Каждый может получить свой Рудис

Двойная жизнь Гарика Хадеры

Гарик следил за собой. Сегодня суббота. Спешить некуда. Тщательно обработал ногти на руках. Осмотрел пальцы ног. Тоже кое-что подправил. Гарик не ходил дома в трениках с вытянутыми коленями, как это делали многие в середине шестидесятых. У него был тяжелый махровый халат. Израильский. А может, и бельгийский. Но уж не советского производства, это точно.

Подошел к трюмо. На него смотрело интересное, немного капризное – немного женственное лицо. Хорошо очерченные чувственные губы, причудливый изгиб бровей. Рейсфедером как щипчиками аккуратно выдернул из бровей пару волосинок, выбившихся из ряда, и длинную волосину, выросшую на ушной раковине. Маникюрными ножницами аккуратно выстриг пучки растительности в ушах и ноздрях. Вытащил новое лезвие безопасной бритвы «Нева». Станок, хромированный стаканчик для мыльной пены и помазок остались у него от погибшего на войне отца. Побрился, подправил виски. Освежил лицо одеколоном «Шипр», непременным признаком элегантности того времени. Гарик знал, что этот аромат кружит головы юным красавицам. Осмотрел себя в зеркало: ни одного пореза – высший класс! Кожа чистая – ни угорьков, ни хотимчиков. Эх, причесочка уже поредела, рановато! А какой был в свое время кок!

По советским меркам Гарик считался франтом. На работу одевался с иголочки, но строго – длинный галстук, скромный, без пирамид и жирафов, и костюм фабрики Володарка. Когда был чуть моложе, слыл «стилягой» – на вечеринки и танцы ходил в шузах на толстенной белой или желтой подошве, в широком на-два-размера-больше твидовом пиджаке, в брюках-дудочках. С возрастом постепенно становился консервативнее в выборе облачения, тем не менее, в его одежде всегда было что-то, о чем можно сказать – одет не как все. Импортная фланелевая рубашка без стойки, брюки на молнии, а не на пуговицах, а если не брюки, то джинсы. Последние появились совсем недавно, покупали их только у фарцы. Никогда не надевал на икры резинки для поддержания простых трикотажных носков. Доставал через знакомых (в магазинах такого не было) импортные носки, которые сами держались на ноге. Не носил «семейных» трусов, платинированного или байкового белья. Нижнее белье покупал у фарцовщиков, а зимой, за неимением теплых импортных кальсон, старался обходиться без них. В мороз – перебежками, от парадной до трамвая, от трамвая до проходной своего Гипролака. К подружкам и их одежде он предъявлял такие же высокие требования, особенно – в смысле белья. Так что девушке было непросто угодить этому доморощенному франту. И не только бельем. Потому, наверное, до сих пор и не нашел себе подходящей спутницы жизни. Он стремился не только хорошо одеваться, но и жить, как он говорил, «красиво». Любил, чтобы дома ему изыскано сервировали стол. Ложки, вилки, ножи должны быть только серебряными, сам старался есть в соответствии с правилами этикета. Раздражался, когда домочадцы неверно, по его мнению, пользовались приборами. На столе обязательно должны быть бумажные салфетки, даже если он заскакивал домой на минуту попить чай. Бумажных салфеток в доме всегда было много. Ведь в то время в стране победившего социализма не выпускалась туалетная бумага, в дело шли салфетки – не пользоваться же газетой как все. Раздражало его и отсутствие в аптеках ассортимента изделий номер два. Перед самыми наиважнейшими свиданиями приходилось опять идти на поклон к фарце и раздобывать что-то поэлегантней.

Гарик был неглупым человеком. Понимал, что он немного нарцисс, а вот брутальность в его облике начисто отсутствует. Дожил – еще немного и засветится тонзура. Для него это станет полной катастрофой. Был бы брутальным, пожалуйста – короткая стрижка, и никаких проблем. Придется в будущем завести усы. И в себе надо как-то понемногу воспитывать, растить брутальность. И воспитывал, и растил. Поэтому часто говорил нарочито грубо, резко, раздраженно, хотя на самом деле был человеком скорее мягким и ранимым. А вот раздражительность, пожалуй, была вполне в его характере.

– Лёля! Ты дашь мне завтрак? – закричал он, не выходя из комнаты.

Лёля – мать Гарика. Он называет ее – или по имени, или по имени отчеству – Еленой Максимовной. Мамой – только, если очень рассердится. После войны осталась Лёля без мужа, без родственников, одна с подростком на руках. В Ростове-на-Дону. Узнала, что в Ленинграде ее двоюродный брат Леонид Львович только что развелся. Детей нет, хвостов нет. Инженер. Скромный, застенчивый, приличный человек. Работа есть, заработок – тоже, и жилплощадь впридачу. К тому же собой недурен. Высокий, кудрявый, только худенький очень. За время войны вообще доходягой стал. Активная Елена Максимовна – в Ленинград и враз женила на себе тихого, интеллигентного Лёнчика. Переехала с сыном к нему.

Для неудачливого Леонида эта женитьба стала неожиданным выигрышем в лотерею. Хохотушка Лёля обожала мужа, холила его, лелеяла. Подкормила – Лёня вообще красавцем стал. Умный, застенчивый красавец. Только немного бесхарактерный. «У меня самый красивый муж, – любила говорить Елена Максимовна и обнимала его прилюдно. Лёня застенчиво улыбался и гладил ее редкие рыжеватые волосенки. – А какой добрый, заботливый, какой умный! Ни у кого нет такого мужа».

Многочисленные сестры Леонида, их мужья и дети очень дружили до войны. А после войны – все остались живы – сплотились еще теснее. Жили врозь, их разбросало по разным районам, у каждой семьи – своя комната в коммуналке, но по существу, сохранили «большую семью» своих родителей, ушедших к тому времени в мир иной.

Поначалу приняли Лёлю хорошо. Главное, чтобы брат был с ней счастлив. Очень скоро узнали ее дурной характер. Держалась лисичкой, ласковой хохотушкой. Ей нравилось стравливать родственников друг с другом, передавать гадости – «под большим секретом». Ласковая лисичка, ядовитая змея, наглая притворщица, беззастенчивая врунья – как это все сочеталось в одном человеке? С годами Лёля подурнела – расплылась, волосы стали еще реже, когда-то приятное лицо исказила гримаса постоянного недоверия и злобы. Нашептывала и мужу недобрые слова о сестрах. У того хватило ума не поддаваться на провокации. «Знаешь, Лёля, это мои сестры, они всегда помогали мне, не хочу больше ничего плохого о них слышать». В большой семье знали цену Лёле, но терпели ее. Ради брата.

