Глава VI. Работаем вместе. (Им никогда не сойтись…). «Япония по контракту»

Запад есть Запад,

Восток есть Восток

И им никогда не сойтись…

Р. Киплинг

Кампания интернационализации

Посадили деревья в саду.

Тихо, тихо, чтоб их ободрить,

Шепчет осенний дождь.

Басё

— В последние годы мы уделяем большое внимание сотрудничеству с иностранцами, — говорил Хидэо. — Такова установка нашего руководства — мы должны перестать быть закрытой страной!

Хидэо пребывал в отличном настроении — он получил приглашение на приём, который устраивал президент университета в честь иностранных сотрудников. Мероприятие проводили ежегодно, но Хидэо участвовал в нём впервые. Приглашения удостаивались только те профессора, которые сумели привлечь в свою лабораторию много иностранцев, а у Хидэо в этом году работали китайский доктор Чен, корейский студент Чанг и профессор из России — она.

— Только самые активные в деле интернационализации сэнсэи приглашены на приём! — радовался Хидэо. — Это большая честь! Приём состоится в Кокусаи-отеле, лучшем отеле в городе!

По дороге в ресторан Хидэо заехал за ней. Рядом с мужем сидела нарядная, немного смущённая Намико. Её тоже пригласили. За особые успехи мужа в деле интернационализации. За окнами машины промелькнуло распластанное среди тёмных деревьев парка здание Кокусаи-центра. Кокусаи-отель, Кокусаи-центр…

— В последние годы в нашем городе появилось много новых домов с называнием "кокусаи", — говорил Хидэо, — по-японски оно означает "международный". Помните, я привёз Вас в Кокусаи-центр вскоре после Вашего приезда?

Она помнила. Хидэо сам проводил её в библиотеку, где ласковая девушка вручила ей карту города и красочный буклет, описывающий его историю. Денег девушка не взяла, только попросила записаться в регистрационной книге гостей. Карта была на английском языке, а буклет и вовсе на русском — такая забота о приезжем трогала. Потом она часто заходила в Кокусаи-центр. Место это было красивое — с мраморным фойе, с коврами в библиотеке, с деревянными куклами и лаковыми шкатулками в стеклянных витринах. Место это было приятное — мощные кондиционеры делали его тёплым в холода, прохладным в жару. Здесь можно было, устроившись в мягком кресле, посмотреть большой телевизор, всегда настроенный на новости СNN, или почитать газеты и журналы на многих языках. Правда, русского среди них не было. А ещё Кокусаи-центр был местом полезным — здесь на больших щитах вывешивались объявления. Кто-то, уезжая, дёшево продавал мебель, автомобиль, телефонную линию или велосипед. Кто-то, приехав, хотел что-то купить, снять комнату, найти приятеля, говорящего по-английски или по-японски. Японцы предлагали экскурсии по городу в обмен на беседы по-английски. Иностранцы обещали научить своему языку.

Дважды в год Кокусаи-центр устраивал распродажу товаров, необходимых приезжим иностранцам для обустройства дома на чужбине. В большом зале расставляли холодильники, телевизоры, велосипеды… Вещи штучные, как в комиссионке, бывшие в употреблении или зележавшиеся. Однажды Наташа привела её на такую ярмарку. Они пришли рано, но в вестибюле уже стояла длинная очередь — первым достанутся самые лучшие вещи. В ожидании открытия ярмарки два молодых американца предлагали публике купить за пятьдесят долларов подержанные обогреватели, очень похожие на те, что она видела на тротуаре в день вывоза крупного мусора. Только отмытые и отремонтированные. Такой у американцев был бизнес. Наташа беседовала со знакомой перуанкой, та хотела купить подешевле мебель. Справиться с этой серьёзной задачей перуанке предстояло одной, поскольку мужу-японцу появляться на распродаже в Кокусаи-центре было неприлично.

В девять утра зал открылся, а к десяти почти опустел. Арабы вынесли футонги, посуду, постельное бельё, поляки выкатили велосипеды, китайцы оформили доставку холодильников. Цены были смешные. Всего за пару тысяч йен она наполнила большую сумку всякими нужными для дома вещами. У выхода её поймал молоденький японский журналист.

— Не могли бы Вы сказать несколько слов благодарности за дешёвые товары?

Она сумела улизнуть, и журналистик вцепился в коменданта Кокусаи-центра, заговорившего охотно, солидно:

— Для иностранцев японские цены слишком высоки. Мы идём им навстречу, участвуем в кампании интернационализации…

Между собой японцы называли иностранцев гаджинами. И чтобы привлечь гаджинов в свою страну, заботились о них, устраивали дешёвые ярмарки, бесплатно лечили, учили японскому языку…

За окнами машины мелькнуло двухэтажное белое здание Шимин-центра, а вскоре такое же, построенное по типовому проекту. В городе было более двадцати таких домов. И в каждом — бесплатные курсы японского.

— А это — общежитие для иностранцев, — указал Хидэо на серую бетонную коробку.

Здесь жили многие из её новых знакомых. Болгарин Тодор сам подошёл к ней в университете, заговорил по-русски, пригласил на семейный обед к себе в общежитие. Общежитие на самом деле оказалось домом с небольшими и очень дешёвыми квартирами, где жильцов бесплатно снабжали мебелью, телевизорами, холодильниками и даже утюгами.

— Я вынужден был бежать от нищеты, — рассказывал Тодор. — В начале девяностых зарплаты старшего научного сотрудника в Болгарии не хватало, чтобы прокормить семью.

Скромного, приветливого болгарина быстро произвели в ассистенты профессора. Тодор отдал детей в английскую школу, чтобы они смогли подготовиться к поступлению в американский университет.

— Это наша давняя мечта — учить детей в Америке, — говорила жена Тодора. — И благодаря Японии мы сможем её осуществить! Ради этого стоит потерпеть.

У себя на родине она была вице-директором крупной фирмы, известным человеком, здесь превратилась в домохозяйку. На люди выходила только раз в год, на приём для иностранцев у президента университета. К этому событию она готовилась заранее, покупала новое платье…

— Остальное время я сижу в четырёх стенах, — жаловалась женщина. — Да не возвращаться же в Софию, в нищету!

От нищеты сюда бежали многие.

— В Японии теперь денег в науке больше, чем где бы то ни было в мире, — говорил другой жилец общежития для иностранцев, профессор физфака МГУ Олег. — Он вынужден был поехать по миру — от его московской зарплаты в двести долларов приходила в отчаяние жена и грустили две дочери — невесты. А японское жалование приглашённого профессора с надбавками тянуло на семь тысяч долларов. — За Японию стоит держаться, — говорил Олег.

И Дима из Свердловска думал так же. Раньше Дима тоже жил в общежитии для иностранцев. Потом у него закончился контракт, и его с женой и двумя детьми из общежития выселили. Но домой в Россию Дима не поехал.

— Что нас там ждёт? Нищета. А здесь у меня есть надежда — сэнсэй обещал выхлопотать новый контракт, — делился Дима.

Он часто навещал Тодора, бывшего соседа, друга. В ожидании контракта сэнсэй предложил Диме поработать бесплатно. И Дима согласился. Деньги, скопленные за первый год, быстро таяли. Из экономии семья сняла дешёвую квартирку на окраине. Домишко был маленький, дощатый, хлипкий. Когда приходил тайфун, дом трясло, а в щепки не разносило только потому, что ветер свободно проходил насквозь через несметное число щелей — так считал Дима. Он и его жена пережидали ураганы на полу, забившись в угол, прижав к себе детей, чтобы их, лёгоньких, не унесло. Единственное, что нравилось Диме в бедном квартале — его обитатели.

— Люди там добрые. Соседка в день рождения дочки пирог испекла, сосед с сыном в мяч играет, японскому учит…

Отчаявшись дождаться, пока сэнсэй исполнит обещание, Дима сам подал свой проект на конкурс, объявленный в университете. И победил — ему дали новый контракт с хорошей зарплатой.

— После первой получки жена повела детей в кондитерский отдел Мицукоши, — рассказывал Дима. — Велела им выбрать булочки, какие они хотят. Намучились они тут, наголодались, бледные стали, худенькие. Вот она и решила их побаловать.

И себя Дима решил побаловать: снял большую красивую квартиру в центре, купил хорошую мебель, холодильник, видео… В отпуск на своей машине всю Японию с семьёй объехал, выписал в гости маму. Она сына поддержала:

— Не жалейте денег, живите хорошо, пока можно, дома у вас будущего нет!

Дима пересказывал мамины слова, печально кивая, словно соглашался с ней. Он вообще ходил невесёлый — его контракт заканчивался.

— Вряд ли мне удастся ещё место найти, — терзался он, — конкуренция больно велика, не только русские в Японию поехали, но и американцы, европейцы…

Соседки Тодора, Лота из Берлина и Франсуаза из Марселя преподавали в японском университете свои родные языки. Найти работу дома им не удалось, да и платили там хуже, чем в Японии. И всё-таки девушек прельщала не столько японская зарплата, сколько японская экзотика. И экскурсии их волновали больше, чем работа. Впрочем, и русские не все ехали в Японию только заработка ради… Молодой доктор наук Алёша из Челябинска у себя дома придумывал всякие маленькие устройства. Но в России Алёшины игрушки никого не интересовали. И для него они были просто так, хобби. Но однажды на международном конгрессе Алёша нарисовал такую штучку скуки ради прямо в зале заседаний и показал сидевшему рядом японцу. Японец оказался сэнсэем Сато, начальником знаменитой лаборатории микромашин. Он глянул на чертёжик, ахнул и пригласил Алёшу в гости. Ненадолго, на месяц, нормальное рабочее место для Алёши было выхлопотать сложно — он был инвалидом, с трудом ходил. И спал Алёша плохо, а в Японии, где утро начинается на четыре часа раньше, чем на Урале, и вовсе спать перестал. И бессонными ночами рисовал чертёжики. А лаборатория сэнсэя Сато быстро-быстро строила по ним маленькие машинки.

— Япония — прекрасная страна! — восторгался Алёша. — Здесь мой механизм всего за пару месяцев сделали! И теперь запускают в серию на заводе! В России на это ушли бы годы! А до серийного выпуска и вообще вряд ли дело бы дошло! — Вопрос — сколько ему заплатили? — Алёша не любил. Отмалчивался. Или отмахивался. — Да разве в этом дело? Главное — увидеть реализованную мечту, свою машину. Посмотреть Японию. На жизнь мне хватает — квартира в общежитии стоит всего четыре тысячи йен, одежду я привёз с собой, еду покупаю из небольшой стипендии… — Алёша быстро прекращал неприятный разговор про деньги. Он предпочитал объяснять свой новый чертёжик.

Общежитие для иностранцев скрылось из виду. За окном мелькнуло ещё одно общежитие для иностранцев, впереди показался Кокусаи-отель. В Японии шла кампания интернационализации.

"Особенно блестящие"

Зал для заморских гостей

Тушью благоухает…

Белые сливы в цвету.

Бусон

Кокусаи-отель сиял огнями — японские гостиницы так щедро не освещались. Большие люстры блестели жёлтым металлом и стеклом, пушистый ковёр укрывал фойе. Кокусаи-отель — западного стиля, в японских гостиницах ни люстр, ни ковров нет.

— Мы должны стать открытой страной!

