Фуа-гра – сломанное крылышко

Настроение у Ани Бакшировой – из рук вон… Настроение… Какое к черту настроение? – полный упадок. Паника. Депрессия – можно и так сказать… Сволочь какая! Тоже мне, цаца… Не лорд… Даже не англичанин. Ну, хорошо – не сакс, был бы хоть английским евреем, как Майкл Нордингтон, к примеру. Этот же – и того хуже – простой ирлашка, а туда же. Типа – «я тебя люб-лю, но женитьба в мои планы не вхо-дит». Интересно, кто к кому снисходить должен? Настоящая белая женщина из России или этот, без роду и племени?

Между прочим, я долго колебалась по поводу этого Джея Уорда. Конечно, он сумел… Добился высокого положения – исполнительный директор Ид-энд-Рэйвенскрофт, не хухры-мухры – королевские портные. Плюс – свои магазины ширпотреба в Лондоне. У нас в Питере тоже пошивочные мастерские открыли. И Модный дом на Невском. Сам принц Майкл Кентский им покровительствует. Кстати, в начале девяностых котировался как вероятный претендент на царский престол – мог стать императором Всея Руси; не стал… Но хорош! Жаль, не по зубам мне. Майкл Нордингтон – тоже видный мужчина. Элизабет, Элизабет, его жена… старая корова. А этого Джея взяли исполнительным директором из милости… Не англичанам же трудиться, конкретными делами заниматься. Хотя Нордингтон, конечно… Но тот втерся – Президент компании, член самых престижных лондонских клубов. А Джея – конечно, из милости. Хотя особнячок у него в Эспоме – ничего себе. Веснущатая рыжая бестия. «Анечка, Анечка, я все для тебя сделаю». Руки целовал, ноги целовал.

Год я кантовалась у него в этом провинциальном Эспоме. Как дура… Ходила с ним на скачки. Ездила на белые ночи в Финляндию. Прикол такой – ночью в гольф играть. Размечталась, ненормальная. Строила из себя хозяйку, прислугу дрючила, с соседями «дружила»… «Русская устраивает приемы», «русская любит гостей». Провинциальные болваны. Ничего не знают, не видели, ничего ведь не видели и знать ничего не хотят. У них, мол, и так все лучшее. Английская литература – лучшая. «Наш Шекспир – его одного уже достаточно». Английская живопись – лучшая, английские лошади – самые лучшие! Английский королевский дом – идеал! Тоже мне идеал – дубоватый принц Чарльз, который даже во время фотосессии не стесняется залезть себе в штаны и пощупать, на месте ли его яйца. Из-за этой вонючей Англии… Забросила… всех забросила… Там везде, даже на Трафальгарской площади, пахнет конским навозом – что хорошего? – хуже жрачки, чем в Англии… Трудно даже представить себе: жесткие – не прожевать – шницели с подгоревшими тостами, пережаренный бекон… Кофе и то делать не умеют. А знаменитый английский чай! Не случайно же… популярный анекдот: «Сэр, если это кофе, то я предпочел бы чай, если это чай, я предпочел бы кофе!» Кругом пивные бары – все стоят прямо в верхней мокрой одежде. Жуткий запах смеси пивных и человеческих испарений. Говорят, в Англии очень вежливые проститутки… мне-то какое дело? А театр? Один мюзикл – «Кэтс» или «Мизараблс», например, – крутят каждый день одно и то же по двадцать лет. И англичане ходят на эту жвачку…

А я… Из-за этой вонючей Англии забросила своего верного Федечку… И Олю… Федя – ангел, Оля – конечно, не ангел, скорее – юная стерва. Но это же моя дочь. От детей не отказываются. Уехала на год, всех забросила.

Если просто прокатиться за рубеж, пожить в хороших отелях, – у меня для этого Манфред есть, мужчина хоть куда. Неплохо покутили с ним во Франкфурте… И Миклош из Будапешта…

Всех бросила ради этого ничтожного Джея. Думала, стану, наконец, миссис Уорд, есть шанс попасть в высший свет. Ездить со своим водителем на приемы в Виндзор. А этот: «Извини, дорогая, женитьба не входит в мои планы».

Конечно, я – уже не девочка. Сорок пять – не двадцать пять. Но выгляжу ничего, очень даже ничего – стройная, белокожая… Подбородочек, правда, подкачал, чуть срезан, и носик великоват… Вот и складочка на животе… Да она у меня и в двадцать пять была. Уж всяко не хуже, чем их уродливые массивные англичанки. Белая женщина, настоящая белая женщина… Не просто – русская послушная Дуся… Это надо ценить… Каких кровей! – московская аристократия! Говорят, правда, что фамилия Бакшировых от «бакшиш» – выгода, но это вранье, злые языки болтают. Папа при советской власти… Он в министерстве работал. Даже замминистра замещал два месяца. Мы все – папа, мама, сестра Аллочка – только по распределителям, ведомственным магазинам, закрытым санаториям… И раньше, и теперь…

У этого Джея я быстро навела порядок в доме, прислуга его теперь по одной половице ходит. Прежняя жена Джея, пусть земля ей будет пухом, распустила челядь, особенно черных… Никакого уважения. Молчать нужно и слушать, когда хозяйка говорит… Отвечать только: «есть, мэм!», «что угодно, мэм?». А этот – «В его планы не входит…» Наглость какая! Кто я такая, по его мнению? Наложница, приживалка, содержанка? Нашел дуру. Что мне надо было делать? – собрала вещи и умотала. Если б еще он собой был хорош или особо богат. И в постели – ничего особенного… Хотя начиналось все очень романтично. Что же мне теперь делать? Не красавица. На горизонте – пятьдесят, молодись, не молодись – вот-вот пятьдесят! Неужели жизнь в немытой России с тоскливым Федькой – теперь мой удел? Столько поставила на этого рыжего… и полный крах.

Аня, совсем раздетая, – в одних трусиках и туфлях на высоком каблуке – бродила с сигаретой по огромной спальне. Кольца и серьги остались в ванной. Паника, депрессия… Это еще не основание… чтобы не следить за собой. Замыла пятнышко на блузке, выщипала несколько волосков из бровей, восстановила привычную боевую раскраску – наблюдая со стороны, можно было бы предположить, что Анна собирается на важное свидание. Никуда она не собирается, не с кем ей теперь свидаться. Разве что с Федей… Но не для Феди наводила она марафет – для себя… Нанесла кисточкой розовый лак на ногти, аккуратно обвела лунки. Зазвенел телефон. Ноготочки на правой руке уже подсохли. Аня завинтила крышку на бутыльке с лаком, взяла телефонный аппарат, перенесла на край постели. Поставила рядом пепельницу с окурками и недокуренной сигаретой. Левую – со свеженанесенным лаком – держала в воздухе, растопырив белые пальчики. Чтобы не испачкать простыню. Телефон отчаянно верещал, Аня правой взяла сигарету, не торопясь сделала две затяжки – не станет же она спешить из-за какого-то звонка! – только после этого сняла трубку.

– Ирка, ты, что ли? Да, я, Аня, кто еще? Мы тыщу лет не виделись. Да, я уже вернулась. Год, год я там прожила. На берегах туманного Альбиона. Ну не так, чтобы не получилось. Можно сказать, не сложилось. Как с мужем встретилась? А как? – нормально. Примчался в аэропорт, как бобик. Когда уезжала, тоже провожал. Сказала ему, что работа в Англии сложилась неплохо… Да он знает, мы же созванивались… И с ним, и с дочерью. Он деньги мне присылал. Сказала, что соскучилась по семье, по нему и все такое. Знает ли что-нибудь о Джее? Знает, конечно… они знакомы. Я брала его на презентации Модного дома. И на встречи с принцем Майклом. Знает… но не в этом смысле… Догадывается? А черт его знает – какая мне разница? Молчит. Пусть только попробовал бы пикнуть, не посмеет даже заикнуться. Встретил, как обычно. С цветами. Сапоги снимал, ножки целовал, ничего нового… Тоска. Хорошо, что есть, куда вернуться. Я тоже – очень хотелось бы повидаться, подруга. Вспомнить годы молодые. Приезжай. Нет, это не там, где… У меня есть своя квартира. Отдельно от Феди. Забыла, что ли? – ты приезжала сюда пару раз. Видишь ли, подруга, я до Англии занималась медицинским оборудованием. Ну, не до Англии, давно… Купи – продай. Вот и купила квартиру, обставила… Оля тоже в курсе, бывает здесь иногда, а Федя – ничего… Мало ли что, если домой позвонишь и на Федю нарвешься… Не проговорись, дорогая. Когда остаюсь здесь, Феде говорю, что в командировке. Ты ведь за рулем? Вот адрес, приезжай. Для чего квартира? – ну, мало ли для чего! Ты что, маленькая, что ли? Почему я должна все ему докладывать? В общем, давай, рули, я приготовлю завтрак.