Леонид не пытался стать Гарику отцом. Относился ровно. Старался помогать. Давал деньги подростку, потом юноше, не жадничал. Да и сейчас редко отказывал пасынку в просьбе. Но в жизнь его не вмешивался. Не поучал, не контролировал. Может, это и хорошо. Гарик почти не помнил отца, а к Леониду относился с большим уважением. Отцом называл редко, чаще – Леонидом Львовичем. Был благодарен, что тот в свое время приютил их с матерью, содержал все эти годы. Сейчас Гарик сам зарабатывал. И давно уже. А в свое время… Лёля в этом своем втором замужестве почти не работала. Инженеры тогда неплохие деньги получали, Леонид один содержал новую семью. Жили по советским меркам достойно, но все равно – достаточно скромно. В меру прижимистому Леониду удалось поэтапно с доплатой поменять свою убогую комнатку в коммуналке на отдельную квартиру, вначале крошечную, потом побольше. Теперь они жили лучше всех родственников. Имели трехкомнатную квартиру на третьем этаже без лифта. В доме времен социалистического конструктивизма на углу Чапаева и Скороходова. Комнаты хоть и небольшие, потолки низкие, но все равно – трехкомнатная квартира! У Гарика – своя комната, у родителей – своя, плюс – гостиная, неслыханный шик по тем временам!

Гарик вышел на кухню. Лёля хлопотала по хозяйству. Муж уже накормлен, теперь твоя очередь – иди, иди, сыночка.

– Лёля, какую гадость ты готовишь. За всю жизнь так и не научилась готовить нормальную пищу, как тебе не стыдно? Ты же не работаешь. Какой едой ты отца кормишь?

– Не нравится? Вот пусть тебя твоя Люда и кормит.

– Люда, в отличие от тебя, хорошо готовит. У нее вкусная пища – не пережаренная, не пересоленная, не переперченная, не сырая… А ты все экономишь, жаришь протухшие яйца и осклизлые сосиски на провонявшемся сале или прошлогоднем маргарине… Зачем ты вообще травишь нас этим маргарином? На родном сыне экономишь? А у Люды всегда все в порядке. И стол она умеет накрыть. И прибирает хорошо. Не то, что у тебя: по углам – крошки, пыль… Немытые тарелки стоят до вечера, пока ты соберешься… Хоть бы мужа постыдилась, вместо того, чтобы сюсюкать – Лёнечка, Лёнечка! – лучше бы дома навела порядок. Если б Люда стала здесь хозяйкой, все было бы чисто и аккуратно, а не хлев как у тебя.

– Далась тебе эта Людка. Не вздумай ее на самом деле хозяйкой к нам привести.

– А чем тебе Людка плоха?

– Кто она такая, Людка эта? Без образования, работает товароведом в каком-то магазине. Канцелярском, что ли? Старше тебя на три года. Коротышка-замухрышка – полтора метра роста. Таких взрослых женщин не бывает в природе.

– Зато у нее все на месте, и мордашка очень даже хорошенькая.

– Что же тебя все так на гоек тянет? И Наташка твоя длинная…

– Я давно с ней не встречаюсь.

– Давно, две недели – очень давно. А Светка? Вчера только к ней бегал. Бегай, бегай, дело молодое, я не возражаю. Не пора ли уже остепениться? Неужели нельзя найти девушку из хорошей еврейской семьи?

– Где же ее найти? «Такую чистую, как мытая посуда, такую умную, как целый том Талмуда». Надо было тогда в Ростове оставаться, а не бежать, задравши хвост, в Ленинград. Там бы нашел.

– Все мать тебе виновата. Захотел бы, так и здесь нашел бы.

– А чего же ты ничего не говоришь тете Вере об ее Борисе? Он тоже все по каким-то не таким девчонкам бегает. «Не-из-нашего-круга». Можно подумать, мы – какие-то особенные. Говорят, собирается на хохлушке из украинской провинции жениться. Я, кстати, знаком с ней – очаровательная девушка.

– Разве тебя можно сравнивать с Борисом? Он младше на четыре года, а вон смотри, всего уже добился. Зарабатывает – аж 250 в месяц, дай бог каждому, а еще на полставки преподает. На днях кандидатскую защищает. Чемпион Ленинграда, спортсмен.

– Я тоже приработок имею. Переводы с английского неплохие деньги дают. Иначе, как бы я мог современно одеваться?

– А на работе? Чем ты занимаешься? Какие-то лаки, краски – стыдно людям сказать. Нет, чтобы – ракеты, космос… На худой конец, – электростанции, мосты… восемь лет работаешь, а все еще старший инженер.

Гарик не любил эти разговоры о работе, тем более – об успехах троюродного брата.

– Ну, хватит, хватит! Несешь, мама, всякую чепуху. Язык-то без костей. Ты не понимаешь, в какой стране мы живем? Куда с фамилией Хадера деться? Будто не знаешь, что мы здесь – люди второго сорта.

– У Боба фамилия тоже не очень – Романов, посмотришь в паспорт – совсем неподходящая фамилия для нашего пролетарского государства, это, однако, не помешало ему пробиться. Ты привык все на кого-то надеяться. Вначале на маму, когда я работала. Сейчас – на Леонида Львовича. Думаешь, я не знаю, что ты у него постоянно деньги клянчишь на новые шмотки?

– Хватит, Лёля, тараторить. Во-первых, деньги Лёне я отдам. А что касается Боба – он в какой отрасли работает? Ракетостроение. А я, куда мог распределиться после Текстильного? Только в Гипроизолятор. Хорошо, что сейчас в Гипролак удалось перебраться. Здесь хоть платят получше.

– Боб хорошо распределился, потому что из Точной механики, потому что у него лучший бал на курсе. А ты в Текстильный пошел в свое время, потому что там конкурса не было. В другой вуз тебя бы с твоими тройками не взяли. А я своей глупой головой думаю, что и в Гипролаке можно неплохо зарабатывать. Только захотеть надо.

– Там, в оборонке, к нашему брату по-другому относятся. А я в этом институте – белая ворона. Хоть сто раз из штанов выскочу, все равно не стану человеком первого сорта. Вон к нам молодой специалист пришел – Слава Проваторов. Три года отработал – и вот, пожалуйста, – руководитель сектора. У него сектор, а я – старший инженер без группы. Потому что он – Проваторов, а я – Хадера! На прошлой неделе объявили повышение зарплаты. Всем повысили, а меня в списке нет. Как же я здесь все ненавижу. Была бы возможность, уехал.

– Ешь, Гарик, ешь. Да не обижайся ты на мать. Я это все говорю для твоей же пользы. Кто у меня в жизни есть? Только ты, да Леонид Львович. Брал бы пример с отчима. Работал честно всю жизнь, не хитрил, не воровал, жил скромно, копил. Вот у нас квартира теперь, у тебя отдельная комната. Жену приведешь, детишки появятся – еще одна комната у тебя будет. Небольшая, но все же комната.

– Надоели твои поучения. Помолчи уже. Неужели необходимо каждый раз объяснять, что происходит? Лучше посуду помой, наша кухня и так свинарник напоминает.

Наступило неловкое молчание. Лёля обиженно громыхала кастрюлями. Гарик пил горячий чай с лимоном. Дожевывая бутерброд с куском докторской колбасы цвета пожелтевшей на солнце бумаги, он вспоминал тот неприятный разговор с начальником отдела о повышении зарплаты. Гарик, конечно, так просто это не оставил, он подошел к начальнику и с присущей ему прямотой и смелостью спросил, почему его нет в списке на повышение зарплаты? Николай Николаевич, руководитель отдела, мягкий, интеллигентный человек, говорил с ним на этот раз очень резко.

