Жёлтый лист плывёт.

У какого берега, цикада,

Вдруг проснёшься ты?

Басё

Приказ по японскому гарнизону (Глаз тайфуна)

Важно ступает

Цапля по свежему жниву.

Осень в деревне.

Басё

В дружбе тоже знай границу.

Японская пословица

Что-то изменилось в городе. И не сразу можно было догадаться — что? Наконец, проходя по кварталу маленьких частных домиков, она поняла: исчез звон колокольчиков. Их негромкое ласковое теньканье появилось весной. С наступлением тепла у дверей домов закачались колокольчики на верёвочках. Японцы предпочитали не вычурные игрушки из глины в виде толстых борцов сумо, щенков или котят, которые сувенирные лавки предназначали для иностранцев, для их дурного вкуса, а простые бутоны из тяжёлого металла. Тёмно-бурый, словно старинный колокольчик легко умещался на ладони ребёнка — небольшая, чисто японская вещь. Тихий звон наполнял город всё лето. И вдруг исчез.

— Колокольчики? Их сняли. А как же можно было их оставить? — удивился её вопросу Шимада. — Ведь начинается осень.

Связь между вещами в Японии порою странная. То ей грозятся убавить зарплату, если приедет муж, то колокольчики снимают потому, что осень, то бондарь почему-то радуется поднявшемуся ветру… Бондарь — это уже из японской сказки, из Леночкиной книжки. Бондарь рассуждал так: ветер поднимет пыль, от пыли многие ослепнут и пойдут просить милостыню, играя на сямисэнах — японских бандурах, на которые натягивают кошачьи шкуры. А стало быть, кошек перебьют, и обнаглевшие мыши станут грызть бочки, вынуждая хозяев покупать новые. Между ветром и бочками связь, хотя и странная, всё-таки была. Но чем могла помешать осень колокольчикам? Или колокольчики осени? Пришлось опять спрашивать Шимаду, хотя японские приличия запрещают задавать много вопросов.

— Колокольчики только для летнего сезона, — терпеливо объяснил Шимада. — Они звенят от дуновения ветра, принося чувство прохлады, потому что весной и летом ветер дует с моря, свежий ветер, столь приятный в жару. А зимой звон колокольчика будет напоминать о неприятном, холодном ветре с гор. Поэтому с наступлением осени колокольчики снимают.

И в университете многое изменилось. Первого сентября мужчины надели тёмные костюмы — летом они позволяли себе приходить на работу в серых пиджаках и даже в рубашках с короткими рукавами. Но первого сентября все эти вольности кончились. Словно вышел приказ по японскому гарнизону — перейти на зимнюю форму одежды. Никаких других оснований для переодеваний не было, жара стояла такая же, как в августе, плюс тридцать. Но в здешних краях многое происходило не по погоде, а по календарю. Университетский бассейн замкнули на ключ точно в первый день осени, несмотря на жару.

В выходной они с мужем, увидев на термометре плюс тридцать, поехали на пляж. Там собралось немало таких же, как они, нарушителей японского обычая купаться только в пределах купального сезона. Парни и девушки смело входили в воду. Правда, только в гидрокостюмах. Все, как один. Так выглядела японская дисциплинированность в пляжном варианте — с первого сентября купание только в гидрокостюмах! Хотя море было тёплое, как в августе. Появление в воде двух белых людей в купальниках вызвало всеобщее смятение.

— Вам не холодно? — хором спросили по-английски две девушки, и в ожидании ответа выбрались из воды и улеглись на свои гавайские доски. В чёрных гидрокостюмах. Под солнцем.

— А вам не жарко? — улыбнулся муж. Девушки засмеялись и поплыли рядом, болтая с иностранцами о пустяках.

— Вы купались в море?! — ужаснулся Хидэо. И строго-настрого велел это занятие прекратить, повторяя: — Я отвечаю за Вас!

Причина запрета на сей раз была нешуточная — начинался сезон тайфунов. Тайфуны здесь не называли именами, их просто нумеровали.

— Непоэтично, — смеялась она, и Хидэо смеялся, предлагая назвать следующий тайфун в её честь.

— Тайфуну очень подойдёт Ваше имя!

Приближающийся тайфун заявлял о себе шквальным ветром, нескончаемым дождём и телевизионными передачами с компьютерной картинкой — белые вихри, клубящиеся над картой Японии. Картинку повторяли на большом экране в центре города, чтобы тайфун никого не застал врасплох. Очередной тайфун обещал пожаловать в субботу. Как раз в тот день, когда они ждали в гости Зухру с мужем.

В самом начале своей японской жизни, вскоре после экскурсии по магазинам, она пригласила Зухру к себе домой, да оскандалилась — мужу Зухры не понравились непривычные русские пельмени, он только надкусил один и стал объяснять, где можно купить в городе китайские гёза. А Зухра всё съела с удовольствием и тут же пригласила русскую подругу в гости. Зухра жила в бетонной пятиэтажке, в квартале университетских домов. В трёх малюсеньких комнатках из мебели был только небольшой стол да три табуретки. Только поэтому, наверное, и удавалось разместиться тут семье с тремя детьми. У мальчишек не было ни кроватей, ни письменного стола, ни полок с книгами — только татами. А ведь старший уже заканчивал школу…

— Не очень у нас тут, — смущалась Зухра и рассказывала, что в пригороде Токио у них есть собственный дом.

Но должность профессора муж смог получить только в провинции, пришлось уехать, бросив дом. А продать пустовавший дом и купить новый было невыгодно — за старое строение много не дадут, а огромные японские налоги на куплю-продажу недвижимости съедят большую долю вырученного. Вот и ютилась семья в тесноте служебной квартирки. Зухра учила русскую подругу готовить сирийскую долму. Любимое развлечение женской компании в Японии — осваивать новые кулинарные рецепты. Долма была как наши фаршированные баклажаны. Только рис Зухра не отваривала прежде, чем смешать с мясным фаршем, а клала сухим, щедро сдабривая начинку и соус томатной пастой и чесноком. Съесть такую долму было испытанием. Да чего не сделаешь ради дружбы! Муж Зухры к обеду с русской не явился. Но сегодня обещал прийти, и специально для него решено было приготовить привычное блюдо — ту же долму, только в капусте — русские голубцы. Желая на сей раз угодить гостю, они с мужем с утра отправились на Асаичи.

На рынке лучше всего было заметно изменение сезонов: июньскую клубнику и июльские персики сменили августовские помидоры и круглые серые дыньки. В мисках они не умещались и их укладывали в небольшие тазики — по две, по три. Дыньки были ярко-оранжевые внутри и очень сладкие. В сентябре рядом с дыньками появились желтоватые, похожие на яблоки плоды. Но это были груши. Японцы называли их забавно — "наши". Ещё более странно для русского уха звучало японское имя хурмы — "каки". Хурма здесь была прямоугольной формы, сладкая, без оскомины и семечек.

— Наши и каки — символ осеннего сезона, — говорили японцы.

Осенний Асаичи стал нарядным от жёлтых груш, оранжевой хурмы. И от розовых лососей. Свежие, пахнущие морем рыбины громоздились кучами или распластывались так, чтобы показать животы, полные икры — шёл сезон лососей.

— Тысяча йен! Лосось с икрой всего за тысячу йен! — выкрикивали продавцы.

Народу на Асаичи было мало. И в торговых рядах тоже. Остатки прохожих разбегались, выметенные, словно шваброй, полицейской машиной. Она шла по улице на малой скорости, объявляя по громкоговорителю, должно быть, нечто страшное. Служащие закрывали конторы и магазины, опускали жалюзи на окна — город переходил на осадное положение.

Настряпав изрядно пирожков и голубцов, они уселись ждать гостей у телевизора. Убийственно серьёзный синоптик водил указкой по карте Японии. Зловещие белые вихри на экране, зарождаясь на юге Японии, ползли на север. На электронных часах прыгали цифры, показывая, когда тайфун накроет следующий район — это напоминало сводку с фронтов.

— Прямо на нас идёт! — весело сказал муж.

Ему интересно было увидеть своими глазами настоящий японский тайфун. На экране телевизора мелькали затопленные улицы, сорванные крыши, сломанные деревья, перевёрнутые машины…

За час до прихода гостей зазвонил телефон. Зухра возбуждённо говорила про тайфун, который обещает прибыть в город ровнёхонько в тот час, на который назначена их встреча, об ужасах, которые подстерегают рискнувших выйти на улицу… Это означало — гости не придут. За окном было тихо и солнечно.

— Но полиция велела всем сидеть по домам — такова инструкция, — уныло говорила Зухра. И сознавалась: — Я-то тайфуна не боюсь, но муж всегда следует инструкциям. Он считает, что ехать к вам опасно. Тем более, что ваш дом стоит на горе. — Зухре явно было неловко, она предлагала нерешительно: — Может, Вы приедете к нам? Мы живём в низине…

Глядя на оплывающий в тепле торт, она сказала, что тоже подчинится инструкции — останется дома. А, положив трубку, стала прикидывать, что делать с горой нажаренных голубцов, нарезанных салатов… Поужинали плотно. Так плотно, что пришлось пойти прогуляться. Вечер был ясный, безветренный. За горой садилось солнце. На улице не было ни души. Должно быть, люди смотрели не в окна, а на экраны. Только какая-то старуха в обтёрханном кимоно куда-то брела. Должно быть, у неё не было телевизора, и она не знала про тайфун.

— Японцы — очень дисциплинированные люди, — говорила она наутро в университете, угощая Шимаду вчерашними пирожками. И он соглашался, уплетая пирожки и посмеиваясь. — В сезон тайфунов из всех предсказаний наши власти всегда выбирают самый пессимистичный вариант. Из соображений безопасности. Предсказания часто не сбываются, но мы, японцы, всё равно подчиняемся приказам.

— Конечно, возможно, что наши синоптики ошиблись, — Хидэо пожал плечами, словно сомневаясь в возможности такого маловероятного события. И предложил другой вариант: — Возможно, мы попали в "глаз тайфуна".

"Глазом" называли самый центр тайфуна. Обычно там, посреди бури светит солнце и сияет голубое небо. Хидэо защищал японских синоптиков. И японского профессора, мужа Зухры:

— Мы, японцы, много работаем, у нас нет времени ходить в гости!