Доклад президента университета походил на отчёт: общее число иностранцев на каждом факультете, наиболее преуспевшие в этом деле лаборатории… Иностранцы слушали невнимательно, поглядывая на накрытые банкетные столы. К счастью, доклад оказался коротким. Аплодисменты быстро сменились шорохом ног и звяканьем тарелок — народ спустили с поводка вежливости и терпения. Толпа расслоилась, распалась на две резко разнящиеся струи: дорогие костюмы, плавное достоинство, хорошо исполненное безразличие к еде — сэнсэи. Пиджачки, свитера и джинсы, суетливые движения, переполненные тарелки — гаджины. Их рубашки не выдерживали соперничества с белоснежными сорочками японцев, их светлые головы с фантазийными причёсками казались кляксами на ровных строчках безукоризненно постриженных японских голов — гаджины смотрелись неважно.

Хидэо отошёл поздороваться с деканом. Намико последовала за мужем. Оставшись одна, она огляделась — как много знакомых лиц! Как много завелось у неё друзей! Здесь иностранцы знакомились друг с другом прямо на улице. Приметив белое лицо, непременно здоровались, а иногда и заговаривали — обычная это здесь вещь. Может потому, что бледнолицые хорошо заметны в смуглой толпе? Или одиноко блондинам в этой стране черноголовых? Или причина была в том, что почти все приезжие в Японии оказывались слепо-глухо-немыми и обмениваться информацией могли только изустно, как дикари? Друзья — это хорошо везде. Но здесь особенно. В одиночку Японию не одолеть. Без друзей не справиться не только с магазинами, больницами, счетами, но и с недоумением, с тоской. Япония ковала сплочённую русскую диаспору. Услыхав русское "здравствуйте", тут же приглашали друг друга в гости, обменивались телефонами. Листок, приколотый над изголовьем её футонга, быстро заполнился, стал мал. Так и жили они тут, так и спасались, передавая друзей с рук на руки, по цепочке… Дима познакомил её с Алёшей, Наташа — с Галей…

Теперь обе женщины подходили к ней. С ними был муж Наташи, невысокий, незаметный рядом с красивой женой. Вообще незаметный. И обычно молчаливый. Но сегодня, раскрасневшись от обилия съеденного и выпитого, он вдруг стал рассказывать, как плохо жилось ему в Киеве, как мало платили ему, кандидату наук…

— А здесь я схитрил, скрыл диплом, — озираясь, сознался он.

Нет, в Японии признавали советских кандидатов наук и работу им давали. На год, на два, а он хотел пожить тут подольше. И стал студентом мастер-курса, по-нашему третьекурсником. В тридцать лет. Ему пришлось туго — студенту положено писать контрольные и сдавать экзамены на японском языке. Но он смог окончить университет и поступить в аспирантуру в надежде, что с японским кандидатским дипломом ему удастся найти более продолжительную работу. А если не удастся, всё равно получится пять лет, два на мастер-курсе и три в аспирантуре. Целых пять лет с большой японской стипендией. В аспирантуре он получал двести тысяч йен — почти две тысячи долларов.

— Мы втроём отлично живём на эти деньги, — говорил он. — Правда, квартирку приходится снимать крошечную, негде даже стол поставить, дочери приходится делать уроки на полу, зато откладываем долларов пятьсот в месяц. — Специальность ему пришлось сменить, но он не горевал. — Какая разница, что делать? Всё лучше, чем картошку копать. Дома мы с Наташей всё лето работали в деревне, чтобы как-то пережить зиму. Вспомнить страшно!

— И мне вспомнить страшно! — эхом повторила Галя.

Но всё-таки вспоминала родной Питер и маленькую комнатку в коммуналке, где ей пришлось сидеть с больным сыном. А муж — научный сотрудник не мог их прокормить и стал подрабатывать, устраивая концерты сомнительных эстрадных звёзд. Но денег всё равно не хватало. Устав бороться в родной стране, он нашёл работу в Японии. Тут сразу решились все проблемы. Галя совсем забыла, что она программист и полюбила роль домохозяйки.

— Здесь так приятно ходить по магазинам: кругом так красиво и продавцы такие вежливые, да и деньги у меня всегда есть! — счастливо улыбалась Галя, поправляя свои роскошные волосы. — А какие шампуни здесь хорошие! И воздух прекрасный! И еда! У меня даже румянец появился! У сына — аппетит!

После операции, сделанной в Японии, Галин сын выздоровел, и она смогла отдать его в детский сад. Вот только казённый футонг ему оказался мал. Это была единственная проблема, с которой Галя столкнулась в Японии. Но и она успешно разрешилась — футонг по росту сына заказали в мастерской.

— Он сам выбирал ткань! Здесь такие красивые ткани! — ликовала Галя. — А форменную курточку ему покупать не пришлось, в садике подарили, подобрали из обносков. Нам здесь всё время что-нибудь дарят! И операцию сыну сделали бесплатно. Потому что в Японии мы с нашей зарплатой бедные! — Слово "бедные" Галя выговаривала, счастливо улыбаясь. — Сэнсэй даже отдал мужу свою старую машину. Бесплатно! И сэнсэю выгодно — за вывоз машины на свалку не платить, и нам хорошо. Правда, машина не ездит, надо отдать её в ремонт. Да ещё за техосмотр заплатить. Это дорого. Она просто так стоит пока. У нас рядом с домом бесплатная стоянка есть, потому что дом служебный, очень дешёвый.

Нарядная, как бабочка, молодая женщина, выпорхнула из толпы, подлетела к их столу. Подругу Гали и Наташи, их ровесницу, звали Инна.

— А это Гриша, мой муж, — Инна указала куда-то под соседний стол.

Там сидел, развалясь, молодой мужчина. Его мягкое расплывшееся тело уютно покоилось в новом костюме, румяное лицо было спокойно, глаза сонны. Он слегка кивнул головой, почти скрытой под столом. Столы были сделаны, чтобы есть стоя, но Гриша где-то раздобыл стул. И оставил он его нехотя, подошёл вяло, сообщил, что живёт прекрасно — студентов гоняет, с сэнсэем ладит. Её жалобы на то, что она никак не может толком начать работу, Гриша выслушал вполуха.

— Работать не дают? Ну и не работайте! — сказал он наставительно. — Спорить с сэнсэем нельзя! Я со своим душа в душу живу. Делаю, что он велит. Кто платит, тот и заказывает музыку! А мне всё равно, что делать, лишь бы платили.

— Но нам, иностранцам, здесь платят гораздо меньше, чем своим! — попробовала возразить она.

Гриша посмотрел сердито.

— А Вы знаете место, где платят больше? Может, в России? Да Россия со своими учёными вообще по-свински обращается!

Гриша умолк, словно выдохся, переутомился непривычным возбуждением. И потянулся, возвращаясь к сонному состоянию.

— На работе я не надрываюсь. А зачем? Здесь всё равно надолго не оставят. У меня контракт на два года, потом придётся уезжать. — Гриша уже и работу новую себе приискал. В Америке. Друзья помогли. У Гриши в Америке было много друзей. — Здесь мы последние месяцы доживаем. Я работаю теперь поменьше, домой прихожу пораньше. Вечерами играю на гитаре, хожу с женой в концерты. Кстати, здесь прекрасный концертный зал! Мы здесь вообще прекрасно живём… — В России Гриша тоже не бедствовал — в своём институте появлялся редко, приторговывал цветами. — Но в Японии, конечно, лучше, — рассудительно заключил он. — Денег больше платят. А Вы пессимистка какая-то… — Он лениво отвернулся, медленно побрёл за новой порцией еды и снова вернулся к себе под стол.

Инна, кивнув в его сторону, похвасталась вполголоса:

— Я больше него зарабатываю! — И поделилась опытом: — Преподаю русский язык в пяти местах: в клубе, на курсах, в кружках… Здесь многие хотят учить русский: сотрудники компаний, работающих с Россией, старички, собирающиеся в турпоездку, студенты… — Инна давала и частные уроки. — Когда мы приехали сюда, сэнсэй мужа устроил меня лаборанткой в университет, но через год я ушла — уроки давать выгоднее.

Галя, слушая Инну, восхищённо ахала и, стыдясь, сознавалась, что за год жизни в Японии выучила всего несколько слов.

— Неважно! — авторитетно утешала Инна.

Она сама знала немного, но этого хватало, чтобы учить. А то, что виза у Инны была, как у всех жён, без права работы, тоже не мешало. Здесь многие женщины обходили такую преграду. Особенно ловко это делали польки, они работали все, поголовно, не упуская случай заработать приличные деньги в богатой стране.

— Нет, нет! — испуганно округляла глаза Галя. — Я так не смогу. И потом, у меня проблемы, ребёнок…

У Инны проблем не было. И не было детей.

— Я ещё не всё попробовала! — прервала разговор Инна, отправляясь за закуской.

И вся компания потянулась за ней.

Возле соседнего стола беседовал с молодым американцем долговязый парень. Его рыжие курчавые волосы спадали на плечи неопрятными слипшимися прядями, осыпая перхотью лопнувший по шву обвисший свитер. Парень так явился на торжественный приём — в старом свитере и жилетке на пуху. Жилетка была дешёвая, китайская, пух вылезал из неё, прилипая белым сором к засаленной чёрной ткани. С этим парнем она познакомилась у себя на Ягияме. Был сезон дождей. Парень брёл, укрывшись дешёвым прозрачным зонтиком. Такие покупали на случай, на несколько дней, но этот зонт служил хозяину давно — помутневший, пожухлый полиэтилен отбрасывал мятые серо-жёлтые пятна на бледное веснушчатое лицо. С ручки зонта неряшливыми клочьями свисала размокшая от дождя бумажная салфетка. Зачем он обернул ручку бумагой? — подумала она и поздоровалась с парнем и остановилась поговорить — в сезон дождей любой собеседник мил! Парень назвался Мишей и сообщил, что он физик-теоретик, кандидат наук, в здешнем университете преподаёт физику. О своей прежней работе в научно-исследовательском институте в Москве Миша говорил неохотно.

— Я там в основном столы таскал…

В Японии Мише нравилось всё, особенно зарплата.

— На неё можно многое купить! — возбуждённо говорил он, лихорадочно перечисляя свои приобретения: холодильник, телевизор, видео, пылесос…

В длинном списке была даже подержанная машина. Вот только водить её Миша не умел. И экзамен на права выдержать не мог. Была у Миши и другая проблема — девушки. Мише шёл тридцать пятый год, но он не был женат. Тема эта Мишу очень волновала, он горячо говорил о любезной ему скромности японок, хвалил брачные агентства. Сам, без агентства, он к девушкам подойти не мог, боялся. Ещё он боялся конторских служащих, выдающих всякие справки. Вообще нравы этой категории населения определяли отношение Миши к стране. Хамские конторы России напугали его на всю жизнь, до смерти. Россию Миша не любил. И Европа ему не приглянулась — чиновники там были невежливы, потому, проработав несколько месяцев в Брюсселе, Миша съехал. А вот услужливая Япония пришлась ему в самый раз. Он часто заходил в факультетскую канцелярию и обсуждал с угодливыми молодыми клерками, как правильно заполнить какую-нибудь бумагу. Эта тема вызывала почтение не только у клерков. Сэнсэи с удовольствием присоединялись к разговору, глядя на Мишу уважительно, кивая согласно, когда он произносил:

— Секретари — это очень важно!

За четыре года, которые Миша прожил Японии, он выучил японский язык и дослужился до чина ассистента профессора. На большом щите у входа на инженерный факультет его имя было вписано среди имён прочих сэнсэев несмываемой масляной краской. Но Миша знал, что держат его до срока, пока шеф не найдёт подходящего японца. Сотрудников здесь искали тщательно, не торопясь, боясь ошибиться. Потому что отделаться от принятого на работу японца непросто — в Японии существовал пожизненный наем.

