Уродливый ворон -
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!
Басё
Зимой на солнечной стороне улицы…
С треском лопнул кувшин:
Ночью вода в нём замёрзла.
Я пробудился вдруг.
Басё
Чтобы холодный вихрь
Ароматом напоить, опять раскрылись
Поздней осенью цветы.
Басё
Она проснулась оттого, что у неё замёрз нос. Открыв глаза, увидела прямо перед собой ледяную корку на подушках у балконной двери. Дверь — одинарная, холодная, сверху донизу стеклянная, да ещё раздвижная, оставляла у полозьев широкую щель. Заткнуть её навечно было нельзя — на балконе стояли канистра с керосином и стиральная машина. Только подушки для сидения на полу, принесённые Намико, прикрывали щель. Теперь они примёрзли к двери. А не будь подушек, примёрзла бы её голова.
— Зиму в Японии не живут, переживают! Зимними ночами в доме бабушки замерзала вода в вазе с цветами, — рассказывал уроженец здешних мест Шимада. — Вылезти из футонга стоило большого напряжения воли…
Интересно, почему Шимада говорил в прошедшем времени? В его теперешнем доме по утрам было, наверное, не теплее. Японцы, как и она, отапливали свои жилища керосинками. Днём они кое-как прогревали дом, но на ночь их выключали, чтобы во сне не сгореть или не угореть. И потому утром… Ну что хорошего может быть в квартире с одинарными щелястыми окнами, что простояла без отопления всю зимнюю ночь?
— Вам хорошо! В японских домах теплее, — завидовали ей иностранцы из международного общежития.
Их просторные хоромы с линолеумом вместо тёплых татами даже днём удавалось прогреть не лучше, чем до пятнадцати градусов, сколько керосина ни жги. А за ночь тоненькая бетонная стенка выпускала наружу всё тепло, так что к утру в комнатах устанавливалась такая же температура, как на улице, минус пять. Японская зима несерьёзная: даже здесь, на холодном севере Хонсю. Что такое для русского минус пять? На улице. Но если минус пять дома…
Оттягивая страшную процедуру подъема, она поглубже зарылась в футонг. Усиленный на зиму московским пледом, одеялом Намико и всеми тёплыми тряпками в доме, футонг стал похож на звериную нору. И для того, чтобы по утрам из этой норы выбираться, она разработала целую процедуру. На мгновение высунув руку из футонга, включила маленький электрический обогреватель, с вечера поставленный на татами рядом с постелью. Выждав несколько минут, пока ледяной воздух прогреется хотя бы чуточку, она натянула под одеялом тёплый халат, ночевавший вместе с нею в постели — иначе его утром невозможно было бы надеть. Собрав всю волю в кулак, она вынырнула в морозное облако комнаты, опрометью кинулась в столовую, нажала кнопку большого керосинового обогревателя и побежала обратно в спальню. Завернув по пути к телевизору, нырнула обратно в тёплую берлогу футонга.
Показывали прогноз погоды. На южной части карты Японии покачивались зонтики с каплями дождя, на севере улыбались снежные бабы — там шёл снег. На кривых дневного изменения температур полуденные горбы таяли, как у оголодавшего верблюда. И без слов всё было понятно — зима. Пущенная на полную мощь керосинка быстро разогрела воздух. Окна в столовой заплакали. Но она всё равно накинула на плечи пальто — туалет и ванная располагались рядом с прихожей. Эту часть квартиры отсекала гармошка раздвижной двери. С приходом холодов стала понятна ценность этого сооружения, казавшегося летом ненужным. Если раздвинуть гармошку, спальня, столовая и кухня нагревались быстрее, и керосина шло меньше. Но третья комната, прихожая, ванная и туалет плохо прогревалась даже при сложенной гармошке — Вероника с Николой звали это место в её квартире Сибирью. Сами они зимой даже на ночь не выключали кондиционер, оплачивая огромные счета за электричество.
Выйти утром в Сибирь было нелёгким испытанием. Она шагнула в ванную, как в прорубь, повернула ручку газовой колонки, намереваясь принять душ. Колонка работать отказалась. Кое-как поплескав на лицо ледяной водой, она посмотрела на себя в зеркало — зрелище было жуткое: посиневший нос, на плечах пальто… Придётся просить Намико вызвать мастера, чтобы починить колонку, — тоскливо думала она, натягивая спортивные брюки. В последнее время выгонять себя на пробежку становилось всё труднее — уж больно тоскливо было в парке зимой — голые ветки да вороны. И серый океан заодно с серым небом. Она нехотя открыла дверь на галерею… И замерла. Дальние горы, ближние холмы, городская улица — всё было бело. Ночью выпал снег, первый снег этой зимы.
— Юкки, юкки! — радостно кричала девочка.
Милое это слово по-японски означало снег. Девочка бежала по заснеженной дорожке парка вприпрыжку и, завидев знакомую иностранку, не поклонилась церемонно, как обычно, а помахала издали рукой, улыбаясь заспанным личиком. Её рыжий щенок по имени Пу рвался, натягивая поводок, и возбуждённо скулил, принюхиваясь к незнакомому запаху, это был первый снег в его жизни. Они часто встречались по утрам в парке: она делала зарядку, девочка гуляла со щенком. Девочке было лет четырнадцать, она охотно болтала по-английски, не очень смущаясь. Но сегодня она только смеялась и бегала без удержу, как её щенок. Потому что выпал снег. Оказалось, многие кусты сохранили плотные тёмно-зелёные листья. Они были незаметны среди серых веток, но теперь под снегом горели ярко — листья и… цветы. Наверное, старые, засохшие? Она подошла поближе — занесённые снегом кусты были густо облеплены лопающимися бутонами — бело-розовыми, свежими… Цветы, пришедшие вместе с первым снегом! В середине декабря! Парень, выскочивший в парк побегать, увидел цветущий куст, вернулся домой за фотоаппаратом. И долго прилаживался, чтобы получше снять. Молодая мама наклонила веточку с бутонами пониже, поближе к личику своего малыша, заговорила, улыбаясь. Значит, и для привычных японцев это чудо — зимние цветы.
Среди снега стали заметнее в садах золотые шарики хурмы — её оставляли подвялиться прямо на ветвях. Самая вкусная вяленая хурма получалась именно из круглых плодов, вяжущих, костлявых, а не из сладких четырёхугольных, без оскомины и семян. Вяленая хурма — зимнее японское лакомство. С приходом холодов её стали продавать в каждой овощной лавке. В дорогих магазинах ту же хурму упаковывали в красивые деревянные ящички, так получался подарок — недешёвый, зато сезонный, зимний. Некоторые хозяйки нанизали хурму на верёвочки и развесили под крышами своих домов рядом с белыми хвостами редьки и длинными кочанами китайской капусты — японцы подвяливали овощи перед засолкой.
Дешёвая лавка, торгующая одеждой, выставила в витрины простые тёмные кимоно, стёганые, как наши телогрейки, зимнюю одежду для стариков, приверженцев традиций, для бедных людей. На автобусной остановке пахло нафталином от толстых пальто, извлечённых из шкафов по случаю снега. Люди приоделись потеплее, а детям, даже новорождённым, шапок не надели. Снег таял на мягком ёжике чёрных волос на непокрытой головке младенца, обвисшего мягким тельцем в недрах общей с мамой куртки. Малыш постарше, пристёгнутый к материнской спине, бесстрашно болтал высунутыми из рюкзачка ножками в тонких носочках — японское закаливание сурово.
— Так лучше для ребёнка, — спокойно говорили японки.
А русские матери приходили в ужас.
— В детском садике сын сидит на промёрзшем с ночи линолеуме, там все дети в соплях! — жаловалась Галя.
А уже пообвыкшаяся Наташа была довольна — её первоклашка-дочь бегала кроссы по улице босиком, а в школу ходила по морозу в короткой юбке и гольфах с голыми коленками.
На шоссе выстроилась длинная вереница брошенных машин — водить по снегу японцы не умели. Вернее, они не пробовали это делать. Снег — это опасно! По снегу ездить нельзя! Такие предупреждения развешивали на дорогах, произносили по телевидению, радио… И дисциплинированные японские водители, завидев первые снежинки, бросали машины прямо там, где их застигло стихийное бедствие, и рысцой бежали к ближайшей автобусной остановке. Автобусу было позволено ездить и в снег. Но в цепях. Он подполз, тяжело ворочая колёсами, обёрнутыми серьёзным железом, зловеще лязгающим по едва припорошенному снежком асфальту. Автобус отставал от расписания, но длинная очередь ждала терпеливо — ведь выпал снег! И на цепи люди смотрели серьёзно, без ухмылки, не считая предосторожность излишней. Рабочие посыпали дорогу какими-то белыми гранулами. Мешки с этим средством были приготовлены заранее и сложены в ящики на прочных бетонных основаниях, поставленных у крутых извилин шоссе. Ящики не запирались: каждый мог в случае нужды достать мешок и посыпать дорогу — север Хонсю встречал зиму во всеоружии.
Первого декабря в университетском городке заработала котельная, батареи в корпусах стали тёплыми. Затопили точно в первый день зимы, по календарю, и топили по расписанию — с девяти утра до шести вечера. В шесть отопление отключали, и оставшиеся трудиться после официального окончания рабочего дня спасались керосиновыми обогревателями. Но и их выключал последний уходящий. За ночь бетонный дом промерзал до костей, до арматуры.
— Сегодня — первый снег нынешней зимы, — улыбнулся ей шедший по коридору Сато и шмыгнул покрасневшим носом.
Даже по случаю холодов он не изменил японским традициям и продолжал носить пластмассовые шлёпанцы на босу ногу.
— Первый снег для нас праздник, — сказал Шимада, потирая озябшие руки.