Он словно подозревал, что для мужа Зухры тайфун был лишь предлогом, чтобы отказаться от визита…

Через несколько дней зашла Зухра, стала оправдываться смущённо:

— Мы с мужем уже были у Вас в гостях. И Вы нас навещали…

Наверное, эта странная последовательность фраз должна была означать, что Зухра и её муж считают долг благодарности исполненным? А если бы они нанесли второй визит, то вынуждены были бы платить новый долг, опять приглашать к себе гостей, длить дружеские отношения, обременительные для японца. Но Зухра японкой не была.

— Я бы пришла к Вам, — грустно заключила она. — Да вот муж… Японцы не любят ходить в гости… — Уходя, Зухра положила на стол дорогой подарок — женские кожаные перчатки. — Нет, нет, это недорого! — оправдывалась она. — Я купила на распродаже. Вы ведь потратились на обед для нас… — Это был подарок — извинение. А его дороговизна яснее ясного говорила — не в тайфуне было дело.

В университетском парке рабочие обрезали деревья. Облачение у них было замысловатое: традиционные японские штаны — широкие наверху, внизу узкие, как галифе. Их заправляли в мягкие, как чулки, сапоги, облегающие ногу. Такие носили кавказские горцы, но японцы отделяли на них большой палец, чтобы носить японские сандалии. Снаряжение у работавших в парке было серьёзное — широкие ремни, перепоясавшие куртки, несли ножи, ножницы, щипцы… Головы укрывали каски. В такой амуниции впору было встречать суровую опасность, а не обрезать мелкие сучки да копать ямки для новых деревьев. Парень делал это странным инструментом — двумя маленькими сапёрными лопатками, соединёнными вместе — так легче было вытаскивать землю из узкой ямы. Тяжёлые инструменты на поясе мешали ему, каска съезжала на вспотевший лоб. Но парень не снимал её, не дерзая нарушать форму, рассчитанную на самый пессимистический вариант.

Начало осеннего семестра

Осенняя луна

Сосну рисует тушью

На синих небесах.

Рансэцу

— Лето кончилось! — с грустной улыбкой говорил Хидэо. — Лето в Японии пролетает так быстро!

Действительно, всего один месяц длилось то, что японцы называли летом — душный, невыносимый август. Японская осень была куда лучше — сентябрь походил на погожий русский июль. В конце сентября они с мужем поехали к морю. На пляже было пусто. Только какая-то дама сидела, опершись на песок руками в белых перчатках. И пожилой господин, гулявший по пляжу с собакой, был в белых перчатках, таких же, как у дамы, грубых, из хлопка, надетых не для тепла или красоты, а чтобы защитить руки от грязи — травы, песка… Многие японцы поступали так, отправляясь на природу. Мужчина и дама строго следовали правилам: кроме перчаток на них было надето то, что положено носить осенью — куртки. На купальник иностранки мужчина и дама глянули изумлённо, как на травяную юбку дикаря и деликатно отвели было глаза, но, увидев, что голые белые люди полезли в воду, забыли о японских приличиях и уставились на безумцев. Нежась в тёплом море, они забылись, заплыли далеко. Очнулись от стрёкота мотора. В небе прямо над ними завис вертолёт. Наверное, пилоты остолбенели так же, как гулявшие по пляжу, и теперь гадали, не шпионы ли это, которые пытаются удрать из Японии вплавь.

— Представляешь, что они сейчас о нас говорят! — рассмеялся муж, но всё-таки повернул к берегу.

Кто знает, что предписывали в подобных случаях японские правила? Может, отстрел нарушителей? С морскими купаниями пора было кончать.

— Для нас, японцев, осень — это поездки в горы, — лицо Хидэо овеяло чем-то мягким, лирическим. — Студенты всегда отмечают начало осеннего семестра коллективной экскурсией в горы.

В сентябре закончились каникулы, студенты стали появляться в лаборатории. Впрочем, они и летом надолго её не покидали — сэнсэй дал им такие задания, чтобы работать пришлось весь август.

— Для поездки в горы студенты организуют складчину, но за вас всё будет оплачено, вы — наши гости. Карманных денег вам понадобится немного, не больше пяти тысяч йен на двоих. Студентам я посоветовал брать всего по три тысячи… — Сэнсэй, как всегда, заботился обо всём.

На гостиницу скромной студенческой складчины не хватило, приют нашли на загородной базе университета, в общежитии студентов агрономического факультета — в горах у них были опытные поля. В одноэтажных летних домиках сэкономлено было на всём — комнаты без дверей, как купе, койки в два яруса… Зато всё блистало чистотой и новизной — стены, пол, красивое постельное бельё… В прихожей на стене висел телефон и под ним фонарик. Его гнездо было устроено так, что аккумулятор подключался к сети заряжаться, когда фонарик вешали на место.

— Работает! — удивился муж, зажигая фонарик. Он ещё не привык к японской жизни.

Территория лесного лагеря была ухожена, как всё в Японии — аккуратно постриженные газоны, обложенные белыми камешками клумбы, прудик с золотыми карпами… Для коллективных пикников имелось специальное сооружение — навес, а под ним — низкие столы с жаровнями, устроенными из железных листов с газовыми горелками под ними. Под навесом нашлись и заправленные газовые баллоны, водопровод и алюминиевые лотки, в которые студенты выложили привезённую из города снедь: тофу, зелень, китайскую капусту, грибы и тонко нарезанную говядину — намечались сукияки.

— Осенью надо есть мясо, осень — холодное время года, — так сказал Хидэо.

Уселись бесстрашно на холодный бетонный пол, покрытый только синей циновкой, да ещё и разулись прежде, чем на неё ступить. Только русские, пренебрегая суровой японской дисциплиной сели на свои кроссовки. Митико раздала всем нечто странное, оказавшееся бумажными фартучками типа слюнявчик — сукияки предполагалось макать в соевый соус, оставляющий на одежде плохо отстирывающиеся пятна. На сей случай японская промышленность и выпускала специальные фартучки. Мужчины повязывали их, нимало не смущаясь сходством с ясельной группой. Техник Ямазаки включил газовые горелки, и трапеза началась. Подхватывая палочками снедь из лотков, народ бросал её на листы жаровен и ворошил быстро румянящиеся на сильном огне кучи. Выбирая готовые кусочки, их макали в соус и отправляли в рот. Отвлекались от работы только на то, чтобы поднять вверх пивные банки и крикнуть "Кампай!"

Подчистив на раскалённых листах всё до последнего кусочка, студенты остались мыть жаровни. Хидэо вышел из-под навеса, поднял голову.

— Посмотрите, какие холодные осенью звёзды!

В такие минуты она понимала, почему называла его другом.

— Продолжим вечер дома! — приказал сэнсэй.

В спальном корпусе нашлась общая комната с длинным столом. Хозяйственный Ямазаки достал припасённую бутылку виски. И русская водка пригодилась. Пока муж обсуждал с Шимадой её достоинства, Хидэо предложил спеть. Корейский студент Чанг спел что-то сильное и мужественное, отстукивая такт рукой по столу, его сменил китайский доктор Чен. Никто из японцев петь не захотел. Пришлось завести русскую песню, студенческую, весёлую.

— Что такое трам-там-там? — серьёзно спросил Хидэо и, склонившись к ней, добавил ласково: — А Вы хорошо поёте.

Словно жили в нём два человека: один — простой и славный парень, вырывавшийся на свободу где-то поодаль от университета, и другой, душивший его сэнсэй, озабоченный строжайшим соблюдением субординации.

Ровно в одиннадцать Хидэо отправился спать, предварительно распределив народ по местам. Муж был отправлен в отдельное купе, а ей с Митико отдали единственную комнату с дверью.

— Вы отвечаете за Фудзивару, — строго сказал Хидэо. — Она ведь ещё не замужем.

И хотя русские профессора в отличие от японских не несут ответственности за нравственность своих студенток, она не смогла уснуть до тех пор, пока Митико не вернулась. Да и расшумевшиеся после виски студенты мешали спать — комната с дверью соседствовала с гостиной. Проснулась только в восемь и в умывальной, устроенной прямо в коридоре, столкнулась с Хидэо.

— А мы с Вашим мужем давно гуляем! — Хидэо говорил укоризненно, не скрывая, что он плохо относится к женщинам, которые встают позже мужчин.

Завтракали в столовой, напоминавшей русские турбазы: дощатые стены, лавки вдоль общих столов… Только меню отличалось — вкусная жареная рыба, мисо-суп, рис и горы овощей. После завтрака планировалась лекция мужа — именно она давала группе право остановиться в университетском лагере — просто на гулянку сюда не пускали. В учебном корпусе было, как в городе, полно компьютеров, ксероксов, проекторов, магнитофонов… И всё это стояло за плохо закрытыми дверями в горах, среди леса… Хидэо свернул лекцию быстро и, поглядывая на часы, и велел рассаживаться по машинам. Предстояло выполнить обширную программу — совершить прогулку в горах.

Асфальтовая тропа шла над бетонированным берегом горной речки. Ущелье напоминало контору, где только что прошла инвентаризация — на каждом крупном камне висела деревянная табличка.

— Скалы имеют названия, — объяснил Шимада.

По тропе шли японские туристы, экипированные отнюдь не для прогулок по асфальту — прочные горные ботинки с толстыми шерстяными носками, обильная амуниция на поясе: стальные термосы, бинокли, верёвки, крючья, ледорубы. Туристы равнодушно проходили мимо речки и скал и задерживались у большого висячего моста, мощной стальной аркой перекинутого через ущелье. Здесь фотографировались. Природа в чистом виде никого не устраивала, даже в качестве фона.

— Этот мост обычно снимают на открытках, — пояснил Хидэо и велел Ямазаки сделать коллективный снимок своей группы.

Тропа уушла наверх, в серые ноздреватые скалы, к пещере — шраину. Только один из студентов остановился, склонив голову, хлопнул в ладоши. Остальные равнодушно прошли мимо. В полдень, не нарушая режима, перекусили в маленьком кафе у речного обрыва, за столиками, стоящими прямо на траве. Хозяйка подала петушков на палочках, совсем русских, только сделанных не из карамели, а из корня конняку и потому серых, мутных, пружинящих, как резина. Есть пресного петушка полагалось, окуная в коричневое кисловатое мисо…

Запланированные поездки в горы

По горной тропинке иду.

Вдруг стало мне отчего-то легко.

Фиалки в густой траве.

Басё

— Мы с женой запланировали для вас несколько поездок в горы, — говорил Хидэо. — Прежде всего, вы должны подняться на Тайхак-сэн. Эта гора на окраине города особенно почитаема в наших местах. Каждый, кто тут живёт, обязан взойти на неё. Мы с женой поднимаемся регулярно, раз в месяц. Даже зимой, когда снег…

Христианин Хидэо исполнял старинный японский обряд почитания горы.