— Как только мой сэнсэй найдёт подходящего японца, меня уволят, — бесстрастно говорил Миша. — Больше шести лет здесь всё равно, как правило, не держат.

Миша, как и Гриша, собирался в Соединённые Штаты. Он даже потратился на поездку в Россию, чтобы сменить русскую фамилию отца на более выгодную для Америки еврейскую фамилию матери. До этого четыре года Миша в Россию не ездил. И не звонил — экономил деньги. Только изредка посылал электронной почтой письма на адрес приятеля, а тот передавал послания Мишиным родителям.

Тогда на Ягияме, глядя на сутулого худого Мишу с размокшей бумажкой в руке, она пожалела его и пригласила заходить в гости. Когда-нибудь. На следующий день Миша зашёл к ней в кабинет и стал перечислять свои заботы на все ближайшие дни. Выходило — приглашать его надо сегодня. Вечером Миша постучался ровно в шесть, словно боялся её упустить. Но в шесть заканчивали рабочий день только техники и секретари, а у неё ещё были дела. Миша без приглашения сел на диван и стал терпеливо ждать, пока она закончит. Зайти в магазин у него не осталось времени, и так вышло само собой, что в гости он явился с пустыми руками. Ел Миша много, жадно. Насытившись, молча выпрямился и стал ждать, когда ему зададут вопрос. Сам разговора не начинал. Как японец. И отвечал, как здесь положено, кратко.

— Как доехать до горячих источников?

— Это просто!

— Как оформить кредитную карточку?

— Это трудно.

На вопрос о проблемах он пожаловался, что в его кабинет сносят старые компьютеры, как в чулан. Но ему это не мешает. От себя Миша зачем-то сообщил, что держит дома котатцу. Как японцы. Должно быть, Миша считал обзаведение котатцу признаком лояльности и старался оповестить о своём котатцу всех в университете. Разговор быстро затух, Миша поднялся с облегчением и, пообещав принести в подарок старый радиоприёмник, удалился. На следующий день, увидев её в университетском городке, Миша перешёл на другую сторону улицы и сделал вид, что увлечён музыкой. Он всегда ходил с плэйером и наушниками, размахивая руками, словно дирижируя. И теперь, увидев её в зале, он отвернулся, склонившись почтительно перед рыжим американцем в таком же, как у Миши, неопрятном свитере.

— Рад Вас видеть! — к ней подошёл улыбающийся профессор Такасими, в точности повторил слова президента: — Мы должны стать открытой страной! — И сообщил, что часто летает в Америку. Эта тема возникала в их беседах неизменно. Хотя теперь она была вполне уместна. В свете кампании интернационализации. — Как Вам нравится моё произношение? — улыбнулся в ожидании комплимента Такасими. — У меня чисто оксфордское произношение! А вот у него ужасное произношение, — Такасими указал на Мишу. — У русских вообще произношение скверное!

О том, что она тоже русская, Такасими постоянно забывал, запомнив свою первую мысль, что она американка. Пока Такасими ругал Мишино произношение, сам Миша, бросив американца, повернулся к нему и стал кланяться, то ли здороваясь, то ли соглашаясь.

— Да у него нормальное произношение! — не выдержала она не то упрёков Такасими, не то Мишиных кивков.

Она не Мишу защищала, себя. Потому что это была неправда — про скверное произношение русских и оксфордское Такасими. И вообще это заявление было не в духе кампании интернационализации. Такасими перестал улыбаться, отошёл.

— Вы доверяете женщине защищать Вас? — набросилась она на Мишу.

— А что он такого сказал?

Миша вяло пожал плечами и, согнувшись, попятился прочь, надеясь спастись под столом у Гриши. Они дружили.

— Смотрите, сколько здесь наших! — весело воскликнул, подходя к ней, Лазарь Аронович — пожилой доцент с химфака МГУ. — Только в одном университете, где мы с Вами трудимся, сейчас около пятидесяти наших соотечественников! Идёт активная утечка мозгов!

Лазарь Аронович почему-то радовался. А она думала, что мозги, которые могут течь — недостойная внимания, жидкая субстанция. И в России, пожалуй, ничего ужасного не случится, если мозги Миши и Гриши утекут. А если в японской науке с приездом Миши и Гриши появятся проблемы, то это — забота Японии. Ведь она сама их выбрала, этих иностранцев, чем-то очень похожих друг на друга: в России Миша таскал столы, Гриша торговал цветами, Галин муж устраивал концерты, Наташин копал картошку… Конечно, кризис у нас. Но ведь не все ушли копать и торговать, не все уехали, кто-то остался в институтах, в России…

— Россия… — рассеянно повторил Лазарь Аронович, словно припоминая, что это такое? — Я каждый день смотрю CNN. В последнее время там о России ничего нет. Нет такой страны — Россия! — И он весело рассмеялся.

Великолепие банкетных столов быстро таяло под натиском гаджинов. Китайские детишки шныряли под ногами, хватая ручонками всё, что поближе к краю. Закуску подметали чистенько, до последнего ломтика, до веточки петрушки.

— Какой прекрасный приём! — сияющий Хидэо подлетел к ней, повторил слова президента: — Мы должны стать открытой страной!

И добавил тихонько, задорно поглядывая на неё:

— Вы произвели большое впечатление на профессора Такасими! Вы вообще прекрасно выглядите, — сегодня Хидэо был особенно ласков. — А Вам понравился банкет?

Хидэо спросил рассеянно, наверняка ожидая услышать "да". Только "да". Но она добавила:

— Но некоторые иностранцы — нет!

Удивлённо поглядев на неё, Хидэо стал говорить о строгих правилах отбора и о том, что критика в адрес людей, удостоенных чести работать в Японии, неуместна, поскольку рикошетом задевает тех, кто их пригласил.

— Только особенно блестящие учёные могут получить предложение работать в Японии, — укоризненно сказал Хидэо. Он так и сказал: "особенно блестящие"… — Кстати, я заметил, что у Вас просто талант заводить друзей! У Вас здесь столько знакомых! И многих из них я не знаю.

Значит, беседуя с деканом, Хидэо внимательно наблюдал за ней?

Створки раковины (Слишком много свободы)

Какая грусть!

В маленькой клетке подвешен

Пленный сверчок.

Басё

Хидэо вызвался доставить её с банкета домой. Она привычно забралась на заднее сиденье машины — она привыкла к его заботам, к заботам его жены. Эти милые люди с первого "Здравствуйте!" на вокзале словно взяли её под руки и повели — возили, объясняли, помогали, давали денег взаймы… Стоило только намекнуть, и в её неприятно пустой квартире появлялись чашки, ложки, абажуры, шторы, печки. И ещё без намёков прибывало много чего-то мелкого, очень нужного. Машина Кобаяси подкатывала к её дому, как фургон армии спасения. У неё были замечательные друзья! Пока она жила себе беспечно в Москве, они всё продумали и предусмотрели! Хидэо даже составил программу её действий — что и где купить, куда сходить — не поленился, времени не пожалел, взвалил на себя этот тяжкий труд совершенно бескорыстно. А её роль была совсем простенькой — сесть на заднее сиденье машины и ехать, куда везут. И делать, что велят. И благодарить.

— Мы сняли для Вас квартиру!

— Спасибо!

— Я распорядился отремонтировать Ваш кабинет!

— Спасибо!

Ей уютно было внутри мягкого кокона заботы. Но однажды она вдруг задумалась, а не слишком ли часто она говорит "спасибо!" Не многовато ли? Даже по вежливым японским нормам. И ещё одно немного смущало: вопроса — а устраивает ли это Вас? — ей никто не задавал. То есть задавали иногда, но мимоходом, ожидая лишь очередное "спасибо". Устраивает ли её квартира? Не очень. Слишком большая и холодная. И дорогая. Хидэо её робких сетований не принял.

— Ну что Вы! Прекрасная квартира, мне очень нравится. И расположена удобно, я могу заезжать к Вам по пути в университет!

— Смените квартиру, — посоветовала Франсуаза. — Мне мой сэнсэй тоже снял очень холодную квартиру в общежитии иностранцев, но я позвонила во Французское посольство, и мне помогли найти новую, тёплую. Правда, мой сэнсэй остался недоволен.

Она не решилась поступить, как Франсуаза — не уверена была, что русское посольство станет ей помогать, да и не хотелось ей обижать Хидэо, опекавшего её так заботливо. Иногда даже слишком заботливо.

Помнится, тогда был май. Солнышко светило ласково. Утро было прелестное, хрупкое. Сакура цвела, и розовые лепестки кружились, опадая, как снег. На тротуарах росли душистые сугробы. Она вышла из дома, ступила в цветочную пену и пошла в направлении университета. Приблизительно. И долго брела наугад, вороша носками туфель цветы. В окне притормозившей машины показалось улыбающееся лицо Хидэо.

— Садитесь, подвезу!

Ближе к обеду он вошёл в студенческий зал, сел рядом, заговорил о цветущей вишне. Это было удивительно — обычно у него не находилось времени на светскую болтовню. Разговор иссякал, но Хидэо не уходил, мялся, словно хотел сказать что-то ещё, но не решался. И вдруг словно между прочим спросил:

— Вы были в Кокусаи-центре? Зачем?

Зачарованная цветами, она даже не заметила, где он её подобрал. Она улыбнулась и заговорила о том, как славно идти по весеннему городу. И вдруг осеклась, поймав взгляд Хидэо — холодный, жёсткий. Он ей не верил?

— Кстати, я хотел сказать, чтобы Вы не ходили на работу пешком — это опасно! Дорога узкая, машин много… Я отвечаю за Вас! А Вы часто ходите пешком! Я видел!

Боже, да ему известен каждый её шаг! Он что, следил за ней?

Она почувствовала себя рыбкой в аквариуме, сквозь стеклянные стенки которого хорошо видно каждое её виляние хвостиком. Спрятаться рыбке было некуда, разве что в уютные водоросли лжи.

— Да, я была в Кокусаи-центре, встречалась со знакомым… — ещё не вполне оправившись от утренней радости, она решила порезвиться, — со знакомым мужчиной.

Хидэо оставил её резвость без внимания, кивнул серьёзно. И не уходил, ждал. Так и звенело в воздухе:

— Фамилия? Адрес? Место работы?

Малодушно сдаваясь, она промямлила первое, что пришло на ум:

— Он русский… Тоже работает в университете…

Ответ, кажется, успокоил Хидэо, он ушёл.

— Наше японское гостеприимство, оно того… Иногда немножко утомляет, — утешил её Шимада.

Должно быть, он заметил её расстроенное лицо. Она благодарно улыбнулась Шимаде и, чтобы успокоиться и отвлечься, решила написать письмо знакомому японцу, профессору из Киото. Они встречались на международных конференциях, а потом она приглашала коллегу в Москву, принимала у себя дома, водила по музеям и театрам. Он называл себя её другом. А другу следует сообщить, что она приехала в его страну. Прошла неделя. Друг наверняка получил письмо — в любую точку Японии почта приходила на второй день. Но ответа не было. Через несколько дней Хидэо сказал:

— Мне надо с Вами поговорить! — И начал сухо: — Должно быть, Вам не известно, что Ваш друг из Киото скоро уходит на пенсию и потому не сможет пригласить Вас и оплатить Ваш визит.

Она смотрела на Хидэо, ничего не понимая. О каком визите идёт речь? При чём тут пенсия? И вообще, откуда Хидэо известно, что у неё есть друг в Киото и что она ему писала?

— Как откуда? — теперь пришёл черёд Хидэо удивляться. — Сэнсэй из Киото позвонил мне и сообщил о Вашем письме. — Хидэо говорил так, словно это обычная вещь — вторгаться в чужую переписку. — Почему Вы не известили меня, что писали в Киото?

