алексеевич проводил их завистливым взглядом, вернулся на Смилшу и тяжело пошагал по крутой извилистой лестнице на свой пятый этаж.

Кабинет был пуст, соседа, ведавшего, скажем так, оргвопросами, уже не было — он с утра любил объезжать районные советы ИФ. На столе Иванова лежала аккуратно сложенная стопка свежих газет и почты. Не успел он усесться за стол, как зазвонил телефон.

— Валера! Это я…

— Алла, что случилось? Ты в школе?

— Из учительской звоню! Слушай, котик, у меня сегодня педсовет, а в семнадцать часов к нам сантехник придет — опять утром заливать стало! Ты уж отпросись там. А то я никак сегодня не могу!

— Алла, ты же знаешь, что у меня съемочная группа, работы полно.

— Знаю я твою работу, аж под утро заявился, перегаром твоим до сих пор вся квартира разит!

— Господи, что ты, не понимаешь, что ли, как у нас все дела с ленинградцами делаются? Что ты опять начинаешь на пустом месте?!

— Как хочешь, а чтобы сантехника встретил, я не могу весь дом одна тянуть! И Ксению из садика забери по дороге!

— Да у нас съемка в Интерфронте как раз в пять часов, что я Алексееву скажу, в конце концов, что у меня кран течет и больше сантехника встретить некому? Я же тут не в бирюльки играю, Алла!

В трубке раздались гудки. Валерий Алексеевич глубоко вздохнул, медленно, сдерживаясь, положил аккуратно трубку на место. Развернул было газету, посмотрел невидяще на первую полосу, потом раздраженно кинул «Советскую молодежь» назад в стопку и подошел к окну, машинально закуривая по дороге. В окне перед ним упруго развевался красный с бело-голубой волною флаг. За ним открывалось узкое ущелье средневековой улочки, в конце которой был виден кусочек голубого неба над круглой башенкой Кошкиного дома. Черный котяра выгнул спину, изо всех сил цепляясь за острый шпиль башенки. «Прям как я!» — невесело ухмыльнулся Иванов.

За спиной раздался деликатный стук в дверь. Секретарша из приемной Алексеева — полная хохотушка Таня, не дожидаясь ответа — все-таки все на работе, не дома, вошла в кабинет и весело поздоровалась:

— Валерий Алексеевич, доброе утро!

— День уже, Татьяна Митрофановна, — нарочито сокрушенно вздохнул Иванов.

— Вас Анатолий Георгиевич просит зайти. Просил прихватить с собой тексты листовок к митингу. И еще на двенадцать часов у вас Би-би-си, а на тринадцать часов — японцы.

— Хорошо, иду. Да, помню.

Дверь аккуратно закрылась. Валерий Алексеевич помял лицо руками, причесал взъерошенные волосы и кинул в рот крошечную таблетку «Антиполицая», подаренного недавно омоновцами на всякий случай. Шеф был справедлив, Иванова любил, но был еще и строг.

Длинный казенный коридор, изломанный острыми углами, вел в приемную, общую для двух сопредседателей ИФ — Алексеева и Лопатина. Таня заваривала чай, чужих в приемной не было, и потому Валерий Алексеевич, нечинясь, пошел прямо в кабинет шефа. Стукнул по косяку для проформы и сразу открыл дверь. Анатолий Георгиевич, против ожидания, был не один и недовольно нахмурился. Но, разглядев Иванова, неожиданно улыбнулся, как-то рассеянно и по-домашнему.

— Заходите, Валерий Алексеевич, мы уже прощаемся.

Спиной к Иванову за приставным столом для заседаний сидела изящная — по повороту головы, изгибу спины — это видно было сразу — молодая женщина с модной короткой стрижкой. Алексеев вышел из-за стола и галантно поцеловал руку легко поднявшейся с места даме.

— Рад был снова видеть вас, Татьяна Федоровна. Надеюсь, мы еще скоро встретимся.

— Спасибо, Анатолий Георгиевич, я не думала, что все так быстро и хорошо устроится, в наше-то смутное время! Я буду звонить вам в пятницу утром, как только все подтвердится окончательно.

Посетительница решительно повернулась к выходу и неожиданно чуть не столкнулась со стоящим в проходе Ивановым. Легкое замешательство, извиняющаяся полуулыбка, быстрое, вежливое «Здравствуйте, извините!»; и Таня! Таня! — легко разминувшись с Валерием Алексеевичем, выскользнула в дверь, оставив за собой только легкий шлейф знакомых до остановки дыхания редких французских духов.

Иванов только и смог, что замереть, глядя в медленно прикрывшуюся за Татьяной тяжелую дверь, обитую казенным черным дерматином.

— Симпатичная дама, не правда ли, Валерий Алексеевич? — Чуть насмешливый голос шефа вернул Иванова к жизни.

— Простите, Анатолий Георгиевич, мне просто показалось, что мы раньше с нею встречались! — Иванов тяжело плюхнулся на привычное место напротив лидера Интерфронта, открыл папку с текстами листовок, придвинул поближе Алексееву.

Сердце стучало с перебоями, как копыта лошади по мерзлой земле перед прыжком. — А кто это?

— Наш товарищ из Литвы, она координатор Интердвижения «Единство». Ее Смоткин привез, вы с ним чуть-чуть разминулись.

— Смоткин? У него там какие-то проблемы, я слышал.

— Ну, это немудрено, он человек горячий, настоящий активист, нам бы таких побольше.

— Мы с ним в Питере вместе на предприятиях выступали. Интересный мужик. И все-таки мы встречались, встречались…

— Давайте к делу, Валерий Алексеевич! Как там наши гости?

— Да все в порядке, Анатолий Георгиевич! Пошли Иванса снимать. Потом Рубикс, Кезберс, в семнадцать часов они у нас работать будут.

— Я как раз хотел поговорить об этом. Как вы думаете, сколько человек с нашей стороны нужно представить и кого?

— Мне кажется, неплохо было бы, чтобы вы лично были, еще Игорь Валентинович, ну и пара человек из Президиума. Этого более чем достаточно. Нельзя слишком пережимать и обнаруживать, что они по нашему приглашению и на нас работают. Надо бы как-то потоньше все сделать.

— Хорошо, но вы должны быть обязательно!

— Анатолий Георгиевич, у меня трубу дома прорвало, жена во вторую смену, сантехник как раз придет.

— Валерий Алексеевич, это как-то несерьезно даже.

— Но я ведь монтировать с ними материал поеду в Питер, засвечусь в титрах, а уж в кадр лезть мне совсем ни к чему! Ну что я такого могу сказать, чего бы вы не сказали?

— Пили вчера с ребятами?

— Анатолий Георгиевич, а как я, по-вашему, могу их заставить относиться к нам неформально? Цикл передач, каждая по часу эфирного времени, все с нашей подачи, вы представляете, сколько это реально бы стоило? Мы ведь им денег не подкидываем, условий никаких особых не обеспечиваем, все на личных контактах! И я же теперь крайний.

— Ладно, идите отсыпайтесь, но чтобы в семнадцать часов были здесь.

— У меня сейчас журналисты до обеда расписаны. И потом, ну дома же тоже как-то надо урегулировать мое постоянное отсутствие по выходным!

— Просто детский сад какой-то! Хорошо, разберетесь с прессой, потом решайте свои сантехнические проблемы, а вечером прошу вас быть здесь.

— Понял. Спасибо. Тексты оставляю, правку можете делать, если понадобится, прямо на этих экземплярах.

— Зайдите к Наталье Владимировне, пусть она выпишет вам с Вареником деньги на покрытие расходов. На бензин, на. питание, в конце концов. Я ей позвоню.

— Анатолий Георгиевич, извините, там к Валерию Алексеевичу англичане на интервью. — просунула голову в дверь секретарь.

Алексеев махнул рукой Иванову и углубился в принесенные им бумаги.

Из кабинета Валерий Алексеевич выскочил пулей, чтобы успеть еще перекурить в коридоре перед съемкой и собраться с мыслями. «Неужели и правда Таня?! Не может быть! Не узнала? Или это я с ума сошел?! Семь или восемь лет прошло? Нет. Так не бывает. Хотя из Литвы же, шеф сказал, приехала. Надо Смоткина найти немедленно! Нет, сначала Би-би-си, а то Алексеев потом неделю дуться на меня будет.»

Эх, Таня, Таня.

 

Глава 4

— Толку от этих интервью — с гулькин хрен! — Валерий Алексеевич проводил до выхода на лестницу улыбающегося японца и его московскую переводчицу и теперь отводил душу соседу по кабинету.

— Ну как же! Все-таки и наша позиция озвучена в мировых СМИ. — Подтянутый, энергичный, всегда улыбающийся сосед по кабинету участливо повернулся к Иванову всем корпусом.

— Михаил Петрович, будет вам издеваться! Нам-то что с того? Во-первых, все переврут. Во-вторых, все равно сначала оближут НФЛ с головы до задницы и представят в лучшем свете. А нас уж так, для контраста. К тому же о нас знают в России, о нашем существовании прекрасно известно на Западе. Но в Латвии возможностей для пропаганды — наше «Единство» да партийная «Советская Латвия» — и то с оговорками, поскольку у них свои установки — рубиксовские. Радио наше, выходящее с полевого армейского передатчика, хрипит, пердит, и ловить его надо как вражеские «голоса» в брежневскую эпоху!

— Ну, Валера, хорошо, что хоть это пока не прикрыли. Дальше будет хуже, так что ты молодец, что последние возможности используешь на всю катушку. И Алексеев это понимает. И я. понимаю. А вот некоторые сотрудники твои больше саботажем занимаются!

— Вы снова о Васильеве?

— Снова о нем, Валерий Алексеевич! Ты, извини, с ног сбиваешься, а его — кассету переписать не допросишься! То он в ЦК пропадает, то спит до обеда. Он на кого вообще работает?! Вот поставлю за ним людей один раз, и посмотрим, чем он на самом деле под нашей крышей занимается!

— Петрович. Он меня самого достал. Но у меня нет других людей. Нету! Нет журналистов, нет операторов, нет режиссеров! Ты посмотри, кто у нас в газете сидит? Хорошо хоть Рощин человек профессиональный, но ведь он у нас редактором, а в «Советской Латвии» завотделом. Опять на двух стульях, как и Васильев. Но писать некому! Письма активистов и рабкоров элементарно надо хотя бы обрабатывать! Статьи, которые присылают, приносят, которыми заваливают на самом деле редакцию, — это ценный, но сырой материал! Из всего этого делать газету хороший профессиональный штат нужен! Корреспонденты на местах должны быть — профессиональные! Ни репортажа толкового, ни аналитики, ни очерка, ни фельетона. Два с половиной человека способны у нас писать хорошо, но им не разорваться! Технической интеллигенции полно, а творческая вся, по определению, — или латыши, или окололитературные «русскоязычни-ки» — «досиденты» из старого анекдота.

— Да у нас людей — сотни тысяч — только позови!

— На митинг, на демонстрацию, забастовку, в рабочую гвардию — да! А пропагандистов и агитаторов, не говоря уже о талантливых профессиональных журналистах, что вовсе не одно и то же, — нет! Старые партийные кадры в сегодняшней обстановке просто растерялись и толку от них — ноль. Новых — надо растить. Из кого? Растить — это время. Это деньги, между прочим. И время, кстати, на то, чтобы их растить, надо отнимать у себя, а его и так нет Мы вовсю используем ленинградцев хотя бы потому, что своих творческих кадров у нас просто нет!

— Кстати, о ленинградцах! Ты сегодня на съемке будешь вечером?

— Не буду и уже отпросился у Алексеева — у меня трубу прорвало, жена еле заткнула тряпкой, уходя на работу, сантехников встречать некому. Так что я сейчас домой, а на Смилшу буду не раньше девятнадцати часов.

— Ладно, вечером тогда соберемся с гостями да куда-нибудь сходим — развеемся. Заодно и помощь мне нужна от них… через них, сам знаешь с кем.

— Ага! Если кто-то кое-где у нас порой. Шеф раздобрился, велел Наталье денег выписать на пропой. Так что вы, как старший товарищ, подготовьте нам отдельный кабинет.

— В «Таллине»? В «Латвии» все отдельные кабинеты на прослушке, сам знаешь.

— Ну, вам решать! Кстати, Михаил Петрович, вы Смоткина не встречали сегодня, говорят, он заезжал?

— «Литовца»? Так он у меня через час будет.

— Просьба! Личная! Совершенно секретная! Раздобудьте у него телефон дамы, которая его сопровождает, и уточните фамилию, имя, отчество. Ну и все остальное, если получится. Ненавязчиво так, между прочим.

— Ну, Валера, ты даешь! Когда успел девушку срисовать?

— Потом объясню, тут старые дела. Я побежал, Петрович, сейф прикройте сами, пожалуйста!

— Беги, сантехник-сан, а то всех соседей небось затопил уже! Михаил Сворак подождал, пока не затихнут на лестнице торопливые шаги Иванова, стер с лица масляную улыбочку и пружинисто подошел к открытому сейфу, стоящему в углу кабинета. Сейф был у них на двоих — старинный, шесть человек тащили на лямках по крутой лестнице, а когда уронили — из Минфина, стоящего напротив по узкой улочке, охрана прибежала — решили, что в Интерфронте что-то взорвалось! Внутри огромного сейфа у отставного полковника было свое, личное отделение, закрывавшееся отдельной дверкой, ключ от которой был только у него. Покопавшись в папках, Петрович вытащил одну, перелистал и аккуратно добавил несколько строчек разборчивым, красивым почерком старого кадровика. Побаранил пальцами по столу, смотря задумчиво в окно, и решительно убрал документы обратно в железное логово.

Немало было за год совместной работы сделано, пройдено, выпито соседями по кабинету. Доверяли друг другу и из взаимного расположения, и по служебной необходимости. И просто потому, что выбора не было — верить — не верить. Дело общее, а ответственность на каждом своя. Часто совмещали командировки. Вместе ездили в Горький — лекции читать на предприятиях, в партийных органах и школе милиции. Присмотрелись друг к другу на воле, пообтерлись. Потом Иванов поделился своими связями в Питере, вывел Петровича на его бывших коллег по «цеху» в Большом доме на Литейном, а сам ушел в сторону, чтобы не пересекаться. Вместе ездили в Карелию, к Мессершмидту — смешная фамилия у директора Кондопожского ЦБК. Выделенную Интерфронту бумагу делили — часть на выпуск «Единства», а часть на продажу кооператорам втридорога. За счет этих денег движение могло позволить себе содержать необходимый штат. Много было разных насущных практических дел, которые желательно было для подстраховки делать вместе. И доверяли, и проверяли, не обижаясь друг на друга.

Конечно, среди штатных сотрудников движения было много разных людей. Каждый занимался своим — кто лучше, кто хуже. Рвачам и жуликам места в аппарате ИФ обычно не находилось — выгод мало, а страху и ответственности куда больше. Ясно, что и на старуху бывает проруха — иногда приходилось с людьми срочно расставаться; не обходилось и без скандалов, порой тщательно организованных противной стороной. И тем не менее после того, как вычистили провокаторов, расчетливо подставленных движению еще в период его становления, коллектив работал слаженно и довольно эффективно. Лидеры Интерфронта — Алексеев и Лопатин — оба были опытными руководителями старой школы и умели организовать работу. Умели и людей подобрать. Беда в другом была — не так-то просто людей подходящих найти. В активистах и сочувствующих нехватки не было. Но задачи перед движением стояли совершенно новые. Действовать приходилось в обстановке совершенно нетипичной, бороться буквально против всех. Русские в Латвии, шаг за шагом, потихоньку превращались в партизан, не имеющих связи с большой землей. Более того, выходить из окружения было некуда. Ведь «карательные отряды» посылались не столько латышами, сколько Москвой. Это понимали, это просчитывали. Надеяться оставалось на чудо. Но жить было надо, надо было сопротивляться, надо было делать хотя бы то, что еще возможно. И все привыкли со временем к этому и не находили в своем положении ни особого трагизма, ни героизма, ни жертвенности. Просто работали в меру своих сил и способностей.

Иногда казалось, что противостояние это будет вечным и никогда не кончится. Тогда ощущали себя чиновниками, функционерами новой политической машины. Привыкли…

Если бы рвануло вдруг, сразу, если бы далекоидущие планы не маскировались потоком демагогии, если бы людей не усыпляли ежедневной прекраснодушной болтовней — все было бы по-другому. Поначалу на каждый митинг НФЛ тут же отвечали собственной многотысячной манифестацией. Дрались, отстаивая свою точку зрения, искренне надеялись на то, что в Центре просто не видят, не понимают того, что уже происходит на местах. Вера в доброго царя, в сакральную природу любой власти сыграла плохую шутку.

После целого года митингового противостояния и публичных политических дебатов все просто устали. Противостояние стало таким же непреложным фактом жизни, как рассвет, закат и смена времен года. Привыкли. Утратили иммунитет. Теряют остроту чувства; под натиском ирреальной, алогичной, растянутой по времени «перестройки» начинает отказывать людям банальный здравый смысл и пропадает способность к сопротивлению. Ничего не менялось. НФЛ и Интерфронт делили Латвию пополам начиная с 1988 года. Уже шел 90-й… А конца противостоянию не было.

Казалось, что ни одна, ни другая сторона не одерживают решающей победы. Но именно фактор времени, притупления бдительности, остроты восприятия фактов сыграл решающую роль в «величайшей геополитической катастрофе XX века». Количество незаметно перешло в качество. И вода замерзла. Или закипела — как кому больше нравится. И даже ставшие к тому времени профессиональными политиками лидеры ИФ и НФЛ, уже знавшие, казалось бы, все возможные расклады и варианты, в равной степени ощущали себя просто игрушками стихии.

Интерфронтовцы до последнего надеялись на Чрезвычайное Положение, на то, что кто-то все же сорвет стоп-кран и поезд, на всех парах несущийся в бездну, заскрежещет тормозами и остановится на краю пропасти. И тогда имеющаяся у ИФ структура снова нарастет мясом и поможет восстановить государство. Энфээловцы до последнего не верили в то, что они выиграют, и потому постоянно были готовы или вытащить зарытый партбилет и сдать органам своих товарищей по ячейке НФЛ, или срочно эмигрировать привычным с войны путем в Швецию.

Никто при этом не хотел умирать. Никто или почти никто не был готов идти до конца в «последний и решительный бой». Это позволило избежать большой крови. Это же обернулось в результате выигрышем более подлой и трусливой стороны. Которая, конечно же, не была достойна никакой свободы, потому что, вопреки воплям СМИ, никто из латышей реально не шел за нее на бой. Briviba, то есть «свобода», на самом деле снова, как и в 19-м году, обернулась для них «разрешением».

Латышам позволили снова поиграть в независимость. Русским в Латвии не позволили даже сопротивляться, отобрав у них главное — Россию.

Из двух бед выбирают меньшую — эта историческая российская парадигма в очередной раз в мгновение ока превратила миллионы русских в эмигрантов поневоле. «Наши» никогда уже не придут», — думал Иванов, исправно выполняя свою работу — свято веря лишь в древнюю китайскую пословицу о том, что сделанное не может стать несделанным. А значит, и сегодняшнее сопротивление не бессмысленно.

Отец Иванова сразу после увольнения в запас хотел перебраться в родную Пермь, да мать отказывалась ехать вдвоем — не хотела оставлять без присмотра молодую семью младшего сына, боялась потерять горячо любимую внучку. Тогда, пару лет назад, Алексею Ивановичу предложили неожиданно выгодный вариант квартирного обмена — трехкомнатную в центре Владивостока на его двухкомнатную в Риге. Валерий Алексеевич долго уговаривал Аллу переехать в Россию вместе с родителями. Тем более что во Владивостоке служил старший брат — в штабе Тихоокеанского флота, тем более что однокомнатную самого Иванова тоже меняли на двухкомнатную во Владике! Но если для Ивановых даже Владивосток был возвращением на Родину и воссоединением семьи, Алла, вся родня которой веками жила в Латвии, ехать на Дальний Восток отказалась наотрез. Теперь, конечно, никто уже не хотел из России ехать в Прибалтику, да и

Рижский горисполком внезапно запретил обмен квартир в Риге на квартиры за пределами Латвии.

Несколько лет назад, еще в 35-й школе, Иванов подружился было с Ильей Коноваловым, внезапно появившимся коллегой — новым учителем русского языка и литературы. Филолог по образованию, Илья приехал в Ригу с Северного Кавказа. Из Махачкалы, кажется. На Кавказе русскому жить становилось все труднее, несмотря на то что перестройка еще только начиналась тогда. К тому же по специальности Коновалов никогда не работал, сразу после института, неведомо какими путями (а логики на Кавказе не ищи!) он оказался на освобожденной работе в профсоюзном комитете крупного производственного объединения. Быстро выбился в профсоюзные лидеры и несколько лет работал буквально «печенью» — принимая и провожая различные делегации по обмену опытом, ревизии, проверки, инспекции. Обеспечивал отдых руководству предприятия, списывая огромные суммы, уходящие наличными в особый «директорский» фонд. Сам устал, и жена взмолилась: «Уедем куда-нибудь, пока тебя не убили или не посадили! Ты уже на человека не похож стал — дерганый, вечно полупьяный, запутавшийся в паутине проклятых обязательств «ты мне — я тебе!»

Подвернулся обмен на квартиру в Риге. И молодая семья тайком поднялась с места, с большим трудом разорвала отношения с комбинатом, а значит, со всем городом — и оказалась в Латвии. Было это в 86-м году. А уже через год в Прибалтике начали поговаривать о независимости. Дальше — больше. В 89-м году, когда Иванов перешел из школы на работу в Интерфронт, Коновалов опять снялся с места, в очередной раз попробовал убежать, найти спокойное место в сходящем с ума мире. Но выбора особого уже не было, еле успел перебраться к брату — на Ставрополье… Формально — в Россию. А что там будет, на Юге, рядом с Чечней, через год-два — лучше и не думать. Коновалов уехал, Иванов остался. Теперь поезд ушел окончательно, надо было жить дальше. А значит, сопротивляться.

— Конечно, не думали мы тогда в таких категориях. — Валерий Алексеевич нагнулся, пошарил в траве и аккуратно срезал крепенький боровичок — грибы в вырицких лесах этой осенью высыпали на славу. — Все было куда прозаичнее, человек не скотина — ко всему привыкает. Я вот теперь вспоминаю те дни и сам не верю, что не было сегодняшней запоздалой истерики, криков. Каждый занял свою сторону и просто жил дальше. Ситуация подвисла надолго, и это, оглядываясь назад можно твердо сказать, позволило разрушить, казалось, нерушимый Союз. Капля камень точит.

Перечитывал Розанова — так он когда еще писал, что в России лучших людей всегда отсылали на окраины. Самых деятельных, инициативных, энергичных, умных, порядочных. Из центра России — в Прибалтику, Среднюю Азию, на Кавказ, в Польшу, Финляндию. А в какой-нибудь Костроме да Туле, Орле и Курске оставался кто?

И ведь это повторилось в советское время. Сбросили в революцию миллионы лучших русских людей в эмиграцию, положили на полях Гражданской войны.

Потом, уже в СССР, подгребли остатки лучших — и снова их на окраины… Строить, учить, поднимать народное хозяйство. И все это отрывая от самой России! От России, и без того обескровленной революцией, двумя мировыми войнами! Главным ресурсом делились — русскими людьми! И теперь грузины какие-нибудь с эстонцами называют это «русификацией»! И теперь сами же стонут латыши с литовцами, что некому работать, что специалистов нет, людей нет! А нас называли «оккупантами» и «колонизаторами»! И что же? Снова в 91-м году «сбросили» лучших русских людей, отправленных в командировки на окраины империи. Десятки миллионов лучших людей! Кого оставили в России? А кем стали там, в национальных республиках, лучшие русские люди, превратившиеся в эмигрантов поневоле, в людей второго сорта? Как можно было не просто пожертвовать русскими людьми, но и сделать все, чтобы они ассимилировались на окраинах или даже превратились в ненавистников предавшей их Родины?!

Не сформировалась еще единая русская нация! Иначе не было бы ни 17-го года, ни 91-го в XX веке! Не было бы двух гражданских войн. Двух, потому что русские в России в 91-м году фактически, без всяких преувеличений, пошли войной против тридцати миллионов русских, отправленных из России в национальные републики! — Валерий Алексеевич махнул рукой и свернул в ельник, побрел дальше, внимательно вглядываясь в седой мох под ногами. А я не стал спорить и даже отвечать на. на оскорбление, брошенное в лицо, по сути, всем россиянам. И мне в том числе. Тоже мне — «лучшие русские люди»…

Нервничает человек. Тяжело перенес переезд. Формальности, покупка квартиры, дома; ремонты, обустройства, больная жена. Перевез же еще и родителей, и тещу, и тетку жены — инвалида, остававшуюся одну. Всем надо было квартиры в Латвии продать, здесь купить, вещи перевезти, ремонт всем сделать, помочь бумаги оформить. Да тут любой нервное истощение заработает. А сосед еще ничего. Так, побурчит и снова оттаивает. Интересно, он что, в самом деле считает, что в России нашей одни олухи остались? Представляю, что будет, если опубликовать все это, да еще перед выборами… Да ничего не будет. Нам всем действительно дела нет, кто и что о нас скажет. У нас вон Зурабов есть да Греф с Чубайсом — всегда можно душу отвести. Этих снимут, так снять, при необходимости, всегда есть кого. А Иванов мой — кто он такой? Да никто. Пусть радуется, что вообще пустили в Россию из милости. А то слишком много стал разговаривать!

Как там он писал?.. Где-то у меня была его тетрадь со стихами — выпросил на денек, а потом себе оставил. Уже год лежит, а он даже не вспомнил!

Растаять в уюте обманчивых стен капитальных, В тепле раствориться и ласке заботливых глаз, И тихо вздыхать о проблемах, увы, матерьяльных. И настучать на «Ромашке» короткий рассказ.

А в этом рассказе, всего на пяти лишь листочках, История жизни, случайно родившейся здесь. Случайность — на графике судеб рассчитанных точка. И грусти осадок, и Завтра неясная взвесь.

«Неясная взвесь»… Вот так вот взять и плюнуть в лицо всей сегодняшней России! И мне вместе с ней! «Лучшие русские люди». Скромнее надо быть!

Обида долго во мне не проходила, мы даже с грибов вернулись по домам разными путями. Но вечером постучалась в окошко Катя, позвала чаевничать. Пришлось идти.

 

Глава 5

Рощин — редактор интерфронтовской газеты «Единство» перехватил Валерия Алексеевича на лестничной площадке, перегороженной металлической решеткой, у которой сидел ночной дежурный. Редакция и видеоцентр Интерфронта, которые курировал Иванов, располагались на четвертом этаже старого дома на Смилшу. Освобожденные члены Президиума Республиканского совета — немногочисленные штатные сотрудники ИФ — размещались этажом выше. Решетку, отделяющую верхние, интер-фронтовские этажи от остального здания, поставили совсем недавно по настоянию Сворака, председателя Координационного совета ИФ, по совместительству курировавшего вопросы безопасности.

— Валера, погоди! Малаховский свежий номер привез, там твой фельетон, я гонорары расписал, можешь получить у Натальи.

— Уф-ф! Ты псевдоним хоть поставил?

— Да я уже запутался в твоих псевдонимах! Подписал Ржевским. Или надо было другой?

— Нет, тот для серьезных статей, а для фельетонов — Ржевский, все правильно. Ты хоть вычитал сам? Я же успеваю писать только на коленке, в трамвае. На службе некогда — в кабинете днем не протолкнуться.

— Да чего там вычитывать, все равно материалов не хватает! Особенно жанровых. Засушим газету политическим официозом от старперов, а сейчас это — смерти подобно.

— Ну, в желтизну нам тоже скатываться нельзя, пусть «Молодежка» пишет про изнасилование пионерки индийским слоном.

— Да при чем тут желтизна, Валера? Просто должно же быть живое слово, чтоб за душу хватало, а не только вести с фронтов и «подвалы» от профессоров, преподающих марксизм-ленинизм и историю партии!

— Должно! Ты редактор, вот и трудись! Я тебе еще две ставки выбил, что ты от меня еще хочешь? Ладно, я сейчас к Алексееву, а потом Петрович нас с ленинградцами в кабак поведет, давай присоединяйся, тебе будет полезно познакомиться!

— Так они еще в студии, на нашем этаже! Интервью снимают!

— Что, все еще снимают? Вот засада! Я думал, уже закончили. Ладно, Володь, пока Наталья еще не ушла, получи у нее мой гонорар, а? И жди меня с ленинградцами в кабинете.

— Я-то получу, только завтра подойди расписаться, ты же знаешь, у Наташи строго все!

Отмахнувшись, Валерий Алексеевич прошел на четвертый этаж, заглянул налево — в открытую дверь редакции, за которой скрылся Рощин, отметил, что сотрудники еще на местах, повернул направо по коридору, стянул по пути свежий номер «Единства» из груды пачек, сваленных прямо у дверей экспедиции, и, развертывая на ходу газету, остановился у железной перегородки, отрезавшей от мира интерфронтовскую видеостудию «Альтернатива». За дверью чуть слышно бубнили — ребята еще записывали интервью. Иванов не стал врываться посреди съемки. Уселся в коридоре на казенный деревянный стул, закурил и пробежал глазами свой фельетон на последней полосе свежего номера. Пару раз досадливо поморщился, найдя опечатки, удовлетворенно улыбнулся карикатуре, сопровождавшей материал, потом бегло окинул взглядом первую полосу — просто так, для порядка, содержание каждого еженедельника все равно обсуждалось на редколлегии. Вытянул горевшие огнем ноги и попытался расслабиться. Но, как обычно после прочтения своих материалов, расслабиться не давало чувство неудовлетворенности сделанным. Ничему не удавалось последнее время отдаться целиком.

Иванова, как и других немногочисленных штатных сотрудников, буквально разрывали на части. Движение республиканское, сотни тысяч людей, тысячи активистов, требующих решить вопрос, помочь тем или этим, одобрить инициативу, пресечь крамолу. Конечно, главный удар принимали на себя лидеры — Алексеев и Лопатин. Валерий Алексеевич, как и все председатели различных комиссий Республиканского совета, старался заниматься только своими вопросами, их и так было «выше крыши». Он старался не отсвечивать лишний раз, не лез туда, куда не просили, но все равно постоянно появлялись проблемы, вроде бы не относившиеся к вопросам его служебной компетенции, но решать которые приходилось именно Иванову. Впрочем, в таком положении были все.

Вот и этот фельетончик. Вроде бы несерьезно, не члену Президиума такой мелочовкой заниматься, но и гонорары были нелишними, а главное, хотелось обкатать кое-какие мысли, которые пока обсуждать всерьез на президиуме было еще рановато.

Валерий Алексеевич привычно утер лицо ладонями, смывая усталость, и снова развернул газету.

В одном номере было несколько его материалов. Интервью с Лопатиным на первой полосе, подписанное своей фамилией. Там же, под псевдонимом, короткий аналитический обзор. На третьей полосе пара обработанных им и тщательно отредактированных официальных заявлений Алексеева. А вот фельетон на восьмой полосе, уже под третьим псевдонимом, писался наспех, мысли до конца не высказаны, все скомкано. Времени на себя никогда не хватало. хорошо хоть Володька заставил художника нарисовать к фельетону картинку, позволяющую обнажить главный тезис.

..СПИД — болезнь нашего времени, СПИД — политический — в особенности. И самое страшное — это привыкание к вирусу и последующая потеря как политического иммунитета, так и банального здравого смысла. Еще вчера мы негодовали при одной мысли о дискриминационном, законе о языках. Сегодня это уже реальность, и о недавнем, негодовании мы забыли. Еще вчера мы возмущались разговорами о республиканском гражданстве, делящем людей на разные сорта в зависимости от национальности — сегодня мы, как стадо баранов, покорно ждем, когда же новый состав Верховного Совета от НФЛ примет, это, как закон. Еще вчера даже Дума НФЛ боялась вслух сказать о выходе из СССР, сегодня для большинства руководителей республики и сотен тысяч, обманутых ими «народников» односторонняя декларация о независимости — вопрос решенный.

Стало ясно видно, что латышский национализм крайне избирателен — он дружит, с национализмом, грузинским, эстонским, украинским; он даже щедро делится с ними недавно приобретенным, западным, опытом, деньгами, инструкциями и советниками.

Зато все «советские националисты» (какое интересное словосочетание!) дружно борются общим, фронтом, против русских в своих республиках. Мы привыкли ко многому, но что ждет нас завтра, если мы не очнемся от спячки, вызванной притуплением иммунитета, что на деле означает элементарную потерю способности к выживанию?

Мулодцы из «Лабвакара», закончившие, кстати, по особой квоте московские и ленинградские творческие вузы, поют нам колыбельную. Их сотоварищи из охранных отрядов НФЛ примеряют, форму штурмовиков. А мы все верим, успокаивающим, речам, любимца Запада и генсека по совместительству. Единственное спасение наше сегодня — открыть глаза! Тому, кто думает, о завтрашнем, дне, не страшен никакой вирус! Тому, кто не променяет, будущее своих детей и своей великой страны, на сегодняшнее временное спокойствие ради подачки, брошенной до поры до времени «мигрантам» «носителями приоритета», — тому место с нами. Если мы делаем, что-то не так, приходите, будем, делать вместе, может, получится лучше! Только не отсиживайтесь в кустах, их вырубят вместе с вами, освобождая место для «независимости».

Валерий Ржевский»

Иванов еще долго сидел, курил, ожидая, пока закончится съемка за плотно закрытыми дверями интерфронтовской видеостудии. Участвовать в записи ему не хотелось совершенно — и так каждый день интервью, съемки, пресс-конференции. Все это уходило на Запад, в лучшем случае — в Россию. А здесь — здесь только «Единство» с тиражом в пятьдесят тысяч да пара передач в неделю в эфире полуподпольной радиостанции КПЛ «Содружество». Собственные документальные фильмы и телевизионные сюжеты тоже транслировались в основном только Ленинградским телевидением, крайне редко удавалось что-то протолкнуть в Останкино. А поле битвы Интерфронта — здесь, в Латвии. Да еще и слова не скажи прямо, республиканские власти, оседлав умело поднятую с помощью западных спецов волну национализма, поставили русских в заведомо проигрышную позицию. Начнешь говорить о русском, тут же получишь от латышей в ответ — катись в Россию. А из Москвы — окрик: подрываете советскую политику дружбы народов! Короче, национализм сегодня в Союзе разрешен всем, кроме русских. Но главное, наши люди сами, искренне, не приемлют национализма, не понимая, что война в очередной раз идет не с политическим строем, а с русским народом. Про бытовую русофобию знают и понимают. Про русофобию НФЛ знают и понимают. Но поверить всерьез в то, что именно русские являются главным врагом, не могут. Будут ждать все новых доказательств, что латыши и грузины с бандеровца-ми нам не братья… Ждать до последнего. А когда поймут и разъярятся — будет поздно. В том и расчет — step by step, медленно и печально. Пусть привыкают….

Господи, когда же они закончат, наконец? Интересно, что скажет Петрович, видел ли он Смоткина, разузнал ли что о той женщине? Неужели и в самом деле — это Татьяна?

«Ужель та самая Татьяна?!» — даже смешно, право. Столько лет прошло, забыл давно и про госпиталь, и про нее. Или не забыл? Испугался тогда принимать решение или жизнь закрутила? Эх, молодой был, глупый! А если бы? Что тогда?

Ответить сам себе Валерий Алексеевич не успел. Дверь студии отворилась, народ повалил в коридор — перекурить после неожиданно затянувшейся съемки.

Маленький — человек на десять — уютный, приятно округлый банкетный зал ресторана «Таллин» дышал теплом. Овальный стол уже был накрыт холодными закусками и горячительными напитками. Михаил Петрович окинул взглядом проголодавшихся, замотанных длинным днем товарищей и решительно распорядился «наливать».

Улучив минутку, Иванов поймал Петровича, вышедшего в туалет, за локоток отбуксировал его к стойке бара и стал пытать с пристрастием:

— Петрович, так ты Смоткина видел?

— Видел-видел. — пробормотал уже немного «уставший» старший товарищ. — Он, кстати, сегодня же уехал в Вильнюс.

— А как же его спутница?

— Звягинцева Татьяна Федоровна. 54-го года рождения. Переводчица по образованию. Интердвижение консультирует по вопросам контактов с зарубежными СМИ, штатно там не работает.

— Звягинцева. — Валерий Алексеевич растерянно морщил лоб, — хотя, если замужем, вполне могла сменить фамилию.

— Разведена. Муж был военным, но не простой армеец, точно. Подробностей никто не знает.

Очень компетентна, общительна, имеет широкие связи среди иностранных журналистов. Ведет себя вместе с тем довольно строго — мужики к ней яйца подкатывали, но безуспешно. Что еще? Детей нет Живет в Вильнюсе. В средствах, судя по всему, не нуждается. Официально числилась в местном отделении «Интуриста», сейчас уволена, но подрабатывает частным образом. В Интердвижении с самого начала по рекомендации кого-то из лидеров. Вот, собственно, и все, что можно было выдоить, не привлекая особого интереса к объекту.

— Спасибо, Петрович! С меня коньяк и прямо сейчас! — Иванов поманил бармена.

— А что ты так запал на дамочку, а, Лексеич? — Сворак пьяно хихикнул. — Ты же вроде налево не ходок?

— Все правильно, Михаил Петрович, я не бабник, я — пьяница! — Валерий Алексеевич приподнял пузатый бокал с соткой коньяка, чокнулся с коллегой, провел фужером под носом, картинно вдыхая аромат. Аромата не оказалось, и тогда он, скривившись, опрокинул бокал залпом. Отхлебнул кофе, закурил не спеша. Длинный день и ночной недосып начали сказываться. — Сам знаешь, мне кадры нужны. А тут женщина наверняка не только переводит, но и сама пишет профессионально. Да и связи у нее в журналистской среде. А то, что она в Вильнюсе. Так мы сейчас ленинградцев поим — от них одних пользы больше, чем от всей местной прессы, Петрович!

— Ну да, ну да. — покивал с готовностью Сворак. Потом демонстративно отмахнулся рукой от дыма, облаком плававшего по бару, и чуть отодвинулся от смолившего как паровоз Иванова. Вытащил из кофе ломтик лимона, пожевал с безразличным выражением лица и медленно, участливо даже проговорил: — Смоткин-то один уехал сегодня, между прочим! Но тоже просил меня помочь. Татьяна эта его достала — свяжи, говорит, меня с интерфронтовским идеологом, мне с ним взаимодействие обсудить надо… Ну, я ему для нее и дал твой телефончик, рабочий, конечно… — Цепкие карие глазки Петровича прицелились в заметно напрягшегося Иванова.

— Ну давай, давай, не томи!

— А вот и тебе телефончик! Татьяна твоя еще пару дней здесь пробудет, погостит у подруги. — Петрович медленно вытащил из кармана пиджака блеснувшую глянцем визитку.

— И ты молчал? — Валерий Алексеевич выхватил визитку и пробежал глазами лицевую сторону, потом написанный от руки номер рижского телефона на обороте.

Сворак внимательно смотрел на него, по-отечески сопереживая молодому товарищу. Только в уголке плотоядных губ чуть-чуть угадывалась снисходительная усмешка.

 

Глава 6

Домой Иванова привез Толян на омоновском «уазике». Бдительная дворничиха, живущая на первом этаже, высунулась было на шум в подъезде, но, увидев пару дюжих парней в черной форме и с автоматами за спиной, бережно поддерживавших под руки жильца из шестьдесят седьмой квартиры, тут же прикрыла дверь. О Рижском ОМОНе уже тогда ходили легенды — от страшных — до героических.

Отправив ленинградцев после банкета в «Таллине» в гостиницу Валерий Алексеевич вместе со Свораком тут же, на Горького, стал ловить такси. Однако мимо как раз проезжал экипаж закадычного друга Мурашова. Толик сразу приметил двоих припозднившихся мужчин у ресторана и притормозил водилу на всякий случай. Узнав Иванова, ребята тут же усадили его к себе в «бобик», а Петровичу остановили первую же проходящую машину и велели отвезти его в Пурчик. С Ивановым омоновцам было по дороге — они уже возвращались на базу в Вецмилгравис после очередного рейда.

Преступность в Риге с началом перестройки стала зашкаливать. А тут еще намечающееся двоевластие! От криминального взрыва ситуацию удерживал только ОМОН, чрезвычайно жестко работавший по лидерам преступного мира и не менее жестоко проводивший показательные рейды по городу, сурово напоминая уголовникам, кто здесь пока еще хозяин.

Иванов дружил с Толяном уже давно, еще до того, как два года назад в Риге сформировали один из первых в стране отрядов милиции особого назначения. Друзья и теперь частенько собирались вместе, и женам в такие вечера оставалось только вздыхать и перезваниваться друг с другом. Но в этот раз Иванову было не до продолжения банкета. Толян позвонил в дверь, сгрузил чуть живого товарища Алле, успокоил ее и умчался на базу.

Утром Валерий Алексеевич принял контрастный душ, втайне порадовался тому, что у Ксюши опять сопли и не надо ее по этому случаю вести сегодня в садик, заварил кофе и в очередной раз дал зарок не пить. По крайней мере, столько. Он успел поймать ленинградцев в гостинице по телефону, сообщил им, что сегодня он весь день «с ними, на всех съемках». Потом перезвонил на работу и то же самое передал секретарю, чтобы никто его не разыскивал — он на съемках, а еще у него переговоры с литовскими коллегами. Выпив третью чашку кофе, Иванов и вовсе повеселел и перезвонил еще себе в кабинет. Трубку взял Петрович и разговаривал очень скучно — видно, ему тоже было нелегко. Прикрыв себя со всех сторон, Валерий Алексеевич тихонько выскочил из квартиры и побежал в универсам на 2-й Длинной. Купил дочке фруктов, жене — мороженого, себе — пару бутылок портера. На счастье, рядом с магазином какая-то бабуля торговала нарциссами со своего палисадника… Иванов прикупил нежный, чудесно пахнущий букетик на прямых тонких стеблях и понесся домой.

Алла как раз уже встала, хлопотала на кухне. Валерий Алексеевич долго мирился, шутил, ставил цветы в вазу, заваривал Алле кофе и наконец получил прощение, клятвенно пообещав в следующее воскресенье помочь теще с тестем копать на даче грядки.

Пока Алла готовила Ксюше завтрак и заваривала ей всякие чаи от простуды, Иванов вышел на лоджию, уже ярко освещенную солнцем, ласково продуваемую весенним порывистым ветром. Выпил портеру, покурил, выпил еще бутылочку и стал собираться в город. Визитка с телефоном Татьяны так и жгла карман пиджака. Но он не стал звонить из дома, прогулялся пешочком под липами до Брасы и только там зашел в телефонную будку. Сомнений в том, что это именно его Таня, у Иванова уже не было.

— Добрый день! Извините, Татьяну Федоровну можно попросить?

— Здравствуйте! Я слушаю вас…

— Татьяна Федоровна, это вас Иванов Валерий Алексеевич беспокоит, из Интерфронта. Мне ваш телефончик Смоткин дал, сказал, что вы хотели бы со мной встретиться по поводу наших совместных мероприятий.

— Да, да, конечно! Я очень рада, что вы позвонили. — Голос, конечно, был ее. Или не ее? Столько лет прошло, но так трудно забыть это чуть небрежное французское «р», это тщательное интонирование, этот глубокий, обработанный до каждой ноты голос. А вдруг — не она? Голос такой уверенный в себе, почти властный. — Валерий Алексеевич, я не хочу, чтобы вы терялись в догадках, я вас тоже узнала.

— Таня!

— Да-да, Таня! Мне просто не хотелось, чтобы твой шеф знал, что мы так давно знакомы.

— А я уж настроился, судя по «Валерию Алексеевичу», на чисто деловой разговор!

— Разговор в любом случае пойдет о делах, Валерий Алексеевич. — Голос в трубке чуть насмешливо дрогнул. — Но мы ведь уже давно взрослые люди, ты. ты давно не тот мальчик, что был подарен мне судьбою когда-то, Валера. Зачем же делать вид, что я все забыла?

— Таня, Таня! Я опять чувствую себя двоечником перед классным руководителем, — слегка слукавил Иванов.

— Не верю, Станиславский! Не верю!

— Как же можно мне не верить. — хотел было продолжить игру словами Валерий Алексеевич, но вовремя вспомнил, что восемь лет назад именно он перестал звонить своей «почти невесте», и предусмотрительно осекся.

— Вот-вот! — Таня тут же прочитала его мысли. — Ладно, корнет, впрочем. какой ты уже корнет. поручик! Надеюсь, ты уже замотивировал свое отсутствие на службе нашей исключительно деловой встречей?

— Так точно, мадам!

— Я все-таки в тебе не ошиблась тогда. — Голос все больше теплел, и все больше в нем было и света, и радости. — В общем, я в Юрмале, в санатории ДКБФ.

— В Майори, значит.

— Да-да, в Майори. Центральный корпус старый, там, где администрация. «Адмиральский» номер спросишь, тебе покажут. Меня подруга устроила на недельку, у нее тут муж главврачом трудится.

— «Адмиральша», значит… Ваше высокопревосходительство госпожа адмиральша.

— Поручик, молчать!

— Молчу, мадам… И выезжаю первой лошадью, электричкой в смысле. Что-нибудь привезти?

— Пору-у-у-у-у-чи-и-к! — укоризненно пропел голос в трубке. — Раз уж я «адмиральша». Что может мне привезти поручик, кроме своей любви?

— Я, я люблю тебя, Таня, все еще люблю, оказывается, — медленно проговорил Иванов. — Я еду.

Трубку положили. Валерий Алексеевич еще немного послушал гудки и вышел из будки автомата. Как раз напротив, у углового дома — утеса, блестевшего свежей жестью башни в форме византийского шлема, кооператоры недавно поставили цветочный киоск. «Хорошо, что не успел вчера просадить гонорар!» — ликующе подумал Иванов и придирчиво выбрал огромную чайную розу. Рысью спустился под горку на станцию «Браса» — как раз подходила сквозная электричка в Юрмалу, опустился на деревянную скамейку у окна и погрузился в воспоминания, перемежаемые угрызениями совести, — Алле он еще ни разу не изменял, а чем закончится сегодняшняя встреча — предсказать было трудно.

Электричка надолго, минут на десять, притормозила на Центральном вокзале. Пассажиров и тут подсело в вагон немного — сезон еще не начался, и в Юрмале пока еще царила любимая Ивановым сырая, обволакивающая туманом с моря тишина. Снова тронувшись и набирая ход, электричка по высокой насыпи пролетела мимо Вецриги, застучала по мосту через Даугаву, показывая в окошки панораму старого города, но, миновав мост, тут же втянулась в унылые промышленные районы Торнякалнса и Засу-лаукса. Смотреть тут было не на что, и Иванов прикрыл глаза, снова задумался.

Два года назад, когда все вокруг, казалось, были очарованы перестройкой и новым, говорливым без бумажки генсеком, Валерий Алексеевич тоже, на общей волне, возжелал перемен. Жизнь была такой устойчивой, стабильной, что никакие потрясения не могли угрожать ее основам. А легкий свежий ветерок только сдувал пыль с незыблемых оснований, с вечного фундамента, и мальчишеская радость ожидания романтического, гри-новского несбывшегося охватила всех вокруг. И юных студентов, и пожилых рабочих, и седых генералов. Только опытные интриганы партаппаратчики и закаленная в битвах за государственные премии и дачи творческая интеллигенция, шустрые теневики и быстро смекнувшие, что к чему, кооператоры не пускали восторженных соплей и слюней, не пускались в воспоминания о детских мечтах, пресеченных взрослой жизнью в суровой стране. Все они пошли в перестройку, как в «последний и решительный бой», не теряли ни дня, ни минуты. Ловили ветер — тот самый — ветер перемен и тщательно готовили рыболовные снасти: вода становилась с каждым днем все мутней и мутней.

А Валерий Алексеевич налегал на книги — издательства печатали все больше новых имен да еще старых и забытых вытаскивали из прошлого. Все больше становилось яростных публицистов — все манили чем-то, звали куда-то. Но когда в одном из публицистических сборников Иванов прочитал призыв заложить или продать часть российской территории японцам или кому-то там еще и за вырученные деньги срочно удовлетворить потребности советского народа в видеомагнитофонах и модной одежде, колготках и посудомоечных машинах. Что-то в Иванове хрустнуло и застопорилось, как будто предохранитель сработал. А там и расширенный пленум творческих союзов Латвийской ССР подоспел, на котором маститые, облеченные властью и привилегиями творцы, все как один латыши или евреи, призвали обратить внимание центральной власти на проблемы «страждущих и жаждущих» национальных республик. Как они страждут и чего жаждут — это Иванов знал уже прекрасно — и по детству, проведенному на эстонских островах, и по сегодняшней Латвии.

Совсем недавно, еще учась на дневном отделении в университете, он летом ездил подрабатывать в колхоз. Тесть был бригадиром строителей-шабашников. Трудились в Цесисском районе — одном из самых «латышских» в республике. Даже Валерий Алексеевич, давно живущий в Прибалтике, просто обалдел от чистоты, красоты, обеспеченности — в которых жили латышские крестьяне при советской власти. Асфальтированные дороги, колхозные усадьбы из красного кирпича по спецпроектам, огромное количество техники, развитая инфраструктура — электричество, газ, центральное отопление, водопровод, канализация. Клубы, спортивные залы, библиотеки, школы и детские сады — все поражало богатством. Равно как и сами колхозники. Такого количества частных автомобилей в городе тогда было не встретить. Но главное — это жилье. В центре колхозного поселка стояло несколько роскошных пятиэтажек. Разнообразная, очень удобная планировка, высокое качество во всем — от кирпича до отделки — просто восхищало по тем временам. Но дома эти стояли наполовину, а то и на две трети пустыми. Колхозники хотели жить в особняках. «Ливанские домики» — сборные пятикомнатные коттеджи производства Ливанского домостроительного комбината — их тоже уже не устраивали. И вот бригада шабашников строила в Таурене кирпичные двухуровневые усадьбы, рядом с которыми возводили кирпичные же хозпостройки для скота и кормов. Конечно же, здесь присутствовали все городские удобства — ванная на каждом этаже, туалеты, отдельные комнатушки для стиральной машины и прочей бытовой техники.

Все это строилось за счет колхоза, распределялось среди колхозников путем выдачи беспроцентных кредитов, которые со временем сам колхоз за них и погашал. Про качество развитого соцкультбыта и копеечные цены на все — включая роскошные обеды в местной столовке — и говорить не приходится. Все это так понравилось молодому студенту, что он стал уговаривать Аллу плюнуть на все и переехать в Таурене. Работу в местной школе предлагали сразу, сразу предоставляли на выбор любую квартиру в роскошных пятиэтажках, все равно пустующих. Колхоз доплачивал учителям премии, выделял продукты и всякие льготы — путевки на отдых и все такое прочее.

Конечно, пришлось бы подучить латышский язык — русских здесь практически не было. Но зато какая жизнь на природе! Рядом цепь красивейших озер, в которых берет начало Гауя, чистейший воздух! Полчаса на автобусе или своей (!) машине до Цесиса, а там на поезде всего два часа до Риги!

Вспоминая все это сейчас, Иванов мрачно улыбался: надо же было быть таким идиотом! Латышская национальная среда приняла бы русских к себе только пережевав и превратив их в латышей. Да и держалось колхозное благополучие на щедрых дотациях Союза на все: стройматериалы, горючее, корма, удобрения. На повышенных закупочных ценах для местной сельхозпродукции, в том числе. Латышей просто подкупали, чтобы сидели и молчали до поры до времени. А они пользовались этим, естественно, требовали все больше и больше. В свободное время выращивали на приусадебных участках цветочки — торговали ими по всему Союзу, вплоть до самых далеких северных районов, получали баснословные прибыли. Все это держалось на устойчивой системе подкупа нацменьшинств за счет России и русского народа. О том, какая нищета царила здесь же при немцах-баронах или при первой буржуазной республике, ему рассказывали старые латыши, прекрасно помнящие, как это было на самом деле, и со страхом глядевшие на своих же соплеменников, поднявших руку на власть, которая вытащила их из многовекового рабства.

Еще одна щедро дотируемая Москвой национальная кормушка — это творческие работники. Академия наук со всеми ее институтами, театры, консерватория, Академия художеств, народные хоры, народные промыслы, многочисленные издательства, журналы, газеты, телевидение и радио, киностудия, в конце концов, — все это было закрыто для русских. Латыши старательно теперь рубили сук, на котором так удобно сидели все послевоенные годы. Ну и пусть — это их выбор! Не жалко. Они не пожалели даже своих — ведь в заднице окажутся не только русские, преимущественно занятые на производстве, но и те же самые латышские крестьяне, и та же самая латышская интеллигенция, которая и появилась-то только благодаря усилиям сначала царской, а потом и советской власти.