Митико, ставшая круглой в двух толстых свитерах, куталась в толстый шарф и кашляла. Многие студенты кашляли. Должно быть, они мёрзли в экономных родительских домах и в университете старались отогреться — не ограничиваясь батареями, разгоняли печь на полную мощность. Запас керосина быстро таял, и лабораторный техник Ямазаки то и дело ходил с канистрой в подсобное помещение, где стояла цистерна. Кобаяси ворчал на расточительность молодого поколения, за топливо он платил из лабораторных денег. В студенческом зале пахло керосином. У её домашнего обогревателя была хотя бы труба, а в стене столовой — дырка. Студенческая же комната отапливалась по-чёрному. При включении обогревателя полагалось открыть окно, но ребята, сохраняя тепло, ограничивали вентиляцию фрамугой над дверью, ведущей в коридор. Эта фрамуга была единственным источником тепла для Хидэо. Он широко открывал дверь своего кабинета, расположенного напротив, а свой обогреватель никогда не включал, экономя керосин. Он и электричество экономил, сидя зимними вечерами в тёмной комнате, освещённой только тусклым экраном компьютера.
— Поздравляю всех с первым снегом! — весело влетел в студенческий зал Хидэо. И захлопотал заботливо: — Сегодня после обеда Вам принесут новый обогреватель. Я договорился.
Её бытовые проблемы он решал отменно — на холод она пожаловалась только вчера. Батареи в её кабинете не было, а маленький электрический камин не справлялся с морозом. Ровно в час в дверь её кабинета постучали. Расторопный юноша в чёрном костюме внёс большую коробку.
— Это — газовый обогреватель. Вам не придётся хлопотать с керосином! — вежливо известил он по-английски.
Сняв пиджак, он приколол зажимом тёмный галстук, закатал рукава белоснежной рубашки и присоединил машину к газовой трубе — вода и газ были в каждом кабинете. На прощание он вручил визитку — на случай неполадок — и с поклоном удалился. Обогреватель был элегантный, кремовый, с сияющей латунью эмблемой знаменитой японской фирмы, Но, включая его, полагалось открыть окно. Иначе кабинет заполнял запах газа.
Рано утром позвонила Намико, чтобы известить — в одиннадцать придёт мастер чинить колонку. Милая Намико, как и её муж, мгновенно исполняла все её житейские просьбы. Неожиданно освободившееся утро она решила посвятить хозяйству. Зимой у неё появилась новая забота — ходить на бензоколонку за керосином. Жители частных домов поступали проще — они выставляли канистры за ворота, доверяя их заливку бегавшей по району машине. Но она не знала, где поставить канистру в многоэтажке, как оплатить счета… На бензоколонке парень и девушка, стоявшие навытяжку, как часовые, стремглав бросились ей навстречу. Парень выхватил из её рук канистру и помчался её наполнять. Девушка, приняв деньги, ринулась к кассе бегом и вернулась с чеком и сдачей. Парень сам завинтил крышку канистры, едва ворочая закоченевшими пальцами. И у девушки лицо было сизым от холода — они работали на ледяном ветру в лёгких форменных курточках. А брюки им позволили надеть совсем недавно — в ноябре они стояли на ледяном ветру в шортах с коленками такими же синими, как носы. Едва отдав ей канистру, парень рванулся к подъезжающей машине, подхватил шланг, чтобы её заправить. Девушка приняла деньги и выбежала на улицу, отмахивая рукой — путь свободен. Водитель из машины даже не вышел.
Вслед за бензоколонкой в программе её хозяйственных дел значилась химчистка. В лёгких туфельках шла она по тротуару — сухому, чистому — утреннее солнце съело вчерашний снег без остатка. Внезапно налетевший ветер закрутил метель. Через минуту она уже утопала по щиколотку в мокром снегу и в химчистку вошла как снежная баба. Малюсенький закуток умудрился на пяти квадратных метрах уместить прилавок, вешалку, газовый обогреватель… Две японки тихо переговаривались, разложив на столе шёлковое чёрное кимоно с вышитыми цветами. Женщины водили пальцами по швам, должно быть, обсуждали, как их распороть. Дорогие кимоно распарывали перед тем, как их почистить или постирать, а потом сшивали заново. Завидев её, приёмщица прервала разговор и сама принялась отряхивать от снега принесённые вещи, не позволяя клиентке ей в этом деле помочь. И пяти минут не заняло посещение химчистки, но за дверью её уже встретила весна. Под ярким солнцем прямо на глазах таяли сугробы, по мостовой текли ручьи. Теперь идти пришлось не по снегу, а по воде — таковы капризы океана, хоть и Тихого, но капризного, меняющего погоду мгновенно, однажды летом уже накрывшего её на побережье внезапным дождём…
Мастер включил колонку, и она выдала горячую воду. Мастер пожал плечами и ушёл, сказав спасибо — "аригато." На следующее утро колонка забарахлила опять. Она опять позвонила Намико и услыхала застенчивое:
— Вы принимаете душ утром? Надо попозже. Теперь зима.
Из сбивчивой, смущённой речи Намико выходило — надо ждать, пока на солнце оттают трубы, в которых за ночь замерзала вода. Ждать солнца пришлось и при попытке постирать — замёрзшее масло заклинило кнопки машины. Машина заработала только к полудню — солнце сделало своё дело. Сильное японское солнце вообще стало очень важным в зимней жизни. Хидэо переставил свою пишущую машинку поближе к окну, иначе в ней замерзала смазка. В погожие дни можно было не включать обогреватель и обходиться солнечным теплом. На солнечной стороне улицы за день оттаивал ночной снег и лёд. А поскольку снегоуборочных машин и даже дворников со скребками городу не полагалось, люди предпочитали ходить по солнечной стороне улицы — движение людей в городе стало определять солнце.
Именно зимой почему-то вспомнилось, что Япония — страна восходящего солнца и само слово "Япония" пишется двумя иероглифами — "солнце" и "корень". И что издревле японские цари получали имена с концовкой — "хико", что означало "любимец солнца". И что японцы ведут свой род от богини солнца Аматерасу, и в японском многобожии место этой богини особенное…
Торговые ряды и японские боги
Ива склонилась и спит.
И кажется мне, соловей на ветке -
Это её душа.
Басё
За левым окном автобуса мелькнули красные тории шинтоистского шраина, за правым — деревянный забор буддийского храма. Два разных храма на одной улице — вещь для Японии обычная. Вещь нужная, потому что новорожденного японцы несут к богам шинто, покойника — к Будде. Ведь шинтоистский обряд жизнерадостен, буддийский мрачен. А на свадьбе японец успевает побыть ещё и христианином. А почему бы и нет? Венчание в христианской церкви так красиво! И современно. Венчание — знак приобщения к западной цивилизации, знак принадлежности к почтенному обеспеченному классу. Как этикетка универмага Фуджисаки на костюме. А о Христе вряд ли кто вспоминает, склонив голову перед священником. Доктринами тут себя не обременяют, к богам тут отношение спокойное. И повенчанный как христианин японец, на той же свадьбе быстренько переодевшись в кимоно, становится шинтоистом и исполняет брачный ритуал дедов. К богам тут отношение практичное: японец выбирает тех, что больше подходят к случаю.
— Когда я прилетаю в Америку, — говорил суперкомпьютерный профессор Такасими, — я становлюсь христианином, а в Японии я буддист.
А новорожденного сына он носил в шраин. К богам тут отношении свойское. Японец в японской сказке связывал верёвками статую бога, приговаривая:
— Если выполнишь мою просьбу — развяжу.
Словом — работай, коли ты бог. А работаешь плохо — получай наказание, хоть ты и бог.
— Наша родная японская религия шинто — простенькая, языческая. У храмов волки стоят, обезьяны, овцы… — улыбался Шимада. — Священники исполняют необременительные службы в шраине в свободное от работы где-нибудь на фирме время. А буддизм — он импортный, из Китая, слишком сложный для нас. Поэтому целиком мы его не приемлем. И из христианства мы выбрали самое упрощённое и практичное — протестантство.
Торговые ряды нарядились в зелёное, красное, золотое — цвета католического Рождества. Красные Санта Клаусы, золотые ленты и колокольчики, зелёные венки и ёлки в каждом ресторане, магазине. Все ёлки пластмассовые. Только Кокусаи-отель устроил в фойе огромную, метров в пять пирамиду из красных живых цветов, рождественских, американских. Там их называли "Святая ночь". Отелю хотелось оправдать своё название международного и по-американски отметить неяпонский праздник — Рождество. В круглом зале универмага "141" — "Ичи-йон-ичи" ребятня обступила невиданное западное чудо: большой, в рост человека кукольный домик, разрезанный так, чтобы открыть уют маленьких спален, гостиных, населённых игрушечными человечками, рождественский домашний уют.
Народу на Ичибанчо было несметно. Словно весь город, забыв на время Будду и своих шинтоистских богов, устремился в торговые ряды. Ведь Рождество — повод для подарков. Может, за то и приняли этот праздник японцы? Ведь для них так естественно дарить, они вечно что-нибудь дарят. И торговцы рады были обратить Японию в христианство. Хотя бы на пару рождественских недель. И только в торговых рядах. В прочем городе христианским праздником и не пахло.
— Да что Вы, какое христианство! — на перекрёстке улиц белолицая старуха раздавала прохожим маленькие, сложенные гармошкой книжечки — до такого размера ей удалось отжать Библию. — Сама Библия слишком сложна для японцев! Они и этого читать не станут! — ворчала бабуся, вручая книжечку пожилому мужчине.
Глянув рассеянно на первую страницу, он выбросил крошку-Библию в мусорницу и устремился к вынесенному на улицу прилавку — там шла распродажа рождественских подарков для детей. Через минуту в его руках был набитый сладостями красный чулок Санта Клауса. Проводив мужчину презрительным взглядом, дама обратилась к ней ласково, как к своей:
— Вы-то наверняка читали Библию…
Даже слово "Россия" старушку не остудило — разница между православными и католиками казалась такой несущественной здесь, среди японцев. Женщина оказалась родом из Голландии, в Японии жила уже двадцать пять лет, безуспешно пытаясь привить на здешней земле христианство.
И всё-таки христиане в Японии были. Хидэо уже десять лет ходил в баптистскую церковь.