* * *

Ира Гнатова искала многоквартирный дом Анны до двух часов. Потом не могла найти подъезд, и Анне пришлось одеться и выйти ей навстречу. Ира объяснила, что ехала отлично – ни пробок, ни аварий, что она очень хорошо помнила дорогу, а потом запуталась, это когда свернула от Баррикадной.

– Не Баррикадная, а Беговая, пухлая ты моя малышка. Ты ведь уже здесь бывала.

Ира, мокрая, встрепанная, что-то невнятно пробормотала, бросилась назад к машине. Анна подняла воротник пальто из ламы, закурила и спокойно ожидала, повернувшись спиной к ветру. Подружка быстро вернулась, нервно вытирая салфеткой разгоряченное, потное, в красных пятнах лицо, но это ее почему-то не освежило. Аня со смехом сообщила, что завтрак сгорел к чертям собачьим – и омлет, и тосты с сыром – но оказалось, что Ира по пути уже перекусила в какой-то уж-ж-жасной шаверме.

– В шаурме – что это ты, малышка, запела на питерский лад? Почему не на работе, у тебя выходной, что ли? – спросила Анна.

– Да нет, просто у моего шефа Леши Витчанина, – помнишь такого олимпийского чемпиона? – у него абсцесс, и он сидит дома. Но вечером приедут шведы, и я должна вместо него провести переговоры.

– Ты же просто переводчица.

– Да, но я неплохо знаю дела по биатлонной ассоциации и могу заменить Лешу с его согласия. А что такое абсцесс, ты не знаешь?

Аня бросила сигарету в грязный снег и сказала, что вообще-то, не знает, но Ире не стоит волноваться – это не заразное.

– Ах, вот как! – деланно откликнулась встрепанная Ира, и они поднялись на лифте в фор-бед-рум-квартиру Ани.

– Ничего-о-о себе! – удивленно пропела гостья, оказавшись в холле просторной, с огромными стеклянными стенами квартиры, взлетевшей на неимоверную высоту над новым московским микрорайоном. – Прошлый раз я попала сюда поздно вечером, все шторами закрыто, вот ничего такого и не увидела.

Через полчаса они уже допивали первую порцию «адвоката». И говорили, говорили… Так, как умеют говорить подруги, которые вместе учились в Московском университете, много времени провели в одной компании, вместе путешествовали и многократно оказывались соседками в отелях Домбая, Чегета, Бакуриани, Пицунды, Гагров, Нового света и так далее, и так далее, и тому подобное.

Между ними установилась довольно прочная связь – многие важные события в их жизни происходили почти синхронно. В универ поступили в один год. Прилежная, старательная, приличная Ира, преодолев огромный конкурс – на филфак, на самый востребованный английский. У Ани – голова, как часы, и бэкграунд – семья, манеры, связи – будь здоров, но учеба ее никогда не интересовала. Шустрая, нахальная тусовщица, с трудом перебивавшаяся в школе с троек на четверки, она попала, в конце концов, – не без вмешательства влиятельного папы – на совершенно не престижный в те годы экономический факультет.

Потом их посетили первые любовные порывы. Аню отчислили со второго курса, через три недели после того, как ее застали в лифте общежития со студентом-физиком Женей Беленским, – что она могла там делать в этом общежитии? Что она могла делать в лифте со смешливым, ясноглазым блондином, вертлявым Женечкой? Пришлось опять подключаться родителям, – надо же пристроить девочку – Аню вместе с ее тройками удалось запихнуть без потери курса в Институт стали и сплавов. Какая разница? «Где бы ни учиться, лишь бы не учиться!»

Ира тоже выбрала себе физика в качестве объекта обожания. Физики… Тогда стало модно увлекаться физиками. Лёнечка Славословский, правда, не совсем физик. Учился на компьютерщика в МИФИ. МИФИ – инженерно-физический; так что вполне можно считать его «физиком» – не «лириком» же! Лёня, золотой московский мальчик, стройный, с гибкой талией, аккуратной стрижкой и холеными черными полосками усов. Мама – известная московская поэтесса, отчим – лучший поэт советского авангарда, отец – ученый, профессор, завкафедрой в том же МИФИ. Какой перспективный мальчик! – вздыхала Ирочка, придававшая огромное значение близости ее «красавчика» к социальным лифтам. Ира просто млела… Ах, этот Лёнечка, умненький, хорошенький… С его перспективами будущей необыкновенной жизни на самой вершине социальной лестницы. Это казалось счастливым шансом… Но воспользоваться им не удалось. Не удалось благоразумненькой Ирочке добиться устойчивого расположения Леонида, не удалось пробиться в желанный круг золотой молодежи, не удалось почерпнуть житейских благ из источников, учрежденных и установленных для нужд советских небожителей. Довелось ли ей хотя бы почувствовать волнующую ласку холеных Лёнечкиных ручек, удалось ли ей самой прикоснуться к мужским достоинствам «золотого» мальчика? – об этом история умалчивает. Факт тот, что продолжения не последовало, а может быть, и вообще ничего мало-мальски важного не случилось, однако остались какие-то воспоминания о сладких девичьих мечтах, предчувствиях и, возможно, еще кое о чем более конкретном.

Время шло – веселая московская жизнь, тусовки, поездки… Большая компания, где перемешались парни и девушки из Москвы и Ленинграда. Учились, работали, путешествовали, ездили в гости: москвичи – в Ленинград, ленинградцы – в Москву. Были и общие увлечения. К обеим подбивал клинья Вовка Легоступов – симпатичный спортивный парень, очень контактный, трепач, выпивоха, любитель прокатиться на дармовщинку. Серьезная Ира с возмущением отвергла его притязания: у этого балабола – ни денег, ни связей, ни перспектив. Кокетливая, разбитная Анечка тоже его всерьез не принимала, но отказалась ли она от соблазна так же, как консервативная Ира, этого нам теперь уже не узнать. Шутки, развлечения, дружеские вечеринки… Кончилась счастливая студенческая пора. Девушки уже два года работают, пора бы уже остепениться, тем более, что замуж очень хочется… Аня спрашивает у подруг… Как так получается? Она, Аня, живая, кокетливая, игривая, ну подумаешь – складочка на животе… А бегают все за Вероникой Кетлинской – та даже усилий для этого не прилагает. За ней бегают толпами, а она, Ника, – ноль внимания! Почему за Никой? – у меня сиськи не хуже, а ноги – точно лучше…

Словом, настала пора обзаводиться семьей. С кого из них двоих начать свой рассказ? Начну с Ани, она лидирует в этой паре. И мозги на месте, и кругозор, и напор… Напористая, неудержимая, словно современный локомотив. К тому же еще и паром пышет, как начищенный ретропаровоз. Аня присмотрела себе Федора из ленинградской компании. Скромный, из простой семьи, серьезный, трудолюбивый. Технарь, аспирант, скоро защитится… Не красавец, конечно, но ничего себе… Даже Кетлинская к нему, похоже, интерес проявляет, абстрактный пока что… Надо вначале проверить в деле. Как мужчину. Хорошо ли будет исполнять супружеские обязанности – как без этого? Рванула в Ленинград… Проверила… В этом плане все подходит. Аня – быка за рога – и окрутила парнишку.

Значит так, Федя. Вы здесь сидите в Питере и ничего не понимаете. Как в том анекдоте: «Вы здесь сидите и ничего не знаете, а перчик – это просто писька! – заявил царской семье юный инфант». Кому нужна твоя наука? Ну, защитишься, получишь прибавку 100 рублей, будешь преподавать в институте… «Техника безопасности при использовании генераторов сверхвысокой частоты» – потрясно, суперувлекательно! Одно и то же до пенсии, а там: состаришься и умрешь – блистательная перспектива! А вот я как раз могу позволить себе в аспирантуру поступить. Какая разница – по какой специальности? Куда пригласят, там и буду писать. Пойду, наверное, в Автодор, буду исследовать… Научные основы укладки дорожного полотна! Почему не защититься? Да я вдвое быстрее тебя напишу… Потому что мой муж – тюха-матюха. А я – умная, способная и ничего в голову не беру, вот у меня все и получается. Легко! Конечно, будем жить в Москве. Квартиру папа сделает. А тебе надо идти работать в Совмин. Распределители, блага, санатории, поездки за рубеж. Когда рядом с большими деньгами, – всегда согреешься. Ты теперь не должен думать о высоком и недостижимом. У тебя семья. Скоро у нас Оленька появится. Ты должен о семье думать. И не говори при людях: «булка, парадное, поребрик». Сколько можно тебе повторять: «батон, подъезд, бордюр»! Я вчера просто со стыда сгорела. Гости-то пришли – не последние, между прочим, люди. Будто ты не муж Анны Бакшировой, а какая-то дубина стоеросовая.