Валерий Алексеевич, признаться, долго не мог изжить из себя пресловутый «советский интернационализм». С одной стороны, иллюзий в отношении «братьев наших меньших» он не питал уже с детства, когда кулаками пробивал себе дорогу в школу, проходя как сквозь строй через соседей — эстонских подростков. Да и волнения 72-го года, памятные островитянам и никому более в Союзе не известные, наложили свой отпечаток — все-таки власть в лице пограничников, с которыми конфликтовали тогда эстонцы, была его властью.

Но в Риге, совершенно русской Риге 70-х, воспоминания ослабли. Появились даже приятели латыши и латышки, пусть их было и немного. Потом. Потом многое стало снова наводить на грустные мысли. В том числе учеба в местном университете и преподавание русского языка в латышской школе. И все равно думать о русских интересах как об интересах особенных, не говоря уже о том, чтобы говорить о каких-то приоритетах своего народа перед другими ему и в голову не приходило, и в голове такая мысль не укладывалась. Справедливости — вот и все, что хотел он для себя, как для русского человека, и для русских вообще, и вообще для всего человечества. Впрочем, впереди у Иванова была еще очень долгая дорога, одолевая которую он потихоньку все больше начинал понимать — кто он такой, и кто такие русские, и что такое Россия.

Короче говоря, симпатии к перестройке испарились у Иванова очень быстро. А потом в Латвии пошел вал нападок на русских в целом и на Россию. В августе 88-го года, перед последним своим учительским учебным годом в школе, Иванов присутствовал на собрании учителей Кировского района Риги. И там впервые своими ушами услышал, как прямо с трибуны один из делегатов собрания — латыш-учитель истории полчаса, не меньше, обличал преступления советского режима во время Второй мировой войны, оправдывал латышских легионеров СС и «лесных братьев». А ему миролюбиво и уважительно оппонировали, слегка журя, первый секретарь райкома КПСС и главный районный комсомолец.

Учителя 35-й дружно встали и демонстративно ушли с собрания, когда им не дали слова, чтобы ответить на все это безобразие. Дальше — больше. Уже в октябре прошел учредительный съезд Народного фронта Латвии, всячески поддерживаемый руководством республики и тщательно опекаемый московскими идеологами. В ответ инициативная группа Рижского краснознаменного института инженеров гражданской авиации (знаменитого РКИиГА) собрала в клубе швейного объединения «Латвия» первое собрание трудовых коллективов Риги с повесткой дня о необходимости создания Интернационального фронта трудящихся Латвийской ССР. Вскоре прошел и первый съезд Интерфронта. А уже в 1989 году Иванов из сторонника и активиста Интерфронта стал его штатным работником.

Сам он сначала, правду сказать, излишне не рвался в бой. Ходил на митинги и демонстрации, собирал деньги, писал в «Единство» статьи, помогал по просьбе более активных интерфронтовцев, Регины, например, телегруппе ИФ, даже ездил в командировки по делам движения. Но вместе с тем работа в школе его вполне устраивала. В 89-м году, отгуляв по обыкновению отпуск на отцовской даче в Кегумсе и даже съездив вместе с интерфронтовцами в командировку в Ленинград, Валерий Алексеевич спокойно готовился к новому учебному году. Тут-то его и настигло предложение Алексеева, от которого он так и не смог отказаться.

Когда электричка, преодолев мост над Лиелупе, уже подходила к Дзин-тари, Иванов внезапно, не доехав одной остановки, решил выйти и пройтись оставшийся до Майори кусок пути пешком. Вот именно это ему и надо было обдумать хорошенько, прежде чем встретиться с Татьяной. Предложение Алексеева, своя быстрая, головокружительная карьера в Интерфронте и. Таня, давно позабытая Таня, с которой он столкнулся нос к носу вчера в кабинете шефа.

В парке перед боулингом было тепло и сыро. Ветер с моря не долетал сюда сегодня, поэтому пахло свежей листвой, немного прелой хвоей редких сосен и еще — угольным дымком маленькой котельной ближайшего санатория. Было искушение забрести по дороге в любимый «Бальзам-бар», в котором столько часов было просижено в студенческие годы под Челентано, но внезапно подул все же ветерок, принес крики чаек и запах водорослей с близкого пляжа. Иванов напрямую, по деревянной дорожке через дюны, вышел к морю. Ленивая прохладная волна, еще чистая — весенняя, отфыркиваясь и слегка шипя, накатывалась медленно на слежавшийся мокрый песок и снова втягивалась назад в залив. Валерий Алексеевич шел по кромке прибоя, иногда проваливаясь в разъезжавшуюся под его тяжестью влажную массу песка, чертыхался, но, несмотря на промокшие туфли, не сдавался, шел и шел по самому краешку.

«Таня, Таня… Уж не приложила ли ты свою тоненькую ручку к моей судьбе? Первый раз не получилось, так вот теперь. Но зачем? Зачем? Отомстить за разрыв отношений? За молодое небрежение к тебе? Так ведь и сама ты вряд ли принимала всерьез нашу случайную встречу. Или по делу? По служебному, так сказать, рвению? Но кто я такой и какой с меня толк в твоих делах, моя литовская Мата Хари из Донецка? Да и сама ты, наверное, давно уволилась со службы и живешь своей жизнью. Хотя… уволишься из конторы, как же! Погоны снять еще можно, а вот уволиться. Но муж — особист, или кто там еще? Но — бывший муж! Да и на Алексеева не надавишь — не тот человек. Но зачем на него давить? Тут как раз другое — сам мог попросить себе человечка. Но не у Тани же, в самом-то деле, не в Вильнюсе же ему для себя людей искать?! Хотя у Тани ведь тоже начальство есть, наверное. Хотя. брэд сив кэйбл! Чушь собачья! Совсем уже с этой работой мозги перевернулись! Везде происки какие-то ищу — на ровном месте боюсь споткнуться. Все это Сворак со своими тайнами Мадридского двора, не стоящими выеденного яйца! Настропалил своими нравоучениями и инструкциями! Лучше бы за своим окружением следил получше — той же машинисткой новенькой — уж больно любопытная! Да и в Совете полно случайных людей! Хотя в Совете — это не страшно. Главное, чтобы в аппарате чужих не было. Тьфу ты, черт! О чем я вообще думаю? Вот же, Майори уже!»

Валерий Алексеевич поправил сбившийся целлофан на огромной шипастой розе, пригладил пятерней взъерошенные от ветра мягкие волосы и всмотрелся в один из корпусов огромного комплекса санатория Балт-флота — двухэтажный старинный особнячок, выходивший окнами прямо на пляж и на море. Как в волшебной детской сказке — тут же открылось окно на втором этаже, белым флагом выпорхнула наружу тюлевая занавеска, а за ней, в попытке удержать, длинная худая рука в модных браслетах, съехавших почти к локтю.

— Таня!!! — на всякий случай крикнул Иванов, старясь перекричать все усиливавшиеся ветер и гул прибоя. Рука, поймавшая было занавеску, снова выпустила ее, потом, вслед за белым тюлем, вскинувшимся вверх по желтой штукатурке старого домика, в окне показалась аккуратная русая головка, тут же превращенная ветром в одуванчик.

— Поручик!!! Идите сюда, ближе!

— Валерий Алексеевич размашисто побежал, стараясь не потерять туфли, увязающие в песке, пряча на груди от ветра длинную розу:

— Чуть свет, и я у ваших ног!

— Скоро солнце зайдет, поручик, а вы. «чуть свет!» — засмеялась счастливо Татьяна. — Думала уже — не явится мой герой, пропадет опять — ищи потом по белу свету!

— Я трех драконов победил на пути к вам, принцесса!.. Простите, ваше величество! Королева! Моя королева!

— Ну, так-то лучше, поручик!

Иванов стоял уже перед самым окном, задрав голову, улыбался, забыв про все недавние переживания, любовался Прекрасной Дамой, внезапно явившейся с упругих мелованных страниц любимой книги: «Потемнели, поблекли залы, почернела решетка окна. королева. больна???»

Господи, почему именно это вспомнилось? Вот же она — ухоженная, цветущая, глаза сверкают, как роса на солнце, жизнь так и льется из нее сияющим потоком!

Почему это?

«Потемнели, поблекли залы. Почернела решетка окна. У дверей шептались вассалы: «Королева, королева больна».

И король, нахмуривший брови, Проходил без пажей и слуг. И в каждом брошенном слове Ловили смертный недуг…

Обойдя почти весь санаторий, обнесенный высокой решеткой, Иванов пробежал через арку центрального входа, потом, по начинающим зеленеть аллеям, вернулся обратно к старинному особнячку, на ходу спросил у дежурной, как подняться в «адмиральский» номер, поднялся по лестнице на второй этаж, толкнул створчатые двери, растерянно огляделся, оказавшись в большом, роскошно обставленном зале с огромными окнами, в которых плескались море и солнце, клонившееся уже к горизонту, и тогда только увидел справа еще одну дверь, поменьше — открытую. В дверном проеме, не касаясь его, очень прямо, как на приеме, в маленьком черном платье, уже снова причесанная — волосок к волоску, стояла Таня и смотрела на него не отрываясь, прижав руки к груди, как на молитве, шепча вслух и про себя — только себе:

У дверей затихнувшей спальни Я плакал, сжимая кольцо. Там — в конце галереи дальней Кто-то вторил, закрыв лицо.

Валерий Алексеевич так и замер, не успев до конца обернуться. Застыл в полуобороте, вслушиваясь в стихи. И, сдирая с розы целлофан, цепляющийся за длинные шипы, медленно и внезапно громко — такая оказалась акустика у старинного зала — продолжил:

У дверей Несравненной Дамы Я рыдал в плаще голубом. И, шатаясь, вторил тот самый — Незнакомец с бледным лицом.

— Тот второй — это тоже ты, милый, ты, только тогда, восемь лет назад.

— Но как же это, Таня?! Я ведь стоя перед тобой, внизу, вспомнил эти стихи… Еще подумал, почему именно Блок? Почему королева — больна? С тобой что-то случилось?

— Случилось, Валерик, случилось. — Татьяна вздохнула, обмякла и придержалась рукой за ручку двери. — Заходи же, — тихо и грустно сказала она.

— Это тебе, такая же как ты, колючая. — Иванов прошел через зал и торжественно вручил даме розу.

Их пальцы встретились на стебле, одновременно укололись до крови, оба вздрогнули и засмеялись неловко, глядя на капельки крови, выступившие у обоих на руках.

— Мелодрама. — прошептал Валерий Алексеевич, не отводя глаз от алых капелек.

— Контрапункт. — вздохнула Таня, потянув цветок к себе другой рукой, а пораненными пальцами прикоснулась нежно к пальцам Иванова, смешав капельки вместе, поднесла пальцы к губам, поцеловала, глядя Валерию Алексеевичу прямо в его настороженные, карие, чуть прищуренные глаза.

— Так почему королева больна? Таня?

— Я снова тебя встретила — вот моя болезнь.

Татьяна, отступила наконец в глубь своего номера, дала Иванову войти в гостиную, обставленную с тяжеловесным советским шиком темной полированной мебелью. Прикрыла небрежно дверь, ведущую в спальню, положила розу на столик у открытого окна, в котором так и металась на ветру занавеска, то открывая, то закрывая собой вид на море. Вытерла платочком свои пораненные пальцы, взяла руку стоявшего столбом Иванова, вытерла и ее.

— Садись, только. сначала сними плащ, пожалуйста. — Губы дрогнули в привычной легкой усмешке.

Пока Валерий Алексеевич раздевался, усаживался в кресло, искал свои сигареты — на столике стояла хрустальная пепельница и лежала открытая пачка дамских More — Татьяна налила воды в высокую вазу, аккуратно поставила туда розу, стараясь не касаться шипов.

Шум прибоя гулко врывался даже в закрытое окно, стекла чуть слышно дребезжали, ветер все усиливался, грозя перейти в шторм. Солнце начало падать в море, оно побагровело, полуприкрылось тучами, начиная феерическое действо заката. Все было так красиво и пушло, что стало казаться взаправдашней жизнью.

Они снова лежали рядом, снова касались друг друга, только не играли уже в «последнюю черту», как в молодости, они давно уже перешли все границы за этот вечер, и даже не один раз. Они так обрадовались, что оба почти не изменились друг к другу. Только стали смелее и страстнее. И еще — они теперь многих могли сравнивать про себя друг с другом и поняли, что когда-то, когда-то, в заснеженном литовском Линксмакальнисе, в казенной квартирке, в окруженном «колючкой» и часовыми военном городке, судьба подарила им шанс стать единым — без изъяна, без малейшей неподходящей шероховатости — целым… А они не поверили в это. А они не придали этому значения. А они думали, что окружающий мир с его будничными делами — важнее. Калейдоскоп дней манил и завораживал, жизнь дробилась, дробилась душа — не сложишь вместе теперь, даже если очень захочешь.

Разницу между «я хочу» и мне «нужно» Иванов еще только-только начинал постигать, и немало пройдет лет, прежде чем он поймет эту разницу по-настоящему. А будет ли когда поступать в соответствии с этим пониманием — я и вовсе предсказать не берусь.

— Мне нужно позвонить… Я спущусь к дежурной? — Фраза снова прозвучала невыносимо пошло, как в «Осеннем марафоне» каком-нибудь или «Зимней вишне». Таня, не поднимая головы, так и лежала ничком, уткнувшись в подушку, закинув руку лежащему рядом Иванову на грудь.

Рука, видно, затекла в неудобном положении, но снимать ее не хотелось, пальчики шевельнулись, кисть поднялась и снова бессильно упала.

Валерий Алексеевич тогда сам осторожно вывернулся, неловко оттолкнулся от норовившей вновь утопить его в себе постели и с внезапно закружившейся головой сел на краешек двуспального ложа, пытаясь встряхнуться.

— Мне действительно нужно позвонить, на службе меня потеряли, наверное, хоть я и наврал там с три короба. Одеваться лень.

— А зачем? Телефон в гостиной, на диванчике — под подушкой. Я его всегда подушкой накрываю — не люблю громких звонков. — Таня неохотно перевернулась на спину, столкнула ногами на пол сбившееся в комок одеяло и стала, поморщившись, растирать занемевшую руку. Иванов пересилил неловкость и не стал отводить глаз. — Ты как в Русском музее, — засмеялась Татьяна, но не засмущалась, а, наоборот, с неожиданной наивной гордостью стала поворачиваться, изгибаться так и этак. — Ля мюжик! У меня теперь ссадины на локтях останутся! И па-а-амять в се-е-е-рдце, — пропела задумчиво, покачивая растрепанной русой головкой, показывая пальчиками, как должны при этих словах течь слезки у потерявшей остатки чести дамы. — А ты заматерел, поручик! — Таня двумя руками ухватила его за плечи, стала мять, потом попыталась потянуть к себе, опрокинуть обратно на кровать, но безуспешно, только сама себя притянула к отяжелевшему уже к тридцати годам Иванову, — Где тот тонкий мальчик, студент-первокурсник, вчерашний солдат? Мужчина. Алек-сеевский любимчик… серый гвардеец… серого кардинала…

— Что?! — Валерий Алексеевич резко встал, повернулся к Татьяне лицом, жестко посмотрел с высоты своего роста на маленькую нагую женщину, беззащитно прижавшую руки ко все еще взволнованной, высокой груди. Тут же разглядел нежную и лукавую полуулыбку, проследил, куда падает ее совсем не испуганный взгляд и сам расхохотался инстинктивному желанию прикрыть свое взбунтовавшееся «второе я». Так, посмеиваясь над собой, и улизнул в ванную.

Стоя под жестким напором воды, Иванов приходил в себя, старался думать о деле, но волнующие картины любовной игры постоянно врывались в попытки логически выстроить события последних дней. Или даже не дней, а лет. Всеобщая паранойя перестроечного времени, привычка искать скрытые пружины во всех событиях и тайный смысл в каждом публичном слове, не говоря уже о сокровенном шепоте на кухне, не позволяли расслабиться и просто отдаться счастью внезапной встречи с первой

— не первой, но все-таки юной любовью студенческих лет. Конечно, не будь Татьяна офицером КГБ в прошлом (прошлом ли?) — Валерий Алексеевич и задумываться не стал бы о гипотетической связи его нынешней службы с ее протекцией ему в Интерфронте — наверняка мнимой и, уж тем более, не укладывающейся ни в какие логические рамки. Да и потом, простая переводчица (наверное, личного дела ее он не видел и не увидит никогда) — какое ей дело до бывшего случайного любовника, пусть даже почти жениха?

То, что офицеры спецлужб на самом деле обыкновенные люди, Иванов понял еще в детстве. Потому что вырос среди них, видел их дома и на службе, дружил с их детьми — такими же, как он, обыкновенными мальчишками и девчонками. И никакой сверхъестественной силы не стояло и не стоит ни за КГБ, ни за ГРУ. Простые офицеры, иногда даже больше чиновники, чем офицеры. Живут как все. Грешат, как все. Просто спрашивают с них строже и прав дают немного больше. Но это на службе. А в остальной жизни — они такие же люди и точно так же у них бывают понос и насморк.

Ну а в последние годы Иванову часто приходилось сталкиваться с этими людьми уже по своим непосредственным служебным обязанностям. И он только укрепился в своем внезапном детском открытии о том, что все люди. В том числе: маршалы, большие начальники и политики, министры и известные на всю страну журналисты, партийные боссы и директора огромных предприятий. Японцы, французы, финны, немцы, американцы — все мы просто люди со своими слабостями и страхами. Вроде бы ерунда, а на самом деле такое простое знание, перешедшее в уверенность, — вовсе не ерунда. Одно дело представлять себе все это теоретически, а другое — быть уверенным в этом так же, как и в том, что даже мама с папой иногда ошибаются и вовсе не всемогущи.

«Наверное, мне просто хочется удержать Таню в своей жизни, найти повод быть с ней и при этом не испытывать угрызений совести перед Аллой, перед семьей — ведь это такие разные вещи — одно дело просто измена — романчик на стороне, а вот сложные конспиративные запутки — совсем другое — почти служебная необходимость.» — думал Валерий Алексеевич, растираясь огромным мохнатым полотенцем, оттягивая момент, когда нужно будет выйти из ванной и снова встретиться с Таней взглядом.

Татьяна сама тихо постучалась и вошла в ванную. Нежно поцеловала Иванова в мокрую спину и вытолкнула в коридор:

— Иди звони! И попробуй отпроситься по крайней мере до утра. Нам нужно очень многое рассказать друг другу. Пожалуйста, сделай это для меня! — Дверь захлопнулась было за ней, но тут же приоткрылась, — Поверь, я не собираюсь рушить твою семью и вообще входить в твою жизнь, по крайней мере так, чтобы ты потом винил меня за это.

Но хотя бы еще одну ночь и еще один день подари мне, милый. Просто подари.

Дверь закрылась, зашелестела вода, из негромкого мурлыканья за тонкой стенкой прорезалась вдруг старая хохляцкая песня: «Несе Галя воду.» Защемило сердце, нежность, тщательно скрываемая, невостребованная столько лет, растрачиваемая только на дочку да на стихи в стол украдкой, снова потребовала выхода.

Ах, Таня, Таня! Никто и никогда больше так не совпадал с каждой клеточкой его тела.

Все: каждый волосок, каждое движение, запах, привычки — все в ней совпадало с Ивановым настолько, что ее тело можно было считать своим и чувствовалось оно как свое. Были, конечно, у Валерия Алексеевича женщины до свадьбы… И красивые, и горячие, и просто распутно-заводные. Но только в каждой что-нибудь да разражало, что-то да приходилось терпеть, на что-то закрывать глаза. А вот Таня — как будто из собственной крови была сотворена. Ничего, ни одна мелочь в ней не отталкивала, и все притягивало к себе. В любви совпадали они идеально, теперь, получив некоторый жизненный опыт, Иванов уже понимал это вполне отчетливо. Но почему сбежал он от нее тогда, в Каунасе, несмотря на весь юношеский восторг? Почему даже не вспоминал все эти восемь лет?

Потому что, кроме родного тела, была в ней еще тайна, тела не касающаяся. Тайна жизни, тайна убеждений и характера, планов и воли… своей и, наверняка, по долгу службы — чужой. Неравенство в возрасте со временем бы истончилось, пропало. А вот направленность цели была Иванову непонятной и потому — чужой. Казалось ему, что поддайся он очарованию Тани, и она с радостью возьмет его в свою жизнь. Но жизнь его с того момента перестанет быть своей, будет переиначена, подчинена, переделана… А этого он позволить себе почему-то не мог, как бы ни притягивала его эта славная, единственная в своем роде и такая почему-то родная женщина. «Черт! Приятно с ней быть, лучше ни с кем и никогда не было и не будет. Но как будто с собственной сестрой спишь! — внезапно подумалось Иванову. — Или даже с самим собой!»

Женщины постарше уже давно не привлекали взрослого мужчину. Скорее наоборот, чем дальше, тем больше его тянули невинная свежесть и не успевшие нажить морщинки опыта лица, не тронутые работой и родами гибкие фигурки. Но это так, скорее отрада глазам художника. Иванов успел понять за свои тридцать лет, что приключения тела никогда не заменят совпадения духа. Душевная привязанность, дружба, крепкий тыл — куда прочнее и нужнее для жизни. Да и не встречалось еще ему женщины, для которой всего важнее в нем были бы его мечты, его тщательно скрываемые творческие поиски, его видение мира, в конце концов. Алла была хорошей женой, но чем дальше, тем больше они отдалялись друг от друга. Ей нужны были маленькие домашние радости, уют, прочное материальное благополучие, а как и чем оно создается — это было не так важно. Будь Иванов таксистом или, наоборот, художником — ей было почти все равно — лишь бы у нее был муж, у ребенка отец, у дома — хозяин. Это было нормально, это было хорошо. Но только Валерий Алексеевич по глупости своей все рвался куда-то, все никак не успокаивался в маленьком семейном мирке, никак не хотел признавать приоритет домашнего над внешним, интересы семьи все никак не становились для него главнее проблем окружающего, такого большого и интересного мира.

Иванов вздохнул протяжно, скинул полотенце на кресло в маленькой гостиной и, как был голым, соорудил себе коньяку, подцепил ломтик лимона в сахаре и подошел к окну, прикрывшись на всякий случай тюлевой занавеской. За стеклом отгорал краешек багрово-золотого неба на горизонте. Волны разыгрались не на шутку и теперь уже грозно накатывались на опустевший берег. В полутьме, под внезапно почерневшим везде, кроме закатной полоски, небом, по пляжу прогуливались редкие приезжие чудаки-отдыхающие.

Вот пожилая дама в развевающемся пончо, а вот юная парочка, обнявшись, согнувшись почти пополам, упорно преодолевает порывы ветра. Юрмала! Как ты не похожа на серые пляжи эстонского острова, затаившегося в темноте за горизонтом, за сто миль от тебя в Балтийском море. Пляжи на Сааремаа пустынные и дикие — без скамеек и мусорных контейнеров, без сотен тысяч отдыхающих, без ресторанов и проката водных велосипедов. Только пройдет пограничный наряд. Только сверкнет над морем ночью луч прожектора. Только лежат в прозрачной (не то что здесь!) волне русские мальчики нагишом, радуясь свободе и началу каникул. И мечтают о женщинах, которые когда-нибудь, вот так же, нагие, будут обнимать их и, главное, любить.

 

Глава 7

Куда крестьянину податься? Иванов в очередной раз посмотрел на часы, равнодушно тикающие на стене, на солнечные зайчики, прыгающие по книжным полкам, играющие на застекленных дверцах и сверкающей полировке секции. Пора вставать. Он не выспался, несмотря на непривычную тишину в маленькой квартирке. Алла еще вчера увезла Ксюшу к теще на дачу. Сегодня воскресенье. Обещал же поехать — помочь с весенне-полевыми работами, но опять не получилось. Сначала затянувшиеся проводы ленинградцев, потом поиски опоздавшего на поезд Тышкевича, забывшего про время в объятиях пышной блондинки-буфетчицы из «Драудзибы». Хорошо хоть что кассеты с отснятым материалом были у Леши, а не то вся работа пошла бы коту под хвост — ведь сумку свою Толик забыл, набравшись при расставании с Анитой и умудрившись потеряться по дороге на вокзал. Очнулся он ночью — в Вагонном парке, в пустой электричке. Кое-как добрался до Смилшу, 12, хорошо хоть Иванов предупредил ночного дежурного, что пропавший Тышкевич может там объявиться.

Так и случилось. Дежурный впустил под утро чуть живого ленинградца в контору, отпоил чаем и позвонил домой Иванову, дескать, нашлась пропажа. Поэтому с утра пришлось вместо дачи ехать на службу. Надо было купить Толе билет, накормить и напоить аккуратно пивом, проследить, чтобы снова не ушел в загул на «свежие дрожжи». А вечером усадить в поезд и отправить домой, наконец.

Алексеев, озабоченный судьбой отснятых материалов, крайне важных для Интерфронта, выслушав отчет Иванова о проделанной совместно с ленинградцами работе, настоял на его срочной командировке в Питер и участии в монтаже цикла передач о перестройке в Латвии. Тянуть было нельзя, эфир первой части «Рижской весны» был анонсирован в программе на конец следующей недели, поэтому Валерий Алексеевич и остался дома один, намереваясь выехать в Ленинград в воскресенье вечером. Короче говоря, теща опять пролетела и теперь наверняка читает Алле нотации по поводу в конец отбившегося от семьи мужа.

Всю ночь Иванов, обычно засыпавший почти мгновенно, ворочался на диване, вставал курить, пытался даже читать, вытягивая наугад книги с тесно забитых полок, но все тщетно. «Мысли всякие» его посещали, крутились в голове, не давали отключиться и выспаться, пользуясь случаем, сразу за всю утомительную неделю. Опять все наслоилось, перемешалось, столкнулось друг с другом. Тут и съемки, и Таня, и ссора с Аллой по поводу очередного «ночного дежурства» на службе. Мать звонила и накручивала сыну хвост после того, как Алла ей нажаловалась, что муженек опять не ночевал дома. Дел накопилось за время пребывания здесь ленинградцев, и за все шеф спросит.

«Надо позвонить Петровичу и попросить проконтролировать типографию, пока меня не будет… И Васильева заставить размножить кассеты с документальным фильмом для агитаторов… И…» — Звонок телефона в прихожей заставил размякшего и уже снова засыпающего Иванова подняться.

— Слушаю.

— Валера, привет! Сейчас машина за тобой подъедет из гаража ЦК, потом заберете меня на Смилшу, я сейчас камеру собираю, и поедем по взрывам опять.

— Ну вот, воскресенье началось… Что там и где?

— Памятник Ленину напротив Совмина, офицерское общежитие семейное около парка «Аркадия» и комендатура гарнизонная.

— Жертвы? Кто-нибудь пострадал?

— Легкораненые только. В общежитии чудом ребенка не убило, дверь взрывной волной на детскую кроватку опрокинуло, а потом уже потолок сверху посыпался. Ладно, подробности на месте уточним. Памятник чуть попортили сзади, взрывная волна ушла вверх — выстоял Ильич. Зато стекла вынесло и в Совмине, и в угловом доме напротив. Микрофон, кстати, у тебя оставался?

— Да, Саша, я возьму. Я сегодня еду в Питер, на студию, так что материал надо будет срочно скопировать, а исходники я заберу с собой.

— Отлично. В ЦК обещали, кстати, что прокомментируют это дело…

— Мне, Саша, на комментарии ЦК насрать, ты уж извини. Мне нужны будут пострадавшие в офицерской общаге и комендант Рижского гарнизона. А насчет Ленина я сам прокомментирую, в кадре. Почему машина, кстати, не наша?

— Потому что мне о взрывах дежурный из ЦК позвонил. И я попросил у него машину, чтобы быстрее.

— А почему дежурный тебе звонит? Ты у них в кадрах, что ли?

— Слушай, Валера, давай потом будем с тобой собачиться. Ты что не знаешь, что у них снимать некому?

— Вот именно, знаю. Ладно, давай дело делать. Не копайся только, пожалуйста, как обычно. Мне еще собираться на поезд сегодня, между прочим!

— Иди ты, Иванов, знаешь куда?!

— Знаю, Александр Васильевич, знаю. Потом об этом поговорим! Валерий Алексеевич швырнул трубку и выматерился в сердцах.

Васильеву в ЦК как медом намазано! Знает, что ни Алексеев, ни сам Иванов терпеть не могут его стремления лишний раз посотрудничать с Рубик-сом и закрепиться там. Но Лопатин Сашку прикрывает, и тот этим пользуется. Только не в интересах Интерфронта, а в чьих интересах?… Не зря Сворак под Васильева яму роет, ой не зря! Вот ведь земляк вроде, из Туркмении приехал, и мужик душевный, и поучиться у него есть чему. Но запутки эти его с дерьмократами, да с партией — уже вот где сидят! И людей нет! Было бы кем — давно бы уже заменил. А некем! Эх! Опять пропал день!

Осколки битого стекла, растерянные, наспех одетые женщины, плачущие дети, вывороченные взрывом двери на лестничной площадке, перевернутая мебель, трещины в стенах, осыпавшаяся штукатурка. Офицеры, злые как собаки — на перестройку, на собственное начальство, на сукиного сына генсека, на латышей, в конце концов; готовые стрелять за свои семьи во все, что движется и знающие, что не будет такого приказа. И твердо знающие про себя, что не смогут стрелять без приказа.

Иванов вспомнил недавний пикет офицеров перед Домом политического просвещения, где проходила встреча республиканского руководства с очередным партийным визитером из Москвы. Офицеры выстроились в ровные шеренги перед ДПП с плакатами: «Нам оставили только одно право — умереть за Родину!» Подполковники, майоры, капитаны. Суровые, злые лица. «Оккупанты», стоящие в пикете с требованием соблюдения прав человека!!! Аллес песец!

— Саша, поехали теперь в комендатуру!

— Нет, сначала к памятнику, а то свет уйдет.

— Ладно, давай.

Собираться пришлось наспех. Оригиналы отснятого материала, все на VHS, хорошо хоть «горяченькое» не только на «Бете» принимают… Бутылка бальзама для Болгарчука, конфеты для Леньковой — жены Украинце-ва и для Светки Хачиковой, блок черной «Элиты» Тышкевичу, блок «Мальборо» от Алексеева для всех — пачку тому, пачку этому. Свежие номера «Единства» и «Атмоды»… «Все, пора выкатываться! Перекушу в поезде! Э-э-э-э-э! Записку Алле написать, что ли?»

«Аля, я уехал! Со студии позвоню, скажешь, что привезти! Деньги оставил, где всегда.

Передай Киске, что я ее очень люблю! Целую! Папа».

В тамбуре накурено, хоть топор вешай! Валерий Алексеевич поморщился, открыл дверь в лязгающий железом переход между вагонами, чтобы хоть чуть-чуть протянуло сквознячком, и сам закурил с наслаждением. Поезд набирал ход, за мутными окнами, покрытыми выпуклыми струйками весеннего ливня, сгущалась темнота. Денег на вагон-ресторан было жалко, а перекусить на вокзале так и не успел. От курева уже тошнило, но и без сигареты тоже никак. Откинутая крышка переполненной железной пепельницы на стенке тамбура противно дребезжала. Жизнь продолжалась, но жрать все-таки хотелось просто нечеловечески.

У проводницы нашлось печенье — вот и ужин! Выпив три стакана горячего сладкого чая, Иванов умылся, покурил еще раз на ночь и завалился спать, не обращая внимания на соседей по купе, долго еще употреблявших коньяк и травивших анекдоты. Пить с ними он сразу отказался, а они обиделись. Зато и не приставали больше.

И снова громада заброшенного собора рядом с Варшавским вокзалом выплыла надстройкой линкора из предутреннего тумана. «Ехать на такси? Глупо, кто же берет такси на вокзале? Тормознуть на Обводном канале частника? Или пойти сначала позавтракать на Московский проспект, а там на «Фрунзенскую» и до «Петроградской» в метро — напрямую?

Отдышусь и поем сначала, а то на студии с утра начнется водкопитие по случаю моего приезда, а закусить, как всегда, будет нечем или некогда. Вот и кулинария родная. Бочковое какао, пирожки, котлетка. Теперь доживу до вечера. Пятачок на метро припасен заранее. Народ уже схлынул, отправился на службу давно, и слава богу! Можно усесться и просто смотреть в черноту, ритмично моргающую за окнами ярко освещенного вагона. Не забыть бы сразу позвонить Алле от Хачика! И первым делом забить в сегодняшнем «Факте» пару минут хотя бы о вчерашних взрывах. Да хорошо бы, чтобы Сорокина (или кто там ведет сегодня новости?) еще прицепила анонс «Рижской весны» к этому репортажу. Надо Леше сказать, пусть потрясет Болгарчука с Обленовым по этому делу — они хоть и начальники, но мужики вроде понимающие — должны согласиться.

Как они там вообще умудряются уживаться вместе с «Пятым колесом» и прочей дерьмократической дрянью на одном канале? Система сдержек и противовесов? Или яйца по разным эфирам раскладывают на всякий случай? Хрен поймешь. Колоярова молодец — тетка вроде не молодая уже, а за правду бьется, как Матросов, грудью хороший материал закрывает. А Невзорова никак не пойму — кровища, эпатаж — то вашим, то нашим, лишь бы показать, что он не такой, как все. Но зато вся страна от экрана по 600 секунд в день не отлипает… Куда он качнется дальше? Куда вообще все качнется? Особенно если учесть, что оно все не качается, а уже просто падает и вот-вот грохнется на пол с треском и звоном, разлетаясь на мелкие кусочки! Когда статуя только наклонилась, ее можно одним пальчиком обратно на пьедестал подпереть. А когда она уже в сантиметрах от земли, тут усилий надо в тысячу раз больше, чтобы на место водрузить. Вот и страна наша, Родина-мать, летит с Мамаева кургана какого-нибудь и кувыркается — поди поймай. Все только разбегаются в разные стороны, чтобы не придавила, матушка! Да только россиянам-то что? Они дома. А мы вот не успеем оглянуться, как окажемся в окружении, во вражеском тылу. И никакого Штаба партизанского движения в Москве не будет. А будет только руководство карательными операциями по зачистке бывших «своих». Чтобы никому не смогли рассказать, как все это предавалось, сдавалось и воровалось.

Надо видеоархивы и документы тщательно скопировать да спрятать подальше до лучших времен. А то потом ищи-свищи, доказывай на пальцах, кто был кто, — все равно никто не поверит! Вот и Таня что-то такое говорила, я еще удивился про себя, зачем она об этом в такую ночь. Что ей нужно от меня? Переспать больше не с кем? Не поверю никогда. Влюбилась? Да я, честно говоря, не герой-любовник, чтобы женщины от меня с первого взгляда сознание теряли! Просто хорошо ей со мной? Допускаю — ведь мне же с ней хорошо! Но ничего не просит, ничего не требует, ничего не обещает, кроме одного: будет плохо — найди меня! И что тогда?

Самое смешное, что я никакой вины перед Аллой за первую сознательную супружескую измену не чувствую. Никаких угрызений совести, никакого страха, что все раскроется. Как будто все это не со мной было и не на Земле вовсе. А так — в параллельном мире, значит, с меня и взятки гладки. Короче, война все спишет…

Большой любви у нас с Аллой не вышло, конечно. Но она мне дорога, она — жена, мать моего ребенка, я за нее горло перегрызу. Только во всем остальном — равнодушие какое-то между нами. Она сама по себе, я сам по себе. Ксения посередине — единственное связующее звено. И что делать? Ничего не делать. Любви, о которой мечталось в детстве, — страстной, всепоглощающей, единственной, наверное, просто нет на свете. Или проходит она слишком быстро, как в юности бывало. Или безответна. Кого я люблю — меня не любит, кто любит меня — к тому я равнодушен. Или просто я не способен любить? Я ведь на самом деле человек холодный, рассудочный. Только дураки думают, что я вспыльчивый, неуправляемый, все делаю сгоряча, на эмоциях. А я все эмоции просчитываю и изображаю, чтобы на нормального человека походить. Быстро очень просчитываю, потому и обманываются все. Кроме Татьяны опять же — она-то сразу мне сказала, еще тогда, в Линксмакальнисе: «Ты даже в постели задней пяткой контролировать окружающее не перестаешь, и глаза у тебя на затылке открываются, когда я тебя целую. Поверил бы ты в себя всерьез — далеко пошел бы!» Я отшутился, не понял как бы. А ведь именно тогда я и решил, что никакого продолжения, никакой свадьбы у нас с Таней не будет! Решил тогда, а вспомнил об этом только сейчас! Вот, значит, где собака-то порылась. Зацепила меня Танюша за живое, за то, что сам себе старался не открывать, всю жизнь делая вид перед самим собой, что я этого про себя не знаю! «Хороша была Танюша, краше не было в селе… красной рюшкою по белу сарафан на подоле.» Как там дальше-то? «У оврага за плетнями ходит Таня в вечеру. Месяц в облачном тумане водит с тучами игру». Но ведь какая ювелирная работа! Такие разрушения, столько шуму-грому — и ни одной жертвы, притом что люди мирно спали в собственных постелях! Это ж кто на себя такую ответственность взял страшную — Господь Бог или же сапер высочайшего класса, мастер-подрывник с огромным боевым опытом?

Или просто случай? Счастливый случай? «Случай есть точка на графике закономерностей!» Но думать про это не надо. Надо этим случаем пользоваться и выжать из него пропагандистский материал на все сто. Что бы это ни было. Поговорить с Толяном? Нет, они еще пока не определились, они пока еще в нейтралитет играют — честные полицейские ловят плохих воров. Ну да все равно определятся скоро. И надо бы их посильнее в нашу сторону тянуть, а то ведь могут и уйти не туда, сдуру. Нет, это пока не ОМОН. Точно. Либо счастливый случай, что жертв нет, либо классные спецы уровня.

Ну, не будем об этом. Как обычно делается? Сливается по ЦТ инфа, что «похищен террористами ядерный заряд». Где-нибудь в Горьком. Объявляется чрезвычайное положение в Горьковской области. Потом терроисты выскальзывают и обнаруживаются, по косвенным данным, в Питере. Значит, в интересах населения, ЧП вводится уже там. А тут террористы уже в Москву пробрались. И тогда под одобрительные и встревоженные вопли международной общественности ЧП вводится на территории всей страны. И перестройке — песец. Белый и пушистый. Но для этого с самого верха приказ отдать надо.

А наверху у нас — одни агенты влияния, мягко говоря. Потому на ключевых местах перестроечного фронта, на острие атаки, так сказать, гремят взрывы, дестабилизирующие обстановку в отдельных регионах. Инициатива среднего звена, не иначе. Отчаянная и последняя. Или проверка… Как Центр отреагирует — воспользуется ситуацией или тихо сольет все эти взрывы за ненадобностью, не заметит как бы. Вот мы сейчас все это в союзный эфир выложим и тоже посмотрим. Все друг друга проверяют, никто никому в стране не верит! Управляемости никакой! Да если бы это латыши, пусть даже по наводке с Запада, такие взрывы устраивали, они бы разнесли сдуру и по неумению весь дом в клочья — только части тел летали бы по всей Марупес! Да и невыгодно им сегодня это. Ну, практической пользы от всего только одно — проверка реакции Центра! Иголочкой укололи Политбюро — типа, какая будет реакция? А реакции, заранее скажу, не будет никакой! Когда мозг удалили, вегетативная нервная система тоже не работает. Никто наверху не дернется и импульс в конечности не пошлет, чтобы дать «с ноги» хорошенько по тому, кто уколоть осмелился.

Вот и весь практический результат! А для того, чтобы народ лишний раз возбудить, — этого не надо. Народ и так готов порвать перестройщиков, как Тузик грелку, лишь бы команда была дана! А команды не будет. А без команды у нас усядутся на рельсах перед идущим поездом и с места не сдвинутся — не велено было! Ну, все это только начало, подождем продолжения Марлезонского балета и помолчим в тряпочку.

Так что там было с Таней-то дальше? «Не кукушки загрустили, плачет Танина родня.

На виске у Тани рана от лихого кистеня. Алым венчиком кровинки запеклися на челе, — хороша была Танюша, краше не было в селе!» Грустно, девушки!..»

Эскалатор терпеливо и ровно тащил Валерия Алексеевича наверх, к свету, к девушкам, ожидающим свидания на выходе из метро, к меланхоличной ленинградской толпе, деловито, но без московской суеты, текущей по широким тротуарам Кировского проспекта. Теперь быстренько пробежимся до Карповки, еще один рывок — и направо, на Чапыгина. Вот и Хачик стоит, колышется на свежем весеннем ветру, рукой машет!

Выпили по стакану в «Дружбе», теперь уже ленинградской. «Смешно! — подумал Валерий Алексеевич. — И в Риге, у нас, в «Драудзибе» пьем, и в Питере тоже… «Дружба». Прямо — не разлей вода, как в Союзе народы дружат-то!»

Длинные коридоры, огромные пепельницы из круглых жестянок от кинопленки на подоконниках. Всем на ходу «Привет!», торопливое рукопожатие, банальные ответы на банальные вопросы о погоде в Риге. Пробежка по кабинетам, звонок Алле, кофе-вырвиглаз в подвальной курилке, долгое ожидание Украинцева, явившегося наконец со своей «монтажной» дозой коньяка в маленькой бутылке из-под пепси. И снова коридоры. Забрать кассеты с перегона. Еще одна перебежка в монтажную. И наконец-то время пошло, завизжала «мурка» — так, по-кошачьи, звучит синхрон при перемотке в «светлую».

Вот Вареник сидит, насупившись, на камне, обозревает зеленую дымку Сигулдских лесов, вот к нему подписали щебечущих радостно птах, вот Тышкевич врывается в весеннюю идиллию с резким вопросом, а Виталий мнет огромные рабочие руки и кроет по матушке всех, кто сломал тишину на бескрайних просторах Отечества.

Проезд на машине — набегают на камеру огромные, белые, из покра-шеного бетона буквы, стоящие при дороге: RIGA. И тут же врывается песня уличного музыканта, такая латышская, на фоне медленной панорамы Риги через Даугаву, и идиллия Старого города взрывается — коротко, встык обрезанными фразами опроса на улице. Смена ритма. Голуби клюют крошки батона на булыжной мостовой. Ухоженная стареющая немецкая овчарка, пригревшаяся на солнышке, грустно вздыхает на крупном плане в камеру, часто и как-то виновато дыша, вывалив язык; оборачивается на хозяйку, как бы спрашивая: что от меня хотят эти люди? И вместе с ней уходит влево и вверх взгляд камеры, останавливаясь на седых волосах пожилой аккуратной еврейки, которой тоже, видно, осталось немного. Женщина мягким голосом успокаивает подругу, сидящую с ней рядом на скамейке, — возмущенную русскую тетку, которая требует прекратить съемку.

— Нет, вы подождите, Зоя Сергеевна! Ну, не хотите разговаривать, не надо, зачем же кричать на людей? Спрашивайте, молодой человек.

— Что волнует сегодня рижан? О чем вы думаете, что тревожит сердце?

— Самоопределение волнует всех людей. Я еврейка, живу здесь уже сорок лет. Если все это произойдет, я имею в виду независимость Латвии, то нас всех волнует будущее, конечно, — как будут тогда к нам относиться? Ко всем русскоговорящим. Что еще волнует? Со снабжением очень плохо стало, перебои со всеми продуктами. Борьба за власть идет яростная, а проблемы народа отступили на второй план. Для них, тех, кто появился недавно на политической сцене, главное — захватить власть. А что они обещают — посмотрим в будущем. Сохранится ли русский язык?

Какие сохранятся права? Слухи ходят самые невероятные. Хотелось бы жить более счастливо, чем сейчас мы живем.

Уезжать? Да, многие евреи собираются уезжать из Латвии. Но есть и те, кто включился в политику, активно работают в Народном фронте. Я пожилой человек, я вам прямо скажу — они плохо знают историю.

Пикет ДННЛ на бульваре Райниса — у здания университета, где проходит съезд «независимой» компартии, отколовшейся недавно от КПСС. Жесткие, злые плакаты. Корова с раздутым выменем — символ Латвии, которую доит Россия, — крупным планом. Колючие глаза старика, потрясающего плакатом; на лацкане пиджака у латыша значок со свастикой.

— Что это за значок?

— Это значок латышских ВВС Первой республики. Я летчик, сейчас уже на пенсии, правда.

— А почему на значке свастика?

— Да потому, что свастика — это хорошо! Это лучше, чем жидовские звезды на башнях Кремля!

Полусумасшедшая подпившая дамочка в пронзительно-зеленом пальто до пят и соломенной шляпке держит большой лист ватмана, на котором броско начерчен тушью унитаз, стилизованный внизу под солдатский сапог; в унитазе торчит, зацепившись краями за седалище, красная звезда, оплывающая кровавыми каплями.

— А что у вас написано здесь?

— Я не говорю по-русски!

Наплывом, навстречу друг другу и «сквозь» друг друга идут интер-фронтовцы и народнофронтовцы, наплыв переходит в длинный план шествия НФЛ к Братскому кладбищу — латыши идут почтить легионеров СС. Обилие красно-бело-красных флагов, впереди несколько рядов седых, согбенных возрастом «лесных братьев», следом за ними — молодежь из дружин «охраны порядка» с яркими повязками: надписи в белом круге на красном фоне — стилизация под знакомые нацистские символы. И тоже — сотни тысяч людей, только, в отличие от манифестации Интерфронта — очень много маленьких детей и женщин. Кто-то несет над толпой грубо сколоченную виселицу, на которой болтается, как «повешенный», кусок картона с угрожающим: «Трепещите, советские убийцы!», кто-то, вопреки всякой логике, тащит огромный транспарант с надписью «КПЯЯ» или свастику, образованную перекрещивающимися словами «Интерфронт» по-русски и по-латышски. Ветераны СС запевают дрожащими голосами старые немецкие песни, которые тут же громко подхватывает их окружение — сразу видно, все знают и помнят эти слова, не путаются в «сакральных» текстах.

И вдруг звук плавно уходит до полной тишины, и через затемнение сначала слышатся осторожные шаги по битому стеклу, потом проступает картинка с искореженной детской кроваткой, на которой повисла сорванная с петель взрывом дверь — куски штукатурки грудой валяются на пестром ковре. Медленный отъезд на общий план показывает все новые детали: разбитая посуда, вывалившаяся из накренившейся секции, офицерский китель вперемежку с женской легкомысленной блузкой под перевернутым кверху ножками стулом. Встык въезжает, проезжая на камеру — как бы через разрушенный домашний уют — «Скорая помощь», удаляясь от подъезда, в проеме которого виден кусок обрушившейся стены. Звук сирены снова сменяется мертвой тишиной и мерными шагами по осколкам стекла часового, запоздало выставленного под окнами офицерского семейного общежития — худая детская шея торчит из жесткого воротника шинели, на поясе штык-нож — и только.

— Сюда бы еще сытую харю Горбатого на Мальте, на банкете, как он с Бушем шампанским чокается, воткнуть, — горячится Хачик, первым нарушая молчание после просмотра вчерне собранного куска.

— Не надо. Перебор будет. И концентрация на событии уйдет у зрителя, если его вдруг резко «выкинуть» из Латвии на Мальту, — ворчит, прихлебывая из бутылочки, Леша.

— Теперь неплохо бы интервью с коммунистами всех мастей на тему «В Багдаде все спокойно». А потом сразу Иванса… — листает Иванов неторопливо свои листочки.

— Отбить чем-то надо этот кусок, думайте! — Хачик откинулся на стуле назад, вытянул длинные ноги и уставился в потолок.

— Чего тут думать, — ваше время на сегодня кончилось, мальчики! — устало подытожила молчаливая, сосредоточенная дама за пультом — режиссер видеомонтажа. — Идите гуляйте, ко мне сейчас новостники придут. И поищите в фонотеке музыку более подходящую…

Дурацкие мысли лениво текли и причудливо меняли направление, подобно клубам сиреневого сигаретного дыма, которым была наполнена курилка при кафе-баре в подвальном этаже телецентра. Кожаные пуфики, прожженные тут и там низкие полированные столики да обычный, сантехнический кафель под ногами. Блестящие плевательницы на высоких ножках вместо пепельниц, устало-озабоченный вид торопливо заряжающихся кофе и сигареткой и тут же убегающих доделывать свой кусок эфира сотрудников студии — все это навевало на грустные мысли. К вечеру рабочий день здесь не заканчивался, а наоборот, у многих только начиналась самая пахота. Но при всем при том все были свои, все были при деле, всех ждали где-то свои квартиры или комнаты в коммуналках, семьи, любовницы и любовники, друзья и просто собутыльники, дети или, наоборот, родители. И большинство этих людей жили в Питере очень долго и не собирались никуда уезжать, во всем их образе жизни присутствовал некий запас прочности, выражающийся в многочисленной родне, разветвленных связях, одноклассниках, сокурсниках, бывших коллегах. Случись что, обрушься мир, даже, не дай Бог, начнись вдруг снова война и блокада — они все равно будут знать свое место в своем городе.

По крайней мере, никому не придет в голову принимать декларацию о независимости Ленинграда и выходе из состава России. Иванов криво улыбнулся и снова закурил, сминая опустевшую пачку, тут же доставая из сумки и открывая новую «Элиту».

Тот же Украинцев Лешка — в свои тридцать восемь — успел стать легендой местного телевидения. Ему прощают то, что никогда не простили бы никому другому. А он не работает, а живет на телецентре. Даже когда он дома. Утром, с бодунища, трясется со своей улицы Восстания сначала в трамвае, потом на 46-м автобусе… Но в это время думает не об опохмелке, как ни странно, а просматривает пачку утренних газет или новую книгу листает. И ночью свет в его комнате не гаснет почти до утра. Зайдешь к нему, а он курит и читает, курит и читает. А потом весь день мотается по съемкам, встречается с людьми, ругается с коллегами. А в перерывах — пьет. И даже когда пьет — тоже работает. Такой насыщенный и жесткий ритм жизни, как на телевидении, редко где встретишь.

Ну а Тышкевич? Приехал поступать в вуз из белорусской деревни, закончил истфак ЛГУ, пробился тоже на ТВ; без специального образования, по конкурсу стал режиссером. И давно уже питерец. И вся большая семья его собралась здесь — младший брат с женой и детьми, старшая сестра с мужем и дочкой. И тоже — сокурсники, коллеги, друзья, любовницы — полгорода у него в своих ходит. Хачик — армянин. Но в Питере уже в третьем поколении. Хотя мать почему-то уехала обратно в Армению, и уже давно. Но у Давидова своя армянская мафия в Ленинграде. Только на телевидении — Гамлет с братом, еще несколько армян — режиссеров и операторов — это только кого я знаю. Все прочно сидят — не выдернешь. А у меня родня в Перми. Я и не знаю ее толком, если честно, хотя родни у меня столько, что и Хачика переплюнул бы.

Одноклассники — на Сааремаа. Точнее, были на Сааремаа, теперь уж разъехались кто куда — ни одного не найдешь. Сослуживцы по Германии? Кто где — по всему Союзу. Несколько сокурсников и сокурсниц да бывшие коллеги по газете и школе — вот и все. И все такие же, как я, все дети военных или сами военные — у всех родня, одноклассники — где-то в России. Все почти одиноки на самом деле. И теперь, когда Союз рушится на глазах, когда даже те близкие, что есть у каждого русского в Латвии, начинают делиться по принципу «свой-чужой»… Что же останется у нас в будущем? Может, плюнуть на все и уехать в Питер, пока не поздно? Ребята приглашают — работу на ТВ обеспечат. Пока. Пока их самих не выгонят, если новая власть придет! Жилья нет Корней нет Ладно! Побарахтаемся, сколько сил хватит, а там видно будет. Но тетки здесь действительно неживые какие-то. Про прибалтов ленинградки говорят, что они отмороженные. А сами?

Вот и Леша плывет, как всегда — не один. Доругивается с кем-то по поводу очередного материала. Надо заканчивать монтаж и проводить плановые встречи по городу. На радио завтра — опять на Ракова в прямой эфир ни свет ни заря тащиться. Послезавтра приезжают Лысенко из Таллина и Смоткин из Вильнюса. Будем встречаться с рабочими на Металлическом заводе, а ребята подгонят со студии ПТС — снимать встречу для «Горячей линии». Еще в плане Кировский завод, «Светлана», Адмиралтейские верфи, встреча с партактивом в Куйбышевском райкоме — на Невском, у Аничкова моста. Леша говорил, что это бывший дворец Белосель-ских-Белозерских. Что там обязательно надо посмотреть отреставрированные интерьеры. Да тут куда ни ткнись — дворцы. Были недавно в клубе какого-то предприятия — так там тоже дворец бывший — зал в форме подводного грота, а в нем дискотека! Убиться можно… А у нас на всю Ригу два собора и Сигулда — больше смотреть нечего. Ага, еще Рундале и Елгава с Сельхозакадемией во дворце Растрелли. Надо бы гуся купить финского замороженного — Алла порадуется. А то опять дома жрать нечего будет, как приеду. Ну вот, Лешка отругался, тащит кофе!