— Наша семья всегда держалась буддизма, — объяснял он. — Однако в Англии я стал посещать баптистов, и какое-то время я и моя семья были раздвоены. Но, поскольку я — старший сын, и после смерти отца я всё в семье решаю, я запретил жене и матери ходить в буддийский храм, и теперь мы только христиане.
Однажды, соскучившись воскресным одиночеством, она попросила Хидэо взять её на службу. А он обрадовался, что введёт в общину новую прихожанку. Церковь стояла совсем недалеко от её дома, на Ягияме. Небольшая, деревянная, обшитая выкрашенными в голубое досками, она выделялась среди соседских домишек только шпилем с крестом. У входа в церковь всегда цвели цветы. Небольшой дворик, вымощенный плитками, был вымыт так чисто, что разуться хотелось уже здесь. Но у баптистов не разувались. У них царил Запад — от прихожей с раздевалкой и западным туалетом до молельного зала с мягкими стульями. Вместо алтаря тут была сцена, вместо икон — большой букет в красивой вазе. И только высокое окно над сценой несло в себе нечто церковное — серебристый витраж — серый крест на голубом.
Она стала приходить в церковь каждое воскресенье. Здесь было тепло в холода, прохладно в жару — электричества для больших кондиционеров богатые баптисты не жалели. В хорошую погоду настежь открывали окна, и ветерок с океана красиво колыхал тонкие дорогие шторы. Ей нравилось идти к своему месту среди поклонов и улыбок, нравилось смотреть, как юная девушка садится за пианино и играет что-то светлое — так всегда начиналась служба. Пастор в дорогом костюме и модном галстуке поднимался на кафедру и читал проповедь. Понять японскую речь она не могла, но при входе каждому вручалась программка вроде театральной — план службы. А садившийся рядом Хидэо помогал японский текст перевести. Потом наступал черёд псалмов. Перед микрофонами на сцене появлялась щупленькая девушка в сильных очках и парни с электрогитарами. Певица тоненьким голоском выводила красивые западные мелодии, а прихожане, поднявшись со своих мест, хором подпевали. Тот, кто нетвёрдо знал слова, мог подглядеть их на большом экране возле кафедры — с проектором управлялся один из верующих, студент. Текст можно было прочесть и в книжечках, которые имелись у всех прихожан. Ей тоже выдали одну из церковной библиотеки вместе с Библией на английском языке.
Ей нравился комфорт и уют церкви. И приветливые прихожане, встретившие её, как родную. Её первое посещение церкви началось с того, что по просьбе помощника пастора, молодого адвоката, она по окончании службы встала и рассказала всем о себе — когда и где родилась, где работала и учились — так всюду принимали новичков в Японии — на работе, в церкви. Тогда было первое воскресенье апреля, и вслед за знакомством стали поздравлять всех, кто родился в этом месяце, такой здесь был обычай. Новорожденные выстроились у кафедры, сообщая по очереди, сколько им исполнилось лет.
— Мне семь, — гордо сказал мальчик.
— А мне семьдесят, — улыбнулся стоявший рядом старик.
И зал весело зааплодировал. Маленькая дочка пастора загадывала загадки — без викторины в Японии не обходился ни один праздник, а потом одаривала поздравительными открытками. Прихожане молились за здоровье новорожденных и пели хором по-английски: "Хэппи бёсдэй!", добавляя вместо имени японское "минасан" — "всем". Счастья желали всем сразу. Баптисты жили одной семьёй. А ей здесь так не хватало семьи.
В своём вечно пустующем почтовом ящике она стала находить послания от сестры во Христе, старушки Сагами, и её подарки — набор японских марок или забавную открытку с пожеланием здоровья и предостережениями, такими домашними:
— Переходя улицу, помните о нашем левостороннем движении, будьте осторожны!
Опекала ли её Сагами-сан по собственной воле или по поручению общины — неважно. Важно, что у неё появились друзья. И молодой пастор стал её другом. Однажды она даже пригласила его к себе домой. Он пришёл вместе с женой и роскошным букетом. Одетые в джинсы супруги, стройные, молодые, звонко смеялись, запивая водкой русские пирожки — никто не заподозрил бы в них чету священнослужителей.
И в церкви часто устраивали общие обеды, отмечая не только праздники церковные, но и семейные, например, проводы прихожанки в другой город или выздоровление старушки, которая посещала эту церковь много лет, а потом на долгое время слегла. Согнутая дугой старушка стояла, держась за спинку стула, и смущённо улыбалась, пока зал гремел аплодисментами в её честь. Ради общей трапезы мужчины раскладывали стоявшие вдоль стен складные столы, и молельный зал превратился в банкетный. Дамы-активистки выносили из кухни приготовленные ими овощные салаты, фруктовое желе и пластмассовые тарелки с готовой едой из магазина — рис с жареной рыбой, с кусочками мяса. Еду, разогретую в микроволновке, запивали зелёным чаем из больших термосов — спиртного в церкви не полагалось. Так обычно проходили общие обеды. На пасхальном обеде прихожане попросили её рассказать, как празднуют Пасху в России. Хидэо стоял рядом с ней у микрофона и переводил её рассказ на японский, Японцы удивлённо слушали про пост, крашенные яйца, освящённые куличи, ночную службу и покачивали головами: какие сложности! Для них Пасха была обычной службой, отмеченной разве что совместным обедом, но тоже обычным — салат, рис с рыбой и мясом, желе…
Благодаря баптистам в её жизни стало больше праздников. Иногда Хидэо брал её в летний лагерь. У церкви была своя земля — дорогая, пригородная, просторная. На берегу озера посреди леса стоял большой двухэтажный дом, пахнущий свежим деревом. В тёплое время года службы иногда проводили здесь. Прихожане с семьями, с детишками приезжали субботним вечером и ночевали в жилых комнатах на втором этаже. Комнаты напоминали вагон двухъярусными нарами, отсутствием дверей. Но радовали благоухающей чистотой, новизной досок пола, стен и кроватей, застеленных мягкими матрацами в красивых чехлах. В конце коридора располагался биотуалет и умывальные с водопроводом — даже за городом баптисты жили с комфортом.
Во флигеле работала столовая. На лавки вдоль длинных столов свободно усаживались сто человек, а большие котлы могли их всех накормить хотя бы чем-то простеньким, вроде риса с карри. После завтрака прихожане сходились в просторном зале на первом этаже. Переобувшись в казённые тапочки, чтобы не испачкать блестящий светлым лаком пол, они пели псалмы под музыку магнитофона. Пастор, одетый по-дачному в светлую рубашку с распахнутым воротом, читал проповедь. После обеда все устраивались группами на террасках, в тени елей, чтобы обсуждать библейские темы… За поездку в лагерь прихожане платили, но немного — две тысячи йен. Остальное: земля, дом с обслугой, городская церковь с квартирой пастора, сам пастор с семьёй, певица, музыканты — всё это содержалось на пожертвования. После службы в церкви по рядам пускали корзинку, деликатно обернутую чёрным бархатом, чтобы не видно было, кто сколько кладёт. Вряд ли богатая община существовала только за счёт маленькой корзинки, наверняка были и более крупные подношения. Финансами занимался казначей общины — менеджер банка, посторонних в свои дела не посвящая.
Перед рождественской службой Хидэо заехал за ней на машине. На самом деле Рождество наступало послезавтра, но баптисты устраивали службы только по воскресеньям в десять утра. И для Рождества не сделали исключения — в церковь ходили люди работающие, занятые, а выходного на Рождество в Японии не полагалось. Только пастор и церковные активистки-домохозяйки уговорились отслужить ещё один раз, как полагается, в ночь под Рождество. Рядом с Хидэо на переднем сиденье машины дремала жена, сзади посапывала мать.
— Христиан в Японии немного, — говорил Хидэо, указывая в окно машины.
И правда, редкие дома вывесили на своих дверях перевитые красными лентами вроде бы еловые пластмассовые венки. Но христианских церквей в городе было немало, только в её районе целых три: две католические и одна баптистская.
— Ягияма — специфический район, — объяснял Хидэо. — Здесь живут люди состоятельные, образованные.
Значит, именно среди них находили своих прихожан японские христиане?
На церковном дворе Хидэо втиснул свою машину между дорогой машиной пастора и Ниссаном последней модели. На нём ездил староста общины — владелец фирмы, которая строила в городе небоскрёбы. Намико вышла первой и распахнула заднюю дверцу, придерживая её, пока выгружалась свекровь. Грузная старуха, не взглянув на невестку, выбралась тяжело и пошла, шурша шёлком тёмно-зелёного нарядного костюма, навстречу подружкам, принялась оживлённо с ними болтать. Сменившая на старости лет бога, она не чувствовала, кажется, неудобств. У дверей прихожан встречали две нарядные дамы-активистки. Они кланялись и улыбались, приглашая каждого входящего расписаться в журнале. Именно эти дамы с журналом посещаемости, стоящие на пути к Богу, постепенно отвратили её от церкви.
— Почему Вас не было? — укоризненно спросил её как-то Хидэо. — Вам следует приходить регулярно! Хотя, конечно, настаивать мы не можем…
Но он настаивал. Даже сердился. Японцы любят превращать в обязанность всё: ранние вставания, церковные службы… А она навязанных обязанностей не любила и стала службы пропускать, появляясь лишь на самых интересных, как сегодня в Рождество.
В прихожей уютно светилась огнями пластмассовая ёлочка, в зале чинно рассаживались дамы, оправляя шерсть и бархат праздничных платьев, раскланивались мужчины в дорогих костюмах. Интеллигентные лица, тихие разговоры… Баптистская церковь — элитный клуб, место общения, приятного досуга. Молодой дородный еврей-миссионер, прибывший из Соединённых Штатов передавать опыт японским братьям, помогал пятилетней дочери устроить на стуле вышитую юбку. Его нарядная жена покачивала на руках младшую дочь, завёрнутую в нечто белое, пушистое.
— Вы не поверите, — улыбнулась женщина, поправляя пышные белокурые волосы, — хотя я родилась в Америке, но бабушка у меня — японка, поэтому мы здесь.