Ире приглянулся симпатичный инженер Валерочка из их компании. Да что там «интересный» – просто красавец! Приличный, серьезный парень. Не рвался в заоблачные выси, ему просто нравилось заниматься электроникой. На Первом шарикоподшипниковом. Уютная, пухленькая Ира ему тоже показалась… Правда остается вопрос: кто кого выбрал? Говорят – всегда выбирает женщина, а мужчина только вид делает, будто он сам выбирает. В данном случае это был выбор Иры. Валера – конечно, неглупый, но звезд с неба не хватает… Станет семейным человеком – возьмется за ум. Я-то для чего? Направлю, подскажу… В крайнем случае, и настоять смогу.

Так что наши девочки – вначале влюблялись, причем не очень удачно, потом развлекались – более успешно, гораздо более успешно, потом вовремя стали замужними дамами – обе окрутили своих избранников, а потом обе подарили мужьям по дочке. Все у них складывалось правильно, все – как положено, вовремя, как и должно быть у московских девочек из хороших московских семей.

* * *

Аня говорила и говорила. Она уже изрядно выпила… И будто поток прорвало.

– Прям, клялась! А подружка твоя тут же и поверила, – Аня смачно зевнула, нехотя прикрывая рот ладонью. – Она прям при мне красилась. Ну, почти при мне. Чего, чего? Сигареты кончились?

Ира сказала, что у нее есть еще пачка, дурра-а-ацкая сумка, в ней никогда ничего не найдешь.

– Эта идиотка домработница, – произнесла Аня с каменным лицом, – часа полтора назад я положила прямо перед ее носом два мешка с продуктами, водитель привез. Вот увидишь, сейчас явится сюда и спросит, что ей с этим делать? Пришла с рекомендациями, я, говорит, жрец культуры, богиня голубого экрана, телевизионный режиссер… Все для нее сделала, умоляла, чтобы переехала сюда, комнату для нее выделила, ну и работай, неча разглагольствовать о высоком. Хочешь о высоком? Чо-ты-с-телевидяння-ушла, возвращайся – или не берут уже? Она не знает даже, как курицу приготовить. Свари бульон, а это отработанное птичье мясо, оно уже ни к чему не годно, просто жвачка, его просто… теперь надо выбросить. Совсем сбилась с мысли, о чем это я?

Ира, наконец, нашла сигарету, закурила и рассказала, что речь шла об этой Нонне, то ли Шевченко, то ли Полтавченко…

– Ага, верно. Я же была у нее на свадьбе, а она красилась накануне. Такой, знаешь, дешевый черный цвет, что с нее возьмешь – провинциалка из Черновцов. Она же вышла замуж за этого Осика из Риги. Такой крошечный, корявый, помнишь его?

Ира ответила, что помнит, конечно, обычный задрипанный технарь-кандидатик. Ужасно некрасивый, верно?

– Некрасивый? Мамочка дорогая! Да он похож немытого Вуди Аллена!

– Ну, ты и сказанула, здорово! – с трудом вымолвила она и снова пригубила из своего стакана.

– Дай-ка, я еще налью, – сказала Аня и опустила на пол ноги в одних колготках. – Ох уж эта идиотка, которую я взяла прислугой. Чего только я не делала, ей-ей, чуть ли не целовалась с ней, чтобы она поехала в этот дальний район, почти что за город. А теперь жалею. Откуда у тебя эта янтарная штучка?

Ира сказала, что колье у нее еще со школы, от мамы досталось.

– Чертова жизнь, – продолжала вещать Аня, философски разглядывая пустые стаканы. – Мне бы хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь оставил, только то, что Манфред подарил, потом Джей, еще два серба за мной бегали… Так, ерунда какая-то, вообще нечего носить. Мама все Аллочке отдает, своей любимице. Если когда-нибудь свекровь откинет копыта, – и не дождешься, и взять с нее нечего – она завещает мне, наверное, свои пожелтевшие вологодские кружева позапрошлого века.

Ира ехидно осведомилась о том, что раз ей светят вологодские кружева, то Аня теперь, наверное, ладит со свекровью?

– Шутить изволишь? – не то сказала, не то спросила Аня, уходя на кухню с пустыми стаканами.

– Я больше не хочу, слышишь? – крикнула ей вслед Ира.

– Как бы не так! Кто к кому в гости напросился? Кто опоздал на четыре часа? Теперь будешь сидеть, пухляшка, пока мне не надоест.

Ира хохотала, мотая головой, но Аня уже отплыла на кухню.

Аня все не возвращалась, и Ире стало скучно сидеть одной. Она подошла к книжному шкафу. Грустное зрелище – Шпанов, Шевцов, Панферов, Леонов, краткая история КПСС – в основном, книги, изданные в советское время, взятые, видимо, из квартиры родителей. Для заполнения полок. Похоже на то, что книги никто не брал в руки со времени их переезда в эту квартиру. Квартира-то – не для чтения, для других утех… Ира провела пальцем по корешкам, посмотрела на толстый слой пыли на пальце, вытерла палец о палец, потом оба пальца – о подоконник. Заглянула в окно – вечерело, зимние вечера – ранние, мокрый снег охватило ледком, слякоть постепенно превращалась в гололед.

Села в кресло, вытащила зеркало из бездонной сумки. Долго рассматривала свои губы, подкладывая под них кончик языка. «Поперечных складочек, слава богу, пока нет, губы еще плотные, крепкие, – с удовольствием подумала она. – Мне губы еще как пригодятся. Надо сказать Аньке, что я сейчас невеста, ищу мужа. Из Валерочки моего все равно ничего не получится, так и просидит всю жизнь примитивным инженеришкой. Эта книга прочитана, останутся разве что воспоминания. Аня, как я понимаю, тоже невеста, опять в поиске. Хотя Федю далеко не отпускает, держит при себе, в горячем, так сказать, резерве. Чтобы не остаться у разбитого корыта. Честно говоря, Федечка ее – и так вполне себе разбитое корыто, совсем она мужика в полное ничтожество превратила». Ира вынула помаду и аккуратно подвела губы.

– Гололедица началась, – сказала она вошедшей Ане. – Быстро ты управилась, не разбавляла, что ли? Плеснула и все? Мы с тобой дошли уже, надо разбавлять…

– Крепость должна идти по нарастающей, – в руках у Анны маленький поднос, на нем два полных стакана. Анна оставила предательски качающийся подносик в левой руке, а указательный палец правой навела как пистолет на подружку. – Ни с места, делайте, что говорят, если вам жизнь дорога. И без глупостей – ваш дом окружен, у каждого окна снайпер.

Ира опять зашлась от смеха и убрала зеркальце. Аня поставила стакан гостьи на небольшой столик, с трудом удерживая свой стакан на подносе. Неловко избавившись от подноса, она блаженно растянулась на диване со стаканом в руке и, как человек, много повидавший в жизни и знающий истинную цену людей, произнесла многозначительно:

– Догадайся, что моя режиссерка выкинула? Уселась тощим задом на кухонную табуретку и читает С-крын-н-никова… Ты не знаешь? Историк какой-то. Специалист по «крынкам», наверное… – Аня расхохоталась. – Я покачнулась и уронила пластиковую форму с кубиками льда, так она как зыркнет на меня: я, видите ли, своим нетактичным поведением помешала ей читать «высокоинтеллектуальную литературу».

– Все, моя милая, это последний, забей… Забей это в свою хорошенькую головку! – Ира взяла стакан. – Ни за что не догадаешься, кого я встретила на прошлой неделе. В главном зале ГУМа.

– Чего, чего, толстунчик? – Аня подсунула под руку диванную подушку. – Вахтанга, наверное.

– Кого-о-о? Это еще кто такой?

– Ну, Вахтанг Кикабидзе. Усатенький, в кино играет. Он еще потешно так поет: «Чита дрита, чита маргарита, да!»

– «Чито гврито, чито маргалито» – с филологом говоришь!