— Ну как? Закончили?

— Да какой там! Но я все равно свалю, Хачик обещал попозже в свою стекляшку нас свозить. Там кухня замечательная — зелень свежая, только что с гор Кавказа, шашлык, долма, хинкали, лобио — все только для своих. Надо водки купить — там не наливают и даже пить не разрешают. Посторонним, конечно! А ты как, не заскучал?

— Не особенно. Прошелся по городу, голову разгрузил. Конфет дочке купил шоколадных….

Слушай, Леша, может, документальное видео из нашего архива про легион СС пустить отдельной передачей? Так же, как в нашем пропагандистском ролике, — все черно-белое, архивное, не размазывая на современность. Но жестко, с закадровым текстом типа «Обыкновенный фашизм»? Я понимаю, что для эфира сократить надо будет, но это не проблема в общем-то. А то у вас отснято материала полно, плюс мои архивы — в «Рижскую весну» все не влезет. А так — дополнительный удар. В продолжение темы, так сказать. Может, поговоришь с начальством? Как раз на 9 мая бы и выстрелило?

— Надо подумать, идея вроде неплохая. Да только нас с Хачиком сегодня уже вздрючили за первую часть «Весны». Слишком жестко, никакой симпатии к перестройке… Ну, посмотрим, может, все и обойдется. Послезавтра эфир вечером, так что готовься, будешь на выпуске со мной сидеть. С титровальной машинкой справишься, надеюсь? А то и титры, и часть музыки придется прямо в эфире выдавать — собрать все до конца и вылизать в записи не успеваем — все монтажные забиты — времени не дают.

— Ну, как-нибудь справлюсь.

Звонки на «горячий телефон» студии начались сразу же после показа интервью с интерфронтовскими лидерами. Толик, сидевший на телефонах вместе с парочкой практиканток, что-то беззвучно говорил в трубку и несколько раз, не переставая слушать и переспрашивать, оборачивался к прозрачной перегородке, за которой на выпуске сидели Хачик с Лешей и Иванов. Тышкевич мгновенно менял лицо с участливо-озабоченного — так он (хоть и не в кадре был!) общался с телезрителями — на весело-восторженное и показывал друзьям большой палец, при этом еще кивая на монитор, в котором заканчивал говорить Алексеев:

«…Я хочу напомнить о том, как развивались события в буржуазной республике, пользуясь свидетельством главы Православной церкви в Латвии архиепископа Иоанна Поммера. Вот что он говорил, обращаясь к сейму: «Во имя чести и достоинства Латвийского государства и народа, во имя мира и в настоящем, и в будущем я считаю своим священным долгом обратить внимание на те гонения и притеснения, в каких я нашел Православную церковь в Латвии! Гонениям и утеснениям подвергаются сотни тысяч полноправных и ничем не запятнанных граждан, исполнявших и исполняющих все свои обязанности по отношению к Латвии.

Русские находятся на положении пасынков родины, права их ежечасно нарушаются самым грубым образом в пользу привилегированных граждан, якобы высшего сорта. Нельзя забывать и того, что гонимые православные населяют преимущественно пограничную черту между небольшой Латвией и большой Россией и что вопли гонимых людей могут перелететь через границу и найти отклик в сердцах братьев по ту сторону границы, что может приспеть время, когда братья по нации встанут на защиту своих братьев по вере, что вражда, которую породили в русских сердцах некоторые неудачные выступления латышских политиков, может еще возрасти!»

Алексеев внимательно всмотрелся в камеру, представляя за ней зрителей, снял очки и неторопливо продолжил:

«Мы надеемся, что мир в нашей республике можно обеспечить, если мир будет во всем Отечестве! Мы надеемся на наших братьев в Ленинграде и во всех республиках нашей огромной страны! Судьба Латвии решается сегодня не в Риге, не в Вашингтоне, а в Москве…»

При этих словах даже равнодушные ко всему техники, сидящие в студии, невольно переглянулись друг с другом. А Тышкевич уже не мог оторваться от нескольких разрывающихся от звонков многоканальных телефонов.

Эфир передачи тем временем продолжался. Под звуки органа торжественно прошли по собору притихшие юноши в черном и плачущие от восторга девушки в белом — в Новой Гертруде ленинградцы сняли волнующий момент конфирмации. Довольно хорошо говорящий по-русски пастор, совсем недавно приехавший в Ригу из Америки, прижав руки к груди мягко обнадежил: «Я надеюсь, во всем Советском Союзе люди пребудут со Христом и все устроится.» И слезы счастья на глазах взволнованной, ангельской красоты девушки-латышки, только что вышедшей из величественного собора, ее улыбка тоже, казалось, пообещали телезрителям: «Все будет хорошо!»

А русский реставратор, еще молодой крепыш с мастерком в руках, спрыгнул со строительных лесов на булыжную мостовую в Старой Риге и, переспросив:

— Ленинградское телевидение? — тут же насмешливо ответил на вопрос о будущем Латвии: — Разваливается большая кормушка, и каждый ищет теперь себе экологическую нишу! Гласность хороша тем, что проявляются все черты человеческие. Латыши вот, по-моему, сами себя испугались!

Яркий весенний день на экранах сменил черный ноябрьский вечер — в день Лачплесиса в латвийской столице прошло первое за послевоенное время факельное шествие. На трибуну перед ярко освещенным прожекторами памятником Свободы; трибуну, окруженную десятками — даже по одежде видно — западных журналистов, приникших к визирам камер, внимательно записывающих каждое выступление; на трибуну вышел, склонившись перед красно-бело-красными флагами, очередной оратор, заикаясь и поблеивая он неожиданно начал свое выступление по-русски:

«Граждане Латвии! Я прощу прощения за то, что не могу обратиться к вам на латышском языке! Как вы уже поняли, я приехал к вам из Москвы. («Наши русские тоже не знают латышского языка!» — раздался громкий голос из толпы.)

…и я не знаю латышского языка. Поэтому я буду говорить по-русски. Мне больно осознавать, когда я приезжаю в Прибалтику, что Прибалтика и в большей степени по вине моего народа, по вине русских — до сих пор оккупирована. Да! Я являюсь представителем оккупантов… к сожалению. Но я надеюсь, что в скором времени я смогу приехать в независимую Латвию! Я преклоняюсь перед памятью тех, кто сражался против советских оккупантов в годы Второй мировой войны, кто погиб в советских лагерях. Я преклоняюсь перед их памятью! У нас один враг — и с этим врагом мы будем бороться вместе — за вашу и нашу свободу!».

— Ага! Судьба Риги будет решаться в Москве! — сказал Алексеев.

— Вот она — столица нашей Родины, мать ее ети! — ткнул Иванова острым локтем в бок скривившийся страдальчески Украинцев.

— Ты что, не видел этого куска, что ли? — искренне удивился невозмутимый, только немного грустный Валерий Алексеевич.

— Видел! Но все равно блевать хочется.

Толпа вяло, но поощрительно поаплодировала москвичу и тут же взорвалась ревом, когда на трибуну вышел знаменитый оратор от ДННЛ Эдвинс Янсонс.

«Говорят, что мыла в Латвии нет, оно ведь все по талонам… (смех в толпе), но для коммунистов, для коммунистов мы мыло и веревки найдем!!!» Толпа взрывается овацией, западные журналисты переглядываются и удовлетворенно кивают друг другу.

«… Еще в 39-м году двухстам тысячам красных оборванцев финны пускают лишнюю кровь. Латвия, Литва и Эстония трусливо капитулируют перед превосходством сил, вместо того, чтобы сражаться до последней пули, до последнего обломанного кончика ножа, как это делали в послевоенные годы наши героические «лесные братья»! (овация). Почему им до сих пор не поставлен памятник? Пусть они будут образцом для молодежи Латвии, которая не должна слушать того, о чем говорит ей это сумасбродное государство. Все, что они говорят, — это ложь! Все, что принадлежит этому государству, — украдено и награблено! Это же твое государство, где все пьют смертельную отраву, где медленное самоубийство человека называют жизнью! И только если мы разгромим это бредовое государство начнется счастливая песня свободного человека! (овация)… И теперь они философствуют о том, как мы проживем в свободной независимой Латвии — будем мы жить в благополучии или в нищете? Это же не имеет никакого значения! Независимая Латвия не будет же, как сегодня, картофельным полем, в котором кто больше свинья, тот глубже копает! Это будет большое духовное государство! Это же не средство для достижения благосостояния! Свободная Латвия — это идея, это принцип! Единственное средство, чтобы освободиться от духовного и морального рабства! Теперь все или ничего!» (овация).

 

Глава 8

Май 90-го года выдался хлопотным. Валерий Алексеевич едва успел вернуться в Ригу 1-го числа и прямо с поезда, не заезжая домой, отправился на первомайскую демонстрацию. Десятки тысяч людей, радостных, веселых несмотря ни на что, осознающих в толпе своих, что они не одни, что их много, — не спешили расходиться по домам. Гуляли по Комсомольской набережной, выпивали, пели песни, договаривались о встречах, чтобы продолжить праздник дома, за обеденным столом. Иванов, расстегнув пиджак и ослабив галстук, стоял с неизменной сигаретой в руке, щурился на яркое солнышко, приветственно подняв руку знакомому фотографу — Майданову, взобравшемуся с фотоаппаратом на грузовик, в который собирали после демонстрации флаги, лозунги и транспаранты.

Так и лежит эта фотография у Иванова под стеклом на письменном столе. Там еще есть и возложение цветов к Вечному огню на Братском кладбище в Риге. Вместе, одним движением, протянули руки с красными тюльпанами и гвоздиками Алексеев и Лопатин, Иванов и Сворак. За ними еще несколько интерфронтовцев, а вдоль аллеи, в конце которой находится Вечный огонь, застыла с карабинами в руках рота почетного караула с аксельбантами, в белых перчатках, салютуя всем, кто пришел вспомнить героев. А еще там, на фото под стеклом, стоят в Ленкомнате Рижского ОМОНА три мужика в штатском, три ровесника, только что переваливших за тридцать. Иванов и два взводных — Мурашов и Кузьмин. Улыбаются по просьбе фотографа, того же Майданова. А глаза у всех троих настороженные, уже все знающие глаза. А на столе перед ними потертый ивановский блокнот, да еще автомат затесался некстати. И еще одно фото — тоже на базе: Млынник, Невзоров и Мурашов — Иванов сам снимал их, после ночного рейда по латышским самочинным таможенным постам на границе. Вот почти и вся память о прошлом. Сами они не любили сниматься. И фотографий своих никому не дарили на память.

Мы с Валерием Алексеевичем недавно вместе посмотрели свежую передачку Аркадия Мамонтова из цикла «Специальный корреспондент». Про «бархатные» революции.

Тут и президент, как раз перед думскими выборами, решил возглавить список «Единой России». Все это вместе, видно было, сильно раздражало Иванова.

— Какая связь? — спросил я его, намекая на передачу Мамонтова и партийные списки.

— Самая прямая, ешкин кот, — недобро зыркнул на меня исподлобья сосед.

— И все же?

— Вопрос легитимации власти. Именно легитимации, а не законности.

— Какая разница-то?

— Да та разница, что легитимация — это признание законным. А законная власть, она законная и есть! Ей признания не требуется. И пиара не надо. И обоснований лишних.

Вот мы Мамонтова смотрели с тобой только что! Так ведь он, нехороший человек, историю «бархатных» революций с Сербии начинает! И ни слова, ни намека о том, что сама нынешняя власть в России — это плод первой самой «бархатной» революции — перестройки в Союзе! И когда Ельцина с почестями хоронят в Новодевичьем монастыре, да в храме Христа Спасителя отпевают, когда Путин прилюдно скорбит по Ельцину, он признает публично свою преемственность именно той власти, что заняла Кремль в результате совместного труда советских партийных предателей и западных их наставников! Что это, как не «бархатная» революция? А вся цепь «песенных» революций в Прибалтике, на которых обкатывались схемы для «бархатной» замены власти во всем Союзе? Ведь методы те же, абсолютно, что потом применялись в Сербии, Грузии, на Украине! Те же, что применялись в Восточной Европе, когда Горбачев ее на волю распускал. С Румынией только ошибка вышла поначалу, как и с Молдавией. Уж больно народ дикий — цыгане, одно слово. Но об этом секрете полишинеля — молчок. Все уткнулись в тряпочку… Значит, нехорошие американцы и иже с ними — только тогда нехорошие, когда они мешают российской власти, которую сами же, сами же на престол посадили?!

— Так что же ему — Путину — сплясать на гробе надо было, что ли?

— Нет, конечно. Правила игры, то да се.

Валерий Алексеевич затянулся было уже догоревшей до фильтра сигаретой, посмотрел недоуменно на окурок, ткнул его в блестящую, вертящуюся пепельницу, утопил в ее недрах и тут же потянулся за новой сигаретой.

— Ты бы, Алексеич, курить бросил, а то сам ведь на сердце жалуешься… — некстати намекнул я соседу на перешедшую в болезненную страсть привычку.

— Да при чем тут!.. Ты больше Катерину слушай, она меня лечить любит, только я все равно не поддаюсь, — уже более спокойно произнес сбитый с горячности тона Иванов и попытался продолжить мысль. — «Единая Россия» сегодня — та же КПСС, только не при Сталине, а при Горбачеве. Там большинство — чиновники. А большинство чиновников нынешних — те самые люди, что пришли вместе с Ельциным. В результате той самой — первой «бархатной» перестройки — перекройки по американским лекалам.

— Но Путин же не вступил в партию!

— Пока не вступил, еще не вечер. Но первое место в списке занял! Там, глядишь, и председателем станет. Может быть, с точки зрения полит-технологий это все и правильно. Но по-человечески — противно. Ты пойми, я ведь не о политике сейчас говорю, а о правде. Они всегда почти не совпадают — понятия эти. Я это давно знаю. Я понимаю, почему так боится сегодня власть прямо сказать, что Ельцин — ставленник американцев, пришедший к власти в результате «бархатного» переворота. Так же точно, как Саакашвили, как Ющенко… Но другого выбора у Путина, кроме как рано или поздно признать все это и проклясть публично, отмежеваться, — нет! Не может это продолжаться дальше, если Путин действительно хочет, чтобы в России была законная власть! Пусть будет его власть! Но право на законную власть президент приобретет только тогда, когда назовет все своими именами — без эвфемизмов о «величайшей геополитической катастрофе»!

— Ну нельзя же вот так прямо.

— Нельзя. Я знаю. Но и по-другому тоже нельзя. Вот где собака порылась, соседушко.

Что ты думаешь, я не понимаю, что Париж стоит мессы, а Пасха стоила нам Советского Союза??! Или я не знаю, что никакого эволюционного перехода СССР к русскому православному государству все равно бы не произошло никогда? Для меня лично обретение, пусть только возможное — поскольку грешен зело, — веры в «воскрешение мертвых и жизни будущего века» стоит всего, что я лично пережил. Да и вообще, не было другого пути, сколь бы ни был он кровав, каких бы бед и несчастий он ни стоил. Но не Ельцина, не Яковлева с Горбачевым это заслуга — возвращение и возрождение Церкви! Для них, и для их англосаксонских кураторов Церковь наша — это досадное, но необходимое и вынужденное условие — цена, можно и так сказать, развала СССР, читай — остатков Российской империи. Они только потому и проиграли холодную войну, что не поняли, что возрождение Православия — это наша победа, а не их! Россия в результате выиграла души! А они лишь тело. А тело — оно обманчиво! Сегодня оно одно захотело, завтра — другое. И душа телу хозяин, а не наоборот, как они всегда считали. На том и песец им придет. Но это их проблемы. А у нас вопрос веры и справедливости — главный. Но если Путин стал демонстративно скрывать свои отношения с Церковью, чтобы не раздражать толерастов, если он уже слово «русский» перестал вдруг произносить, а все больше у него «россияне» на устах, — это вопрос доверия к нему русской души, а не российского тела.

— Что-то ты, Иваныч, завернул в такие эмпиреи, что без бутылки и не разберешься!

— Ну так ты бальзамчику хлопни, мне недавно из Риги опять привезли.

— Валерий Алексеевич улыбнулся и деловито полез в шкапчик, продолжая мысль на ходу. — На песке, на вранье, на публично сказанном по телевизору, что «Ельцин дал России свободу» — законной власти не построишь! Ни при чем здесь Ельцин. И все это знают, в том числе и те «дарагие рас-сияне», что миллионами записывались в участники первой защиты Белого дома, а теперь клянут «царя Бориса» почем зря… Я знаю одно: Путин должен сказать правду. Тогда его власть — и так почти царская — станет законной и фактически монаршей властью. Без этого — сам себя переиграет, какой бы гениальный политик он ни был. Без этого — потеряет ту Божью помощь, каковая только и позволила ему совершить чудо — чудо возрождения уже, казалось, погибшей России. Но пока он играет в полит-технологии, пока он старается переиграть всех административным гением, пока он, пусть даже по понятным причинам, не находит сил или, как ему кажется, возможности порвать с проклятием рождения нынешней Российской Федерации и нынешней Российской Конституции — все им сделанное — под угрозой. Пока он твердит о «многонациональности и многоконфессиональности» — Россия под угрозой. И русский народ, все еще не ставший нацией, может ею так и не стать.

Какая постсоветская республика с титульным населением более восьмидесяти процентов считает себя «многонациональной»? Да хоть бы их и половина всего была — как в той же Латвии — «государстве латышей»! А какое государство в мире с таким национальным составом считает себя многонациональным? Россия. Где даже нет уже термина «национальное меньшинство», где каждый якут или табасаранец меньшинством не является! Где татары, которых не более четырех процентов от всего населения страны, и все же вторые по численности после русских в России, требуют себе особых прав и половины власти и добычи! У нас мусульман пять процентов всего верующих — против семидесяти процентов православных. Какая, прости господи, «многоконфессиональность»? Какого черта раввинов везде суют, когда иудеев вообще доли процента по России?!

— Судить легко! Да и как же начинать новую традицию — демократической смены власти? Одно это не позволяет Путину сказать правду о Ельцине! Да и упреков в национализме от Запада хотелось бы избежать!

— Да. Ты прав. Судить легко. Я не сужу Путина. Я им иногда восхищаюсь. Ему Господь урок дал трудный, но Бог не по силам испытаний не дает. Я вот человек слабый, так меня Господь миловал — провел по краешку испытаний, тех, в которых многие и силы, и саму жизнь положили. А Путин — сильный. Но ему и урок дан по силам. Я-то, кстати, помню, что еще несколько лет назад Березовский в Москве сидел! А в Грозном — Масхадов! А страна была в полной жопе. А я с Катей в фашистской Латвии чувствовал себя лучше, чем у себя на Родине, на которую, пока Ельцин был у власти, даже и вернуться не мечтал. Но ты пойми, соседушко, пожалуйста, нас — миллионы!

Нас, русских, которые не продавали свою Родину, которые, как могли, как понимали тогда, пытались ее спасти, нас — десятки миллионов. Нас списали со счета! О нас стараются забыть! И «педерачка» Мамонтова, числящая историю «бархатных» революций семью годами, — это то же самое! Он как бы говорит: не было вас! Не было ни интерфронтов, ни интердвижений, ни сопротивления перестройке горбачевской, ни пьяному Ельцину. И Рижского ОМОНа не было и Приднестровской гвардии. Все дружно приняли «свободу», которую, по словам Путина, подарил российскому народу, а значит, всему русскому народу — Ельцин!

В Латвии в «защитниках» русских ходят всякие Жданки с Кабановыми, Митрофановыми, Плинерами, Цилевичами — те, кто против нас пошел по своей, шкурной, воле в НФЛ! А нас — не было! В России в патриотах подвизаются Леонтьев, Соколов, Казаков — бывшие сотрудники «Атмоды» — идеологические работники НФЛ. И несть числа предателям, вчера еще лизавшим задницу ельциноидам, а сегодня вовсю выступающим в роли учителей русского народа, в том числе и среди почетных членов той самой «Единой России»! Тысячи убитых, расстрелянных, забитых в московских дворах людей, парламент, расстрелянный из танков. Путин сказал про это хоть раз? Понимаю сам, что Хасбулатов с Руцким — Ельцина не лучше. Но люди, которых расстреливали пачками, — они — лучше!

Иванов подошел к окну, уставился на мокрый снег с дождем, на пожухшие, мокрые листья под яблонями, на поникшие ветви могучих елей, окружающих наши с ним дома, на последнее золото берез, трепещущих на пронизывающем ветру, и замолчал.

Прошла минута-другая, пока он не обернулся и не сказал устало, даже улыбнувшись мне благодарно за терпение, за то, что не стал ни спорить, ни поддакивать.

— Я вижу, что в мире хватает проблем и без нас… Он все еще, видимо, числил себя в тридцати миллионах русских, оставшихся за пределами России, хотя и давно уже жил здесь, с нами. Но не мог, видно, не быть представителем, агентом, что ли (?), отброшенного в 91-м году Российской Федерацией русского окраинного мира.

— Я молюсь, чтобы грядущие войны не затронули хоть один раз, в кои-то веки, Россию. Я понимаю, что тот же Путин делает все, чтобы избежать втягивания России в очередную мировую войну. Правда, мировая война без России — не мировая, конечно! Но пусть, пусть хоть бы раз они обойдутся в своих разборках без нас! Он все делает по уму. Еще бы, хоть немного, по правде. Ведь русский же он человек, в конце-то концов! Ведь православный!

Почему он нас всех считает за идиотов, не могущих понять. Впрочем. Я ведь сам сейчас «дарагих рассиян» поминал тихим добрым словом. Иногда посмотрю не то что на либералов потасканных — на «патриотов» России, которым несть числа, даже на тех, кто не ходит в синагогу и не притворяется, на тех, кто искренен. Как подумаю, как представлю их, «патриотов» этих, у власти — страшно делается! Ну а Путину, наверное, еще страшнее, как человеку несравненно более информированному. Но только за людей он нас все равно не считает. Может, и есть за что. Да только «врачу, исцелися сам!». Порви с родовым проклятием своей власти и тогда — делай с нами что хочешь!

Знаешь. — Иванов, как всегда, немного запнулся на этом «ты» — я ведь намного старше его, но сам настоял недавно на этом ко мне обращении. — Знаешь, я вот вчера забор новый красил. Ну, не красил, пропитывал цветным антисептиком. Тот забор, что со стороны цыган построил с Мишей вместе — глухой, двухметровый, — лишь бы не видеть эту грязь и не слышать этот постоянный ор, прости господи! А еще — смотреть не могу на русских рабов, которых они себе заводят, суки! Подбирают пьяниц, полубомжей — кормят впроголодь, селят в сараях — морду им бьют, чтобы не забывались… А те и рады — пашут на цыган с утра до вечера — и уходить не хотят. Знаешь, Миша их регулярно от цыган выцарапывает и пристраивает к родне на ферму в Псковской области. Там и платят, и жилье приличное, и кормят от пуза. Так ведь многие еще не идут из рабов в фермеры! Или там, на Псковщине, отожрутся, отоспятся, отмоются и. ни хера не делают, только водку жрут! Да еще порой обратно к цыганам сбегают — снова в рабы! В грязь, нищету, голод, побои! Я кавказцев, политкорректно скажу — некоторых и цыган — некоторых… за то больше всего не люблю, что они себе русских рабов постоянно ищут. Наркота, воровство, бандитизм. Но особенно это рабовладельчество — ненавижу!

Так ведь и русские теперь эту моду стали перенимать! Держат таджиков не в работниках, а в рабах многие. У кого научились? Зачем нам это? Своих рук полно, если только бутылку из них вынуть! Если шприц не дать! Одних охранников по стране миллионы балду гоняют, а власти говорят: у нас работать некому! А милиция тогда за что деньги получает, если на каждый метр российской земли нужно еще по охраннику ставить?! Зачем нам МВД, ФСБ, внутренние войска? Частных охранников поставь, а этих дармоедов и коррупционеров — выгони! Что-то одно! А то у нас ни те, ни те ни хрена не делают.

А ведь совсем о другом хотел рассказать… Так вот, крашу я забор! Вытащил сидишник небольшой, поставил «Любэ» и вожу себе кистью под музычку. Марта рядом крутится, хвостом вертит, морду свою волкодавью страшную мне в коленки тычет. Солнышко выглянуло — так-то хорошо! А тут еще с Сиверского, с авиабазы, «Миги» над головой прямо высоту набирают — жуть как хорошо — после Латвии-то. «Наши» летят! Ажно перекрестить их хочется от умиления, ей Богу! — Иванов усмехнулся смущенно. — А «Любэ» вдруг как заведет: «Русские рубят русских, русские рубят русских.» Да еще про коня, в которого все попасть-подстрелить не мог офицер, оставляя его в Крыму, уходя в Константинополь на последнем пароходе. А там вдруг и про «батьку Махно — алая заря». Я эту песенку первый раз в омоновском «бобике» услышал. Весело было! А потом, в том же году, кажется, лечу во Владивосток в командировку — про фашистов наших кино документальное показывать… На Ил-86, кстати, понравился мне тогда самолет, помню. Просторно! Плееры раздали! А я как раз перед вылетом первую кассету «Любэ» купил. Вот лечу через всю страну и музыку слушаю! А погода была чудесная! Солнце, облаков нет почти. И вся-то страна под крылом все десять часов полета тянется — то городами, то реками, то тайгой, то горами! Необъятная, в общем, страна! И так хотелось ее сохранить тогда! Так хотелось. Вот такие дела — свернул неожиданно свою речь Валерий Алексеевич, ушел в себя и весь остаток вечера только подливал мне черного бальзаму из глиняного кувшина — сам-то не пил уже. Да слушал мои байки об охоте в Карелии, о егере Данилыче на турбазе в Вещеве — таком егере, что Кузьмич рогожкинский перед ним мальчишка просто.

Хоть и предупреждал меня не раз Валерий Алексеевич, что рижский бальзам — штука тонкая, может с непривычки и «мотор» подсадить, да не внял я в очередной раз советам. А зря! Тем более что наливал Иванов не по ложечке в чай или кофе и не с водкой смешивал даже, а лил бальзам, как сам привык — чистенький, да не в рюмочку, а в стаканчик. Вот и проворочался я потом всю ночь без сна — сердце колотилось.

Наговорил мне сосед в тот вечер много чего разного. Мы уж давно с ним условились, чтобы я к сердцу все его монологи близко не принимал, дескать, Иванов таким образом просто думает, обкатывает мысли для последующего публичного употребления. Однако порою меня задевала некоторая безапелляционность его тона и склонность к обобщениям. Ну, честно сказать, обобщения, конечно, не на пустом месте строились и не из пустячных наблюдений, наверное. Просто мне до встречи с соседом дела никакого до российской государственности не было. Да не было, не было — себе-то я не совру! Это кому другому, конечно, сказал бы, что не раз одолевали меня горестные думы о судьбах Отечества. А себе могу признаться — жил себе и жил, не затрудняясь высокими материями. Все происходило само собой вокруг! Перестройка поначалу меня тоже не коснулась — интересы мои, в моем толстом журнале, политики не касались — я все больше занимался внутренним миром человеческим — любовь и ненависть друг к другу — вот что казалось мне определяющим в частной жизни. Именно частной, поскольку всегда я был убежден в том, что только частная жизнь индивидуума достойна писательского внимания. А об общественном и без меня в советские времена писать было кому — в очередь выстраивались! Я же гордился выторгованной с немалыми, признаться, усилиями нишей, дорожил своим правом не касаться низменных тем социума. Пока этот самый социум вдруг не взбрыкнул и не стал выкидывать такие коленца, что и не уследить стало за полетом «птицы-тройки»: «Русь, куда несешься ты? Не дает ответа.» Даже я тогда понял, что социум пресловутый не сам по себе взбрыкнул и понес, что кто-то фитиля под хвост воткнул народу! Но и что с того? Надо было жить, а потом уже и просто выживать — до обобщений ли философских было? Журнал мой потихоньку захирел и заглох. Переизданий написанного мной ранее и даже вошедшего в школьный список для летнего необязательного чтения — не стало. Да и тиражи пошли не те…

Принял я внезапно изменившееся положение вещей с положенной апологету частной жизни стойкостью. Замкнулся в семье, внукам стал больше уделять внимания. Да и дети, внезапно нашедшие себя в новой России, не забывали родителя материальным участием.

Короче, в отличие от многих моих коллег, я не стал взбрыкивать — и ушел на творческий покой. Коллег, однако, понять можно было — не у каждого, как у меня, появилась возможность опереться на детей и не думать о хлебе насущном, особенно в 90-е годы. Они шустрили, обижались на тот самый социум, который быстренько скинул в канаву былых властителей дум и непререкаемых авторитетов. Но мне приработков особых не требовалось, жить было на что, а редких литзаказов и всяких рецензий вполне хватало на то, чтобы просто ощущать себя не вполне умершим.

Я поселился на даче в Вырице, в Питер наезжал редко, потом еще реже. А там и приглашений в жюри разных литературных премий не стало — забыли. «Зато какая у меня капуста!» — утешал я себя, обихаживая немалый — в двадцать соток — участок. Потом дети разъехались по заграницам, внуки тоже потянулись образовывать себя на английский манер. И остался я один, если не считать помощницы по хозяйству — вдовой дальней родственницы из провинции.

Приятельство с новыми соседями слегка встряхнуло меня, да и повод появился поразмышлять над тем, как влияют на частную жизнь человека внезапно приключившиеся внешние обстоятельства. Впервые меня всерьез заинтересовала тема взаимодействия, а точнее, конфликта между интересами личности и государства. Сказать по правде, ничего особо примечательного в судьбе моего дачного знакомца и не было. Программа «Максимум» и не такие повороты судьбы показывает. Но Прибалтика, известно, всегда привлекала слегка завистливое внимание русской интеллигенции. Я тоже не был исключением, и Дом творчества в Дубулты навещал не раз в былые, более хлебные годы. Иной взгляд на наши привычные и милые сердцу окраины империи — вот что удивило меня. Сама возможность иного взгляда — на Прибалтику, на Кавказ гостеприимный. Конечно, я так же, как и все, возмущался порою, сидя у телевизора, всякими неустройствами в Грузии или Эстонии. Но меж тем, в глубине души, мое отношение к прибалтам или кавказцам, коих немало было среди прошлых литературных коллег и приятелей, оставалось по-прежнему добрым. Не мог я поверить, что все то, что иногда с наигранной страстностью обличали телевизионные комментаторы, вспоминая по случаю о Риге или Тбилиси, — серьезно. Это меня не касалось. А вот старые воспоминания о «-Юрас перле» грели до сих пор.

Не то что ненавидеть — просто не любить их или относиться с недоверием к грузинам, латышам, эстонцам — образованному русскому человеку всерьез невозможно. И тут такой поворот — Иванов ведь мне не просто неприязнь свою к национальным республикам постсоветским выказывал. Он ведь стройную систему отношений выстраивал — систему, в которой были отнюдь не одни эмоции оскорбленного «предательством младших братьев» русского человека. Нет! В этой системе непривычного для меня мировоззрения главное место занимали Россия и русский народ, а вовсе не Латвия или там Украина. Весь окружающий Отечество наше мир служил Иванову лишь доказательством необходимости России и русским меняться! Меняться самим, а не пытаться изменить латышей или англичан и всяких прочих шведов! Валерий Алексеевич не латышей порицал за национализм или несправедливость к русским, вовсе нет! Он русских и себя самого порицал за неадекватность отношения к себе и к окружающему Россию миру! «Любовь нельзя купить! — восклицал сосед страстно. — Не купили ведь ни латышей, ни казахов, но теперь снова пытаются подкупить, только уже татар, ингушей да якутов. А любовь за деньги все равно не купишь!»

Это было немного непривычно. Это вызывало любопытство и желание разобраться во взглядах «марсианина», живущего в деревянной избушке по соседству. Тем более что сам-то Иванов в марсианах числил не себя с Катей, а скорее меня.

В тетрадке, забытой у меня соседом и так и не востребованной, вычитал этой ночью.

Откуда вот это в нем — такие сентиментальные стихи и такая политическая жестокость?

 

Глава 9

«Восстановим органы власти Латвийской Советской Социалистической Республики!» — под такой шапкой вышел очередной, майский номер «Единства». Там же, на первой полосе, фото с очередного многолюдного митинга — крупным планом плакат:

«Поддержим любого руководителя, который наведет порядок в стране и защитит идеалы социализма!»

— Вот так, значит, — хмыкнул Иванов. — Любого, значит…

«Эх, Володя, Володя. — помянул он про себя недобрым словом приятеля — редактора «Единства» Рощина. — Что ж ты идешь по самому легкому пути-то, а? «Любой» у нас уже есть — с отметиной на лысине. Тебе, Володя, мало?!»

Декларация о независимости Латвии, как и ожидалось, была принята на первом же заседании нового состава недавно избранного Верховного Совета республики. И хотя выборы прошли с грубейшими нарушениями, что не смог не признать даже Верховный Совет СССР, результаты выборов были оставлены без изменений. Так, наплевав на всяческое соблюдение Закона о выборах, строящий «правовое государство» НФЛ стал властью явочным порядком. С одобрения Москвы, конечно. С разрешения Москвы, если быть абсолютно точным в формулировках. И теперь в Латвии повторение Литвы в полном объеме и даже больше…

4 мая 1990 года, в день провозглашения Декларации о независимости, сразу после митинга, состоявшегося утром на Домской площади, колонна демонстрантов-интерфронтовцев попыталась пройти к расположенному неподалеку зданию парламента, чтобы вручить депутатам принятую участниками митинга резолюцию. Возле церкви Екаба дорогу колонне преградила милиция. Милицию можно было понять, она пыталась предупредить столкновение интерфронтовцев с боевиками НФЛ, сразу после выборов «застолбившими» пятачок у здания Верховного Совета и не подпускавшими туда пикетчиков ИФ и вообще никого, кто не симпатизировал бы новой, только что «избранной» власти. Русским теперь силой пытались воспретить появляться у здания Верховного Совета и высказывать свое мнение о происходящем в республике.

Милицейская цепь была смята (потом этот момент неоднократно показывали по Латвийскому телевидению), и интерфронтовцы быстро продвинулись к той площадке между собором Екаба и парламентом, где находится главный вход. Там русских снова встретила милиция. Две шеренги милиционеров тоненькой, изогнутой прокладкой колебались вместе с толпой, зажатые между боевиками НФЛ и интерфронтовцами.

Валерий Алексеевич вместе с корреспондентом «Единства» Островским оказались в одном из первых рядов. Плотно зажатые людьми, они пытались отыскать рядом хоть кого-нибудь еще из активистов Движения, но все, очевидно, оказались блокированы где-то посередине узкой улочки, ведущей от Домской площади к парламенту. Иванов остался без одной туфли, на задник которой наступил кто-то из шедших следом; потом был очередной рывок напирающих с площади демонстрантов, и тех, кто оказался в узком горлышке улицы, буквально стало выпирать на стены, на полкорпуса приподнимая над толпой, растирая о шершавые бока средневековых зданий. Туфля осталась где-то там, на булыжнике мостовой, а сам Валерий Алексеевич чудом прорвался вперед, чтобы хоть как-то попытаться управлять массой разъяренных давкой людей. Тут-то и прибило к нему Островского.

Хуже всего приходилось милиционерам. Сзади их подпирали энфээ-ловцы — специально отобранные спортивные парни с короткой стрижкой. Видно было, как топорщились у них под одеждой самодельные «бронежилеты», выпирали из рукавов, или со спины, или из-за воротников (кто где прятал) концы арматурин. Спереди на милицию в обычной повседневной форме, через одного потерявшую фуражки, напирали здоровые мужики — докеры, рабочие рижских заводов, даже офицеры, присоединившиеся утром к митингу Интерфронта и Объединенного совета трудовых коллективов. Кое-где через головы милиционеров вспыхивали порой короткие стычки. Со стороны, как потом увидел это Иванов на пленке, отснятой Васильевым, казалось, что сражаются не люди, а их знамена.

Красно-бело-красные флаги в руках латышей, кучкой сгрудившихся со стороны Верховного Совета, пытались порой предпринять контратаку, клонились вперед, давили на милицию с удвоенной силой. Это давление передавалось зажатой между стенами узкой улочки интерфронтовцам, доходило до конца горлышка импровизированной «бутылки», и тогда основная масса русских, не поместившихся в «горлышке» и подпиравших своих со стороны Домской площади, вдруг улавливала это мгновение и с криком напирала вперед. Тогда уже красные с бело-голубой волной флаги Латвийской ССР приходили в движение и продвигались на несколько шагов, тесня энфээловцев, сжимая в лепешку и тоненькие шеренги милиционеров, и свои же первые ряды. Боевикам уже некуда было деться на маленьком пятачке у входа в парламент, но к ним тоже подбегали дворами, с другой стороны Вецриги, свежие силы и опять напирали на русских. Около часа продолжалось это давление друг на друга. Интерфронтовцев было больше, но латыши были зажаты на своем пятачке, как пробка в горлышке, и никак не могли отступить, иначе бы они просто упали и были растоптаны.

Наконец, поняв, что давить бессмысленно, противоборствующие стороны немного успокоились и некоторое время просто стояли друг против друга, тесно забив все узкое пространство между Домской площадью и Верховным Советом. Наши то скандировали «Фашизм не пройдет!», то пели русские и советские песни. Латыши заунывно тянули «Dievs, sveti Latviju!» или пытались переорать интерфронтовцев криками: «Вон из Латвии!» Иванов с Островским переглянулись. Ситуация становилась нелепой — стоять так можно было до вечера — пора было принимать решение. Никого из организаторов митинга, того же Сворака хотя бы, рядом не оказалось, а Иванов здесь был совсем с другой целью. Но видно было, что люди уже подостыли и растерялись от бессмысленного теперь стояния. Необходимое давление на Верховный Совет было оказано; что можно было сделать сегодня, то было сделано. Дальше — только взрыв, штурм, дальше уже можно было только идти напролом. Но стихийный, неподготовленный штурм повредит делу, значит, пора командовать «отбой». В любом случае отходить надо было организованно, чтобы не возникло паники или чувства проигрыша поля боя.

Перекинувшись парой слов, Иванов с Островским начали готовить людей к развороту. Валерий Алексеевич с трудом вытащил из кармана удостоверение члена Президиума ИФ и, развернув, показал его стоящему неподалеку с мегафоном в руках майору-ракетчику, хриплым сорванным голосом выкрикивавшему какие приходили на ум лозунги. Майор недоуменно и недоверчиво посмотрел на Иванова. Стоящий ближе к военному Островский прокричал надсадно, кивая на Валерия Алексеевича: «Президиум Интерфронта! Передайте всем — мы добились своей цели на сегодня.» — посмотрел растерянно на Иванова, тот подхватил: — «Через пять минут мы организованно разворачиваемся и уходим! Организованно разворачиваемся и начинаем движение! Уходим организованно! Сегодняшний митинг окончен!» Майор расслышал наконец, еще раз оценивающе посмотрел на Иванова с Островским, поверил полномочиям и сам с трудом развернулся в тесной толпе. Поднял мегафон и начал кричать, обращаясь к русским: «Товарищи! Наш сегодняшний митинг закончен! Мы показали свое несогласие с решениями нового Верховного Совета, и депутаты не могли не услышать нас! Мы еще придем сюда завтра! А сейчас все организованно разворачиваются и спокойно расходятся с митинга! Главное, спокойно и организованно!» Толпа задышала и со вздохом облегчения начала неторопливо двигаться.

Майор вопросительно глянул на Иванова, тот поднял вверх большой палец. Отхлынули назад, расцепились с интерфронтовцами и помятые милиционеры, и боевики НФЛ. Сразу стало появляться место, чтобы развернуться и начать движение. «Латвия — наш общий дом!» — крикнул Иванов, пытаясь заглушить радостное улюлюканье изнемогших энфээлов-цев, понявших, что русские наконец уходят. Его тут же поддержали Островский, потом майор с мегафоном, потом все стоявшие рядом, и наконец вся масса интерфронтовцев развернулась и под оглушительный этот лозунг организованно двинулась в сторону Домской площади, откуда и стала расходиться по рабочим местам — поскольку день-то ведь был не выходной.

Сворак с Прокопенко и Мильчем встретили Иванова и Островского у начала улицы Смилшу, вытекавшей с Домской площади.

— Живы? Здоровы?

— А что нам сделается? — пробурчал Валерий Алексеевич, тщетно пытаясь найти пояс на своем коротком плаще. Он попрыгал на одной ноге в уцелевшей туфле: — Босиком вот только домой идти придется!

Игорь Островский при этих словах внимательно осмотрел свои щегольские черные полуботинки с оттоптанными, смятыми носами, задумчиво похлопал по нагрудным карманам модной кожаной курточки, с которых исчезли куда-то фирменные пуговицы и бляшки.

Петрович засмеялся возбужденно:

— Ну, это не самая страшная потеря! Это не вы народ развернули?

— А что, не надо было? — забеспокоился Островский.

— Все правильно, самое время уходить. Да нас вот заперло в середине, не докричаться было вперед, хорошо хоть вы сообразили.

— Пойдем, тезка, поищем твою обувку, — предложил, потирая раннюю лысину, Валера Прокопенко — председатель Пролетарского районного совета ИФ.

— Фиг там что найдешь, — отмахнулся Иванов. — Да и позориться не хочется — ходить обувку собирать. Ты меня, Григорьич, лучше на своей машине докинь до дому, а то не ехать же в одном ботинке на трамвае через весь город. — Все дружно засмеялись.

— Так что, приняли декларацию?

— Приняли, сволочи! Уже празднуют по всем каналам радио и телевидения, — мрачно пробасил рыжий, кудрявый Мильч.

— Ничего, Валера, мы им еще устроим Кузькину мать и кое-что еще! — утешил Сворак, выразительно разминая короткие сильные пальцы, сжимая их в крепкие кулаки.

Покурили, посмотрели, как расходится народ с площади, послушали, о чем говорят люди, и двинулись на Смилшу, 12…

Пошла первая неделя пока еще «декларативной» «независимости».

Иванов попросил у секретаря чаю, пил стакан за стаканом, курил и просматривал свежие газеты — центральные, республиканские, западные, какие смогли ему достать.

Петрович не мешал — занимался своим делом — как упругий каучуковый мячик катался из кабинета в кабинет, беспрестанно осаждал телефон, вызывал к себе руководителей районных советов Интерфронта. Нужно было достать машины, наладить звуковое оформление предстоящей череды митингов протеста, проинструктировать рабочую гвардию и интербригады, охранявшие мероприятия ИФ, нарисовать плакаты, заказать новые флаги Латвийской ССР и транспаранты, скоординировать действия с ОСТК, Советом ветеранов, коммунистами и военными, подать своевременно заявки в горсовет, пошептаться со своими людьми в управлении милиции — дел было невпроворот.

Такая же кутерьма царила во всех кабинетах на Смилшу и в помещениях районных советов. Алексеев с Лопатиным пропадали на совещаниях в Совете трудовых коллективов, в здании ЦК, во фракции «Равноправие» Верховного Совета. Впрочем, Алексеев не стал вступать во фракцию партийных и прочих депутатов, провозгласивших себя оппозицией энфээлов-ской фракции большинства. Алексеев объявил себя независимым депутатом от Интерфронта и не собирался, как он выразился, «пачкаться» во фракции соглашателей, хотя многих депутатов от созданного на днях «Равноправия» Интерфронт и поддерживал вынужденно в период выборов. Разногласий с республиканским ЦК после разделения компартии на «независимцев» и сторонников платформы КПСС, возглавляемых бывшим председателем Рижского горисполкома Рубиксом, у Интерфронта не убавилось. Скорее наоборот. Разделение на «горбачевцев» и противников «умеренной демократизации страны» стало особенно жестким. Уже всем становилось понятно, что те, кто не с Интерфронтом и не с националистами, те, кто посередине — в «болоте» (пользуясь ленинской терминологией), все равно рано или поздно «определятся» в сторону НФЛ и новой власти. Но за это время принесут еще много вреда, запутывая людей и пудря им мозги имеющейся еще якобы возможностью какого-то согласия.

Валерий Алексеевич не вмешивался в кипучую деятельность других членов Президиума, у него и своей работы хватало, всегда почти тихой, кабинетной. Вот и сейчас он не торопясь, с карандашом в руке, просмотрел газеты, выпил еще чайку, перекурил и придвинул к себе маленькую немецкую пишущую машинку — оранжевую «Эрику», резко выделяющуюся на фоне казенного кабинетного интерьера. Машинку эту подарил ему один из активистов движения — пожилой немец, трудившийся в соседнем с Интерфронтом здании — он заведовал отделом в «Запрыбе». Рыбаки были конторой богатой, часто помогали движению, чем могли. Даже заседания Республиканского совета обычно проводились в их конференц-зале. Ну а добрый старик Либерт «подогнал» Валерию Алексеевичу новенькую портативную пишущую машинку. Иванов заправил в нее под копирку несколько листов и сразу начисто начал очередное заявление для прессы.

Обращение к народу Латвии

Сограждане! Мы живем в непростое время, время, требующее от каждого из нас ответственности и политического разума. В наших руках судьба Родины — нашей Советской Латвии. От нас, и только от нас зависит сейчас, как мы будем жить завтра.

Давайте забудем о сиюминутных выгодах и обратимся к здравому смыслу, которым всегда сильна была Латвия.

Все мы граждане одной страны, одной республики. Все мы любим Латвию и желаем ей только одного — процветания на благо народа. И эта любовь одинаково присуща и коренному латышу, и коренному латвийцу любой другой национальности, и не так давно приехавшему сюда по приглашению руководства республики рабочему. Главное условие этой любви и ответственности за Латвию заключается не в национальности, а в том, что человек, который трудится на этой земле — выращивает хлеб, строит дома, учит и лечит, — не может относиться к ней по-другому.

И настолько же Латвия может быть безразлична человеку, прожившему здесь всю свою жизнь, если он стремится использовать ее народ или даже пожертвовать им для того, чтобы прорваться к политической власти или удержаться у нее. Таких людей никогда по-настоящему не заботило будущее Родины… Они предавали ее и в годы фашистской оккупации, и в годы сталинизма, и в годы застоя, предают ее и сейчас.

Ведь не вопросы экономики и экологии волнуют сейчас большинство Верховного Совета республики. Нет! Громогласные политические заверения в лучшей жизни «когда-нибудь потом» и не менее щедрые обещания — и только.

Но можем ли мы поверить нашему Председателю Верховного Совета, если за два года он так круто изменил свои политические взгляды — от секретаря по идеологии компартии Латвии до борца с «коммунистическим режимом»? Много ли мы можем требовать от его первого заместителя, при всем уважении к молодым журналистам? Способен ли реально поднять экономику наш новый премьер-министр, тоже вполне уважаемый преподаватель физики, не имеющий, однако, абсолютно никакого опыта хозяйственной работы?

А жить становится все труднее. Уже первые акты, принятые новым парламентом без совета с народом, без референдума, обернулись паникой и пустыми прилавками магазинов. Неужели не отрезвит нас пример Литвы, первой взявшей курс на выход из состава СССР и уже сейчас имеющей тысячи безработных? Неужели лучше отказаться от возможности обновления нашей жизни при сохранении крепких и постоянных экономических связей с Федерацией, ради того, чтобы, старая верхушка удержалась у власти любой ценой? И нужна ли нам. всем, свобода от Советского Союза ради кабальной зависимости от Запада?

Может, быть, кому-то кажется, что можно решить все проблемы, отдав приоритет коренной нации? Но в обществе, где царит неравенство, никогда не будет, мира. Ну что ж, давайте выгоним, «мигрантов» — строителей и учителей, рабочих и инженеров. Пусть вместо них приедут вчерашние эмигранты, из Латвии для того, чтобы, стать хозяевами наших заводов, фабрик и ферм. Это независимость?

У всех у нас один выход. Национальное согласие. Равноправие. Не болтовня, а общий труд на благо республики. Надежный партнер в экономике и в политике — Советский Союз. Решать же все важнейшие вопросы, касающиеся будущего латвийского народа, можно только одним путем — вынося их на референдум.

Республиканский совет Интерфронта

Не успел Валерий Алексеевич пробежать глазами только что отпечатанный текст, как громко и жизнерадостно зазвонил телефон. Иванов чертыхнулся и снял трубку.

— Валерий Алексеевич, здравствуйте! Рысин беспокоит!

— Добрый день, Юрий Владимирович! На ловца и зверь бежит! Как раз хотел с вами пообщаться.

— Отлично! Наши желания совпадают, а это залог успеха любой совместной деятельности.

У меня тоже есть пара вопросов, которые хотелось бы обсудить и незамедлительно.

Вы сможете к нам подойти? А то я в форме, не хотелось бы лишний раз мелькать в… общественной организации. — Рысин коротко хохотнул, споткнувшись на слове «общественной».

— Только во второй половине дня, Юрий Владимирович, раньше никак.

— В шестнадцать часов вас устроит?

— Договорились!

— Тогда — до встречи!

Иванов медленно положил трубку и озадаченно покрутил головой. То, что полковник сам просит встречи, — это хорошо. Можно будет не смущаться, нагружая его своими просьбами. Да и чего смущаться, одно дело делаем, тут не до ведомственных заморочек. Тем более что отдел спецпропаганды политуправления округа был одной из немногих служб, с которыми можно было не стесняться, обсуждая ситуацию, и не ожидать подставы. Им, наоборот, было труднее — за некоторые совместно проведенные мероприятия Рысина вполне могли упечь в Мары в лучшем случае, а в худшем — просто уволить в запас, не дав выслужить недостающих пары лет до приличной пенсии.

Ну, это все лирика. А вот то, что теперь надо было успеть подготовить и согласовать горячие материалы до шестнадцать часов, — это плохо. Опять пообедать некогда будет. Ну что, садиться опять писать? Или забежать в Минфин, напротив и перекусить у них в столовой? Нет, лучше в «Запрыбу», в буфет, по-быстрому. Да и кормят там лучше — все-таки русская контора, а то в Минфине вечно кислыми щами воняет, как будто не Министерство финансов, а латышский этнографический музей под открытым небом.

— Петрович, — обратился на ходу Иванов к присевшему наконец за свой стол, первый раз за день, соседу по кабинету, — ты никуда не уйдешь?

— А что такое?

— Меня Рысин приглашает посплетничать. Я попробую заодно решить вопрос о тираже листовок к 15-му числу и вертолетах. Заодно он и с курсантами может поспособствовать. В общем, надо готовить обещанную латышам «Кузькину мать»!

— Ты обедать? Беги, мне некогда сейчас. Но я тебя дождусь, раз так. Все в принципе решено, можешь договариваться. А насчет курсантов. сам не вылезай, обрисуй ситуацию, а уж они там не такие дураки, поймут сами, что от них требуется. А у нас одной просьбой меньше будет — меньше будем должны!

— Ну, Михаил. административный гений прямо!

— Опыт — сын ошибок трудных. Учись, студент! А я у тебя поучусь — ты мне бумажку одну составишь потом, ладно?

— Пусти тетка в дом — воды напиться, а то так есть хочется, аж переночевать негде, да и не с кем! Сунь палец в рот бывшему оперативнику.

— Бывших, Валера.

— Знаю, знаю! Через двадцать минут буду.

Спускаясь по крутой лестнице Иванов, глотая слюну, вспомнил вдруг почему-то недавнюю встречу с председателями Совмина — Бресисом и Госплана — Раманом.

Встреча была пустая, стороны изображали видимость диалога, не более того. Но зато в Совмине, за овальным столом заседаний с роскошным розарием в дырке посередине, халдеи министерские подавали такой кофе и только что испеченные маленькие булочки, что, если бы не этикет с протоколом, так бы и сожрал все, что было. А на самом деле даже не прикоснулись ни он, ни Алексеев (встреча была два на два) ни к чему, кроме кофе. «Какая только фигня не лезет в голову, когда жрать охота» — подумал Валерий Алексеевич, вышел на улицу и тут же повернул направо, к стоящему рядышком, на Смилшу, роскошному особняку «Запрыбы», куда еще не всякого и пускали обедать, хорошо, что Либерт обеспечил временновечным пропуском. Была, правда, еще пирожковая на углу, между Интерфронтом и «Запрыбой», но эти беляши с котятами пусть туристы едят. А в «Шоколаднице» или «Русской чайной», да даже и в «Дружбе», каждый день не насидишься — зарплаты не хватит. И долго опять же.

Вкусно поесть, достать хорошей водки или приличных сигарет, не говоря уже о хорошем кофе, — все это с началом перестройки стало проблемой. Но если серьезно, то тогда это не особо замечалось Ивановым — времени думать об этом не было. Ставки в жизни были такие, что, когда решалась судьба целого мира, талоны и дефицит превращались лишь в образы для очередной дежурной статьи. Но многие люди запомнили то время именно скучным и грустно-полуголодным. И, может быть, они были правы куда больше Иванова, летящего вместе со страной в тартарары, отчаянно машущего руками, чтобы удержать громадину, по сравнению с которой не то что он один — весь Интерфронт был муравейником на окраине горящего леса.