– Знаете что, Хадера! Вам хоть раз задерживали зарплату? Нет. Вам хоть раз уменьшили премию? Нет. Вам хоть раз сделали замечание? Нет, нет и нет! А что хорошего вы сделали для коллектива? Ни одну работу вам поручить нельзя.

– А что? Было хоть раз такое, чтобы я с чем-то не справился?

– Вы, Игорь Валентинович, – хороший специалист. Только свою работу делаете вместо недели месяц, вместо месяца – полгода.

– Зато тщательно.

– Не знаю уж, тщательно или нет, а только я вижу, что вместо работы вы все время переводами занимаетесь. И другие тоже видят – не дураки.

– Разве проживет взрослый мужчина на зарплату старшего инженера? Платили бы хорошо, так и не занимался бы переводами.

– Если бы, да кабы… Все по курилкам бегаете…

– Да я не курю.

– Не курите, а бегаете. Обсудите все международные события, косточки всем сотрудникам перемоете. Мне тоже достаётся, будто я не знаю. А при выезде на овощебазу все работают, картофель, морковь перебирают, а вы сидите для галочки, боитесь ручки свои испачкать, вон у вас ручки-то какие холеные, только что лаком ногти не покрываете.

– Да все так работают на овощебазе, только видимость создают. Вы ко мне несправедливы, Николай Николаевич.

– Несправедлив, несправедлив… Я из-за вас чуть выговор по партийной линии не получил, мне это надо? Секретарь парткома приехал на овощную базу вместе с директором и говорит мне: «Что это Хадера вырядился как на танцы. Все работают, а он просто номер отбывает».

– Теперь будете указывать, как надо одеваться? Прошли те времена. Достали вы меня своей пропагандой.

– А вы – меня. Идите, Хадера, и работайте. И мой вам совет – поменьше выступайте, а то попадете под сокращение.

Вот такие довольно-таки неприятные воспоминания посетили ухоженную головку Гарика Хадеры, когда раздался телефонный звонок. Звонила Люда.

Люда – девушка Гарика. Одна из… Часто заскакивает к нему после работы. Иногда остается на ночь. Очень быстрая. Между делом успевает сообразить по хозяйству с десяток разных дел – сбегать за продуктами, что-то приготовить, сделать небольшую постирушку.

– Игорь, не ешь ты мамину стряпню. Разве это суп? Одна томатная паста. Я тебе сейчас что-нибудь приготовлю. Да нет, Елена Максимовна, я сама Игоря накормлю. А что у тебя из грязного? Я знаю, ты не любишь два дня носить одни трусики. Давай, давай постираю. Здесь на загрузку машины не потянет. Я вручную, как раньше. Елена Максимовна, что там у вас со стиркой? И ваше, и что там у Леонида Львовича? Давайте, давайте.

Лёля рада, любит прокатиться на шармачка. Тащит розовые штаны с начесом, нижнее белье Леонида, носки, кухонные полотенца.

Забежит, накормит, постирает, приберет – удобный человек. Гарик принимает все как должное.

– Какие планы на сегодня, Игорь?

– На сегодня? Послушай, Люда, на сегодня ты свободна.

– А как у тебя с обедом?

– У меня есть обед.

– Как с продуктами?

– Да не надо мне ничего, у меня все есть.

– Суббота, хорошая погода.

– Мало ли что суббота, мало ли что хорошая погода. Людочка, я тебе уже все сказал: я сегодня занят.

– Какие могут быть дела в субботу?

– Да, дела. У меня дела.

– А как насчет завтра?

– Завтра? Не знаю, созвонимся. До завтра еще дожить надо.

– Ты, наверное, опять к Свете собрался.

– Далась тебе Светка – это же Эллочка-людоедка. Знает только два слова: «хо-хо!» и «крррасота!»

– И чего же ты за ней бегаешь?

– Слаб человек, Людочка, слаб! Успокойся, я со Светкой не встречаюсь. Ко мне Аркадий приезжает, соученик из Ростова. Город покажу.

– Говори, говори. Ну, хорошо. Со Светой, так со Светой. Все равно она тебя бортанет, как и Наташка. Кто твой характер терпеть будет?

– Ну, а если и к Светке, так что, ты возражаешь?

– Иди, иди. Ищешь себе приключений. Не мальчик уже. На прическу свою посмотри.

– Все, Люда, все. Свободна. Адьё.

«А ведь и правда, кто, кроме нее, будет терпеть мой характер?» – подумал Гарик. В этот раз, правда, он действительно вовсе не собирался к Светлане. Какая разница, однако? Все события этого дня – перепалка с матерью, воспоминания о неприятном разговоре на работе, неуклюжая попытка отшить Люду – проходили как бы мимо него, словно и не его это была жизнь. С одной стороны – вроде, злился, волновался, переживал, с другой – как будто все это происходило где-то далеко-далеко, будто совсем его не касалось.

Надо бы развеяться, встряхнуться. Встретился с Аркадием, вызвонили Лариску, дальнюю родственницу Гарика. Лариске тоже почти тридцать, не замужем, почему не познакомить ее с Аркадием? Провели втроем весь день, болтались по городу, ели мороженое. Пообедали в хорошей кафешке. Говорили о высоком. Лариска любит ходить на выставки, в филармонию, посещает лекции в Эрмитаже и Русском музее. Ой, какая интересная выставка Рубенса, ой, какая интересная выставка Ван-Дейка! А в филармонии… Ах, как Мравинский дирижирует!

Гарика и Аркадия это не особенно интересовало. Их немного смешили эти ахи и охи. Лариска – некрасивая, нескладная, бедра широкие, на лице – толстый слой штукатурки, на губах – яркая помада, при всем при том, что-то в ней все-таки есть, аппетитная женщина, ничего не скажешь. За разговорами об искусстве Лариске трудно скрывать горячий интерес к двум молодым мужчинам. А мужчины, конечно, – «за», почему не потискать любительницу искусств? «Что за милка, просто чудо. Одни груди по два пуда». Маяковский, между прочим. Так что мы тоже культурные да начитанные!

Пошли в кино. Сели в стороне от других зрителей. Великовозрастные балбесы попробовали залезть под юбку Лариске. Та не возражала. Ответила, так сказать, взаимностью. Ручки шаловливые ответили взаимностью сначала одному, потом другому соседу. Потом болтались по вечернему городу. Аркадий был не против «продолжения банкета», может, и Лариска не против, а куда податься, в одну комнату с ее матерью в коммуналке? Погуляли и разошлись. В Советском Союзе, как известно, не было секса. Мужчины посмеялись, вспоминая маленькое приключение.

– Вот, говорят, считается хорошо, если у женщины большие глаза, – разглагольствовал Аркадий. – Глаза у Лариски большие, а впечатления не производят. Может, потому что навыкате? А барышня, вроде, не из робких.

– Какая там робость? Отбреет любого так, что мало не покажется. Ах, ты это имел в виду? Конечно, она давно созрела для личной жизни, даже перезрела. Не хочешь жениться?