– Какая разница! «Людмилу Ивановну ха-а-чу!» – абаж-ж-аю Кикабидзе. Черт бы побрал эту хату, ни одной проклятой удобной подушки здесь нет. Так кого ты встретила в ЦУМе… Ну, в ГУМе, какая разница к фигам собачьим…

– Китлинскую, она шла…

– Это какую Китлинскую?

– Да Вероника Китлинская, ты ее знаешь. Та, что с роскошным бюстом и тонкой талией. Представляешь…

На один день приехала из Петербурга, и мы встретились. Чего ты гримасничаешь? Она же тебе всегда нравилась…

– Знаю, эта твоя Ника – кривляка, она мне тоже как-то попалась. Я сдуру решила подвезти ее до вокзала. Вот едем мы с ней, едем, а в это время мне Манфред звонит, представляешь. Говорит, приехал всего на неделю, скучаю, давай, любимая, быстро, жду тебя в «Праге». Ну, я эссественно высадила Никушу. У нее чемоданчик совсем небольшой, показала, как до метро добежать, даже поцеловала на прощание. Так она, видите ли, обиделась, не звонит теперь, в Питере не захотела встретиться. Питер – это все-таки заштатный городок. Ну, и что – она, Ника, наверное, заговорила тебя, уболтала своими провинциальными байками?

– Вообще-то, Ника не болтушка. Но знаешь, что она мне рассказала. Помнишь, когда мы по Закавказью ездили, там еще была пожилая пара. Валентина Ивановна и Николай Сергеевич. Журналисты в прошлом. Симпатичные очень. Они тогда нашу Нику «княгиней» величали.

– Тоже мне, княгиня захолустная. Такая же, как мой Федечка.

– Неправда, мне нравятся ленинградцы. А Вероника вообще красавица, видная женщина и держится достойно. Не знаю, чем она тебе насолила. Так вот, Николай Сергеевич написал ей, что Валентина Ивановна умерла. Что у нее какая-то болезнь случилась, вот она и умерла. Высохла вся – а весу у нее двадцать пять килограмм осталось, понимаешь? Как это ужасно!

– А мне-то что до этого?

– Аня, отчего ты такая злобная стала?

– Ты выпила, Ира, и несешь, бог знает, что. Ну что еще Ника рассказала?

– Рассказывала о семье, о муже, о сыне. У нее все хорошо, муж работает в Академии, в общем, все благополучно. Рассказывала, что несколько лет назад, еще до замужества, ездила с подругой в Гагры. И там за ней увивался некто Гоча, местный ментовский начальник…

– Знаю я этого Гочу – амбал, красавец, сердцеед. Вообще-то, наглец приличный…

– Так вот, он уговорил ее на лодке покататься, не на катере, а на лодке… Вдвоем понимаешь? – на лодке, и чуть не изнасиловал… Представляешь, стоим мы в центре универмага, а она громко на весь зал вещает: «Чуть было не изнасиловал!», все оборачиваются. В общем, отвел лодку подальше от берега, она так испугалась, что даже кричать не могла. А потом на катере подъехали спасатели, потому что лодка далеко в море ушла, и она пересела к ним…

– Ну и дура. Сказала бы – извините, все в порядке, сейчас вернемся. Я бы такой случай не упустила… За мной ухаживал югослав… по типу этого грузина. Вообще югославские мужчины… Высокие, галантные, усатые. Ручки целует, всю тебя зацелует целиком… Даже мою некрасивую складочку на животе – «ах, какая симпатичная складочка, очень даже желанная складочка». Подожди, подожди… – Аня услышала шаги в прихожей и громко спросила. – Это ты, Оля? Ты что, неужто решила мамашку навестить?

– Да нет, я забыла у тебя кое-что из своих вещей.

– Хорошо, не забудь тогда хотя бы дверь закрыть, забывчивая ты моя! – крикнула Аня.

– Оля пришла? Умираю, хочу посмотреть на твою красавицу-дочь. Ведь я не видела ее… Ах, я свинюшка, смотри, что я натворила, прости меня, Аннушка…

– Да оставь ты, сиди, не дергайся. Тьфу на этот гнусный ковер, терпеть ненавижу… Давай-ка я еще тебе налью.

Ира отстранила свой стакан:

– Я еще и половины не отпила.

– Не хочешь, брезгуешь компанией подруги… Дай-ка мне сигарету!

Ира протянула пачку:

– Страсть, как хочу ее видеть. На кого она похожа?

Анна закурила:

– На Вахтанга Кикабидзе, а может быть – на Гочу Гочаву из Гагров.

– Ну ладно тебе.

Анна дотянулась до пепельницы и поставила ее себе на живот.

– На Федечку, на кого же еще? Вылитый Федя, ген в ген. И дружит с отцом – просто не разлей вода. Папина дочка. Но Федька мой – страшила, а Оля – чистая красотка. Притом, Федор – один к одному его матушка. Придется мне кошку гладкошерстную завести, норвежскую голубую. Чтобы в семье хоть кто-то оказался на меня похож. Куда ни посмотришь – вокруг одни только Федьки…

– Сколько ей, уже двадцать есть? Так же, как и моей. У нее же, я помню, с глазами плохо. Не стало хуже?

– А я почем знаю? Она ничего не рассказывает. Взро-о-ослая… Линзы носит. Раз ночью ходит в сортир, в очко попадает – значит, видит.

Ира обернулась.

– Оля, какая же ты стала красавица, – она поставила свой стакан. – Ах, какие у нас ножки! Ну, ты меня помнишь?

– Как это не помнит? Кто эта тетя, Оля?

– Ну, ладно, мама, дурачиться. Ира Гнатова, вот кто, наша самая знаменитая переводчица, интерпрето…

– Ай, молодец, хорошая девочка! – сказала Ира. – Ну, давай поцелуемся, моя милая!

Оля оценивающе посмотрела на Иру, стала дурашливо чесаться.

– Прекрати паясничать, – сказала Анна.

– Ну, давай обнимемся, Оля, – повторила Ира.

– Не люблю обниматься и целоваться.

Анна скривилась и сказала презрительно:

– Ты, наверное, от своего толстого кавалера.

– Боже ты мой, у тебя есть мальчик!

– Какой мальчик – старый, жирный папик с голдой в два пальца толщиной.

– Во-первых, я из дома. Во-вторых – он не жирный, а большой и могучий. В-третьих, я с ним, возможно, расстанусь. Мы не виделись… недели две, наверное. Съездила с ним в Грецию и хватит. А в четвертых… Отстань от меня, что за привычка – вечно ты, Анна, лезешь не в свои дела. – Оля состроила гримасу, осклабилась и высунула язык.

– Сейчас же прекрати, Ира спрашивает, есть ли у тебя мальчик?

– Есть у меня «мальчик», сорока с лишним лет.

– Нет, правда, это чудесно! – сказала Ира. – Твой друг, видимо, обеспеченный человек. Ты живешь у него?

В глазах Оли не отразилось ни тени восторга, прозвучавшего в голосе «знаменитой переводчицы».

– Нет, Анна купила мне квартиру. А вообще-то, я дружу, с кем захочу.

– Расскажи о твоем друге.

– У него глаза зеленые, волосы соломенные, лицо – красное, пузо – белое, а руки – как две лопаты; глаза завидущие, руки – загребущие.

Ира закусила губу и в полном восторге качала головой.

– Какая же ты прелесть! Как его зовут?

– Амбал Амбалыч!

– Ну, хватит кривляться, Оля! Иди на кухню к Наталье. Пусть она тебя накормит. Ешь, как следует. Посмотри на себя, ты же плоская, как селедка. Хочешь иметь грудь – надо хорошо питаться… А ты, как птичка – чуть клюнула и улетела.

– Мы не прощаемся, Оля, – пропела Ира, – мы ведь еще увидимся.

– Не засиживайся на кухне. Эта режиссерка Наташка – не ровня тебе. Она там у Наташки застрянет на два часа. Будет секретничать. Любит ее. Она же прислуга, а для Оли… будто медом намазана. Зачем ей она? Наталья – просто домработница. Не нашего круга человек. Оля неразборчива в знакомствах. Вообще неразборчива. Для нее, дуры, МГИМО открыто, а она, упрямица, в Плехановку рванула. Занимается танцами. Диско, хастл – разве туда придут мальчики из хороших семей? Что ей так нравится крутиться с плебсом? Теперь этот папик. Я ей квартиру купила, машину подарила, а она: «отстань от меня, мама, не лезь в мою жизнь, не твое дело». С отцом при этом – душа в душу. Как это понять? Вон у тебя девочка – и замуж вышла за мальчика из хорошей семьи, и в аспирантуру поступила, и ребеночка уже завела.