«Утро стрелецкой казни» Сурикова — картина для русской истории типичная. Судьба всех консерваторов — стать дровами для топки революционных перемен.

Товарищи!

Встанем, на защиту Советской власти в Латвии! Время ораторов кончилось, от слов пора переходить к делу.

Сегодня решается наша судьба. Честь и достоинство советского человека не дают нам права спокойно отсиживаться за спинами ведущих борьбу за наше будущее. Презрением, и позором, покроют, потомки тех, кто в этот, решающий час не выступит, против контрреволюции. Мужчины, всмотритесь в глаза своих детей, матерей, жен. Можете ли вы. оставить их беззащитными?

15 мая 1990 года в 10 часов утра останавливайте фабрики и заводы, выходите на улицы города! Вместе мы пойдем к зданию Верховного Совета с требованием, восстановления Советской власти в республике. Пусть горстка предателей и политических авантюристов, решающих за нас нашу судьбу, услышит голос трудового народа!

Да здравствует. Латвийская Советская Социалистическая Республика!

Республиканский совет Интерфронта

Юрий Владимирович внимательно перечитал еще раз текст листовки и посмотрел на Иванова с укоризной. Хотел было что-то сказать сразу, но удержался. Позвал дежурного прапорщика, попросил чайку принести. Снял китель, тускло блеснувший полковничьими звездами на погонах, и аккуратно повесил на спинку стула. Подполковник, тихо сидевший в углу большого, длинного кабинета с единственным окном, выходившим аккурат на памятник Свободы, поймал взгляд Рысина и подсел поближе. Юрий Владимирович снова взял в руки листок и громко, с выражением, прочитал весь короткий текст.

— По-моему, то, что надо сейчас! — первым нарушил затянувшееся молчание подполковник. Валерий Алексеевич сидел, курил и скептически поглядывал в зарешеченное окно на очередную пару латышских старушек, торжественно несущих в трясущихся руках небольшие веночки — возлагать к подножию «Милды». До монумента от окна было метров сорок — не больше.

— Надо — это хорошее слово, с ним можно многое сделать, — усмехнулся Рысин. — Да только и нам могут за это «надо» кое-что такое сделать, что одним «звездопадом» не отделаемся!

— Юра, докладывать ведь не обязательно! Генерал сам дал понять, чтобы мы лучше поменьше ему докладывали — тогда все целее будем. — Подполковник сделал невинные глаза и сложил руки примерным учеником за партой.

— Видите, Валерий Алексеевич, у нас тут все шутки шутят, больше уже, кажется, и делать нечего, — спокойно, без раздражения отозвался на реплику сослуживца Рысин.

— Юрий Владимирович, нам еще пара вертолетов нужна будет! — так же спокойно сказал Иванов. — Разбросать листовки над городом надо к вечеру 14-го. Так, чтобы успеть до конца рабочего дня «окучить» центр. А в спальных микрорайонах чуть позже, когда люди с работы приедут. А раньше нельзя — нужно попытаться сделать так, чтобы вечером уже времени у новых властей не оставалось рабочего на реагирование. Перед фактом ставить надо, пусть не поспят ночку — им полезно.

— Ну вот что! Вертолеты пусть Лопатин выбивает — он у вас полковник ВВС — пусть бывших сослуживцев из воздушной армии трясет — не откажут. В крайнем случае пусть в контрразведку к ним идет, там будут в курсе. Сами понимаете, у нас сейчас все по принципу — если что и делается, так это инициатива снизу, а высшее начальство ни сном, ни духом ничего не знает, не ведает. В создавшейся ситуации это в принципе разумно, лишь бы и дальше товарищи генералы не мешали, если помогать боятся.

Подполковник удивленно вскинул глаза на Рысина, дескать, не слишком ли откровенно?

— Ты, Саша, не бойся, Валерий Алексеевич у нас свой человек, лишнего никому не расскажет — себе дороже будет, — обреченно как-то выдохнул Рысин.

Иванов лишь кивнул понимающе в ответ, случись что, самому тоже мало не покажется, не только полковнику.

— Тираж привезут нам сюда к 12.00 14-го числа. Насчет бумаги не беспокойтесь, я сам найду на этот раз. Проблема только порезать. у нас два солдата всего в отделе осталось. Ну, дневального от соседей подключим, в конце концов. Но в Скулте, на аэродром, повезете сами — нашу машину светить нельзя.

— Сворак договорился с Гончаренко из горуправы милиции на его «Волгу». Она с гражданскими номерами, водитель в штатском будет. Думаю, что если полный багажник и салон сзади забить — тираж поместится.

— Хорошо, значит, это ваши проблемы. Кто поедет с листовками, вы?

— Ну а кто еще? Кроме меня и Сворака, с вами никто из наших не работает. Вместе, наверное, и подъедем.

— Я предупрежу часового в арке у входа, заедете во двор, чтобы не грузить листовки на виду у «Милды». Ворота закроете, естественно, чтобы никто не любопытствовал.

Все?

— Почти. ну, вы понимаете, что хоть мы и не оставляем латышам много времени, но за ночь тоже можно успеть что-то сделать. Наверняка они успеют какое-то количество активистов НФЛ и уж точно все рижские отряды «стражей порядка» подогнать на Екаба, к Верховному Совету. Оповещение у них хорошо работает, к сожалению. Ну а уж с самого утра подключится радио, будут народ сгонять на защиту независимости, наверняка студентов снимут с занятий на латышских факультетах универа, хотя бы.

— Хорошо, мы с Сашей съездим в «Бирюзовку» и «Алксниса», поговорим там. вы этого хотите?

— Я этого не просил, Юрий Владимирович! — Иванов просиял довольной улыбкой.

— Ага! Я так и понял, что вы не просили, — невесело пошутил полковник. — Офицеры тоже будут, так что не переживайте зря. Вы, главное, сделайте так, чтобы фуражек было не больше, чем собранных вами рабочих!

— А вы курсантов по форме не гоните, — совсем уж обнаглел Валерий Алексеевич и тут же прикусил язык.

— Их гнать не надо, сами рвутся, — неожиданно встрял в разговор молчаливый подполковник.

— Ну и ладненько! — поставил точку на этой теме Рысин. — Теперь у меня к вам просьба. Мне нужна копия фильма «Балтийский узел, или Ложные маяки перестройки» — это ведь ваша видеостудия снимала? Причем хорошего качества кассета, чтобы сделать с нее тираж. Не возражаете насчет размножения?

— Нам потиражных не платят почему-то! — рассмеялся Иванов. — Сделаем! Только часть тиража нам подарите, договорились?

Рысин переглянулся с подполковником, тот развел руками, поскреб тщательно выбритую щеку и грустно сказал:

— Понял! Коньяк с меня. — и пояснил интерфронтовцу: — Мы тут пари заключили — потребуете вы часть кассет себе или нет Ну вот, я проиграл. — И вот еще что, — продолжил Рысин, — посмотрите, пожалуйста, вот этот документ и возможность его публикации в «Единстве».

Обращение к Президенту СССР, Генеральному секретарю ЦК КПСС, Верховному главнокомандующему Советскими Вооруженными Силами тов. М. С. Горбачеву

Мы, нижеподписавшиеся, офицеры, прапорщики и мичманы, проходящие службу на территории Прибалтийского военного округа, обращаемся к Вам. в связи со сложной, взрывоопасной социально-политической ситуацией в регионе.

Развитие обстановки ставит армию в затруднительное положение, когда она вынуждена безмолвно взирать на то, как к власти приходят антикоммунистические, сепаратистские элементы, стремящиеся разорвать страну на части, вернуть себе бывшую собственность.

Однако, прекрасно понимая, что на пути воплощения их планов реальной препятствующей силой являются Вооруженные Силы, они развернули и наращивают яростную антиармейскую деятельность. Чувствуя свою безнаказанность, экстремисты от моральных оскорблений перешли к открытым провокационным действиям по отношению к армии и войскам КГБ.

Растет число преступных акций и хулиганских выпадов против армии. Местные власти конкретных мер по их пресечению не предпринимают. Лишение нас и наших семей ряда политических и социальных прав обостряет обстановку и создает неуверенность в завтрашнем дне.

После того как в числе беженцев оказались семьи военнослужащих из Закавказья и мы, пуская шапку по кругу, стали собирать для них нищенские подачки, у многих офицеров, прапорщиков и мичманов стало складываться впечатление, что армия не нужна государству. Увеличивается число желающих оставить ее ряды..

Существующий подход к решению наших проблем порождает кризис доверия к руководству страны, и он все шире охватывает армию.

Социальная незащищенность, ежедневный моральный террор отрицательно влияют на психику военнослужащих, снижают уровень боевой готовности.

Нас беспокоит опасное стремление возложить на армию ответственность за политические ошибки руководства прошлого и настоящего. Это стремление принимает маниакальный характер: за ошибки выдают единственно верные решения по предотвращению кровопролития на межнациональной основе. Если в дальнейшем оценка роли армии будет та же, мы сможем оказаться в неуправляемой ситуации.

Солдаты, матросы, прапорщики, мичманы и офицеры спрашивают: «Что это — недооценка ситуации, согласие с происходящим или бессилие высших эшелонов власти?»

Отсутствие твердости в действиях руководства ведет к нарастанию политической пассивности, безразличия, прежде всего среди русского населения, деморализует, армию, создает, ощущение, что Центр смирился с неизбежностью выхода республик Прибалтики из состава СССР и отдает их во власть националистически и экстремистски настроенных сил.

Настал тот момент истины, когда пора осознать, что «прибалтийская бомба» способна взорвать страну и погрузить ее в омут непредсказуемых межнациональных столкновений…

— Ну, это кажется, тоже, то, что надо, — задумчиво произнес Валерий Алексеевич, бегло дочитывая довольно пространное обращение. — Вот только. тут в конце сказано: «Более трех тысяч подписей». — Он выразительно глянул на полковника. Тот недовольно покачал головой, встал и подошел к сейфу. Вытащил из его темного нутра толстую пачку листков с подписями и аккуратно положил на стол перед Ивановым:

— Считать будете?

Валерий Алексеевич смутился было, но быстро взял себя в руки.

— Считать не буду, конечно. Просто не мог не уточнить… для порядка.

— И совершенно правильно, между прочим, — с неожиданной улыбкой твердо произнес Рысин. — Так как, напечатаете? Я вам честно скажу

— прямо подавать наверх эти бумаги нам сейчас просто некуда. Не в ГлавПУр же, который все это отчасти и покрывает безобразие? А вашу газету кому надо и где надо все равно отслеживают тщательно. Глядишь, и наше Обращение пойдет куда надо и к кому надо.

— Это понятно, Юрий Владимирович. Конечно напечатаем, в следующем же номере.

Весело мы все живем.

— Веселей некуда, Валерий Алексеевич! Мне вот еще недавно перевод в ГСВГ предлагали, полгода уже замену жду. А теперь какая к черту ГСВГ?!! ГСВГ в ФРГ?

— Я сам там срочную служил, Юрий Владимирович. Еще недавно у меня для газеты Группы войск «Советская армия» интервью брали о нашей жизни скорбной. А теперь у них самих… Подполковник Зинченко, может, знаете?

— Знаю, встречался с ним. Хвалил вас с Алексеевым, кстати. Ладно, Валерий Алексеевич, мы вроде обо всем договорились. А дальше будет видно.

— До встречи, товарищи! — Иванов резко поднялся, пожал руки офицерам и, выйдя из здания в сумрак внутреннего двора под аркой, отечески подтолкнул зазевавшегося часового: — Открывай, воин!

Воин стрельнул сигаретку и отодвинул тяжелый засов на калитке в глухих воротах, закрывавших вход в ничем не примечательное здание рядом с кассами «Аэрофлота». Прямо перед Ивановым высилась гранитная стела с застывшей на ее вершине «коньячной женщиной», или, в просторечии

— «Милдой», держащей в вытянутых руках три золотых звезды — Курземе, Видземе и Земгале. Валерий Алексеевич матернулся вслух на «жену полковника», не обращая внимания на прохожих, и беспечно пошел себе мимо скульптурной группы у подножия памятника, заваленного цветами и венками, мимо озабоченных «Атмодой» пожилых теток и сопливых недоносков, торгующих тут же нацистской символикой; обошел группу беспечных туристов, как китайские болванчики равномерно трясущих согласно головами в такт речи экскурсовода, впаривающего им что-то о трагической судьбе и особой боли латышской нации… оценил русских студенток в мини, звонко хохочущих над шутками своих парней, отметил усиленный наряд милиции, слоняющийся неподалеку от часов «Лаймы»; прошел сквозь сдвинувшиеся над ним ущелья Старого города и по выпуклым булыжникам, скользким после недавней грозы и теперь «мыто» — по Маяковскому блестящим на начинающем уже припекать солнышке, мимо стайки активистов Интерфронта, столпившихся у входа на Смилшу, 12, по крутой лестнице поднялся на свой пятый этаж, где его тут же остановил дежурный и отправил к Алексееву.

 

Глава 10

Суета, суета, суета. Встреча с рабочими на Судоремонтном заводе в Мангали оставила не то чтобы гнетущее, но какое-то удивленно-встревоженное впечатление. Все вроде бы прошло как обычно. Валерий Алексеевич проинструктировал представителей Интерфронта, участвовавших в мероприятии, потом все разошлись по цехам. Иванов поднялся на импровизированную трибуну — одну из площадок железной лестницы, ведущей под крышу огромного здания, в котором еще недавно все гремело, стучало, шипело, визжало. И вдруг, разом, затихло. Рабочие не спеша, с чувством собственного достоинства, стали собираться вокруг интерфронтовца. Рассматривали с любопытством, кидали, не скрываясь, оценивающие взгляды. Очевидная молодость оратора никого не удивляла, все старались почувствовать внутреннее настроение Иванова — с чем пришел? Боится или, наоборот, рабочие для него пустое место? Валерий Алексеевич спокойно рассматривал подходящих мужиков — разных по возрасту, по мастерству и авторитету среди товарищей, но одинаковых в своей непоколебимой самооценке: мы — соль земли, как мы скажем, так перестройка и пойдет.

Выждав, пока они откашляются и закончат переговариваться, Иванов кивнул стоящему неподалеку от него начальнику цеха. Тот скороговоркой представил Валерия Алексеевича.

Иванов не стал затягивать паузу. Кратко обрисовав политическую ситуацию в республике и в Союзе в целом с точки зрения Движения, он, почувствовав настроение аудитории, с ходу начал сам задавать вопросы рабочим, чтобы выговорились. Из задних рядов тут же выдвинулся вперед маленький, бойкий мужчинка в тщательно пригнанной по фигуре спецовке, аккуратный до щегольства, вплоть до начищенных рабочих ботинок и снежно-белых брезентовых рукавиц, которые он держал в правой руке, пользуясь ими, как флажком, для ритмической отмашки после каждой своей резкой фразы. «Демократ наш местный», — шепнул из-за спины Иванову начальник цеха.

— Не надо нас пугать независимостью, — выбежав вперед и обернувшись к рабочим, затараторил мужичок. — Мы, рабочие, нужны будем всегда, при любой власти! Мы сами, своими золотыми руками производим материальные ценности! Инженеры и прочие бездельники присылают к нам агитаторов за советскую власть! Не надо нам агитаторов, поскольку мы, рабочие, и есть та самая советская власть! И нам самим решать, какой быть этой власти!

Пусть итээровцы боятся потерять работу — и правильно боятся, потому что у нас над каждым работягой по инженеру сидит! А если мы возьмем власть в свои руки, то будем получать валютой за свой труд столько, сколько он стоит, и жить так, как живут квалифицированные рабочие во всей Европе! Какая нам разница, кто будет хозяином нашего завода — конкретный собственник или безликое государство якобы трудящихся? Мы — основа всего! Мы должны иметь право работать столько, сколько хотим, и зарабатывать столько, сколько можем! Нас давно достали дурацкие ограничения, при которых даже если ты хочешь, то тебе не дадут стать богатым!

Люди загудели, кто одобрительно, кто насмешливо — поднялся шум, все заговорили разом.

— Товарищи! — Учительская привычка форсировать голос, когда нужно, не подвела Иванова, и все на минуту угомонились. — Товарищи! Тут предыдущий оратор очень интересную тему поднял, насчет того, что ему, рабочему, не дают стать богатым! Руки у него золотые, но вот инженеры зажимают — не дают ему валюты за его высококлассную работу! — Среди рабочих пошли гулять смешки, видно, попал Валерий Алексеевич в какую-то болевую точку. — Мне вот что интересно, а хозяин, о котором так мечтает этот господин, товарищем его даже называть неудобно — обидится, наверное. А хозяин завода откуда возьмется? И кем он будет? И почему, собственно, хозяин должен быть заинтересован в том, чтобы его рабочий стал богатым? Хозяин этот что, делиться с ним будет, что ли? — Иванов обвел взглядом лица насторожившейся аудитории. — Ну, пусть даже так! Хозяин будет платить больше, чем сегодня государство платит рабочему, правда, почему, я так и не пойму. Но пусть так! Но будет ли этот хозяин гарантировать рабочим все то, что сегодня так привычно стали ругать: право на труд, на жилье, на бесплатное медицинское обслуживание и бесплатное образование, вплоть до высшего? Право на отдых, в конце концов. Право на получение зарплаты по коллективному договору вовремя и в срок? Мы все время говорим, подзуживаемые демократической прессой: нам не нужны такие социальные гарантии! Нам не нужно такое бесплатное жилье! Нам не нужно такое бесплатное образование! А какое нам нужно? Платное? Или все-таки бесплатное, но хорошее, на порядок лучше, чем сейчас?

ИТР нам не нужны. Директора будем выбирать! Но ведь все это уже было, товарищи! А потом, когда разогнали или даже расстреляли своих инженеров — иностранных специалистов стали приглашать! И заново, с огромным трудом, растить свою техническую интеллигенцию, тех же инженеров, конструкторов, ученых! Зарплаты. Кто из рабочих на вожделенном для многих сегодня Западе получает в два, а то и в три раза больше инженера или конструктора, как вы сегодня? Кто там и кого выбирает на частном предприятии? Хозяин — наемного работника, а не наоборот. Да еще по принципу — получше, но подешевле! И водки там не попьешь, чтобы в понедельник на смену чуть живым прийти, и каждые пять минут перекуривать тоже не станешь! Да и отпуска оплачиваемые — две недели — максимум! Я это не к тому говорю, что пьянство беспробудное по выходным или бесконечные перекуры и чаепития на работе одобряю… Я это к тому, что выражение «потогонная система» осталось пока что в прошлом у нас. И это очень хорошо, что в прошлом! Потому что, поработав так, как большинство каких-нибудь японцев, вы бы по вечерам на диване, под телевизор, чтением газет и журналов не баловались бы и в политические дебаты тоже не вступали! А собирались бы на забастовку, если вам разрешат, только с одной целью, хоть на копейку, но отстоять свою зарплату, потому что иначе просто не выжить. Это все сейчас для вас пустые слова. Но хотите ли вы, чтобы завтра они и вас касались? Или вы думаете, что при капитализме у нас будет все так же, как при советской власти, только гораздо лучше? Так не бывает! Чем-то придется жертвовать! Отказавшись сегодня от всех социальных завоеваний трудящихся, завтра вы их так просто назад не вернете.

А те самые «никому не нужные» бесплатные образование и медицинское обслуживание, жилье и многие другие вещи стоят на том же самом Западе столько, что позволить их себе большинство населения может, только влезая в долги перед банками на всю оставшуюся жизнь, да еще и внукам остается — расплачиваться. А когда такие долги по кредитам у семьи, то потом на работе не то чтобы своих итээровцев «никчемными» назвать, косо посмотреть на начальника побоишься. Потому что, оставшись без работы — кредит выплатить не сможешь. А значит — ни медицинской страховки, ни домика, закладная по которому не оплачена, ни автомобиля и бытовой техники, набранных в кредит, — ничего не будет! Иди и вешайся! Или — молчи! Такой свободы и такого богатства вы хотите, товарищи?

— Ты нам передовицы «Правды» тут не зачитывай! — снова обрел голос потерявшийся было и отступивший обратно в толпу мужичок в белых рукавицах.

— Я вам не передовицы «Правды»… Я вам просто правду говорю, которую вы все и сами без меня знаете, только вот забывать начали почему-то, наслушались, видно, сказок о райской жизни в буржуазной Латвии!

С чего вы решили, что судостроительный завод, на котором одни почти русские работают, новое правительство вообще не закроет? НФЛ прямо заявил: «Нам не нужно столько производства в Латвии! Мы будем закрывать все союзные предприятия, потому что на них слишком много мигрантов и колонизаторов, понаехавших в нашу маленькую республику!» Вы не слышали, наверное, что РАФ на полном серьезе планируют перевести на производство плугов для частных фермерских хозяйств? Что наш Совмин готов разорвать экономические связи с остальным Союзом и особенно с Россией? Или у вас смежников нет, все комплектующие сами у себя на заводе производите? А если даже так, то где сырье берете для литейного? А станки? На Западе покупать будете? Сами, рабочим коллективом? А на чьей земле ваше производство стоит? Кто сказал, что у завода ее не отберут и не возвратят довоенным владельцам? Вместе с квартирами вашими, кстати.

Вот вы, господин хороший, где работать собираетесь и на что жить, если завод закроют? А, на другом заводе? А если и его закроют? А как у вас, кстати, с латышским языком, который хотят сделать единственным языком общения в государстве и с государством? Ах, научитесь! Ах, переквалифицируетесь?! В кого же, если не секрет? В управляющего банком, наверное? Вы куда, господин?!

Мужичок юркнул за спины рабочих и растворился в полумраке огромного цеха.

Иванов поднялся на пару ступенек повыше и, уловив перемену в настроении собравшихся, стал заканчивать встречу — надо же рабочим время и на обед оставить.

— Товарищи! Многое вопросов сегодня жизнь перед нами поставила. И вопросы эти такие, что не на каждый так сразу и ответишь. Но нельзя же забывать об обыкновенном здравом смысле, которого вполне достаточно, чтобы не поддаваться на провокационные или просто глупые заявления тех людей, которые усиленно вдалбливают нам в голову необходимость срочного, немедленного и кардинального изменения всей нашей жизни. Нам обещают, что изменения эти обязательно будут только к лучшему! Но оглянитесь вокруг, товарищи! Ваш завод уже испытывает трудности с поставкой запасных частей и вообще материалов — раз. Но скоро они и не понадобятся, поскольку заказов становится все меньше — два. Впервые за всю историю завода начались задержки с выплатой заработной платы — три. Деньги обесцениваются, и купить на них даже по талонам уже нечего — четыре. На юге нашей огромной страны уже гремят выстрелы и льется кровь. У нас половину населения стравливают с другой половиной по национальному признаку! Выборы прошли с вопиющими нарушениями, только обманом, и никак иначе НФЛ получил большинство в Верховном Совете Латвии! И тут же в одностороннем порядке была принята декларация о независимости Латвии — это значит, о выходе республики из состава Советского Союза! Чем это грозит всем нам, мы только что говорили об этом. Но на самом деле проблема гораздо шире и серьезней! Речь сегодня идет не только о ваших рабочих местах и достойной оплате труда. Речь сегодня идет о том, что вас, и меня, и сотни тысяч других людей, отдавших свой труд, силы, жизнь на благо Советской Латвии, хотят превратить в людей второго сорта или добиться того, чтобы мы были вынуждены уехать из Латвии. А куда? В чисто поле? Как нашу армию сейчас выводят из Германии?

Казалось бы, логично, если в стране наступили трудные времена, значит, надо все менять. Но посмотрите вокруг, вспомните, как мы жили еще три года назад — разве так мы жили? Почему вместо наведения порядка в стране, сплочения ее граждан для решения первостепенных, насущнейших, жизненно важных задач мы ищем выхода в очередном «разрушении до основанья»?! Кому захотелось новых революций и гражданских войн? Неужели все уже забыли, какую цену заплатили наши деды? Неужели забыли про десятилетия кровавых потрясений и разрухи? Хотим жить лучше, а для этого начинаем разрушать все, с таким трудом построенное и восстановленное! Разве это нормально?

Демократия, правовое государство, гласность, открытость — замечательные слова! Но сравните значения этих слов с тем, что скрывается сегодня за этими словами на деле!

Правовое государство оборачивается абсолютным правовым нигилизмом — беззаконием, проще говоря! Демократия — превращением русских в людей второго сорта с восторженного одобрения западных правозащитников! Открытость — неприкрытым вмешательством во внутренние дела нашей страны западных эмиссаров и советников, уже начинающих хозяйничать здесь, как в своей колонии! Гласность обернулась мутными потоками лжи, героизацией эсэсовцев, национальной нетерпимостью, пошлостью и порнографией! Независимость, даже только продекларированная, уже привела к повсеместным нарушениям основных прав граждан и резкому падениею уровня жизни всего населения! И это только начало! Сейчас в ходу разного рода анекдоты, которыми не брезгует и центральная пресса. Напомню старую шутку о том, что для того, чтобы выиграть битву за урожай, надо сначала героически создать себе трудности. И лишь потом их героически преодолеть! Не это ли самое мы и делаем сегодня, товарищи? Разрушаем жизнь свою и своих детей, для того чтобы потом несколько поколений наших потомков заново отстраивали разрушенное предками в пылу перестроечного зуда?!

Сиюминутные и сомнительные выгоды против стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Что выберете вы, товарищи? Будьте готовы по первому призыву Интерфронта выйти на защиту собственной жизни и человеческого достоинства, на защиту нашей великой страны, которую уже начали разрывать в клочья! Решение нового, обманом и подтасовками протащенного Верховного Совета о выходе Латвии из состава Советского Союза — незаконно! И в нашей воле не дать ему воплотиться в жизнь! Я верю в ваш здравый смысл и солидарность с Интернациональным фронтом трудящихся! Спасибо, товарищи! — Валерий Алексеевич взмахнул рукой и стал спускаться с лестницы, послужившей ему трибуной.

Жидкие аплодисменты после короткой паузы окрепли, перешли в одобрительный гул, и рабочие, переговариваясь о наболевшем, отправились обедать. Несколько человек окружили Иванова, со смехом рассказывая ему о кладовщике инструменталки, который так рьяно изображал из себя «судостроителя с золотыми руками». Минут через пять Иванов вырвался из круга и, провожаемый довольным начальником цеха, вышел на улицу, прямо к причалу на берегу Даугавы, рядом с притулившимися к стенке на ремонт судами. Огромные сухие доки с левой стороны, где обычно всегда кипела работа, стояли полупустыми. С наслаждением закурив, Иванов вздохнул, недовольный собой, своей дежурной речью, невозможностью говорить откровенно нигде, даже в заводском цеху, среди таких же, как он, русских людей. Слишком сложные возникли проблемы у государства, и, главное, оно создало их само, так что приходилось одновременно и защищать страну, и обличать тех, кто страной руководил. Поди — попробуй!

Пожилой начальник цеха дружески похлопал его по плечу:

— Я вначале думал, порвут вас на куски, народ у нас — палец в рот не клади, особенно в последнее время. Воду мутят многие, и избавиться от них нельзя — сразу жалуются в латышскую прессу да на телевидение, тормозят, мол, на заводе перестройку! Ячейка НФЛ у нас тоже есть, но маленькая, погоды не делает… пока. Но зато у них поддержка министерства — хоть вся ячейка — три человека с хвостиком, из тех, кто на всякий случай подстраивается, не зная, чья возьмет.

— Люди есть люди, Антон Петрович! А обедом покормите? — не стал углубляться в общие для всех трудовых коллективов проблемы Валерий Алексеевич.

— Пойдемте в «Грибок», там как раз все ваши собираются.

В заводском кафе-столовой, и вправду круглом, похожем на грибок, уже сидели Сворак, Мошев с Прокопенко и Мильч, успевшие закончить свои встречи в цехах немного раньше. Быстро перекусили, наскоро обменялись мнениями и на заводском микроавтобусе отправились на Смилшу, день еще только начинался, честно говоря.

Иванов со Свораком устроились на заднем сиденье — пошептаться.

— Ну что, Валера, пойдет народ завтра, как оцениваешь?

— Начальник цеха обещал намекнуть своим рабочим, что препятствовать выходу на митинг не будет и прогулов не засчитает. А рабочие при такой постановке вопроса пойдут обязательно, хоть и не все. Мужики здоровые, лишними не будут, однозначно.

А у тебя как?

— Да примерно так же. Пытались было местные энфээловцы воду мутить, так их сами же рабочие вытолкали. А в целом народ созрел.

— Ну хорошо. Сейчас уже первый час, нам бы отзвониться Рысину и Гончаренко по поводу листовок — время «Ч» подходит. Кстати, я Алексеева так и не видел со вчерашнего дня, ты успел его подготовить?

— Он с утра в Верховном Совете, я его не застал до завода. Ну да ничего, прорвемся, как-нибудь, либо грудь в крестах, либо.

— Либо как всегда… Умеешь ты, Петрович, обнадежить, — усмехнулся Иванов.

Черная «Волга» заместителя городского Управления внутренних дел с неприметным водителем в штатском ждала интерфронтовцев на бульваре Райниса. Быстро сев в машину, Иванов первым делом спросил про багажник.

— Освободил максимально, — лаконично ответил неразговорчивый водитель.

— Хорошо. Тогда едем к кассам Аэрофлота. Следующее, в сторону вокзала здание — под арку.

— Там знак стоит вообще-то. — пробурчал водитель, но вдаваться в подробности и спорить не стал. Во-первых, с его машиной ему на знаки вообще плевать, во-вторых, Николай Степанович велел лишних вопросов товарищам не задавать, отвезти куда скажут и привезти обратно. Вот и все. Да, еще любой ценой уйти от досмотра, даже если придется показывать служебное удостоверение. Надо так надо, наше дело маленькое.

Но все обошлось. Едва «Волга» свернула сразу после перекрестка налево, на тротуар, как ворота в арке сразу распахнулись, пропуская машину внутрь. Как только часовой прикрыл створки, не закрывая их на засов, Иванов со Свораком вышли из машины. Рысин встретил интерфронтов-цев на ступеньках и тут же показал маленькую комнату слева от входа, в которой двое солдат заканчивали нарезать последнюю пачку листовок. Ручной резак напоминал гильотину, и так и хотелось подсунуть под него палец, посмотреть, что будет.

Без лишних слов перетаскали все в машину, а то, что не поместилось в багажнике, запихали в салон, прикрыв сверху заранее приготовленными плакатами филармонии. Простились с полковником и поехали в Скулте — военную часть Рижского аэропорта. Там их уже ждали, машину на КПП пропустили, просто глянув на номера. Долговязый прапорщик-авиатор подсел в «Волгу», кое-как уместившись среди расползающихся пачек, и показал дорогу к вертолетной стоянке. От приглашения «полетать за компанию», поступившего от разбитного капитана — командира одного из экипажей, интерфронтовцы отказались — в этом случае пришлось бы фиксировать фамилии в полетном задании, а это было ни к чему. Согласовали еще раз время и места сброса листовок, пожали крепко руки друг другу, и повеселевший водитель, уже решивший было, что «катать» «командированных», как отрекомендовал ему интерфронтовцев подполковник Гончаренко, придется до ночи, резво тронул машину с места и погнал в Ригу.

Широкое Юрмальское шоссе гладко стелилось под колесами. Сгустившийся внезапно туман мягко обволакивал автомобиль, влажно обтекал запотевшие стекла. С лету проскочили виадук, слегка притормозили на перекрестке на Слокас и снова набрали скорость перед выездом на Ванто-вый мост. Здесь, не доезжая высотки Дома печати, начиналось любимое место всех рижан — начинала открываться удивительная панорама Старой Риги. Она вырастала навстречу движению машин, приближалась, показывала себя с разных сторон, поворачиваясь горделиво боком, вытанцовывая над синей полосой Даугавы, поблескивая в хорошую погоду золотом петушков на шпилях соборов, зайчиками окон в Рижском замке, кокетливо поправляя над собой прическу из низких кудрявых облаков и, так же внезапно, как появлялась, пропадала, едва машина переезжала на правую сторону Двины и втягивалась в узкий створ у бывшего Русского театра.

Туман остался на Юрмальском шоссе, в Риге уже снова начало поблескивать в просветах неба майское солнышко. Мужчины переглянулись удовлетворенно, погода начинала уже беспокоить — слишком низкая облачность могла сорвать все планы.

— У Пороховой башни нас высадите, — попросил Михаил водителя. Тот кивнул, притормозил плавно и, не оборачиваясь, буркнул:

— Удачи!

Иванов посмотрел на часы — до расчетного времени оставалось минут сорок.

На верхушке «бастионки» засела компания молодежи, пришлось спуститься вниз с другой стороны и обойти почти весь парк в поисках свободной скамейки. Весна оставалось весною — влюбленные парочки, молодые мамы с колясками заполнили все любимые места. Только на другой стороне улицы, в укромном закутке у цветущей сирени на берегу Городского канала, перед Оперой, никого не было. Там и присели в ожидании гула вертолетов в прояснившемся небе.

Иванов, как всегда, курил сигарету за сигаретой. Сворак разгонял рукой сиреневый дымок, но, против обыкновения, не раздражался. Молча разглядывал, как в первый раз, изгибы мостиков над каналом, ажурные решетки и фонари, бронзовую обнаженную девушку напротив, на том берегу канала, раскинувшую руки навстречу солнышку. У подножия статуи собралась стайка уток, дети кормили их белым хлебом, смеялись, бегали друг за дружкой по ярко-зеленому газону, не обращая внимания на пытавшуюся их утихомирить мамочку, стоящую на дорожке и не рискующую гнаться за малышами по свежей траве.

Как ни ждали этого момента, а все равно не уследили! Вертолет внезапно взревел на низком крутом вираже прямо над головами и пошел вверх, на второй круг, оставляя за собой, как стаю голубей, целое облако порхающих в воздухе, переворачивающихся, трепещущих листовок. Еще один заход, еще, теперь уже над самым Верховным Советом, потом над деловым центром, вдоль улицы Ленина и дальше, удаляясь к новым районам.

Первый вертолет уже улетел, а листовки еще только начали опускаться на землю, застревать в свежей листве, метаться на легком ветерке по асфальту и газонам, соскальзывать с островерхих крыш и причудливых балконов старых зданий.

Вот и на окружавшую интерфронтовцев сирень спланировала парочка белых «голубей», потрепетала там немного и замерла, в ожидании, пока Иванов не протянет руку к собственному творению. Так же неожиданно появился вдруг второй вертолет, сделал заход на центром и удалился в сторону Иманты.

Горожане наклонялись, собирали листовки с земли, ловили их на лету, передавали друг другу. Одни воровато засовывали листовку в карман — прочитать потом дома, чтобы никто не увидел отношения к написанному. Другие тут же останавливались и впивались глазами в текст. Кто-то улыбался удовлетворенно и, тщательно разгладив, забирал с собой, а кто-то, едва вчитавшись, тут же демонстративно отбрасывал на землю.

Листовка та, призывающая рижан 15 мая 1990 года выйти к Верховному Совету и «поставить все с головы на ноги», сыграла немалую роль в жизни Валерия Алексеевича.

Он рассказывал мне об этом эпизоде сначала спокойно, без видимых эмоций. Покуривал не спеша, потягивал кофеек из пузатой кружки:

— В тот же вечер, на затянувшемся заседании Верховного Совета к Алексееву, как раз выступавшему с трибуны в зале заседаний, подлетел один из депутатов-энфээловцев. В руках у него была та самая листовка.

— Это ваша?!

Анатолий Георгиевич невозмутимо взял листовку в руки, неторопливо надел очки и внимательно ее прочитал.

— Поскольку здесь стоит подпись «Республиканский Совет Интерфронта», наверное, наша. Но я должен уточнить, поскольку последнее время, как вы знаете, я нахожусь здесь, в зале заседаний Верховного Совета.

Валерий Алексеевич оживился вдруг, повернулся в кресле ко мне, даже наклонился в мою сторону, что делал редко.

— Тут ведь в чем интрига, Тимофей Иванович! Мы со Свораком так и не успели предупредить шефа, что операция уже начата. Разминулись, банально, по времени. Мобильников тогда не было. Но и тянуть нельзя было — упустим момент, потом снова все и всех не соберешь. Но Алексеев нас не сдал. Понял. Конечно, еще тогда, на трибуне Верховного Совета стоя, все понял. Да и знал меня как облупленного, и тексты мои тоже всегда бы отличил от чужих. Но не стал ни отказываться, ни признаваться сразу.

Понял, что энфээловцы дело круто повернут — власть ведь уже у них была, по сути. Это он меня защищал, не признавая листовку сразу, чтобы конкретного автора не сдавать!

Поднялся шум, крик. Заседание срочно решили продолжить. Вызвали на десять утра следующего дня руководителей прокуратуры и КГБ, с тем чтобы те дали оценку «подстрекательским» листовкам. Так на меня, а точнее, на «неизвестного автора и распространителей» той листовки в первый раз завели дело по статье 59 УК Латвийской ССР — «измена родине». За попытку свержения государственной власти, свергнутой, по сути, еще 4 мая, самим Верховным Советом, большинством голосов принявшим Декларацию о независимости Латвии. Чудны дела Твои, Господи! По этой же статье судили потом рижских омоновцев, и снова, второй уже раз тогда, попал под эту статью и ваш покорный слуга Иванов! А в России по 59-й (64-й в УК РСФСР) советской статье судили высшее руководство страны — участников пресловутого ГКЧП. «Правовое государство» и «легитимность» действующей власти, что в Латвийской Республике, что в Российской Федерации, начинались именно с этого абсурда.

Иванов мягким, кошачьим движением выкинул себя из кресла и снял с полки потрепанный томик Латвийского УК, заложенный судебной повесткой, за которую он так и не расписался тогда, слава богу, поскольку сначала был с отрядом в Тюмени, потом в Приднестровье. А потом никому уже ни до кого и дела не было, кроме избранных козлов отпущения, которым, конечно, оттого, что их избрали, легче не стало. Но это уже тема особая.

— В рамках права, в рамках единственно законной на тот момент Конституции — Конституции СССР держались исключительно строго как раз те, кого потом обвинили в «измене Родине». А вот те, кто организованно, «в группе», «по предварительному сговору» крушил государство в годы «перестройки», — они все в белом, и хоронят их под артиллерийский салют на Новодевичьем… Пусть и не всех. Пока.

Кто, уже в конце 80-х годов, впускал в союзные республики западных агентов? Как банальных шпионов, так и всяких «политконсультантов» и специалистов по выборным технологиям? Кто? Кто пропускал из-за рубежа вагоны оргтехники, использованной для прямой пропаганды против существующего строя? А кто ввозил из-за границы предвыборные агитационные материалы, напечатанные на западные деньги и послужившие свержению законной на тот момент власти в суверенном государстве? Кто сознательно выпускал за кордон для консультаций на Западе лидеров НФЛ и им подобных, прекрасно зная, что консультироваться они будут о том, как свергнуть советскую власть в стране? Кто провозил в СССР по дипломатическим и не только каналам миллионы долларов наличными с целью все той же — свержение действующей власти? Кто неоднократно, в течение нескольких лет устраивал Ельцину в Юрмале встречи с иностранными «консультантами»? От кого он получал указания и кто его отпускал на эти «случки» даже тогда, когда он якобы был в опале? Про

Яковлева и говорить не приходится — история хромого беса перестройки всем хорошо известна.

Вопросы риторические, конечно. От самого верха и до самого низу судить по 59-й статье и приговаривать через одного к расстрелу с конфискацией нужно было многих. В том числе тех, кто и сегодня при власти, и власти высокой. Но все у нас на Родине делается, как известно, наоборот, через жопу. И потому по статье «измена родине» открытые предатели Родины судили тех, кто Родину защищал. Сегодня это называется: «Ельцин дал России истинное народовластие». Сегодня это — по всем ТВ-каналам транслируемое возложение цветов к могиле Собчака. Эх, как говорится, единожды совравши, кто ж тебе поверит?

И тут же, едва успев отмазаться от уголовных и прочих мерзких дел, всплывает на поверхность «другая Россия» и начинает изображать из себя защитников народа и радетелей чуть ли не за Советский Союз! Национал-большевики братаются с либералами, гроссмейстеры с бывшими премьерами. А тут уже рядом целая свора грантополучателей, включая загадочных «русских фашистов» преимущественно еврейского почему-то происхождения. А власть их ловит точно по рецепту из старого анекдота про Неуловимого Джо. А некоторые кавказцы, показательно расстреливая русские семьи на юге страны, в Москве, да и по всей России, ведут себя как белые плантаторы среди негров. Вот это — правовое государство! Вот это — гарант Конституции! Ура! — Валерий Алексеевич, видно было, пытался сдержаться. Закрыл глаза, утер лицо ладонью, как бы смывая вспышку гнева. Ткнул мне рукой в открытую на мониторе страницу новостного сайта: — Вот, поглядите! Президент в День народного единства собирает в Кремле на торжественный ужин так называемых «соотечественников»! Садится за один стол, вместе ест, пьет, поднимает тосты за Россию. вместе с теми, кто из России по своей воле убежал в дальнее зарубежье. И вместе с теми, кто в бывших союзных республиках русский народ предавал и продолжает предавать, устраивая себе из русских, не по своей воле оказавшихся за границей, политическую кормушку. Кто там у него в советниках по Прибалтике? По-прежнему Шабтай-фон-Колмано-вич, что ли?

Я, Тимофей Иванович, редко пишу в ЖЖ. Но недавно не выдержал:

Сегодня — День памяти жертв политических репрессий. Или что-то вроде того… Как снова в Латвии очутился, там что ни месяц, так очередной день скорби — то депортации, то репрессии, то оккупации…

Но я не о том. Я вот что хочу сказать и очень кратко. Длинно, может быть, отпишусь где-нибудь в прессе. А пока просто на эмоциях…

Вот вы мне скажите, дорогие друзья и френды, — а будет ли когда в России День памяти жертв перестройки?

Будут ли когда вспоминать сотни тысяч убитых, растерзанных мужиков, изнасилованных женщин, беспризорных детей? Миллионы беженцев, бросивших все? Десятки миллионов разорванных, разлученных семей, родственников, любимых? Полтораста миллионов ограбленных русских людей? Да и не только русских, просто людей? В том. числе оболваненных либеральной «идеей» или свернувших на дорогу эстонского, латышского, грузинского и прочего нацизма? А к ответу за все это будут, ли привлечены, тысячи тысяч, убийц, предателей, воров и просто хладнокровных сукиных сынов, сделавших свой гешефт, на горе и крови? Как там, господа «еди-нороссы», не слабо внести законопроектик?!

Тем, кто меня плохо знает, напомню — я революции не только не люблю, ненавижу. Оранжевые, бархатные и песенные со всеми «несогласными» вместе — особенно. Но вот. День памяти жертв перестройки — просто необходим. Чтобы, наш. президент, сказавши «А» о «величайшей геополитической катастрофе», сказал бы. «Б», наконец.

Катерина вошла в кабинет на шум, встала в дверях. Посмотрела иронически-царственно на распалившегося Иванова, перевела взгляд на меня. Улыбнулась, пытаясь смягчить неловкую ситуацию — не любила, когда обычно невозмутимый Валерий Алексеевич вдруг начинал горячиться. Беспокоилась по-женски за сердце, которое у Иванова уже пошаливало. Но, однако, Екатерина Борисовна, даром что дама обаятельная, в вопросах мировоззренческих была жестка и даже порою жестока.

— Русеешь, Иванов? — Она насмешливо повела бровью. — Скоро потребуешь «погоны снимать вместе с кожей!». Забыл, как Путина хвалил, пока в Латвии жили?

— А я, любимая моя, его и сейчас похвалить не забываю. Когда есть за что! Но не может он вечно оставаться переходной фигурой и примирять непримиримое! Вот тут я и бешусь.

Знаю, что лучше его на данный момент нет никого! Что свою первостепенную задачу Путин выполнил на двести процентов! Но поскольку он такой храбрый и умелый — пусть и дальше совершенствуется! Пусть найдет в себе мужество государственное порвать окончательно с теми, кого расстреливать бы надо, ежели по совести!

— А ты думаешь, это так просто, да? Подписал приказ — и в ссылку или к стенке?

— Да знаю, что не просто. — Иванов сник, и от первоначального запала не осталось уже ничего, только длиный грустный вздох, как воздух выпустили… — Я, может, куда больше других знаю, как не просто. Или, по крайней мере, догадываюсь. И не хочу я ни крови, ни расстрелов, ни репрессий. Не хочу. Пусть их — доживают свой век, пусть Бог их судит. Но и у власти им — вчерашним убийцам и предателям, сегодняшним ворам и коррупционерам — не место!

Я, Катя, по-русски чисто, Путина никому ругать не даю. А сам ругаю. Да! А что остается? И только не говори мне, что «политика — это искусство возможного». Политика — это искусство невозможного! Вот! И ежели ты Путин — так давай делай невозможное. Потому что жалко тебя! Жа-а-а-а-лко! По тонкой ниточке над бездной человек ходит. Вот и переживаю. Потому что мне не все равно. Потому что я никому еще из политиков не верил, кроме Алексеева. А Путину поверил. Ошибиться больно будет и стыдно — я ведь все же какой-никакой, а политический аналитик, по крайней мере по факту написания периодических колонок за не очень еще твердые рубли.

— Тимофей Иванович, бальзамчику? По соточке? Черного? Рижского, будь он неладен?

— Так ты ж не пьешь давно, сосед!

— А вот Катя тебе граммулькой компанию составит! Правда, Катя? Ну, кланяйся гостю!

 

Глава 11

С самого утра 15 мая Латвийское радио на всех программах передавало призыв Думы Народного фронта к латышам обязательно слушать прямую трансляцию заседания Верховного Совета и в случае необходимости срочно прибыть на улицу Екаба, чтобы защитить парламентариев от интер-фронтовцев. Несколько сот латышских студентов были сняты с утренних лекций и встали в оцепление вокруг здания ВС. В самом здании еще с ночи сконцентрировались, помимо милиции, несколько десятков специально подготовленных боевиков НФЛ.

Тем временем на Домской площади начался совместный митинг ОСТК (Объединенный совет трудовых коллективов) и Интерфронта, посвященный протесту против незаконного принятия новым составом Верховного Совета декларации о независимости Латвии. Резолюцию митинга, принятую единогласно, решили вручить непосредственно председателю ВС Анатолию Горбунову. Небольшая делегация, состоявшая из рабочих и одного военнослужащего, отправилась к парламенту по узкой улочке Комъяунатнес. Там дорогу ей преградила первая цепь боевиков НФЛ. Народ, еще не разошедшийся с митинга ИФ, естественно, подошел поддержать своих товарищей. Так, прорывая одну за другой три цепи обороны народнофронтовцев, все и подошли непосредственно к площадке у Верховного Совета.

Снова свалка, снова, как и 4 мая, толпа, раскачиваясь, прорывала кордоны боевиков, снова вперед выдвигались самые крепкие рабочие и, конечно же, офицеры и курсанты военных училищ, пришедшие поддержать мнение народа о необходимости отмены провокационной декларации о независимости. Только на этот раз все было гораздо жестче. Горбунов так и не посмел выйти навстречу делегации интерфронтовцев — оставалось только одно — войти самим в здание и передать резолюцию митинга депутатам непосредственно в зале заседаний. Рывок, еще один — летят на землю смятые ряды последней цепи обороны боевиков. Одного их них тут же, под прицелами десятков теле-и фотокамер, снимающих все происходящее из окон близлежащих зданий, раздевают, показывая объективам самодельную кольчугу из металлических листов, кусок арматуры, выпавший из руки, кастет и нож, выпотрошенные из карманов кожаной куртки.

Именно в этот момент в действие вступает взвод Рижского ОМОНА, дубинками и щитами отсекая первые ряды интерфронтовцев и офицеров от площадки парламента.

— Предатели! Подонки! — несется им в ответ. Тем временем уже милиция из числа охраны Верховного Совета выстраивает новую цепь между митингующими и защитниками депутатов. Толпа успокаивается ненадолго, потом снова приходит в движение, но основный порыв — ворваться в здание уже притушен, тем более что делегацию митинга с резолюцией в руках все-таки пропускают в парламент.

В это же время в Таллине представители Интердвижения и местного ОСТК под руководством Михаила Лысенко врываются во внутренний дворик эстонского парламента и водружают на его крыше красный флаг, протестуя против эстонской декларации независимости.

Прибалты в панике, доносы и делегации срочно летят в Москву. Там их успокаивают — на вашей стороне «закон и порядок»! Перестройка необратима, а зачинщики «противоправных эксцессов» будут строго наказаны! И все возвращается на круги своя. Так борцы замирают в партере, боксеры в клинче. Время, время, время.

Уголовное дело о «подстрекательской листовке, послужившей сигналом к попытке захвата Верховного Совета» в тот раз спустили на тормозах. Как раз предстоял дележ республиканской прокуратуры на «латышскую» и «советскую», начиналось уже нешуточное двоевластие во всех республиканских органах, и на время стало не до этих разборок. Следователь КГБ походил по кабинетам на Смилшу, 12, поспрашивал об авторстве листовки Алексеева и Лопатина, Сворака и самого Иванова. Вразумительного ответа он не получил, да и не искал его, что самое главное. Никто еще не мог сказать окончательно — кто победит? На девяносто девять процентов, может быть, было и ясно. Но даже этого одного процента вероятности того, что все вдруг вернется на круги своя, вполне хватало тогда любому представителю новой власти, чтобы не слишком шустрить и постоянно оглядываться опасливо, а не слишком ли он наследил или перегнул палку?

Все это тянулось уже не один год. Медленно и печально. И именно в этом, в привыкании к противоестественной со всех точек зрения, совершенно алогичной, противоправной, против всякого здравого смысла вообще ситуации заключалась стратегия западных советников московских предателей. Тянуть, тянуть, тянуть. Сделать абсурдное существование привычным. А потом обострить все до предела по своему собственному сценарию и обрубить разом все концы, сделать ситуацию необратимой раз и навсегда. Да только, ни одна победа не бывает необратимой…

— Что могли, то сделали! — твердо сказал Сворак, блеснул карими глазками, обычно масляными, а теперь на мгновение вдруг ставшими острыми и жесткими, и хлопнул свой стакан водки не чокаясь.

— Еще не вечер! — отозвался хмуро Иванов и тут же последовал примеру старшего товарища. Пили в своем кабинете, поздно вечером. Дождались, пока уйдут Алексеев и Лопатин, да и вообще все, кто мог бы стать свидетелем этого долгого разговора на троих в запертом на ключ, изолированном ото всех помещении.

Наталью — главбуха и Рощина — редактора «Единства» угостили, конечно, сославшись на настроение, как единственную причину неожиданного «банкета». Но быстро выпроводили, сказав, что и сами сейчас разбегутся. Сидели, тем не менее, уже затемно. И бутылка была не первой. Даже закусь уже кончилась, но и это не помеха трем мужикам, тем более что закурил сегодня даже Петрович.

Третий — оперуполномоченный уголовного розыска старший лейтенант Боготин, старый друг и однокашник Валерия Алексеевича по униве-ру, уже захмелел не в меру, но все еще был разговорчив.

— После майского собрания городской милиции большинство встало на сторону советской власти и Конституции. Конечно, ходили некоторые латышские полковники, да и депутаты с ними вместе, по райотделам. Коньяком поили, должности обещали. Е-мое! Квартиры обещали, Валерка, ты не поверишь, на полном серьезе!

— Ну а ты что?

— А что я? От старлея много не зависит, мне никто ничего и не обещал, — как-то даже обиженно протянул осоловевший Санек.

— Саня, а что народ в милиции думает теперь про омоновцев? После того как они помогли латышам наш митинг разогнать? — осторожно поинтересовался Валерий Алексеевич?

— Да суки они оказались, что тут еще думать! Вчера как раз вызывали их на задержание вооруженной группы, так мужики омоновцев такими матами покрыли за это все, чуть до драки не дошло!

— А Толяна ты давно видел?

— Д-да с месяц назад, наверное, не до отдыха сейчас. Да с тобой же вместе пили, ты что, совсем память потерял?!

— Потерял, Саня, потерял! Сам видишь, что в городе творится. Мне пока некогда, а ты бы Толику позвонил, да сказал бы, что народ теперь об ОМОНе думает. По свойски так, по-русски, без обиняков! И от меня привет передай, скажи, не думал, что они так ссучатся перед латышами!

— А фули? И педерам! — закивал Саня, уронив фуражку, которую снять так и не удосужился.

— На-ка вот тебе привет для него, по старой дружбе. — Иванов подмигнул Свораку, и тот бесцеремонно открыл потертый Сашкин дипломат, сунул туда пару бутылок водки. — Не потеряй только и сам не употреби, без Толика, а то не по-товарищески получится!

— Обижаешь ты меня, Валерка.