— Японцы верят, что боги живут в горах, поэтому подъём на гору — паломничество, — так написано было в одной из книг, которыми в изобилии снабжала их Леночка.

Подъём на Тайхак-сэн Хидэо назначил на субботу.

Странные в Японии горы — они возникают ни с того, ни с сего, на плоском месте и напоминают кучку песка, насыпанную в песочнице ребёнком. Дорога прошла по ровному полю, не предполагавшему поблизости никакой горы, обогнула лес и упёрлась в одинокую гору. Автостоянка была просторной — значит, это место посещали многие, и пустой. Наверное, в этот день в городе не оказалось вновь прибывших, которым надлежало поклониться местному богу. Или просто спали люди в субботу в семь утра, да под моросящим дождём.

— Может, не стоит лезть на гору в дождь, — неуверенно начала она.

— При чём тут дождь? Мы же решили подняться! Я специально выделил на это два часа!

Хидэо быстро зашагал по тропе, растворявшейся в сумраке леса.

Стволы криптомерий уходили ввысь, закрывая хмурое небо. Тропа привела к площадке, расчищенной для привала. Кроме простых деревянных скамеек здесь стояло дощатое сооружение, напоминавшее крытую сцену.

— Это и есть сцена, — сказала Намико. — В дни шинтоистских праздников здесь дают традиционные, японские представления для паломников, которые поднимаются на гору.

Намико легко взбежала на сцену, и стала грациозно танцевать, играя воображаемым веером. Хидэо улыбался, любуясь женой, слегка притопывая в такт. Его нога наткнулась на банку из-под пива.

— Раньше здесь такого не было! — пробормотал он, вытаскивая из-под лавки банки, пакеты… И оглянулся беспомощно — мусорницы на поляне не нашлось. Хидэо окликнул жену и поспешил увести иностранцев от места, порочащего его страну.

Тропа сужалась и круто забирала вверх. Плотная земля под ногами сменилась камнями, склоны уходили вниз обрывами — шутки кончились, началось восхождение.

— Путь на вершину всегда сопровождался испытаниями. Паломники должны были пройти по тонкой жерди над пропастью, балансируя камнями. Соратники подвешивали их вниз головой, держа на верёвках на краю обрыва. Это походило на пытки. Но путь к богу должен быть труден. Дошедшие до вершины получали звание ямабуси… — так писали Леночкины книги.

Восходители на Тайхак-сэн вряд ли заслуживали звания ямабуси: на крутых участках в скале были вырублены ступени и натянута цепь-перила. И всё-таки это было испытание. У неё сбивалось дыхание, гудели от напряжения ноги. И лицо мужа покраснело. Оставалось утешать себя надеждой, что японские боги оценят их труды и что-нибудь славное для них сделают.

— Посмотрите, какой вид! — придумала она хитрость, чтобы передохнуть.

— Устали? — Хидэо спрашивал так, словно не знал, что такое усталость.

— У меня ещё идёт акклиматизация, — попытался оправдаться муж.

— Акклиматизация? А что это такое? — не понял Хидэо.

Да, он чувствовал некоторое неудобство, когда уезжал за границу. Из-за разницы во времени. В первый день. А больше ничего. Не сбиваясь с дыхания, Хидэо бежал наверх. Хидэо, не отрывавшийся от письменного стола, обгонял их, тренированных, спортивных, но тяжёлых, вскормленных молоком, хлебом, мясом.

Пренебрегая цепью, Хидэо цепко ставил небольшие ноги на ступени, шутя поднимая своё лёгкое тело, выстроенное из водорослей, риса, сои. И лёгонькая Намико не отставала от мужа. Она летела и пела, словно отпущенная на волю птичка. И, не прерывая своей радостной птичьей песенки, первой выпорхнула на вершину.

— В древней Японии был обряд — японский царь поднимался на вершину горы и смотрел на подвластные ему земли. Считалось, что так он получает благословение богов и учится лучше управлять своим государством, — вспоминала она Леночкины книги, глядя на долину с одинокими кочками гор. Может, восхождение и её научит лучше управляться с этой страной. Но Хидэо торопил:

— Надо побыстрее осмотреть вершину!

На осмотр было отведено две минуты. На площадке длиною в пять шагов и шириною в три была только маленькая, до пояса ростом, деревянная будочка шраина да раскидистое дерево с привязанной к нему рейкой с делениями, отмечавшими высоту горы. Она положила монетку в одну йену среди таких же белых кружочков, раскиданных возле шраина. А Хидэо шраина словно не заметил. На японских вершинах живут японские боги, а Хидэо был христианином.

— Чай, садимся пить чай! — торопил он. Мы с Намико придумали напоить вас утренним чаем на вершине!

Он гордо улыбнулся, а Намико достала из своего рюкзачка термос и тяжёлые фарфоровые чашки, ложки и даже блюдца. Потому что чёрный английский чай пить из чашек без блюдец никак нельзя. Ещё в рюкзачке нашлись салфетки, печенье, сахар… Намико накрыла завтрак на широком плоском камне, словно специально положенном на вершине на тот случай, если восходители захотят перекусить. В рюкзачке нашёлся и фотоаппарат, который Хидэо приладил среди камней, чтобы сняться всем вместе. Снимок на вершине — без этого спускаться нельзя.

— Спускаемся! Спускаемся! — торопил Хидэо. Не потому, что полил уже нешуточный дождь, а потому, что время, отведённое на восхождение, заканчивалось. — Мне надо успеть в университет, я должен подготовить протоколы собрания! — объяснил он спешку.

Намико отказалась отдать рюкзачок русскому мужчине, хотя он предлагал ей помощь ещё настойчивее, чем у подножья, потому что знал теперь — рюкзак нелёгкий. А Хидэо ушёл вниз, не оборачиваясь, не беспокоясь, как справится жена с рюкзаком и с мокрой тропой. Камень ступеней скользил, и на крутых участках она съезжала почти сидя, не выпуская из рук цепь. Кажется, она понимала теперь, что испытывали ямабуси, подвешенные на верёвке над пропастью. Поджидавший их возле машины Хидэо удовлетворённо посмотрел на часы.

— Мы уложились в срок. Вам осталось осмотреть ещё одну гору — самый знаменитый в наших местах вулкан. Эту поездку я запланировал на следующее воскресенье.

В субботу опять полил дождь. Надеясь, что Хидэо отложит поездку, они смотрели японский фильм. Семья съезжалась к умирающему родственнику, собираясь его хоронить. Но он выкарабкивался. И только спустя несколько месяцев умирал. На похоронах было совсем мало народу.

— Ему следовало умереть в прошлый раз, когда мы все были в сборе. Не можем же мы приезжать так часто! — ворчали собравшиеся. И осуждали умершего: — Он всегда был легкомысленным человеком!

— Уж если здесь не любят откладывать даже смерть, поездку отменят вряд ли, — вздохнул муж и пошёл мазать ботинки водоотталкивающим кремом.

В воскресенье они проснулись в пять, посмотрели на ливень за окнами, но на всякий случай позавтракали и оделись. В шесть ноль-ноль, как было назначено, под окнами загудела машина. Они вышли, сжавшись под одним зонтом.

Машина взбиралась наверх по серпантину дороги.

— В хорошую погоду можно видеть, какой красивый тут лес, — сказала Намико. — И вид на долину отсюда прекрасный.

За окнами ветер месил серые клочья облаков, обильно смоченные дождём. Машина еле ползла, пристроившись к длинной веренице — запланированную поездку в горы не отменил никто.

— Наверху вы сможете увидеть желтеющие листья! — радовалась Намико. — На склонах вулкана листья уже меняют цвет. Там высоко, там холоднее… — В разрывах тумана мелькнул зелёный куст. Намико расстроилась. — О, извините, что мы привезли Вас сюда так рано, при зелёных листьях!

Едва отыскав место на плотно забитой стоянке, Хидэо достал из багажника четыре тёплые куртки — ветер наверху дул зимний. Голую, каменистую вершину вулкана укрывал густой туман. Туристы возникали из серой пелены, как привидения. Старик, отбившийся от своих, искал дорогу к автостоянке. Только тонкая рубашка согревала его посиневшее тело, но он всё-таки сходил к вершине.

— И мы должны туда дойти! — изложил боевую задачу Хидэо и побежал вперёд, подбадривая спутников заверениями, что до вершины совсем недалеко.

Скользя по обледенелым камням, они брели в клочьях тумана, путаясь в указателях. Наконец, они нашли вершину, оборудованную наподобие окопа. Словно на случай затяжных боёв. И ресторан возле напоминал бомбоубежище во время налёта вражеской авиации: на полу хлюпала грязь, озябшие люди кутали в полотенца детей. Мест на стульях и скамейках не хватало, и кое-кто устроился на корточках, прислонившись к стене. Вернувшись в машину, они первым делом включили печь. И перекусили бутербродами, прихваченными русскими по привычке. В кармане у мужа нашлась даже маленькая бутылочка коньяка, и, свернув из фольги стаканчики, они выпили втроём за то, чтобы не заболел Хидэо, которому нельзя пить за рулём.

Мы должны наслаждаться! (Онсэн)

И осенью хочется жить

Этой бабочке: пьёт торопливо

С хризантем росу.

Басё

Хидэо и Намико горячо обсуждали что-то по-японски. Итоги переговоров сообщила по-английски Намико:

— На обратном пути мы решили заехать на горячие источники. Мы хотим загладить неприятное впечатление, которое осталось у вас от подъёма на гору. Мы, японцы, часто посещаем горячие источники. Особенно осенью.

На плакате у въезда в посёлок исходила струйками пара плоская чаша — так обозначали здесь горные источники, на которых устроены были ванны, по-японски онсэн. По бокам дороги стояли две большие, метра в три ростом, деревянные куклы.

— Это — наша традиция ставить у источников кукол кокеши, — объяснила Намико.

Кокеши были, как русские матрёшки, только потоньше — японки всё-таки. И наряд им полагался поскромнее — тонкий красно-чёрный узор вился по белому дереву.

— Хотите посмотреть, как делают кокеши? — спросил Хидэо, останавливая машину перед бревенчатой избой, светлой, просторной, новой.