А почему, собственно, она должна была извещать? И почему её киотский друг решил ответить ей таким странным образом — через босса? И, наконец, с чего он взял, что она просила пригласить её в Киото и тем более за это заплатить?

— Возможно, Вас так можно было понять, — Хидэо говорил уклончиво, — я мог бы сказать точнее, если бы Вы показали мне копию Вашего письма.

Это было чудовищно — читать чужие письма! Она выпалила возмущённо:

— Я не храню копий!

— Напрасно, — Хидэо говорил назидательно, спокойно, — копии следует хранить. Я всегда это делаю. И Вам советую поступать так же. Теперь копия пригодилась бы…

Закрывшись в своём кабинете, она пыталась усмирить обиду и понять, что же произошло? Ей необходимо было в этом разобраться, чтобы не попадать в такие дикие ситуации впредь! Она взяла лист бумаги и стала рисовать нечто вроде схемы. Получилось пять пунктов, соединённых стрелками.

1. Японский профессор в Киото получил письмо от иностранки, которая в данный момент находится в Японии.

2. Из пункта один с точки зрения японца вытекает, что она просится в Киото. Прямой просьбы в письме нет. Да кто же в Японии просит прямо? Все иностранцы непременно хотят приехать в Киото, иначе зачем ей было бы писать?

3. Из пункта два, а также из того, что дама русская, а, следовательно, денег не имеет, профессор заключил, что его просят не только принять гостью, но и оплатить её визит.

4. Сэнсэй собирается на пенсию, скоро его доходы резко упадут. В такой ситуации обращённое к нему требование финансовой поддержки невыполнимо и бестактно.

5. На основании вышеперечисленного друг из Киото поступил так, как следует поступать дисциплинированному японцу: он обратился к её начальнику, доведя до его сведения пункты один и четыре. А уж на этом основании Хидэо без труда восстановил всю последовательность, ведь он тоже был японцем.

Схема выглядела правдоподобно. Она поставила себе пятёрку за освоение японской логики и двойку за поведение. И признала — в стремлении Хидэо контролировать каждый её шаг был свой резон. Сообщи она ему заранее о письме, он не посоветовал бы его отправлять, ибо мог предвидеть реакцию сэнсэя из Киото. Но она, поступив своевольно, поставила в неловкое положение киотского друга, вынужденного отказать ей, и навредила репутации Хидэо, допустившего неосмотрительный поступок своей сотрудницы. Так кто же был неправ? Кого оскорбили? Чувствуя угрызения совести, она решила впредь честно информировать Хидэо обо всём. И слушаться его советов.

Сакура отцветала. Безжалостные уборщики сгребали лепестки и отправляли на мусоросжигательный завод. Город возвращался к безупречному порядку. Здесь не допускали хаоса, даже если он происходит от цветов. Здесь всюду был порядок. Телефонные разговоры все записывали в специальную тетрадь. И она записывала. Но однажды к ней в кабинет с тетрадью в руках вошёл Хидэо.

— Чей это номер телефона? Я не знаю такого! Профессора Ямагути? Зачем Вы звонили ему?

Хидэо спрашивал, не сомневаясь, — он имеет право учинять ей допрос: с кем встречалась, кому писала, с кем говорила по телефону? На мягкий кокон заботы это уже не походило. Скорее, это напоминало колпак — прозрачный и жёсткий.

— О чём Вы говорили с профессором Ямагути? — в голосе Хидэо звучала нешуточная тревога.

— Профессор Ямагути может помочь нам с измерениями, — залепетала она. — Я звонила ему по поводу сотрудничества.

На скулах Хидэо загорелись багровые пятна.

— Никогда не делайте так! Я сам позвоню профессору Ямагути!

Губы Хидэо подрагивали. Он был в ярости. Она — в недоумении. Ведь сотрудничество — это нормально!

— Нет, сотрудничество между лабораториями непопулярно у нас в Японии, — ухмыльнулся Шимада.

Шимада всегда появлялся в студенческой, когда в нём была нужда. То ли студент не справлялся с компьютером, то ли ей срочно требовалось разъяснение. Или поддержка. Он был какой-то другой, этот сэнсэй Шимада, не такой, как все вокруг. Высокий среди низких. Разговорчивый среди молчаливых. Он обладал вещами редкостными в здешних местах: искренностью, лысиной и чувством юмора. А из Америки привёз ещё и неяпонскую манеру выражаться напрямик.

— Сотрудничество вынуждает профессоров впускать посторонних в свои лаборатории. Профессора этого боятся. — Шимада помолчал немного, словно не решаясь говорить. Решился. — Посторонний человек может обнаружить, что профессора преувеличивают свои заслуги. Совместная работа вскрывает правду, а это не всегда желательно.

Да, в науке многие боятся мальчика, который может крикнуть:

— А король-то голый!

В науке много нынче голых королей. Но Хидэо — смелый человек, впустил её в свою лабораторию. Впустить-то впустил…

— Мне надо поехать в Токио, к профессору Сакагути, — сказала она Хидэо.

С Сакагути она познакомилась пять лет назад на конгрессе в Риме. Он заговорил о сотрудничество, которое показалось ей полезным — она пригласила Сакагути в Москву. Они написали план совместной работы, её лаборатория получила первые результаты. Теперь она хотела обсудить их с коллегой.

— Мы договорились с Сакагути ещё в Москве о моей поездке в Токио!

Нет, Хидэо не сказал: "не езди". Но её визит стал обрастать сложностями, проволочками.

— Но мы уже согласовали дату!

Хидэо помрачнел. Сакагути — это серьёзно. Сакагути — влиятельный токийский профессор. И как раз в той области, где работает Хидэо. Опасно перечить Сакагути. Хидэо закрылся в своём кабинете. Через некоторое время он вбежал к ней, улыбаясь, — он нашёл выход.

— Не могли бы Вы дать мне телефон профессора Сакагути? О, конечно, он у меня есть, просто куда-то задевался. Теперь нет времени искать…

Через пару минут из кабинета Хидэо донеслось обильное:

— Йорошику онегай-таши-мас!

Это "йорошику" трудно переводилось. Оно представляло собой нечто очень любезное вроде "располагайте мной" или "я всегда к вашим услугам".

— Я рассказал профессору Сакагути, что Вы временно работаете в моей лаборатории. А поскольку Вы проявляете интерес к работам Сакагути, я помогу Вам посетить его институт в Токио, — Хидэо говорил так, словно мысль о её визите к Сакагути посетила его только что.

Японские обычаи — штука замысловатая. То её представляют Кумэде, с которым она накануне проболтала чуть не полчаса, то объявляют о её визите к Сакагути после того, как они уже согласовали дату. А происходили все эти странные вещи потому, что она действовала неправильно, через голову шефа. Хидэо исправил её оплошность, взял ситуацию под контроль. И Сакагути вовсе не удивился, а включился в игру. Следующее его письмо начиналось словами:

— Ваша поездка, организованная сэнсэем Кобаяси…

Через несколько дней выяснилось, что Хидэо пригласил токийского коллегу посетить свою лабораторию. Она узнала об этом, когда на пороге её кабинета явился величественный Сакагути, а за его спиной — сияющий Кобаяси. Он не только взял события в нужные берега, но и обернул её прыть себе на пользу — заманил в гости знаменитого столичного профессора, что очень полезно для репутации. Теперь Хидэо мог кому угодно говорить:

— Когда меня посещал профессор Сакагути…

За окнами мок сезон дождей. Визит к Сакугути откладывался, измерения у Ямагути не проводились. Она металась в поисках какого-нибудь выхода — звонила Ямагути, писала Сакагути — рыбка билась о стеклянные стенки аквариума.

— А Вы проявляете инициативу! — улыбался Хидэо.

И в его улыбке было что-то недоброе. Он стал считать её беспокойной и опасной. И принял меры. Она почувствовала, что её связи с внешним миром потихоньку перекрываются одна за другой. Створки японской раковины медленно, незаметно сжимались и однажды — клац! — захлопнулись совсем, оставляя её в узеньком пространстве лаборатории. Пытаясь защитить свою свободу, то, что от неё осталось, она бросилась за советом к соотечественникам — они встречались изредка в столовой, в факультетском магазинчике… Соотечественники не удивились, у них творилось то же самое.

— Здесь Вашу прыть тормознут! — хмыкнул Гриша.

— Будете сидеть в лаборатории и носа не высунете! — язвительно заметил Миша.

А новоприбывший Олег — высокий, сильный — сказал:

— Тюрьма здесь! Тюрьма открытого типа.

Как и положено профессору физики, он умел давать чёткие формулировки.

— За такую зарплату можно и в тюрьме посидеть! — зло отрезал Гриша.

А Миша поспешил отойти в сторонку.

Вечером, возвращаясь домой, она, как обычно, любовалась картинками японской жизни: женщиной в кимоно, крошечным деревцем в витрине магазина, сосной с причудливой слоистой кроной. Но теперь она замечала и другое: красивые японские картинки забраны в тесные рамки несвободы. Женщина в туго запахнутом длинном кимоно, в негнущихся сандалиях семенила мелко, сдавленно. Крошечное деревце было творением знаменитого японского искусства бонсай, искусства так замучить дерево, чтобы то, чему природа предназначила стать высокой, вольной сосной, превратилось в жалкого карлика. Большой сосне тоже не позволяли расти свободно, её крону разделяли на горизонтальные пласты, туго прикручивая ветви к деревянной раме. Клетки рамы, похожей на тюремную решётку, неестественно распластывали, выгибали дерево. Однажды супруги Кобаяси специально подвели её к этой сосне, чтобы показать раму.

— Так сосне придают нужную форму, — объяснял Хидэо. — А слишком длинные ветки обрезают. Всё чрезмерное нехорошо!

Ей захотелось защитить длинные ветки, остановить занесённый над ними нож, спасти сосну от клетки:

— Может, лучше дать дереву свободу?

— Слишком много свободы — нехорошо, — заученно произнесла Намико.

Хидэо одобрительно посмотрел на жену и строго на иностранку. Потому, что она смеялась и спрашивала:

— А что такое слишком?

Японский вакуум (Поговорим!)

Плотно закрыла рот

Раковина морская.

Невыносимый зной.

Басё

Осторожность иногда заставляет промолчать.

Японская пословица

Молодой немец, увидев её в коридоре, широко улыбнулся, радостно поздоровался, остановился. Он любил с ней поболтать. А ей нравилось слушать, как синеглазый парнишка с нежностью рассказывает о маме — докторе и о дедушке — известном хирурге, который дал внуку денег на поездку в Японию к профессору Сато. Дед считал — внуку полезно поработать в лаборатории, знаменитой на весь мир миниатюрными приспособлениями, которые можно использовать и в медицине тоже. Вскоре в разговорах, кроме мамы и дедушки, стал появляться и другой предмет — японские девушки, особенно одна из них — юная секретарша сэнсэя Сато Томоко. Парень, кажется, был влюблён.

Возвращавшийся с собрания Хидэо, заметив её рядом с немцем, остановился, посмотрел внимательно, скрылся в своём кабинете. Через несколько минут он приоткрыл дверь, выглянул, явно нервничая. Потом, потеряв терпение, с озабоченным видом вышел в коридор, как бы невзначай приблизился к беседующим, прислушиваясь, и, наконец, не выдержал, окликнул её:

— Зайдите ко мне! — Встретил вопросом: — О чём Вы беседовали с аспирантом сэнсэя Сато?

— О японских девушках, — улыбнулась она.

Хидэо посмотрел подозрительно, пожал плечами.