— Ну, в целом все ясно-понятно! — подвел черту Сворак. — Давай-ка, Шура, мы тебя посадим в машинку и поедешь ты домой — баиньки!

— И точно! — поддержал идею Иванов, нахлобучивая старому другу фуражку на встрепанную русую голову. — А то Ольга там тебе все волоски повыщипает, она у тебя баба крутая — греческий темперамент сказывается! Мифологическая, можно сказать, ж-женщина! Я ее сам боюсь.

— Аленка-то? Да я ее. — Боготин махнул вяло рукой и чуть не отрубился от такого усилия.

Парня подхватили и потащили вниз по лестнице. Заранее вызванный микроавтобус, свой, конечно, чтобы не светиться зря, уже поджидал у подъезда.

— Привет, Вадим! Прости, что сорвали так поздно, но тут нужный разговор был с хорошим человеком.

Молодой водитель посмотрел на засыпающего старлея в форме, понимающе кивнул и махнул рукой, дескать, пустое, надо, так надо.

— Куда его?

— На Кришьяна Барона, к Дому спорта «Даугава». А там он на автопилоте дорулит — не впервой. Притомился опер, и так служба не мед, а тут еще мы его весь вечер пытали, — коротко объяснил ситуацию Сворак.

— Пытали? — вытаращил глаза Вадим… Потом сообразил и улыбнулся. — Да уж, Михаил Петрович, с вас станется, однако! Ну, я поехал! Или вас тоже куда подвезти?

Сворак с Ивановым переглянулись.

— Нет, не надо, мы уж сами доберемся, давай, счастливо! — Валерий Алексеевич решительно захлопнул переднюю дверцу и подтолкнул зеленый «микрик» в полированный бок.

Кряхтя и пошатываясь, коллеги вернулись на свой пятый этаж и велели дежурному закрывать решетку на лестнице до утра, поскольку им еще поработать надо. Бессменный Эдик, накачанный как Шварценеггер, не позволил себе даже намека во взгляде на не совсем адекватное состояние старших товарищей и послушно загремел засовами.

— Ну что, Валера, на посошок?

— На посошок еще рано. Давай, Петрович, за удачу! Она нам скоро очень понадобится!

— Думаешь, клюнет твой «Ванька-взводный»?

— Да не в этом дело. Что он водки не видел, что ли? Да и не простой он взводный, Петрович, это я тебе однозначно говорю. В отряде давно уже все перемешалось — государство в государстве. Свои службы по всем направлениям завели. Силовые, физические, так сказать… Технические… Аналитическую группу, между прочим, целый майор у них возглавляет — старший инспектор. У них в штате и комитетчики, и грушники, как бы бывшие, есть. Основной состав из десантуры, бывших пограничников да спецназа армейского — кто они по подчинению были раньше? Какие остались связи, пристрастия и корпоративная солидарность? Кто у них кого курирует и всех их, вместе взятых?

— Да уж, от простой милиции там мало чего осталось, прямо скажем. Личные дела отдельно у них хранятся, мне бы по старой памяти в министерстве показали.

— Ну, будем работать. Охотников на ОМОН сейчас много будет, не мы одни, как ты понимаешь. Латыши их напрямую вербуют сейчас, золотые горы обещают.

— Вся латышская пресса ими восторгается — «защитники независимости» они теперь! ТВ, радио — все талдычат про доблестный подвиг Рижского ОМОНа, защитившего Верховный Совет от злых интерфронтовцев и офицеров. Ничего, есть и у нас аргументы, Валерка! — Сворак хитро улыбнулся, вылил остатки водки из очередной бутыли.

— Надавим, конечно, со своей стороны. Постыдим, в меру, чтобы не пережать, в «Единстве». Товарищей из милиции отрядим побеседовать на тему скорбную о предательстве и двурушничестве. Друзей, близких привлечем по мере необходимости.

Ну а я, пожалуй, за живца сойду!

— За живца! — поднял стакан Петрович.

Чокнулись, зажевали последней корочкой хлеба. Закурили синхронно.

— Рубикс, оно понятно, тоже сейчас рвет и мечет. Будет по партийной линии их вербовать да стращать союзным начальством. — задумчиво протянул Сворак.

— Ну, нам с Москвой не тягаться, конечно. Да и командовать отрядом у нас все равно не получится, ежу понятно. А вот влияние кое-какое иметь надо, связь наладить прямую и взаимодействие — необходимо. Так что будем торговаться! Пусть они думают, что это их аналитики идеолога Интерфронта вербанули для влияния на движение. Так?

— Правильно мыслишь, Валерка, я б из тебя опера в два счета сделал!

— Да не надо из меня опера. Упаси Бог! Тут комбинация простая как валенки получается.

Я в отряде и так свой — водку пьянствую регулярно на правах старого товарища лейтенанта Мурашова. Да и капитан Чизгинцев меня знает хорошо, только уже по политической линии. Остальное приложится. Пусть Толян меня вербует, ему плюс будет, — хохотнул Иванов, только глаза остались грустными.

— А что мы с них потом стребуем, это уже по ситуации видно будет, — продолжил Сворак. — Так что готовься, Алексеич, выпить много водки. И держи ушки на макушке — скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Будем с ОМОНом дружить и перетягивать его на свою сторону. Основное, конечно, люди в Москве сделают — не нам чета! Но и мы своего интереса не упустим! Но имей в виду, хоть я и полковник милиции в отставке, но меня они к себе всерьез не подпустят. Бояться будут. И правильно сделают!

— Пожалуй, что так. Ну а мне и играть не надо, все в общем-то логично, и само по себе выстраивается. Алексееву сам объясни с Лопатиным как и что — пусть примут к сведению и забудут для своего же спокойствия — им ввязываться сюда и вовсе ни к чему!

— Правильно! — отрезал Сворак, поднимаясь. — Утро уже! Пошли куда-нибудь кофейку покрепче дернем да поедим, что ли! Еще весь день работать надо.

— Сейчас, Алле только позвоню, — проснулась уже, наверное. Опять скандал в благородном семействе — и хоть бы кто премию дал — ведь горю на работе!

— Ничего, ничего — боевая подруга должна все понимать и службе не мешать. Иначе менять придется! Шу-тю!

Первые встречи, последние встречи — Жизнь, уходящая в бесконечность. Без расставаний было бы легче, Но как же разнообразить вечность?

За уходящим последним трамваем Утром приходит первый трамвай. Мы получаем то, что желаем, И в ад превращаем дарованный рай.

Близкое — рядом, родное — с тобою, А мы отправляемся вдаль. И счастье находим, но счастье чужое, А рядом свою печаль.

Ангел-хранитель живет по соседству, Не зная и сам о том.

Полмира пройдя, возвращаемся к детству И к тем, кто с пеленок знаком.

И только вернувшись, целуя родные, Заплаканные глаза, Ты в них замечаешь миры иные И сказочные чудеса…

— Алла, мы скоро поедем в отпуск, в Кегумс поедем, на природу, в наш домик!

— Опять кухаркой на вас работать? Да не хочу я никакого Кегумса! Ничего я не хочу, только бы не готовить бесконечно, мыть, убирать, проверять тетради! Я не могу больше! — Алла отвернулась к стене, тихо заплакала, уткнувшись лицом в подушку.

— Господи, ну невозможно больше это переносить! — Иванов соскочил с кровати, опрокинув по пути настольную лампу, поднял ее, отшвырнул на пол — только зазвенело стекло — сжал голову, только бы не начать биться ею об стену. медленно выдохнул и пошел за веником, собирать осколки. Хорошо еще, что Ксении дома не было, отправили на лето к теще на дачу.

Алла тихо и жалобно подвывала под одеялом.

— Зачем, зачем ты на мне женился? Я тебя не вижу, ты все время на работе, а если не на работе, то с друзьями, я все время должна сидеть и ждать — ждать — ждать! Ты сколько обещал заняться ребенком — пусть только повзрослеет, и что?

— Аля, ну не плачь, пожалуйста! Ну что случилось? Мы поедем в Ленинград с тобой, хочешь? На машине — Григорьевич вон с Людой собирался, нас приглашал за компанию!

Там Лешка Украинцев, Хачик, Толик — они нас поселят, все тебе покажут, в Репино на даче отдохнем!

— Да что мне та дача, опять будете водку жрать да о работе разговаривать, будь она проклята!

— Да какая работа?! В июле же отпуск, какая в июле может быть работа? Сходим в театр, мюзик-холл, в конце концов! По музеям походим, отвлечешься хоть чуть-чуть от школы!

— А точно? Ты уже правда договорился? — Красное заплаканное лицо Аллы начало выползать из-под краешка одеяла.

— Абсолютно точно! — Валерий Алексеевич кинулся к дивану, целовать заплаканные глаза, утешать, успокаивать, любить — лишь бы не плакала.

Потом долго лежали рядом обнявшись, молчали, наслаждаясь кратковременным перемирием, тишиной, солнцем, пробившимся из окна и бросившим свои лучи на чуть прикрытые простыней от летнего тепла тела мужчины и женщины. Мужа и жены.

Одна плоть.

 

Глава 12

Толик сам вскоре приехал к Ивановым. Нагрянул домой, как всегда, без предупреждения. Хорошо хоть не в форме и один. Валерий Алексеевич только проснулся — была суббота. Алла с Ксюшей еще спали, поэтому, не поздоровавшись даже, Иванов тут же сделал «страшные» глаза, ухватил Мурашова за рукав и потянул на кухню.

Толик привычно уселся на свое любимое место у окна, поерзал, снова встал, скинул легкую курточку, стянул плечевую сбрую с пистолетом и повесил на спинку стула. Оружие на постоянном ношении тогда было очень большой редкостью. Но омоновцы не расставались с ним никогда — ни дома, ни на службе, конечно.

— Кофе? — по-прежнему не поздоровавшись, спросил друга Валерий Алексеевич. — Может, перекусить чего на скорую руку?

— Ты бы хоть поздоровался, братишка, давно ведь не виделись, — с улыбкой попенял Мурашов хозяину.

— Гость — говно — не был давно! — отрубил Иванов, зевнул и стал заваривать кофе в видавшей виды алюминиевой турке.

— Ты чего это? — Толик по-прежнему улыбался как ни в чем не бывало. — Может, выговор мне сделать хочешь от имени русского народа?

— Не сейчас! Алла с Ксюхой спят еще, не хочу будить. — проворчал Иванов, не оглядываясь на гостя, делая вид, что пристально следит за туркой, чтобы кофе не убежал.

— Ну ты даешь! Сначала Сашку на меня натравил — он по пьяному делу чуть в репу мне не заехал за Верховный Совет, потом Людмила, представляешь, Людмила мне-мне! — не дала под тем же предлогом! Потом на базу «Единство» ваше со стихами Феликса подбросили — целую пачку — аж по кубрикам замполит разнес. Я даже запомнил кое-что, ну-ка, как там было у вашего народного витии:

«Чтоб завеса темных туч не висела Над народною судьбою-судьбиной — Половина всех людей захотела Равноправия с другой половиной.

За поддержкою другой половины Шла под флагами людская колонна — Ей ответом были бронепластины И разящие дубинки ОМОНа!»

Феликс Кац

Толик читал хоть и шепотом, помня о спящей за тонкой стенкой кухни семье Иванова, но все равно выразительно, четко, артистично, а в конце так даже руку со сжатым кулаком вознес над головой, но по столу, однако, не брякнул, опустил кулак медленно и неслышно.

— Ты, лейтенант, у нас прямо не командир взвода, а Качалов! — иронически обернулся к Толяну Валерий Алексеевич. — Откуда только слов таких набрался бывший вертолетчик? «Народный вития!» А?!! — шепотом рявкнул Иванов Толику прямо в ухо, как на допросе в плохом детективе. — Отвечать, когда спрашиваю!

— Не бейте, дядько, — тоненько заверещал Мурашов, подыгрывая, — я все скажу! Я окончил пажеский корпус.

— Опять прокол! То Некрасов, то Ильф с Петровым прямо от зубов отлетают у офицера ОМОНа! Да ты, Толян, кроме «твою мать» да «мать твою», других слов и знать-то не имеешь права! На кого работаешь?! — Иванов увлекся и чуть было не дал другу увесистого подзатыльника, однако омоновец ловко перехватил его руку и легонько повернул — не больно, но чувствительно. И ответил наконец спокойно:

— Ладно, Валерка, не кипятись и не делай вид, что кипятишься. Давай-ка перекусим быстро, кофе попьем и свалим пиво пить, пока Алла не проснулась и тебя не на ключ не заперла.

Там и поговорим. А в целом ты молодец, парнище, все правильно делаешь, уважаю. И даже помогу. Но об этом на свежем воздухе! Слушай, а майонеза у тебя нет?

— Толян, ты бы хоть кофе без майонеза употреблял, что ли? Смотреть же тошно!

— Ну вот нехватка у меня майонезных веществ, понимаешь?!

— Меньше надо по бабам шляться, а то скоро вообще на солнце мерзнуть будешь! — Валерий Алексеевич полез в холодильник, пошарил там в поисках майонеза, выпрямился с банкой в руках и задумчиво произнес:

— Сам поможешь? Ну-ну, посмотрим…

Из народной разливухи «Вишневый сад» в Чиекуркалнсе друзья очень скоро перебазировались в Мангали — в знаменитую шашлычную Важо. Потихоньку повышали градус, пока разговор не стал совсем уж доверительным.

— Приказ отдал замминистра Екимов. Сашка Кузьмин, командир 2-го взвода, ну, ты его знаешь, был старшим над нашими у Верховного Совета. Полковник Бугай от горуправы там тоже подсуетился. Делать нечего, приказ надо выполнять. Пока мы еще подчиняемся. Но не думаю, что это надолго. Будет развиваться двоевластие — придется выбирать. Так что ты совершенно правильно нас травишь «народною травлей»! — Толян ухмыльнулся весело и откинулся на прогретый первым летним солнышком, скользкий от хвои бугорок под сосной, у которой друзья уселись проветриться и поговорить начистоту.

— С чего, ты думаешь, начнется процесс? С открытого партсобрания? Рубикс, наверное, уже подсуетился.

— Может, и с партсобрания. Партийных у нас много. Но это только повод устроить общее собрание отряда — соблюсти демократические принципы перестройки, так сказать!

— А личный состав созрел определиться?

— Новый министр — Вазнис — мудак! Вместо того чтобы покупать, объявил о снятии нас с льготной очереди на квартиры. Кооператив охранный приказал прикрыть… А ведь «Викинг» — это основной доход для каждого омоновца. Вот и подумай, как ко всему этому люди относятся? Патриотизм, конечно, тоже присутствует. Но главное — круговая порука. Если все сделать как надо, то принцип «с Дона выдачи нет!» — распространится на весь отряд. Вот это будет уже серьезно! Против этого никто не попрет!

— Ну, текучесть поначалу все равно будет!

— Ничего, людей наберем! К нам и так в очередь становятся! А если пойдет заваруха и нужно будет всерьез выбирать между «красными» и «белыми», тогда отряд укрепится за счет идейных — это тоже важно.

— Так… С одной стороны — профи. Плюс к ним — убежденные идейные бойцы. Все вместе — в одной лодке, которую так раскачает бурное море, что бежать с нее уже никто не решится. Особенно если лодка окажется единственной.

— Примерно так, друже. Но до этого всего надо еще дорасти! Лымарь — командир, подал заявление об уходе. Жаль старичка, но он правильно делает, что уходит, не потянуть ему дальше. Вот как он уйдет, тут все и начнется. Если прикинуть сроки — медкомиссия, госпиталь, передача дел… Ну, опять же, если не будет форс-мажора. в августе—сентябре все решится.

— Дожить бы еще до осени.

— Доживем, куда денемся? Ты-то как, нормально у себя сидишь?

— Ну, у нас, знаешь ли, кооперативов не водится. Но люди убежденные. Алексеев — человек надежный. Дерьмо всякое поразогнали в общем и целом из Движения. Конечно, не все гладко. Но, что в наших силах, то делаем.

— Ну, это понятно, а ты, именно ты.

— А я соответствую своей должности и делаю свое дело. Так можешь и доложить грушнику своему. Или комитетчику, не знаю уж, кто он там у вас.

— Э, а ты с чего, собственно, решил, что он у нас появился?

— Сорока на хвосте принесла! Так ему и передай, больше уважать будет.

— Ну что же, братишка, дружба — дружбой, а служба — службой. Я рад, что мы вместе!

— Я тоже.

Конечно, все определялось не этими тридцатилетними мужиками, блаженно раскинувшимися на теплой земле, лениво следящими за облаками, радующимися первому летнему дню и тому, что жизнь пока еще не кончается… Они просто делали свое дело на своих местах. Как понимали, как умели. В меру сил, способностей и веры в свою страну, свой народ, своих друзей и товарищей, родных и близких людей. Догадываясь, что кто-то станет врагом, кто-то предателем, а кто-то просто умрет, успев выполнить свой долг, но не успев закончить порученное ему дело. И виноватых искать тут нечего.

Лето прошло быстро. Иванов сходил в отпуск, как и привык, в июле. Вволю накупался, назагорался в Кегумсе, куда опять поехали всей семьей на отцовскую служебную дачу.

Несколько раз за лето выбирался на базу ОМОНа в Вецмилгравис — поговорить с людьми, попить водки, попариться в недавно построенной баньке. Обрастал знакомствами, друзьями, примелькался; тем более что терся он на базе еще с момента создания ОМОНа в 88-м году. Но тогда просто по дружбе с некоторыми омоновцами. Теперь уже все больше — по службе. Приезжали друзья и к нему на дачу. Ловили рыбу, жарили шашлыки, срывались иногда в Ригу — погудеть под видом какого-нибудь дела. А потом, как и обещал Валерий Алексеевич Алле, они с друзьями на машине съездили в Питер на недельку.

Леша с Хачиком устроили рижанам большую культурную программу. Пользуясь телевизионными связями и возможностями, водили в закрытые для простой публики музеи, проводили на редкие гастроли и концерты; в общем, Алла осталась довольна.

Лето сгорало стремительно. Патовая ситуация в политике продолжалась, жизнь во всей стране становилась все труднее. А тут и листья начали желтеть как-то рано, и дожди пошли осенние уже в августе. Иванов вышел на работу, привычная текучка затянула было, но вскоре события снова взяли за правило происходить ежедневно, и все пошло развиваться стремительно.

В один из таких сумрачных дней, в самом конце августа, Иванову на работу позвонила Таня. Встретиться решили на вокзале, чтобы потом отправиться на электричке куда-нибудь прогуляться, если погода позволит, конечно.

Свидание назначили не у знаменитых вокзальных часов, а в зале дальнего следования, на правой лестнице, если смотреть со стороны площади. Иванов успел еще стрельнуть у Сворака немного деньжат и заскочил на рынок, благо, что рядом с вокзалом — за цветами. Пробежался быстро вдоль пахучих рядов, приценился было к огромным чайным розам, потом спохватился, что с таким букетом гулять будет проблематично. Заметался в растерянности, но, к счастью, с самого краю, у перехода, бабульки продавали самодельные маленькие букетики из простых полевых цветов. Ухватил приглянувшийся, отдал тетке рубль и, не дожидаясь сдачи, побежал по запутанным переходам, лавируя в толпе пассажиров.

Татьяна насмешливо смотрела с верхней площадки широкой лестницы на суетливую толпу внизу, вглядывалась через стеклянную стену вокзала в широкую площадь напротив, то и дело ловя себя на непреодолимом желании поправить волосы или чуть изящней изогнуть фигуру, одетую в модный плащ. Но воли себе не давала, наоборот, старалась показаться стороннему взгляду женщиной усталой и совершенно обычной. Иванов появился совсем с другой стороны, пройдя через примыкающий прямо к перрону зал ожидания транзитных пассажиров, и уже с минуту стоял у нее за спиной, не зная, обнять ли ее поскорее, зарыться в волосы, вдохнуть знакомый аромат духов и особенной чистоты, свойственный только Татьяне, или постоять еще — поразгадывать, пользуясь случаем, загадку, которую внесла в его жизнь эта. любовь?

Не удалось. Таня, не оборачиваясь, откинулась вдруг назад, так что Иванову пришлось тут же подхватить ее за талию, чтобы не упала. А она, полулежа на одной его руке, другую небрежно закинула ему на шею, притянула к себе его голову, прижалась щекою, и все это не глядя, в совершенной уверенности, что Валерий Алексеевич окажется именно там, на том самом месте, где она придумала ему быть.

— А если бы меня не было? — недовольно спросил он.

Она повернулась наконец к нему лицом, обняла крепко, приникла, как лиана, и тихонько засмеялась.

— Угрюм-Бурчеев! Посмотри на себя, на кого стал похож? Партийный функционер на трибуне Мавзолея! Шапки пирожком не хватает, а вот взгляд — вполне всамделишный!

Растрепала легкими ладонями Иванову волосы, взъерошила поцелуями аккуратные усы, ослабила одним движением галстук, расстегнула пуговицу на пиджаке — и все это как-то быстро, ловко, привычно — как будто каждый день встречала Валерия Алексеевича после работы и приводила в соответствие своему эстетическому и чувственному пространству.

А Иванов и в самом деле почувствовал вдруг облегчение. Заулыбался, разрумянился, басок стал сочным и вкусным, шутки удачными.

— Таня, ты как вода ключевая — все смываешь одним прикосновением! Скучал же я по тебе, не вспоминал, а скучал. Знаешь, встретить не надеялся, думал, не получится больше никогда, не бывает такого в короткой нашей жизни! А просто скучал постоянно, каждое мгновение, как о детстве, что ли, нет, как трава в знойный полдень по утренней росе.

Как. как болван последний, короче! Не люблю говорить вслух о любви, да и слово это произносить не мне и не с тобою, наверное.

— Зачем же обижаешь ты меня, милый? Совсем-совсем нет любви? Так что же я делаю здесь? Так что же здесь делаешь ты?

— Ты опять улетишь, ты упорхнешь, ты ручейком сквозь пальцы прольешься — и нет тебя — какая же это любовь?

— Любовь удержать невозможно, Валера! Вспомни, ведь ты же поэт. Ты не смей забывать об этом! Я тебя за то полюбила, что ты поэт, пусть ты трижды похож сегодня на чиновника из ЦК комсомола, но ведь ты же поэт всей жизнью своей! Поэт может даже и строчки в жизни не написать, но быть поэтом! Поэт — это не образ жизни, поэт — это сама жизнь! Ты помни это, а то я уйду!

— Какой я теперь поэт, насмешливая ты женщина?! Контр-р-р-р-рево-люционеры разве бывают поэтами? Ах да, расстреляли Гумилева. Эмигрировал Бунин. Повесилась Цветаева. Кто еще? Незавидная судьба… А остальные все больше слушали музыку революции! Господи, чушь какая, на самом деле! Давай поедем в Калнгале! Не хочу в Юрмалу… Или в Веца-ки рванем, там один мой знакомый актер открыл первое в Латвии кооперативное кафе-пельменную прямо на станции. Какие там пельмени, Таню-ша! Поэма, а не пельмени! И водка! А потом пешком по пляжу до Калнга-ле! Я покажу тебе наши горы!

— В Латвии есть горы? — расхохоталась Таня, быстро влекомая Ивановым сначала вниз — в пригородные кассы, потом вверх, на перрон — к стоящей «под парами» электричке.

— Ну, Линксмакальнис ведь тоже был как бы «горой», или я перепутал что-то в литовском?

— Это не горы, это холмики, Валерик!

— Пусть! Зато там такие красивые сосны и сквозь сосны показывают, если повезет, закат солнца в море вручную!

— Обожаю!!! И никаких столов, скамеек, как в Юрмале?

— «Что сделали из берега морского гуляющие модницы и франты.

— Наставили столов, сидят, жуют.» — и ничего этого нет? Обещаешь?

— Клянусь!

— Чем клянешься?

— Собранием сочинений в десяти томах!

— Своим?

— Своим, конечно. жаль только, что в нем будут преобладать листовки и заявления Республиканского совета Интерфронта. — Иванов погрустнел, оборвал шутку и уставился в грязноватое окно тронувшейся с места электрички.

Татьяна грустно улыбнулась в ответ, пальчиком смешно подперла точеный носик вверх, дескать, держи хвост пистолетом! Потом не удержалась и сама вздохнула. Нагнулась к сидящему напротив Иванову и прошептала:

— Ты, родной мой, молись, чтобы в твое собрание сочинений тексты приговоров не вошли.

— Каких приговоров, Танюша?

— Все равно каких. Ни тех, что тебе, ни тех, что ты подписал. Она откинулась на спинку сиденья, долго ехала молча, думая о чем-то общем для них, конечно, общем, потому что то и дело посматривала на Иванова. И Валерий Алексеевич тоже молчал.

Таня сказала вслух то, о чем сам он еще никому не говорил, разве что Толяну. Ну, тот офицер, к тому же уже обстрелянный — недаром в командировки на Кавказ постоянно ездит со своим взводом. Однако и Мурашов как-то раз ляпнул без обиняков, что расстреливать, если надо, будет он. А вот приговоры писать придется, может быть, Иванову. И что проще — он сказать не берется. «Ну, пьяный базар, оно понятно… Все ведь понимают, что, скорее всего, приговоры выносить будут нам. И стоять нам с Мурашовым у одной стенки вместе. Так что лучше уж в бою, если что. Ну, детский сад пошел — детство в жопе заиграло — подвиги нам не нужны!» — Иванов стряхнул глупые навязчивые мысли и пересел к Тане. Обнял ее покрепче, так и ехали до Вецаки, тесно прижавшись друг к другу. И не боялся ведь, что знакомые встретятся. Так было с Таней хорошо и спокойно. И не было ни страха, ни чувства вины.

Ночевать в эту ночь домой Иванов опять не явился. Отзвонился, отоврался. Но изменой столь редкие встречи с Татьяной он не считал. Будущего у них не было, так они сразу решили. Расставаясь утром после бессонной ночи, они долго целовались в маленькой прихожей хрущевки, в которой жила давняя подруга Тани, тактично не казавшая носу утром из своей спальни, как будто и нет ее вовсе в квартире.

— Возьми эту безделушку на память, — на узкой ладони лежал, свернувшись тугими толстыми кольцами, тускло поблескивая старинной бронзой, маленький питон.

— Спасибо. Но почему змей?

— Это Питон. С большой буквы. Если вдруг все станет совсем плохо — покажи эту штучку.

— Кому показать?

— Скоро узнаешь. Тогда поймешь. Он все для меня сделает. Это друг моего бывшего мужа.

— Питон?

— Питон… — вздохнула Татьяна. — Пока ты учился, женился… мы с ним три года загорали на Кубе. Потом, уже в Союзе — расстались. По-хорошему, насколько это возможно. Впрочем, ты не ревнуй. Это же не муж, а друг мужа. Просто друг, правда… Вполне может так оказаться, что это ты понадобишься Питону куда больше, чем он тебе… Тебе пора. Потом разберешься во всем. А если не будет нужды, то просто останется память.

— Опять тайны Мадридского двора, хоть бы раз обошлось без загадок…

— Никаких загадок, милый. Я люблю тебя. Помни об этом. Впереди трудные годы. Но я все равно буду любить тебя. Чтобы помочь выжить. Любовь помогает даже издалека. Даже если мы никогда не встретимся больше, любовь все равно помогает.

— Я тоже люблю тебя! Ты тоже помни об этом! — Валерий Алексеевич отцепил с лацкана пиджака свой интерфронтовский значок — редкий по форме, такие не раздавали сторонникам тысячами. — Вот, возьми на память.

— Анатолий Мурашов… не простой лейтенант, ты, наверное, понял. Но он и в самом деле твой друг, это ты тоже запомни, Валера.

— Омоновец?

— А что, есть другой Мурашов?

— Кто же ты — радистка Кэт?

— Я… радистка Кэт. Поцелуй меня и иди. Ты ничего никому не должен! Ты все делаешь сам и по собственной воле. И этим ты отличаешься от меня в лучшую сторону. Поручик.

В тетрадках Иванова это было подписано так:

 

Глава 13

— Библиотека Конгресса США просит высылать ей все номера «Единства». Обещают перевести на наш счет требуемую сумму… — Иванов скептически разглядывал узкий, длинный конверт, марку со статуей «ихней», американской, Свободы. — А вот еще одно письмо из Штатов, что-то янки нас завалили почтой сегодня: — «Будучи американским профессором, специалистом по истории русской политической мысли, я собираю материалы о современном русском патриотическом движении». — Смотри-ка, Петрович, американец, а чует правду, называет нас русским патриотическим движением, и никакой «Интер» его не обманывает… Так, а дальше что у нас?.

«.В связи с этим я нуждаюсь в материалах о деятельности Интерфронта. В Библиотеке Конгресса, крупнейшем книгохранилище США, нет ни одного экземпляра газеты «Единство». (Теперь будет!) Нет ее и в других библиотеках нашей страны. Летом 1989 года, находясь в научной командировке в Москве, я, в поисках материалов об Интерфронте, обратился в библиотеку имени Ленина, но мне сказали, что газеты из союзных республик находятся в хранилище, расположенном за пределами Москвы, в городе Химки, куда доступ иностранцам закрыт. Случайно мне в руки попали три номера вашей газеты за сентябрь, из которых я узнал Ваш адрес. Я хотел бы стать подписчиком вашей газеты с тем, чтобы получить все ее номера, начиная с первого. Готов платить за подписку как в долларах, так и в рублях. Если помимо «Единства» редакция располагает и другими материалами, освещающими деятельность Интерфронта (программа организации, листовки и т. д.), я также готов приобрести их для своей научной работы.

Заранее благодарю Вас за внимание, с уважением, профессор Даррелл П. Хаммер».

Ага-ага…. Университет Индианы, депатмент… то бишь отделение политических наук.

Это они, значит, ажно в Индиане без нас жить не могут, Петрович!

— Пошли их на хер, Валера! — Сворак на секунду обернулся в сторону коллеги, не прерываясь в любимом занятии — копании вслепую в темных недрах огромного сейфа.

— Ну зачем же так сразу на хер? — рассмеялся Валерий Алексеевич. — Отдам Наталье, пусть платят, да и лишний след в истории не помешает. Пусть даже за океаном.

— Чего это ты в историю уходить собрался?

— Это не я собрался. Это время наше в историю уходит, Петрович!

— Тю-ю-ю! — присвистнул неожиданно Сворак. — Нам бы в истории лучше не попадать, а в историю уж тем более. Если выиграем наше безнадежное дело — сам учебник напишешь, какую хочешь историю, такую и сочинишь. А вот если… Тогда уж лучше в историю не попадать, ты мне поверь, старому сотруднику.

— Верю, верю всякому зверю, а тебе, ежу. — Валерий Алексеевич собрал в папку бумаги и решительно поднялся из-за стола. — Я к Алексееву! Ты есть, если что?

— На месте, на месте. — Сворак тщательно проворачивал ключи в многочисленных замках сейфа.

Иванов сделал ручкой секретарше в приемной, спросил глазами — не занят ли шеф? — деликатно стукнул для проформы о косяк обитой черным дерматином двери и тут же вошел.

Анатолий Георгиевич приглашающе показал на ряд мягких стульев у приставного стола, снял очки, протянул теплую мягкую руку.

— Что новенького, Валерий Алексеевич?

— Текучка. Письма вот американцы шлют, называют нас русским патриотическим движением, между прочим.

— Ну, они-то поумнее Рубикса будут… Хотя Альфред Петрович нас именно за это и не любит, за русское.

— Копии я вам принес и переводы тоже.

— Спасибо, я посмотрю.

— А вот это перевести не успел, гляньте краем глаза, тут все просто, трудно не понять.

Но интересно.

«As you well know General Seaetary Mr. Gorbachev is working very hard to improve social justice and living conditions in Soviet Union. To accomplish this task he needs masive financial assistance from the Capitalist lands. Mr. Boris Yeltsin on his recent trip to the United States requested our organization to work with American Congress to help obtain the neсessary money.

As you know the Congress is very sensitive in questions on democracy and personal freedom. The American leaders still consider the Baltic lands as occupied by the Red Army, and all Russian citizens in Baltic as imperialists. International Front in the United States is considered as Russian imperialist force. To make our work, to obtain funds to rebuild economy of Soviet Union, as easy as possible we respectfully request your organization to discontinue provocations that alarm the Americans. Of highest concern and for the cause of Soviet Union, most damaging is the wide publicity about alleged attacks on Baltic natives by supporters of the INTERNATIONAL FRONT. Please be more careful. In the West too many people still think, that Russians are semi-civilized. For our common cause it would be best to keep the above matter strictly confidential as far as the Baltic natives are concerned. Please be assured that your full cooperation will be richly rewarded.»

— Давайте я с листа попробую перевести общий смысл, за тонкости перевода не ручаюсь… Э-э-э… «Как вам хорошо известно, Генеральный секретарь г-н Горбачев трудится очень усердно, чтобы улучшить. бр-р-р-р. социальное правосудие и условия жизни в Советском Союзе. Чтобы достичь этой задачи, ему нужна массированная финансовая помощь от капиталистичеcких земель?!…стран. Г-н Борис Ельцин во время его недавней поездки в Соединенные Штаты просил нашу организацию работать с американским конгрессом, чтобы помочь получить необходимые деньги. Как вы знаете, конгресс очень. черт!… чувствителен в вопросах демократии и личных свобод. Американские лидеры все еще рассматривают Прибалтику как оккупированную Красной армией, а всех русских граждан в Прибалтике как империалистов. Интернациональный Фронт в Соединенных Штатах рассматривается как Русская (с большой буквы пишут! А! Это в смысле российская или даже советская…) империалистическая сила. Чтобы выполнить нашу работу, чтобы получить фонды, чтобы восстановить экономику Советского Союза, так легко, как только возможно, мы уважительно просим. та-та-та-та-а. вашу организацию прекратить провокации, что станет сигналом для американцев.

С точки зрения интересов репутации Советского Союза наибольший вред ей принесет широкая огласка возможности. э-э. нападения на коренное население Прибалтики сторонниками ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОГО ФРОНТА. Будьте осторожны. На Западе слишком много людей все еще думают, что русские… ешкин кот!.. полуцивилизованны. Для нашего общего дела было бы лучше, чтобы содержание рассматриваемого вопроса было строго конфиденциально, о чем заботятся также и уроженцы Балтии. Можете быть уверены, что ваше сотрудничество будет щедро вознаграждено.»

— Да уж, чего тут не понять… — вздохнул Алексеев. — Однако и тут и там упор на слово «русский». Они позволяют себе называть вещи своими именами, в отличие от Горбачева с компанией. И от нас…

— Не стесняются просто. Для них то, что война идет с русскими, а не с советскими, — аксиома. Ну а «богатое вознаграждение» пусть оставят «Равноправию». Тем более что за «организация» бумажку прислала, вы уже поняли, наверное. По языку видно — кто-то из эмигрантов писал, к тому же недавних. И явно не русскоязычный — латыш или эстонец.

«Капиталистических земель», па-а-нимаешь. Наши так не напишут, американцы тоже.

— Ладно, это все повод для будущих размышлений. Нам с вами еще многое надо обсудить с точки зрения главных мировоззренческих вопросов, Валерий Алексеевич. Доверительно обсудить, как вы понимаете… Так что я, честно говоря, не в восторге от перспективы вашего длительного отсутствия. Вы все-таки решили ехать в командировку?

— Решил, Анатолий Георгиевич! Северо-Запад мы, в меру сил, уже охватили. Горький, Воронеж, Ярославль… тоже. Надо продвигаться дальше по всей России. Надо творить свою мифологию, пока не поздно. Создание положительного мифа необходимо даже в том случае, если. Ну, в общем, если. Пусть что-то останется от нас — это тоже результат. Посеем семечко, когда-нибудь прорастет, хотя бы памятью о том, что мы были и мы сопротивлялись. Я не очень-то надеюсь, что «гласность» в случае развала Союза будет касаться и нашей деятельности. Перепишут историю в момент, и получится, что все народы Советского Союза дружно и единогласно решили выбрать «свободу и независимость», а говоря проще — сами виноваты будут в том, что выйдет в результате.

На этот раз все будет еще грубее, чем в Кратком курсе истории партии. Просто не останется никого, кто будет заинтересован в сохранении альтернативной информации.

— Возможно, вы правы, Валерий Алексеевич… Насчет «никого» — это вы перегнули в полемическом задоре, так сказать. Нуждаться в правде по-прежнему будут многие, очень многие. Но вот силы, альтернативной Западу, действительно может не остаться. Я не имею в виду мусульманский фактор или какие-либо внутренние противоречия между англосаксами. Ладно, езжайте! Только вот Игорь Валентинович тоже что-то не очень хочет вас отпускать.

— Я с ним сам поговорю сейчас, с вашего позволения. У меня для Лопатина другие аргументы найдутся. — Иванов хитро усмехнулся.

— Ну, с Богом! Зайдите еще ко мне перед отлетом. Я попрошу Татьяну Митрофановну помочь вам с билетом на самолет — для нее, как вы знаете, в аэропорту проблем не существует.

— Спасибо, Анатолий Георгиевич!

Алексеев проводил Иванова до двери и попросил сидевшую в приемной Татьяну зайти к нему.

Конечно, вопрос с давно задуманной Ивановым пропагандистской поездкой по крупнейшим центрам Сибири и Дальнего Востока можно было решить и с одним Алексеевым. Но Лопатин ревниво относился к своему положению сопредседателя Движения, и ни к чему было осложнять отношения с ним ни себе, ни шефу.

— Игорь Валентинович, добрый день!

— Добрый, коли не шутишь! — Лопатин — высокий, сильный, просто «настоящий полковник», каким и был в принципе, — решительно отодвинул в сторону документы и пригласил Иванова садиться.

— С чем пожаловали, Валерий Алексеевич? Как дела у пропагандистов и агитаторов?

— Надо прояснить планы на будущее, — уклончиво ответил Иванов. — А дела у нас как всегда. Людей нет И вряд ли будет! Надо оптимизировать как-то работу тех, кто еще остался, чтобы и их не потерять. ЦК ведь переманивает потихоньку — зарплатками, машинками, пайками. А ведь у них свой аппарат — вот бы и пользовались! Чего они к нам руки-то тянут? Хоть бы копейку вложили в тот же видеоцентр! Нет! Только пользоваться. А бюджеты у нас, вы лучше меня знаете, разные.

Иванов сознательно перешел в наступление, предполагая, что теперь уж не ему придется докладывать, а лидеру, слишком тесно повязавшему себя с Рубиксом, оправдываться. Опытный руководитель — Лопатин — игру, конечно, понял, но не принял.

— Ты, Валера, мне голову тут не забивай своими проблемами! Твои люди — ты с ними и работай, и ты с них и требуй. А то, что мы ЦК помогаем в информационной работе, так нам это только плюс. Нам не делиться надо, а взаимодействовать покрепче! Он мне еще выговаривать будет!

— Я вам не выговариваю, Игорь Валентинович, я у вас, как у старшего товарища, совета спрашиваю. — спокойно парировал Иванов.

Лопатин широко, по-киношному, улыбнулся и оглядел Иванова.

— Молодец, пропагандист! Ему слово, он мне два! Ну, это хорошо. Так что ты хочешь?

— Подпишите командировку по Сибири и Дальнему Востоку.

— Думаешь, это необходимо сейчас? Докладывай резоны!

— Я ведь не просто прокатиться собираюсь, Игорь Валентинович. Помимо чисто пропагандистской работы считаю возможным решение следующих задач. Первое — наладить четкую взаимосвязь и взаимопомощь, между прочим, с партийным руководством еще не охваченных нами регионов России. Знаете, что союзников в Москве нам искать не приходится. В Питере и вообще европейской части Союза у нас связи крепкие и давно уже работают. Телевидение и пресса, ну, часть, по крайней мере, нас там любят и с нами взаимодействуют. Кое-какая материальная помощь — и аппаратурой и бумагой — из Кондопоги хотя бы — поступает. Урал — становой хребет державы, так его перетак, тесно обложен дерь-мократами, как и Москва….

— Так ты же вроде сам с Урала?

— Пермяк — солены уши… по родителям. Но это, увы, дела не меняет. Я предлагаю окучить Новосибирск, Красноярск, Хабаровск, Владивосток. Областные и краевые центры. Самим нам небезынтересно узнать реальную ситуацию и настроения на местах — раз. Наладить связи — два. Подписать там с местными отделениями Союзпечати договоры на распространение «Единства». Хотя бы тысяч по пять на каждую область или край. Прибавка к нашему тиражу может выйти весьма весомая. Это большие деньги, учитывая сегодняшнюю стоимость номера. Деньги — гарантированные, с предоплатой! Себестоимость тиража за счет его увеличения сократится — это тоже деньги. Плюс — выходные данные с тиражом, резко увеличенным на десятки тысяч, — это прямая политическая выгода. Ну и, конечно, пропагандистский эффект от распространения нашей газеты от Калининграда до Владивостока. Там, глядишь, и местных корреспондентов зацепим — будут нам писать с мест — тоже для газеты немаловажно! Да и я отпишусь подробно серией очерков по результатам поездки через всю страну! Будем хорошо выглядеть по сравнению с тем же ЦК КПЛ — они-то, при всех своих возможностях, за пределы Латвии ни шагу еще не сделали! Но тем лучше. Значит, когда я появлюсь у местных секретарей по идеологии — они будут заинтересованы мне помочь и вообще сотрудничать.

— Красиво поешь! Кстати, ты же у нас беспартийный?

— Так это еще лучше! У нас же самостоятельное движение? Вот и будет им смычка партии с народом!

— А ты уверен, что сможешь добиться подписания договоров с Союзпечатью?

— А там, я думаю, Союзпечать пока еще все делает по указке крайкома-обкома. Будет контакт — будет договор. А для нас — большие деньги и огромный пропагандистский эффект! И они себе галочку поставят куда надо… если не побоятся, конечно.

Мы с Васильевым подготовили ряд документальных фильмов — буду их активно использовать там — и на пресс-конференциях, и на региональном телевидении — большой охват получится, да и эффект посильнее, чем от простого выступления с трибуны!

— Сколько тебе нужно?

— Месяц и тысяча рублей!

— Уложишься?

— Не первый раз.

— А договоренности есть предварительные на местах?

— Нету. Прилечу и сразу к секретарю по идеологии. Или как там у них? Заведующему идеологическим отделом. Удостоверение наше есть, командировку официальную вы подпишете, договоры подготовим, подборки «Единства» и видеоматериалы возьму с собой.

— Авантюризмом попахивает, Валерий Алексеевич!

— Трезвым расчетом, Игорь Валентинович. Надо знать истинное положение дел в стране. Если меня оттуда попрут сразу — тоже результат. Будем знать, чего нам ждать в ближайшем будущем.

— Анатолий Георгиевич в курсе?

— Не возражает.

Лопатин отодвинулся от стола, постучал огромными кулаками друг о друга и принял решение.

— Один не боишься?

— Конечно, одному не очень охота, только с кем? Штатных сотрудников у нас. Да и денег в два раза. Сам справлюсь.

— Ладно, готовь все бумаги, я подпишу. И как это Анатолий Георгиевич тебя отпускает?

Кто за тебя остается?

— По оргвопросам пусть Сворак решает все. Ну и контакты с политуправлением и спецчастями тоже без меня — только он. По газете — Рощин. По студии — Васильев. Радио — Паляницын. Справятся — люди опытные. И меня в два раза старше, между прочим, — позволил себе улыбнуться Валерий Алексеевич.

— Иди уж, тоже мне Гайдар нашелся — в шестнадцать лет на белом коне. Давно уже и сам не мальчик, не хвались. До отлета обязательно реши вопрос с ОМОНом. Там у них на днях будет решающее партсобрание. В общем, сам решишь как, но чтобы мы в стороне от процесса не остались. Раз уж там у тебя друзья — используй ресурс на все сто!

— Печень у меня не такая здоровая, Игорь Валентинович, чтоб на все сто, — засмеялся Иванов.

— А ты иногда головой работай, а не только печенью, — едко поддел молодого коллегу отставной полковник. — Но молодец! С газетой и поднятием тиража ты хорошо придумал, деньги нужны. очень нужны, короче. Да и все остальное — грамотно. Лети! Но сначала — Вецмилгравис, до отлета доложишь!

— Наше дело солдатское — сказал «есть» и сделал по-своему, — отшутился Валерий Алексеевич и пулей вылетел из кабинета, несказанно удивив сидевшую в приемной Татьяну Митрофановну.

— Валерий Алексеевич! Вам билет до Новосибирска на какое число бронировать? Они не каждый день летают, имейте в виду!

— Спасибо огромное! Я буду знать точно послезавтра, хорошо?

— Ладно! Я тогда сама выкуплю и вам принесу, а с бухгалтерией мы потом рассчитаемся.

— Вот за что вас люблю, Татьяна Митрофановна, так это за доброту и ласку! — уже вылетая из приемной, выдал на бегу Иванов и послал воздушный поцелуй зардевшейся молодой женщине, супруг которой, кстати, работал начальником Рижского аэропорта.

В своем кабинете Валерий Алексеевич с наслаждением закурил, несмотря на недовольный взгляд Сворака, и выразительным жестом показал коллеге, что с него, Иванова, пузырь сегодня.

— Летишь? — тут же оценил ситуацию Петрович.

— Лечу! Надо проветриться! А то закис тут с бумажками, в самом-то деле. Слушай, Петрович, тут Лопатин выдал информацию к сведению… скоро определяться наши друзья с дубинками будут. Просил подсуетиться. Так что ты имей в виду, если я в ближайший день-два куда пропаду, то я на базе. Ну а если труп мой хладный обнаружат, то тогда… Понял, где моих недоброжелателей тогда искать… Все там же, короче.

— Понял, Валера. — Сворак посерьезнел. — Да, обернуться может по-всякому… В общем, ясно, подстрахую издалека. Не беспокойся. Ну что, обещал — пошли!

— В «Дружбу»?

— В нее, родимую. Рабочий день, между прочим, уже полчаса как закончился! Кстати, смотри, какой подарок мне прислали наши латышские братья!

Сворак неторопливо вытащил из ящика стола и развернул коричневый пакет бандероли.

Там были картонные синие тапочки для покойников и тоненькая белая стеариновая свечка. Иванов повертел «презент» в руках и хмыкнул недоуменно:

— А я всегда думал, что они черные или белые…

— Ну, теперь будешь знать, — хохотнул весело Сворак.

— Ничего, Миша, нас, если что, с голыми пятками зароют, ты уж не надейся на излишний комфорт, — задумчиво протянул Иванов и отмахнулся (самому таких подарков уже прислали немало и на службу, и по домашнему адресу). — Пойдем скорей, есть хочу, сил нет Сосны сели уж за ели…. Тьфу! Солнце село уж за ели — видишь, заговариваюсь от голода!

— Ничего, ничего, тебе полезно, а то уже животик появляться начал — в тридцать-то лет! — Подтянутый, энергичный — просто живчик в свои пятьдесят — Сворак похлопал товарища по плечу и подтолкнул в сторону выхода: — Не задерживай движение!

Мне долго не давала покоя одна мысль — почему так мало рассказывает сосед о латышах? Все о себе, о своем, о друзьях, о коллегах, о русских, разных таких вчера и сегодня — в России и за ее пределами. А латыши — фоном только лишь проступали в рассказах Валерия Алексеевича. Не выдержал, спросил однажды напрямую.

— А какие такие латыши?! — удивился Иванов. — Нет никаких таких латышей. Да и те, кого таковыми называют, как и хохлы, и эстонцы, и многие другие прочие народы, — гомункулусы — не при делах они, сосед, понимаешь? Как бы тебе объяснить… Я всегда простую метафору привожу. Вот дали тебе булыжником по голове, ты же не будешь его потом пинать в остервенении ногами? Наверное, сердиться будешь на того, у кого булыжник был в руках? Так вот и латыши — такой же булыжник. Нечего о них рассказывать. Как-нибудь, при случае, расскажу тебе о происхождении этой загадочной народности. И о тех мифах, которые выдумала о прибалтах наша демократическая, еврейская преимущественно, интеллигенция. Об их пресловутой «культуре», «цивилизованности», «трудолюбии»… Проще говоря — ерунда все это! Бред! Нет у них ни культуры, ни науки, ни искусств, ни материальных следов цивилизации. А есть русское, немецкое, шведское, польское наследство на прибрежном пятачке, заселенном вчерашними свинопасами, которые сегодня стали считать себя почему-то наследниками русского, немецкого, шведского, польского, советского и прочего добра, включая памятники культуры и выдающихся людей прошлого. Это они — латыши и эстонцы — на самом деле колонизаторы и оккупанты Прибалтики, присвоившие себе не по праву, а по воле политической конъюнктуры то, чего они не достойны. Впрочем, ты сам видишь, что они уже во второй раз все доставшееся им наследство просрали. Такая вот, с позволения сказать, нация. Нечего о них говорить! Говорить надо о нас! О русских! Которые позволили латышам, хохлам, грузинам и прочим нашим «братьям» растащить не ими построенную империю. Наши проблемы в нас! В русских! Какие еще латыши, в самом деле? Что они решали в Прибалтике когда-нибудь за последнюю тысячу лет? Не о чем говорить. Себя уважать надо! Свой народ, свою страну, свою веру, свою культуру, свою историю! Пока они еще есть и пока их не прихвати-зировали вместе с нефтью и газом.

Пожал я плечами. Пошел домой. А спорить не стал. Ну что, Иванов сам не видит нашего повседневного свинства? Этой грязи кругом, этого воровства и взяточничества, этого предательства на каждом шагу, пьянства и наркомании, бедности и просто нищеты? Что он, не видит этого, что ли? Или он думает, что все вышеперечисленное — это не есть основное свойство нашей русской жизни и нашего народа? Окурок подпалил мне пальцы, я выронил его на чисто выметенную брусчатку перед обычной бревенчатой дачей Ивановых. Плюнул сгоряча, полез в карман — там смятая пустая пачка. Бросил и ее наземь, остервенясь непонятно почему. Потом понял почему. Поднял и пачку, и окурок — положил в мусорник у входа в дом Ивановых. Сам на себя рассердился за это и побрел домой, вспоминая великого пролетарского поэта: «Ригу не выругаешь — чистенький вид. Публика мыта. Мостовая блестит.»

 

Глава 14

Присягу даю один раз!

«За первое полугодие 1990 года ОМОН МВД Латвийской ССР раскрыто 123 преступления. Из них 3 убийства, 2 изнасилования, 7 случаев нанесения тяжких телесных повреждений, 18 грабежей, 5 разбоев, задержано 10 вооруженных преступников, произведено 9 изъятий оружия, в том числе автоматы. Калашникова, карабины, кольт-автомат, наган, самодельные пистолеты, обрезы, большое количество боеприпасов…»

Сухие строки статистического отчета. За ними людские судьбы, за ними спасенные жизни. Изъятое оружие уже не выстрелит, в спину. Задержанные преступники, придя в себя только в наручниках, говорят: «Теперь мы понимаем, что такое ОМОН!» Преступники это понимают. Понимаем ли это мы?

— Ребята, если ваш отряд расформируют, как это отразится на жизни города?

— День, два будет, тихо. Пока не заметят, что нас уже нет…

Отряд собирали два года. По человеку. Тщательно, взвешенно, осторожно. И вот результат: за всю историю существования отряда, выполняя самые ответственные и опасные задания, омоновцы не потеряли ни одного человека. Организованная преступность пыталась их подкупить — счет шел на десятки и сотни тысяч. Купить никого не удалось. Прокалывали шины у личных автомашин, подстерегали на улицах, угрожали по телефону и в письмах расправой — никто не дрогнул. Есть сведения, что руками мафии пытаются расправиться с ОМОНом и различные политические силы — это уже серьезней. Ответственные работники МВД республики изымали личные карточки сотрудников подразделения. С какой целью, кому эти данные попали в руки? Время покажет. Но самый трудный экзамен омоновцы держат сейчас.

Идет большая политическая игра. Отзываются и назначаются министры внутренних дел. Издаются приказ за приказом, противоречащие друг другу. И растет преступность. И ждет решения своей судьбы отряд профессионалов — Отряд милиции особого назначения. Министры и парламентарии не возвращаются домой ночью на трамваях и электричках, не живут в криминогенных трущобах… Убийством больше — убийством меньше… ОМОН им нужен не для борьбы с преступностью, а как слепая, нерассуждающая сила, как инструмент политики, способный беспрекословно выполнять приказы новой власти. Но если ОМОН заявляет о приверженности Конституции СССР и данной Советскому государству и советскому народу Присяге? У господина Вазниса — министра внутренних дел — один ответ: «Такой ОМОН мне не нужен!»

Прошло два месяца с тех пор, как господин Вазнис, заступив на свой пост, пообещал омоновцам, при личной встрече «поддержку и ласку». «Неблагодарный» отряд, несмотря на сладкие, правда, так и не выполненные обещания, твердо заявил: приказы, министра будут, выполняться постольку, поскольку они не противоречат. Конституциям СССР и Латвийской ССР, а также Указам Президента Советского Союза.