– Зря ты ругаешь дочку. Мне твоя Оля очень даже понравилась. Взрослая, самостоятельная, интересная. У тебя что-то не получается, а ты на ней вымещаешь.

Анна вдруг вскочила, качнулась:

– Дддай-ка твой стакан!

– Хватит, ну, боже мой, хватит уже. Ведь меня ждут в Ассоциации биатлонистов… Как я за руль сяду… Витчанин – очень приличный парень, я не могу его подводить.

– Позвони, отмени встречу, скажи, что тебя изнасиловали в подъезде. Ну, хватит ломаться, давай стакан!

– Не надо, Анечка, нет, нет, нет! Ну, право слово. It’s enough, I’m fed up! Подмораживает, а у меня резина лысая. Если я…

– К чертям собачьим, пусть весь мир замерзнет. Звони подружка-пампушка. Скажи, что беременна, что у тебя схватки. Что ты уже умерла, что сейчас оформляешь свидетельство о смерти, завтра обязательно предъявишь… Ну, давай стакан.

– Ты как вихрь, как ураган! Где мой мобильник?

– Куда-а-а, куда-а-а… забра-а-ался этот него-о-одник? – пропела Анна и, пританцовывая, двинулась с пустыми стаканами в сторону кухни. – Где этот маленький, замечательный, перламутровый, мобильненький телефончик?

Повернувшись спиной к Ире и расставив руки со стаканами, она стала медленно покачивать бедрами, будто соблазняя невидимого кавалера. Ира хихикнула…

* * *

Прошло три с половиной часа после приезда Иры.

– Ты не знала настоящего Беленского, – мечтательно говорила Аня, лежа на ковре в расстегнутой рубашке, в колготках без юбки, закинув одну ногу на колено другой и держа стакан с ликером на голой груди, как раз посредине между двух округлых заманчивых холмиков. – Как он умел смешить меня! Я хохотала до слез. Помнишь тот последний вечер в Планерском, шел дождь, и ребята поставили кастрюли там, где протекала крыша. Мы тогда смеялись, ржали как бешеные, когда эта сумасшедшая Любка выскочила танцевать топлесс в одних прозрачных кружевных трусах, а черный бюстгальтер она держала в руках и крутила им над головой.

Ира Гнатова громко хрюкнула… Она растянулась на диване, откинув голову и опираясь подбородком на подушку, чтобы лучше видеть Анну. Стакан с «Адвокатом» стоял на полу рядом, и она придерживала его рукой.

– Женечка, Женечка, как же ты умел меня рассмешить. И при встрече. И по телефону. Он и письма мне писал. Я хохотала до упаду, когда читала. Из него это просто выскакивало, получалось как бы само собой. Подружка-пампушка, подкинь сигаретку несчастной, всеми брошенной, пожилой женщине.

– Э-э-э, – закряхтела Ира, напряглась и снова рухнула на диван. – Не дотянуться! Извини, мне не дотянуться.

– Хрен с ней, с сигаретой. – Аня уставилась стеклянными глазами в потолок. – Я грохнулась в ванной и сломала предплечье. Он отвез меня в больницу, и доктора наложили гипс, рука на привязи оттопырилась как крылышко.

И он сказал мне: «бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко». Так и сказал – «бедный, бедный гусенок». Какой он был милый, этот Женечка Беленский.

– Чувство юмора, будто только у твоего Жени… У Феди что, нет чувства юмора?

– У Феди?

– Да, у Феди.

– Кто его знает этого Федора. Любит смотреть «Крокодил», «Работницу», смеется. Карикатуры любит. Если не на начальство, – Аня сняла стакан, приподняла голову и отпила глоток.

– Этого мало, это еще не все, – сказала Ира.

– Чего мало?

– Если человек веселый и умеет смешить.

– Как это мало? Это как раз то самое. Что мы с тобой в монашки записались? Живем, Ириха! Надо жить весело, что еще надо?

Ирина захохотала:

– Не, чесна, ты меня уморишь, уже уморила…

– Боже мой, мама моя, ты говоришь, я тебя уморила? А вот он на самом деле был уморительный, до чего же он был уморительный! А иногда – ласковый и нежный, очень даже ласковый. Не липкий и назойливый, как все эти прыщавые студенты. Однажды мы ехали сидячим поездом в сторону Рыбинска. Это случилось как раз перед его поездкой в горы. Вагон не отапливался, и мы укрылись моим пальто. А на мне – пушистые вязаные рейтузы, помнишь, такие серые толстые рейтузы?

Ира кивнула, но Аня даже не обратила на это внимания.

– И вот его рука очутилась у меня на животе. Само так получилось – прямо внутри рейтуз. А он и говорит: «У тебя животик жирненький, но до чего сладкий. Прямо фуа-гра – сломанное крылышко». Но у меня тогда рука уже была совсем целая. А я спрашиваю: «Почему фуа-гра?». «Потому что у тебя белая длинная шейка, как у гусенка, а сама ты такая вкусная – так бы и съел». А потом вошел проводник, подозрительно посмотрел на нас и почему-то погрозил пальцем. А Женя вдруг как закричит: «Выпрямитесь, стойте прямо, подтяните живот, раз уж вы надели железнодорожную форму. Где ваше достоинство? А не можете – идите работать кочегаром!» Вот так он отчитывает проводника… но руку из рейтузиков не вынимает. Проводник вдруг скис, спекся, как говорят, и отвечает так растерянно: «Ну, если все в порядке, я пошел, спите, молодые люди».

После некоторой паузы Аня добавила:

– Конечно, это неважно, что он говорил. Важно – как, это действительно важно.

– А ты своему Федору рассказывала об этом?

– Феде? Вообще-то, он знает о Женьке. Что был такой знакомый. Упоминала, даже фото показывала. Ну, не там, где мы вместе. А Федька… Знаешь, что он спросил? Кем тот работает? В смысле должности.

– А он закончил тогда универ? Да? Ну, и кем он работал?

– И ты, подруга, туда же…

– Ну что ты, к слову пришлось…

Аня рассмеялась. Смех у нее был очень женственный… Звонкий и одновременно грудной и глубокий.

– Женя считал, что он, вообще-то, продвигается по службе, но почему-то в обратном направлении. Перед самой той поездкой в горы он и вообще потерял работу в лаборатории, работал истопником в котельной, потом спасателем на лодочной станции. Много свободного времени… Ему это нравилось, читал разную литературу. Он сказал как-то, что если считать его военнослужащим от науки, то из знаков отличия у него осталась только одна медная пуговица на пузе и следы от погон на обгоревших плечах. Так он сказал.

Аня посмотрела на Иру, та даже не улыбнулась.

– Разве не смешно?

– Почему не смешно? – смешно, – мрачно сказала Ира. – А почему ты ничего не рассказывала о Женечке своему Федору?

– Почему – потому! Этот Федя – деревянный тупица. Ходячая схема, а не мужчина. Вегетарианцем заделался, все свободное время… Капусту, морковку трет. Ему бы только морковь есть – в кролика превратился, скоро глаза красными будут. А ты, пампушка, небось, деловой себя считаешь. Я – невеста, я – невеста! – передразнила она подругу. – Если еще раз выйдешь замуж, никогда не говори мужу о своих увлечениях. Поняла?

– Это еще почему?

– Слушай меня, я плохого не посоветую. Говори, что угодно. Очень откровенно. Можешь даже цинично. Но только не правду. Правду – никогда, ни за какие пряники, даже под пытками. Предположим, ты рассказываешь, что был роман с хорошеньким мальчиком – скажи, что он был слащавым, если с могучим мужчиной, скажи – просто конь, бык-производитель, если с умным, скажи, что мужчина никакой, веселого назови балаболом, поэтичного назови наивным, смелого – развязным, решительного – авантюрным. А не скажешь – муж не простит, будет всю жизнь вставлять тебе шпильки. Выслушает тебя с умным видом, а потом будет пинать и попрекать при каждом удобном случае. Не верь, что он умный. Как бы он ни прикидывался. Не ведись. Держи свою линию. Иначе твоя жизнь превратится в ад. Вот так вот, деловая ты моя малышка. Жизнь прожила, а в мужиках разбираться не научилась.

Ира расстроилась, погрустнела, подняла голову с диванной подушки и оперлась щекой на ладонь руки. Мысли путались, она напрягалась, но ей никак было не разобраться в «мудрых» советах подружки и совсем непонятно, в чем это она так и не научилась разбираться?

– Ты хочешь сказать, что твой Федор на голову слаб?

– А что еще я могу сказать?

– А разве он не умный? – пропищала Ирочка невинным голоском.