Внутри был устроен сувенирный магазин. Прямо при входе за стеклянной загородкой мастера делали кукол. Они трудились сосредоточенно, не обращая внимания на посетителей. Зажав чурочку в токарном станке, мастер сначала делал её круглой, потом резцом выбирал талию, измеряя тело штангелем, на куклу был стандарт. Легко касаясь кисточкой крутящейся болванки, мастер оставлял тонкую полоску по вороту, по подолу. Куклы становились на стол ровными колоннами, дожидаясь нескольких цветков на груди. И головы. Захватив в ладонь белый шарик, мастер ловко нахлобучивал его на шею, рисовал дуги бровей, точки глаз и чёрную чёлку. Полки украшали неисчислимые ряды кокеши всех ростов: от крошечных, в мизинчик, до метровых — такие стояли в доме Кобаяси в прихожей. И цветом кокеши были разные: красно-чёрные, золотистые, фиолетовые…

— Кокеши делают по всей Японии, но их раскраска и форма меняются в разной местности, — рассказывал Хидэо и улыбался — теперь ему не стыдно было за свою страну, так оскандалившуюся перед иностранцами на вершине.

В магазине уютно пахло новым деревом. На столике в углу стояли термосы с зелёным чаем и чашки. Покупатели могли попить чайку и отдохнуть на деревянной лавке у телевизора, где пейзажи окрестных гор сменяли мастера, склонившиеся над деревянными куклами. На стене рядом с экраном висел большой портрет императрицы на фоне полок, уставленных кокеши.

— Кокеши — национальный символ Японии, — сказал Хидэо.

С фотографии поменьше улыбалась девчушка в кимоно с кокеши, привязанной за спиной, как ребёнок.

— Мы, японцы, верим, что кокеши живые, — тихо вымолвила Намико.

— В старые времена случалось такое: в бедных семьях убивали новорожденных, если их нечем было кормить. Это называлось "отправить обратно". В память об этом ребёнке покупали кокеши. И верили — кукла живая.

Намико этого не сказала. Это было написано в Леночкиных книжках. На экране запылал большой костёр. Священник бросал кукол в огонь, а девушки в кимоно, сгрудившись тесным кружком вокруг огня, пели грустные погребальные песни. Раз кокеши живут, значит, и умирают, а покойников в Японии сжигают…

— Это Вам! — Хидэо протянул ей небольшой ящичек. — Кокеши в подарок.

Ей тоже захотелось что-то купить. Она выбрала одну из маленьких продолговатых дощечек, такую красивую от древесных прожилок, чёрных иероглифов и красного квадратика ханко. Продавщица у кассы удивлённо вскинула на неё глаза, смущённо хихикнула и заговорила быстро-быстро, показывая то на покупку, то на полки магазина. Прибежавшая на помощь Намико тоже засмущалась, словно не решаясь объяснить, в чём дело. И только Хидэо расхохотался, не стесняясь: она пыталась купить ценник! Подвела её привычка японцев делать красиво даже такую малость!

Вдоль улицы плотной цепочкой стояли отели, все на одной стороне, той, что примыкала к горе.

— Там проходит труба, в которую выведен бьющий из горы источник, — вволю порезвившийся Хидэо вернулся к роли гида.

На каждом отводе от трубы стояла гостиница с бассейном, наполненным природной горячей водой. Посовещавшись с Намико, Хидэо подъехал к одноэтажному новому дому, простенькому, без затей. Здесь не было гостиницы, только ванна. В кассе Намико купила билеты и четыре полотенца. Два полотнища с белыми иероглифами — красное и тёмно-синее — прикрывали раздвижные, оклеенные бумагой двери в мелких клеточках деревянных переплётов. Две пары разделились на мальчиков и девочек и договорились встретиться через час. Мальчики нырнули под синюю занавеску, девочки под красную. В предбаннике они с Намико сложили свою одежду в пластмассовые коробки, поставили их на полки.

В просторной душевой из кранов щедрой струёй текла горячая вода — природная, чистая. Большие зеркала отражали белые кафельные стены и бутылки с шампунем на стеклянных полочках. Тут же стояли деревянные стаканы со щётками для волос, а рядом — такие же стаканы, но пустые.

— В них надо положить использованную щётку, — объяснила Намико. — Потом её помоют. — Намико взяла из стопки в углу и круглые пластмассовые скамеечки. — Мы, японцы, моемся сидя.

Усевшись, как японцы, две озябшие женщины нежились под горячими струями… Из душевой они вошли в большую комнату с прямоугольником кафельного бассейна. Это было сердце заведения — японская горячая ванна, общая для всех. И потому в неё полагалось входить помывшись. Ступив на кафельную ступень, уводящую в обжигающую, пахучую воду, она вскрикнула, отдёрнула ногу.

В клубах пара мирно подрёмывала старушка. Молодая мама, коренастая, крепкая, спокойно погрузившись по грудь, окунула в раскалённую купель младенца. Тот не сопротивлялся, не вопил, а только тихонько пошевеливал ручками и ножками — наверное, японцы сделаны из другого теста и прямо от рождения умеют терпеть.

— Неужели вам, японцам, не горячо в такой воде?

— Горячо, — спокойно отозвалась Намико, усаживаясь на дно. — Но в ванне мы должны наслаждаться — такова традиция. А потом, мы привыкли. Ведь и домашняя офура так же горяча…

Боясь свариться с непривычки, она, собрав всю волю в кулак, перетерпела первый ожог, вошла по пояс… Вода, вонзаясь тысячей иголок, выдавливала слабость, усталость, грусть. Она почувствовала то, что положено — наслаждение. За большим, во всю стену окном чернела гора, закутанная в туман, качали ветвями мрачные ели… Клочья холодных облаков плыли совсем близко, рядом… А они нежились в прозрачной, божественной воде.

— Ямабуси, спускаясь в долину после восхождения, заходили в посёлок и там устраивали себе баню и пир с девушками. В посёлке у подножия горы обязательно были бани и увеселительные заведения, — так писали Леночкины книги. Выходит, они тоже следовали старой японской традиции — завершали наслаждением трудное дело.

Её озябшее тело оттаяло, щёки запылали. А на лицо Намико осталось бледным — она берегла его, не смывала краску — даже в ванне японке не положено выставлять напоказ свои проблемы. И слишком расслабляться не положено. Намико посмотрела на большие часы на стене, приказала:

— Пора выходить, достаточно для первого раза.

И она, потерявшая в кипятке всякую волю, покорно пошла вслед за Намико, уселась на кафельном бережке. Остыв, полагалось окунуться ещё раз. Потом ещё. Точно через час дамы вышли в вестибюль, где их уже ожидали распаренные, разнеженные мужчины. И огромный чугунный чайник, подвешенный над очагом на цепи, прикрепленной к потолку.

— Так кипятили воду в старом японском доме, — Намико наклонила тяжёлый чайник, не снимая его с цепи, заварила свежий зелёный чай.

Заварка, маленький глиняный чайник и чашки — всё это нашлось в предбаннике. Душистый пар щекотал ноздри, терпкая горячая жидкость разносила по телу блаженство, довершая славное дело ванны — наслаждение продолжалось. Отдохнув на широких деревянных лавках, они вышли на улицу. Намико достала из сумки четыре хурмы, а Хидэо велел всем выстроиться у обрыва, чтобы сделать снимок на фоне вулкана. Они улыбались в объектив — помолодевшие, румяные, с золотистыми плодами в руках. А клочья холодного тумана плыли где-то внизу, отдельно от них.

Хяку ман алых роз

За ночь вьюнок обвился

Вкруг бадьи моего колодца…

У соседа воды возьму!

Тиё

Сухой прозрачный октябрь уносил последние дожди и непогоду тайфунов и утверждал высокое небо с ясным солнцем и прозрачными перистыми облаками. Японцы называли их осенними. Телевидение прекратило показывать страшные клубящиеся вихри и людей в резиновых сапогах на затопленных улицах. На экране поплыли под тихую музыку залитые солнцем лесистые горы — красные и золотые с редеющими пятнами зелени. Среди гор бурлили речки с выгнутыми красными мостиками и стояли красивые отели. Девушки в ярких кимоно кланялись, встречая постояльцев в дверях, и махали ручкой на прощанье, придерживая широкий рукав кимоно, чтобы не открылось голое тело. Хрупкие красавицы погружались в прозрачные воды бассейнов, просвечивая жемчужными телами сквозь белый пар, а потом, набросив лёгкие кимоно, усаживались за низенькие столики, полные красивой еды. Всё это происходило на горячих источниках.

— В нашей префектуре их много, — говорил Шимада.

И объяснял, что ванны бывают разные — для наслаждения и для мытья, попросту бани. Бани делали без затей — с кафельными или деревянными бассейнами. А ванны для наслаждения обычно держали отели, устраивая их красиво. Но если даже простые бани, куда привели их супруги Кобаяси, вызвали у них потрясение, ванны для наслаждения имело смысл посетить.

— И осень — самое подходящее для этого время, — утверждал Шимада.

Утренний воскресный поезд был набит до отказа — осенью вся Япония устремлялась в горы. Люди ехали группами. Группа пожилых мужчин и дам в одинаковых панамках заняла лучшие места у окон, рядом со столиками — пенсионеры не поленились прийти пораньше и теперь болтали и пили — пивные банки и маленькие бутылочки с сакэ разносил им степенный мужчина, должно быть, староста группы. Школьницы с одинаковыми рюкзачками без умолку щебетали, сгрудившись стайкой. Группа молодых парней под предводительством строгого учителя с флажком дремала, повиснув на качающихся на ремнях поручнях. Они, единственные одиночки в вагоне, озирались в сомнении — а вдруг японские горы принимают только коллективы?

Всего через двадцать минут поезд остановился возле маленькой платформы. Две деревянные куклы-кокеши ростом чуть поболе человека извещали, что прибыли они куда надо, на горячие источники. Игрушечный вок-зальчик, вполне уместный рядом с куклами, сумел вместить лишь автомат с билетами и пожилого контролёра. Он штемпелевал билеты отъезжающих и отбирал билеты приезжающих. Проскочить мимо него зайцем было нельзя — ширина прохода не позволяла. Низкий семафорчик поднял крошечную лапку, пропустил игрушечный состав в четыре вагончика. Поезд затюкал колёсиками, забираясь в ущелье, оставляя тишину и разнотравье холмов, разбегавшееся прямо от рельсов. Полосы вонючего мазута возле путей не было — в маленькой Японии для этого просто не хватало места.

Горная речка билась в высоких каменных берегах, октябрьское солнце пекло по-летнему… Впереди них шли двое — мужчина с большой сумкой и женщина налегке — пара странная для Японии. Женщина, напевая, выбежала на обочину, сорвала цветок. Увидев иностранцев, замерла, помахивая цветком. И вдруг улыбнулась, поклонилась и быстро заговорила по-японски. Спутник пришёл ей на помощь. Старательно выговаривая английские слова, он вежливо поинтересовался, из какой страны прибыли гости. Слово "Россия" вызвало бурное ликование и другой вопрос:

— Куда вы направляетесь?