Впрочем, об этом, сообщалось и ранее — в ответ, на приказ о деполитизации органов внутренних дел. Тогда коммунисты, отряда на общем, собрании постановили — работу парторганизации не прекращать! Над базой ОМОНа в Вецмилгрависе взвился красный флаг.

Могло ли это понравиться сторонникам, нового правительства? Вопрос чисто риторический. Еще 15 августа сего года г. Вазнис направил письмо министру внутренних дел СССР тов. Бакатину с просьбой в порядке исключения реорганизовать (читай — расформировать!) Рижский ОМОН. Мотивировка? «Отряд неэффективен, в Латвии нет проблем, решать которые предназначено подобное специальное подразделение».

Итак, все очень просто: если ОМОН безоговорочно подчиняется лично министру — он нужен. Если руководствуется законом. — Конституцией СССР — отряд нужно расформировать — ведь он может, помешать действовать вне закона!

На непокорный отряд давят, со всех сторон. МВД предложило разделить его на три части и передать в ведение различных служб. Пошел в ход сбор компрометирующих материалов, тщательный разбор необоснованных, как правило, жалоб — на ОМОН ведь есть кому обижаться! Дальше — больше. Отряду, выполняющему поистине боевые, важнейшие задачи, перестали выдавать боеприпасы, прекратили снабжение бензином.

Это, естественно, тут же сказалось на несении службы, сорвало все учебные планы… Лишенные самого необходимого для несения службы, омоновцы вынуждены покупать бензин за свой счет, чтобы не оставить город без защиты.

Напряжение нарастает с каждым днем. В ход пошли нешуточные угрозы… Прибывший в Ригу с целью разобраться в конфликтной ситуации начальник Управления охраны общественного порядка МВД СССР генерал-майор Калачев заявил офицерам отряда: «Очень не хотелось бы направлять сюда (для разоружения?!) Московский ОМОН!».

И снова (московским, генералом!) ставится условие — или расформирование — или публичное извинение ОМОНа в прессе перед министром Ваз-нисом и выполнение всех его приказов без оглядки на Конституции СССР и Латвийской ССР.

— Мы не хотим, чтобы нас сталкивали с народом и посылали «усмирять» рабочих, ветеранов войны и советских офицеров, как это было у Верховного Совета 15 мая.

— Почему, когда собираются недобитые эсэсовцы, нам говорят, что там мы для наведения порядка не нужны?

— Оружия не сдадим!

— Мы присягали, а присягают один раз!

— Что будет, с нами завтра? Кто нам. ответит?

Кто ответит? Когда кончатся аппаратные игры на высшем уровне? Когда, после суток, проведенных на боевом дежурстве, омоновцы смогут сдавать оружие, а не сидеть на казарменном положении, ожидая провокаций?

Сегодня решается не просто судьба ОМОНа. Решается судьба всей милиции. Быть ли ей репрессивным аппаратом нового правительства или служить советским гражданам и советскому закону? ОМОН не сломить, но где голос тех сотрудников Рижской милиции, что еще в мае заявили о своей готовности стоять на страже Конституции СССР? Где же теперь ваш голос?

Валерий Ржевский

Понятно, что подписывать такую статью своей фамилией члену Президиума Интерфронта Иванову было бы не совсем уместно. Пришлось поставить один из обычных своих журналистских псевдонимов. Так, для омоновцев, прекрасно знавших, чья это статья появилась одновременно в «Советской Латвии», «Советской России» и интерфронтовском «Единстве», Валерий Алексеевич окончательно стал Поручиком. Черт дернул подписаться Ржевским!

Шла осень 1990 года.

Капитан Чизгинцев встретил Иванова на проходной и сразу повел к себе в кабинет.

— Хорошее начало для сотрудничества, Валерий Алексеевич! Очень своевременно появилась ваша статья.

— Не моя — Ржевского. — усмехнулся Иванов, усаживаясь поудобней на казенном железном стульчике, для вида обтянутом дерматином. Барак, он и в Африке — барак. База ОМОНа на окраине Риги, в микрорайоне моряков и рыбаков — Вецмилгрависе, была раньше колонией — поселением. Понятно, что удобств особых с тех пор в четырех приземистых дощатых бараках не прибавилось. Разве что чистота армейская, да в кубриках сержантов и офицеров частенько проявлялся недюжинный и оригинальный оформительский вкус. Много было советской символики, немного голых баб, зато все свободное пространство под завязку забито оружием самого разного калибра и назначения. Впрочем, так стало уже после января 91-го. Пока что на базе еще не пахло войной — просто казармы спецподразделения, в котором не было срочников, оттого и некоторые вольности. Да и личный состав пока еще числился милицией, хоть и набирался из бывших пограничников, десантников, морпехов и всяких «штурмовиков», в том числе имевших боевой опыт, приобретенный или в Афгане или уже в новых — «перестроечных» горячих точках.

ОМОНы были делом новым тогда, их хорошо вооружали, неплохо обучали — на всякий случай — всему подряд. Тактика действий и особенности применения этих подразделений еще только обкатывались, все дальше уходя от теоретических первоначальных схем. Тем более если дело касалось Прибалтики, где Рижский и Вильнюсский ОМОНы, едва успев сформироваться и получить хоть какой-то опыт, тут же попали в ситуацию двоевластия. Перестраиваться — горький каламбур — пришлось, как всегда, на ходу и не по учебникам. Помогал служебный, житейский и боевой опыт — мальчиков желторотых здесь не было. Теперь понадобился еще и опыт политический. И вот тут-то советчиков хватало. К отряду, как к уникальной слаженной боевой единице, да еще единице именно «отдельной», что позволяло решать многие интересные задачи, — к отряду ручонки потянулись со всех сторон.

Валерий Алексеевич прекрасно отдавал себе отчет в том, какой он имеет реальный политический вес и на что может рассчитывать. С Москвой не потягаешься, с новой латышской властью тоже — не особенно. Ну а Рубикс — это та же Москва, своей головы у него никогда не было. Но есть в физике такое явление, как резонанс. Вот на него-то и рассчитывал, не мудрствуя лукаво, Иванов, предполагая, что в известных ситуациях слаженные действия малых сил могут и лавину стряхнуть, и мост обрушить. К тому же за спиной — полмиллиона сторонников Движения. Не за ним лично, но за Интерфронтом — точно. А это хоть и не административный ресурс и не генеральские звезды на погонах, но все-таки сила. Были бы кости — мясо нарастет. ОМОНу предстояло стать костяком физической силы сопротивления, и, как бы парадоксально это ни звучало, это устраивало на тот момент всех. Если говорить откровенно, конечно. Революций без побед не бывает, даже революций «песенных». А побед не бывает без противников, желательно пострашнее, чтобы легендой стали те, в беспощадной борьбе с которыми прославились герои Атмоды, то бишь, по-латышски, Пробуждения. Ну а то, что «будильничек» в Москве сначала заверещал, — это дело десятое.

Правда, побед никаких у энфээловцев не получилось, как потом показала история. Бегство безоглядное — было, был страх до потери памяти, позорная сдача в плен и брошенное без единого выстрела оружие — вот она героическая латышская «борьба за свободу и независимость». Не сильно, впрочем, отличающаяся от геройских подвигов Ельцина — то с моста в реку в мешке, то на танк с бодуна, при поддержке десятка потных ручонок, подпихивающих куклу в тряпичную задницу. В конце концов, латыши уже второй раз получили «свободу и независимость» на халяву. Сказать «в подарок» даже как-то язык не поворачивается. Именно «на халяву». Сначала от английской эскадры в 1918 году, потом — от Ленина, потом, в перестройку — от Горбачева с Ельциным да старшего Буша.

— Ладно, все это лирика, Тимофей, — говорил мне сосед, куря сигарету за сигаретой. — А тогда, осенью 90-го, я в Рижском ОМОНе потихоньку стал из частного лица — друга некоторых взводных офицеров — превращаться в лицо официальное, статусное. То есть в члена Президиума Интерфронта и заместителя лидера Движения по идеологическим вопросам. Пьянки-гулянки в доброй компании и веничек в омоновской сауне превратились в работу, а потом и службу, пожалуй. Интересы совпадали. Ничего я, конечно, сам решать не мог, но согласованные телодвижения мы все же порой производили — без этого было никак.

А пока, пока был сделан первый шаг: ОМОН через прессу — открыто и уже публично заявил о своей позиции. Билет продавали только в один конец. И выбирать — времени не было. Или прыгай на ходу с поезда, или езжай дальше, только под флагом Латвийской ССР. А поезд идет по рельсам, понимаешь? А, ничего ты не понимаешь, — грустно усмехнулся Иванов и махнул рукой. — Короче, Чизгинцев вызвал по рации Толика Мурашова — другана моего, и поскольку тот был на дежурстве и не мог к нам сразу присоединиться, то пока просто отправил его на «бобике» за водкой — для нас — статью отметить символически. Тут-то я и протрезвел вскоре.

Сидим мы с Юрием Евгеньевичем, аккуратно водку пьем, тушенкой закусываем, знакомимся поближе, так сказать. Я уже запутался в должностях его — то он кадровик, то замполит, то заместитель командира отряда… А командиром тогда уже Млынник стал.

Лымарь ушел на пенсию, а Чеслав — бац! — и командир! Ну что ж — человек боевой — афганец. В штатском да на белом «ниссане» так просто пан Володыевский. «Лыцарь», в общем. Честно говоря, на такую рас-стрельную должность другой бы и не согласился. На каких таких верхах решалось его назначение — я не знаю, конечно. Оценивать Чеса — до сих пор не берусь, пусть его история оценивает. А судить уж тем более… «Кто? Зачем? Почему?» — это именно те вопросы, на которые никто из омоновцев не знает досконального ответа. Это именно те вопросы, на которые ответить не смог бы, наверное, и сам Чеслав сегодня, даже если бы очень сильно захотел.

С Млынником Иванов общался редко, в случае крайней необходимости. Да и то никогда не обсуждали они никаких серьезных вопросов. Чес знал, кто он такой, — этого ему было достаточно, вероятно. Валерий Алексеевич решал свои вопросы с другими офицерами, и надобности в близком знакомстве с новым командиром отряда у него тоже не возникало. Может, оно и к лучшему.

Когда ритуальные триста граммов на каждого были выпиты, капитан Чизгинцев отдал Иванову пластиковый пакет с водкой, привезенной Мурашовым в немереном количестве, подошел к шкафчику, сунул что-то себе за пазуху и сам проводил Валерия Алексеевича в дальний барак, в кубрик к командиру 4-го взвода.

— Устраивайся, Валера! Толик скоро сменится, отдохнете как следует. Я ведь знаю, что вы с ним вместе эту статью готовили. Он, между прочим, с экипажем, тебя в Дом «печали» провожал, когда ты статью туда отвозил. — Юра усмехнулся в ответ на недоумевающий взгляд Иванова. — Неужто ты их не заметил?

— В голову не пришло, — растерянно протянул Валерий Алексеевич.

— А вдруг бы не доехал? — Капитан легко улыбнулся, обозначив, что разговор пора переводить в шутку.

— Да уж, секретный документ, — так же легко отмахнулся от поданного знака Иванов.

— На-ка вот, примерь! — Капитан вытащил из-за пазухи новенький черный берет. — Нет, на эту сторону. Вот, теперь вижу омоновца! Носи и береги себя!

Дверь за Юрой не успела закрыться, как кто-то поймал его в коридоре. Капитан обменялся с невидимым Валерию Алексеевичу собеседником парой фраз, и дверь снова открылась.

— Валерий Алексеевич, познакомьтесь! Вы наверняка будете часто контактировать по. рабочим вопросам.

В кубрик, наклонив голову в низком проеме, вошел высокий худой офицер. Он выпрямился, острое лицо чуть разгладилось прохладной вежливой улыбкой.

— Старший инспектор аналитической группы майор Чехов Александр Андреевич. Рад знакомству.

— Взаимно! — Мужчины пожали друг другу руки, встретившись на долгое мгновение глазами.

— Проходил мимо, Юрий Евгеньич мне шепнул, что вы здесь Мурашова дожидаетесь. Думаю, надо познакомиться с Интерфронтом лично. — Майор расслабился, сделал лицо проще, но все равно оно было слишком интеллигентным, мало подходящим к общевойсковой повседневной офицерской форме, непривычной на базе, где все ходили в черных комбинезонах.

Капитан вежливо оставил их вдвоем, но не успели Чехов с Ивановым начать разговор, как в кубрик весело ввалился лейтенант Мурашов. Увидев майора, Толян не напрягся, как почему-то ожидал Валерий Алексеевич, а, напротив, быстро и довольно кивнул, как будто они договорились тут встретиться заранее.

— Не буду вам мешать, господа, мы еще успеем наговориться, я в этом уверен! — Александр Андреевич улыбнулся, пожал еще раз руку Иванову, кивнул по-свойски Толяну и вышел.

— Чего это он вдруг «господ» завернул? — недовольно спросил у друга Валерий Алексеевич.

— Не обращай внимания, Питон — мужик ехидный, наверняка уже прознал, что тебя Поручиком в отряде окрестили. — Бубнов не спеша переодевался в штатское.

— Питон?! — не скрыл своего удивления Иванов.

— Питон! Кто же еще? Длинный, худой, да еще и особист к тому же. Конечно, Питон.

— Так. аналитическая группа.

— А. — Толян с выражением посмотрел на товарища, — какая тебе разница, как это у нас называется?

— Ну, тогда понятно! Тогда будем водку пьянствовать! — Валерий Алексеевич захлопотал по-хозяйски у стола, слава богу, не в первый раз здесь ночевать приходилось, знал, где и что находится.

Уже ложась спать после долгого вечера с обильным возлиянием, Иванов нашарил в потайном кармашке пиджака маленького бронзового питона и со всей силы сжал его, стараясь помять безделушку. Питон не подался своими упругими кольцами и был отправлен обратно в карман. Толян уже вовсю похрапывал на соседней койке. А Валерий Алексеевич еще долго курил да попивал воду из алюминиевой кружки, запасенной предусмотрительно на ночь, чтоб трубы не сгорели. «Хороша была Танюша, краше не было в селе.»

— Ах, Таня, Таня.

 

Глава 15

«Первым делом мы испортим самолеты, ну а девочек, а девочек — потом!» — звучала в ушах привязавшаяся еще в Рижском аэропорту мелодия. Песенка всплыла из юности, с посиделок со студентами РКИиГА в знаменитой общаге на Цитаделес. Будущие инженеры гражданской авиации славились своим здоровым цинизмом, даже в КВН их команда играла когда-то с особым шиком.

До Новосибирска лететь пришлось чуть ли не половину суток. Из Риги вылетели поздно вечером, но промежуточный аэропорт не принимал, самолет посадили почему-то в Кирове, долго мурыжили пассажиров в холодном неуютном здании аэровокзала, потом, как водится, без объявления войны, спешно посадили обратно на борт; и только во второй половине следующего дня Иванов добрался наконец до первого на его пути сибирского города. В самолете Валерий Алексеевич познакомился с попутчиком — молодым шахтером из Новокузнецка. Тот принимал участие в волне забастовок — чуть ли не первых в Союзе. Он рассказал, тихо матерясь, что после забастовок ничего не изменилось — только зарплату немного подняли. А уголь по-прежнему горами лежит вокруг шахт и не вывозится. Шахтер приглашал в гости, а на прощание сказал: «О том, что у вас происходит, надо бить в колокол на весь мир, а вам не дают говорить, чтобы мы не помогли вам! Нас, русских, делят уже сейчас, одних покупают, других подставляют и всех вместе — стравливают друг с другом!» Так, уже в самолете, даря шахтеру подборку «Единства», обнимаясь на прощание, Иванов понял, что не зря придумал эту командировку через всю страну. Хотя, казалось бы, надо сидеть плотно в Риге и копаться в своей песочнице.

Первое, что запомнилось тогда, после утомительного и бестолкового перелета, — это пирожки с курагой. И снег, которого в Риге еще дожидаться и дожидаться. Сибирь и курага как-то не вязались у Валерия Алексеевича вместе. Помня о том, что никто его в Новосибирске не ждет, Иванов сначала снял комнату в новом жилом районе огромного, раскидистого города и только потом, наудачу и налегке, отправился в местный обком партии.

Пятница. Уже темнело. Милиционер у входа долго вертел в руках командировку Иванова и его интерфронтовское удостоверение, листал паспорт. Потом неохотно снял трубку и коротко переговорил с кем-то. На удивление, в этот поздний час в обкоме оказался заведующий идеологическим отделом — его-то Иванову и было нужно. Какой-то вялый инструктор провел Валерия Алексеевича по длинным — бетон со стеклом — коридорам, затем, через пустую уже приемную, в кабинет высокого по тогдашним меркам начальства.

За столом сидел довольно молодой, энергичный человек, сразу протянувший Иванову крепкую руку.

— Сабанов Анатолий Петрович!

— Иванов Валерий Алексеевич!

В кабинете ярко горел свет, в большое, во всю стену, окно летели сквозь черноту наступающей ночи пушистые белые хлопья, и мерцающим заревом разливался за стеклом огромный незнакомый город. Но почему-то после первых же минут разговора с партийным начальником на душе у Иванова сразу потеплело и рассосался тревожный комок, терзавший душу. Ей Богу, где-нибудь в Лиепае, не говоря уже о Тукумсе, Валерий Алексеевич вряд ли почувствовал бы себя так спокойно и уверенно, как в тот свой первый вечер в Новосибирске.

В который уже раз оказалось, что Россия — не миф, не мечта замкнувшихся на себе русских Латвии. Снова огромная страна встретила Иванова как своего — родного, русского человека. Удивительно, но такая простая, ранее непреложная, азбучная истина о том, что Росия — это дом, как-то стала забываться в последние годы, прожитые в Прибалтике. Да и внимание в перестройку сконцентрировалось на Москве, на московских функционерах, частенько посещавших Ригу и всегда, всегда встававших на сторону латышей. А тут, в Сибири, никто не спрашивал Иванова: по какому праву он, беспартийный, тревожит главного идеолога обкома партии — обкома, пока еще контролирующего территорию, на которой не только вся Прибалтика поместится, а еще место останется для какой-нибудь Грузии с Арменией.

Сразу стало понятно, что этот вопрос — о контроле, о реальной власти в области, да и во всей стране в целом, волнует местных начальников очень серьезно. И неожиданное появление Иванова здесь расценивают не как досадную помеху, а как редкую удачу и неоценимую помощь.

— Нет, ты посмотри — молодой парень, беспартийный, а какое огромное дело поднимает в одиночку! — искренне восхищался маленький, жилистый, но басистый Сабанов, немедленно созвонившись с кем-то из секретарей обкома. — Это наш фронт! Не национальный, а наш! Там наши люди! — горячо объяснял он ситуацию невидимому собеседнику. И тут же начал хлопотать — размещение в гостинице, примерный график встреч с рабочими коллективами, расписание пресс-конференций и записей на местном телевидении и радио.

С Анатолием Петровичем проговорили бы и час, и другой. Но, решив вчерне все формальные и деловые вопросы, Сабанов спохватился и вспомнил, что за плечами у Валерия Алексеевича многочасовой перелет из Риги. Сибирское гостеприимство не заставило себя ждать. Тут же нашелся инструктор отдела, которому предстояло сопровождать гостя во всех поездках, и черная обкомовская «Волга» уже везла Иванова на окраину города — забирать вещи со съемной квартиры, потом, естественно, в гостиницу «Октябрьская». Высотка гостиницы утопала в цветах и мраморе. В буфете официантка стояла за спиной смутившегося Валерия Алексеевича и ловила каждое желание, пока он, наконец, не наелся вволю. Предложили с собой чай и бутерброды в номер, оказавшийся не по-рижски роскошным люксом.

Такие перемены после первых часов в чужом городе — после нервных поисков частников, сдающих комнаты, после стольких, признаться, тревожных мыслей — взбудоражили Иванова, и он долго не мог заснуть, несмотря на усталость после бессонной ночи, проведенной в полете и холодном аэропорте Кирова во время вынужденной посадки. Впрочем, впереди были два выходных дня, можно было спокойно отдохнуть, осмотреть город, подготовиться к встречам. Не тут-то было.

В субботу утром, едва успел Валерий Алексеевич позавтракать, как в дверь номера вежливо постучали. «Горничная?» — подумал было Иванов. Но в дверях появился пожилой, профессорского вида мужчина в дубленке, слегка припорошенной снегом. Ранний гость оказался действительно ученым из новосибирского Академгородка, председателем какой-то местной общественной организации. Организации, впрочем, не простой, а русского национального направления, что для Иванова было тогда в новинку. Откуда неожиданный визитер узнал о появлении в городе интерфронтов-ца из Риги, Валерий Алексеевич не спрашивал.

Он рассказал откровенно, что на самом деле в Латвии происходит, описал национальный состав населения в республике и всю вытекающую отсюда абсурдность претензий латышей на национальное независимое латышское государство. Впрочем, абсурд этот явно поощрялся центральной союзной властью. Разговор получился интересным и долгим. Поражало то, насколько отсутствовала в стране информация о реальных политических процессах, происходящих в Прибалтике. В «эпоху гласности» даже серьезные ученые, социологи в том числе, кормились непроверенными слухами. Ничего нельзя было узнать достоверно. СМИ полнились общими рассуждениями о необходимости дальнейшей перестройки и демократизации, но понять, как же эти процессы происходят на самом деле в разных республиках Советского Союза, было просто невозможно!

Огромная держава постепенно оказывалась не только неуправляемой, но еще и немой и глухой! Иллюзия информационного вала, захлестнувшего Союз с началом перестройки, сбивала с толку не только народ, но и органы власти на местах. Информации — самой острой, невероятной, горячей — казалось, было полно. Но при пристальном рассмотрении оказывалось, что за деревьями леса не видать, что первые полосы центральных газет посвящены вопросам давно уже неактуальным. Пресса взахлеб переваривала отрывочные факты и фактики давно ушедших дней, а достоверных сведений о сегодняшнем положении в стране было не найти.

Обменялись с профессором контактами и пропагандистскими материалами, пообещались сотрудничать; на том и расстались, договорившись о встрече с ученой общественностью Академгородка при первом окошке в плотном графике уже намеченных в обкоме мероприятий.

Проводив гостя до фойе, Иванов вернулся в номер и долго еще приводил в порядок мысли и чувства. А потом махнул рукой на все и отправился смотреть город. «Там где-нибудь и пообедаю», — решил он. И напрасно. 90-й год оставался 90-м. Недавняя сверхдержава оскудела просто до неприличия. В кафе — просторном и современном, как все в этом городе, — Валерию Алексеевичу не пришлось долго копаться в меню. Выбирать было не из чего. Жидкий супчик, подозрительного вида «котлета домашняя» из черствого хлеба, и на третье — компот, налитый за отсутствием обыкновенных стаканов в баночку из-под майонеза. Про «сто грамм», положенных для снятия стресса, и говорить не приходилось — не было их, ни в каком виде. «Перестроились!» — мрачно подумал, как выругался, Иванов.

Вспомнилось, как в июне, вместе со Свораком, ездили в Горький, только в тот раз — по неожиданному приглашению местного общества «Знание». Там все было хорошо и успешно — огромное количество встреч, телевидение и радио, преподавательский состав местных вузов, студенты — жадный интерес к редким гостям и еще более редкой правдивой информации из Прибалтики. Да еще и завод по производству лобовых стекол для автомобилей в Бору, где тоже удалось им побывать, перечислил немалую материальную помощь на счет Интерфронта Латвии. Но, несмотря на красоту Оки и Волги, Нижегородского Кремля и русской природы, в самом городе выжить оказалось тоже непросто. Во всех продуктовых магазинах стояли огромные пирамиды с одним единственным товаром — баночками с морской капустой. И все. Да еще страшной крепости «Зубровка» производства местного ликеро-водочного комбината. Как пугали горьковчане — выпускалась эта «Зубровка» чуть ли не на минеральной воде, и потому с ног она валила как выстрел охотника… (И после всего этого прибалты жалуются на отсутствие товаров в Риге или Таллине?! Попробовали бы они пожить так, как всегда жили большинство русских людей в промышленных городах, зарабатывавших для прибалтов и кавказцев кусок хлеба с маслом, а себе оставлявших черствую горбушку!) Но самым ярким впечатлением от Горького оказался вовсе не гигантский автозавод и не местные красоты, а небольшая прогулка по пешеходной улице. Шли они со Свораком неторопливо, оглядываясь, где бы поесть в этом городе, а музыка духового оркестра, расположившегося в скверике неподалеку, все равно заставляла ноги подпрыгивать. Но не узнать, не понять никак, что же это, такое знакомое, играет духовой оркестр? Потом сообразили — это была «Ламбада»! Смех сквозь слезы; именно зажигательная ламбада сопровождала всю перестройку. Трагическая комедия улицы — «корчится, безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать…».

В невеселых раздумьях Иванов дошел до огромной реки, не успевшей покрыться льдом, свинцово блестевшей в заснеженных берегах. Еще спешили по Оби последние баржи, но большая часть их уже притулилась по берегам с обеих сторон. На горизонте высились ряды многоэтажек, все было каким-то новым, без привычного для Прибалтики привкуса истории, воплощенной в старинном камне. В Новосибирске властвовали бетон и дерево. А еще — очень все было ровное — ни горки, ни холмика, ни крутого извилистого спуска. В общем — не до романтики. В таком городе нужно было жить для того, чтобы строить что-то новое и грандиозное, решать какие-то сверхпрорывные общесоюзные задачи, что ли. Впрочем, для того, наверное, и отстраивался так Новосибирск в последние десятилетия советской власти.

Вся эта огромность еще дышала, функционировала по инерции, но каким быстрым может быть распад налаженного хозяйственного механизма, Иванов, к сожалению, уже успел увидеть в Латвии.

А потом закончились выходные и… понеслась душа в рай…

Через неделю, прямо в самолете, Валерий Алексеевич набрасывал в блокноте черновик статьи для «Единства»:

..Понедельник начался встречей на ПО «Электросигнал». И опять вопросы, рабочих, на которые так трудно дать ответ.

— Почему вы не обращаетесь к президенту?

— Помогает, ли вам. ЦК КПСС?

— Как думает помогать русским в Латвии Верховный Совет России? Отвечать приходилось горькую правду. Об истинной роли Горбачева, Яковлева, Ельцина. О том, что скрывается на самом, деле за «демократией», «гласностью» и «перестройкой». Последний вопрос был таким: «Чувствуете ли вы. себя в Латвии как дома?». В этот, момент, я чувствовал себя дома в этом, заводском. Красном, уголке Новосибирска.

Следующая встреча — с аппаратом, обкома. Конечно же, уровень информированности здесь гораздо выше. И вопросы, профессиональные — какова судьба компартии Латвии? Как проходил процесс размежевания? Помогает ли КПЛ Интерфронту? Нет ли опасности отрыва лидеров партии от рядовых коммунистов?

Приятно удивило стремление работников аппарата обкома учитывать уроки «прибалтийской перестройки» и учиться на нашем, зачастую — горьком, опыте. И в тоже самое время даже в этой аудитории подчас высказывались мнения, что повторение прибалтийских процессов в области и вообще в России — невозможно.

Но на улицах города продается пресса прибалтийских «народных фронтов», активно действует, местный «Демократический союз». Время уплотняется, антисоциалистические силы и здесь, в Сибири, все настойчивее рвутся к власти.

Главный же вывод из состоявшейся встречи — необходимость поддержания тесных контактов между коммунистами Новосибирской области и Интерфронтом. Латвии. Взаимовыручка, обмен информацией. Совместная борьба за общие цели — сохранение нашей Родины.

Полуторамиллионный город огромен. Широкие проспекты, современная архитектура и тут же старенькие бревенчатые домики. Красивое метро, в котором после традиционного «Осторожно, двери закрываются!» тот. же голос диктора добавляет: «Всего вам. доброго, уважаемые пассажиры!» Манты по-сибирски рядом с пиццей продаются прямо на улице. Цветы, в подземком, переходе гораздо дешевле, чем. в Риге. Ба! Что-то знакомое! Рядом, с красными гвоздиками у девушки-продавщицы, лежит, стопка газет. — «Советская молодежь» из Латвии!

— Почем, у вас газетки? — спрашиваю.

— Я в них цветы, заворачиваю! — удивленно отвечает, девушка…

И снова встречи, встречи, встречи. Секретари сельских районов и народные депутаты, со всей области. ПО «Электроагрегат», другие предприятия. Новосибирское телевидение, встречи с журналистами местных газет. И напоследок — Новосибирский ОМОН.

Вопросы, вопросы, вопросы…. Особенно после показа наших документальных видеофильмов. Кстати, их переписали и теперь используют в своей работе лекторы обкома. Удалось показать часть документальных съемок и по телевидению.

Нас понимают. Нам готовы помочь и помогают. А ребята из местного ОМОНа заявили бесхитростно и прямо о поддержке своих рижских коллег и готовности поработать у нас пару месяцев бесплатно. «По защите советской власти!» — как заявил один из них.

Последняя встреча была в предприятии «Союзпечать». 10 тысяч экземпляров «Единства» будут распространяться в Новосибирске еженедельно с 1 декабря. Завтра улетаю в Красноярск.

«Мы живем, под собою не чуя страны.» Летя в самолете над огромной страной—странищей—державой—космосом русским — миром, в конце концов, Иванов лениво поглядывал на обманчиво неподвижный пейзаж под крылом самолета. «Не чуя страны…».

А кто и когда ее чуял, такую необъятную? Кто мог себе зримо представить песенную, всем знакомую строчку: «Широка страна моя родная»? Представить. А «чуять»? Разве что в детстве, стоя на самом краю нашей земли, на берегу, у контрольно-следовой полосы, переводя детские, неза-тертые еще глаза с моря — на густой, высокий можжевельник за спиной, за которым потихоньку начинался лес — березки, осина, орешник. А уже за ореховой рощей поднималась вышка родной погранзаставы. А там… на десяток тысяч километров и даже еще дальше — простиралась Родина. От заставы до маяка было ровно три километра, как-то сказал отец. И сколько же там было всего по дороге, сколько всего поместилось на этих трех километрах пути! И лес, и поле, и останки старых морских батарей, и ПТН с моряками-пограничниками; и потом сам маяк, доты на берегу, длинный извилистый язык мыса из гальки посреди вечно неспокойного моря. И… все. Дальше, на горизонте, стояли пограничные сторожевики. И родной земли больше в той стороне не было. И оттого еще огромней казалась та, наша земля, которая оставалась за спиной пограничных нарядов. За спиной солдат, за папиной, маминой и даже за его маленькой спинкой с тонкими обгорелыми плечиками. «Не чуя страны.» Конечно, Мандельштам писал совсем о другом, совсем о другом….

В Красноярске его уже ждали, Сабанов дозвонился из Новосибирска до коллег и отрекомендовал Иванова, чтобы не пришлось тому снова обивать пороги и мучиться неизвестностью — примут ли его и как примут?

Получив в крайкоме талончик на размещение в ведомственной гостинице «Уют», стоявшей на берегу Енисея, Валерий Алексеевич сперва устроился в очередном гостиничном номере. Потом вышел на улицу — здесь его тоже догнал первый снег, как и в Новосибирске. Постоял на набережной, посмотрел на сопки на том берегу и отправился искать ресторан. Оказалось — это рядом. Народ шумно гулял. Иванов не стал долго размышлять о том, что о нем подумают местные товарищи, а просто заказал шашлык и триста граммов «коньяка» непонятного происхождения. Быстро поужинав среди веселящихся, танцующих, флиртующих крас-ноярцев, в большинстве своем почему-то кавказского происхождения, он снова вернулся в гостиницу. На его третьем этаже, в коридоре, в уголке отдыха сидели по-домашнему — в халатиках — несколько симпатичных девушек, наверное, работницы того самого ведомства, к коему относилась гостиница. Они посмотрели на Иванова оценивающе, он, придержав шаг, тоже. Потом вздохнул и пошел себе дальше, в свой номер. Хотелось дорожного приключения, но не хотелось предпринимать никаких усилий. Тем более он в командировке — все доложат местному руководству — будет некрасиво.

Валерий Алексеевич достал из дорожной сумки плеер, закурил, улегся на кровать и, надев наушники, нажал на клавишу — на кассете, вытащенной наугад, оказался Градский:

Сосед поставил мне CD с этой песней — я с удивлением узнал в тексте стихи Семена Кирсанова. Высокий голос певца взлетел, дрожа, зазвенел в хрустальных подвесках старинной люстры, заполнил до отказа весь вырицкий дом Ивановых, а потом легким вздохом осыпался, как снег за окном.

Валерий Алексеевич сидел в кресле, уйдя в себя, да и я его не тормошил. Понял наконец, для чего он мне все это рассказывает. «Вспомнилось, что жил.». Прощался с собой, оставшимся безвозвратно в тех годах, может быть? Понимаю.

 

Глава 16

Красноярск оказался городом очень уютным. Лесистые сопки по берегам могучего Енисея, новые жилые кварталы, ультрасовременный Театр оперы и балета. Все ухоженно, чисто, красиво. Музей Сурикова — недурная картинная галерея со своим Айвазовским, Маковским, Прянишниковым, Шишкиным etc. Короче говоря, если бы латышским хуторянам показать хотя бы несколько российских городов-миллионников, даже не из самых известных, — они впали бы в прострацию. Но поскольку большинство из них никуда дальше Риги, в лучшем случае — Питера и Москвы тогда не выезжало, то о России у них представление часто было совершенно дикое.

Впрочем, были и иные времена. Например, XIX век или начало XX, когда латыши добровольно принимали православие и на царские подъемные бежали из своих скудных краев, жизни в которых не было из-за немецкого засилья, — в ту же Сибирь или на Дальний Восток. Свидетельством тому служат и поныне сохранившиеся там латышские и эстонские села, обитатели которых вовсе не торопятся вернуться на историческую родину. Впрочем, другая половина прибалтов предпочитает далекие, заокеанские преимущественно, края — лишь бы только не родные поля и дюны на берегу Янтарного моря. Даже удивительно, что кто-то вообще на месте остался. Но неудивительно, что у местных латышей, включая «самых латышских», — фамилии через одного — русские. Так было, так есть, так будет, в чем Иванову еще предстояло убедиться через десяток постперестроечных лет.

Огромное, в имперском сталинском стиле, здание крайкома КПСС казалось нерушимым. Да оно наверняка и сейчас стоит себе на том же самом месте и еще сто лет стоять будет.

Иванова здесь встретили без особого интереса, скорее дежурно. По сравнению с Новосибирском местные партийные работники были живым символом карикатурного кондового застоя 70-х. «Край наш — советский, у нас ничего этого невозможно!» — важно изрек первый секретарь крайкома, подытожив лекцию Иванова о событиях в Прибалтике, прочтенную им местному партийному аппарату. Почти все присутствующие покорно закивали, дескать, да, «у нас этого не будет никогда!». Только редактор местного партийного журнала позволил себе скептически улыбнуться, да и то так, чтобы никто не заметил. Заметил Иванов. И после окончания мероприятия подошел в редакцию «Партийного вестника» — познакомиться и поговорить. Тут-то и полезла голая правда о реальной политической ситуации в «советском крае».

— Вы, Валерий Алексеевич, карту края в кабинете у Первого видели? — Андрей, редактор, закурил, жестом пригласил Иванова сесть в продавленное кресло. По сравнению с тяжеловатой советской роскошью кабинетов красноярских партийных функционеров редакция «Вестника» выглядела так, как будто в ней с войны ничего не менялось — ни мебель, ни телефоны, ни выщербленный паркет. Хотя в главном коридоре (редакция находилась тут же, на втором этаже крайкома), все выглядело просто идеально.

— Карта поражает! Стены не хватает! Вся Европа в эту карту поместится, и еще место останется! Такие масштабы, просто диву даешься после нашей обжитой тесноты. И завидно, и страшно! — Иванов засмеялся, с удовольствием и сам закурил, расслабился после тяжелых бесед с «бронзовыми» секретарями.

— У нас красота! И все у нас есть в крае! Удержать его становится проблемой. — Андрей осторожно глянул на Валерия Алексеевича, как бы спрашивая — можно ли говорить откровенно?

— Да уж… — протянул Иванов. — Что-то плохо мне верится в то, что край здесь все еще советский. Точнее, край-то, конечно, советский. И люди советские! А вот власть потихоньку переходит, не знаю уж, как они у вас тут называются, эти люди. но власть к ним уходит!

— Заметили? — Андрей нахмурился, невольно посмотрел на массивную дверь — плотно ли прикрыта.

— Да о чем говорить? Под стенами крайкома «Атмода» продается — газетка народнофронтовская из Латвии. Про демсоюзовскую макулатуру даже и не вспоминаю.

Просил у Первого помочь с бумагой — достать для нас, не бесплатно (!) на Красноярском ЦБК…

— Смеетесь? Да у нас «Красноярский рабочий» уже второй месяц не выходит — крайкому на партийную газету бумаги не дают!

— Ага! «Власть у нас советская».

— Я вас что про карту-то спросил… На такую территорию нас остается сорок человек всего в крайкоме, включая уборщиц! Сокращение штатов, понимаете? Самое время, в общем, сокращаться! — Высокий, широкоплечий, черные как смоль волосы — прямо Прохор из Угрюм-реки, — красавец редактор ослабил галстук, потом и вовсе скинул пиджак на спинку стула. — Все у нас все понимают! И про Яковлева, и про Горбачева. И даже про нашего первого секретаря. Только попробуй скажи хоть что-нибудь, тут же напомнят о партийной дисциплине или просто выкинут вон, да еще так, что никуда на работу не устроишься!

— Ну, это мы проходили, — невесело протянул Иванов. — У нас принадлежность к Интерфронту тоже многим работы стоила, особенно если коллектив вдруг латышский попадется. Правда, у нас все поделено — латыши поют, танцуют и управляют, а русские на заводах да стройках корячатся. Но вот то, что вы говорите, Андрей Матвеевич, это уже пострашнее будет. Потому что это.

— Да! Потому что это не Латвия, а Россия! Сидит такой вот — весь из себя «советский» — партийный начальник, не будем показывать пальцем, — понизил Андрей голос, — и докладывает наверх и вниз: «Край у нас советский!» А все нити управления уже отдаются потихоньку. И, конечно, не кому-то местному, снова наверх, снова в Москву. Только уже другим людям. Придет время, и все разом переменится, и никто ничего не поймет, и не вякнет даже. Опять же потому, что это — Россия! А потом делить начнут! А у нас есть что делить! Алюминий, нефть, газ, другие природные ресурсы, лежавшие до поры под спудом, — все уйдет из страны и от того самого «советского народа»!

— А что же народ? Безмолвствует?

— Народ… народ у нас хорошо помнит, что такое сопротивляться… Еще с Гражданской войны. Или терпеть будет, или начнет независимость от Москвы объявлять, тогда вспыхнет почище, чем в Прибалтике или даже на Кавказе! Кавказе. У нас, кстати, летом, на день ВДВ, погромы были. Азербайджанцев-торговцев гоняли по всему Красноярску. Пришлось даже специальный эшелон собирать и вывозить их централизованно из края — от греха подальше. Достали народ тараканы-перекупщики! Но это — максимум народной инициативы. А потом… страна у нас централизованная, иначе нельзя с такими просторами — еще Карамзин писал.

— Помню, помню. маленькая страна может быть республикой, средняя — конституционной монархией, а такая, как наша, только самодержавием управляться может. что-то в этом роде.

— Именно. Я не знаю, чего больше бояться? Меньше зла будет, может быть, если только власть наверху резко сменится, да страна не распадется. А вот если каждый край, каждая область на себя тянуть начнут? Да экономика гавкнется? И что тогда? Автаркия? Гражданская война? Нас китайцы мигом подберут тогда. А вас — американцы, или кто там еще? Англичане, что ли.

— Ну, мы-то, русские в Латвии, при любом раскладе тогда оказываемся в заднице, извините за грубое слово.

— И никто вам, дорогой вы мой человек, не поможет! — Андрей, впервые, наверное, за долгое время выговоривший то, что давно сокровенно лежало на душе, вздохнул вдруг с облегчением. — А! Гори оно все… Давайте лучше я вам город покажу! Город у нас просто замечательный, лучше — во всей России нет! А природа какая! Поехали, у меня своя машинка есть, покатаю! Да! Вот вам в подарок, на память о нас, чтобы не только Первого помнили.

Сборник Распутина, выпущенный местным издательством, до сих пор стоит у Иванова на книжной полке. Приятно вспомнить, с какими людьми иногда сводила судьба. «Живи и помни», значитца…

Буквально напротив крайкома Андрей показал гостю подвальчик — кафе «Рига». Посмеялись, выпили немного за встречу. Закусили красной рыбкой, запили соком из морошки, кофе так и не дождались. А назавтра Иванов все-таки начал отрабатывать программу поездки. Встречи на предприятиях, пресс-конференции, показ привезенного видео. Документальные фильмы сильно действовали на красноярцев. «Живых фашистов увидеть в наше время!» — никто из местных не ожидал такого от перестройки и демократизации, маяком которых была объявлена Прибалтика. А у Иванова не выходила из головы хитринка в маленьких, мутных, медвежьих глазах первого секретаря обкома, когда он с порога отринул возможность свержения советской власти. «Все, подлец, знает, да еще и участвует наверняка своим бездействием!» — горько думал про себя Валерий Алексеевич, но что делать с этим пониманием — не знал. Однако все это просто необходимо было видеть своими глазами, чтобы потом, в Риге, четко понимать, чего на самом деле можно ждать от огромной России.

Осенью купить билет на самолет в восточном направлении, на Хабаровск, к примеру, было практически невозможно. В обкомовской спецкассе перед окошечком покорно сидели и генералы, и директора крупнейших предприятий — ждали, авось повезет. Но Иванова проводили с почетом — и побыстрее; видать, Первый дал команду не слишком задерживать неудобного гостя. Слишком много позволял себе рижанин в своих выступлениях против политики Москвы, слишком неприглядной и страшной рисовал, да еще и наглядно показывал картину будущего страны на примере своей республики.

Открыто никто Иванова не одергивал и ему не мешал. Встречи с народом устроили, выступления на радио и телевидении обеспечили. Но если простой народ сопереживал и сочувствовал и, конечно же, был тот народ и русским, и советским еще, конечно, то высокое партийное руководство осталось недовольно визитом интерфронтовца. Впрочем, мнение это тоже оставило при себе. Внешне все выглядело пристойно. И снова черная «Волга» отвезла Иванова в аэропорт. Огромный Ил-86 принял рижанина в свое чрево и потащил через низкие облака все выше и выше — к солнцу, к востоку, на другой конец страны, не только казавшейся большой, а на самом деле — необъятной.

Иванов много успел к своим тридцати годам поездить по свету. Был он в Туркмении и в Казахстане, в Эстонии, Латвии, Литве, Белоруссии, Молдавии и Украине, Польше и Германии, много где побывал и в России. Знал он и Урал, и Север, и Северо-Запад, не говоря уже о России Центральной. Теперь вот добрался до Сибири и Дальнего Востока. И чем больше узнавал страну свою, тем больше ему было ее жаль — прямо пропорционально гордости и счастью, которые он испытывал, когда на своем родном, русском языке мог говорить с такими же, как и он, русскими людьми на всем огромном пространстве шестой части суши. И вот, заново обретая в этой командировке свою необъятную Родину, Иванов все чаще думал о том, что может так случиться, что он ее скоро опять потеряет.

Неделя в Хабаровске пролетела быстро. Та же программа, те же утомительные встречи с тысячами людей, с десятками журналистов. И ведь не всегда прием был радушным и ласковым. Приходилось порой жестко спорить, отстаивать свою точку зрения, переламывать настроение аудитории. встречать лицом к лицу откровенные провокации.

Никто никогда не мог сказать, какие настроения царят в том или ином коллективе. Да и инструктор крайкома, по обыкновению сопровождавший гостя на такие встречи, тоже иногда становился лишним раздражителем для запутавшихся и обозлившихся людей. Одно оставалось неизменным. Нигде и никто не представлял себе хотя бы приблизительно реальную картину происходящего в Прибалтике. И никто почти не предполагал, что многое из того, о чем рассказывал, о чем предупреждал, от чего предостерегал Иванов своих новых единомышленников, — уже завтра обрушится не только на окраины Советского Союза, но и на саму Россию.

Из Хабаровска вылететь во Владивосток оказалось практически невозможно даже с помощью крайкома. Постояв пять минут у входа в огромную стекляшку Хабаровского аэровокзала, битком забитую агрессивными и усталыми одновременно людьми, составлявшими — всей своей массой — очередь за билетами. Иванов решил не ждать у моря погоды, а ехать на вокзал.

На вокзале зато было тихо и пустынно. И, конечно же, все буфеты были закрыты. А поесть в крайкомовской столовой Валерий Алексеевич не успел. Но тут, на втором этаже вокзала, он увидел яркую вывеску с иероглифами. Это был, как нескромно гласила реклама, первый в России кооперативный китайский ресторан.

Делать нечего. До проходящего поезда Биробиджан — Владивосток, на который купил билет Иванов, оставалось еще часов пять. Надо было куда-то деть себя, да и голод не тетка, как известно. Зайдя в кооперативное заведение, Валерий Алексеевич недоверчиво осмотрелся. Деревянные столы, лавки. Пластмассовые циновки — салфеточки кругом, пластмассовые дре-безгучие ширмочки в дверных проемах да пара экранов из псевдошелка с подобием китайской вышивки дешевым машинным способом — вот и весь «китайский» антураж. Официантка — бурятка или кореянка из местных, кто их там разберет? — принесла меню, в котором все позиции были вычеркнуты, кроме одной: «лапша по-китайски в соевом соусе».

— А что, больше ничего нет?

— Нет, только лапша.

— И сколько стоит?

— Написано же — 5 рублей порция.

— Ну, давайте, что ли… — неуверенно протянул Иванов.

Рядом с ним, за соседним столиком, уже устраивался еще один посетитель. Майор-пограничник. Он тоже скептически проглядел меню и тоже заказал лапшу, поскольку деваться и ему, видно, было некуда. Закурили оба синхронно, переглянулись и устроились рядом. Майор протянул руку, не представляясь, просто по-товарищески.

— Вы тут раньше не бывали?

— Первый раз в жизни, — отозвался Иванов. — Буфет закрыт, жрать охота, а до поезда еще пять часов.

— А куда едете, не на Владик?

— Да.

— Ну и я в ту сторону, только до Спасска! Давайте тогда знакомиться!

— Валерий!

— Василий!

Тут подали лапшу. Мужики поболтали ложками мутную бурду в тарелках и крякнули оба, не сговариваясь.

— Н-да, похоже, тут, кроме макарон и соевого соуса, ничего больше и нет — протянул Иванов.

— Да уж, за пять рублев могли бы хоть кусок мяса положить, для приличия хотя бы! — возмутился майор.

Съели, морщась, по две ложки, встали, матерясь дружно в сторону спрятавшейся официантки, деньги с обоих получившей вперед, — и пошли совещаться.

— Ресторан на вокзале открывается через час, там вроде прилично раньше было, — поделился знанием местных реалий Василий.

— А вы из Хабаровска?

— Нет, в командировке был, а вообще я на заставе, под Спасском. — Майор не особенно спешил раскрываться перед первым встречным.

— Я на заставе родился, — поделился с ним Иванов и рассказал вкратце свою эпопею, упомянув такие детали, которых не мог знать человек, на самом деле границы не нюхавший.

Майор повеселел:

— Так, наш человек, значит! Да еще с Запада! Рассказывай. Что за бардак там у вас творится?! Батя-то твой служит еще?

— В 86-м уволился из штаба округа. Теперь жалеет, что остался в Риге, но кто же знал.

— Никто не знал, не догадывался, — сочувственно покивал Василий. Майор был невысокий, ладный, веселый. Глаза только, зеленые — прозрачные и очень спокойные выдавали в нем офицера бывалого, не по паркетам шаркавшего на службе. Ну, начальник заставы — должность известная — там с паркетами туго обычно, если только застава не в Сочи или в Пирита, прямо на пляже. А уж на Дальнем Востоке

Сошлись быстро. Майора, бывшего по форме, прокачивать нечего было, а тот Валерия Алексеевича раскусил быстро и профессионально; в выражениях стесняться перестал, и скованность перед штатским — чужим — пропала.

Побродили от нечего делать по Хабаровску, который Иванов так и не успел рассмотреть как следует, с утра до вечера разъезжая по организованным крайкомом встречам с трудящимися и военными. Сопки вокруг обледенели уже, снег настиг Иванова и здесь. Зашли на рынок, ужаснулись убожеству, грязи и дороговизне мясных рядов, приценились к шапкам из хонорика — рижанин долго смеялся и не мог поверить, что такое слово и такой зверь (хорек плюс норка) — вообще существуют в природе.

Ну а там и ресторан вокзальный открылся. Не роскошный, но просто хороший оказался ресторан. И пообедали на славу, и водочки понятливая официантка нашла двоим приятным и нескупым мужчинам. Время пошло быстро. Пришел поезд, погрузились в вагон, быстренько поменялись местами с кем-то, чтобы ехать дальше вместе.

Много пришлось в своей жизни путешествовать Иванову — и в фирменных поездах, и в Р-200, и в заграничных спальных вагонах. Но с тех пор он так и не видел больше такой советской, прямо киношной — из довоенных фильмов — красоты, как в этом Биробиджанском экспрессе. Старенькие вагоны блестели чистотой, белели накрахмаленными салфетками, занавесками и спальным бельем. Все латунное было натерто до блеска, все ковровое — ворсилось без единой пылинки. Чай в подстаканниках был густо-черным и лишь нехотя бледнел от свежайшего ломтика лимона. Проводница выглядела старорежимной горничной — настолько была аккуратна, вежлива и любезна к пассажирам. И, конечно, водки продала мужикам без малейшей попытки возмутиться или сорвать с подвыпивших уже пассажиров лишку.

Впервые за месяц путешествия и ежедневных утомительных встреч с чужими людьми, постоянных яростных споров, острой полемики с журналистами, которым палец в рот не клади — демократия и гласность на дворе, — впервые за месяц Иванов расслабился, оказавшись в компании со своим — понятным и привычным ему человеком — начальником дальневосточной заставы.

Много Валерий Алексеевич приобрел и друзей, и соратников в этой поездке, но все равно там он был скован своей ролью представителя Интерфронта — человека официального, расслабляться было нельзя. А майору хоть и интересно было послушать про латвийские дела, но он не был обязан это слушать, не был при деле, а просто пил водку с хорошим случайным попутчиком, рассказывал о себе, не напрягал и сам не напрягался.

Пили много и весело, но без безобразий. Попрощались перед Спасском, обнялись, и все оставшееся время пути до Владивостока Иванов проспал без задних ног, не раздеваясь, сладко и безмятежно. Но вот уже и знаменитый вокзал Владивостока — вычурный пряничный домик, стоящий на краю земли в буквальном смысле этого слова. Здесь кончались железнодорожные пути, здесь сливался с железной дорогой морской вокзал. Еще не рассвело — над Золотым Рогом и на его волнистой черноте плясали огни военных кораблей; гудели, рассекая темноту, десятки катеров, буксиров, пассажирских суденышек разного калибра, перевозивших вла-дивостокцев с одного берега бухты на другой — как обычные трамваи в сухопутном городе. Сопки, не видные еще в остатках осенней ночи, горели окнами вскарабкавшихся на них жилых кварталов; всюду пахло морем, близким океаном, Блоком.

«Случайно на ноже карманном найдешь пылинку дальних стран, и мир опять предстанет странным — закутанным в цветной туман». «Ты помнишь, в нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда… Четыре. Серых».

А здесь их было не четыре — много, и они были здесь всегда, с основания гавани — и это было волшебно. Неожиданно для себя Иванов вдруг ощутимо почувствовал, как ему не хватало в Новосибирске, Красноярске, Хабаровске — моря. Как давила его громада континентальной суши. А тут, во Владивостоке, он снова у моря. И дышать почему-то стало легче.

Самым приятным было то, что здесь не надо тащиться сразу в крайком партии — знакомиться, устраиваться, убеждать кого-то в своей нужности. Потому и позволил себе Иванов расслабиться в поезде с майором, что заранее решил — сначала отдохнет денек-другой у старшего брата, а потом уж явится отмечать командировку и снова работать, работать, работать — пока хватит сил.

Надо признаться, что и всю командировку по Сибири и Дальнему Востоку Валерий Алексеевич придумал с затаенной целью не только сделать дело, что само собой разумелось, как самое важное, но и повидаться со старшим братом, побывать наконец у него дома, своими глазами увидеть, как живет он тут и служит. Юра был уже капитаном второго ранга, успел жениться, завести двух сыновей. Конечно, брат со всей своей семьей приезжал в Ригу — и не раз, но вот у него еще никто из рижских Ивановых так и не был в гостях. Долог путь и дорог — не очень-то соберешься. А так все совпало и все срослось, слава богу! Братец, конечно, не очень верил, что младшенький — непутевый по семейному представлению о нем — и в самом деле доберется до Владивостока. Но тут уж придется Юрке в очередной раз удивиться.