— Нам вообще нравится путешествовать, — вальяжно пропел миссионер, лаская холёную бородку. Путешествовали они с комфортом — с мебелью и даже с камином — баптисты богаты.
По случаю Рождества всегда элегантный пастор облачился в особенно элегантный костюм. Его супруга в шерстяном платьице — тёмненьком, простеньком, дорогом вошла в окружении своих четверых ребятишек. Дети в церкви не были редкостью, женщины приносили сюда даже грудных, повесив их за спину. Тех, кто мог ходить, отправляли на время службы за перегородку в конце зала, на татами. Там с ними нянчилась одна из прихожанок. И никто не сердился, если посреди проповеди вдруг раздавался детский писк.
К десяти часам все полторы сотни мест церкви заполнились. Пианистка в светлом платье заиграла нечто ликующее, прихожане поднялись в едином порыве, храм наполнили восторженные гимны. И вдруг все затихли, ожидая нечто торжественное. В зал вошла девушка в белом.
— Её будут крестить! — зашептал Хидэо. — Крещение в Рождество — это хорошо! Рождественская купель!
Девушка была одета не в крестильную рубаху, а в узенькое модное платьице. Вслед за нею явился пастор, сменивший костюм на белые полотняные брюки. Он прошёл по залу, шлёпая пластмассовыми тапками по босым пяткам, и вместе с девушкой исчез за дверью возле кафедры. Грянула музыка, певица запела "Аллилуйя", над кафедрой открылось окно и в нём, словно на сцене, началось действо. Должно быть, там было возвышение, потому что двое в окне словно парили над залом. Пастор прижал к лицу девушки белый платок и трижды окунул её с головой в купель. Окно закрылось, мокрый пастор пошёл переодеваться, а сквозь аккорды пианино донеслось лёгкое жужжание — за дверью крестильной новообращённая сушила феном волосы.
Красивая дама-активистка встала, чтобы доложить о церковных делах. Дела нельзя было откладывать даже ради Рождества! Дама демонстрировала новые книги из церковной библиотеки и объявляла о намеченной поездке в другой город, в дружественную церковь. Обмен делегациями здесь был делом обычным. Накануне Рождества Церковь принимала хор молодых баптистов из Кореи. Их поселили на втором этаже церкви, в комнатах для гостей, рядом с квартирой пастора. Корейцы устроили после воскресной службы большой концерт. И сегодня в честь Рождества намечался концерт. Одна из прихожанок, молодая музыкантша, грустная, с бледным лицом, поднялась на сцену, неся в руках серый деревянный горбыль, слишком большой для хрупкой женщины. Это корявое сооружение носило нежное имя — японская арфа кото. Женщина устроила длинную, чуть не в её рост деревяшку на двух стульях и принялась пробовать натянутые поверх плоской стороны струны… И вдруг с силой, невероятной для её тонких, ломких пальцев, заиграла, склонившись к арфе. Её веки подёргивал нервный тик.
После концерта она подошла к музыкантше, похвалила её игру, спросила:
— Должно быть, тяжело женщине носить такой большой инструмент?
Та ответила просто:
— Да, тяжело. — И объяснила: — Теперь кото стали очень тяжёлые, зато они дают сильный звук. А старые кото были лёгкие, но звучали гораздо слабее. — Музыкантша часто беседовала с ней. И теперь говорила, как со старой знакомой: — Я скоро уезжаю в Америку. Там будут записывать мой второй диск.
Мать музыкантши — полная, ярко накрашенная японка, улыбаясь, принимала похвалы таланту дочери, накрывая столы. Рождественский обед ничем не отличался от прочих церковных обедов. И прошёл он как всегда — в тихих беседах. Усаживаясь в машину, Хидэо проворчал, указывая на стоящий неподалёку безлюдный шраин:
— Эти вспоминают о Боге только один раз, под Новый год.
На другой день после Рождества она поехала в центр и не узнала торговые ряды. Запад испарился, уступив место Востоку. Ёлки бесследно исчезли. Вместо них при входе на Ичибанчо поставили красные ворота-тории, огромные, во всю высоту стеклянной галереи, превратив торговый центр в один большой шраин. Над ториями, на сером полотне свернулась комочком серая мышь — именно этому животному соответствовал по восточному календарю наступавший девяносто шестой год. Торговые кварталы притихли, поблёкли. Место красного, зелёного и золотого заняли серый и жёлтый — цвета соломы, бумаги. И в городе появились японские новогодние украшения — ветки сосны и стебли бамбука, перевитые пучком соломы. Сооружение украшал мандарин и маленький красно-белый веер с надписью золотыми иероглифами — приглашение Нового года. Сосново-соломенные пучки прикрепили на радиаторах машин, у дверей домов и контор… И чем солиднее контора, тем больше украшение. Самые именитые выкатили на тротуары бочки с тремя косо срезанными стволами бамбука длиною в метр. В торговом центре по-прежнему было людно. И очень чисто. Как всегда.
— Мы, японцы, всё-таки прежде всего язычники, шинтоисты. Мы верим, что боги живут всюду — дома, в лесу… И что есть бог улицы, который обидится, если бросать ему мусор, — так объяснял чистоту своего города Шимада.
Покинув Ичибанчо, она свернула на главный проспект, прошла мимо православной церкви, большой, каменной, новой. Однажды её привела сюда православная Зухра, крещёная в Дамаске. Священник, толстый, низенький, бойкий, с широким японским лицом рассказывал по-русски, не стесняясь своей исковерканной донельзя речи, о поездке в Киев и в Москву. А на прощание подарил каждой из женщин эмалевый образок. И пригласил заходить. Она заходила иногда. При входе прихожане разувались и на службе сидели по-японски на полу — верность японским традициям православные хранили крепче, чем баптисты. В конце зала вместо положенных православному храму лавок стояло несколько рядов деревянных стульев, покрытых шерстяными подушечками. Пёстрые вязанные из шерсти подушечки, зелёный ковролин на полу, цветные фотографии вместо икон — в уютной церкви не было ничего похожего на суровое исступление русских храмов.
И служил японский священник, утонувший в шитой золотом рясе, суетливо подёргиваясь, приподнимаясь на цыпочки, нагибаясь, чтобы поправить сбитый его топтаниями коврик, забавно шепелявя. Но служил он по-русски. И хор пел по-русски. Мужчины вели свои партии басом. И вообще православные, хоть и выглядели победнее, попроще баптистов, превосходили их ростом и шириною плеч. Японские православные родом были всё больше с Хоккайдо, с севера, откуда рукой подать до России. Журнала посещаемости тут не было, и на неё никто не обратил внимания. Она заходила к православным несколько раз и ни разу не заставала русских…
Уезжая из торгового центра, она видела из окна автобуса, как на вечерней улице играют дети, перебрасывая мяч от буддийского храма к шинтоистскому шраину. И обратно.
Всё забудь!
Рыбам и птицам
Не завидую больше… Забуду
Все горести года.
Басё "Под Новый год"
Накануне Нового года сотрудникам выдали бонусы. Университетская зарплата состояла из двух частей — основной, ежемесячной и добавочной, вроде как премии — ежеквартального бонуса. Бонусы были большие, несколько месячных зарплат. Сотрудники повеселели.
— Последняя неделя старого года у нас в Японии всегда очень весёлая! — улыбался Хидэо. — Бонусы, пирушки!
Ей бонусов не полагалось, только стипендия. Но кое-что от предновогоднего веселья досталось и ей — её пригласили на лабораторный боненкай.
"Кай" по-японски означало любое сборище, а первая половина слова выражала призыв всё забыть. Так что цель предстоящей вечеринки состояла в том, чтобы участники забыли все неприятности уходящего года. Боненкай в Японии отмечали рабочим коллективом в ресторане. Студенты, сбросившись посильно, по три тысячи йен, сняли отдельный зал в дешёвом ресторанчике. Называть эту забегаловку рестораном, как это делали японцы, было сильным преувеличением — в сыром воздухе мешались запах пива и густой табачный дым, под ногами хлюпала грязь. Пробившись сквозь плотную толпу подвыпивших простецких посетителей, пировавших стоя у высоких столиков, лаборатория под предводительством сэнсэя Кобаяси заняла банкетный зал — крошечную комнатку, поднятую над грязным полом на помост, крытый татами. Обувь оставили при входе на помост, куртки побросали в угол на татами — гардероба японскому ресторану не полагалось. Она пожалела своё светлое пальто, сваленное в общую кучу, и уселась возле длинного низкого стола на положенное ей по иерархии место — рядом с сэнсэем. Сидеть оказалось удобно не только из-за подушек, служивших сиденьями, но и из-за продолговатой ямы под столом, куда можно было свесить ноги. В яме полагалось находиться котатцу. Но затрапезный ресторанчик средств на такую роскошь не тратил — воздух согревали своим дыханием посетители. Она порадовалась, что, умудрённая японским опытом, правильно отреагировала на слово "ресторан" и оделась как на овощную базу, в толстый свитер и тёплые брюки. Остальные участники пиршества нарядились так же. И только Хидэо, поддерживая высокий ранг сэнсэя, красовался в костюме.
Пожилой официант, тоже приодетый в нечто невзрачное и тёплое, часто поднимался к ним на татами, каждый раз скидывая просторные туфли. Она подсчитала — трудясь в таком темпе, он переобувается за смену не менее ста раз. На столе быстро росла стайка тарелочек с мелкой жареной рыбой, жареной картошкой, картофельными котлетами, солёными овощами… Закуска была простая и выпивка дешёвая — пиво. Но хватило её надолго, пировали три часа. Завершало трапезу большое блюдо с цыплятами, зажаренными вперемешку с креветками. Усталый, как всегда, Хидэо размяк от первых же глотков спиртного, маска холодности, приличествующая важному сэнсэю, сползла с его лица, выпуская на волю простого, славного парня.
— Сегодня я могу поухаживать за Вами, — Хидэо улыбнулся смущённо, подливая ей пива.
Когда пирушка закончилась, он первым спустился с помоста, нашёл в свалке обуви её туфли, подвинул поближе, повернул носками на выход, поддержал, помогая обуться. Студенты наблюдали сцену равнодушно, Шимада насмешливо.