Здесь проблем не возникло — они знали японское слово "онсэн".

— Мы тоже идём к источникам, — сообщил мужчина и представился: — Сэй.

Жену звали Сёко. Она поинтересовалась осторожно, что же собственно русские собираются делать — мыться или наслаждаться? Подготовленные Шимадой они вопросу не удивились, а, немного смущаясь, признались, что их цель — наслаждение. Поскольку намерения обеих пар совпадали, Сёко предложила пойти вместе. И русские немедленно согласились — ещё в поезде они почувствовали неодолимое желание влиться в коллектив.

Отели взбирались вверх по лесистым склонам гор, теснились у дороги. Их ряд был длинным, бесконечным. Выбрать один из них представлялось нелёгким делом. Возле крытого соломой дощатого сарая на высоких столбах они остановились, недоумевая, как он затесался среди роскошных гостиниц. Стоявшая в дверях девушка в ярком кимоно, завидев их, опустилась на колени, поклонилась, коснувшись лбом пола.

— Это — самое дорогое заведение в посёлке, гостиница в традиционном японском стиле риокан, — объяснил Сэй и научил их правилу: — Маленькие отели в японском стиле и большие в западном — самые дорогие. А вот западные отели поменьше или японские побольше будут по цене в самый раз.

— Мы знаем хорошее место! Мы посещаем его каждую осень, — сообщил Сэй, устремляясь к небольшому отелю в западном стиле.

Впрочем, стиль был западным не вполне. Ему соответствовала только архитектура бетонного дома-коробки, да кровати и душ в номерах — так говорил Сэй. Всё остальное поддерживало ласкающий постояльца стиль японский. В вестибюле к ним бросился молодой человек, поставил на ковёр у их ног четыре пары шлёпанцев. Пока другой парень, подхватив их обувь, устраивал её в шкафчике, третий продал им билеты. Цена наслаждения была вполне разумная, тысяча йен с носа. Втроём парни объяснили, как пройти к ваннам, проводили гостей до лифта и поклонились так низко, что их галстуки почти коснулись пола. Возле раздвижной японской двери, оклеенной бумагой, Сёко заставила их снять тапочки. В большой комнате на татами стоял ряд низких столиков. На столиках был приготовлен горячий чай в термосах и красивые чашки. Люди, расположившиеся на подушках возле столиков, тихо беседовали. Яркий свет смягчали зеленоватые шторы, жару — кодиционер. Сёко на правах хозяйки взяла из корзины, стоявшей у входа, четыре пакета с кимоно, заставила свой отряд переодеться, усадила возле свободного стола, напоила чаем. Горячий зелёный чай утолял жажду, усталые ноги отдыхали на упругом татами, ситец лёгкого кимоно ласкал кожу — наслаждение началось. Но Сёко решительно поднялась: чай — только прелюдия и задерживаться на ней не стоит! Сумки, одежда — всё было брошено возле столика. Только кошельки Сёко посоветовала взять с собой.

Ковёр длинного коридора плавно перешёл в деревянный мостик через ручей, который бежал прямо в здании, под крышей. По берегам его рос сад, сливаясь с внешним садом за прозрачными стенами, и трудно было различить, что растёт снаружи, что внутри — к ваннам, расположенным в отдельном корпусе, вёл от гостиницы крытый переход. Отделившись от мужчин, дамы разделись в своём предбаннике. Корзинки для одежды здесь были сплетены из прутьев — ванны для наслаждения не имели права на пластмассу бань. И на кафель — выложенный камнями бассейн был похож на горное озеро, банный зал — на пещеру. Пол и низко нависший потолок покрывали округлые серые камни. Наверняка их прикрепили цементом к бетону, но думать об этом не хотелось. Три стены пещеры украшал замысловатый каменный узор. Но главным чудом была четвёртая стена. Которой не было. За решёткой балкона, нависшего над пропастью, чернела скала, зеленели ели…

В помещении не оказалось не только стенки, но и душевых. Мыться перед погружением в общую ванну полагалось прямо возле неё, если то, что стала делать Сёко, могло называться мытьём. Женщина зачерпнула ковшиком воду из сооружения вроде колодца и легонько плеснула себе на спину, на ноги. Вода стекала в бассейн — в ванны для наслаждения полагалось являться чистым. Она ступила на каменные ступени бассейна, поёживаясь, вода здесь была не прохладнее, чем в бане. Из выступающей над водой каменной горки бил, клокоча, невысокий фонтан. Струя урчала, фыркая горячим паром, дышала запахом серы, словно вырывалась из преисподней. Из облака пахучего пара выступили две разрумянившиеся девушки. Они улыбнулись, поздоровались, смущённо поводя ломкими плечиками, вышли на бережок, стыдливо прикрываясь. Три плотные провинциалки, не прерывая беседы, кивнули вновь прибывшим, придерживая на головах сложенные махровые полотенца, и тоже пошли охладиться, уселись прямо на каменный пол, вытянув короткие ноги с выпуклыми икрами. Через несколько минут и они с Сёко покинули обжигающую воду. Стоя на балкончике в чём мама родила, они глядели на горный поток, бурлящий прямо под их ногами, на лес, роняющий на их голые плечи жёлтые веера листьев гинкго… Скала была совсем близко, рукой подать. Наверное, специально так строили корпус для ванн, чтобы любоваться вышедшими на балкончик можно было, только взобравшись на вертикальную стенку.

За тонкой бамбуковой перегородкой расслабленно гудели голоса мужчин.

— У нас тоже было очень красиво, — сообщил, выходя в предбанник, муж.

В комнате отдыха Сёко опять не дала им как следует попить чайку — в гостинице заканчивалось обеденное время. Сёко выбрала маленький ресторанчик, такой маленький, что и столов-то в нём не было, только стойка. Посетители помещались по одну её сторону, кухня — по другую. Из большой кастрюли, урчащей на единственной горелке, повар, он же официант, налил в миски единственное имевшееся блюдо — лапшу в мясном бульоне. За большим окном струился по замшелым камням водопад, вились лианы… Где-то совсем рядом били из горы горячие ключи. Их серный дух мешался с запахом варёного мяса и пива. Японцы чокались с русскими запотевшими стаканами и ели лапшу — странную, розовую. Хрупкая маленькая Сёко, без труда справившись с содержимым огромной глиняной миски, вдруг запела "Катюшу". "Катюшу" знала вся Япония. Во всяком случае, пожилая её часть. У "Катюши" были японские слова. И у другой песни, которую с трудом удалось опознать, потому что Сёко смягчала, растягивала чёткий ритм.

— Чернобровый, черноокий молодец удалый… — пропела Сёко и вдруг вскочила, пошла в пляс, плавно поводя руками.

Сэй, улыбаясь, отбивал такт твёрдыми ладонями. Руки у него были большие, сильные, как у мастерового, а лицо тонкое, как у артиста. Сэй был художник. А Сёко учила детей музыке. И знала много песен. Вернувшись к стойке, она замурлыкала, мешая японские и английские слова:

— Хяку ман, хяку ман алых роз…

Хяку — по-японски сто. А для счёта больших чисел японцы используют специальную единицу — ман — десять тысяч. Значит, хяку ман означало миллион.

— Миллион, миллион, миллион алых роз… — пела Сёко убогий шлягер.

И улыбалась трогательно, как ребёнок, от всей души желающий сделать приятное новым друзьям. Они спели на два голоса, она — по-русски, Сёко — по-японски. И обменялись телефонами.

Первыми позвонили русские и пригласили Сэя и Сёко к себе. Гости принесли в подарок японскую плосколицую куклу из папье-маше — такие стоили бешеные деньги.

— О, не беспокойтесь! — смущённо улыбнулся Сэй. — Куклу сделала моя мама.

Сэй нешуточно, как положено художнику, пил водку и молчал. А Сёко восхищённо ахала, поедая пирожки. Она даже попыталась сплясать русскую, но смешалась и вернулась за стол. В городской квартире Сэй и Сёко терялись, становились маленькими. И ушли они рано. Но через две недели позвонили и пригласили русских к себе домой.

— Как лучше добраться туда? — спросила она Хидэо, показывая ему адрес.

— Я не советую Вам встречаться с этими людьми, — сказал он, взглянув на бумагу. — Они живут в нехорошем районе, очень бедном. Где вы познакомились?

При слове "улица" сэнсэй поморщился, укоризненно покачал головой — он не одобрял случайных знакомств.

Сэй приехал встретить гостей на железнодорожную станцию.

— Нас трудно найти, — улыбнулся он смущённо.

Они долго ехали на автобусе, потом шли пешком среди маленьких, невзрачных как сараюшки домов, обходя поломанные деревья. В центре следы тайфуна давно убрали, а в бедном районе не спешили навести порядок. Дом Сэя и Сёко походил на коробочку из почерневшего старого дерева. Гостей усадили на старый продавленный диван. Других высоких сидений в доме не нашлось.

— Сначала я угощу вас чаем — такова традиция, — сказала Сёко.

Подкатив к дивану столик на колёсах, она опустилась на колени, помолчала минуту, словно помолилась. И начала.

Среди множества посуды на столике она выбрала большую чашку с носиком, налила в неё воду из чайника, отставила в сторонку, объяснила с помощью Сэя — японский зелёный чай не терпит кипятка, вода должна остыть до восьмидесяти градусов, иначе настой приобретёт горечь. Серьёзно, словно исполняя обряд, Сёко ополоснула чайник, засыпала в него заварку специальным совочком. Затем пощупала чашку с носиком и стала лить остывшую воду в чайник. Едва смочив заварку, Сёко подождала немного и только потом вылила в чайник остатки воды. Нежный зелёный чай заваривался быстро, японцы не понимали смысла слова "настояться". Сёко накрыла чайник крышкой и тут же принялась разливать чай, двигая рукой вверх — вниз.

— Так перемешиваются более насыщенные нижние слои чая с верхними, — пояснил Сэй.

Взяв серую чашку из грубой глины двумя руками, Сёко с поклоном протянула её гостю, вторую чашку — гостье. Движения Сёко были точными и экономными, словно их веками отбирали из тысячи других движений, как самые необходимые. Сэй не отрывал глаз от рук жены. Он наслаждался процессом заварки чая. И гости застыли зачарованно. В маленькой комнатке было тихо-тихо. Сёко долила воды в чайник и предложила гостям новую порцию. Зелёный чай можно было заливать несколько раз, и самой вкусной считались не первая, а вторая и третья заварка.