Валерий Алексеевич подхватил потяжелевшую за время командировки объемистую дорожную сумку и побрел искать такси. Конечно, за этот месяц он раздал почти все подборки «Единства» и другой литературы, раздарил сотни интерфронтовских значков, наклеек, флажков и прочих маленьких пропагандистских радостей. Оставались только кассеты с видеофильмами да остаток материалов для Приморского крайкома. Но зато в каждом городе ему, в свою очередь, дарили свои партийные газеты, журналы, те издания, в которых выходили статьи после его пресс-конференций. И подарки были, и сувениры.

Ехать пришлось неожиданно долго, объезжая Золотой Рог, поднимаясь на сопки и опускаясь, пока неожиданно не остановились у кирпичного двенадцатиэтажного дома на Чуркином мысе. Отсюда, с большой высоты, хорошо была видна бухта и корабли в ней, а на той стороне прекрасно просматривался центр Владивостока. Как потом оказалось, достаточно было спуститься вниз к пристани, и рейсовый пассажирский катер в пять минут доставит тебя прямо к Штабу флота, к вокзалу, короче, куда угодно.

— Валера! Наконец-то! А то телеграмму дал из Красноярска, а когда точно ждать, так и не сказал! Мы тут волнуемся — пропал мальчик! — Жена брата — Галя, женщина боевая, мигом затащила Иванова в маленькую квартирку, стала раздевать, кормить, звонить брату на службу, одергивать маленьких племянников, чтобы не лезли к дяде, — и все это одновременно. Галка была родом из маленького поселка на китайской границе.

В чертах лица у нее было что-то бурятское, восточное — непривычный для запада страны тип. Закончила в Чите пединститут, по распределению попала во Владивосток, там и познакомилась с молодым лейтенантом Ивановым. Юра после окончания института в Ленинграде немного поработал на военном предприятии в Риге, откуда его вскоре призвали, благодаря корабельной специальности, на флот. Потянув лямку лейтенанта-двухго-дичника, брат прижился на Дальнем Востоке, решил остаться на флоте и служить дальше уже кадровым офицером. А раз остался, надо и жениться. А там и детки пошли — один за другим — мальчишки крепкие и бойкие — Димка и Ванька.

Валерий Алексеевич всегда был для старшего брата объектом насмешек и заботы одновременно. С детства Юрка звал Валеру Рыжим — за веснушки, которые, правда, сошли сами собой годам к четырнадцати, но зато семейное прозвище осталось надолго. Брат был старше на четыре года, а это не так уж мало, особенно в подростковом возрасте. Да и жилось старшему всегда труднее. С первого по четвертый класс, пока семья жила на заставе, он привыкал к самостоятельности в школе-интернате. Потом, уже в Кингисеппе, отец с матерью — всегда занятые — по службе и на работе, оставляли старшего брата присматривать за младшим. Мальчишки и дрались бывало, и играли вместе. Компания у Юры, конечно, была своя. Но если надо было, то младшего он всегда защищал.

Короче, младший — есть младший. И сладкий кусочек, и прощение от мамы — все ему. А Юра учился на «отлично», занимался спортом, готовился к институту да еще отвечал за Рыжего перед родителями. Зато и доверие к старшему у родителей было всегда стопроцентное, не то что к младшему, балованному, как часто ворчал отец. Хотя какое там особенное баловство может быть у ребенка на погранзаставе или в маленьком приграничном городишке, отрезанном морем от Большой земли? Но так уж сложились роли. Потом Юра с медалью закончил школу, с красным дипломом — институт. А вскоре и вовсе уехал служить на Тихоокеанский флот и появлялся только раз в два года, посмотреть на Запад, повидать родителей — и скорей домой — во Владивосток. Ясно, что не был старший брат таким паинькой, каким часто считали его родители, приводя в вечный пример младшему сыну. Но жизнь научила Юрия Алексеевича, что с родителями, как с тещей, надо дружить на расстоянии. И чем больше оно, тем лучше. Тогда есть шанс прожить собственную жизнь без постоянной оглядки на папу с мамой, которые вечно норовят устроить так, чтобы дети прожили не свою жизнь, а ту, которая не получилась у родителей.

Братья не виделись уже давно — года три, а то и четыре. Засиделись до ночи, и тут неожиданно возникла проблема — у Валерия Алексеевича закончились сигареты. Брат не курил, к соседям за полночь стучаться не будешь. А с табаком в стране было плохо, даже табачные бунты тогда случались в России. Где спекулянты торгуют сигаретами — некурящий брат тоже не знал. Спасла положение Галина. Она полезла в шкаф, вытащила пакет с меховыми шапками, проложенный моршанской армейской махоркой — от моли, — и торжественно презентовала шурину несколько горстей зверского зелья. Иванов возликовал, потребовал газетку, свернул огромную «козью ножку» и отправился на балкон.

Конечно, зашла речь и о причине приезда Иванова во Владивосток. Тот смеялся, отшучивался. Потом показал интерфронтовское удостоверение, командировку. Старший брат по-прежнему смотрел на Валерия Алексеевича с некоторым недоверием, как на обманщика, право. Но тот, привыкнув уже, что в семье его за серьезного человека не считают, махнул рукой, выпил еще рюмочку и завалился спать, благо в крайком партии завтра не обязательно было идти спозаранку.

Засыпая, Иванов успел еще подумать, что семья брата отнеслась к проблемам русских в Латвии как-то чересчур отстраненно, как будто не были там никогда и не жили там; у Юры, по крайней мере, родители, друзья, брат младший, в конце концов. Да и вообще, даже вспоминая о Москве и Ленинграде, владивостокцы говорили: «В России!»

— А здесь-то что, черт возьми? Вы-то где тогда живете?! — сквозь дрему успел еще удивиться Валерий Алексеевич и мгновенно заснул.

 

Глава 17

Сияло солнце! В Сибири давно уже наступила зима. Зима еще только начинала подкрадываться к Латвии. Но здесь, на широте субтропиков, на самом краю огромной страны — во Владивостоке — зимою еще и не пахло. Ласковая вода на городском пляже была теплой, а еще — она была такой прозрачной, невесомой, какой никогда не встретишь на Балтике. Тут же, на берегу, среди мокрой гальки, валялись маленькие морские звезды. Далеко впереди никак не кончалось, уходя за горизонт, в блистающий туман, Японское море. А вокруг — на угрюмых, серых сопках — расцвел, раскинулся просторно на берегах красивейшей в мире бухты, заполненной военными кораблями, большой, энергичный, совершенно сказочный город. Так странно звучало после Латвии подчеркнутое в названиях: остров Русский, улица Русская. Столбили предки далекий край за собой, не то что теперь.

С утра Валерий Алексеевич вместе с братом спустился вниз, к Золотому Рогу. Вместе они сели на рейсовый катер, как на троллейбус, купили билетики с голубым якорьком и надписью «морской транспорт», и тут же буднично, деловито зашумела вокруг катера вода, открылась со всех сторон панорама Владивостока, перекрываемая, правда, периодически высокими бортами стоящих по берегам бухты эсминцев, ракетных крейсеров, противолодочных и десантных кораблей — Иванов не успевал следить за подсказками старшего брата — просто вертел головой туда-сюда, пока она не стала отваливаться от напряжения и восторга.

На кораблях шла своя, обычная жизнь — экипажи занимались повседневными делами — да и весь город наполнен был черными морскими кителями и бушлатами, белыми чехлами на фуражках и золотом на погонах и рукавах военных моряков. Но тут и там встречались девушки, все как одна — Ассоли. Штатские же мужчины просто терялись на фоне этой бурлящей военно-морской жизни, которой очень скоро придет конец. Владивосток, раньше закрытый город, откроют на все четыре стороны. Американские и японские корабли, явившиеся с «визитами дружбы», будут стоять напротив Штаба Тихоокеанского флота, китайцы заполонят рынки и магазины, а русские. русские сотнями тысяч потянутся с «нашенского» Дальнего Востока на Запад — в Россию. Мысли об этом не покидали Иванова все это ослепительное, сказочное утро встречи с городом мечты, с воплощенным в жизнь Зурбаганом или Гель-Гью.

С двадцатого этажа огромного белого административного здания, царившего над Владивостоком, открывались еще более чарующие виды, чем снизу, от воды. Валерию Алексеевичу, как гостю, тут же настреляли по кабинетам целую пачку разнокалиберных сигарет, и теперь он с наслаждением курил и пил крепкий черный кофе вместе с заведующим идеологическим отделом крайкома. К счастью, в Приморском крае, особенно во Владивостоке — городе динамичном и разворотливом — не в пример Красноярску, партийные идеологи встретили интерфронтовца из Риги не просто с интересом, но и с воодушевлением. Завотделом — Михаил Юрьевич Шинковский был весел, энергичен, быстро мыслил, а внешне походил на героев старого советского кино — такие черты лица, такие характеры — выразительные, притягательные, цельные — сейчас редко где можно встретить. Не было в Шинковском и его коллегах — Бражникове, Лыкове, Давид-Хане — вязкой безликости, размытости, столь свойственной партийным чиновникам Москвы или Риги.

Первый день проговорили с утра до вечера — крайкомовцы подробно допытывались от Валерия Павловича всех, до мелочей, тонкостей политической ситуации в Прибалтике, Ленинграде, Москве и даже в Сибири, откуда он только что приехал. Рассказывали и о своем — наболевшем. Здесь не стеснялись ругать Яковлева и Горбачева, не боялись предпринимать свои, порой отчаянные, ходы по исправлению ситуации. И вместе с тем прекрасно понимали, что страна идет к хаосу и развалу, что пройдет еще год, от силы два — и все кончится катастрофой. Пытались затормозить наступающее безвластие, чтобы по крайней мере минимизировать потери и упасть как можно плавнее.

Крайком правдами и неправдами заработал валюту, чтобы закупить у японцев десятки современных вещательных радиостанций и разбросать их по Приморью. Партийное радио и свой телеканал необходимо было наладить, чтобы восполнить вакуум информации и предотвратить расползание самых нелепых, провокационных слухов, запускаемых «демократами», просто вцепившимися в богатейший край, мечтающими поскорее оторвать Дальний Восток от России и распродать. История Дальневосточной Республики грозила повториться истинной трагедией.

Тут же, не сходя с места, набросали обширную программу действий, взялись, не откладывая в долгий ящик, копировать привезенные Ивановым видеоматериалы, а вопрос договора о распространении «Единства» в крае вообще решили буквально по телефону — сами отвезли в «Союзпечать» бумаги и отдали прямо Иванову в руки уже подписанный договор. Пообедали здесь же, в крайкоме, а к вечеру познакомили с начальником отдела городского управления КГБ и попросили о помощи. Нужно было вместе посетить митинг оппозиции, посвященный памятному дню жертв политических репрессий. Одновременно с Ивановым турне по Сибири и Дальнему Востоку совершала его знаменитая тезка — Валерия Ильинична. Но если раньше Валерий Алексеевич все время немного опережал ее, то сегодня они должны были пересечься на митинге, устраиваемом Демократическим союзом. Отказываться Иванов, конечно, не стал. Вместе вышли из крайкома, сели в машину, проехали немного и вышли уже порознь. У памятника Дзержинскому лежал венок из колючей проволоки, подтягивалась и хиленькая демократическая массовка из нескольких десятков дээс-овцев и журналистов. Тут же стоял и фургончик ТЖК местного телевидения.

Комитетчик, бывший, конечно, в штатском, оттянулся немного в сторону, а Валерий Алексеевич и сопровождавший его сотрудник крайкома Изъюров, отвечавший за прессу, взяли в руки по тоненькой свечке, зажгли их и встали поближе к импровизированной трибуне. Когда отбес-новалась визгливо Валерия Ильинична, картавый распорядитель мероприятия с надеждой обратился к невеликой толпе собравшихся с предложением выступить. Стоявшие впереди машинально сделали шаг назад. Тогда Валерий Алексеевич выступил вперед и громко выкрикнул:

— Дайте мне слово! Я рижанин и только что приехал из Латвии! Раздались бурные аплодисменты. Тучная Ильинична просто расцвела и за локоть легко вытащила Иванова прямо под ослепительную подсветку камер оживившихся телевизионщиков. Изъюров напрягся и внимательно следил за развитием ситуации.

— Товарищи! — Иванов откашлялся и набрал воздуху в легкие, привычно форсируя голос. — Я вместе с вами скорблю сегодня по невинным жертвам политических репрессий! Мы вместе сегодня чтим память тех, кто сидел в лагерях, кто был расстрелян и замучен в результате чудовищных политических преступлений против русского народа.

Восторгу присутствующих демократов и журналистов не было предела, таких аплодисментов после первой фразы давно уже не срывал Валерий Алексеевич и на митингах своих сторонников. Видно было, как изменилось и дрогнуло лицо Изъюрова. Иванов улыбнулся ему ободряюще, толпа же поняла эту улыбку как радость от аплодиментов. Операторы наверняка сейчас держали крупный план оратора. И оратор не подкачал.

— Вы все знаете, какая непростая ситуация сложилась сегодня в республиках Прибалтики!

И я, пользуясь редкой для нас — русских в Латвии — возможностью обратиться к жителям Приморья, хочу сказать следующее.

Визг, приветственный свист, овация на время заглушили Иванова, он уверенно поднял руку и ладонью «притушил» восторг публики.

— Мы в Латвии сегодня стоим на грани великих потрясений. И именно в этот день, в день памяти о трагедии репрессированных наших братьев, я хотел бы предупредить в вашем лице всех россиян о новой опасности! В Прибалтике снова поднимает голову фашизм! Снова людей начинают делить по национальному признаку на людей высшей и низшей расы!

Прикрываясь лозунгами перестройки, демократизации и гласности, народные фронты Прибалтики открыто заявили о выходе своих республик из Советского Союза! Они не спросили половину населения — русскую половину, — хотим ли мы этого? Они грубо нарушили права граждан СССР, попрали все законы нашей страны — разве это путь к правовому государству? Латышские националисты сегодня уже обсуждают закон о гражданстве, по которому русские станут людьми второго сорта, по которому русских лишат по национальному признаку всех политических прав! Избранный недавно путем грубых манипуляций с законом Верховный Совет Латвии уже героизирует латышских эсэсовцев, руки которых по локоть в крови гражданского населения Белоруссии и Ленинградской области. Что ждет нас завтра? Повторение ГУЛАГа для русских в Прибалтике?

На центральной площади Риги, у памятника Свободы под одобрительный рев толпы националистов и западных журналистов ораторы выкрикивают призывы: «Коммунистов — вешать! Вешать! Вешать!» Это ли называется торжеством демократии? Реставрация нацистских идей, откровенное, на государственном уровне, попрание гражданских прав русского населения, призывы к кровавой расправе над политическими противниками — вот что происходит сегодня в Прибалтике! Мы не имеем права допустить повторения 37-го года под лозунгами перестройки! Сегодня, скорбя о безвинных жертвах, мы тем более должны помнить о завтрашнем дне и не допустить новых преступлений, кто бы их ни совершал — Ежов, Берия, латышские красные стрелки или сегодняшние националисты из народных фронтов Прибалтики! Помните об этом, товарищи! Не давайте сбить себя с толку новым фашистам, называющим себя народнофронтовцами или Демократическим союзом! Волки часто прячутся в овечьи шкуры, помните об этом, товарищи! Спасибо!

Валерий Алексеевич, ослепленный подсветкой телеоператоров, неловко слез с трибунки и под оглушительное молчание ошалевшей толпы да редкие аплодисменты граждан, наверняка случайно присоединившихся к митингу Демсоюза, отошел в сторону.

Истерических воплей опомнившихся лидеров ДС он уже почти не слышал, улыбающиеся товарищи быстренько повлекли его подальше от толпы, усадили в машину и только там дали волю дружному хохоту, вышибавшему слезы.

— Нет! Вы видели?! Вы видели их лица? — Изъюров от восторга толкнул плечом полковника.

— Немая сцена в «Ревизоре». — Более сдержанный комитетчик все равно не удержался от широкой улыбки. — Главное, в эфир ведь все пойдет, по двум каналам! Вы уж там позаботьтесь, чтобы осветили все подробно! — обратился полковник к Изъюрову.

— Нет, ну это же надо, как вы удачно приехали, Валерий Алексеевич! Весь митинг демократов им же под дых вышел! Я так не смеялся уже лет десять, ей богу! — не мог успокоиться крайкомовец.

«Понедельник день тяжелый» и «Диапазон» — самые популярные передачи Приморского ТВ — из всего митинга Демсоюза показали целиком только выступление Иванова. Да еще потом записали с ним отдельное интервью, использовав в качестве дополнительного видеоряда документальные фильмы, привезенные им из Риги. В крайкоме все были в восторге, тем более что телепередачи эти были вполне «перестроившимися» и влияния на них крайком уже почти не имел.

Но снова началась обычная работа — день за днем Валерий Алексеевич встречался с трудовыми коллективами — в порту, на предприятиях города, в университете. Собирали аппарат крайкома, горком попросил отдельной встречи, военные. Дом политического просвещения целых три раза собирал под Иванова разные аудитории.

Не обошлось, конечно, и без пресс-конференции, на которую собрали чуть не всех журналистов края.

Семья брата была, признаться, несколько ошеломлена тем, как встретили во Владивостоке их непутевенького — младшенького Валерку. Сначала удивлялись черной крайкомовской «Волге», каждое утро забиравшей Иванова от подъезда и увозившей в город, а вечером привозившей обратно. Потом, в один из первых же дней, Галка открыла на первой полосе «Красное знамя» — главную приморскую газету и прочитала там крупный заголовок: «Представитель Интерфронта во Владивостоке». И дальше: «Во Владивостоке в рабочей поездке находится член Президиума Республиканского совета Интернационального фронта трудящихся Латвийской ССР Валерий Алексеевич Иванов. Вчера он встретился с журналистами краевого центра. Валерий Алексеевич подробно рассказал о внутриполитической и экономической жизни республики…» Ну и так далее.

Короче, семья брата испытала шок от родственника, «находящегося в рабочей поездке». Тем более что скоро и телевидение, и радио, и другие газеты сделали подробный отчет о визите Иванова в Приморье.

Валерий Алексеевич только тихо посмеивался. Правда, предупредил старшего брата, что еще в первый же день, когда узнали в крайкоме, что гостиницы Иванову не надо и он остановился у родного брата, тут же навели о Юре справки в Штабе флота — есть ли такой кавторанг и как характеризуется? Но все оказалось, конечно, в порядке, и больше вопросов на этот счет не задавали.

Владивостоком рабочая поездка не ограничилась. Валерия Алексеевича возили в Уссурийск и в Артем — встречаться с местным активом и горожанами — объявления о предстоящей встрече печатались в газетах. Народу поэтому было битком. И народу, как водится разного.

В Уссурийске с самого начала на Иванова дружно напали несколько авиаторов.

— Мы учились в знаменитом Рижском институте инженеров гражданской авиации! Мы по шесть лет прожили в Латвии! Вы все тут врете! Латыши — отличные ребята, они никогда не допустили бы того, о чем вы тут рассказываете, провокатор! — кричали они, перебивая друг друга.

Зал загудел возмущенно — кто на Иванова, кто — на летунов.

— Спокойнее, товарищи! Я не стану томить вас собственными рассказами. Давайте не будем спорить — кто прав, а кто попросту врет. Давайте лучше посмотрим документальный фильм, снятый нами совсем недавно в той самой Риге, о которой у товарищей остались такие приятные воспоминания. Судите сами о том, что вы увидите. Это не художественный фильм, это — голая правда о том, в кого превратились благодаря перестройке, спущенной сверху, те самые «милые ребята-латыши». Да ведь и не только латыши! Давайте просто посмотрим на экран, давайте послушаем — о чем говорят ораторы, к чему призывает правительство Латвии, что происходит сегодня в нашей республике. Всего лишь полчаса терпения, а потом мы продолжим нашу беседу! — Валерий Алексеевич включил видеомагнитофон и спокойно спустился в зал, сел с краешку, наблюдая за реакцией зала на знакомые до боли кадры.

Эти козыри — документальное видео с демонстраций и митингов НФЛ и Интерфронта, съемки провокаций и издевательских плакатов, прямого противостояния людей у Верховного Совета — и символов, даже просто символов противоборствующих сторон — били наповал любую аудиторию. Да сам факт открытого противостояния на грани гражданской войны, причем не только по политическому, по национальному принципу — неподдельный накал страстей, образ ненависти и борьбы, показанные в России, особенно в ее глубинке, шокировали общество. Одно дело — читать газетные статьи, а другое — своими глазами увидеть, как это происходит на самом деле и во что выливается.

А тут — глаза нациста крупным планом, пот у него под мышками, проступивший сквозь рубаху, смысл его слов, понятный даже без перевода, который, конечно же, был дан латышскому языку в фильме. Свастики, свастики, свастики. Рев толпы, жаждущей крови и превосходства. Наглость оборотней, уверенных в поддержке с двух сторон — из Москвы и Вашингтона одновременно… Разило насмерть.

Уже на пятой минуте фильма притихших враз летунов — выпускников РКИиГА и Рижского авиационного училища, готовившего диспетчеров, — взашей, чуть не пинками, вытолкали из зала. Конечно, для Иванова все эти стычки тоже не проходили даром. Он внешне был спокоен, аудитории не терял, но сердце-то — одно, и оно болело. Позади уже несколько тысяч километров пути, чуть не сотня тысяч людей, перед которыми он выступал вживую, пресс-конференции, стоившие немало крови, поскольку журналисты — народ по определению достаточно подлый и беспринципный. Одному такой марафон тянуть было уже не под силу. И хотя в крайкоме ему предложили еще один рывок — на Камчатку, да еще обещали командировочных и гонорары за выступления, — Валерий Алексеевич отказался. Пора было домой. Жизнь не стояла на месте — ситуация в Риге все больше накалялась, уже телеграмма пришла со Смилшу, 12 на адрес крайкома — срочно вернуться.

Благодарный Шинковский все понял. После лекции в городском клубе Уссурийска Валерию Алексеевичу показали паровоз, в топке которого сожгли легендарного Лазо, отвезли в деревню, в которой зарубили белые Виталия Бонивура. На обратном пути товарищи решили дать Иванову отдохнуть. Заехали на охотничью заимку, попарились в бане, поели экзотической местной дичи. И путь во Владивосток выбрали покрасивее — через бухту Лазурную и Амурский залив; задарили сувенирами на прощание. Билет до Москвы достали по первому требованию.

Валерий Алексеевич тепло попрощался с людьми, ставшими за это время своими, близкими, надежными — работали вместе, и как работали! Посетовал в душе на то, что в компартии Латвии таких коммунистов в руководстве вряд ли сыщешь, помянул недобрым словом Рубикса и Клау-цена и ощутил, как не хочется на самом деле ему возвращаться в Ригу. Но пора, брат, пора!

Одних договоров с Союзпечатью на распространение «Единства» он вез с собой из разных городов на двадцать тысяч экземпляров. Это были большие деньги для Движения, к тому же деньги, гарантированные предоплатой. Ну и пропаганда — теперь о событиях в Прибалтике люди хоть что-то будут узнавать из первых рук, а не из программы «Время». Налаженные связи тоже дорогого стоят, а главное — сам, своими глазами, посмотрел Валерий Алексеевич в очередной раз на Россию, оценил — чего ждать. И спешил рассказать об этом товарищам в Интерфронте.

Надеяться было особенно не на что. Все решалось в Москве. Будет команда — и наши люди в Новосибирске, Горьком, Владивостоке, да где угодно — восстановят власть и порядок. А не будет команды — рухнет все к такой-то матери вместе с людьми!

Конечно, Иванов делал лишь свой маленький кусочек работы в большом народном Движении… Но зачем тогда, спрашивается, вообще нужен Интерфронт и все, что делал он сам? Ломая судьбу, рискуя будущим?

Средство последней надежды. Должна была быть массовая организация, вокруг которой могли бы сплотиться люди. Должен был быть костяк, на который нарастет новое государство в случае чего. Нужны были люди — и много людей! — чтобы в случае смены нынешнего предательского курса на решительное восстановление порядка в стране — было на кого опереться тем людям во власти, которые на это вдруг да решатся! И еще — самому себе нужно было знать, что ты сопротивлялся до последнего, — и тебе не стыдно уже ни дальше жить, что бы там ни случилось, ни умирать, если вдруг придется. Вот зачем нужен был Интерфронт. Сделанное — не может стать несделанным.

 

Глава 18

Когда я вошел во двор к Ивановым — у нас калиточка своя между дворами по-соседски сделана, чтобы кругом не обходить, — Марта тут же вымахнула из-за угла дома, рванулась ко мне, узнала, сдержала рык и с достоинством прошла мимо меня в другую сторону — патрулировать участок дальше. Марта — молодая кавказская овчарка. Огромная псина и злая. Во всяком случае, на всех посторонних. У нее чудной окрас — белый крест на груди, как у рыцаря. Цыгане, живущие рядом, за другим — глухим забором, очень Марту не любят и боятся. Но хозяевам всегда нахваливают: «Вот какая умная девочка, какой сторож хороший!» Очень неискренне говорят. Цыгане вообще собак не жалуют. А собаки — их.

Дверь в сени была распахнута настежь: когда Марта во дворе, Ивановы дверей не закрывают. Я зашел, постучался тихонько — нет ответа. Катерина в санатории, в Петродворце, а где сам-то? Я толкнул дверь, прошел по комнатам в кабинет. Валерий Алексеевич сидел в кресле и пил бальзам с кофе. Приподнялся мне навстречу, руку подал, сделал жест — садись, мол, коли пришел. Приподнял литровый глиняный кувшин и поискал глазами… Я понял его правильно, сам достал первый попавшийся хрустальный сто-парик и кофейную чашку — поставил на столик рядом. Иванов налил мне две трети чашки рижского бальзама, а сверху плеснул из турки немного кофе.

— Это рыбацкий кофе называется — латыши научили, когда в море с ними ходил. Не путать с ирландским кофе, пожалуйста, — это совсем другой… коленкор-р.

— Ты что, сосед, ты ведь вроде непьющий?

— Так я и сейчас непьющий. Так вот, кофейком балуюсь, — мрачно пробурчал Иванов. Был он чисто выбрит — вокруг шкиперской бородки, аккуратно причесан; одет по-домашнему, но не в трениках, конечно, — хоть в в гости иди, только что без галстука.

— Первый раз за все время вижу тебя выпившим, ты как немец какой-то, право, — поддел я его зачем-то.

— Думаешь, немцы не пьют? Ха-ха! «А пуще всего, сынок, опасайся непьющих! Либо больной, либо — сволочь!» — так писал отец сыну с фронта, Тимофей Иванович.

— Что случилось-то? Без Кати затосковал, что ли?

— Нет, думу думаю. — Валерий Алексеевич подпер подбородок ладонью, сделал умное лицо и посмотрел вдаль.

— И что за дума?

— Выбирать ли Думу… Лень в Питер ехать — голосовать. Да и голосовать не за кого! — Иванов повернулся ко мне и покачал сокрушенно головой. — Нет, Иваныч, ты только посмотри — семнадцать лет я был лишен права голоса! Последний раз участвовал своим голосом в фашистском так называемом «опросе общественного мнения» — по поводу независимости Латвии. Против, естественно. Ну, там уж голосуй — не голосуй — все равно получишь то, что они подсчитают. Ладно, это история отдельная. Потом, значит, вернулся я в Латвию, после всех своих приключений да получив отлуп от России-матушки. получил статус негражданина, негра то есть, как у нас говорят. Получил персональный код и хрен в рот — вместо политических и прочих прав. И, кстати, пожизненное запрещение натурализоваться в граждане ЛР, как бывший интерфронтовец, — это у них закон такой принят. Ну ладно. Я гражданином этой, с позволения сказать, страны никогда и быть не собирался и не принял бы латвийское гражданство даже из рук Вайры вместе с орденом Трех звезд. Но ведь имей я право голоса — все равно, — не за кого было бы мне в Латвии голосовать! Не за кого! За этих трутней, называющих себя «пчелами», что ли? Да они все из Народного фронта вышли — все эти. проститутки политические. За Партию народного согласия? С Юркансом во главе — первым министром иностранных дел независимой Латвии, добившимся ее международного признания, несмотря на то что треть населения республики осталась в новом государстве без гражданских прав. За Рубикса? Так он сперва сидел, а потом снова стал тем, кем был, — латышским социалистом с ярко выраженным националистическим уклоном. Он даже протеста так называемых «левых» против запрета русских школ не поддержал — пусть, говорит, учатся на латышском — они в латышском государстве живут — эти русские дети! Вот вам и рубикс-кубикс… Не зря мне по секрету дэнэн-ээловцы еще в 90-м году шептали, что Альфред всегда был национально мыслящим латышом и они сами понять не могут, как он на другой стороне оказался! Ну, тут вопрос темный, может быть, умные люди из наших Рубикса специально втравили в первые секретари, чтобы он не стал вместо Годманиса первым латышским премьером независимой Латвии… Это песня особая, с Альфредом.

Так что в Латвии, даже был бы я гражданином, голосовать — после 91-го года — было не за кого! А голосовать по принципу меньшего зла — извините! Не желаю! Для меня русский, продавшийся под видом «русскоязычного оппозиционера» и тем самым оправдывающий «демократичность» всего этого блядского сейма, — не лучше, а хуже самого распоследнего латыша из нациков! Со своих всегда больше спрашивать должно! Впрочем, русских-то в депутатах теперь и нет в Латвии, собственно. Русскоязычные непонятного происхождения. Ассимилянты — они ведь большие латыши, чем Добелис со Скрастиньшем — одна фамилия русская.

Ну ладно. Теперь я — гражданин России! Все права мне дала Родина-мать. Правда, сначала сапогом пнула, как водится, но потом все равно приняла. И я покорно все это принимаю, потому как не я ей, матушке, нужен, а она — мне! Тем более что все равно — лучше, роднее, свободнее — нет в мире страны! Но голосовать-то в первый раз за последних семнадцать лет, получив паспорт гражданина России в сорок пять… опять… не… за… кого! За «Единую Россию»? Не буду. Там столько ельцинских бюрократов сидит в «партии власти», что даже из-за Путина — не буду! За самого Путина проголосовал бы. Да. Но за хвост из ельцинских прихвостней — не буду! И пускай наш горячо любимый ВВП всем прозрачно объяснил, что «лучше у нас все равно нет» и что да, «примазавшихся и коррупционеров» среди единороссов — не мало. А скорее много. Типа, ответил на вопросы трудящихся… Да я, может, и за Путина проголосовал бы только потому, что «лучших у нас, к сожалению» президентов пока тоже нет! За Миронова проголосовать? Лениво ехать за него голосовать. Пока в Совете Федерации сидит мадам Нарусова и еще бог знает сколько старых ельцинистов и долларовых миллиардеров — не могу.

Жириновского я еще с Третьего съезда Интерфронта знаю. Он у нас гостем был в Риге, выступал на съезде. Я еще чуть было его выступление не зарубил, дескать, что это еще за «либерал-демократы» на нашем мероприятии? Откуда, мол, и что это за либерастические новости? Фотка есть — можешь посмотреть, какой он молодой был тогда — кудрявенький. Только начинал карьеру свою. Он мужик умный, но ведь и я не дурак за него голосовать. КПРФ? Да я бы за Тюлькина с РКРП еще проголосовал бы, просто потому, что он мужик хороший и поддержал меня когда-то в трудную минуту. Но нет их в списке. Ну, про остальных я просто молчу! Не — за — кого! Я в политике — практик. Был, по крайней мере! Идеология где? Где идея, которую можно распространять — пропагандировать то есть?

«Суверенная демократия»? Бред. Тот же «ваучер» наоборот… Нет идеи — нет пропаганды; нет пропаганды — нет агитации. За что агитировать, за какие дела? Ради воплощения какой идеи? То есть идеологический аппарат не работает. За отсутствием внятной идеологии. А государственное строительство без идеологии — туфта. Весь народ должен догадываться!

Гениальное изобретение! Идеологический конструктор: «Придумай идеологию сам!» После каждого выступления президента и его доверенных лиц все садятся в круг, как шаманы, и начинают медитировать с целью угадать, что сей сон значит — о чем был глас с неба? Как в старом анекдоте про чукчей, метеорологов и прогноз погоды.

Я практик. И я знаю, что без идеи страна рассыплется! Хоть купайся в деньгах, а без идеи — не проживешь. Нельзя такие вещи пускать на самотек — преступно! Зюганов — православный коммунист? Либералы проводят марши пустых кастрюль? Чушь собачья.

1 мая, в День солидарности трудящихся, по Красной площади пройдет под красными флагами праздничная колонна олигархов из русского списка журнала «Форбс»?!

Прибалты призывают ООН и ПАСЕ признать коммунизм наравне с фашизмом преступной идеологией. Наш МИД протестует! Наши статусные политики с пеной у рта доказывают, что нельзя сравнивать коммунистические идеи с нацистскими! А кто первым поставил знак равенства? Уж не новая ли, «демократическая» Россия? Или в этой самой — новой России — не запрещали компартию?! Разве не в России первыми, да-да, первыми выплеснули в СМИ целый океан разоблачительных обвинений, смешанных с чисто геббельсовскими фальшивками о «преступлениях советской власти»? А теперь недовольны ющенковской теорией «голодо-мора», как русского геноцида против украинцев! Но никто об этом вспоминать не хочет — откуда все началось! «Ельцин дал нам свободу!» Теперь стало модно ругать прибалтийские нацистские режимы… А кто первым, их признал и поддержал? Россия!

Все немножко беременны. Уже девятый год скоро пойдет этой недобе-ременности. А почему? Страшно! Страшно обозначить идею. Но не будет никто строить и воевать — без идеи. И коррупцию никогда не изжить, если не будет идеи. А политика? Политика без идеи? Выборы без единой идеи внятной у партий? Зоопарк! В моей родной стране. Стабилизец не может быть идеей! Брежневский застой, как путинская идея стабилизации в стране? Идея вечного застоя? Стабильность навсегда — это идея?!! Ладно, теперь вот инновационный путь развития придумали… Русских слов для обозначения главной идеи страны на ближайшие двадцать лет — не нашлось! Это понятно. Этот фокус мы еще в перестройку проходили — побольше нерусских слов, чтобы никто ничего не понял. Но ведь другой идеи не озвучивает никто. Так за кого прикажете голосовать? Впрочем, это — с одной стороны. С другой стороны, я на все сто процентов согласен с тем, что революций и перестроек с ускорением на наш век уже перебор — больше Россия просто не выдержит.

За Путина — да, хоть сейчас. Но без довесков! И не надо мне объяснять ничего про политическую целесообразность! Я семнадцать лет был лишен гражданских прав! Я правды хочу! Девственности своей — наросла уж, пожалуй, за столько-то лет — девственности своей политической мне жалко — за «довесков» голосовать! Стыдно мне, Тимофей Иванович! Стыдно! И не голосовать вовсе — тоже стыдно! Хоть и знаю я, что такое выборы и как они делаются в любой стране мира. И не верю я этой «демократической процедуре» ни на грош! Плавали — знаем! Собор собрать, да Путина на царствие, и все. Никаких больше выборов. Пусть головы рубит, пусть брильянтами осыпает — плевать! Самодержец — пусть делает что хочет! Это честнее всех и всяческих выборов. Ну, про международное признание и правила игры, ты мне тоже, Иваныч, не рассказывай!

Я ведь, как та собака, все понимаю! Но вот беда — я ж еще и раз-го-ва-ри-ва-ю! Вот в этом моя беда. Да! Давай еще чашечку! Смеешься? «Практик» предлагает самодержавие ввести? Да, практически это сложновато будет. Опять же, глядишь, завтра у нас на трон быстренько Чубайса усадят, для чего-то ж его берегут? У нас не Британское содружество, у нас «демократия» в стране.

Я сам всех осаживаю, когда начинают Путина ругать, Россию ругать. Говорю, вы посмотрите: что было вчера и что сегодня?! И вместе с тем я твердо знаю, что дальше так нельзя. Дальше — порог, за которым придется товарищу подполковнику отказываться от «легенды». И говорить начистоту, открываясь всем — подлинное имя. Подлинные убеждения. Подлинную историю своего пути к верховной власти в стране. Подлинную цель свою. Легенды больше не катят!

Или ты в ответе за преступления 90-х, или нет Или ты считаешь преступления 90-х преступлениями, или — нет Если не в ответе и считаешь преступления — преступлениями, то так и скажи — внятно! Я крови не жажду! Мне просто нужно, чтобы все было названо своими именами. Потому что только тогда в стране появится почва, на которой сможет вырасти внятная идеология.

Говорить о курсе на социальную справедливость, сидя перед телекамерами в окружении долларовых миллиардеров, к тому же еще и занимающих важнейшие государственные посты, — это шутка юмора такая? Для последних идиотов? Выступать о социальной справедливости по государственному телеканалу, вся сетка вещания которого наполнена презрением к слабым и бедным, совестливым и неуспешным? Это да, это не СотесЬ/ club — это гораздо хуже! Я на RBC в одном из интервью с важным госчиновником впервые услышал про «российский язык»! А я-то думал, что хоть язык у нас останется русским, — наивный дурак!

Ладно. Съезжу. Проголосую — получу удовольствие. Потеряю гражданскую девственность, которую столько лет в Латвии берег! А теперь, в России, дома. податься честному человеку — некуда! Никому на фиг не нужен просто честный человек. Никому не нужен просто честный русский журналист. Да еще знающий политическую кухню оранжевых революций, начиная с самой первой — перестроечной. Не нужен! Партию соотечественников два раза публично объявляли в России! Ну, думаю — это потенциал, там такие же, как я, да нас миллионы, да мы!!! В «Аргументах и фактах» печатали, как сейчас помню, — вот-вот зарегистрируем РПС — Российскую партию соотечественников! Я даже с руководством предполагаемым списывался, мне отвечали, что все почти готово, что вышлют мне программу партии.

Академик РАЕН Тупало В. Г. — председатель исполкома РПС — лично обещал!.. Фиг там! Оба раза слили в кусты соотечественников! Или специально власти бренд застолбили, чтобы никто не смог воспользоваться. Или не дали им все же. Как же это можно партию из таких, как я, в России позволить?! Они ж все, мы ж все, на Ельцина злые да на всех, кто тридцать миллионов русских соотечественников продал, — мы не просто злые — мы яростные! «Русские своих не бросают!» Как же… Да таких соотечественников, как я, десять тысяч в партию собери, мы же не будем хреном груши околачивать! У нас опыт есть! И работать мы умеем! И все мы уже знаем и про капитализм, и про дружбу народов, и про Восток, и про Запад — знаем из первых рук!

Нас — не обманешь. И нас, как это в песне поется. нас — не догонишь! — Иванов зло расхохотался и прикурил новую сигарету. — Сколько сотен тысяч, сколько миллионов таких, как я, русских, вернулись на Родину, в Россию, как бы их ни уговаривали в Российском МИДе сидеть по местам и не сметь на Родину соваться?! Миллионы! А у нас ведь родня есть! И друзья у нас есть! И граждане РФ, что еще на местах пока в ближнем зарубежье сидят, но голосовать уже могут! Вот потому и нет такой партии, Тимофей Иванович! И не будет ее в России никогда! И потому программа переселения соотечественников никогда всерьез не заработает! Потому что мы не нужны России как сила! Потому что мы все знаем, как и за счет кого перестройка делалась!

Да! Среди соотечественников — вот лукавое стало слово! — тоже есть и ассимилянты, и коллаборационисты, и просто предатели. Но их — единицы! Поскольку вранье это все, что русские с латышами на одних баррикадах стояли! Гнусное вранье! Но миф этот — про русских на баррикадах, и про то, что русские за независимость Латвии голосовали, — распространяют уже пятнадцать лет! Чтобы отмыться! Те самые русскоязычные единицы предателей, что сами в народных фронтах сидели, — они и распространяют! Потому что сегодня все они сидят в редакциях! А память у людей короткая, Тимофей! Если бы ты только знал, какая у людей короткая память! Вот они мне говорят — Интерфронта не было! Мне! Они говорят — мы голосовали за независимость, нас обманули! Мне говорят! Я не голосовал, я с «независимостью» боролся! И никто меня не обманул! И сотни тысяч русских Латвии — основа Интерфронта нашего, которые после 91-го года в Россию, в чисто поле, уехали, не дожидаясь двадцать лет «программы переселения», потому что не могли пережить предательство, — они тоже за независимость не голосовали!

Ты вот, Тимофей Иванович, смотришь на меня с укоризной. Думаешь, тоже мне нашелся герой Плевны! Да, я не герой. Я простой русский человек. И я знаю, что без России и без русского народа я — никто! Я знаю! И я больше вас — нас, россиян, знаю, какое это чудо, то, что Путин сделал за эти не восемь, нет, за четыре года последних! Вы сами уже не помните, что совсем недавно Березовский еще Кремлем командовал! Уже в XXI веке, между прочим, не в 90-е, а в нашем веке, в нынешнем! И Ходорковский совсем недавно сел! И все еще зыбко и качается! Да я лучше вас это понимаю, вы же не чувствуете опасности ни хрена, вы же живете как водоросли политические — вот Путин и изощряется из последних сил, как бы с таким народом, как мы, и рыбку съесть, и государство сохранить! Я все понимаю. И даже понимаю, почему президент возглавил список. Понимаю, но тошнит меня от этого понимания, Иваныч, тошнит! А еще от того, что я мог бы еще что-то сделать для России, да только не нужно это никому, а если кому и нужно — до того не достучаться все равно — все обсели те, кого в 90-е на места посадниками и столоначальниками посадили и определили. Но нельзя же меня за идиота держать, даже Путину! Он говорит: «Те, кто в 90-е годы занимал высокие посты, — ограбили народ!» А у кого Касьянов премьером столько лет был? А Чубайс? А Кириенко? А Черномырдин? Абрамович? Они что — на лесоповале, что ли, при Путине — лес валят?

Ладно. Я понимаю. бывшие премьеры, министры — носители особо важных государственных тайн — их просто так, без присмотра, не оставишь. Их надо или держать на должностях под охраной, или… за решеткой. За решеткой пока нельзя, значит — на должностях. Все понимаю. Но все-равно — противно. Одна надежда — Россия страна особая, она даже правителей своих, подчас и самых никчемных, переделывает под себя.

Она их под себя, а не они ее, как им кажется!

Вот ты скажи, Тимофей Иванович, мы с тобой идиоты, да? Мы дважды два из путинской речи сложить не можем? А журналюги воют — ах, как страшно, Путин — Пиночет! Ага, с букетом у памятника Собчаку… Ладно, все я понимаю. Тошнит только. Вот и сижу сегодня с утра, кофе пью по-рыбацки. Знаешь, Тимофей Иваныч, ведь россияне многие сами не понимают — насколько замечательная у нас страна! Потому что им сравнивать — не с чем! Не понимают, не ценят, прибедняются вечно, себя жалеют — вот, мол, «у нас-то в России детей едят»! Не понимают, что в России до сих пор социализм не кончился! Катя плакала, когда путевку бесплатную в санаторий получала, и я вместе с ней. Эх! Долго объяснять — все равно никто не верит, кроме тех, кто при капитализме пожил, — какой он на самом-то деле — капитализм! Да фиг с ним, с капитализмом. В Швеции тоже капитализм. В России начала века тоже был капитализм.

Да, сильный человек, не такой, как я, пробился бы, наверное, а я не могу. Силенок не хватает уже. Поистаскался за эти годы. Да ты не кривись так презрительно, Тимофей Иванович! Горько мне и обидно просто, душа ноет и болит.

После нас в самой России столько горя было, столько войн объявленных и необъявленных, столько всего народ перенес! Мы-то ведь, в Прибалтике, просто первыми были! Первыми. И было все это в Риге и Вильнюсе детской игрой по сравнению с той подлостью и с той кровью, которая потом в России лилась ручьем. Но… потом! Понимаешь? Потом! Потом! Потом!

Рижский ОМОН — просто символ. И Интерфронт тоже. Символ сопротивления. Средство от совсем уж безоглядного русского позора. Кто-то был, кто-то сопротивлялся. Как мог, как умел! Никакого особого геройства. И вообще, честно говоря, никакого геройства. Ведь присягу исполнить — это не подвиг, за это орденов не выдают! Это просто долг.

В чеченскую войну ребятишки действительно подвиги совершали. И воевали по-настоящему, как нам не довелось. Мне, точнее, я за себя говорю. Это уже война другая была. Другие войны, точнее сказать! Федя Бондарчук вон даже афганскую войну испоганил своей «9-й ротой» паскудной. А настоящая, 6-я рота, в Чечне — вот где герои, а про них толерантно молчат! Чтобы тех, кого в сортире мочить надо теперь не обидеть! А Федя Бондарчук, которого президент за эту киношку по плечику похлопал, Федя этот понимает, что было бы у нас, если бы в Афгане в 85-м году не 40-я армия наша была, а американцы? А? Какая бы тогда перестройка пошла из «мягкого подбрюшья Союза»? С Запада — прибалты-эсэсовцы, с Кавказа — ваххабиты, с Юга — талибы, науськанные америкосами… Да если бы не упредили, не ввели бы войска в Афган еще в 79-м — так в перестройку вообще бы оттуда залили Россию кровью с наркотой пополам! Да только смотрю я на русских людей, и такое впечатление, что нам любой урок не впрок! С закрытыми глазами живут люди, не помнят ничего из того, что было вчера, не видят ничего, что происходит дальше их детской площадки. Ни войн, ни горя русского, ни жертв терактов в своем собственном доме, ни Кондопоги в каждом русском городе ежедневной — ничего не видят, не слышат, ничему сопротивляться не хотят и ничего сами делать не хотят тоже! Горько, Тимофей! Это же мы — это же наш с тобой народ!

Что там говорить, Иваныч! После перестройки такого говна и крови намешали, что все эти наши — прибалтийские события просто невинными играми кажутся! Да только вот все последующее и страшное дерьмо уже после нас вылезло! После того как нас продали! После того как мы, как могли, честь русских сберегли. Тем, что мы, как могли, сопротивлялись, зная, что ждет Россию! Не было бы нас — не было бы потом и псковских десантников, и всех остальных. Да и возрождения России не было бы тоже! Не потому, что мы такие хорошие и мы такие особенные! Нет! Может, мы хуже всех остальных в тысячу раз — считай как хочешь, многие так и считают! А потому не было бы возрождения державы, что точка отсчета была бы потеряна, — система координат бы нарушилась, система «свой-чужой» уже не работала бы! Не с кем было бы сравнивать и не с чем! Вот тогда все — тогда России конец! Не было бы отличия между добром и злом, Иваныч, понимаешь? Мы — маленькие люди, от нас мало что зависело, кроме одного — мы обязаны были быть! Если бы никто в стране не сопротивлялся, если бы не было Интерфронтов и Интердвижений, Рижского и Вильнюсского ОМОНов, не было бы Приднестровской гвардии — не было бы системы отсчета — повторяю еще раз! Не от чего было бы даже Путину оттолкнуться, чтобы про «величайшую геополитическую катастрофу» говорить!

Какая катастрофа, если все были «за» и все всем довольны?! Вот тогда был бы такой конец истории, что никакому Фукуяме не приснится. Память о первом сопротивлении — вот точка отсчета новой истории!

Все остальное, все подвиги и лишения, весь труд и политическая воля Путина и его товарищей — все это было потом. Все это — гора по сравнению с нашей песчинкой. Но песчинка наша лежит в основании. Потому что были те, кто после 21 августа 91-го года не сдал оружие и не опустил свой флаг на мачте над базой Рижского ОМОНа. Из всей Советской армии и всяких прочих войск — пограничных, внутренних, флота, в конце концов, даже «Альфы» и «Вымпела» пресловутых — только сто пятьдесят человек, только одно воинское подразделение сохранило оружие, знамя, честь и не перешло на сторону Ельцина! Во всем Советском Союзе! Это и была точка отсчета, возможность возрождения России!

И не зря на осажденную базу батюшка пришел и нас крестить взялся, хоть и развевался над базой красный флаг советский. Может быть, в этом главный смысл сопротивления Рижского ОМОНа был — двойное крещение не сдавших оружие последних солдат империи. Все остальное — потом. Даже Пуго перед смертью священника к себе попросил — исповедовался накануне ночью. Такие дела. К Богу в такие минуты не сами приходят, Господь Сам выбирает, кого спасти, и за шкирку к Себе поднимает.

Ну а я-то тут при чем? Чего ору тут на тебя? Да я не ору. И не на тебя. Я просто свидетель. Я подвигов не совершал, я… я просто свидетель. И я должен сказать свое слово. Я просто обязан. Молчанием предается Бог. — Валерий Павлович аккуратно потушил сигарету, встал и начал убирать со стола. — Все, Тимофей, я больше опять не пью. А ты, если хочешь, давай! Остальное — завтра.

Расскажу, если хочешь, как все дальше было.

Я пришел от Иванова домой навеселе. Слово-то какое смешное — навеселе! Не весел, а — навеселе! Опять, как всегда после этого рижского зелья, не мог заснуть — сердце билось неровно, тяжело, с перебоями.

Принял таблеточку, потом другую. Книжку раскрыл, чтобы голова не кружилась в темноте, чтобы не уплыть внезапно вместе с кружащейся головой и бьющимся от бальзама сердцем в никуда, в темноту окончательную и последнюю. То был Юрий Герман «Дорогой мой человек». В Выри-це на базаре купил, на лотке с подержанными или ворованными по дачам — кто его знает? — книжками. Пятьдесят рублей недорого за Германа, я считаю. Открыл потрепанный томик не глядя — лишь бы сосредоточить уплывающее сознание на черных буковках — и читаю:

«Уже светало, новый день войны занимался над узловой станцией Васильково. С запада, из-за Унчи, глухо доносился рокот артиллерии — город еще, видимо, держался. А отсюда — из хляби, из мглы и сплошных потоков дождя — старые, гремящие всеми своими частями, отслужившие жизнь и вновь воскресшие для войны паровозы угоняли эшелон за эшелоном — увозили всех тех, кто не мог и не хотел примириться с возможностью "жить под немцами"…»

«Увозили всех тех, кто не мог и не хотел примириться с возможностью "жить под немцами"…»

Я перечитывал эту строчку минут пять. Потом сигареты нащупал на тумбочке, закурил в спальне, что делаю редко.

В войну. а я помнил войну, хоть и не воевал, конечно. Я родился в эвакуации, на Урале. В войну, в ту самую войну, Победу в которой уже заездили — захватали политологи потными ручонками своими — до стыда перед фронтовиками… И когда еду из Питера в Вырицу, то, проезжая станцию «Паровозный музей», всегда вглядываюсь с тоской и страхом в те, памятные даже мне, совсем маленькому тогда, паровозы войны, долго еще не сходившие с рельсов и после Победы.

«Увозили всех тех, кто не мог и не хотел примириться с возможностью "жить под немцами"…»

«Программа переселения соотечественников»… Господи, и эти люди празднуют 9 Мая и гордятся собою и раздают георгиевские ленточки! Эх, сосед, сосед… Не хотел, видно, «жить под немцами». А пришлось! И ведь не он один. Как я не понимал этого тогда? Как мог сердиться на Иванова, с его бальзамом и сбивчивой, бестолковой речью сегодня? Вот он — ключ. И ведь в 1915 году из Риги шли эшелоны. Полмиллиона русских людей увезли и все заводы. И в 41-м шли эшелоны. Увозили любой ценой тех, «кто не хотел жить под немцами».

А в 91-м? Кто увозил тех, кто не хотел жить под латышами, эстонцами, литовцами, грузинами, туркменами, чеченцами? Какие такие паровозы?!

Ведь сам ты, Владимир Владимирович, говоришь, что ничего еще не кончилось и война продолжается. Так назови же ясно, с кем ты в этой войне, на чьей стороне? А то ведь получается, как если бы в Кремле сидели рядком на заседании Генерального штаба Жуков рядом с Кейтелем, Риббентроп рядом с Молотовым и слушали Сталина. Но ведь так почти и было перед началом той войны?! Господи, дал же ты мне соседа, в голове все перекрутилось, совсем с ума сошел, что во сне-то теперь приснится?!

Главное — не забыть потушить сигарету! Вот все, теперь — спать! И к Иванову больше ни ногой.

«Увозили всех тех, кто не мог и не хотел примириться с возможностью "жить под немцами"…»

И еще эти электрички всю ночь рядом с домом проносятся без остановок, на полном ходу — на конечную станцию — дожидаться утра.