— Теперь идём в другой ресторан! — сообщил Хидэо, подхватив её под руку. — Таков наш обычай — за один вечер мы, японцы, заходим в несколько ресторанов. Особенно в такой праздник, как боненкай. В этом есть смысл — меняется обстановка, соседи, начинается новый разговор…
В новом ресторане — более чистом и светлом и, соответственно, дорогом — студенты притихли, не то смущённые непривычным комфортом, не то сморённые теплом, поднимавшимся от электрического котатцу в яме под столом. Все углубились в чтение меню, пытаясь разобраться в незнакомых названиях: ликёры, коктейли…
— Пусть выбирает девушка! — не вытерпел Хидэо.
Парни охотно уступили инициативу, а Митико, смело подхватив её, выпалила решительно:
— Всем пива!
Хидэо кивнул удовлетворённо — за выпивку во втором ресторане по традиции боненкая платил сэнсэй. Красавец Кубота отхлебнул пива, поморщился, открыл меню. Подбежавший официант принял заказ — шоколадный коктейль. Глядя на довольного Куботу, потягивающего через соломинку вкусное питьё, студенты осмелели. Ода тоже заказал коктейль, и Мацутани… Хидэо молчал, всё больше мрачнея с каждым новым заказом. Наконец, не выдержал:
— Ну всё, пора! Идём в третий ресторан!
Найти новое место не удалось. То, что подходило по цене, было заполнено до отказа — трудовые коллективы всего города справляли боненкай. Мужчины хотели всё плохое забыть. Только мужчины. А у женщин, кажется, ничего плохого в уходящем году не случилось. Женщин в ресторанах не было. Разве что штучные, вроде Митико. Сгрудившись у выхода из торгового центра, студенты отхлопали ладошками "сайонара": та-та-та, та-та-та, та-та-та, та. Попрощались со старым годом.
— Я подвезу Вас, нам же по дороге! — сказал заметно погрустневший Хидэо и остановил такси. — В машине настроение у него испортилось окончательно.
— Студенты на дармовщину слишком много пьют, и выбирают выпивку, не глядя на цену, — сердито ворчал он, пересчитывая деньги в кошельке. — Не знаю, хватит ли водителю заплатить…
Лабораторный боненкай был только началом. Дальше пиры пошли по восходящей: факультетские, университетские… Уровень ресторанов при этом повышался, а плата падала — верхние чины имели больше прав черпать из общественных фондов. За факультетскую пирушку в четырёхзвёздочном отеле сэнсэи платили всего тысячу йен, остальное покрывал университет. В ресторан пускали по списку. Контролёр долго искал её фамилию, а она жалела, что пришла. Тем более, что ужин оказался скучным. Быстро съев всё приготовленное, сэнсэи потолкались в тесном банкетном зальчике без окон, вяло беседуя, и разошлись. Следующим был бесплатный банкет в дорогом ресторане.
— Это — только для руководителей университета! Я приглашён потому, что в этом году я заведую кафедрой! — гордо заявил разряженный в пух и прах Хидэо. — А завтра я улетаю с Намико на Гавайи. Там для ведущих учёных Японии перед Новым годом устраивается специальная конференция.
Хидэо, причисленный к ведущим учёным, объяснил, что решать научные задачи конференция не собирается. Просто это абсолютно бесплатное путешествие — ещё один новогодний подарок начальникам от науки. Их набралось по всей Японии немало — только из их города летело около ста человек — власти арендовали для них специальный самолёт.
— Гавайи и вправду рай? — спросила она у вернувшейся через несколько дней посвежевшей Намико.
— О, нет, нет! — решительно замотала головой та. — Там слишком много японцев! — Намико, кажется, считала, что рая с японцами не получится.
— Я не мог взять Вас на Гавайи, — словно извинялся Хидэо, — но Вы можете поехать в Токио!
И он передал ей конверт. В нём было приглашение на банкет, который устраивал Научный фонд, плативший ей зарплату. Стипендиаты могли посетить банкет бесплатно, за счёт фонда — об этом извещало приглашение, отпечатанное золотом на замечательной плотной бумаге. Правда, в конверт была вложена ещё и узенькая жидкая полоска, уточнявшая: оплатить дорогу фонд не сможет, извините. Обед, который обошёлся бы в два мана — стоимость дороги то Токио и обратно, был ей не по карману. И чиновники фонда, кажется, об этом догадывались, потому вложили в конверт ещё и третью бумажку: уведомление, что посетить банкет стипендиат не сможет. Кроме стандартного текста отказа там был адрес фонда и марка. И даже её фамилия. Оставалось только бросить открытку в почтовый ящик, что она и сделала, вспоминая басню про лису, угощавшую журавля кашей, размазанной по тарелке так, что её невозможно было съесть.
— И всё-таки Вы сможете отпраздновать наступление Нового года ещё раз, — утешил её Хидэо, — тридцатого декабря Вас приглашает в гости Тагами-сан. Помните, Вы встречались с ним на Кюсю, во время конференции? Он прислал Вам факс.
Как всегда, Хидэо и не думал скрывать, что адресованное ей послание прочёл. Адрес, куда ей надлежало прийти, был местный.
— Тагами-сан сохранил дом в нашем городе. Возможно, он надеется со временем вернуться сюда. По крайней мере, когда выйдет на пенсию. А пока он навещает родные места под Новый год, — так говорил Хидэо.
Она удивилась неожиданному приглашению, полученному от человека едва знакомого, но посетить Тагами согласилась — свободного времени у неё образовалось вдоволь — двадцать восьмого декабря университетских отпустили на новогодние каникулы длиной в пять дней. К вечеру тридцатого пошёл тяжёлый, мокрый снег и автобус, положенный по расписанию, не пришёл. И такси на пустынной дороге не было. Наверное, из-за снега. Сырой, холодный ветер насквозь продувал её нарядные тонкие брючки. Замерзая, стояла она совсем одна посреди словно вымершего квартала, чувствуя себя брошенной сиротой. Привычка к упорядоченной японской надёжности уже успела ослабить её, сделать беспомощной перед любым отклонением.
Автобус в конце концов явившийся из снежной пелены обрадовал её несказанно, показался чудом комфорта. На своей остановке она с неохотой вышла в холод и темноту, утешаясь тем, что её ждёт светлый и тёплый новогодний дом, полный весёлой суеты, вкусных запахов, нарядных людей… Тагами жил в небольшом посёлке в предгорьях, стоявшем отдельно от города, в лесу. Она едва узнала профессора, неуклюжего от похожей на телогрейку толстой синей куртки и резиновых сапог.
— Вы опаздываете! Я давно жду Вас! — встретил он её обычным японским упрёком, хотя до назначенного часа встречи оставалось пять минут.
В посёлке было тихо и темно. Редкие фонари тускло освещали только пролетавшие близ ламп снежинки — на большее их не хватало. Безмолвные тёмные дома выглядели мёртвыми.
— Тут живут? — спросила она с опаской.
— Живут, — тускло ответил Тагами, указав на тускло светившееся окно. — Похвалу японской безопасности он воспринял хмуро: — В последнее время у нас много перемен. Это раньше о мафии не было слышно, она даже поддерживала порядок в тех кварталах, где обитала. Теперь якудза всё чаще нас беспокоит. — Он указал на бумажку, приклеенную к фонарному столбу, перевёл текст — полиция призывала граждан не бояться мафии. — Полицейские стали теперь ходить по домам, — рассказывал Тагами. — Они расспрашивают жителей о соседях — кто чем занимается и когда приходит с работы — пытаются выявить мафиози.
Дальше последовала страшная история о каком-то родственнике, который сдал свой дом внаём и вместо денег получил предложение заплатить огромный выкуп, чтобы получить свой дом назад. Значит, из мафии был жилец. Из-за этого страха свой годами пустующий дом Тагами не сдавал. А не продавал потому, что надеялся вернуться в родной город, хотя и не столичный, но всё-таки более приличный, чем глухомань, в которой ему приходилось обитать на Кюсю. Он надеялся снова получить работу в местном университете. Или дождаться пенсии.
— Мафии боятся многие, — заключил Тагами. — Обратите внимание — в городе много пустых домов. Люди теряют немалые деньги!
В конце переулка, куда свернул Тагами, чернели на высоких мачтах сети. Словно ловушки, поймавшие небо. Они огораживали заснеженное поле для гольфа. Вокруг стояла мёртвая тишина. Только шуршало соломой на ветру новогоднее украшение, прикреплённое у входа. Дверь открыла хмурая женщина в толстом сером свитере — жена Тагами. Впустив пришедших, она долго возилась с нешуточным запором. В прихожей было холодно и темно. Холодней и темней, чем в автобусе. Женщина взяла её пальто и куда-то унесла — вешалки, как водится в японском доме, здесь не было. Она осталась дрожать в тонком джемпере, стиснув зубы, чтобы не стучали. На подушках вокруг котатцу сидели трое детей Тагами — невысокие, щуплые не то парни, не то девушки. Толстые свитера и тусклая лампа не давали различить их пол. Жена Тагами, пряча в ворот свитера посиневший от холода нос, с состраданием посмотрела на легкомысленный наряд гостьи и натянула повыше на её колени ватное одеяло котатцу. Электрический котатцу был единственным обогревателем в помещении. Хозяйка налила сакэ в плоские глиняные рюмочки — мужу, сыну и гостье. Она сама и дочери не пили. А гостья покрепче сжимала палочки дрожащими от холода пальцами, стараясь не уронить скользкие кубики конняку на ватное одеяло, ведь пододеяльника к нему не полагалось. Женщина принесла из кухни чашки с дымящимся рисом и корявые тёмные палки, оказавшиеся корнем какого-то растения. Растирая их о дно глиняной миски с жёсткими насечками, женщина получила мутную массу, похожую на клейстер, которым клеят обои. Этим соусом она полила рис. Серые слизистые нити тянулись за палочками, тёмные куски варёной курицы и редьки колыхались в коричневой жиже, отдавая душным запахом соевого соуса. Тусклые квадраты света уличного фонаря лежали на зелёном татами. Ей казалось, ей всё это снится. И не верилось, что на дворе заканчивается двадцатый век.