На низком столике на старенькой электрической плитке что-то булькало в странной кастрюле, напоминавшей половину чугунного шара.

— Кастрюля называется набэ. Она досталась жене от прадеда, — Сэй вернулся к обязанностям гида.

Суп, что булькал в кастрюле, назывался чанко набэ и тоже был блюдом старинным, традиционным. Сэй утверждал, что именно таким супом откармливают борцов сумо. Сёко подняла деревянную крышку и стала складывать в кастрюлю палочками китайскую капусту, грибы, проросшую сою, тофу и зелень, похожую на ботву морковки. Вкусным духом суп был обязан мясным фрикаделькам, которые Сёко опустила заранее. Женщина перемешала всё брошенное в котёл палочками и тут же пустила в ход небольшой половник: свежесть еды — главное правило японской кухни. Потому и готовят здесь прямо на столе. Каждый сам наливал себе похлёбку, сколько хотел.

В небольших полушариях деревянных мисок плавали плоскодонные фарфоровые ложечки. Конечно, можно было обойтись и обычной японской методой — съев твёрдое палочками, выпить жидкое через край — но с чанко набэ так обходиться не полагалось. Потемневшие деревянные миски для супа, желтоватые фарфоровые ложечки, чёрное набэ в оспинах литья, потёртый чёрный лаковый поднос, на котором лежали овощи, всё было старинное. Традиционное. И Сёко была сегодня такой, какой положено быть японке. Молчаливая, сосредоточенная, склонённая, она не пела, не плясала. Сейчас она была не туристкой, не гостьей — хозяйкой японского дома. Одетая подобающе — не в брюки, как на источниках, а в тёмно-лиловое кимоно, она сидела на коленях и прислуживала мужу и гостям — подливала сакэ в глиняные распластанные, как блюдца, рюмки. И не пила сама.

Покончив с обедом, Сёко разложила на татами какие-то коробки. В той, что побольше, хранилась в древесных стружках тяжёлая глиняная маска старика. Белое, словно посыпанное мукой страшное лицо с шевелящейся челюстью пугало торчащим изо рта зубом. Маску использовал дед Сёко, актёр. Коробка поменьше скрывала кусочек благовонного дерева. Его хранили как драгоценность, привязав шнурком с кистями к шёлковой подстилке. Из третьей шкатулки, совсем крохотной, Сёко достала уже напиленные тонкие пластинки того же дерева и угольные палочки. Сёко зажгла газ, чтобы показать гостям, как всё это работает. На торец раскалённого на огне уголька она положила тонкий деревянный квадратик, поднялась на возвышение, устроенное в гостиной, прошла в нишу — токоному, вставила палочку в бронзовую курильницу…

Синеватые струйки душистого дыма поднялись над курильницей, устремились к узкой бумажной картине, висящей на стене.

— Это — какэмоно. Оно досталось мне от прадеда. Оно старинное, из эры Эдо. Сёко осторожно коснулась пальцами пожелтевшей бумаги, от старости пожухлой, обтрёпанной по краям… Маленькая женщина в лиловом кимоно грациозно скользила, словно разыгрывая спектакль. Возвышение стало сценой, дом — декорацией из дерева, глины, бумаги… С полки на стене смотрели, неловко развалясь, большие куклы в платьях из серых пыльных кружев. Сквозь стеклянную дверь просвечивал крошечный садик. На двух квадратных метрах вилась меж заботливо уложенных камешков тропинка, краснел ягодами кустик, плоская крона полуметровой сосенки повторялась в микроскопическом прудике, наполненном журчащим водопадиком. Словно машина времени уносила домик в эру Эдо, проступавшую вещами реальными: выцветшей картиной, курильницей, глиняной маской… В двадцатом веке домик удерживало немногое: большой телевизор, электрическая плитка, чайник-термос…

Сёко достала с полки рулон и попросила высокого Сэя ей помочь. Вдвоём они сняли со стены старое какэмоно — пейзаж с японским домом, соснами и горами и повесили новый свиток. Он был ещё старее старого — желтизна расползлась по нему неровными пятнами, написанные чёрной тушью иероглифы выцвели.

— Это — наша главная драгоценность! — горделиво улыбнулась Сёко. — Самая старая вещь в доме.

— Нет, нет, — успокаивал гостей Сэй. — Вы вовсе не причиняете нам лишние хлопоты. Мы сами время от времени меняем какэмоно — так принято.

Он принёс откуда-то глиняную вазу и поставил её на полку рядом с курильницей. Ваза была рыжевато-серая, с потрескавшейся глазурью.

— Тоже старинная? — вежливо поинтересовались гости.

— Нет, это сделал я, — гордо улыбнулся Сэй. И сознался: — Картины плохо продаются. А надо жить. Учить сына. Он хочет стать скрипачом. Вот я и пробую заняться керамикой. Керамика идёт лучше. В Японии нет такой традиции — покупать картины… — И принялся оправдывать своих сограждан: — Дома у нас маленькие. Картины негде вешать. Музеи? У нас их почти нет. Впрочем, в нашем городе как раз есть музей. Это редкость. Там была моя выставка. Но картин не купили. Ни одной.

Музей в городе был новый, выстроенный всего три года назад в совершенно западном стиле. И парк вокруг, если не считать пруда с рыбками, был вполне западный. Экспонатов в музее было мало — редко расставленные скульптуры японского художника, лепившего европейцев, рисунки русской художницы, рисовавшей японцев. И несколько новых картин местных художников, недостойных никакого музея. Сэй рисовал гораздо лучше. Сёко принесла из соседней комнаты альбом с фотоснимками картин Сэя.

— Сами картины я не могу показать, — застеснялся Сэй. — Они сложены в доме матери. Мне негде их хранить. Мастерской у меня нет. Я рисую там, в пристройке, — он указал в окно на маленькую будку размером чуть побольше русского деревенского туалета. — И керамику я делаю там же…

На стене висела неоконченная картина. На небольшом холсте было то же, что и на остальных картинах Сэя — женщина с поникшей головой, с раскинутыми руками, словно распятая на кресте. Синевато-серая фигура нечётко проступала из жёлтого тумана, а из-за её спины вырывался свет. Заметив интерес гостей, Сэй снял картину со стены, поднёс ближе.

— Может, это будет интересно для вас или ваших друзей? — он подарил им пачку открыток с копиями своих картин. Художник надеялся что-нибудь продать.

В дверь позвонили — соседка пришла забрать чашку, в которой стояли на столе сущи. В доме художника и учительницы музыки не было ни одной большой чашки, и они взяли её взаймы у соседки. Та делала на продажу сущи, и они купили у неё немного для гостей. Сёко внесла в комнату сумку.

— Это подарок! — она достала завёрнутое в фуросики летнее ситцевое кимоно юкату, белое в зелёных цветах.

Кимоно было не новое, но хорошо постиранное, накрахмаленное. Поверх лежал жёлтый пояс из широкой тесьмы, пахнущий нафталином.

— А это — от меня, — Сэй протянул маленькую глиняную чашку собственного изготовления.

Шероховатую поверхность глины покрывала неровными потёками серая глазурь. В художественных салонах на Ичибанчо такие чашки продавали тысяч за пять йен — подарки были царские.

— Нет, нет, вы должны всё это взять! — горячо убеждал Сэй. — Японский обычай не велит выпускать из дома гостя без подарка…

Сёко пошла проводить гостей, накинув на плечи что-то старенькое, ветхое — не то шарф, не то плед. У автобусной остановки на проспекте русские оглянулись и не увидели маленького домика. Его закрывал большой плакат с рекламой кока-колы.

Путь китайских пельменей на празднике картошки

Тихо, тихо ползи,

Улитка по склону Фудзи

Вверх, до самых высот!

Исса

Жизнь человека — длинное путешествие с тяжёлой поклажей. Нельзя торопиться.

Японская пословица

— Двадцать первого октября в университете будет праздник, — сказал Хидэо. — Мы, японцы, отмечаем каждый сезон: весну — любованием сакурой, лето — пикником на морском берегу, начало осени — поездкой в горы.

Грядущий праздник был посвящён сбору урожая и назывался иммоникай в честь картошки иммони, поспевшей к этому времени на полях. В субботу утром на речном берегу собралось много народу — весь факультет справлял иммоникай в одном месте, в один и тот же день и час, наверное, специально для того, чтобы народ не отрывался от японской тесноты и не привыкал к простору. Широкое пространство серой гальки разбили натянутыми на колышки верёвочками, отметив для каждой лаборатории свою делянку. Делянки были маленькие, но стиснутый народ чувствовал себя привычно, меленько перемещаясь в положенных пределах. Попыток нарушить границы и установить хоть какие-то отношения между делянками не наблюдалось. Редкие шатающиеся и наносящие визиты были иностранцами. А японцы, присев на корточки, принялись трудиться.

Из речных камней сложили очаг, на иммоникай полагалось делать печку именно так, как в деревне, потому что праздник это деревенский. Из города прихватили только железный лист, чтобы накрыть печь. И дрова. Их купили в магазине — скреплённые красивыми верёвочками аккуратные поленца одной длины и толщины, словно отмеренные специально. И воду привезли с собой в канистрах, и синюю циновку. Сегодня она была столом — на ней расставили непременные пивные банки, коку и пластмассовые миски. Сидеть полагалось вокруг стола на камешках или на корточках. Но сидеть студентам было некогда. Они водрузили на самодельную печь чёрную кастрюлю — такое же набэ как у Сёко, только большое, на ведро воды.

Сгрудившись вокруг набэ, ребята не сводили глаз с закипающей воды. С первым бормотанием котла, словно со взмахом дирижёрской палочки, началось действо: студенты доставали из своих сумок пакеты, коробки и, подходя строго по очереди, высыпали в воду мясо, тофу, грибы и зелень — всё приготовленное заранее, порезанное, помытое. Никто не теснился, не толкался, не вскрикивал "ах, забыл!", каждый знал своё место — роли были распределены заранее. Когда над котлом заклубился густой душистый пар, вперёд выступил самый старший из студентов — Миура. Из его пакета посыпались в набэ белые шарики для пинг-понга. Это и была картошка иммони, та самая, знаменитая, которой посвящался праздник.

— Наши студенты — большие мастера организовывать пикники! — буркнул Шимада так, словно хотел сказать "только пикники".