Вечером позвонила Намико. Она никогда не звонила просто так, а тут заговорила о пустяках и вдруг…

— Вы, кажется, подружились с Клаусом?

Оказывается, молодого немца звали Клаусом. Телефонная трубка замолчала, словно ожидая признаний, и, не дождавшись, спросила напрямик:

— Интересно, о чём вы беседуете?

Намико помогала мужу. И так же, как он, не поверила версии "о девушках". Наутро Хидэо снова позвал её к себе, сказал раздражённо:

— Я отвечаю за Вас!

Она не поняла, какую опасность для неё представляют беседы с немцем? Тем более о девушках. Из пространных наставлений Хидэо выходило, что в разговоре с посторонними людьми она нечаянно может сказать что-то не то. И не так. А что такое то и как это так, она может и не знать. Поскольку иностранка. А сэнсэй всё это знает, но не может её поправить, потому что она ведёт неподконтрольные ему беседы. В результате её неосторожные разговоры могут навредить репутации сэнсэя Кобаяси. Хидэо советовал не увлекаться общением с посторонними, а ещё лучше вовсе не выходить за стены лаборатории. Здесь её окружают только свои люди, и даже если она скажет нечто неправильное, её слова вреда не принесут. Не желая навредить Хидэо, она стала беседовать с Клаусом пореже.

К счастью, мальчишка этого не заметил. Он вообще ничего, кроме Томоко, не замечал. Хидэо успокоился. Но однажды он услыхал её разговор с Митико.

— Физика переживает кризис, — говорила она, а Митико слушала, по-детски приоткрыв рот. — Мы должны уделять больше внимания выбору темы исследования, искать новые пути.

Хидэо насторожился, снова вызвал её в свой кабинет, раздражённо сообщил, что не приемлет слово "кризис", а также "новые пути". Что в физике вообще, и в его лаборатории в частности, всё обстоит прекрасно, а тему исследований студентам задаёт он, так что проблема поиска новых путей их волновать не должна.

— Какой кризис! Я вообще не понимаю, о чём Вы говорите? — Хидэо нервно ходил по комнате.

— Но наука действительно переживает кризис, — она решила пошутить. — Вы заметили, в физику перестали идти красивые ребята.

Хидэо погрозил ей пальцем.

— Я вот расскажу об этих Ваших словах Митико! Разве она нехороша собой?

Но Митико собиралась работать на фирме. И красавец Кубота, и умница Адачи… На фирмах платили лучше, чем в университетах.

— Нет никакого кризиса, — строго выговаривал Хидэо. — Моя идея получает всё новые подтверждения. Вы просто пессимистка! А я — оптимист! Я — оптимист! — повторял он, словно хотел уговорить себя, что теперь, когда он добрался, наконец, до желанного профессорства, никаких кризисов быть не может. И не должно.

Вскоре она почувствовала — Хидэо отгораживает от неё студентов. Завидев её с ребятами, он замедлял свой бег, прислушивался подозрительно. И перебивал, встревая в разговор. Он говорил по-японски, косясь на неё, посмеиваясь. Может, он произносил нечто вроде — не слушайте её! Она того, с причудами! Обиженная, она уходила, и сэнсэй охотно уступал ей дорогу. В хорошие минуты Хидэо качал головой с завистью.

— Как горячо Вы дискутируете! Студенты никогда не дискутируют со мной так!

— Какие же дискуссии могут быть, если Вы требуете от ребят только "хай!" и безусловное подчинение?

На этом хороший разговор заканчивался — её "хай!" Хидэо злило.

— Вы внушаете студентам неправильные мысли! — сердился он.

Он был абсолютно уверен — своих мыслей у студентов быть не может.

Она замолчала совсем. Впрочем, здесь молчали все. Утром студенты бросали, входя, "охайо госаймас!" и утыкались в компьютеры. Каждый в свой. Это в России работали командами: один тянул расчёты, другой — измерения, что кому сподручнее. И все подолгу обсуждали планы и результаты. В коллективистской Японии работали поодиночке, один студент — одна тема. И молчали — в студенческой всегда стояла тишина. И сэнсэи молчали, скользя по коридорам, церемонно кланяясь друг другу. Уста они размыкали только для "йорошику". И невозможно было вообразить, что запечатанные в строжайшие костюмы сэнсэи улыбнулись бы вдруг не по процедуре, а от души и вместо "йорошику" спросили бы друг друга "как дела?", да поговорили бы про жён-детей или футбол-хоккей… Вообразить такое было так же невозможно, как представить себе сэнсэев, вдруг двинувшихся по университету в исподнем. Здесь все помалкивали. В транспорте, на улицах, в магазинах… Даже стайки детей, подростков шли в полной тишине.

Вечерами она бросалась к телефону, чтобы отвести душу в дамской болтовне. Но дамы — Зухра, Намико, отвечали одинаково:

— Извините! Сейчас я не могу разговаривать, муж дома, я должна его обслуживать!

А позвонить подружкам с работы было нельзя, праздные разговоры по служебному телефону здесь не вели. Спасаясь от душившего безмолвия, она стала обильно приглашать гостей. Две пары хорошо знакомых людей — супруги Шимада и Кобаяси — пришли без опоздания, принесли дорогие подарки, сели за стол и… замолчали. Молчание японцев, кажется, не тяготило. Но она не выдержала, заговорила… Её вопрос, их ответ — краткий, лаконичный и опять молчок — нормальный японский разговор. Она пошарила в голове в поисках темы, которая дала бы возможность гостям хоть немного поговорить, а ей накрыть на стол.

— На японском телевидении все передачи так похожи друг на друга и мнение только одно — официальное. У вас есть оппозиция?

Мёртвая тишина, висевшая над столом, ещё больше помертвела. Дамы глядели друг на друга. Вопрос был адресован, конечно, им, у японских мужчин времени смотреть телевизор нет. Дамы молчали. Не знали, что такое оппозиция, или не хотели обсуждать такую опасную тему? Мучительное напряжение свело лица женщин. Испарина на их лбах проступила даже сквозь толстый слой пудры. Это походило на старт велогонки, когда никто из спортсменов не хочет тронуться первым, чтобы рассекать плотный воздух, и все стоят, прокручивая педали, повиливая рулём, соревнуясь, у кого первого дрогнут нервы.

Нервы дрогнули у неё. Она почувствовала себя садисткой, пытающейся вырвать нечто запретное из уст невинных созданий.

— Да Бог с ней, с оппозицией! Хотите, я дам вам рецепт голубцов?

Ветерок облегчения овеял собрание. Дамы защебетали оживлённо, доставая из сумочек блокноты. Мужчины принялись горячо обсуждать, как записать по-японски это странное русское слово "голубцы"? Плотный воздух пришлось рассекать ей, и она, естественно, проиграла, обессилела. Потому что уметь разговаривать в Японии — это уметь молчать. Когда Хидэо и Намико ушли, Шимада решился объясниться:

— Мы, японцы, от разговоров очень устаём, для нас это чрезмерная нагрузка.

А его жена добавила:

— Наша императрица от общения с журналистами даже заболевает, теряет дар речи…

— А знаете, почему японцы молчат? Они проговориться боятся, — говорил американец Дик.

На автобусной остановке она увидела белобрысого парня, поздоровалась по-английски… Этого оказалось достаточно, чтобы незнакомец заговорил. Даже не спросив, кто она и откуда, едва представившись, он заговорил быстро, обильно, словно торопясь высказать накопившееся.

— Японцы боятся сказать лишнее, что может навредить репутации, карьере… Здесь ведь не прощают ничего и придают огромное значение любой мелочи. Поэтому каждое слово японцу приходится тщательно проверять. А это утомительно. Потому здесь и не любят говорить. — Парень излагал свои наблюдения долго, даже пропустил свой автобус. — Конечно, для карьеры лучше помалкивать в любой стране, но здесь особенно. Потому японские начальники и боятся говорливых. Любой японский босс предпочтёт молчаливого сотрудника способному. Здесь высшая похвала — спокойный.

Иногда безмолвие лаборатории становилось особенно невыносимым. Никогда в жизни, нигде не испытывала она такого страшного, такого полного одиночества, как в Японии, знаменитой своим коллективизмом! Она подходила к окну, смотрела на ворон, летевших молча, мечтала — хоть бы каркнули! Всё-таки живой голос! Ища спасения, уходила бродить по университетскому городку в надежде встретить своих. В библиотеке часто попадалась Анна.

— Японский язык, сама его структура не располагает к долгим доверительным беседам, — объясняла Анна. — "Поговорить по душам" на японский не переводится, восточная культура поощряет не открытость, а замкнутость, молчаливость. — Анна говорила со знанием дела, теорию она знала хорошо. А вот с практикой справлялась хуже, жаловалась: — Живу, как в пустоте! Дома сижу одна и молчу, на работе молчу тоже. И все вокруг молчат. Сэнсэи скажут "коничива!" и в сторону. Я уж пыталась и чай им заваривать, и печенье домашнее приносить, чтобы сделать отношения более тёплыми. Никакого эффекта! Cъедят, буркнут "аригато" и разойдутся. Словно избегают меня. Сосед по дому встретится, поздоровается и бегом скатывается по лестнице, спасаясь от страшной перспективы остановиться и поболтать. Я звонила в Москву, в свой институт, жаловалась, что тут японский язык забуду. Коллеги не верят. Специалисты по Востоку, по Японии не верят! А зачем мне мой японский, если я всё время молчу? Я тут вообще разучусь говорить. На любом языке!

Около полудня в столовой можно было встретить Диму.

— Я пробовал учить японский, да бросил, — признавался он. — А зачем? Здесь никто друг с другом не разговаривает. Я и английского почти не знаю, думал, в Японии подтяну, но тут нет времени, да и надобности. Так и живу третий год без языка. И без проблем. Тут меньше проблем возникает, если молчишь. Я и русский скоро забуду. Домой-то я ночью прихожу, жена и дети уже спят.

Олег часто бродил между полок университетского магазинчика.

— Сюда вот убегаю, в лаборатории невмоготу, — говорил он, бесцельно листая проспекты. — Безвоздушное пространство тут, японский вакуум. И фон тяжёлый, низкий. Давит. А пики хорошего настроения очень редки. — Физик Олег использовал физические термины. И она понимала его. И не только потому, что физик тоже. — У меня шея толстая и то… — Олег вздыхал. — И как Вы, женщина, выдерживаете здесь? — И он смотрел на неё с состраданием с высоты своего роста.

Вечерами в студенческой, шаркая пластиковыми шлёпанцами, обычно появлялся Шимада. Заваривал в своей почерневшей кружке крепчайший кофе и мешкал, не уходил. Может, он не только за кипяточком заходил? Может, и ему тяжко было от родного обычая проводить дни молча? Шимада долго размешивал кофе, поглядывая на неё, словно приглашал — поговорим! Но первым разговора не начинал. Начать полагалось ей:

— Какая скверная сегодня погода!

— Да, плохая! — соглашался Шимада.

И замолкал. Вопрос — ответ. Её вопрос, его ответ, как положено японцу.

— Как Вы провели выходной?

Шимада рассказывал о теннисном турнире в школе младшего сына, а она улыбалась благодарно:

— Как хорошо, что Вы вернулись из Америки как раз к моему приезду!

— Да, хорошо, — соглашался Шимада. — Вы помогаете мне не потерять навыков английской речи. Уроки английского языка в Японии стоят дорого.

Значит, он разговаривал с ней потому, что это выгодно? Экономически. А она думала — интересно. Приятно. Впрочем, может, и интересно, и приятно, да Шимада никогда в этом не сознается — японцу не пристало откровенничать.