Телефон казался чужим в этом доме. Он стоял прямо на татами — так им удобнее было пользоваться, сидя на подушках. Тагами заказал для неё такси и вышел проводить. Он сам сказал водителю адрес и заплатил деньги за проезд — таков закон японского гостеприимства. Жена Тагами вынесла большую сумку из серой бумаги, доверху набитую подарками. Она разглядела упаковки нори и зелёного чая — эти недорогие вещи ещё можно было принять. Но сбоку неприметно лежала узкая длинная коробочка, в таких продавали жемчужные ожерелья.
— Это — для Вашей дочери, — быстро заговорила хозяйка. И, пресекла отказ: — Я купила это совсем недорого, на распродаже!
— Жемчуг поддельный! — успокаивала она себя, выходя из такси возле своего дома.
— Проверь на зуб, — посоветовала ей по телефону Анна и научила: — Поддельный жемчуг скользит стеклом, а натуральный спотыкается, словно зуб сдирает с него плёнку.
Её жемчуг спотыкался. Жемчуг, даже выращенный на морских плантациях, стоил недёшево. На упаковке стояло имя дорогого магазина. Под пакетами с нори нашлась лаковая чайница с лаковой ложечкой, украшенные похожими на незабудки цветами — символом их города. В красивой коробке лежали полотняные салфетки с томными японками в кимоно и лаковая брошь — дорогие, красивые вещи.
Ей стало неловко. Её подарки, русская водка для хозяина и маленькая палехская шкатулка для хозяйки, могли вызвать подозрение, что русские — скряги по сравнению с японцами, которые, накормив гостью ужином, ещё и одарили её так щедро, от души. От души? Прощаясь, Тагами снова вернулся к разговору, начатому им летом на Кюсю — в его новый институт, ещё не успевший создать себе достойную репутацию, плохо шли студенты.
— Может, Вы подыщете для меня в России способных студентов? — попросил он.
Это всё объясняло: неожиданное приглашение в гости, щедрые подарки… Она затолкала их подальше в шкаф. На часах было всего девять вечера. Не для Японии это — погулять от души.
Тихий-тихий Новый год
Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.
Басё
Ближний сосед лучше дальнего родственника.
Японская пословица
Утреннее солнце шутя расправилось с ночным снегом, оставляя мостовые и тротуары сухими. Последний день старого года выдался солнечным, тёплым. В садах цвели зимние цветы, в ящиках возле домов поблёскивали на солнце бахромчатые кочаны декоративной капусты — фиолетовые, кремовые, зелёные. Их разводили не для еды, для красоты, чтобы не жить зиму без цветов. В городе было тихо, уютно, чисто. Все горожане что-то мыли: женщины — крылечки и окна своих домов, мужчины — автомобили, молодой монах со шваброй — статую Будды. К обеду, выдраив всё, что можно, до немыслимого блеска, народ попрятался по домам. Она шла по безлюдным улицам, по пустому торговому центру… На Ичибанчо сильнее обычного пахло соевым соусом — рестораны готовили собу, гречневую лапшу — без неё в Новый год никак нельзя. Возле продуктовых магазинов на вынесенных на улицу столах лежали белесые лепёшки, похожие на хозяйственное мыло, большие — с тарелку, маленькие — с блюдечко. Это — рисовый хлеб. Его готовили только под Новый год. По телевизору показывали, как мужчины разбивали деревянным молотом варёный рис, сложенный в большую ступу из долблёного ствола. Получалась сплошная клейкая масса, из которой делали лепёшки. Потом их сушили. Супермаркеты продавали рисовый хлеб машинного изготовления, нарезанный ровными брусками. Твёрдый, как камень, рисовый хлеб надо было перед едой разогреть в духовке, чтобы он стал мягким, тягучим. Но если передержать его дольше двух-трёх минут, хлеб запекался жёсткой коркой, вздувался пузырём, взрывался и черствел настолько, что его невозможно было раскусить.
Все магазины работали, но желающих воспользоваться их услугами было немного. Не толпились у прилавков оживлённые люди, бодро раскупающие шампанское, закуски, торты…
— Новогодние кушанья у нас делают загодя, а теперь чаще просто покупают. Новый год — отдых для хозяйки. Такова традиция, — говорил Шимада.
Именно в отделы кулинарии устремлялись редкие покупательницы. Должно быть, предусмотрительные японки запаслись всем заранее. И по счетам уплатили: оставлять долги на Новый год — плохая примета. Возле банков не было ни души. Только на железнодорожной станции кипела суета — дети ехали навестить родителей. Молодая мать выгрузила из машины троих ребятишек с блестящими на солнце щеками, вошла в свой дом через калитку, осенённую длинной, необрезанной веткой сосны, пригнутой на манер верхней перекладины ворот. И дети побежали вслед за ней. Новый год — праздник семейный. Сегодня она ощущала своё одиночество особенно остро.
К четырём часам стало темнеть, на проспекте зажглись лампочки, гирляндами обвившие голые ветви деревьев. Они не были специальным новогодним украшением, висели тут всегда. И вообще город не выглядел празднично — шуршали соломой шинтоистские верёвки, на большом сером плакате грустным серым пятном свернулась мышь. К вечеру похолодало. Ветер закрутил сухую жёсткую позёмку. На Ягияме было абсолютно темно. Оказалось, улицы освещали не столько фонари, сколько витрины ресторанчиков и магазинов, но сегодня все они закрылись рано. На дороге не было ни одной машины. Город как вымер. На заборе возле автобусной остановки висел шерстяной шарф, заботливо завязанный узлом — так обычно поступали с найденной вещью в Японии, прикрепляли на видное место. Шарф был большой, новый, дорогой. Как могла обронить его женщина? Разве что спасалась бегством из мёртвого города? Шарф полоскало на ветру — шарф из чужой жизни. Сегодня эта жизнь закрылась от неё особенно плотно, не выпуская наружу ни лучика, ни звука. Тёмные дома угрюмо молчали — ни яркого света в окнах, ни блеска ёлочных огней, ни музыки… Только кое-где пробивался тусклый свет, должно быть, от экранов телевизоров.
В университете её вопрос — как Вы будете встречать Новый год? — всех удивил. Студенты пожимали плечами, а Шимада усмехался:
— Новый год мы встречаем тихо, сидим у телевизоров… В канун Нового года всегда проходит традиционное соревнование двух команд певцов — мужчин и женщин. Тридцать первого половина Японии смотрит по телевизору заключительный концерт.
Окна Вероники и Николы были темны. Наверняка они ушли в гости к своим — католики, сплочённые церковью, держались тесной кучкой. Китайцы тоже собирались в Новый год вместе, так сказал доктор Чен. А русские… Она приглашала в гости всех: Наташу, Галю, Инну… Но никто не согласился прийти — одним далеко было ехать, другие ждали гостей. И к себе никто не позвал. В квартире было холодно, пусто, темно… Она включила телевизор — певцы на экране были похожи друг на друга, и пели они одинаково. Песню, начатую одним, продолжал другой, и, не глядя на экран, невозможно было распознать подмену. Но мелодии были красивые, распевные. Она поставила в вазу подобранную в лесу еловую ветку, украсила её золотистой тесьмой от какой-то упаковки. Ей предстоял невесёлый Новый год.
Резкий звонок в дверь громыхнул в пустой квартире как пожарный колокол. Она вздрогнула, вяло пошла к двери — ошибка, наверное! За дверью стоял Никола, отряхивая снег с куртки крошечной дочери, пристёгнутой к его груди. Элизабет повисла у неё на шее, Вероника засмеялась, Никола закричал, взламывая сонный покой дома:
— Хорошо, что мы тебя застали! Звонили тебе весь день, ты не отвечаешь, мы решили зайти. Одевайся! Давай к нам!
Медленно отходя от оцепенения, ещё не веря своему счастью, она пригласила их зайти.
— Погрейтесь. Потом разберёмся!
Никола снял с плеч широкие лямки, покачал на руках тёплый комочек.
— Куда положить Изабеллу?
Вместе с Вероникой они притащили в столовую футонг, свернули, устроив высокую мягкую кучу, положили спящую девочку. Никола уселся за стол, потирая замёрзшие руки.
— У нас дома есть хорошее вино!
— Но с закуской неважно, как всегда, — потупилась Вероника.
Она распахнула холодильник, набитый доверху по русской привычке запасаться на Новый год. Через пять минут на плите забулькали макароны и распространила мощный аромат новогодняя курица с японскими яблоками и калифорнийским черносливом. Из морозильника были извлечены пельмени, налепленные на всякий случай, просто так.
— О, хорватские валюшки! — закричал Никола.
— Да нет же, это — итальянские равиоли! — возразила Вероника. И засомневалась: — А может, китайские гёза?
— Остаёмся! — решил Никола и побежал в прихожую одеваться. — Вино принести проще, чем пельмени тащить!
Через четверть часа он уже расставлял на столе роскошные бутылки и ещё дюжину плошек из Сэвэн-илэвэн — салаты, паштеты…
Она достала из шкафа коробку конфет, положила возле еловой ветки, взяла на руки Элизабет.
— Посмотри-ка, какой подарок принёс тебе под ёлку русский Санта Клаус!
Девочка замерла, широко распахнув глаза, — подарков от русского Санта Клауса она никогда не получала! Робея, взяла в руки коробку и бросилась обнимать русскую сеньору.
— Нашего Санта Клауса зовут Дед Мороз, — говорила она, целуя малышку. — Ты знаешь, что такое мороз?
— Знает, знает! В туалете у русской сеньоры всегда мороз, Сибирь! — хохотал Никола, и от его хохота вздрагивали все четыре этажа сонного дома.
— Мы хотели подарить тебе на Новый год сиденье для унитаза, обтянутое мехом. У него электроподогрев включается, когда садишься. Потом раздумали, ты ведь скоро уезжаешь, — улыбнулась Вероника.
— А где же музыка? — завопил Никола.