Аспирант Танабу отошёл в сторонку. Ему, как старшему по званию, была доверена особая задача. Сложив из камней собственную печурку, он засыпал в неё купленные заранее древесные угли, поджёг, накрыл огонь железным листом, вытряхнул на него ломтики сырого мяса, варёную гречневую лапшу и проросшие зёрна сои. Присев на корточки, он принялся ловко ворошить дымящуюся кучу палочками, не давая ей подгореть. Ещё пятерых студентов увёл китайский доктор Чен. Он достал из своей сумки большую кастрюлю, положил туда свиной фарш, креветки и нарезанные мелко молодые зелёные перья чеснока.

— Чен готовит китайские пельмени гёза! — радостно улыбнулся Хидэо. — Гёза — очень вкусная еда!

Чен пристроил на печи рядом с набэ большую сковородку и поручил Митико превратить в гигантский омлет дюжину яиц. Митико старательно взбила жёлтую пену четырьмя палочками, Чен отправил жареные яйца в кастрюлю, доверив смешать фарш самому сильному — рослому студенту Чангу. Кореец трудился на совесть, пучок палочек похрустывал в его мощных руках.

— Ещё мешать, ещё! — командовал Чен, придирчиво наблюдая за работой.

Себе он оставил самую трудную операцию, которая по плечу только мастеру — полить фарш кунжутным маслом. Янтарная струя, блестя на солнце, текла из бутылки, забивая ароматом жареных семечек даже крепкий дух похлёбки. Внимательно глядя на залоснившуюся смесь, Чен вдруг остановил золотистый поток, оставив на дне бутылки совсем немного масла — ему была известна точная мера. Взяв другую кастрюлю, Чен замесил тесто, совсем простое — вода да мука, скатал большой шар, проткнул в нём дырку, сделал кольцо, обминая его ладонями, нарезал равные дольки. И принялся раскатывать сочни пивной бутылкой. Делал он это виртуозно. Расплющив комочек теста, ставил большой палец левой руки точно в центр сочня и, вращая его, раскатывал лепёшку по краям. Тесто плясало в руках Чена, выпархивая идеально ровным тонким лепестком. Студенты, не отводя глаз, смотрели на руки китайца — сейчас он был сэнсэем, они — учениками. Взяв в руки бутылки, ребята медленно, неловко пытались повторить летящие движения учителя. Не получилось ни у кого. И никто не сдался, не отступил. Только старательнее заработали руки, ниже склонились головы.

Выхватывая палочками из зеленовато-розового фарша маленькие комочки, студенты клали их точно на середину сочня, долго подравнивали, подчищали мясные волокна с краёв, неловкими пальцами старательно защипывали тонкое тесто, расправляли, переклеивали заново. Их занимало только одно — слепить в точности, как сэнсэй. А сколько сделано пельменей, никто не считал. Ряды красивых гёза на подносе росли небыстро.

— Япония всегда стремилась к экономике с низкой эффективностью, — проворчал муж, ему досталась всего пара пельменей — пятеро лепивших не успевали накормить десятерых своих товарищей.

— У нас много народу, всех надо занять, — вступился за свою страну Шимада. — Иначе будет безработица, преступность. Нам важно работать не эффективно, а долго.

— И безрезультатно, — тихонько буркнул голодный муж.

Она присела рядом с Митико и мгновенно слепила пару десятков пельменей. В результате фарш закончился, поднос с готовой продукцией переполнился, а варивший перестал справляться с неожиданно возросшим потоком — плавное течение процесса было нарушено. Лепильщики застыли в тягостном безделье.

— О, Вы, как всегда, работаете очень эффективно! — усмехнулся Хидэо, уводя её в сторонку. — Профессору не пристало заниматься приготовлением пищи. К тому же Ваши пельмени имеют неправильную форму! — заметил он язвительно.

Действительно, её изделия были русского фасона, без складочек.

— Какая разница, всё равно съедят! — выпалила она.

Студенты изумлённо подняли на неё глаза, Хидэо укоризненно покачал головой.

— Нет, нет, для нас, японцев, это недопустимо!

— Но студенты не успевают всех накормить! — пыталась сопротивляться она.

— Это неважно! — отмахнулся Хидэо.

То, что он принялся пространно излагать, сводилось к давно известному: для японца важно не столько достигнуть цели, сколько довести до совершенства процесс. Потому что путь к цели важнее, чем сама цель.

Слово Путь японцы наверняка писали с заглавной буквы. Ибо всё, что делает японец, для него Путь: самурайский кодекс — буси-до, боевые искусства — дзю-до, таэкван-до, айки-до, где каждый шаг "до" самоценен. Любой японец стремился к совершенству каждого шага своего Пути. И потому сэнсэй старался делать наилучшим образом всё: научные статьи, протоколы собраний… И студенты старались пройти достойно свой Путь: учёбу, научные исследования, пикники… Сейчас их Путь был Путь Китайских Пельменей. Японцы не стремились пройти свой Путь быстро, для них главное — быть в Пути. Вне Пути японцу неуютно. Неприлично. И потому хлопотала целыми днями в пустом доме Намико, выискивая себе работу. Потому суетился в лаборатории Хидэо, хоть книжки переставляя, но занимая себя допоздна. И студенты потому же подрёмывали вечерами у компьютеров, не уходя домой, — они старались быть при деле, в Пути.

Студенты лепили пельмени третий час. Присев на корточки, скрючив спины, они лепили тщательно, самозабвенно. Хотя могли бы праздно стоять и смотреть на ясное солнце, высокое небо и на парней, что возились, сталкивая в реку товарища. Они могли бы смеяться вместе со всеми, когда бедолага плюхнулся в воду, но они работали, не разгибаясь, не поднимая глаз. Их волосы растрепались, футболки намокли от пота. И хотя в пельменщики их никто не определял, они не пытались улизнуть. И не выглядели усталыми, несчастными. Напротив, они держались гордо, словно избранные — они работали. Оставшиеся же без дела смотрели на них с завистью. А лепильщики работали так рьяно, словно боялись, что работу у них отнимут. Работали жадно, словно дорвавшись до дела любимого, желанного.

— Посмотрите-ка на них! — сказал насмешливо Шимада. — Им всё равно, что делать, лишь бы делать, работать. Им больше ничего не надо!

А она стояла, наслаждаясь солнцем, свежим запахом воды, горячим соком пельменей, от мяса сытных, от креветок лёгких, душистых от кунжутного масла и чеснока, и думала: а может, так и надо проходить свой Путь, заботясь о том, чтобы каждый шаг его был достойным? Стараться сделать совершенным всё, любую мелочь, к которой прикоснулись твои руки? И радоваться каждому шагу Пути. И не рваться, запыхавшись, к цели, проскакивая как попало ведущие к цели ступени — неповторимые дни своей жизни? Она думала, что западная идея цели отнимает у человека самое прекрасное — настоящее, превращает его в мрачного пессимиста, потому что если постоянно смотреть на то, что в конце Пути, то получится, что цель жизни — смерть. А если думать о Пути, то окажется, что цель жизни — жизнь.

Шимада присел на корточки, стал кормить свою маленькую собачонку пельменями из своей миски, своими палочками. Собачонка благодарно тёрлась о брючину его мятого тренировочного костюма, оставляя клочья рыжей шерсти, хорошо заметные на чёрном. Студенты доели похлёбку, собрали в пластиковые мешки мусор, оставляя на берегу идеально чистую гальку. Разнеженный пельменями и солнцем Хидэо вызвался отвезти своих русских гостей домой, но по дороге свернул с шоссе.

— Вы обязательно должны посетить этот буддийский храм!

Стриженые кусты стряхивали капли внезапно налетевшего дождя на дорожку, вымощенную большими плоскими камнями.

— Здесь всё имеет особый смысл. Вот эта тропа, например: твёрдый камень — хороший период жизни, земля между ними — плохой, — Хидэо вздохнул. — В моей жизни их было не так много, твёрдых камней…

Осторожно переступая по каменным островкам удачи через беду — размоченную дождём грязь, она заметила среди зелени тёмное старое дерево храма, воскликнула:

— Посмотрите, как красиво!

И поскользнулась.

— Идти надо, сосредоточившись не на цели, а на Пути, — засмеялся муж, подхватывая её. — А то сядешь в лужу.

Через несколько дней Хидэо принёс фотографии, сделанные на празднике иммоникай. Там почти не было лиц — только согнутые спины.

Один счастливый день

Уж осени конец,

Но верит в будущие дни

Зелёный мандарин.

Басё

Муж торопился закончить работу, до его отъезда оставалось совсем немного времени.

— Зачем Вы всё время ставите себе какие-то цели? — с мужчиной Хидэо обращался иначе, чем с ней, с женщиной — не журил, не поучал, но иногда не выдерживал всё-таки, принимался руководить: — Не спешите! Просто работайте! А успеете ли Вы закончить работу или нет, разве это важно?

Хидэо интересовал Путь. А они рвались к цели. Они привыкли доводить дело до конца. Она помогала мужу, вместе с ним просиживая в лаборатории допоздна.

— Как много вы сделали! — довольно улыбался Хидэо, принимая из их рук толстые пачки рукописей. И словно спорил с кем-то: — Нет, русские — не лентяи! — Напуганный бурным потоком их слишком результативной деятельности, он даже пытался их притормозить. — Вы чрезмерно быстро всё делаете! На работу аналогичную вашей коллега из Осаки потратил семь лет! Каждый опыт он повторял сорок раз!

Семь лет, сорок раз — для Хидэо это было ценно само по себе, его не смущала несоизмеримость усилий и достигнутого результата, весьма скромного. Им не удавалось внушить Хидэо ценность цели, ему не удавалось заставить их повиноваться законам Пути…

В воскресенье они проснулась рано и долго лежали, прижавшись друг к другу, на нагретом солнцем татами. Тёплый ветерок влетал через открытую балконную дверь, принося запах сухой ноябрьской травы, утренняя улица молчала. Нехотя поднявшись, они тихонько побежали к парку, устроились делать зарядку на своём любимом месте — на пригорке под дощатым навесом. Муж подтягивался, ухватившись руками за деревянную перекладину, обвитую вьюнком. А она рассеянно подбрасывала теннисный мячик и смотрела, как сухие цветы падают на его плечи, путаются в волосах. Пожилой японец привязал к качелям большую песочную собаку, надел белые перчатки и стал пинцетом собирать мусор в пластмассовый пакет. В маленьком парке было чисто — старик управился быстро, полил клумбу, отвязал собаку… Почувствовав свободу, животное рванулось, схватило на лету зубами теннисный мяч, легко опрокинуло щуплого хозяина, потащив его по бетону дорожки — падая, старик не выпустил из рук поводок. Поднявшись, он покрепче намотал на руку ремень, потёр ушибленную ногу, достал из сумки свой теннисный мяч, стал упрашивать собаку обменяться. Но она, крепко ухватив зубами трофей, не соглашалась — чужой мяч был красивее, новее. Старик кланялся иностранцам, извинялся, улыбался. И они поклонились ему и побежали домой. У самого подъезда старик нагнал их, вернул мяч. Ещё раз поклонился, извинился… Собака шла за ним, виновато опустив голову.