— Молчание — это наша японская скромность, — объяснял Шимада. — И деликатность. Зачем навязывать свои проблемы другому?

Легонько скрипнувшая дверь пропустила клубящийся вихрь, центром которого был стремительный, невероятно озабоченный Хидэо. Пока тормозящая машинка закрывала дверь, сэнсэй успевал окинуть взором комнату, метнуть подозрительный взгляд на неё и Шимаду, нахмуриться, спросить:

— О чём беседуем?

И выскользнуть в исчезающую щель. Два студента, болтавшие за чайным столом, завидев босса, мгновенно замолчали, словно это было провинностью — говорить. И Шимада оборвал беседу на полуслове и удалился. В приоткрытую дверь было видно, как Хидэо выглянул из кабинета, зафиксировал бегство Шимады и улыбнулся удовлетворённо — неподконтрольная болтовня на непонятно какие темы пресечена!

Разговор с человеком, не слыхавшим о Красной Шапочке

Слово скажу -

Леденеют губы.

Осенний вихрь!

Басё

С тем, кто молчит, держи ухо востро.

Японская пословица

Японская жизнь проходила в молчании. На разговоры был наложен некий всеяпонский запрет. Кем и когда — Бог весть, но исполнялся он неукоснительно. Запрет распространялся на все содержательные разговоры вообще. Разрешены были только разговоры ритуальные.

— Как Вам нравится Япония? — спрашивали японцы.

— О, очень нравится! — отвечала она.

Одобрительная улыбка, кивок… Разговор — церемония, где всё заранее определено. Разговор, который и разговаривать не стоит, потому что в нём нет ни капли того, что думаешь, что чувствуешь. Ни капли смысла. И стоило эту самую каплю добавить, разговор начинало трясти, как по кочкам.

— Как Вам нравится Япония?

— У иностранца здесь возникает много проблем…

Смущённая улыбка, замешательство. Потому что это — неправильный ответ, церемонией не предусмотренный, ставящий японца в тупик.

— Что Вы имеете в виду? Какие проблемы? — удивлялись японцы.

— Ваш язык, например…

— О, наш язык не вызывает никаких проблем! — горячо перебивали её. — Никаких!

Благоразумие советовало на этой стадии остыть и сказать положенное по процедуре:

— О да, никаких проблем!

Альтернативой была изнурительная дискуссия, кончавшаяся неизменно капитуляцией с её стороны и раздражением со стороны противоположной. Её аргументы не слушали, не принимали. Информация в обычном виде здесь вообще воспринималась плохо. Здесь говорили кодами: пароль — ответ. И надо было зашифровать сообщение, облечь его в такую форму, чтобы у слушателя нашлась для него соответствующая ячейка в мозгу.

— Вы не ставите в туалете специальные тапочки? — удивлялась Намико, приходя к ней домой. И ахала: — Непорядок!

Объяснений — суета с переобуваниями утомляет, отвлекает от работы — Намико словно не слышала и советовала тапочки на место вернуть. И вдруг, среди признаний, честных и абсолютно бесполезных, случайно вырывалась:

— Мы, русские, не переобуваемся так часто потому, что у нас другая культура!

Лицо Намико прояснялось — она соглашалась, что человеку, принадлежащему к другой культуре, позволительно туалетными тапочками пренебречь. Этот шифр — "другая культура" прояснял для японца множество странных ситуаций, которые создавали гаджины.

— У вас, русских, другая культура, — миролюбиво говорил Хидэо наутро после скандала с чёрными полосками.

Хотя его снисходительная улыбка свидетельствовала о том, что он считает эту самую другую культуру куда ниже японской.

— У вас другая культура, — отреагировал Кумэда на её удивление после их второго, официального знакомства.

— Другая культура! — хмыкал Шимада, глядя, как она пытается пройти в дверь впереди сэнсэев, и не помышлявших пропустить её.

— Какие невоспитанные мужчины! — думала она.

А японцы, наверное, думали:

— Какая невоспитанная женщина!

Шифрованные, холодные японские разговоры претили её русской душе, привыкшей к беседам искренним, горячим. Но она жила в Японии и открытую нараспашку русскую душу пришлось застегнуть и учиться говорить, как японцы, шифрами. К сожалению, универсального шифра не существовало. Для каждого случая его приходилось искать вслепую, перебирая варианты.

— В каком ресторане Вы ужинаете? — спрашивал её элегантный Такасими.

— Я ужинаю дома, — отвечала она.

— Вы покупаете готовую еду? — интересовался слегка озадаченный сэнсэй.

— Нет, готовлю сама!

Это был правдивый, но легкомысленный, необдуманный ответ — в Японии профессору, даже женщине, не полагается готовить. Улыбка Такасими становилась холодной, брезгливой. А она бросалась спасать свою репутацию, перебирая наугад:

— Я люблю готовить… Я не люблю жаренное… Меня не устраивает жирная ресторанная еда…

Всё правда, и всё не то! Говорить правду — здесь не лучший путь. Такасими смотрел презрительно, её аргументы не проходили, отскакивали упругими мячиками. Наконец, она нечаянно натыкалась на нужное:

— Я скучаю по своей кухне и готовлю русские блюда!

Вот это понятно! Это извиняет такую дикую вещь, как профессор у плиты. Такасими дружески улыбался.

— Да, да, в Америке я тоже скучаю по японской пище…

К счастью, набор шифров был невелик. И набор фраз, которые ей приходилось слышать — тоже. Первое место прочно занимало утверждение о более солнечной погоде Тихоокеанского побережья Японии по сравнению с дождливым климатом побережья западного. В затылок за ним шло положение о том, что в России холодно. Здесь все одинаково говорили. И одинаково жаловались:

— В университете мало платят… Жизнь так дорожает…

Словно всем жителям Японских островов выдали инструкцию, что говорить. И все они добросовестно эту инструкцию исполняли. Ей казалось — она всё время разговаривает с одним и тем же человеком. Достаточно было побеседовать с одним японцем, чтобы знать, что скажут остальные. И не стоило трудиться разговаривать. Тем более что разговорить японца нелегко. Должно быть, и японцам было трудно разговаривать с ней — она не умела задавать правильные вопросы, то есть такие, ответы на которые известны заранее. Её несчастным собеседникам приходилось ответы не вспоминать, а придумывать. Её плохо понимали. Нет, не её английскую речь, а её русские мысли. Потому, что здесь не только говорили по-японски, здесь по-японски думали. А она думала по-русски. Но то, что русским казалось обычным, здесь взрывалось, как петарды. Банальные, затрёпанные фразы производили эффект потрясающих откровений.

— Теперь кризис, многие страны переживают экономический спад, — не особенно задумываясь, походя роняла она в профессорском собрании.

Сэнсэй Кумэда в замешательстве переглядывался с сэнсэем Сато, спрашивал строго:

— Какой спад? Что Вы имеете в виду?

Хидэо ронял бумаги из рук, лепетал в ужасе:

— Я не советую Вам так думать! — И извинялся за неё перед коллегами: — Она неправильно выразилась!

Сэнсэи смотрели на неё с опаской, словно она придумала всё это — кризисы, спады… Ей доставалось, как вестнику, которому отрезают язык за дурную весть.

— У Вас очень странная точка зрения на многие вещи! — выговаривал ей Хидэо. — Какие-то кризисы… У нас в Японии всё в порядке!

— Но в Японии экономический спад! Об этом пишут все газеты.

— Не знаю. Мне некогда читать газеты! — раздражённо парировал сэнсэй.

— Но телевизор говорит об этом каждый вечер…

— Я не смотрю телевизор. Мне некогда.

— Но книги…

— Я не читаю книг!

И правда, увидеть человека, читающего книгу, в Японии ей удавалось редко. Люди в автобусах, в метро обычно спали. Редко-редко в дальних поездах кто-то брал в руки газету. Книгу — почти никогда. Студенты предпочитали комиксы. Картинки в них были ужасающие, вроде тех, что малюют на стенах школьных туалетов усатые второгодники, а текста совсем мало. Может, для самих японцев тяжела была их невероятно сложная письменность и без крайней нужды они к ней не обращались? Хидэо комиксы не любил.

— Если увижу эту гадость в моей лаборатории, выброшу! Я никогда не покупаю комиксы!

Но он и других книг не покупал. В доме профессора были только специальные, технические книги и ни одного томика стихов, рассказов или хотя бы сказок. Слушая Хидэо, она пыталась уразуметь невероятное — перед ней стоял человек, который не знал, кто такие Пушкин, Толстой, Шекспир…

— Вы читали сказку о Буратино? — прервала она наставления сэнсэя. Хидэо пожал плечами. — А сказку о Красной Шапочке?

— У меня нет времени читать! — с гордостью повторил Хидэо. — А Вы слишком много времени тратите на всё это: газеты, книги… Не стоит всем этим увлекаться! Книги могут внушить Вам неправильные мысли.

Его покровительственный тон, тон учителя, ясно говорил — она, имеющая время на такие пустые занятия, стоит бесконечно ниже сэнсэя Кобаяси, начинённого исключительно правильными мыслями, почерпнутыми… А кстати, где он мог хоть что-то почерпнуть? Хоть какую-нибудь информацию? Если отсутствовали в его жизни газеты, телевизор, книги… Театр, кино, выставки… А присутствовали только собрания, посещаемые такими же безумно занятыми сэнсэями, как он сам. И у себя в лаборатории Хидэо не имел возможности услыхать что-то новое — он никого не слушал, он только говорил. Это было исключительным правом сэнсэя — говорить, поучать сотрудников. Остальным положено было молчать и слушать. Получалось, сэнсэй информацию только отдавал, ничего не получая взамен. Бедняга, должно быть, пересыхал, как колодец, из которого только черпали воду, не добавляя ни капли. Но его это, кажется, не очень мучило. Он жил, как все, среди таких же, как он, в своей раковине. Жил, не очень интересуясь, что там, за её плотно закрытыми створками. Но тут явилась она и заговорила, выплёскивая потоки чего-то необычного, непривычного… Её неожиданные речи обрушились на голову бедного Хидэо, как сель, побивая камнями немыслимых мыслей, кружа в водоворотах неслыханных слов. Наверное, за всю предыдущую жизнь на него не наваливалось столько информации. Он не привык обрабатывать такие потоки!

— После разговора с Вами я чувствую себя совсем разбитым! — жаловался Хидэо.

Она стала аккуратнее выбирать темы бесед с ним, старательно обходя кризисы и спады, предпочитая материи нейтральные. Но сделать это было не так-то просто. Безопасных тем не существовало. Невозможно было предугадать, как отзовутся самые простые слова. Даже невиннейший комплимент мог обернуться скверно.

— Ваш сын, Хидэо, такой умный!

В ответ сердитый взгляд.

— А я что, глуп?

В ответ на вежливое — Ваша жена так красива! — она получила почти грубое — а я что, урод? Она оставила домочадцев, сконцентрировалась на самом сэнсэе. Но и здесь всё обстояло непросто, например, — Ваши работы очень интересны! — встречало раздражённое — Я заметил, что Вы излагаете мои идеи иначе, чем я, по-своему, другими словами! Это звучало как обвинение в измене Родине. Даже хвалить надо было в точном соответствии с неким стандартом. Впрочем, одна совершенно безопасная тема всё-таки была: — Вы правы, сэнсэй! Но ей совестно было так обходиться с другом.

— Я знаю только одну песенку, — сознался ей как-то Сато. — Это — песня моей молодости, — он напел занесённый американцами простенький шлягер пятидесятых годов. — А более новых песен я не выучил. Нет времени!

Японская вертикаль

Так кричит фазан,

Будто это он открыл

Первую звезду.