– Слушай, давай не будем портить друг другу настроение. Что попусту мусолить? – умный, неумный – пустая болтовня…

– Чего же ты его охомутала?

– Боже мой, Господи, что она такое мелет? Да я-то почем знаю, почему я за него замуж пошла. Говорил, что любит Толстого и Паустовского. Что это его любимые писатели, и они очень сильно повлияли на его жизнь. А потом оказалось, что ни одного их романа не прочел. А любит Николая Островского и Фадеева. То, что в школе впихивали. Вот, мол, написано о жизни настоящих людей. Только бы покрасоваться – «вот это люди, вот это эпоха, потрясающая литература!»

– Тебе лишь бы гадости о муже говорить. Твой Федя – очень приличный человек. А литература эта… Что в ней плохого? «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия». Конечно, прошедшая эпоха, но ведь это наша история…

– Ни черта хорошего в этой литературе нет. Советская пропаганда, вчерашний день, можешь мне поверить, – сказала Аня, потом подумала и добавила. – У тебя хоть работа есть. А я осталась ни с чем. Хоть работа…

– У тебя ведь тоже работа, своя фирма по медицинскому оборудованию. А захочешь – пойдешь в Дорстрой, ты ведь кандидат «дорожных» наук… И вообще умная, все на лету хватаешь…

– Медприборы! Купи-продай, тоже мне дело всей жизни! А дороги… Щебень, геотекстиль, трамбовка, обочины, присадки, асфальт – как романтично! Не то, что у тебя – симпозиумы, совещания, породистые люди, шикарный антураж…

– Послушай, нет, ты послушай меня. Может, все-таки расскажешь ему, что Женя погиб? Не сейчас – когда-нибудь. Не станет же он ревновать, если узнает, что тот погиб.

– А тебе-то это зачем?

– Да ни зачем. Просто непонятно. Какие у тебя могут быть секреты от Федора? Тебе же легче станет.

– Смешная ты моя невинная малышка. «Деловая!» Легче, как же… Будет только хуже. Ну, он, к примеру, знает, что я встречалась с каким-то физиком. Зачем мне говорить, что тот погиб? Ни за что не скажу. Почему я должна ему говорить об этом? Глупая идея – исповедоваться мужу… Особенно, такому деревянному. Он же из меня всю кровь выпьет. Знает, что был когда-то дружок – остряк доморощенный. Если и скажу, хотя это вряд ли, скажу, что дружок заболел и умер, не буду говорить, что погиб…

Ира подняла голову, потерла рукой за ухом.

– Ани…

– Чего тебе, пампушка?

– Почему ты не расскажешь мне, как Женя погиб? Ты знаешь, я никому не скажу… Честно – перечестно…

– Нет!

– Честное благородное, никто не узнает. Я тебя не выдам.

– Я знаю, ты расскажешь Вахтангу Кикабидзе или, в крайнем случае, – Гоче. Встретишь Вахтанга, отдашься – и все ему расскажешь.

– Ну, хватит трепаться, Ани, ты же знаешь – никогда и никому.

Аня села на пол, долила себе ликера. Поставила стакан между ног около ступней.

– Эх, был бы Женька жив… Может, все пошло бы по-другому. Хотя вряд ли. Рассмешить он умел… Но почему-то в жизни у него все шло в обратном направлении… О чем это я? А, да-да, жаль Женечку… Помнишь, он ведь занимался альпинизмом, как все эти чертовы физики. Его подбили братья Гришковичи «сбегать» на пик Коммунизма в Средней Азии. Может, и не Коммунизма, а Социализма, хрен разберет. Братья – крохотные, но сильные и опытные, вот он им и доверился. Еще с ними была женщина-спортсменка. Так вчетвером и пошли. Маршрут не подготовили, группу не зарегистрировали, никого не оповестили… А на третий день подъема началась пурга. Что там у них произошло – неизвестно. Но только после снежного шторма вниз спустились только двое – братья Гришковичи. Через год отыскали тело женщины. А Женьку так и не нашли…

Аня наклонилась головой вперед, крепко сжала пальцами пустой стакан и заплакала. Ира съехала с дивана, подползла к Ане и стала гладить ей голову.

– Бедная моя девочка, не плачь, не надо…

– Разве я плачу? Да, да, понимаю… Зачем я плачу? Это было так давно. Теперь уже совсем плакать ни к чему. Что там за шум на кухне? Ирочка, сходи, посмотри, что они там делают?

– Хорошо, хорошо, я все сделаю. Только не плачь, обещай, что не будешь плакать.

Ира взяла стакан и, пошатываясь, пошла на кухню. Вернулась вместе с Олей. Аня откинулась назад, теперь она уже лежала на спине и сморкалась в платок. Не отнимая платка, спросила у дочери:

– Ну, что – все оговорили с Натальей, всем кости перемыли?

Ира заползла на коленях под стол, тщетно пытаясь разыскать непослушные, вечно исчезающие сигареты. Аня тем временем продолжала:

– Вещи-то собрала, ничего не забыла? Ну, говори, когда спрашивают.

– Я пошла.

Аня скомкала платок, с трудом села, схватила Олю за ногу.

– Дай ногу! Нет, ты сядь, слышишь… Поговори с матерью… Ответь мне. Опять к своему папику намылилась?

– Дался тебе мой папик, что ты знаешь о нем? Это необыкновенный человек… Ну, как тебе объяснить? – все равно ведь не поймешь… Он – человек слова, на него, по крайней мере, положиться можно… А ты все лезешь и лезешь, отстань – что хочу, то и делаю.

– Как же, необыкновенный – толстый, старый бандюган, наглец и проходимец. «Что хочу, то и делаю!» Это я для тебя все сделала.

– Тебя никто не просил об этом. Я не только учусь… В Райффайзенбанке работаю, зарабатываю получше, чем ты в Дорстрое, между прочим… Можешь все взять назад – забирай… Квартиру, машину… Возьми, раз тебе надо. Сожри, проглоти, только не лопни. Довольна? А с папиком моим… Успокойся, его уже нет. Он умер. «Умер» – твое любимое слово, не так ли? Его убили ассасины… Книги читать надо, не в деревне живешь… Он раздулся, как шар, и улетел… Короче, считай, что он для меня умер, довольна? – Оля выдернула ногу и выбежала на лестницу, хлопнув дверью.

– Конечно, я довольна, что мне делать? Всем, всем довольна. Я ведь для тебя, дочка, лучшего хочу. Ты же Бакширова, черт бы тебя побрал, ты должна жить достойно… Как положено Бакшировым. Мать для тебя не авторитет, для тебя авторитет служанка… деревянный папа, из которого я сделала человека, – кем бы он стал, если б не я? Тебе нужны эти дети люмпенов с танцулек, бандюганы-качки. Люмпены и дебилы, босяки и холопы. Недаром говорят: «холопское хамство». Твой папик – тот же люмпен, режиссерка – люмпен. Разве они в состоянии что-нибудь сделать сами, придумать, организовать? Им все: дай-дай-дай – мало, дай еще! Отнять и поделить… Тьфу-у-у! Она меня не слышит. Ушла… Кому нужна эта ваша демократия? Избирательное право надо оставить только тем, кто своей головой сумел чего-нибудь добиться в этой жизни… Мать родная уже не авторитет ей. Брось-ка мне сигарету, Ирочка! И давай еще выпьем.

Ирина подала сигарету.

– Оля – прелесть. Нет, ты только подумай – как она об этом папике – необыкновенный человек! Амбал Амбалыч! Глаза завидущие, руки – загребущие, – вот это фантазия! С характером девочка.

– С характером, да не в ту сторону характер этот. Сходи на кухню, налей нам. А лучше возьми всю бутылку. Не могу я туда идти, там противно так пахнет вареной курой… И не хочу я эту Наташку видеть. Тоже мне, режиссер. Так у нас везде – никто не хочет делать обычную работу. А говорить и руками по воздуху разводить… мы все мастера.

* * *

В половине двенадцатого зазвонил телефон.

– Алё, алё! Это ты, Джей? How are you? Черт бы тебя побрал, чертов ирлашка, мне спать пора, – а ему что до этого? – у него на три часа меньше, ему в самый раз, ему поболтать захотелось, языком почесать. What do you want? We have discussed already everythings. Ах, ты соскучился, мерзавец, ты понял, что ошибался? Конечно, ошибался! Ты осознал, хочешь, чтобы я стала полноправной хозяйкой особняка в Эспоме? Делаешь мне предложение? Well! I’m coming back. Приму ли я твое предложение? I’ll have a look, it depends… I’ll see your behavior… Черт побери, скотина, согласился все-таки. Очнулся… Долго не понимал своего счастья, а теперь понял, наконец… Конечно, вернусь. I’ll take a fight and immediately call you! Kiss you, my darling! Ну погоди, Джей. Побегаешь теперь, теперь-то я с лихвой отплачу за это твое «не входит в мои планы». Погоди, погоди. Стану миссис Уорд… Попробую еще и до Майкла добраться… Ну, конечно, не до принца, – кишка тонка – а до Нордингтона… – почему бы и не попробовать?