– Если б в Ростове, можно было бы подумать. А так… Далеко будет бегать целоваться. И жилплощади у нее всего ничего, считай, что нет. А сам-то ты, что о ней думаешь?

– Да нет, несерьезно это. Не пара мы. Да и не хотел бы я, чтобы личная жизнь – у родственников на виду. У нас знаешь, как? Все обо всем лучше всех других понимают. И на все случаи жизни советы готовы. Армянское радио спрашивают, можно ли изнасыловать дэвушку на площади? Нэт, нэльзя – совэтчиков много. Так и здесь.

Настроение у Гарика было неважное. Попрощался с Аркадием. Вернулся домой. Достал любимые «Двенадцать стульев». Эта книга появилась у него еще в пятидесятые годы, когда считалась запрещенной литературой. Теперь неизвестно, разрешена ли она. Во всяком случае, на полках магазинов и ни у кого из знакомых этой книги не найти. Гарик любил юмор, часто цитировал сценки Райкина: «могет быть, могет быть», «в грэческом зале, в грэческом зале». И словечки из «Двенадцати стульев» тоже. Обычно чтение шедевра Ильфа и Петрова утешало его и примиряло с жизнью. Но не сегодня. На душе тревожно почему-то. Больно уж все в этой книге похоже на нашу теперешнюю советскую действительность. Ничего не изменилось. Хорошо бы сейчас Людку под бочок. Он всегда успокаивался рядом с ней. А сейчас что делать? В последние несколько дней ему снились эти страшные, пугающие сны. А вдруг он станет кричать, метаться во сне? Напугает женщину. Да и как он сможет все это объяснить?

* * *

Кашил проснулся, как всегда, на рассвете. Ощущение, что он – какой-то «таинственный» Игорь, только что, несколько минут назад еще живший в далеком северном городе, постепенно рассеивалось. Вернее, он помнил ту, другую жизнь, но она почему-то отходила на задний план, отстранялась, отступала в какую-то затемненную нишу, будто это был только сон. Вот она здесь – его, Кашила, настоящая жизнь.

Кашил походил по комнате. Да-да, у него теперь комната, удобная мебель, превосходная кровать. Был бы семейным, дали бы еще одну или несколько комнат. Когда три года назад его купила на невольничьем рынке ludi gladiatoriae, ему дали небольшую каменную клетушку без окон. Дверь тоже отсутствовала, свет поступал через дверной проем. А из если-можно-так-выразиться-обстановки – только куча грязного сена на полу. Сколько грязи, низости и жестокости он видел за эти годы!

Рядом с его комнатой лестница на второй этаж. Там живут: ланиста, лекарь, массажист и наставники гладиаторов. Сейчас у Кашила есть окно. Через него виден тренировочный плац в окружении бараков, различных строений, в которых располагаются кухня, samiarium для ремонта и изготовления доспехов, spoliarium – место, куда относят тела убитых на арене, другие строения. Вся территория лудия обнесена овальным забором и находится под неусыпным контролем ликторов – прокуратору Кипроса второй Спартак не нужен. Недалеко от школы – амфитеатр Куриум, где устраиваются гладиаторские бои, а дальше, до горизонта, без конца и края, – ярко-синий массив Mare Nostrum.

Восемь лет назад Кашила взяли в плен его африканские соседи – банту, продали вначале зулусам, потом эфиопам, потом иудеям, народу Книги. Почему ланиста решил купить у евреев низкорослого бушмена? Кашил – крепкий, ладный. Но крошечный! В гладиаторы берут не просто рослых – огромных! Ланиста, толстый старый грек, понимал толк в мунеру, он решил: вот хохотать будут люди – карлик против великана, Давид против Голиафа! К тому же покупка «малыша» у евреев обошлась ему в сущие пустяки.

Его определили в ретиарии. У ретиариев нет ни щита, ни шлема. На левой руке, которая держит сеть, – кожаный рукав и металлический наплечник, защищавший плечо и голову. Из оружия – трезубец или копье, или просто кинжал. Первый бой был с огромным фракийцем, вооруженным щитом и гладиусом. На голове фракийца – шлем с изображением рыбы, железный нарукавник на правой руке, поножи и ремни на ногах. Гладиаторы подсмеивались над Кашилом перед его выходом. Особенно, ауктораты: «Не робей, Кашил, все встретимся в споляриуме». Стадион дружно хохотал, когда крошечный ретиарий появился на арене. Фракиец Нигидий Май вращал мечом, щитом, делал эффектные фигуры и выпады. Зрители ликовали. Казалось, Кашил обречен. Ему приходилось уклоняться, падать, отскакивать и даже отбегать. Зрители кричали: «Не беги, бушмен, сражайся и умирай! Бей его, Нигидий! Жги! Почему он так трусит мечей и ударов? Почему сам не хочет храбро убивать? Почему не умирает с охотой?» Они недооценили выносливость и звериную ловкость лесного человека. Цирк ахнул, когда сеть, брошенная Кашилом, опутала ноги Нигидия. «Не тебя ловлю, а рыбу; убегаешь зачем, фракиец?», – ядовито сказал африканец, рывок – и гигант уже на спине, а Кашил – на его груди, и нож приставлен к горлу. Нигидий просит миссуса. Зрители кричат, поднимают вверх сжатые кулаки, «меч в ножны!», спасают понравившегося им Нигидия.

Потом было много мунеру – с галлами, самнитами, с мурмиллонами. 25 побед. Кашил, известный своим ядовитым языком, никогда не отличался жестокостью. Сколько ему ни кричали ingula!, он ни разу не добил поверженного противника. 9 ничьих. Проиграл 4 раза, но получил «миссус». Только у великого гладиатора Фламма было больше побед. Ну что сравнивать с Фламмом? Зрители четырежды требовали вручения ему деревянного меча, как символа освобождения.

Кашил подошел к бронзовому отполированному зеркалу, покрытому тонким слоем серебра. На него смотрело довольно привлекательное, в чем-то детское лицо с узкими, раскосыми, немного монгольскими глазами и тонкими губами. Редкие волосы на щеках и подбородке. Кожа – светлее, чем у негров, красноватого оттенка. Кашил знал, что «лесные люди» рано старятся и умирают. Не живут дольше сорока лет. Ему тридцать. Выглядит неплохо. Но лицо уже все в морщинах. Немного детское и в то же время – в морщинах, вот ведь как бывает. И курчавая, в мелких колечках копна волос заметно поредела. Кошил следил за собой. Старался всегда выглядеть как золотая монета в шестьдесят сестерциев. Он достал кинжал – единственное оружие, которое разрешалось хранить у себя. Настоящее оружие хранилось в арсенале и выдавалось гладиаторам только перед выходом на арену. Положил на лезвие курчавый черный волос. Дунул – волосок разрезан лезвием на две части. Отлично! Намазал лицо тонким слоем жидкой глины и побрился. Вот это класс – ни одного пореза. Отполировал гладышем ногти рук и ног, пятки – шершавой пемзой. Помылся. Вода всегда хранилась у него в страусовом яйце, оплетенном тонкими кожаными лентами. Как бывший житель пустыни, он понимал ценность воды и следил, чтобы она всегда была в наличии.