Они долго рассматривали карту, решая, где им провести этот день. Последний день вдвоём в Японии. По всему полю карты были разбросаны значки: ворота с загнутыми вверх концами перекладин — шинтоистские шраины и паучки свастики — буддийские храмы. Возле одного из них было написано "Ринодзи". Слово звенело, как этот прозрачный осенний день — Ринодзи! И они, не колеблясь, решили идти туда. Вдыхая лёгкий воздух, солнечный, сухой, они поднялись на длинный холм, плотно заставленный храмами. В высоком синем небе кружили ястребы, пахло разогретой смолой — начало ноября на севере Хонсю, как московское бабье лето. Дорога шла между высоких сосен и могил. Близко к кладбищу, по-японски близко стояли дома. Футонги сушились почти на надгробьях, занавески в открытых окнах развевались, доставая статуи Будды… Как можно жить, вечно видя могилы и не только при солнечном свете, но и в ненастье, в дождь? — одинаково подумали они. И поспешили прочь.

За забором из железных прутьев среди лиственной зелени сада темнели старые деревянные постройки, поднималась к небу четырёхъярусная башня, но вход в сад наглухо запирал приземистый храм. В поисках прохода они тыкались по крошечному дворику до тех пор, пока пожилая служительница, бесконечно кланяясь, не указала им на узкий коридорчик между двух древних строений. Там стоял абсолютно современный, как в метро, турникет, открывавшийся тремя монетками по сто йен. Пока они рылись в кошельке, служительница провела двух пожилых японцев в храм, и они, наспех помолившись, прошли в сад бесплатно. Но заподозрить служительницу в расовой дискриминации русские не успели — молодые японские супруги с двумя детишками направились к турникету, хотя могли бы тоже, маленько помолившись Будде, сэкономить тысячу двести йен. Но честные японцы честно разбирались: кому на молитву, кому — просто погулять. Буддийский монастырь Ринодзи — не только для прогулок. Вдоль дорожки стояли маленькие деревянные будочки для медитаций. Возле них, вытянувшись, как часовые, застыли девушки, охраняя покой тех, кто медитировал внутри.

За будочками начинался тесный мирок прибранного японского сада — ни одного неподстриженного куста, ни одной веточки, торчащей помимо правильной формы — шары кустов, горизонтальные пластины сосен… Железные беседки и каменные фонари вырастали естественным продолжением этой геометрической зелени. Тропа извивалась, уводила в заросли, ныряла в чащу. В извивах был резон — они делали небольшой сад таинственным, огромным. За каждым поворотом открывалась новая, неожиданная красота. По горбатому мосту они перебрались через поток, пошли вдоль мелкого пруда. Небольшой бурун на воде следовал за ними — разноцветные карпы, сбившись тесной стайкой, сопровождали их. Они остановились, плеск воды замер тоже.

— Ну, идите сюда! — присел у воды муж, и рыбы дружно подплыли, повинуясь голосу, а одна, белая в оранжевых пятнах, высунула голову из воды, взяла хлеб прямо из его рук, как собачонка. Муж выпрямился, улыбаясь. И тут ему на грудь села стрекоза. Она сфотографировала мужа близко-близко. Из-за стрекозы, конечно.

Недалеко от буддийского храма стоял небольшой шинтоистский шраин, и это было обычно — японцы молятся сразу нескольким богам. А возле него теснились магазинчики. И это не было диковиной — практичные японцы умеют заботиться одновременно о душе и о теле. У храмовых ворот под навесом лежали крупные валуны: побольше — стол, поменьше — стулья. Парни, пировавшие за каменным столом с банками кока-колы, завидев их, поздоровались, поклонились, подвинулись. А русские уселись на гладкие камни и долго ели японские сладости, оттягивая минуту прощания с тем, что им так не хотелось покидать, с Ринодзи. За окнами автобуса в последний раз мелькнул храм, выступающий из пышных крон на вершине холма… И тут муж вспомнил, а может, придумал, что ему непременно надо купить какую-то вещицу для автомобиля.

— Автомагазин? — удивлённо переспросил мужчина на соседнем сиденье.

Он не понимал, почему его вдруг разбудили? Но адрес магазина назвал, хотя и очень приблизительно — двести тридцать шестая дорога. Они блуждали до темноты, пересекая улицы, сворачивая в переулки.

— Ты, как японец, всё оставляешь на самый последний момент! — ворчала она.

И думала, как хорошо, что им надо что-то искать и не возвращаться домой, где их ждали раскрытые, наполовину уложенные чемоданы. Где уже поселилась разлука.

Улочка пахла жареной рыбой. Торговка расположилась в маленькой нише, почти на тротуаре. Из застеклённой витринки женщина достала ещё тёплого варёного кальмарчика, заколотого, как шпилькой, зубочисткой, чтобы не дать вывалиться рисовой начинке. Рассматривая странное существо, муж решил, что это вовсе не кальмар, а каракатица и откусил букетик щупальцев, оставляя ей лучшую часть — гладкое тельце. Они ели, стоя на узком тротуарчике, и уступали дорогу прохожим, прижимаясь к стене. А потом по очереди отхлёбывали китайский чай, передавая друг другу тёплую баночку… Маленькая улочка ручейком влилась в большую реку ревущей дороги. Они поднялись на высокую эстакаду перехода, остановились… Над их головами догорали последним закатным светом оранжевые края тёмно-синих облаков, под их ногами мерцали неоном яркие пятна рекламы, гудела машинами двести тридцать шестая дорога. Главным дорогам в Японии давали маленькие номера, а эта была неглавная, двести тридцать шестая. Но для них она была важна. Ведь они прошли её вместе.

— Как же Вы будете теперь? — Хидэо тревожно вглядывался в зеркальце заднего вида, пытаясь поймать её лицо. — Вам стоит теперь почаще звонить в Москву.

В машине, возвращавшейся с вокзала, стало одним пассажиром меньше. В студенческом зале к ней подошла Митико, положила на стол две груши.

— Это — благодарность за шоколад, который Ваш муж привёз мне из Москвы! Здесь две штуки, я не знала, что он уехал…

Шимада подвинул поближе к ней обогреватель.

— Холодно становится. Осень.

Вечером она не смогла пойти сразу в свой опустевший дом, свернула к Николе.

— Страдаешь? — обняла её Вероника, увлекая в комнату.

— По такому мужику стоит страдать! — солидно выпятил грудь Никола и достал бутылку сливовой настойки. — В последний раз мы с ним не допили.

— А где твой сеньор? — защебетала Элизабет, забираясь к гостье на руки.

— Она тоже его полюбила! — улыбнулась Вероника, гладя дочку по голове.

Через несколько дней она получила в мастерской фотографии, сделанные в Ринодзи, вложила их в альбом, купленный в магазинчике возле двести тридцать шестой дороги. Он назывался "Один счастливый день". А стрекоза на снимке не получилась — так, чуть заметная чёрточка на светлой рубашке, расстёгнутой у крепкой, загорелой шеи.

Пятого ноября телевизор сообщил важную новость — на севере острова Хонсю листья начали менять цвет. В университетском городке покраснели гирлянды плюща на стенах корпусов.

— А Вы, я вижу, перешли на сезонную одежду, — ласково улыбнулся Хидэо, указывая на её красный свитер. — В нашей префектуре листья начинают менять цвет, это очень красиво, жаль, что ваш муж не увидел. Кстати, в его бумагах я обнаружил новый адрес. Он сменил работу?

Хидэо говорил так, словно отныне муж обязан был каждый шаг своей жизни согласовывать с сэнсэем.

— Зачем же он это сделал? Это так легкомысленно! — разволновался Хидэо. — Оставить солидную государственную фирму ради маленькой, частной! У нас в Японии так не делают!

— У нас всё иначе, — вяло ответила она. Ей не хотелось спорить.

В воскресенье она пошла в город. Без дела, просто так. На храмовой горе возле лестницы, сбегающей вниз, остановилась, подняла глаза… Всё изменилось. Океан придвинулся, стал необъятным, блестящим, синим. Покрылся чёткими белыми чёрточками кораблей, невидимых прежде за дождями, дымкой. Прозрачный осенний воздух проявил тончайшие детали старых храмов, каждую иголочку сосен… Две пожилые японки, поднимавшиеся ей навстречу, вдруг замерли, просияв, и заговорили быстро, возбуждённо, указывая наверх. Там происходило что-то необычайное, чудесное. Она обернулась. На вершине горы горели алым на солнце пурпурные клёны.

— Кавай, кавай-деснэ? — взволнованно повторяли женщины. — Красиво, красиво, не правда ли?

Она согласно выдохнула "хай!" И нагнулась, чтобы поднять красный кленовый лист. Формой он походил на русский, но размером был маленький и вырезан тонко, замысловато — истинно японская вещь. Округлые листья гинкго золотыми монетами рассыпались по аллее, тихонько опускались на камни старого кладбища…

В городе торговали овощами с грузовиков, пришедших из ближних деревень. Горожане закупали впрок, правда, не мешками, как в России, а всего лишь небольшими бумажными пакетами. Да и овощи были другие: белая длинная редька, брокколи, китайская капуста… Горы придвинулись, проникли в город красным, золотым. Цветные листья, завоевав всё пространство наверху в горах, спустились в скверы, в парки, растеклись по улицам бесчисленными искусственными повторениями. У дверей магазинов и ресторанов повесили сезонные украшения — пластмассовые ветки пурпурных клёнов. Винные лавки выставили на видное место пивные банки с осенними листьями на боку, книжные магазины и киоски положили в витрины открытки с осенним лесом. Она впервые увидела японскую осень. А ведь она уже кончалась, промелькнув быстро, как один счастливый день.

К концу ноября листья стали опадать, оставляя радостный город скучным, серым. Рабочие укрывали пальмы соломенными шалашиками, мыли из шлангов деревья, а потом обвязывали стволы и ветви рисовой соломой. Город готовился. Скоро зима.