Аня почему-то опять заплакала, размазывая по лицу слезы и остатки боевой раскраски. Отчего эти слезы?

Все теперь хорошо! Анна успокоилась, привела себя в порядок, сняла трубку и решительно приступила к делу:

– Значится так, Федя. Ты уже дома, вернулся-таки? Рраз-два – левой? На такси? Да мне-то что? – будет сейчас, как маленький, все подробно объяснять… Молодец, молодец, Федя! Приеду утром… Собери мой чемодан. Все вещи, ты знаешь, что надо. Ну, конечно – не один чемодан, два больших чемодана! Куда, куда! Завтра приду и сразу полечу в Англию. Новый контракт, дурачок, – на несколько лет. Разберусь на месте – отпишусь, по скайпу поговорим. Буду вице-президентом фирмы… С фактическими правами президента. Вице-президент – но круче, чем президент. Кто от такого контракта откажется? Возьми мне билет на завтра… Ты сам и купишь. Виза есть. Как обычно, ты знаешь – бизнес-класс… Отвезешь в аэропорт. Так, нечего хныкать. Мне тоже нелегко, я же не плачу. Потерпи, я приеду через полгода… В отпуск. Смотри, чтобы здесь все было в порядке. За тебя я спокойна, ты все сделаешь правильно. Да, потерпи… В крайнем случае – любовницу заведи. – Как же, этот мозгляк даже на такую безделицу не способен… – Шутка. Ну, хватит, Федя, ты сам знаешь – так надо.

Аня рыгнула и продолжила.

– А вот Оле придется помочь. По-мочь, засранец… Ну, ладно, извини, погорячилась; не выступай – это фигура речи такая… Ты с ней, с Олей, – душа в душу, вот и помогай… Все говорите и говорите друг с другом, ля-ля – тополя. А надо реально помочь девочке. Как чем? Избавить, например, от папика толстозадого. Не серди меня – все равно сделаешь, как скажу. Свяжешься с Василь Василичем. Ну, тот, к кому ты меня всегда ревновал. Я же не виновата, что нравлюсь ему. Я вообще нравлюсь мужикам… Да, он из каких-то органов. Не из ЧК. Контрразведка, наверное, или что-то в этом духе. В общем, скажешь ему, что надо поработать по Олиному папику. Он сам знает, что надо делать – найдет компромат, свяжется с кем нужно… с его женой, с органами, если потребуется… сообщит, что папик не дружит с законом – это самое простое, нарушения всегда найдутся… А может, и скелеты в шкафу… В общем, он умеет все это по-тихому обтяпывать. Федя, не серди меня. Уже поздно, я очень устала, слушай, что тебе говорят. Я не плачу, это нервный тик… Никаких расчетов. Мы с Василь-Василичем свои люди. Скажешь, что Анна вернется с туманного Альбиона, рассчитается натурой. Какой ты, Федька, распущенный – шучу я. Просто фигура речи… В ресторан с ним схожу, например. Причем, за его счет. Понял, дурашка? Вообще-то, я надеюсь на тебя. Чтобы все было готово, когда приеду… Ну, целую, до завтра. А Олю береги. Я тебе за Олю голову оторву. Кстати, ты пробовал когда-нибудь фуа-гра? Дурак! Ты даже не представляешь, как это вкусно. Почти так же вкусно, как быть моим мужем. Не понял? Тебе еще нравится спать со мной, болван, или уже все равно? Ну, так это почти так же вкусно. Гуд бай, мой друг, гуд бай! Когда умо-о-олкнут все пе-е-есни, которых я-я-я не знаю…

* * *

Опять зазвонил мобильник. Анна очнулась, посмотрела на часы: начало девятого… Не утро, еще вечер… Что-то я не поняла… Приснилось, что ли про этого рыжего? Тьфу, даже вспоминать противно! Ира Гнатова спала на диване, уткнувшись лицом в подушку. Аня в темноте пыталась нащупать туфли – безрезультатно. В одних колготках, раскачиваясь, медленно и торжественно она двинулась в сторону истерично взвизгивающего телефона. Свет не включала…

– Алло… М-м-муженек аб-бъявился. Нет, я на работе… Слушай, я не могу отсюда выехать, придется здесь переночевать. У нас есть служебные ап-п-партаменты. Приехала Ира Гнатова, она загородила выезд, а ключ… Видимо, уронила в грязь. Мы двадцать минут ползали в снегу – ничего не нашли. Кому я десять минут пытаюсь что-то объяснить? Конечно, я забрать тебя не смогу, сам, сам… Добирайся, как можешь. Водителей отпустил? – вот это зря! А что, товарищи по работе не могут подвести уввважаемого замначальника отдела министерства? Вовка с Артемом, например. Ах, вот как – жаль, жаль! Знаете, что, мальчики, те шеренгой – раз-два-левой, левой! А ты – за командира… Острю? Ничего я не острю – нервный тик, у языка тоже бывает нервный тик, в общем, на нервной почве – хватит рассусоливать, отбой, мой милый, чао-какао!

Аня не совсем уверенным шагом возвратилась к окну, нашла бутылку, вылила остатки в стакан, вдохнула, выпила залпом, вздрогнула, передернула плечами – бр-р-р! – и плюхнулась на кушетку.

Кто-то включил свет, Аня очнулась.

– А, это ты, Натахен? Ужин будет чуть позже, что-то я не в форме.

Высокая, голенастая Наташа стояла в двери, свет освещал ее сзади – то, что делалось в столовой, Наталье было видно не особенно отчетливо.

– Ваша гостья уже ушла, Анна Дмитриевна?

– Нет, пока – она, похоже, тоже не форме. Так что по-позжее… и на двоих. Я имею в виду ужин. А может, и не будет ужина.

– Да я спросить хотела. Моему мужу нельзя переночевать здесь? Ему завтра на работу можно не так рано, как обычно, а погода – сами знаете, хуже некуда. Мы в моей комнатке разместимся… Без проблем.

– Не поняла, а где он, здесь на кухне? У вас, Натхен, все без проблем, никаких на хрен у вас нет проблем.

– Так что – нельзя?

– Нет, нельзя. Что у меня гостиница?

– Не поняла.

– Чего тут понимать? Ему ночевать здесь нельзя. Потому что это моя квартира. Квартира, а не гостиница.

Наташа застыла, она, видимо, ожидала другого ответа.

– Хорошо, Анна Дмитриевна. Как скажете, – задумчиво сказала она и удалилась на кухню.

Анна повернулась в сторону прихожей. На пороге лежал одинокий Олин сапог. Видимо, выпал из сумки, когда Оля вырывалась из объятий матери. Анна подняла его, долго рассматривала, потом с силой швырнула в сторону выхода. Сапог глухо ударился о косяк и шлепнулся на пол прихожей. Аня включила в столовой свет и долго держалась рукой за выключатель, будто боялась упасть. Так она простояла минуту, уставившись стеклянным взглядом на свой мобильник, потом отклеилась от выключателя, торопливо взяла телефон и села в кресло.

– Оля, ты уже дома? Сегодня одна, не пошла к своему папику? Вот это правильно. Да знаю я ваших папиков. Всё самоутверждаются. Этот твой… Чтобы сказать потом друзьям: «Ездил на Родос с малышкой на двадцать лет младше меня». Небось, как и все бегает в клуб «Сто пудов», не знаешь? – ну, где за умеренную плату можно взять невообразимую толстуху. Ему баба нужна в сто пудов. Или десять по десять. Не такая же тощая селедка, как ты. Да еще и злобная. Ишь, как на мать бросаешься… Думаешь, я тебе плохого желаю? Твой папик – такой же люмпен, как и твои прыщавые мальчишки на танцульках. Чего ты туда таскаешься? – балерины из тебя все равно не получится. И от папика твоего тоже ничего хорошего не дождешься. Разве что дурную болезнь подхватишь. Лучше бы он умер. А ты не злись… И не кричи. И нечего рыдать, мать тебе дело говорит… Я хочу, чтобы ты счастлива была… Чего молчишь? Бросила трубку, стерва!