Сегодня суббота – свободный день. Нет ни тренировок, ни боев. Мунеру – завтра, а сегодня он свободен. Кашилу разрешалось покидать ludi gladiatoriae. Это ведь остров Кипрос, «медный остров», рабу некуда отсюда бежать. Все равно найдут и жестоко накажут. Кашил долго выбирал одежду. Тогу в городе ему, гладиатору и рабу, носить нельзя. Только на арене. В случае победы, при вручении пальмовой ветви. Он выбрал лучшую тунику с вертикальными пурпурными полосами и разноцветной вышивкой по краям, кожаный пояс, украшенный бронзовыми бляшками с изображением Ромула, сандалии из лучшей кожи. На голову – кожаную ленточку с тиснением. Зашел к повару.

– Все спят по субботам, ты первый, Кашил.

– Спят лентяи. Только и думают, как бы набить брюхо и поспать. А придет день поединка «мунус» – и конец их жирному брюху. Воин должен много тренироваться и мало спать. Дай поесть.

– Это не проблема. Ячменная каша всегда есть. Может, хочешь бобов?

– Я ведь просил тебя приготовить «лесному человеку» личинок термитов или хотя бы пожарить саранчу. И даже дал тебе две половинки сестерция за это.

– Где я найду твоих варварских термитов? А саранчу ловить для тебя я уже стар. Забирай свои полсестерция.

– Давай и вторую половинку, старый хитрец. И корми поскорее этой ужасной затвердевшей ячменной кашей.

– Что-то ты разболтался больно, «лесной человек». На тебя это не похоже.

– Завтра мунус, завтра – великий день «лесного человека». Если римские боги не отвернутся от меня, если мое оружие будет иметь успех, я получу деревянный меч Рудис, я стану свободным.

– Глупец, что ты будешь делать со своим Рудисом? Все равно вернешься обратно в школу. Ты не сможешь жить свободным гражданином, ты умеешь только убивать.

– У меня есть деньги. Куплю дом, женюсь.

– Где ты найдешь женщину, которая согласится стать женой африканца? И чем ты станешь заниматься?

– Буду толмачом. Я знаю языки. Африканские. Латынь, греческий. Иврит. Немного – языки галлов и саксов.

– Знаю, знаю, ты с великаном Саксом не разлей вода.

– Сакс научил меня языку своего племени.

– Ну, иди, раз решил. Не забудь – вечером объявят о поединках на следующий день. Ты должен вернуться до темноты. Иначе, вместо Рудиса тебя ждут колодки и наказание каленым железом.

Кашил бродил по рынку Пафоса. Купил себе лакомства – жареных кузнечиков и личинки муравьев. Надо хорошо подготовиться к завтрашнему дню. Он вспомнил свою инициацию, тогда ему исполнилось двенадцать лет. Кашил дал клятву верности вождю племени. Съел, как и положено, шарик сгущенного млечного сока опийного мака. Танцевал вместе с шаманом и впал в неистовство. Он чувствовал такой прилив сил, что прыгал выше самой высокой пальмы.

На греческом рынке все есть. Купил шарик затвердевшего макового сока. Завтра он съест его перед самым главным сражением своей жизни. Глупые мурмиллоны! Кому из них по силам победить «лесного человека»? Кашил может на солнцепеке часами бегать и сражаться. Он не потеет и не устает. У него самые крепкие пальцы. Ни один богатырь не может натянуть тетиву бушменского лука. И попасть стрелой в глаз леопарду.

Посетители рынка узнавали Кашила. Его приветствовали, с ним шутили, его похлопывали по плечу. Торговцы угощали его вином. Тем не менее, он оставался для них человеком, который торговал своим телом, рабом, гладиатором… Одним словом – второй сорт. Им восхищались с оттенком презрения, которое могут себе позволить по отношению к рабу свободные граждане римской империи. Пусть не патриции, пусть торговцы, пусть даже простые служащие, пусть бродяги, чернь, но – сво-бод-ны-е-граж-да-не! Это он увеселяет их, рискует своей жизнью на арене.

Мимо прошла молодая гречанка. Такого же роста как невысокий Кашил. Он догнал ее, дотронулся до плеча.

– Люда, это ты?

Почему в его памяти возникло это незнакомое имя?

Женщина испуганно посмотрела на него:

– Какая Люда, что ты хочешь? Я не знаю тебя.

Схватила свои корзины и убежала. «Вот на такой женщине ты и должен жениться, Кошил», – сказал он сам себе. Гладиатор направился в район, где можно найти проституток. Обитательниц борделей звали lupae, а сами бордели назывались lupanaria. В лупанарий. Отдыхать, так отдыхать. Незаметный вход с улицы. Женщины принимают на втором этаже, у входа в свои комнаты. Гречанки отказываются его принять. Местные женщины не любят африканцев – ходят слухи, что африканцы могут принести дурную болезнь. Гладиатор зашел в несколько лупанариев. В одном из них у порога комнаты его встретила еврейка с красной свечой в руке. Кашил вспомнил, как однажды один знакомый христианин сказал ему: «Красный цвет – символ стыда и бесчестия». Какой может быть стыд в борделе?

Он обратился к блуднице на иврите.

– Пожалуйста, я не возражаю, – ответила она безучастно. – Мне все равно: с черным или с белым.

Некрасивая, нескладная, бедра широкие, большие глаза навыкате. Лицо набеленное, щеки подкрашены киноварью, глаза обведены сажей. Губы – тоже киноварью, на языке лупанария это означает предложение оральной любви. Завязанный сзади красный пояс, называемый mamillare, поднимает вверх почти оголенные груди иудейки. Груди крепкие, с рельефными сосками. Кошилу захотелось эту женщину.

– Меня зовут Аларра, – сказала она; его именем, однако, не поинтересовалась.

Он дал ей купленный за два сестерция здесь же, в борделе, спинтрий, бордельную марку, на которой изображена поза, в которой клиент хотел бы получить услугу.

– Здесь нарисована поза сзади. Нет уж, эти варварские африканские обычаи нам ни к чему. За этим иди к гречанкам. Если хочешь со мной, давай спинтрий за четыре сестерция и, пожалуйста, делай свое дело, как принято среди иудеев – лицом к лицу. А за два – только лишь оральная любовь.

Согласились лицом к лицу – за четыре. Маленькая комнатка украшена картинами совокуплений. Надпись: «Hic habitat felicitas». Короткое каменное ложе, на котором только истертый соломенный матрас. Любить на таком ложе тесно и неудобно. Кашил постарался скорее сделать свое дело. Не получил никакого удовольствия. Обещанное наслаждение обошло его стороной. Кашил – не из стеснительных. Тут же, при Аларре, помылся, привел себя в порядок. Уходя от проститутки, вспоминал, как часами предавался любовным утехам с бушменскими женщинами, без устали занимаясь делом-угодным-богам-плодородия-и-духам-лесным.

День клонился к вечеру. Вернулся до темноты.

Ланиста Децил Валент вызвал к себе Кашила. Прямая надменная спина, холодное враждебное лицо.