Исса

— Я придумал тему работы для Вас. Вы будете развивать мою идею! — Хидэо дал ей маленький листок, улыбнулся, приглашая порадоваться вместе. — Правда, очень хорошо? Но для начала почитайте классические работы, — он протянул ей свои старые статьи.

— Классические? — она постаралась не улыбнуться.

Хидэо посмотрел на неё подозрительно, словно угадывая насмешку.

— Мои идеи получили признание во всём мире. Они восходят к фундаментальным основам физики!

Она не удержалась всё-таки, улыбнулась. Написанное на листочке повторяло тему старой работы Хидэо.

— Но это уже было! Давайте попробуем что-то новое! Учтём мои работы!

— Ваши работы? — Хидэо отмахнулся так, словно в комнату влетела муха. — Я вообще не понимаю, чем Вы занимаетесь.

— Я могу Вам объяснить!

— Вы… мне… объяснить?

Брови Хидэо взлетели изумлённо, словно она предлагала нечто несбыточное, дикое. Пока брови опускались на место, она пыталась говорить о том, как выгодно соединить их исследования — этот план она привезла из России в надежде, что его удастся осуществить в Японии, с другом Хидэо. Она ждала восхищения. Но Хидэо смотрел мрачно.

— Это значительно отклоняется от моей идеи. Это что-то мне неизвестное, Ваше… — Он разволновался. — Делайте, как я! Учитесь у меня! Вся моя лаборатория развивает мою идею! Скоро приедет ещё один сотрудник из Китая, говорят, очень способный. Но для меня самое главное, чтобы он развивал мою идею. А иначе я его и видеть не хочу! — Хидэо говорил с горячностью, непозволительной для японца.

— Но я предлагаю просто сделать шаг вперёд в том же направлении…

Хидэо прервал её:

— Моя лаборатория получает деньги от правительства, и я не могу тратить их на что-то постороннее! Чужое!

Она смешалась.

— Конечно, если Вы настаиваете…

— Да, я настаиваю! — он говорил жёстко, зло.

— Но работа, сделанная по принуждению, не может быть хорошей! — она тоже рассердилась.

— Ничего, когда Вы напишите статью, сдадите мне на проверку!

Особенно замечательным было это словечко "проверка". Она зажмурилась, как от пощёчины. Даже в её студенчески-младенческие годы никто не смел обращаться с ней так! А Хидэо как ни в чём ни бывало принялся объяснять ей, как пишутся научные статьи.

— В первой части надо обосновать… — Он решил изобразить что-то на доске. Чтобы понятней было. Приостановился, бросил взгляд на её потускневшее лицо, спросил: — У Вас есть вопросы?

Самое подходящее было бы спросить:

— Ты, голубчик, не белены ли объелся? — Но она не знала, как это по-английски. Можно было спросить и проще: — Ты забыл, что я профессор? И что список моих трудов вдвое длиннее твоего?

А может, он принял её за студентку? Переутомился и перепутал. А что, выглядит она молодо, запросто можно перепутать! Она встала, прерывая странную лекцию. Сказала "спасибо". Но Хидэо не почувствовал издёвки. Всё шло нормально — он учил сотрудницу, она его, начальника, благодарила.

Вечером, не зажигая в квартире света, она уселась на татами. Не так представляла она себе совместную работу с другом Хидэо. Не так! Да и был ли он ей другом теперь? Раньше, за пределами Японии, Хидэо был милым, славным парнем. Он болтал, смеялся, шутил… В Японии её встретил совсем другой человек. Он говорил строго, сухо. Просил не называть себя по имени. Словно ставил её на место, вернее, переставлял. Пониже. Он не сомневался, что, входя в японский коллектив, она автоматически обретает хозяина, а он — власть над ней. И право контролировать, с кем она встречается, о чём говорит… И какую научную идею развивает. Хидэо вёл себя, как феодал, получивший нового вассала. Она набрала московский номер, рассказала мужу про записочку. Муж вспылил.

— Тебе? Работать по указке? Ишь чего сэнсэй захотел! Чтоб служила ему рыбка золотая!

Положив трубку, она долго сидела, закутавшись в одеяло. Сидела в холодной тёмной квартире на татами, а, проще сказать, на полу и думала — как быть? Как избежать ежедневных изнурительных боёв за свободу и не лишиться этой свободы вовсе? Как сделать так, чтобы не перестать существовать самой по себе? И можно ли вообще это сделать в Японии? Она даже всплакнула немножко, жалея себя. А утром, припомнив, чем кончились бабкины попытки помыкать золотой рыбкой, она припудрила распухший от ночных слёз нос и, напевая нечто бодрое вроде — С нами Бог и Андреевский флаг, — отправилась в университет.

Она надеялась победить. На её стороне был опыт работы в разных странах, жёсткий опыт выживания и хорошая профессиональная форма — ведь она работала! А Хидэо был ослаблен вечными собраниями, избалован своей страной, никогда не выпускавшей его на чужбину без денег родного министерства науки Момбушу. Он вряд ли смог бы получить теперь где-нибудь за границей такой контракт, как она в Японии. Да, сила явно была на её стороне! Для начала она попробовала Хидэо убедить.

— Вертикальные отношения начальник-подчинённый неуместны между нами! Мы равны — два профессора, коллеги!

Хидэо смотрел удивлённо. Он отродясь не слыхивал, чтобы в японской лаборатории водились какие-то коллеги. В японской лаборатории был начальник и все остальные, подчинённые ему. Она же предлагала нечто неизвестное.

— Мы равны. Мы просто стали сотрудниками на время, чтобы работать совместно! Сов-мест-но!

Два места рядом — его и её — пыталась втолковать она Хидэо. А он не понимал. Японская иерархия — чёткая вертикаль. И места рядом с сэнсэем попросту не существовало! Только выше или ниже. Но выше — это уже вне лаборатории, а внутри — только ниже. Вопрос в том, насколько. Едва получив русскую сотрудницу, Хидэо тут же определил её на подобающую полку в соответствии с полом, возрастом, учёной степенью, должностью на родине…

И родину её проклассифицировал.

— Сейчас в России столько проблем…

Сочувствие в голосе Хидэо мешалось с осуждением. Даже с презрением. А вот поджидая к себе в гости американского профессора Кларка, сэнсэй выражал безусловный восторг, независимый от личных достоинств весьма посредственного учёного Кларка. Полка любого американского профессора располагалась высоко, выше самого Кобаяси. А её полка — ниже. Потому что ослабела Россия. И пока её страна будет слабой, ей с этой нижней полки не слезть. Будь она хоть семи пядей во лбу. Пяди здесь оценивать не умели. Пяди плохо поддавались классификации. Вот города классифицировали. Хидэо низко кланялся токийскому сэнсэю Сакагути, а столичный коллега едва склонял перед ним голову. Была на японской вертикали и такая шкала, географическая. Ей Хидэо определил место высокое — сразу после себя. Но даже на этом месте она обязана была развивать идеи шефа и писать статьи на тему, которую он задаст. Она сопротивлялась изо всех сил, пытаясь перевести их отношения в горизонтальную плоскость.

— Мы долгие годы работали параллельно…

Но слово "параллельно" не нравилось Хидэо. Со своими подчинёнными он привык жить перпендикулярно.

— Ведь Вы принадлежите к моей лаборатории, — бормотал он растерянно.

Это означало — ей положено повиноваться.

— Наши профессора просто не знают, как быть с квалифицированным человеком. Они привыкли иметь дело с сырым материалом, студентами… — Шимада пытался утешить её? Или оправдать Хидэо? — Единственный известный нашим профессорам способ общения с подчинёнными — это поучать, они просто не знают, что может быть иначе. Не понимают, как это — иначе? Кобаяси и меня пытается учить, — вздыхал Шимада. — Грозится оторвать от компьютера, заставить развивать его идею… — В лаборатории все знали — Хидэо компьютеры не любил. И Шимаду. Но в свою лабораторию Шимаду взял — ассистента нелегко найти. — А уволить меня нельзя, — улыбался Шимада, — у нас в Японии пожизненный наём. — Сам он уходить не собирался. — Сменить лабораторию непросто, да и зачем? Везде одно и то же. Большинство ассистентов живёт со своими профессорами в состоянии вежливо-холодной войны, это нормальное рабочее состояние.

Кажется, и ей предстояло в это состояние погрузиться. Она поблагодарила Шимаду за сочувствие. В ответ получила странное:

— У нас приблизительно одинаковые должности… — Шимада намекал, что только близость их позиций на вертикали делала возможным их общение?

Закрывшись у себя в кабинете, она рассеянно листала учебник японского, впервые осознавая: даже здешний язык круто замешан на субординации. В нём не было слова "брат", просто" брат", было только "старший брат" или "младший брат". Потому что брат не равен брату, мужчина — женщине. Для них существовали разные местоимения, выписанные в учебнике в два столбца: женские и мужские. Жена при обращении к мужу должна была использовать слово "Вы" — "аната". А мужчина звал жену совсем другим "Вы" — "омае" — смахивающим скорее на "ты". А на работе, согнувшись в низком поклоне перед начальником, он сказать "омае" уже никак не мог. Такие ошибки могли дорого ему обойтись. В прямом смысле, в йенах, в зарплате.

— Кто тут главный? — спрашивал учебник на каждой странице.

Раньше в Японии даже азбуки существовали разные: женская — слоговая хирагана и мужская — трудные китайские кянджи. Но это было давно. Теперь женщины бодро писали сложные иероглифы. Но кланялись они по-прежнему ниже мужчин. Носили за ними тяжести, шли сзади. Потому что жена не равна мужу. Во всём.

На своём письменном столе она держала две чашки — подарок Хидэо. Чашки были сделаны по старинным японским правилам — без ручек, но с крышками, разного цвета и размера: большая предназначалась для мужа, меньшая — для жены. Иерархия жила здесь всюду. Студенты ранжировались по старшинству не только за семинарским, но и за ресторанным столом. Наташа говорила — и школьников рассаживают в классе по успехам: лучших — на заднюю парту, плохих — под носом учителя. Даже дети жили тут на вертикали. А жить с кем-то вровень было нельзя. Потому что вровень — это горизонталь. А горизонталей в Японии нет. Нет для них простора. Тесно очень. Дома, на экране телевизора, рядом с физиономией дающего интервью она неизменно видела иероглифы: имя, должность, возраст — место в иерархии. Японцы привыкли так жить. А она чувствовала себя неуютно на вертикали, как на вертеле. В науке выгоднее работать, не выстраивая мучительные связки начальник-подчинённый, а соединяя свои усилия, идеи… Но Хидэо не хотел так жить. И кто сказал, что японцы хватают чужие идеи на лету? Для Хидэо куда важнее выгоды от использования чужой идеи было утверждение собственной. Самоутверждение…

Она сделала работу, которую он велел, ведь она была лишь гостьей. Хидэо улыбнулся удовлетворённо, принимая рукопись, но, глянув на первую страницу, нахмурился.

— Что Вы тут написали?

— Я внесла кое-какие изменения, небольшие, — приготовилась она обороняться, недоумевая, как он смог уразуметь это за одно мгновение?

— Изменения? — не понял её Хидэо. — Какие изменения? Я говорю о фамилиях. Почему Вы написали авторов в таком порядке?

Она пожала плечами — какая разница, в каком порядке написаны фамилии? Была бы работа хороша.

— Я просто написала их по алфавиту.

— По алфавиту?