Шесть программ Тошибы его не удовлетворили. Желанную программу он нашёл в телевизоре Сони, прибывшем с тротуара, но у него барахлил звук.
— Слушать будем это! — Никола включил в Тошибе скверную программу с хорошей музыкой. — А смотреть сюда! — Он взгромоздил поверх Тошибы Сони. — Чай в Японии живём, телевизоров навалом!
Обогреватель, пущенный на полные обороты, согрел даже Сибирь. В тёплом воздухе запахло ёлкой. Она разложила по тарелкам еду, Никола разлил тёмное итальянское вино. Элизабет взобралась на колени к русской сеньоре, обвила её шею руками. Вероника, откинув за спину роскошную гриву курчавых волос, расстегнула вышитую мексиканскую блузку, чтобы покормить грудью младшенькую.
— Моя принцесса номер два! — счастливо улыбнулся Никола и крикнул: — А кто у нас принцесса номер один?
— Я, я! — заверещала Элизабет, поднимая руку как в школе. И принялась уплетать за обе щеки русскую еду.
Они сдвинули рюмки и, не сговариваясь, сказали сначала по-японски:
— Кампай! — А потом по-русски, по-испански, по-сербски, смеясь, перебивая друг друга: — За здоровье! За счастье! С Новым годом!
Около одиннадцати Вероника засобиралась домой — Элизабет засыпала. Она пошла их проводить, помогла уложить девочек… Через полчаса, выйдя на улицу, не узнала её. Прежде пустое шоссе было забито машинами. Может, японцы, соскучившись в одиночестве, одумались и рванули в гости? В рестораны? Все ехали в одном направлении, сворачивая в переулок, украшенный перед Новым годом красно-жёлтыми гармошками японских фонариков. Переулок вёл к шраину. За час до Нового года все японцы спешили обратиться к своим японским богам! Возле торий люди оставляли машины и шли пешком. Толпа медленно двигалась к шраину в полной тишине. Только шуршал под множеством ног гравий тропы. Люди подходили к шраину, дёргали толстые канаты, висевшие у входа, заставляя брякать подвязанные наверху бубенчики, словно просили богов обратить на них внимание. Дважды хлопнув в ладоши и склонив на минуту голову, замирали в молитве. Вот и весь обряд. Боги шинто нетребовательны и не отнимают у своих чад много времени. И денег. В прорезь деревянного ящика летели только мелкие монетки в одну йену, в пять… Не деньги, символ. Когда подошла её очередь, она тоже дёрнула верёвку, хлопнула в ладоши и поблагодарила японских богов за то, что привели увидеть их страну.
Дома, включив телевизор, она решила, что и у Тошибы сломался звук. На экране толпа безмолвно ползла к самому старому шраину в Токио. По одной программе, по другой… В комнате стояла мёртвая тишина. И вдруг её нарушил негромкий глухой звук. Камера легко скользнула из шинтоистского храма в буддийский. На экране люди, сидевшие тесными рядами на татами в храме Будды, били в небольшие округлые барабаны, прося небо отвести напасти. Сто восемь ударов — по числу людских скорбей: болезни, нищета, потеря близких… На часах была полночь. Она вышла на балкон. Улица молчала. Не слышно было ни музыки, ни криков. Никто не выскакивал из домов с хлопушками, с фейерверками… Только глухой гул плыл над тёмным городом — в буддийских храмах били в барабаны.
Мешок счастья
Луна или утренний свет?
Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.
Басё
Утреннее солнце освещало соску, потерянную Изабеллой, и обёртки от конфет, брошенные Элизабет. Она быстро выпила чаю и поспешила на улицу — интересно же посмотреть, как встречают Новый год братцы-японцы! На дороге к шраину опять было полно машин. Японские боги принимали на поклон не только в полночь, но и в первый день Нового года. Но о богах пеклись только на маленьком пятачке возле шраина, дальше начинался форменный базар. К Новому году вдоль аллеи, ведущей к святому месту, поставили палатки, киоски, тенты, теперь тут шумела новогодняя ярмарка. Весёлые парни в масках, в коротких фестивальных кимоно-хапи стучали в деревянные колотушки, зазывая покупателей. Монахи и девушки в высоких белых колпаках торговали новогодними шинтоистскими украшениями: длинными бамбуковыми палочками с сосновой веткой, соломенной верёвочкой, веером и мандарином. На жаровнях шипели куски осьминога, булькала в больших полушариях котлов набэ похлёбка из мяса с китайской капустой. В подогретых на газу лотках прели в коричневой смеси соевого соуса и сакэ куски конняку, редьки и корня бамбука. Всё это колыхалось, шипело, обдавало душистым паром. Детишки сосали облитые красным леденцом маленькие яблочки на палочках, вроде наших петушков. Молодёжь, пренебрегая японской едой, толпилась возле решётки, где жарились сосиски, и щедро поливала американским кетчупом неяпонский продукт — хлеб.
Возбуждённый народ клубился у будки — там разыгрывалась лотерея. Призом был велосипед — он висел тут же, на крыше будки, ожидая победителя. Тот, кто предпочитал журавлю в небе синицу в руках, пытался накинуть кольцо на голову одной из кукол кокеши, расставленных на площадке. Призом была сама закольцованная кукла. За сто йен она купила пару колец, но промахнулась и получила подарок-утешение: пакетик с японскими сладостями. Толстый шустрый парень, повязанный по лбу полотенцем, кричал, размахивая деревянным плоскодонным ковшиком на длинной ручке. Такой ковш обычно служил для омовения при входе в буддийский храм, но парень использовал его иначе — разливал сакэ из деревянного чана, в котором вперемешку с солнечными зайчиками плавали мелкие сосновые стружки. На белом хапи парня, надетом поверх куртки, было написано название завода, производящего сакэ. Завидев её, парень закричал по-английски:
— Попробуйте японского вина! Это — наш японский обычай — в первый день нового года выпить с утра немножко сакэ! — Парень вручил ей пластмассовый стаканчик.
К бесплатной выпивке полагалась и бесплатная закуска. Магазин, торгующий рыбными котлетами, сегодня одаривал ими задарма. Японцы любят показывать, как они работают — за стеклянной стенкой магазина рабочий в белом халате и белых резиновых сапогах выкладывал в жерло воронки рыбный фарш. Автомат лепил из него котлеты, насаживал их на деревянные палочки и отправлял в печь. На выходе из печи робот в виде огромной рыбы зубастой пастью снимал котлету с конвейера и клал в тарелочку у окошка выдачи. Обычно автомат открывал окошко тем, кто опускал в щель монету, сегодня надо было просто нажать кнопку. Желающие сделать это выстроились длинной цепочкой. Но самая густая толпа сгрудилась возле большой коробки, из которой все доставали какие-то бумажки.
— Идите к нам! — позвал её кто-то по-английски.
Возле ящика стоял Тагами с семейством. Из записочек, которые назывались омекудзи, они собирались узнать, что ждёт их в новом году. В ожидании своей очереди Тагами поведал, что предсказания подразделяются на счастливые, средние и плохие. Каждый из этих классов имел специальное японское название. Вытянув омекудзи, жена Тагами тут же стала её читать — листок со скверным предсказанием надлежало немедленно привязать на дерево у входа в шраин — только в этом случае стоило рассчитывать на защиту богов от предстоящих бед. Хорошие омекудзи полагалось унести домой, надкусить зубами, а потом приколотить гвоздём к стене, совершенно серьёзно рассказывал сэнсэй. Кажется, он собирался исполнить этот обряд.
Народу возле шраина собралось несметно. Должно быть, куда ближе, чем сложности христианства и буддизма, было японцам родное шинто с записочками, которые надо надкусить, приколотить…
— Моя семья избегает новомодных религий, — говорил Тагами. — Мы придерживаемся старых традиций и ходим в шраин как наши родители. Но и буддизм я знаю неплохо. Например, я могу объяснить, почему буддисты не едят четвероногую скотину. Животные, когда их убивают, падают на передние ноги, умоляя о пощаде. А у двуногих такой возможности нет, потому мы их едим… — Семья Тагами посещала этот шраин каждый Новый год. — Раньше тут стоял старый шраин, деревянный, но он сгорел во время войны. На его месте теперь построен новый шраин, бетонный. Но он годится разве что для туристов, — Тагами поморщился. — Боги живут только в старых шраинах, деревянных. В нашем городе остался только один такой…
Она отправилась посетить место, где живут боги — Тагами объяснил ей дорогу. Автобус шёл по абсолютно безлюдному городу. И только за несколько кварталов до старого шраина улицу перекрыла плотная, едва ползущая толпа. Шли семьями, со стариками, с детьми… В полном молчании толпа медленно взобралась по высоким каменным ступеням на холм. Это был тот же холм, где стоял буддийский монастырь Ринодзи. Но толпа направлялась не к нему, а к расположившемуся неподалёку шраину. Позеленевшая от времени деревянная крыша сливалась с тёмной зеленью старых сосен. От тёмных стен веяло запахом мокрого дерева, плесени… Кажется, тут и впрямь жили боги. Но вокруг старого шраина, как и вокруг нового, бурлила ярмарка.
Второго января утром её разбудил телефонный звонок — супруги Кобаяси приглашали на новогодний завтрак — через полчаса Хидэо обещал заехать за ней. В её почтовом ящике белели скреплённые тонкой резиночкой три открытки, желтоватые, невзрачные. Пока она жила в России, японцы присылали ей нечто другое — гейш, самураев и красивые пейзажи на толстой пухлой бумаге. А на жёлтых открытках не было даже картинки, только в уголке сидела маленькая серая мышь. Одно из поздравлений было от китайского доктора Чена, второе — от Намико, третье — от Зухры. Через дырочки соседских ящиков просвечивали такие же открытки. И под дверью магазина лежала схваченная резинкой толстая пачка. И в проволочной корзинке велосипеда почтальона теснились стопки невзрачных открыток…
— Это — не только поздравления, но ещё и лотерейные билеты, — объяснил Хидэо, указав на номер в углу открытки.