– Завтра бой с Саксом.

– Почему с Саксом? Мы же друзья.

– Ну и оставайтесь друзьями. Завтра венацио. Выпустим на вас зверей.

– Ну и хорошо! Бушмен не боится зверей.

– Вряд ли тебе понравится то, что я скажу. Это будет африканский слон. Огромный самец.

– Разве могут два гладиатора завалить африканского слона?

– Вас будет десять человек.

– Для чего ты это делаешь, Децил? Это же смерть. Ты ведь знаешь, у меня завтра последний бой. Я хочу получить свою пальмовую ветвь, свой круг почета в тоге и свой Рудис.

– Мало ли что ты хочешь, вонючий пигмей.

– Я не пигмей.

– Дай руки.

Старый грек привязал руки Кашила веревками к колонне.

– У тебя свободы больше, чем у любого бойца моего ludi gladiatoriae. Хочешь еще свободы?

Ударил ладонью по лицу.

– Получи свою свободу. Нравится? – насмешливо и злобно сказал он.

Потом взял нож и стал размахивать им перед носом Кашила.

– Пигмей, грязный, вонючий пигмей! Свободы захотел, жалкий карлик? Ему захотелось свободы! Ты еще хочешь свободы, пигмей?

Бушмен ловко уворачивался от лезвия, однако руки, привязанные к столбу, сдерживали его движения, и один раз конец ножа все же чиркнул по плечу гладиатора. Как ни странно, это неожиданно успокоило ланисту. Калечить гладиатора перед боем не входило в его намерения. Он развязал веревки на руках Кашила.

– Ладно, не злись. Это не связано с тобой. Мне предложили хорошую цену за бой «идущих на смерть» с дикими зверьми и африканским слоном. Против слона будут десять человек. Мне надо менять состав. Вы все уже старики. И у меня больше не будет шанса получить за вас такие деньги. А ты вообще боец без будущего, на тебе много не заработаешь.

– А сколько побед я одержал?

– Ты все бегал и бегал. И не прикончил ни одного побежденного. Черни нужна кровь. Или жертва, или герой. Жертва из тебя пока не получилась. Удивляюсь, как ты каждый раз ускользаешь из рук смерти? А герой? Какой ты герой? Шмакодявка… Не нравится? Ну ладно, – «крошка, крошка, девочка-подросток!» – так лучше? Хватит разговоров. Убьешь слона – получишь Рудис. Хотя ты этого и не достоин. Иди к лекарю. Пусть промоет рану, прижжет и помажет мазью. Что на руках, синяки от веревок? Ерунда, это тебе не помешает.

– Как я вас всех ненавижу!

– Ишь, как заговорил. Если бы не завтрашний бой, наказал бы тебя колодками, а то и каленым железом. Иди уже. И поменьше нос задирай. А то передумаю и накажу все-таки – в назидание другим.

Бешенство и злоба душили Кашила. Децил Валент решил поставить бойца на место. Посмотрим, чья возьмет. Я убью слона. Я помню, как мы это делали в Африке. Возьму короткое копье и проткну его сердце. Кашил пошел к Саксу и перед сном долго о чем-то шептался с белокурым гигантом.

* * *

Наутро Гарик проснулся с головной болью. Смутно вспоминал сон. Боже, какая ерунда. Что за чушь мне снится? Надо взять отпуск на неделю и отдохнуть. Успокоить нервы. А это что? Почему-то простыня в крови. На плече неглубокая рваная рана. В точности такая же, как у Кашила. Запястья – в синяках и кровоподтеках. Отчетливо, реально до боли, ощущал он веревки, стягивавшие и терзавшие его руки прошедшей ночью. Что бы это значило?

Весь день Гарик ходил как потерянный. О порезе никому не сказал. О странных снах – тем более, никогда никому не говорил об этих снах. В голову лезли навязчивые мысли. Завтра – последний бой, завтра все решится. Что решится? Чушь какая. А порез? Где я вчера мог порезаться и почему не заметить этого? Откуда синяки на руках? Какой-то заскок. Ничего такого не могу припомнить. В голове стучало – завтра все решится, завтра все решится. Он не мог отделаться от этой мысли.

Был очень тихим за завтраком. Лёля удивлялась: «Гарик, ты не заболел? Сам на себя не похож». Зашел в комнату Леонида. Долго расспрашивал его о НЭПе, о довоенной жизни, о войне. Позвонила Светка.

– Светка, до чего же ты глупа, заполошная моя, просто курица безмозглая. Тебе богатенький нужен. Тот, кто умеет гешефт делать. А у инженера, откуда деньги могут взяться? Нет, и не будет.

Не ругал Гарик подружку, не хамил, вежливо так попрощался. «Ах, Светка, Светка! Не нужен я тебе, – подумал он. – Да и ты мне, глупышка, тоже никак не нужна. Но какие ножки! И нижнее белье – трусики, лифчики, комбинации – все высший класс! У Людки, правда, тоже ничего». Людке позвонил сам. Сказал, что настроение неважное и чувствует себя не очень. «Сегодня я, Людочка, хотел бы побыть один. Извини». Погода была дождливая. Надел плащ, шляпу, поднял воротник, пошел гулять под гнилой ленинградской моросью.

Зашел к «тети-Вериному» Бобу. Тот жил в коммуналке в одной комнате с родителями. Борис, как всегда, работал – гонял какие-то формулы. Что-то считал, записывал.

– Творит, – с завистью подумал Гарик. – У него всегда было хорошо с математикой. Боб – человек рациональный, а я, видать, – иррациональный.

– Заходи, Гарик.

Борис немного удивился приходу Гарика. Они виделись редко, только по праздникам или семейным торжествам за общим столом. Сам Гарик до сих пор ни разу не заходил. Поговорили о том о сем. Ничего не значащий разговор.

– Вот я книжку принес «Двенадцать стульев». Не читал? Бери, дарю.

– Спасибо, Гарик. Да вроде с этим уже нет проблем. Ильф и Петров издается, не то, что в пятидесятые.

– Ну, не хочешь насовсем – возьми почитать. Потом вернешь. Пожалуйста, читай, сколько хочешь, возвращать не-к-спеху.

Гарику было не по себе. Бесцельно бродил он по городу до наступления темноты.

Опять это проснулось в нем. Вот оно, нечто! Мысли роились, копошились в его голове, с кровью и стоном переползали одна через другую. Было что-то фатальное в их непрерывном, мучительном и напряженном движении. Он не понимал, что происходит у него внутри, во втором, выросшем как инородная опухоль в голове, враждебном и неподвластном мире. Голову, грудь, сердце стягивала, сжимала тяжелая, медленная сила. Она не расходилась волнами, а билась в нераспутываемом, туго стянутом клубке. Внешний мир пожух, сжался и побледнел. Он постепенно отодвигался, удалялся расходящейся сферой и таял, теряя очертания. Гарику казалось, что он уже в стороне, вне этого мира. Нет, нет, он не станет поддаваться… Силы и злость борьбы не покидали его. Оглянулся по сторонам и увидел все, что было рядом: город, асфальт, стекла, шершавую, бугристую, блестящую воду, незнакомые лица прохожих.