Анна потушила свет, стала у двери в освещенную прихожую, долго смотрела на сапог дочери, потом рванулась к нему, за что-то зацепилась, упала, ударилась рукой о косяк. Вначале боли не почувствовала. Внезапно боль охватила всю ее руку – от кисти до плеча, как тогда в молодости. Не вставая, она вытянулась вперед, схватила сапог, судорожно прижала его к себе. Кашляла, икала, плакала, слезы ручьем лились на пыльное кожаное голенище.

– Бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко! Бедный гусенок! – повторяла Анна снова и снова. – Бедное фуа-гра – сломанное крылышко!

Поставила сапог у стены – аккуратно, подошвой вниз, вытерла рукой пыль с голенища. Снова прижала сапог к себе, гладила и целовала светло-серое голенище. Почему она все бежит куда-то, не может остановиться? Когда это все кончится? Ну, дал ей разворот Джей. Обидно, конечно… Что ей этот Джей… Ирлашка никудышный… Ничего-то она к нему не чувствует. И никогда не чувствовала. Наташка, режиссерка, – приличная, интеллигентная – чего на нее бросаться? А Оля… Дочка ведь… Пытается своим умом жить. Ну, не хочет она, как я. О Феде и говорить нечего. Все-то я его грязью… А он видит и понимает. Золотой человек… Любит меня, принимает такой, какая есть. Взбалмошную, с капризами, закидонами… Кто еще такую терпеть будет? И что это за речь у меня, откуда это все взялось? – будто продавщица из сельмага… Пошатываясь, вернулась в столовую, стала будить Иру Гнатову.

– Что? Кто это? – Ира резко поднялась и села на диване.

– Слушай меня, Ирочка, дорогая, – Аня шептала, сбивалась, всхлипывала, снова повторяла. – Слушай меня… Помнишь наш первый вечер в университете? Первый вечер… Маринка, моя тогдашняя подруга, сшила мне платье из матрасной ткани. Сделала складочки на красных полосках и прострочила… Получилось: будто марлевка в рубчик… И по фигуре так подогнала, и стоечка, и погончики… Эта моя тезка, Анька Камозо, которая считалась первой красавицей курса – она пришла в красном платье, размалеванная, как кукла… с ярко-красной помадой… За ней тогда увивались Жариков и Батурин, баскетболисты из команды мастеров… А Батурин – еще и боксер! Оба – дубины безмозглые. Выступали – красовались, все для нее, для Аньки Камозо. А она глаз на мое платье положила, да так напирает, и говорит мне очень нахально – мол, марлевка из Франции, зачем тебе она? – куплю за тридцать баксов. Тогда это считались деньги ого-го, будь здоров! А я ей… как врезала – не расстанусь с платьем ни за какие деньги, вот и все! В тот вечер я всем мальчишкам нравилась, а девки завидовали. Тогда и Женька, он уже работал, на вечеринку прибежал. Целовались в вестибюле, он мне в сто раз был милее, чем эти «центровые» Жариков с Батуриным. А Камозо напоследок сказала мне, что платье старомодное и таких платьев уже никто не носит. Я вернулась домой и весь вечер проплакала, не знаю отчего. То мне казалось очень обидным, что платье немодное, а то – наоборот, чувствовала себя счастливой от того, что все на меня смотрели на вечеринке, и Женька мне очень понравился, – Аня схватила Иру за плечо, встряхнула раз, другой, встряхивала несколько раз и спрашивала умоляюще. – Ира, Ирочка, я была тогда хорошая, ну скажи – правда ведь – я была тогда хорошая?

Казалось – на всю квартиру, на всю лестничную площадку, на весь слякотный, заснеженный и заледеневший новый московский микрорайон разносился истерический крик, переходящий в пьяное рыдание:

– Ну, скажи… Скажи, Ирочка… И-и-р-рочка! Правда ведь? – ведь я тогда хор-р-р-о-ошая была?

* * *

В половине двенадцатого вновь зазвонил телефон. На самом деле, не во сне. Но это был Джей. Как в том сне.

– Ани, дорогая, я бы хотеть you быть host мой castle.

– Соизволил, мерзавец? Вот так-то. Заруби себе на носу – Бакшировы всегда добиваются своего.

Джей ничего не понял, он ведь почти не говорил на русском.

– What is мерзантайбл? No difference! Хорошо, хорошо, дорогая! No сомневаться – Джей сделать всё тот, что Ани хотеть…

 

Помогите Гиви Касрадзе

Рассказ из шестидесятых

Ну что, застрял? Давай подтолкну. Раз, два – взяли! Сейчас я покачаюсь на передке. Давай! Давай… Ничего не получается. Ай-я-яй, ночь ведь уже, мороз. Что же делать? Надо машину останавливать. Эй, фиатик, помоги соотечественнику. Не остановился, поехал дальше. Нет, все-таки остановился. Думаешь, он подойдет? Подходит действительно. Троса нет. Ни у кого нет троса. Говоришь, тут нужен трактор? Ну, не унывай, водила, пойдем со мной – турбаза совсем недалеко. Там много машин.

Маленький худенький человечек с усиками щеточкой заявляет, не выходя из газика:

– Какой машин? У мэня самый лучший машин.

– Но надо же тебя вытащить!

– Я нэ пойду, холодно, я нэ одэт. Иды сам. Скажи, Гиви Касрадзе застрял, из управления, мэня все знают… Гиви Касрадзе.

– Не гуди, не гуди! Я сейчас там буду, все сделаю.

Иду к турбазе. На лужах – белая ледяная корочка, на траве изморозь. Поздний час, на турбазе все веселятся – туристы, местные. Первой встретилась девушка из столовой.

– Там на дороге Гиви Касрадзе застрял.

– Какой Гыви? Какой Касрадзе? Ничего нэ понымаю, что ты говорышь, – девушка испуганно прижала к себе бутылку водки и исчезла.

Следующий. Пьяный шофер.

– Там на дороге Гиви Касрадзе застрял.

– Нэ знаю я ныкакого Гыви Касрадзе. Ты выдышь, у мэня машин какой? Нэ говори, что она большой. Запорожец проходыт, а моя машин буксуэт. А грузовык тот – это не мой. И шофер его совсем пьяный. Да что ты пристал ко мне со своим Гыви Касрадзе? У мэня троса нэт. У грузовыка нэ буду брать, он нэ мой. Ну прыстал ты ко мнэ с тросом – подем в подвал. На тэбэ трос – тащи своего Гыви… Тащи, тащи. А я нэ пойду – сказал тэбэ. Гдэ начальство найти? Нэ знаю…

В столовой в полумраке льются рекой вино и застольные речи. Директор:

– Кто такой Касрадзе? Ну да – ночь, надо помочь человеку.

Подходит еще один шофер.

– Гиви? Касрадзе? На «козле»? Застрял? Конечно, знаю. Я пойду ему морду набью. Он вчера Лаврэнтию подфарники помял. А-а-а – из управления! Тогда нэ пойду бить морду.

– «Козел», говорышь? – подключился к разговору директор. – Из управления, знаю, знаю. Надо помочь человэку. Обязатэльно поможем. Сейчас.

Садится за стол, слушает застольную речь.

– Ну вот, вы все полчаса уже говорите, и никто палец о палец…

– Я же сказал – обязатэльно помогу, подожды нэмного. Ты же выдэл – я сказал ему, шоферу… Он нэ слушается.

Снова обращаюсь к шоферу.

– Ну, я сказал – помогу, хочэшь вына? Дался тэбэ Касрадзе, он что тэбэ – родствэнник, сват, брат? Подожди, сейчас последний тост…

…Что ты думаешь, у мэня душа за Касрадзе болит мэньшэ, чем у тэбя? Он же там замэрзаэт, бэдный Гыви, как поларнык на льдынэ. За здоровье Гыви!

Нэт, нэ бэспокойся, ыды сэбэ спокойно. Вначале я должэн сдэлать свое дэло. Выдышь, только сейчас с дэвушкой познакомился. Посмотры какая: брючкы бэлэнькиэ, блузка бэлэнькая, сама тоже бэлэнькая.

– Павлык должэн сдэлать свое дэло, ты его обыжаешь. А Касрадзе очэнь надо помочь, – объясняет кто-то из участников застолья.

– Ладно, ладно, с дэвушкой поэду. Я этого Касрадзе ногтями выцарапую. Вот она идет уже.

Садятся в машину. Слышен истерический смех девушки, переходящий в пьяное рыдание.

– Куда, куда ты поехал, да не в ту сторону! Уехал. Бедный Касрадзе.