 

Глава 19

Вернулся в Ригу Иванов, ну и ладно. Как не было ничего — ни Оби, ни Енисея, ни хабаровских сопок, ни Золотого Рога. Отчитался Алексееву о поездке, сдал Лопатину пачку договоров с Союзпечатью; Наталье-главбуху выложил на стол подклеенные аккуратно друг к другу разнокалиберные билеты на самолеты и поезда, прочие квитанции и счета. Выпил со Свораком бутылку сибирской водки и поехал себе домой, в маленькую, родную квартирку. Дочку приласкал, жену поцеловал, сувениры-подарки выложил. А на душе было пусто. Шел уже ноябрь 90-го года. Свежие новости не радовали. Верховный Совет только что принял следующие постановления:

1. Национализировать партийное имущество.

2. Разоружить ОМОН.

3. Отключить от коммуникаций и прекратить продовольственное снабжение всех воинских частей на территории Латвии.

Верховный Совет СССР в тот же день отклонил намеченную повестку дня и постановил срочно заслушать Горбачева о положении в стране.

Ветер веселый И зол и рад. Крутит подолы, Прохожих косит, Рвет, мнет и носит Большой плакат:

«Вся власть Учредительному Собранию»… И слова доносит:

…И у нас было собрание…..Вот в этом здании…..Обсудили — Постановили:

На время — десять, на ночь — двадцать пять…..Именьше — ни с кого не брать…..Пойдем спать…

Завораживающая и — казалось в детстве — запутанная, нелогичная, при всей своей красоте, поэма Блока наконец-то становилась просто пугающе понятна и ужасающе проста. «Слушайте музыку революции!» Только осторожней, чтобы из ушей кровь не пошла.

Рижский ОМОН переподчинили Вильнюсской дивизии внутренних войск МВД СССР.

Довооружили, поставили на довольствие по всем позициям. А кто командовал отрядом — ни тогда, ни сейчас, ни завтра — уже не разберешь. Командовал Чес — майор Млынник. Командовал Питон — майор Чехов. А кто командовал ими, никто и разобраться не пытался — себе дороже.

Кроме Чеса с Питоном, Лашкета, Чизгинцева, Парфенова, потом еще Бровкина, да командиров взводов — офицеров в отряде было не так уж много. Личный состав — до 150 человек, постоянно менялся. Оставался костяк, но кто-то увольнялся, от греха подальше, кого-то увольняли — причин хватало. Приходили новые люди. В основном, из гарнизона Рижской милиции. Просто приезжали на базу целыми патрульными экипажами — на своих машинах, со своим оружием. И переходили в ОМОН. К тому времени двоевластие в республике уже полностью оформилось. Законодательная и исполнительная власть практически вся была в руках латышей. Армия сидела на месте и ни во что не вмешивалась. МВД стало латышским, но часть Рижского гарнизона милиции и ОМОН латышскому МВД не подчинялись. Прокуратур тоже стало две: латышская независимая и прокуратура Латвийской ССР. Это означало, на самом деле, что в руках у народно-фронтовцев остались практически все ресурсы: финансовые, материально-технические, продовольственные, транспортные и так далее.

Конечно, с другой стороны, Москва могла в любой момент перекрыть снабжение и вообще кислород. Но она этого не делала. Горбачев ограничивался очередным строгим китайским предупреждением. А если посмотреть пристальнее, то и наоборот — с латышами пытались договариваться и потихоньку сдавали им все.

Поскольку состоящая из латышей сельская милиция в подавляющем большинстве перешла на сторону латвийского МВД и новой прокуратуры, то можно было смело говорить о том, что у новой латышской власти появились свои вооруженные структуры. Милиция в сельских райотделах и десятках маленьких провинциальных городков была вооружена, хватало вооружения и в республиканском МВД; в Риге спешно создавались незаконные вооруженные формирования, такие как «добровольцы» Бесхлебникова и Первый полицейский батальон «белых» беретов Вецтиранса. Впрочем, а разве законными были вооруженные милицейские подразделения, подчиненные латышскому МВД незаконно провозгласившей себя «независимой» республики? Все они действовали в нарушение Конституции СССР и Латвийской ССР. И вообще-то, являлись ни чем иным, как бандформированиями. Но Москва с этой латышской бандой договаривалась. Так и жили. Республиканское Управление КГБ сидело тихо на своем месте и ничего не делало. Ни вашим, ни нашим.

Подчинялись, кто кому хотел. И никому не подчинялись. Как все это вообще не рассыпалось в одно мгновение — понять было просто невозможно. Видимо, государственные структуры были настолько крепки и имели такой запас инерции, что даже годами продолжающееся двоевластие не могло обрушить все и сразу. Степ бай степ — шаг за шагом — капля камень точит. Тем более, если процесс распада согласован на самом высшем уровне — в Рейкъявике, например, или на Мальте. А потом управлялся плавно из Москвы. Как это сейчас называется? Управляемый хаос? Управляемый конфликт? Кризисный менеджмент? А людям надо было с этим жить.

По ночам в Риге все чаще гремели взрывы — Иванов с Васильевым уже устали снимать их последствия, к счастью, обходившиеся без жертв. То военное училище, то железнодорожная больница, то русская школа, то райком партии. В районах тоже частенько погромыхивало, но там в основном взлетали на воздух спешно устанавливаемые активистами новой власти памятники латышскому легиону СС.

Талоны отоварить становилось все большей проблемой. Пропало все, на чем зиждилась нормальная, человеческая жизнь. К концу 90-го года стали все чаще пропадать работа и, соответственно, зарплата. Любимый латышский лозунг: «Хоть в лаптях, но на свободу!» начал себя оправдывать. «Свободной Латвии — свободные цистерны!» — писали в ответ русские остряки на пустых составах, стоящих на запасных путях. А однажды, прямо на Центральном вокзале Иванов увидел электричку, на боку которой было крупно намалевано: «Хрен сосать в твой рот голодный даст тебе твой фронт Народный!».

Интерфронт поднимал людей на митинги и забастовки! Все чаще к русским, протестующим против экономической политики нового правительства у здания Совета Министров, присоединялись латыши. Для них это был почти подвиг. Ситуация складывалась так, что генетическая память о фашистском режиме Ульманиса не позволяла латышам забывать о том, что любой сосед, коллега, даже родственник — может донести в ячейку Народного фронта о «кангаре» — предателе латышского народа. Особенно, если ты работаешь в латышской организации. Молчи и поступай как все. Да и 700 лет немецкого владычества не прошли даром. Точно так же, изменись завтра ситуация на противоположную, и те же латыши доносили бы друг на друга, как делали они это в годы сталинских депортаций. Короче говоря, надеяться на латышский народ было так же наивно, как в годы Отечественной войны на солидарность немецкого рабочего класса.

Большинство русских, а их, вместе с украинцами и белорусами всегда было более 90 процентов нелатышского населения — не верили никому, кроме себя и Интерфронта.

Но КПЛ мешалась под ногами и старательно запутывала людей, внушая им беспочвенные надежды на Союзные органы и на Горбачева. Забастовочное движение, которое могло потрясти и даже сломать новый режим, ограничивали как только могли. Москве и ЦК КПЛ нужно было лишь придержать новые латышские власти, лишь попугать их, чтобы не сломали с дуру тщательно выстроенные планы по развалу всей страны. Поэтому едва начатые забастовки останавливались уже на второй день не забасткомами и не Интерфронтом, а настоятельными требованиями Москвы и ЦК КПЛ.

Еще летом Иванов ездил с Алексеевым в Вентспилс на совещание руководства прибалтийских портов. Там были первые лица портов Таллина и Лиепаи, Риги, Вентспилса и Клайпеды. Иванов лично писал от их имени «Обращение представителей морских портов и предприятий Балтийского бассейна в Президиум Верховного Совета СССР». Все было всерьез — в случае очередного непринятия мер из Центра, портовики грозили немедленно остановить работу. Это значило, что все железные дороги от Москвы до прибалтийских портов встанут через пару дней, забитые на всем своем протяжении цистернами с нефтью, вагонами с калием, металлом, лесом. Этот ударило бы по перестройщикам гораздо сильнее, чем проельцинские шахтерские забастовки. И в портах, и на железной дороге по всем трем республикам были сильнейшие организации Интерфронта и Интердвижений.

Когда с Нового — 1991 года началось многократное повышение цен на все товары и услуги первой необходимости, договоренность о всеобщей забастовке была достигнута. Сигналом для всех должны были стать электрички, которые остановили бы свое движение ровно в 00.00 часов по всей Латвии. Этого сигнала народ не смог бы не заметить, и тогда встал бы весь транспорт, все порты, все крупные предприятия Латвии, а потом и всей Прибалтики. Железнодорожников, которые должны были начать первыми и первыми понести ответственность, вплоть до уголовной, уговаривали долго. Первым — всегда труднее всех. Но кто-то должен был подать сигнал ко всеобщей забастовке. И когда обо всем уже договорились, когда до нуля часов оставались считанные минуты, Клауцен — первый секретарь Рижского горкома партии — по приказу Рубикса, находившегося в тот момент в Москве, у Горбачева, отменил всеобщую забастовку. Это было не просто предательством. Этот шаг был необратимым. После него никого уже нельзя было поднять всерьез на крупное мероприятие против новой власти. Последние надежды на Москву и на ее представителей в Риге — рубиксов-скую компартию — рухнули окончательно.

С этого момента отношения между Интерфронтом и Компартией, и без того натянутые, обострились как никогда.

На Третьем съезде ИФ Лопатин, поддерживавший ЦК КПЛ и ЦК КПСС, был переведен по его просьбе на другую работу — в Москву, председателем Объединенного Фронта трудящихся. Анатолий Алексеев, всегда выступавший за полную самостоятельность Интерфронта, стал единоличным лидером Движения. Но времени на то, чтобы заново выстраивать всю работу уже практически не оставалось. Наступил одна тысяча девятьсот девяносто первый год. И количество готово было перейти в качество.

— Игорь Валентинович Лопатин, царствие ему небесное, был замечательный человек и очень много сделал в Интерфронте важного и полезного. Но вместе с тем, Лопатин был и до конца жизни оставался убежденным коммунистом. Он и в независимой Латвии, при запрете на Компартию, создал СКЛ — Союз коммунистов Латвии. Потом все равно вынужден был переехать в Москву, там тоже занимался активно партийной работой, там недавно и умер.

Валерий Алексеевич вздохнул.

— Не понять было по-настоящему убежденому в коммунистической идее человеку, какими предателями могут быть «товарищи по партии». Тот же Рубикс, например. И это сильно повредило тогда Интерфронту. Потому что курс на самостоятельность движения, его полную независимость от Компартии, который всегда поддерживал Алексеев, он не мог провести до конца — слишком много было в Интерфронте коммунистов, которые сами фактически в работе КПЛ не участвовали, предпочитая ей Интерфронт, но и порвать с партией полностью Интерфронту не давали. Страшно всем им было оторваться от Москвы, проводником идей которой был Рубикс. Страшно пускаться в полностью самостоятельное плавание.

— Так кто же тогда руководил сопротивлением в Латвии? — я недоумевал, пытаясь разобраться в хитросплетениях латвийской политики тех лет.

— Фактически, сопротивлялся Интерфронт. Потому и стал самым ругательным понятием у латышей и до сих пор таковым остается. Партию никто так не ругал ни тогда, ни сегодня.

Да большая часть латышей сама была в партии, многие занимали там высокие посты, в том числе и нынешние министры, депутаты, лидеры националистических фракций в парламенте. Не с руки им партию ругать! Партия — это был мостик к независимости, вот так-то! Ну как вам не понять, Тимофей Иванович? Ведь в России — то же самое! Ельцин кто был? Остальные? Яковлев? Горбачев? Шеварднадзе?

Для меня вообще странно, почему Рубикса посадили. Кому надо, тот ведь знал, что по сути — Рубикс «свой» — латышский националист с социалистическим уклоном. Кто-то его подставил хорошо в начале перестройки и не оставил ему выхода примкнуть к латышам, выступившим за независимость. Вот это была грамотная операция! А потом его же и посадили. Единственного, кстати. И тут тоже секретов много… В Литве, например, как и следовало ожидать, пересажали десятки людей на срок до 8-10 лет! И не только Бурокявичюса с командой, но и всех руководителей и даже просто активистов Интердвижения! И это логично! Я бы на их месте тоже обезглавил возможное сопротивление новому режиму. А в Латвии в конце концов засадили только Рубикса — потенциально «своего» для латышей человека! Ой, не просто это все, Тимофей Иванович! Я вроде изнутри был, да и не в самом низу, так сказать. А до сих пор многих вещей не пойму.

Да это и всей перестройки касается. Много тут чудес произошло, в том числе и на земле русской.

Ну, это я сейчас такой умный стал, и то ничего не понимаю. — засмеялся немного грустно Валерий Алексеевич. А тогда…. На Третьем съезде Интерфронта мы приняли решение призвать к введению прямого президентского правления в Латвии. Кого призывали? Горбачева? Но что было делать?! Ведь не знали мы, что уже через месяц ситуация окончательно сорвется с катушек. А латыши — знали и готовились. Все было согласовано. Все было разыграно, как по нотам…

Уже в середине декабря 1990 года НФЛ опубликовал во всех своих газетах следующее заявление:

ОБРАЩЕНИЕ

Народного Фронта Латвии всем, кто поддерживает, независимость

С разных концов Латвии приходят, вызывающие возмущение сообщения об активизации имперских сил. В Москве группа депутатов «Союз» открыто планирует, восстановление диктаторского режима с М.Горбачевым, или без него.

Нам. не нужна атмосфера страхов и истерии, но уже сейчас каждый должен четко обдумать свои действия в возможный час x, когда для подавления стремления народов к свободе будет, введено правление президента СССР или иное чрезвычайное правление. Возможности наших дальнейших организованных действий будут, зависеть от степени президентского правления, которое возможно:

— в относительно мягкой форме, когда будет, прекращена «только» деятельность всех государственных институтов Латвийской Республики на всех уровнях и будет, перекрыт, наш. доступ к средствам, массовой информации, без запрета на деятельность общественно-политических организаций;

— в брутальной форме, когда прекращение деятельности институтов государственной власти Латвийской Республики будет объединено с запретом на деятельность политических организаций, за исключением всесоюзных организаций — КПСС, ДОСААФ и т. п.

В первом случае дальнейший план наших действий определит конкретная ситуация, и у нас будет возможность довести его до сведения наших сторонников через структуры нашей организации. Но уже сейчас мы должны в достаточной мере осознавать наши дальнейший действия в вероятном худшем случае — при введении брутального президентского правления.

Главные задачи до часа x:

1. Быть готовыми к манифестации жителей Латвии в Риге.

2. Созвать чрезвычайные сессии советов всех уровней, на которых выразить поддержу Верховному совету Латвийской Республики, решимость выполнять законы Латвийской Республики и отношение к союзному договору.

3. Выступить против разбазаривания имущества Латвийской Республики и создания акционерных обществ СССР на базе так называемых всесоюзных предприятий.

4. Вступить в подразделения специальных добровольных стражей порядка Латвийской Республики.

5. Активизировать пропаганду идеи независимости Латвии в нелатышской среде. Обращаясь к офицерам военных частей и к членам их семей, разъяснять общее направление идей русских демократов и НФЛ.

6. Обо всех изменениях дислокации оккупационных вооруженных сил незамедлительно информировать координаторов НФЛ.

7. Публиковать в прессе международные правовые нормы, регламентирующие деятельность оккупационных вооруженных сил на оккупированных территориях.

8. Создавать фонды, помощи на промышленных предприятиях.

9. В критический период ввести круглосуточную работу Латвийского Радио.

10. Подготовить структуры. НФЛ к возможной работе на нелегальном положении, подготовив систему обеспечения связи. Назначить дублеров руководителей. Развивать работу территориальных групп по месту жительства. Децентрализовать денежные средства отделений. Подготовить бланки с символикой НФЛ для объявлений. Децентрализовать хранение копировальной аппаратуры, и бумаги.

11. Информировать обо всех событиях мировое демократическое сообщество. Составить список активистов общественно-политических организаций и передать его в международные организации, чтобы, иметь возможность проследить за их дальнейшей судьбой.

После введения президентского правления развернуть широкую кампанию гражданского неповиновения, которая уже фактически начата, и в данный момент защищает молодых людей Латвии от насильственного призыва в вооруженные силы. СССР. Реализация кампании:

1. Несмотря на издаваемые президентом, указы, последовательно выполнять только законы Латвийской Республики и решения самоуправлений.

2. Не являться по вызовам, военных комиссариатов СССР и направить военному комиссару ЛССР свидетельства о воинской обязанности и заявление об отказе служить в вооруженных силах СССР.

3. Не сотрудничать с учреждениями оккупационных властей и не давать им никакой информации.

4. С презрением, и бойкотом, обращаться со ставленниками президентского правления и их пособниками.

5. Использовать различные варианты, забастовок для разрушения экономической системы. СССР. Особенно — использовать строго регламентирующие работу абсурдные инструкции, выполнение которых парализует производство.

6. Обеспечивать возможности для деятельности демократических организаций и их руководителей на нелегальном, положении.

7. Документировать и фиксировать все преступления оккупационной власти в условиях президентского правления.

8. С целью предотвращения возможности сделать власть диктатора законной, категорически не участвовать в организованных этой властью выборах или референдумах.

9. Для информирования населения использовать в избирательной кампании проверенных людей — агитаторов, подключать местные комитеты граждан.

10. Вовлекать в организационную работу лояльных к Латвийской Республике депутатов СССР, если в случае президентского правления будет сохранен их статус неприкосновенности.

11. Максимально использовать возможности деятельности в не запрещенных оккупационными учреждениями общественных организациях — религиозных и культурных организациях, профсоюзах, с целью популяризации воззрений НФЛ.

Сторонники независимости Латвийской Республики! Коммунистические преступления против нашей Родины продолжаются, так осознаем, что первое условие нашего выживания — жить ради народа, быть едиными ради Латвии!

Правление НФЛ 13 декабря 1990 года.

Стиль и орфография сохранены, перевод на русский тоже их, так что, извините за «брутальность» сего документа. Он — подлинный. Латыши все знали и ко всему были готовы. Литовцы, думаю, тоже.

Отпраздновав Новый 1991 год у себя дома в компании интерфронтов-ских первых друзей — Людмилы, Регины и Саши Васильева, Иванов с ходу включился в работу. Алексеев дал команду перестраивать содержание пропаганды, заменить некоторых людей, максимально дистанцироваться от партии. Но тут понеслась такая свистопляска, что полностью осуществить задуманное уже так и не удалось. Оставалось только реагировать на события и держаться, держаться, держаться, чтобы не потерять движение — в расчете на чудо. На то, что потребуются все-таки люди, организованные и не запачканные предательством. На то, что все же нужно будет по какому-то принципу отделять овец от козлищ. И что тогда делать? Выискивать по-одному правильных человечков? Постепенно становилось ясно — главная задача — сохранить Движение массовым и самостоятельным — до последнего. До конца. Или, во что так хотелось все-таки верить, до начала.

Шла затяжная позиционная война с Народным фронтом и Москвой одновременно. Сдерживали, как могли, противопоставляли каждой акции противника — свою акцию.

Его пропаганде — свою пропаганду. Его силе — свою силу. Но инициатива все равно оставалась на поле «демократов», ведомых скоординированными действиями Запада и Союзного центра.

Ладно. Держали оборону и будем держать — до последнего.

Каждый занимался своим делом. Низовые организации «на земле», по всей республике, во всех крупных, а значит — «русских» городах вели свои бои на местном уровне. Отстаивали свои безымянные высотки. Президиум Республиканского Совета в Риге был штабом, координировавшим действия Движения, центром снабжения, иногда донором, когда нужно было сконцентрировать максимум людских и материальных ресурсов на важном направлении. Президиум обеспечивал идеологическую работу, поддерживал связь с союзниками, принимал на себя первые удары нового, независимого правительства. Движение не теряло сотни тысяч своих сторонников, но и не приобретало новых. Ситуация зависла в дурной бесконечности — это не могли не замечать и рядовые сторонники. Но предложить выхода не мог никто. Крови никто не хотел. Но, может быть, и не побоялись бы, защищая себя и главным образом своих детей и женщин. Да только уже не было уверенности в том, что армия, своя родная армия не станет подавлять по приказу из Москвы своих же. Да и кто теперь кому был свой?

Но надо было жить дальше. Народный фронт начал сходить на нет, в нем уже не было необходимости — власть была практически полностью перехвачена теми людьми из НФЛ, что попали в Верховный Совет нового созыва и назначенное им правительство. Теперь вольница НФЛ уже начинала мешать — латыши «строили» своих, и между собою жестоко боролись за власть. Сначала, еще перед выборами, НФЛ схлестнулся с ДННЛ, потом верхушка, попавшая к кормушке, стала оттеснять народные латышские массы, выполнившие свою дурацкую роль, роль, о которой многие из латышей и до сих пор не догадываются, хотя сами уже сидят в трудовой эмиграции в Ирландии.

В Интерфронте каждый по-прежнему занимался своим делом. Иванов, соответственно, своим. Он старался не лезть в дела руководства и генеральную линию. Обеспечивал пропагандистскую работу. Когда надо было, выполнял роль советника по собым поручениям у Алексеева, потом снова брался за свой рутинный участок. Финны, американцы, шведы, французы, поляки… Интервью, съемки, брифинги… «Единство», радио «Содружество», видеоцентр. Почти ежедневные встречи со сторонниками ИФ — на заводах, в воинских частях, в территориальных организациях — районных советах, местных ячейках. Митинги, шествия, пикеты. И самое трудное — конкретные русские люди, пришедшие за помощью.

Мнется в коридоре у дверей кабинета юноша лет семнадцати. Худой, прилично одетый, хорошее — светлое такое лицо, глаза только подергиваются все время. Он видно знает, что у него тик, старается отвернуться, скрыть это, но не может, получается только хуже, проступают от напряжения слезы. Но он не плачет — это Иванов понимает. Это просто болезнь.

— Я эвакуирован из Баку. Русский, член семьи военнослужащего. Мы у родственников здесь живем — больше негде. С февраля прошлого года уже. Вот, решил придти, рассказать… Здесь то же самое все начинается, хочу посоветоваться заодно, как дальше быть? Может работа у вас есть — я не знаю, как дальше жить? Что раньше не пришел, сразу? Думал в спокойное место попал. Теперь дошло, наконец, что здесь то же самое будет, только по-европейски. Цивилизованнее, но страшнее. Немцы вон, они ведь тоже аккуратисты были.

— Да ты кури, Олег, если куришь, я сам курю. Я включу диктофон, ладно?

— 15 января 90 года, почти ровно год назад, начались погромы армянских квартир в Баку. Три дня это беззаконие продолжалось. Они уже не выбрасывали мебель из квартир, потому что знали — это все пригодится — ведь армянам придется уезжать. Там разные есть течения, так что всех очернить не могу, но достоверно то, что создавались отряды боевиков для совершения переворота. Когда НФ захватил власть в Ленкорани, там были смещены все, кто отвечал за порядок — милиция, органы безопасности…. То же самое хотели сделать в Баку.

Войска были вынуждены войти. Но Верховный Совет Азербайджана не просил у армии помощи. Перед войсками ставились заслоны из техники, автотранспорта и прочего. Во время ввода войск были пострадавшие среди мирного населения как азербайджанского, так и русского. Но уже озлобились на русских, хотя солдаты разных национальностей, но все говорят — это Москва, русские. Погромы были и в военных городках, например, Сальянских казармах, высшем военно-морском училище. Убивали жен офицеров, такое тоже было. Грабили. Гражданских почти не трогали, но все могло произойти, потому что ситуация была неконтролируемая.

22 января был день похорон. Никто не мог сказать, что будет дальше. Аэропорт и железная дорога не работали, в городе совершенно не было бензина. Военные на бронетранспортерах старались вывозить беженцев. Говорят, что это паника. Но там заварено такое, что разгрести это будет совершенно невозможно.

Поймите. Вот азербайджанка. У нее сын погиб. Да и любая мать, у нее же внутри будет сидеть: солдаты, русские, Москва. Это уже все. За два года в Баку почти не осталось армян. Да и русские… Я коренной бакинец, но для меня это был последний толчок. Я сказал: «Все! Там жить нельзя!» Представьте — вы лежите ночью и прислушиваетесь к каждому шороху и ждете.

Нам позвонили и сказали, что через два часа надо уезжать. Под эскортом солдат и БТР нас увезли на аэродром. Ветер, дождь. Во время посадки в первую очередь посадили женщин и детей. Я был с сестрой, у нее шестимесячный ребенок. Мы попали в разные самолеты, адреса знакомых в Москве, куда нас отправили, остались у нее. Наш самолет посадили в Воронеже. Через день мы встретились в Москве и потом приехали сюда, в Ригу, к тете.

Я не хочу создавать панику, но то, что там творилось — это. Весь город пустой, траурные флаги, гвоздики, рассыпанные на тротуарах. Идешь, глаза не поднимаешь — боишься с кем-нибудь встретиться взглядом. Стрельба продолжалась и 24-го, когда мы улетали из Баку.

— Что тут скажешь, Олег. ты уже взрослый, пережил такое. Давай думать, что дальше делать? Рассказывай, кто у тебя здесь, на что живете, какие планы? Главное, где отец? Если его переведут к новому месту службы в Россию, то, как бы ни было там трудно — это может быть чисто поле — надо стараться уехать туда, там собрать семью. Здесь у тебя нет прописки, нет стажа проживания — будет очень много проблем, если и здесь все рванет.

Латышам русские беженцы не нужны. Им и мы то, кто здесь всю жизнь живет — не нужны. Давай думать серьезно.

Этот юноша из Баку, посмотрев своими глазами, как убивают людей ни за что, за то, что они — другие, интуитивно понял главное, повзрослев слишком рано и став мудрым не по годам. В Прибалтике будет тоже, что в Баку, только, может быть, убивать русских будут другими — более «цивилизованными» методами. Отбирая родной язык, гражданские права, работу, потом жилье — за которое нечем заплатить. потом — сами умрут или уедут. Так и получилось. На то и был расчет у западных советников — затягивать ситуацию, заставить людей привыкнуть к неизбежному, подготавливать шаг за шагом к тому, чтобы самая страшная ситуация им стала казаться нормальной. Главное, не позволить рвануть массовому прозрению русских, что это все, это — конец, так жить нельзя, надо сопротивляться любыми средствами, убивать, когда тебя убивают! Молдаване не удержались в рамках рекомендованной Западом методики и получили Приднестровье.

Прибалты во всем слушались новых хозяев. Управляемый конфликт закончился в пользу Запада. Когда русские окончательно очнулись, в Москве сидел Ельцин, а в Латвии уже был создан свой репрессивный аппарат. То, что латыши сами стали жертвами, они поняли гораздо позже русских. Но им и сказать-то было нечего, ведь все делалось их, латышскими, руками.

Понимал ли это тогда Валерий Алексеевич? Предполагал, по крайней мере. Перечитывая потом, спустя десятилетие и позже, свои многочисленные статьи и интервью тех лет, пересматривая созданные им по горячим следам событий телепередачи и документальные видеофильмы — Иванов с болью в сердце ужасался искренне тому, что вот же — все предвидели, вот же — все знали! Все предсказали — и не смогли ничему помешать.

Таня поджидала Валерия Алексеевича в кабинете, устроившись за его же собственным столом, и звонко смеялась в ответ на не совсем скромные комплименты раздухарившегося — аж лысинка покраснела — Сворака.

— Вот так! А еще боевой товарищ по Движению! Коллега ко мне по делам служебным, конфиденциально, может быть, а вы, Михаил Петрович, с нескромными предположениями и даже, наверняка — предложениями! — с порога завелся Иванов.

— Ну что ты, Валера, мы с Татьяной Федоровной как раз политическую ситуацию обсуждаем, связи с вильнюсскими товарищами укрепляем! Я вот даже Танечку пообедать пригласил по этому случаю, можем и тебя взять, — Сворак похихикивал, изо всех сил старался не рассмеяться.

Таня вторила ему, даже не стараясь сдержаться, только ее смех был таким чистым и непринужденно детским, что Иванов даже обидеться не успел, просто стал столбом посреди кабинета и переводил округлившиеся глаза со Сворака на Татьяну и обратно.

— Вы что тут рж. заливаетесь? Что тут происходит? Какие обеды, какая политическая ситуация? Петрович, прекрати, в конце концов! Татьяна Федоровна, да что это?

Таня отсмеялась было, прыснула снова, не удержавшись, и наконец-то прояснила, в чем дело.

— Юбилей сегодня у товарища вашего. Вот он и поспорил со мной, что вы об этом непременно забудете, как меня увидите, и даже его не поздравите!

Валерий Алексеевич закрыл от стыда глаза и с силой хлопнул себя по лбу, да так звонко, что все опять начали безудержно хохотать, включая и Иванова, конечно. Немного успокоившись, Иванов все же сообразил первым делом поцеловать ручку даме, а потом уж подойти к дурашливо ставшему по стойке «смирно» Свораку. Крепко пожал старшему товарищу руку, обнял даже, расчувствовавшись и вручил, наконец, заранее припасенный подарок — «Командирские» часы с гравировкой на крышке.

Тут открылась дверь и вошла уже целая делегация во главе с Алексеевым. Женщины несли цветы, шеф вручил ценный подарок в коробке, начался шум, разговоры, толчея, и тогда Иванов с Татьяной тихонько выскользнули из кабинета. Спустились на этаж ниже, в редакцию, забились в курилку в конце извилистого коридора, в полумрак, оглянулись воровато и начали жадно целоваться.

— Ничего, что я прямо к тебе пришла?

— Да что тут такого? От Сворака все равно не спрячешься, у него служба такая, а остальным и дела нет

— Петрович не сдаст, я ему такую легенду про нас выложила, что он теперь будет хранить тайну до скончания века.

— Ну-ка, ну-ка.

— Ты меня отпусти сперва, дуралей, увидят же!

— Да уже, уже отпустил, уже все, уже чужой человек. Сижу, курю, о делах беседую, — надулся сразу Валерий Алексеевич, отпустил из объятий теплую и нежную женщину, сделал вид, что не взволнован и вообще — при исполнении. Получилось, правда, не очень натурально, но вовремя, потому что дверь в торце коридора неожиданно открылась и оттуда выкатился, одышливо пыхтя, Владимир Ильич — бывший дипломат и чуть ли не штатский генерал одновременно.

— Здравствуйте, здравствуйте, — деловито пропыхтел Ильич, не особо вглядываясь, кто там притаился в курилке, и прокатился дальше по коридору, тяжело дыша и постанывая на ходу — он давно был серьезно болен, но работы не бросал, мотивируя это тем, что иначе уж точно помрет.

— Ба! Да это же Паляницын? — Таня подняла глаза, посмотрела невидяще куда-то вверх, что-то припоминая.

— Он самый… А что?

— В Швеции он работал?

— Было дело, кажется, во всяком случае он владеет и шведским и датским, я слышал, как он общался со скандинавскими журналистами без переводчика. А что?

— Да так… Хорошие кадры у вас собрались. Жалко только, что…

— Что жалко? Что толку от нас мало?

— Ну я тебя хорошим кадром еще не назвала, — хитро прищурилась Татьяна.

— Ах так!

— Так — так. Ты самый лучший кадр в моей жизни! — мягкая ладошка погладила Иванова по щеке. — Ну прости, прости за пошлость. Просто действительно горько, что такие зубры и остаются не у дел в наше время.

— Ну почему же не у дел?

— Да потому, что бодливой корове Бог рог не дает — вот почему, — рассердилась неожиданно Татьяна. — Вот и весь ваш Интерфронт, и Интердвижение наше, «Единство», то есть, «Виенибе», в общем… Не дает нам Бог рог! Не дает!

— Да это уже серьезная тема, Татьяна Федоровна! — переменил тон Иванов. — Тут шуточками мы не отделаемся.

— А я и не шучу, Поручик!

— Опять?!

— Так ведь тебя теперь не только я так называю, правда?

— Что, виделась со своим бывшим, с Питоном? — вспыхнул Валерий Алексеевич ревниво.

— Нет. А если бы и виделась, так у него жена, и он мне тоже просто старый друг и сослуживец.

— Сослуживец?

— Бывший! Проехали эту тему, давай не здесь, ладно? Есть хочу! Вина хочу! Тебя хочу!

 

Глава 20

— Таня обеими руками обняла Иванова, голову в русых завитках пушистых волос спрятала у него на груди и тихо напевала старую песню. Они стояли на высоком крыльце здания на углу Смилшу и Домской площади. Чуть-чуть выглядывала луна из-за собора, мягко падали на них редкие пушистые снежинки. Свет в стрельчатом окне за причудливым балконом Дома радио был таким желтым и уютным, и все-все окна, что еще светились в этот ночной час, были сказочно-гостеприимны. И казалось, что живут за этими окнами удивительно добрые волшебники, которые вот-вот оторвутся от своих таинственных забот и мигом сделают что-то такое, от чего все злые заклинания развеются, как дым, и мир воцарится на всей земле, и вместо флагов красно-бело-красных, густо обвивших, как кровавые наросты, любимую старую площадь, вырастут цветы.

— Хоть поверьте, хоть проверьте, но приснилось ночью мне… будто принц к тебе явился на серебряном коне. — запел вдруг Иванов невпопад, — и это был я! — Он нагнулся и снова стал целовать Таню, так же нежно, как снежинки, невесомо падающие сверху — от самых звезд.

— Валера! — выдохнула Таня, — Валерочка.

— отчаянно фальшивя, продублировал Валерий Алексеевич песню Пьехи в латышском оригинале Брежгиса.

— «Испортил песню, дурак!» — шутливо забарабанила его в грудь кулачками в узких перчатках Татьяна.

— Это ты на что намекаешь? — грозно взревел Иванов? Мы еще не «На дне»! Я вешаться не собираюсь! Мы с тобой еще поживем, мы еще поборемся!

Маленькие женские кулачки разжались, упали бессильно. Таня повернулась в сторону площади, долго, запоминая, смотрела сквозь свет старинного фонаря, как летят на огонь снежинки, как белеют заснеженные острые крыши, уступами уходящие в темноту, в непроглядную ночь. Звезды совсем скрылись, а снег все усиливался, откуда-то из-за угла вдруг взметнулся резкий порыв ветра.

— Холодно уже. — устало проговорила Таня, безразличным, безжизненным голосом. — Прости, милый, это я сдуру, ради красного словца. Такие как ты — не вешаются. Они обычно до этого не доживают.

— Таню-у-ша. — встревоженно протянул Иванов. — Ты что это? Озябла? Пойдем скорей домой. А то ты вся в миноре. Я, маленькая моя, человек тихий и мирный, я всего боюсь, я больше всего на свете люблю лежать на диване и читать книжки. Что со мной сделается, Таня?

— Домой. — грустно протянула Таня, взяла Иванова под руку и повела вниз, с высоких ступенек на скользкую, покрытую свежим снегом брусчатку площади. — Нет у нас с тобой дома, куда бы мы могли возвращаться вместе. Есть только временный приют. Пойдем еще погуляем, когда еще придется вот так встретиться?

— Ну, пойдем, пойдем! Разреши, я закурю?

— И мне дай прикурить! Ужасно вульгарно — курить на ходу…

— В движении. Это ты в уставе вычитала? Там тоже примерно так сказано, — усмехнулся Валерий Алексеевич, чиркая спичкой.

Они свернули было направо, к костелу Екаба, но за ним был сейм, туда уж точно идти не хотелось… Тогда пошли к набережной. На улицах никого не было в этот ночной, почти предутренний час. Тем неожиданней послышался вдруг резкий рык двигателя, метнулся по стенам свет фар. Милицейский УАЗик вывернул из-за угла прямо на прижавшуюся друг к другу пару и резко затормозил. Иванов поправил намеренно неловким движением выбившийся шарф на груди, сдвинув одновременно молнию куртки пониже, чтобы удобнее залезть во внутренний карман, если понадобится.

В машине мог оказаться кто угодно — и латышский патруль из сельской милиции, прибывшей в Ригу на усиление новой власти, и. неизвестно кто вообще.

УАЗик вдруг снова взревел и резко развернулся, к лесу передом, к Иванову задом. В проеме открытой задней дверцы, выставив перед собой ручной пулемет, сидел Кабан и делал Иванову ручкой приветственные жесты.

— Тьфу ты, черт, — выругался Валерий Алексеевич и снова застегнул молнию на куртке потуже — не май-месяц.

Хлопнула передняя дверца, наружу ловко выскочил Толик Мурашов с автоматом на груди, в руке — фонарик, которым он нагло осветил стоявшую перед ним парочку.

— Хватит выделываться, не в карауле! — прикрикнул на него Иванов сердито. Таня только поближе придвинулась к нему, но страха не выказывала, скорее — пристальное любопытство к ситуации.

— О! Валерий Алексеевич изволит гулять по Старой Риге! — весело прокричал, чтобы весь экипаж слышал, Толян. Из темного недра УАЗика послышался нестройный приветственный гул. Вслед за Кабаном, выпрыгнувшим размять ноги, показались Джефф и Спейс, а с водительского места — Птица — высокий, худой, с приветливой улыбкой, в которой не хватало пары передних зубов.

— Господину поручику. — Водила первый подошел к Иванову и размашисто протянул ладонь — здоровкаться.

— Привет, Птица, чего так поздно летаете? Собрались на середину Даугавы? — пробурчал Поручик.

Птица не понял сложноватой для него аллюзии и нахмурился, зато Мурашов с удовольствием расхохотался и обнял Иванова, крепко похлопав по спине. Таня недовольно отстранилась в сторону, а Толян незаметно для окружающих умудрился похлопать друга и под мышкой и, конечно, рука его ненавязчиво прощупала там пистолет.

— У тебя же официального разрешения нету, чудо, — тихо прошептал он Валерию Алексеевичу.

— У меня записка в кармане о том, что я его только что нашел и несу сдавать, — ответил тихо Иванов и улыбнулся.

— Ну, это ты латышам рассказывать будешь. Только лучше сразу им говори, что сейчас за тобой взвод ОМОНА приедет, отпустят тут же. — так же тихо сказал Бубнов и уступил место Кабану, который просто крепко хлопнул старого знакомца по ладони:

— Здорово, Поручик! Не боишься с девушкой гулять в такую погоду в таком месте?

— Так ОМОН на страже, честным людям бояться нечего, — отшутился Иванов и обернулся к Татьяне, — познакомься, это и есть доблестные рижские омоновцы!

— Доброй ночи, девушка! Ничего не бойтесь, мы всегда рядом! — почти хором выкрикнули Джефф со Спейсом, и все засмеялись. Птица с Кабаном, махнув рукой на прощанье, опять полезли в машину, а Толян остался поговорить, да и с красивой женщиной поближе познакомиться.

— Лейтенант Мурашов! — Татьяна Федоровна, коллега наша из Вильнюса, — представил их Иванов друг другу.

— Рад познакомиться! — Толян вежливо приложил ладонь к берету и попросил, — Ничего, если мы пару минут пошепчемся с Валерой?

— Разрешаю. Шепчитесь! — с иронической улыбкой ответила Таня и сама отошла в сторонку, делая вид, что любуется снова выглянувшим из-за туч месяцем.

— Хороша девочка! Кого-то мне смутно напоминает. Кто такая? — Толян дал Иванову прикурить и сам закурил.

— Не про твою честь, Толя. Дела у нас с ней, не более того.

— Ага, это вы в пятом часу ночи служебные проблемы в Старушке обсуждаете! — хмыкнул недоверчиво Мурашов.

— А хоть бы и так? Что на базе, как обстановка в городе?

— Базу в ноль часов обстреляли из автоматов. Все целы, прочесывание ничего не дало.

С этой ночи на крыше котельной дополнительный пост стоит, с пулеметом.

Позывной «Шифер», если что. У тебя же «Виола» есть? Нашу волну знаешь?

— Знаю. Я на днях в Ленинград еду. Окончательно решу вопрос об эфире с офицерами отряда. Только я предполагал тебя и замполита, но сдается мне, Чес сам хочет это дело под контроль взять и перевести стрелки на себя с Невзоровым.

— Хорошо. Посмотрим, тут я не решаю ничего, сам понимаешь. Но если будет Чес, то все равно я с ним буду, так что ты будешь в курсе. Молоток, спасибо, нам сейчас телевидение большое крайне важно для подстраховки. Ситуация вообще хреновая, ты в курсе?

— В курсе. Но от меня ничего не зависит. Это к Горбатому обращайся!

— Ясно. Поосторожней с оружием шляйся. Но и без него ночью один не ходи. Если что, звони на базу под любым предлогом — они зассут и отпустят. А нет, так отобьем — с улицы Атлантияс, как с Дона, выдачи нет Да, Питон привет передавал. Говорит, что ЦК на тебя компру роет, хочет через тебя к Алексееву подобраться. Имей в виду, и сам соображай, что делать. Шефу только ничего не говори, он у вас мужик жесткий, пойдет разбираться, нам это ни к чему.

— Весело живем. То-то у меня задница второй день свербит…

— Прими пургену, хорошо помогает от предчувствий, если задница чувствительная, — заржал Толик.

— Ладно, ты передо мной-то из себя ваньку-взводного не строй. Отвези нас лучше с Таней домой.

— К тебе что ли?

— С ума сошел? У тебя от твоей квартиры ключи с собой? Ольга же со Светочкой к маме опять ушла?

— А ты откуда знаешь? Ну ничего в этом городе скрыть нельзя! — озлился вдруг Мурашов и полез в карман — за ключами. — Только я вас высажу не прямо у дома, а чуть дальше, на Илукстес, а то мужики допрут сразу.

— Хорошо, спасибо! Ты же на «казарме» сидишь? Если до отъезда не увидимся, я ключи Свораку оставлю.

— Я недавно там был… Белье в шкафу, в холодильнике консервов полно, в «стенке» бальзам есть и шампанское — цени!

— Ценю! Сочтемся! Ну что, поехали?

Против ожидания, Таня без малейшего смущения и даже ловко забралась в УАЗик, потеснив мужиков достаточно бесцеременно. Иванов пристроился рядом кое-как, посадив на колени маленького Спейса, даже здесь не вынимавшего из ушей наушники плейера.

— На Илукстес, мухой! — скомандовал водителю Толян.

— Он мухой не умеет, он как птица полетит, — засмеялся Иванов, вспомнив прозвище водилы, но тот не среагировал, просто притопил по газам, и машина понеслась по заснеженным улицам, как «Летучий голландец», от которого старались шарахнуться в сторону все редкие по ночному времени встречные машины. Толян врубил магнитофон в бардачке; и в тесном, пахнущем кожей, оружием и сигаретами салоне внезапно грянула группа «Любэ»:

«Батька Махно смотрит в окно, На дворе темным-темно. Звезды светят и луна, А в округе тишина… Спит монастырь, дремлет село, Мошки бьются о стекло… На посту стоит монах, Еле-еле на ногах…»

Татьяна нашла в подрагивающей, дергающейся темноте теплую руку Иванова и мягко сжала ее, показывая, как же хорошо им сейчас в этой машине, несущейся сквозь снег по покорно стелющейся под омоновские колеса Риге; как хорошо, что вокруг свои, сильные и смелые русские мужики, как здорово, что у мужиков этих есть оружие, которым они умеют пользоваться, и какое чудо, что есть еще немного времени для того, чтобы успеть полюбить.

Окно все ярче проступало светлым прямоугольником из темноты уютной комнаты Мурашовых, потом стали проступать предметы вокруг — потом — детали, потом алая-алая январская заря, как в песне почти, занялась в полнеба и разбудила мгновенно отключившегося незадолго до рассвета Иванова.

Он открыл глаза и увидел, как смотрит на него еще молодая, но уже постоянно грустная от пережитого женщина, как дрожат слезинки на ее синих глазах, как невинно дышит все еще высокая обнаженная грудь. Не чувственной любовницей — сестрой или матерью смотрела на него Татьяна, баюкала осторожно его голову, положив себе на голые теплые колени, нагнувшись над ним, как будто удержать пыталась изо всех сил.

— Танюша, славная моя, любимая моя женщина, — сухими со сна, пересохшими губами прошептал Иванов… — Ты не спала? Прости, я, кажется, только закрыл глаза — все, как умер.

— Не говори никогда так, ладно? Ты еще всех нас переживешь, будешь нянчить внуков, напишешь много книжек, да? Ты счастливый, я знаю точно!

— Откуда?

— У меня бабка ворожейка была, — тихонько рассмеялась Таня. — Оттуда!

— А ты что же, бросишь меня? — встревожился очень глупо и искренне Валерий Алексеевич.

— Ну что ты? Разве таких бросают? Это ты меня оставишь. Ты ведь молоденьких уже любишь, хоть и сам молодой еще. Тебе сейчас десятиклассниц подавай — подлиннее ножки, покруглее попка, посвежее личико, головенка поглупее.

— Что ты говоришь, сама ты «круглая попка»! — Иванов внезапно почувствовал, что если он сейчас не выпустит пробудившуюся в нем, накопившуюся за пару часов сна мужскую силу, то умрет от разрыва сердца. — У нас есть попить? — Он потянулся к фужеру с недопитым шампанским, жадно проглотил все еще шипучее, не успевшее как следует выдохнуться вино, и зверем неожиданно накинулся на покорную, доступную, сразу открывшуюся ему женщину.

Это неистовое счастье продолжалось так долго, что оба изнемогли уже под конец, и вздох наслаждения слился со вздохом облегчения. Сил не осталось ни на то, чтобы встать, ни на то, чтобы что-то сказать еще друг другу, и они тут же снова уснули, не думая ни о чем. Призвала бы их труба Страшного суда, так бы и полетели на суд, грешные, не успев проснуться.

Все та же алая заря, только уже отражением из горящих пламенем окон дома напротив, ослепила им глаза, когда они одновременно, в одно мгновение проснулись в конце уходящего, короткого зимнего дня. И, странно, не было никакого страха — где мы? Который час? Кто нас ищет? Что за дела пропустили? Только покой, безмятежный покой и общее тепло друг от друга.

— Ничего. — начал Иванов.

— …не бойся… — продолжила тут же Таня.

И в самом деле. Не звонил телефон. Никто не искал. Никто не стучался в дверь.

Чтобы прогнать остатки привычного за годы беспокойства, Валерий Алексеевич сам, едва закурив первую сигарету, подвинул к себе телефон и начал звонить: домой, на службу, Толику на базу. Как оказалось, никто его не разыскивал. Сворак, посмеиваясь, сказал, что после вчерашнего банкета, на котором было все руководство, в конторе весь день была тишь и благодать, и Иванова никто не искал и не спрашивал, так что он только что успел сказать внезапно заглянувшему в конце дня в их кабинет Алексееву, что Валерий Алексеевич ушел домой чуть пораньше — к дочке-первокласснице на родительское собрание.

Дома никто не отвечал. Тогда Иванов позвонил к теще, и та сказала, что Алла с Ксюшей со вчерашнего дня у нее, сейчас гулять с дочкой пошла, поскольку «вы изволили отпроситься на банкет, так что сами дома и хозяйничайте!». «Я уборку делаю, встал поздно, вчера допоздна засиделись в «Таллине» с начальством — юбилей, никуда не денешься. Сейчас закончу и к родителям своим поеду, там, наверное, и заночую», — тут же соврал Иванов радостно, вспомнив, что сегодня суббота, и значит, Алла пробудет у тещи до вечера завтрашнего дня. Сама Алла разыскивать мужа нипочем не станет — выдержит характер. А своих родителей можно предупредить, что он ночует на базе ОМОНа, но поскольку об этом лучше никому не знать, то пусть они Алле и теще не звонят и ничего не говорят. Толян, вызванный дежурным по базе к громкой связи у себя в бараке, жизнерадостно прокричал, что собирается с Мишкой Лениным в баню, и чтобы Иванов не трогал его по крайней мере до завтра.

— А квартира тебе не нужна будет ночью, после бани-то? — на всякий случай спросил его Валерий Алексеевич.

— Я за город еду, там свои номера есть, отдыхай, друг, и береги себя! — торопливо проорал в трубку Толян и повесил трубку.

— Чудеса, — не веря своему счастью бормотал Иванов и моргал глазами, пытаясь проснуться.

Татьяна, приняв душ, накинула его рубашку вместо халата, нежась, расхаживала неторопливо по квартире, готовила кофе и немудреный завтрак из припасов, найденных у Толи в холодильнике. Краем уха она прислушивалась к интенсивным переговорам, устроенным Валерой и прощающе улыбалась его торопливому вранью в трубку.

— Завтрак подан, ваше благородие, — пропела Татьяна и подвинула журнальный столик на колесиках поближе к раскрытому, все еще незаправленному дивану.

— Танюша! — спохватился вдруг Иванов, — а тебе, тебе никуда не надо спешить? — он с ужасом представил, как Таня вдруг собирается и опять исчезает в неизвестность и чуть не застонал, как от острой зубной боли.

— Нет, не выгонишь! — женщина одним плавным движением плеча скинула на пол рубашку и улеглась гибко на диван, на спину, положив голову на колени Иванову, уже пристроившемуся на краешке с чашкой кофе в руках. — Корми меня теперь! И пои! Я — заслужила!

Иванов послушно начал подавать чашку, отламывал кусочки от бутербродов и клал ей прямо в рот, а она ловила его пальцы губами, прикусывала белыми зубками вместе с едой, прыскала ему, наклонившемуся над ней с фужером в руках, шампанским прямо в лицо.

Очень скоро Таня почувствовала, как что-то стало мешать ей лежать на коленях у Валеры, оба засмеялись, и снова повторилось невозможное счастье юных лет, как будто вернулись безмятежные дни первого знакомства в заснеженном литовском Линксмакальнисе… И ведь прошло ровно 9 лет, чуть ли не день в день, разве так бывает?

Они не выходили из квартиры Мурашова до середины следующего дня. Потом, уже одевшись, прибрав за собой, готовые к выходу на улицу, сели перекурить на дорожку.

Тут-то Таня и попросила очень серьезно отнестись к тому, что она сейчас скажет.

— Что такое? — встревожился Иванов, уже с обеда почувствовавший, что праздник заканчивается, и снова начинается безжалостная проза будней.

— Знаешь, Валера, я ведь могу только советовать тебе. Но я, я действительно не могу относиться к тебе как к постороннему человеку, я, я ведь. я люблю тебя, глупый ты ля мюжик! — она прервалась вдруг и заплакала.

— Что ты, малыш мой? Что же ты плачешь? Я же, я же. я тоже люблю тебя, — обоим было невыносимо тяжело признаваться в этом друг другу, оба понимали, насколько проще и правильнее было бы сдержаться и не говорить этих роковых слов.

И еще полчаса они не отрывались друг от друга, только шептали, сидя одетыми на диванчике в коридоре, перед дверью — шептали нежные глупости, целовались и утешали друг друга. Бедные дети, дети. Тридцать лет уже стукнуло Иванову, а Татьяна была старше его на целых четыре года, а может, даже и на шесть, он не хотел помнить об этой разнице в возрасте. «Дети, бедные грешные дети», — смотрел на них сверху Господь и все-то знал про них, и знал, что с ними будет, и оттого жалел еще больше, как жалеют самых непутевых детей.

— В общем, мой тебе совет, любимый. Постарайся в ближайшее время дистанцироваться от Интерфронта и перейди в ОМОН. Только не сразу. Не вдруг. Еще есть время, до лета, примерно… Не перебивай, послушай, а то я никогда не смогу тебе этого сказать… Так будет лучше для всех. Начинается страшное время. В Интерфронте никому до тебя не будет дела, когда настанет конец всем иллюзиям. Да и сейчас уже там нельзя сделать ничего, что могло бы переломить ситуацию. Ты сам это знаешь. Другое дело, что Интерфронт все равно должен быть до самого конца — это единственное, что поддержит людей когда-нибудь потом — память о сделанном, память о своем достоинстве, память о том, что они сопротивлялись. Нет, слушай!

Но ты можешь сделать больше, чем просто поддерживать дыхание Движения вместе со всеми. Там найдется кому это сделать без тебя. Ты должен пройти свой путь до конца вместе с последними защитниками нашей страны. И я постараюсь быть там же. Не в Вильнюсе, так в Риге… Не спрашивай… Не надо. Слушай меня, любимый!

Ты сам понял, что последним и крайним во всем, чтобы ни случилось, будет ОМОН. Там ты свой человек. Там будет труднее, но там никого не бросят, там все свои до конца. И ты должен пройти весь путь, чтобы… чтобы обязательно остаться в живых! Ты должен быть свидетелем всего, что еще будет. Единственным свидетелем, который находится внутри и, вместе с тем, способен посмотреть снаружи — непредвзятым и точным взглядом. Ты же поэт, Валерочка! Ты — журналист. Ты — последний свидетель. Больше некому. Только ты. Если не будет памяти — все будет зря. Мы живем только памятью, Валерочка! Ты должен сохранить эту память. Память обо всем — о нас, об Интерфронте, о Рижском ОМОНе. О друзьях и врагах, о предателях и героях. Ты — должен стать свидетелем. Иначе — к чему все? Я помогу, я буду рядом. Тебе помогут, твою роль будут знать и вытащат тебя живым из любого пекла. Ты — свидетель. Я люблю тебя…