Вдруг что-то произошло. Кровь хлынула к лицу, и прежде, чем он осознал, что все-таки случилось, страх уже пылал в каждой клеточке его тела. Почему ты так испугался, чего тебе вообще бояться? Не будь кисейной барышней, вперед, догони, надо догнать этого человека. С надменной прямой спиной. Холодного, неприступного. Враждебное лицо затянуто непроницаемой пеленой. Черный жесткий плащ не изменил его.

– Кого? Кого не изменил, кого он напоминает? Ланисту Децила Валента из вчерашнего сна?! Почему он не оставляет меня?

Незнакомец оглянулся, его взгляд блеснул осмысленно, насмешливо и злобно. Завернулся в плащ и слился с толпой. Гость из других миров, может быть, из преисподней? Вряд ли. Исчез, но будет следить… Чтобы «жаркое» не испортилось…

Что за ерунда! Не будь ребенком. Кто может в это поверить? Это ведь только сон, твой собственный сон. Децил Валент! Надо же такое придумать! Мои собственные видения. Меня же и пугают. Видимо, устал. Надо отдохнуть… На море, на море…

Он уже не мог сказать, что было сном – школа гладиаторов, грязь, низость и жестокость, то, что он видел во сне каждую ночь, то, что увидит сегодня, этой ночью, или сон – это его жизнь, всегда довольно приятная, довольно легкая, довольно скучная и одинокая. С однообразной работой, тошнотворными переводами на заказ. С бесконечной погоней за новыми юбками. Со смятыми постелями и запахом пота девушек, у которых, как правило, был один общий недостаток – они не умели хорошо мыться. Это тоже сон – моя довольно одинокая жизнь, маленькая каморка, в которой я заключен вместе со всей своей суетой, крошечный блошиный, местечковый мирок, в который врывались вначале сны, цветные, путанные, потом и люди из этих снов – Децил, повар, Кашил, гречанка с рынка, странная иудейка Аларра…

Вернулся домой. Завтра все решится. Опять эта дурацкая мысль. Завтра на работу – вот правильное умозаключение. Хотя, честно говоря, тоже настроения не повышает.

Как быть с плечом и руками? Как это объяснить? Настойчиво твердил сам себе старые аргументы: наверное, возился где-нибудь с приятелями, потом забыл. Он был издерган этими мыслями и выкручен, как мокрое белье. Рухнул в постель и в изнеможении заснул.

* * *

Проснись! Откуда-то издалека мысль с тиканьем регистрировала, что язык незнаком, что обстановка непривычна, непонятно, что это за страна, но тело и голова ориентировались и понимали все, что происходит. Он без удивления оглядывал незнакомые предметы, людей, с первого взгляда узнавал их, как будто он уже владел каким-то древним знанием, давно знал этих людей и сейчас встречался со старыми друзьями. Он находился в подвале с каменными стенами, низкий потолок перекрывали огромные бревна. Лежал на клочках вонючего сена недалеко от каменных ступеней, ведущих наверх, к железной решетке, закрывающей мощно сбитую дверь. Сквозь щели входа мутный воздух прокалывали полосы света, играющие на мокрых от испарений, черных камнях. Вокруг он видел возбужденные лица друзей, таких же, как он, потных и грязных. Громко крича, они разбирали оружие, бранились, некоторые спокойно сидели по углам. Кто-то дергал его за ногу: «Проснись, Кашил!».

– Я – Кашил! – мгновенно пронеслось в мозгу, мысль работала предельно четко. Организм производил ритмичную и быструю мобилизацию армии нервных связей, посылал сигналы сердцу, легким, мышцы сокращались и подбирали слабину сухожилий, всё проверялось и готовилось для пронзительной жизни. Секундой мелькнула мысль о необычайной яркости ощущений; воспоминания прошлого, совсем недавнего сна, в котором он ощущал себя слабым, неуверенным в себе Игорем (почему Игорь – тайна, какая может быть тайна в этом Игоре?), становились ватными и неубедительными. Сомнения разрывались в клочья тумана и исчезали. Вот она жизнь, не сон – настоящая жизнь!

Почему он лежит здесь, в грязи? Наверное, вчера долго обсуждал с Саксом план предстоящего боя и остался здесь, чтобы оказаться утром ближе к арсеналу. А вот и Сакс, тянет его за ногу. И даже одет для боя. Так же, как и я. Вернее, раздет – на нем только треугольный кусок красной ткани, завязанный двумя концами спереди, третий угол подтянут, тоже спереди, под боевой кожаный пояс. Больше ничего не нужно, только оружие. Ухо оценило неясное «элефанте, элефанте». Итак, не львы. Африканский слон – это пострашнее. Нужно выбрать оружие. Копье и покороче.

Откуда-то вывалилось наполовину забытое воспоминание: страшный отчаянный удар по надвигающейся сверху, оскаленной маске хищника, предсмертный тоскующий всплеск ужаса и потом – жив! жив! – в теплой луже крови под телом мертвого зверя.

Сейчас все решится: жизнь, смерть, слава, позор, свобода! Только бы найти копье покороче. Меч не годится. Его не воткнуть. Нужно ударить копьем двумя руками. Он видел, как диковинный черный карлик, африканский пигмей ростом еще меньше Кашила, убивал на арене слона. Он погиб тот черный человечек, но я не погибну, я должен победить. Шарик опия за щеку – это тоже мне поможет.

Африканский слон был громаден и свиреп. Он стоял спокойно на стройных легких ногах и даже вблизи производил впечатление изящное. В этом слоне воплотилось все. Он должен искупить – и боль, и поражения, и слабость, пощечины и удары, холод и жару, скуку и мертвый покой. Борьба с ним превращалась в откровение и гениальную догадку. Конечно, Кашил был далек от понимания подобных слов, но, тем не менее, он сумел все это почувствовать. Что-то взорвалось внутри него; шар крови лопнул мелкими брызгами, и в эту открытую настежь, с торчащими вперед ребрами грудь хлынул непривычно холодный воздух. Он открыл себя в этом мире. Каждая мысль, каждое движение становились уверенной, безоглядной догадкой и смелостью победителя. Поза его, легкая и непринужденная, словно скульптура, завершалась рукой шеи, твердо держащей сосуд головы. Какие-то сложные кольцевые мышцы энергично охватывали шары глаз, выдавливая пронзительный поток взгляда. В груди появилась вторая диафрагма. Края ее загибались вниз, а середина сферы поддерживалась мощным потоком воздуха. Плечи и шея вплотную прилегали к колышущемуся зонту диафрагмы, и мысль уверенно стояла на этом упругом основании, своей неожиданной собранностью освобождая тонкую лицевую мускулатуру для врожденного радостного оскала.

Мысль Кашила обволокла и заключила в себе необъятную громаду животного, гармонию его разнообразных и могучих движений, вес, давление на кости, сопротивление огромного кровяного насоса сердца, кровь, бурлящую в руслах его тела, тупую, налитую ненавистью мысль несломленного неволей гиганта, презрение к хрупким неказистым существам, во власти которых он находился. Слон стоял почти неподвижно, буковками глаз ощупывая и примеряясь к орущей, захлебывающейся толпе.