Хидэо поморщился. Он ещё раз убедился — легкомыслие и беспорядок царили в русских головах! И принялся излагать причины, которые побуждают его поставить своё имя последним. Это была целая теория — сложная, продуманная, очень серьёзная…

На другое утро Хидэо опять вручил ей записочку. На сей раз там было изречение из Библии на тему "всяк сверчок знай свой шесток". Он выписал наставление специально для неё. Она прилепила записочку на стенку перед собой. Чтобы изучать. Посмотрела на две чашки на столе: большую — для мужчин и маленькую — для женщин. Подумала, а, может, Хидэо и чашки подарил ей не просто так, а с воспитательными целями?

И Будда терпит лишь до трёх раз (Долгий ящик)

Смотри-ка, соловей

Поёт всё ту же песню

И пред лицом господ!

Исса

Терпение — основа долголетия, а гнев — твой враг.

И Будда терпит лишь до трёх раз.

Японские пословицы

Расставив фамилии авторов в надлежащем порядке, она заново перепечатала статью. Приняв рукопись, Хидэо пообещал:

— Я вскоре её посмотрю!

И уложил работу в папочку. Папочку определил в надлежащий ящик. Ящик оказался долгим. Она решила Хидэо поторопить:

— Не спешите! Вы сдали мне статью на проверку всего месяц назад! Я записал!

Спорить с Хидэо было бесполезно. Он содержал свои бумаги в образцовом порядке. На первой странице рукописи безупречно отточенным карандашиком было надписано "Вариант N1". И дата.

— Я почитаю работу, как только найду время, — утешил её Хидэо, скрываясь в своём кабинете.

Через неделю он вернул ей текст. Испещрённый красными пометками, он походил на контрольную работу двоечника, проверенную строгим учителем.

— Здесь не хватает артикля, — Хидэо нарисовал аккуратную галочку на полях. — А здесь лучше поставить точку, фраза слишком длинна…

Она старалась слушать спокойно, вспоминая предупреждение Анны: если положить перед японцем описание великого открытия и сделать ошибку в первой строке, он за неё зацепится и дальше не сдвинется. Раньше она думала — Анна преувеличивает. Теперь понимала — нет. Сэнсэй держал статью больше месяца только для того, чтобы исправить артикли!

— Но всё это мелочи, Хидэо! Давайте обсудим работу по существу!

— Я и обсуждаю с Вами очень принципиальные вещи, — он говорил раздражённо. — Главное, на что я хочу обратить Ваше внимание, этот термин! — Он подчеркнул слово красной чертой. — Никогда не употребляйте его, замените другим! — Он сделал надпись поверх печатного текста меленько, аккуратно. — Я недавно придумал это определение, оно придаёт работе новизну.

Она посмотрела на Хидэо с состраданием — собрания так иссушили его, что только на то у него и хватало сил, чтобы придумать словечко. И не стоило на него, бедного, сердиться. Он мог бы просто подмахнуть работу, не читая. Так делали многие профессора по всему миру. А он читал. И исправлял грамматические ошибки. Ведь работа не стала хуже оттого, что в ней исправили ошибки! А её творческую свободу никто не стеснял — содержание они не обсуждали. Перепечатанный текст Хидэо пометил номером два и спрятал его в тот же ящик.

Выслушав с десяток раз классическую фразу "мне некогда!", а также наставление: чтение работы — дело серьёзное и спешки не терпит! — она стала мечтать о недобросовестном боссе, который подписывает совместные работы, не глядя. Через месяц Хидэо отчитался о проделанной работе так:

— Я решил, что в статье слишком много частей.

— Но по логике их должно быть пять, — залепетала она.

— Пять — слишком много, это трудно для читателя, — прервал её Хидэо. — Сделайте поменьше, четыре.

Она сделала четыре — в конце концов это ничего принципиально не меняло. Новая версия получила порядковый номер "три" и снова улеглась в ящик. Время шло. Работа стояла. Вернее лежала.

— Вам придётся подождать ещё, я уезжаю в командировку на две недели! — Хидэо улыбался, как школьник, которому удалось улизнуть с контрольной.

— Подпишите работу! — взмолилась она.

Сэнсэй обиделся.

— Я не подписываю бумаг, не читая! Я привык исполнять свои обязанности добросовестно!

— Но Вы читали её два раза! Я считаю, что работа вполне готова! И это не первая моя работа, а семидесятая! Вы могли бы мне больше доверять!

Хидэо посмотрел на неё с интересом. Очевидно, такая мысль — доверять ей — в голову ему не приходила. Ситуация была постыдная — она просила, ей отказывали. Ситуация была странная — она пыталась продвинуть совместную работу с японским сэнсэем, японский сэнсэй сделать ей этого не давал. Ситуация вообще была абсурдная — она хотела работать на Японию, японец ей мешал.

Попавшийся под горячую руку Гриша выслушал её рассказ рассеянно.

— Два месяца не можете отправить статью? Подумаешь! Мои работы по полгода у сэнсэя валяются, а я не возражаю. Гуляю, отдыхаю… — Гриша с удовольствием лизнул мороженое. — А Вы никак в здешнюю жизнь не впишетесь, никак не поймёте, работать — здесь не главное. Главное — не ссориться. А Вы всё ссоритесь. Зачем Вам это надо?

Через неделю после возвращения из командировки Хидэо отдал ей рукопись, в которой были исправлены три слова, и приказал перепечатать.

— Как быстро Вы всё делаете! — похвалил он её, принимая через час исправленный вариант. — Пометив его номером четыре, Хидэо гордо сообщил: — Я не ленюсь перерабатывать свои статьи помногу раз!

Ему явно нравился номер. Ей — нет. Потому что процесс исправления трёх слов в течение месяца никак нельзя было назвать словом "перерабатывать"!

Через две недели она решительно постучала в кабинет Хидэо.

— Так мы не успеем закончить ни одной статьи!

— Не беда, после Вашего отъезда я Вам напишу! — благодушно улыбнулся он.

— Но то, что мы с Вами делаем, не произведения Шекспира! Материал устареет!

— Почему Вы всегда так спешите? Я должен всё обдумать, не торопясь, и тщательно проверить! — оборонялся сэнсэй.

Но она напирала безжалостно:

— Прочтите сейчас, и пошлём статью в журнал, наконец!

Хидэо посмотрел на неё затравленно.

— Вот так сразу и послать?

— Сразу? Да она лежит у Вас третий месяц!

На лбу Хидэо выступила испарина, в глазах засветился страх. Перед чем? Почему здесь никто не хотел сделать что-то сразу и до конца — поставить студенту оценку, отправить работу? Почему все боялись глаголов совершенного вида, совершённого действия?

— А вдруг там ошибка? — в ужасе залепетал Хидэо. — Стоит один раз ошибиться… Единственная ошибка может нанести непоправимый вред репутации!

И Хидэо зажмурился, чтобы не видеть того ужаса, который ожидает человека с испорченной репутацией. Так вот что запирало работу в долгий ящик — панический страх ошибки! Японский обычай — ошибок не забывать. И не прощать. Считать ошибки несмываемым пятном на репутации, пачкающим её надолго. Навсегда. Возможность ошибки страшила сэнсэя больше, чем отсутствие работы! Решительные действия пугали больше, чем бездействие! И потому он всеми силами пытался отложить последний шаг. А легкомысленная иностранка, ничего этого не понимая, подталкивала его к пропасти. Хидэо заметался в поисках выхода и, наконец, нашёл его.

— Завтра! Я верну Вам работу завтра.

И вздохнул облегчённо, когда она встала. И плотно закрыл за нею дверь.

Утром Хидэо вернул ей рукопись.

— Это английское слово я никогда не использую, лучше замените его другим. Перепечатайте статью!

Хидэо хотел продолжить прежнюю игру! Но новое слово было ничем не лучше старого.

— Я устала перепечатывать! У меня разболелась голова! — малодушно взмолилась она. И тут же была наказана за слабость — сэнсэй перехватил инициативу, отрезал жёстко:

— Не ленитесь! Вы выглядите очень здоровой! Здоровее меня! — И, заметив, что она закипает, сказал мягче: — Среди авторов работы есть и моё имя, поэтому работа должна быть сделана наилучшим образом! Я хочу внести свой вклад.

Свой вклад он понимал специфически — капризы, проволочки…

— Я ничего перепечатывать не буду! — взвилась она. — Не буду зря тратить время.

— Как это — не буду? — Опешил Хидэо. Лицо его покрылось капельками пота, очки сползли на кончик носа. — Вы всё время возражаете! Почему Вы всё время возражаете? Я не понимаю… — испуганно бормотал он.

Наверное, он и вправду не понимал её странной реакции. Её необычных мыслей. Его подчинённые, если он что-то говорил, всегда отвечали "хай!" и исполняли. А тут вдруг — не буду! Сэнсэй никогда такого не встречал! Он привык лепить из пластилина, а она оказалась каменной. Он чуть не плакал.

— Я трачу на Вас столько времени! Я всё делаю для Вас…

Он и вправду делал всё, что обязан делать хороший сэнсэй — дал ей тему, теперь работу проверял, исправлял ошибки… Он честно исполнял свои обязанности и ожидал, что она исполнит свои — подчиняться. А она постоянно выламывалась из той роли, которая ей была предписана! Хидэо смотрел умоляюще:

— Ваше пребывание в Японии должно пройти плавно!

Он очень любил это словечко "плавно". Но она не слушала его. Выходя из кабинета, она даже попыталась хлопнуть дверью. Правда, у неё это не получилось — в Японии на каждой двери стоял тормоз. Япония не любила резких движений.

Бросив работу, она шла домой, сердито думая, а не слишком ли Хидэо увлёкся ролью заботливого хозяина, а она — ролью вежливой гостьи? Не заигрались ли они? И не пора ли ей, не особенно вникая в японскую специфику, положить конец этой игре и вернуться на своё законное место, место русского профессора? Даже если для этого придётся уехать из Японии, прервать контракт. На следующее утро, отправляясь в университет, она приготовила гневную речь. Но Хидэо улыбнулся виновато, покорно остановил свой бег, только попросил:

— Говорите, пожалуйста, потише! Я очень устаю от Вас! Вчера Намико сразу догадалась, что я беседовал с Вами, я пришёл домой почти больной.

Хидэо и правда выглядел измученным. Он согласился прочесть статью сейчас же. Войдя в его кабинет, она увидела Чена.

— Я пригласил его, чтобы принять участие в обсуждении нашей работы, — объяснил Хидэо.

— Но доктор Чен не специалист в нашей области, чем он может помочь? — удивилась она, но развивать эту тему не стала, сообразила — Хидэо пригласил посредника. Анна говорила — все острые дела японцы исстари предпочитают решать через посредника.

— Давайте помолимся, — смиренно сказал Хидэо, — чтобы Бог помог нам провести обсуждение мирно!

Значит, окончательно она измучила бедного сэнсэя, раз в посредники он призывал не только Чена, но и Бога. Они договорились так — она перепечатает статью в последний раз, а Хидэо немедленно отправит её в редакцию. Доктор Чен не проронил ни слова — он был идеальный посредник. И Бог тоже помог.

Вечером они с Анной сидели в маленьком ресторанчике.

— Посредник возникает потому, — говорила Анна, — что японцы бурных стычек не выносят. Хрупкие они, нежные. А мощные поля такой энергичной особы, как ты, да ещё обуреваемой сильными эмоциями, вообще испепеляют чувствительную японскую душу, — смеялась Анна. И вздыхала. — Это все признают, Япония — рай для туризма, а для сотрудничества, для бизнеса — ад.

— Нет, ад, пожалуй, это слишком, — не соглашалась она, — просто Япония — нечто специфическое. С чем можно справиться в конце концов.

Название книги

Япония по контракту

Круглова Ольга

Глава VI. Работаем вместе

(Им никогда не сойтись…)