В практичной Японии поздравление могло принести подарок, правда, небольшой — набор марок или что-нибудь в этом роде… Обычно чистый дом Кобаяси сегодня особенно сиял, на столе поблёскивала золотыми бантами маленькая пластмассовая ёлочка. И дети приехали в гости. В доме был настоящий праздник. Весёлая Намико поставила перед каждым плоскую тарелочку с тремя белыми ломтиками с розовой корочкой снаружи и картинкой внутри, сложенной из кусочков яркой мозаики. Картинки в каждом ломтике были разные: бамбук, цветок сливы, ветка сосны. Намико объяснила — на тарелках лежало новогоднее поздравление гостям: пожелание долголетия — сосна и стойкости — бамбук. И напоминание о скором приходе весны — слива, её цветы распускаются первыми. Поздравление оказалось съедобным, ломтики были отрезаны от рыбной колбаски камабоко. Ради иностранки Намико вынесла из кухни и сами колбаски, длиной сантиметров тридцать, толщиной пять. Длинные волокна, окрашенные в разные цвета, тянулись через всю длину — в каком месте ни разрежь, получалась картинка.
Вкус у камобоко оказался такой же сладковатый и пресный, как у рыбных котлет, которыми угощали у шраина и продавали в магазинах по всему городу. Всегда. А камабоко делали только под Новый год. Вслед за камабоко Намико подала свой фирменный новогодний суп.
— В нём тридцать компонентов! — сообщила она гордо.
Но основой всё-таки было мисо. И десерт был традиционный, новогодний — разогретый рисовый хлеб с подливкой из сладкой фасоли. Завтрак закончился быстро, хозяева спешили поздравить родителей Намико, живущих в пригороде. На прощанье ей дали подарок — узелок, увязанный по-японски в платок фуросики, правда, полиэтиленовый. Внутри оказались камабоко, мандарины, привезённые Митиё от родителей, и даже новогодний суп в баночке из-под кофе. Так собирала ей когда-то домашние гостинцы бабушка…
Идти в пустой город с закрытыми магазинами было бессмысленно, она уселась у телевизора. В Новый год японское телевидение стало ещё более японским — элегантная императорская чета, миленькая пухлощёкая принцесса с наивной чёлочкой… Принцесса посещала больницы и парки, музеи и мастерские ремесленников. Она даже садилась за ткацкий станок и пробовала ткать. Потом наблюдала за спортивными соревнованиями из императорской ложи. На шее у неё поблескивало положенное японской принцессе украшение — родной жемчуг, на лице светилась подобающая улыбка — холодная, едва заметная. И двигалась она, как подобает принцессе — плавно, бесстрастно.
Неохотно оставив принцессу, камера неспешно, словно любуясь, показывала другую японскую гордость — борцов сумо. Они ненасытно ели за щедро накрытыми столами, а специально обученные мальчики массировали их желудки, чтобы больше вошло. Тренировки ради толстяки плавали, но не в современных бассейнах, а в каких-то узких протоках с бамбуковыми заборчиками по берегам, ни на минуту не выходя из образа, не отрываясь от японской старины. Распущенные длинные волосы борцов полоскались в струях, а потом пожилой парикмахер причёсывал их, устраивая пряди на затылке так, чтобы они свисали на шею правильным треугольником — такова традиционная причёска борца. И одевались борцы только в кимоно. Да ни во что, кроме свободных халатов, и невозможно было упаковать их двухсоткилограммовые тела.
Диктор подводил итоги года. Свадьба года: двадцатилетний чемпион сумо и двадцатисемилетняя дикторша телевидения — маленькая, хрупкая, даже не половина, четверть своего знаменитого супруга. Смерть года: молодая красивая эстрадная звезда с хриплым, сильным голосом. Камера скользила по толпам фанатов, рвущихся к её чёрному в золотых узорах катафалку… Главную трагедию ушедшего года, землетрясение в Кобэ, показывали в советском стиле: руины и слёзы — только вскользь. А дальше — ровные ряды новых футонгов в большом зале школы, идеальные шеренги палаток из синего пластика с номерами при входе. В одной из них — старик со старухой, уже приодетые, разбогатевшие кое-каким скарбом — кастрюлями, тазами… Потом беседа стариков со страховым агентом и представителем строительной компании, демонстрирующим план нового дома. И счастливый конец — блики солнца на новеньких татами, новоселье. В Кобэ до сих пор многие жили в палатках, но этого не показывали. На экране стрела подъёмного крана водила по прямоугольнику снежного поля прикреплённой к тросу огромной кистью. Парень внизу направлял кисть, рисуя на снегу гигантское сумиё: символ наступившего года — мышь.
Третьего утром позвонила Вероника:
— Езжайте скорее в город! — кричала она в трубку. — Сегодня фантастические распродажи! Самые дешёвые в году! Можно купить мешок счастья!
Сонный новогодний город словно взорвало: автобусы были переполнены людьми, шоссе — машинами. Весь город ринулся в торговый центр. Возле закрытых ещё дверей магазинов образовалось нечто невиданное — очереди. В открывающиеся двери народ врывался, позабыв о вежливости. Бились как советские граждане в эпоху дефицита — первым доставались самые выгодные вещи распродажи, первым дарили подарки. Впрочем, подарки сегодня дарили всем. И всюду. При входе в дорогой универмаг Мицукоши ей вручили полотняное полотенце, в Дайе — подарок попроще: четыре рулона туалетной бумаги. Магазин хозтоваров дал разделочную доску, аптека почему-то тарелку. Но большинство магазинов предпочитало дарить подарки не просто так, а за дело. В чайной лавке за покупку дороже двух тысяч йен давали чашку, за три тысячи — две чашки, за пять — простенький сервиз. В музыкальном магазине она заплатила за компакт-диск и получила большую хозяйственную сумку, доверху наполненную календарями, веерами, фломастерами, кошельками и даже шоколадом. Маленькая коробочка с диском сиротливо завалилась на дно, сильно уступая по стоимости дарёному.
Чайная лавка угощала каждого прохожего чашечкой горячего зелёного чая. Магазин традиционных японских продуктов — сакэ. Две девушки в кимоно разливали его из фарфоровых графинчиков в плоские блюдечки. А выпивающих чуть не за руку вели в магазин, предлагая купить такой же графинчик со скидкой. Дешевый ресторанчик поил горячим сакэ, выставив прямо на тротуар жестяной бачок с кипятильником. Питьё было мутное, молочно-белое, сладковатое. Его так и называли — сладкое сакэ — недобродившее, некрепкое — его полагалось пить горячим. Пробуя всё подряд в новогоднем торговом центре, она стала лавки с сакэ всё-таки обходить, опасаясь не доехать до дома.
Плотная толпа шла по Ичибанчо бодро и весело в поисках выгодной покупки. Распродажа — это как спорт, как игра! Хотя для массовых закупок был и экономический резон — сегодня все магазины уценяли свой товар серьёзно, процентов на двадцать и больше. Люди выходили из магазинов с большими коробками, ёмкими ведёрками, наполненными то малярной краской, то мисо — большие количества продавались с большой скидкой. Но чаще всего несли пакеты из плотной жёлто-серой бумаги. Это и были мешки счастья. Кот в мешке, которого покупали, не заглядывая в наглухо запечатанный пакет, не зная, что в нём. Единственным ориентиром служило назначение магазина. В чайной лавке можно было ожидать внутри мешка чай, в кофейной — кофе… Мешки счастья были большие и стоили дорого — пять, десять тысяч йен, но люди расхватывали их, потому что скидка на запечатанное внутри была огромной. Хитрые торговцы понимали — перед соблазном купить по дешёвке трудно устоять. И пользовались этой людской слабостью нещадно, отделываясь от старья, чтобы начать новый год с новым товаром. А публика, руководствуясь, кажется, не столько соображениями экономии, сколько жаждой новогоднего сюрприза, расхватывала мешки.
Устоять перед этой игрой было невозможно. В купленном ею пакете из ювелирного магазина оказались никудышные серёжки, ненужная заколка, бессмысленная брошь. Внимания заслуживала только тоненькая золотая цепочка. Но за пять тысяч йен можно было выбрать цепь получше, тем более сегодня, когда со скидкой продавалось всё. А вот девушке, стоявшей в очереди рядом с ней, повезло — ей досталось дорогое колечко. Счастливица долго вертела его в руках на зависть окружающим. В этом и был расчёт — время от времени в мешки счастья клали что-то стоящее. Но чаще распечатавших мешок ждало разочарование. К вечеру возле мусорных урн торгового центра скопились кучи брошенного добра: непонравившиеся футболки, кухонная утварь… Бесспорным лидером была туалетная бумага. Пройдя в этот день по торговым рядам, можно было запастись ею на всю жизнь.
Четвёртого января хозяйка овощной лавки возле её дома положила поверх купленного пакета яблок пластмассовую коробочку — новогодний подарок постоянному клиенту. Пятого, в первый рабочий день, декан собрал сотрудников факультета и произнёс речь об итогах прошедшего года и планах на будущее. После непременной викторины, где загадали сезонное слово "снег", народ направился в комнату с накрытыми столами. Но этот праздник был совсем коротким. "Кампай!" прозвучало призывно, как "банзай!". Закуску съели быстро, по-деловому и разбежались по своим кабинетам — пора за работу!
Вечером четырнадцатого января возле больших шраинов запылали костры и народ потянулся к ним, чтобы сжечь новогодние украшения — бамбук и сосну, обвязанные соломой. Выбрасывать то, чем приветствовали шинтоистских богов, как простой мусор, не полагалось. А огонь — очищение. И вода тоже. В центре, прямо на улице устроили небольшой бассейн из пластмассовой плёнки, и девушки в тонких белых кимоно заходили в него, зачёрпывали воду ладошками, поливая себя, прохожих и молодых парней в одних набедренных повязках, которые оглушительно били в барабаны. Вымокшие прохожие ничего против не имели — вода смывает дурное с тел и душ. Голые мокрые барабанщики лихо приплясывали на ледяном ветру, а девушки в белых хапи и высоких красных колпаках подносили им сакэ. Температура была минус один.