Где Сакс? Сакс, настал момент. Отвлекай его, заманивай, но в бой не вступай. Берегись хобота!

Ни единая мысль, ни сомнения не отвлекали Кашила, когда он крался к слону и скрылся под сводом его обширного брюха. Он ощущал только радость и трепет борьбы. Руки крепко держали короткое древко копья; глаз наметил далекую точку в пульсирующей складке кожи под левой передней ногой слона. Он сжался и пружиной кинул себя вверх. Все его существо аккумулировалось и вложилось в остроконечную вершину копья. Удар получился смертельным, он в этом не сомневался. Радость победителя засвистела в нем, он выпрямился как в храме и раскинул руки. Это было его последнее ощущение. Потом дикий вопль и рев где-то под куполом, черная пелена и хруст раздавленных костей.

Кашила вытащили из-под тяжелой туши слона. Он был весь в крови. Но еще дышал. Каждое движение вызывало нестерпимую боль. По указанию прокуратора принесли золоченые римские носилки на ножках, без балдахина. Положили на него героя. Раздались звуки трубы и рога. Началось чествование победителя. Толпа неистовствовала. Такого еще они не видели. Крошечный африканец завалил дикого африканского слона. Слон затоптал всех гладиаторов. Тяжело ранен, едва не погиб белокурый гигант Сакс. А этот недорослик один принял бой и убил зверя. Кашил лежал на носилках, под ним – роскошное белое полотно с золотой вышивкой по краям, залитое его кровью. Героя арены накрыли по пояс тогой триумфатора, тонким покрывалом, сшитым из лепестков алых роз. «Кашил, Кашил! Рудис африканцу, Рудис африканцу!» – ревела толпа. На грудь Кашилу положили Рудис и пальмовую ветвь. Воины пронесли вокруг арены носилки с гладиатором. «Вот мой час, – думал Кашил, – настал мой час. Великая римская империя не сумела сломить маленького раба из Африки. Мой час! Последние минуты жизни. Я умираю свободным. Еще немного… Отправляюсь в последнее путешествие. Не плачь, Сакс. Моя душа отлетит на родину, вернется в знойные пустыни и степи родной Африки. Там ей будет спокойно и хорошо. А сейчас, пока жив, я должен все сделать по законам моей страны. Охотник, убивший зверя, должен отпить его крови». Кашил дал знак воину охраны подойти к нему, указал на поверженного великана. Гладиатор говорил с трудом, язык не слушался, но ликтор понял его. Поднесли серебряный кубок с кровью слона. Слезы счастья текли по щекам Кашила. Он с трудом приподнял голову и одно плечо. Дрожащей рукой взял кубок и пригубил его. Темная густая кровь стекала по его подбородку и шее. Рука упала вместе с кубком. И кровь побежденного животного смешалась с кровью победителя.

* * *

Утром в комнате Гарика зазвенел будильник – пора на работу. Лёля услышала перезвон часов, встала – надо приготовить сыну завтрак. Вспомнила, что под утро ее разбудил какой-то грохот.

– Что-то случилось? Позже спрошу у соседей. Почему Гарик не встает? Совсем не хочет о работе думать. Одни девчонки на уме, – размышляла она, хлопоча у газовой плиты.

– Ауфштейн! – по привычке закричала она, как всегда, когда настало время разбудить сына. Обычно он отвечал: Нихт ферштейн! Сейчас в его комнате – тишина.

Лёля открыла дверь: «Вставай, вставай, пора…». Слова застряли у нее в горле… Гарик лежал в своей кровати с раздавленной грудной клеткой. Нарядная импортная пижама и постель – все залито кровью. Он был без сознания, но еще дышал.

Несколько дней Гарик не приходил в себя. Когда очнулся, первым, кого он увидел, оказалась Люда.

– Никуда мне от тебя не деться, Людочка. Что со мной?

– Сотрясение, открытый перелом ключицы и нескольких ребер. Легкие почти не задеты. Но ты много крови потерял. Еще бы немного… А сейчас… В рубашке ты родился, Игорь. Врачи считают, что опасность миновала. Жить будешь. И к нормальной жизни вернешься. Лежи, Игорь, тебе нельзя так резко двигаться.

– Люда, ты можешь толково объяснить, что случилось?

– Не знаю. Это тебя надо спросить, где ты был, что случилось с тобой в ту ночь.

Гарик был еще совсем слабым. Врачи держали его в реанимации. Никого не впускали. Только Люду. Она приходила каждый день, подолгу сидела. Приносила домашние сырники, котлеты, кефир, фрукты, что-нибудь вкусненькое. Дожидалась, пока он уснет, и только тогда уходила.

У Гарика было почему-то спокойно на душе. Будто в его жизни что-то изменилось. А ведь действительно изменилось – тревожные сны, такие убедительные, так похожие на реальную жизнь, больше не посещали его. Может быть, покинули навсегда. Как знать? Но что-то из этих снов он иногда вспоминал, будто наяву грезил. Посмотрит на Люду, сидящую у его постели, и в голову приходит гречанка, которую он встретил на рынке в своем «киприото-греко-римском» сновидении. Заговорят о родственниках, о троюродной сестре – в памяти всплывают крепкие груди Аларры. А вот начальник его по службе, Николай Николаевич, никак не напоминал ему жирного наглого грека Децила. Всплывали картины боя и последняя сцена – Кашил под брюхом слона. Выцеливает удар в сердце. Удар, который разрубит гордиев узел, решит все проблемы, уничтожит исполина, вставшего между ним, Кашилом, и его свободой. Весь свой гнев, всю ярость вкладывает Кашил в этот последний удар. Ноги и брюхо слона напоминают Гарику колонны и своды иудейского храма, которые Самсон обрушил на себя и на головы врагов. Гарик восхищается потрясающей дерзостью бушмена, повторившего, по его мнению, подвиг Самсона. Невысокий коренастый африканец убил в неравной схватке огромное чудовище, злобное и беспощадное, одним ударом свалил мрачного гостя нашего мира, выходца из преисподней, исчадие ада, воплощение всемирного зла, принял на себя неимоверную тяжесть адского зверя.

Закончилась ли двойная жизнь Гарика Хадеры? Удалось ли ему преодолеть свои комплексы, решить проблемы, на которые у него обычно не хватало пороху ни на работе, ни дома? Или эти комплексы, проблемы и сопровождающие их необычные сновидения еще вернутся к нему? Может случиться и так, что память о подвиге Кашила останется с ним на всю жизнь. И будет для него примером стойкости маленького человека, стремление к свободе которого не по силам сломить никаким империям – ни Великому Риму, ни третьему Риму, ни пролетарскому «Советскому Риму»… Примером того, что каждый Кашил сможет получить свой Рудис, если он действительно этого захочет.

Сны и теперь посещали Гарика. Как каждого нормального человека. Обычные сны. Какие бывали когда-то раньше, в детстве. То он маму потерял. А то нашел, – а это оказалась Люда. Смех, да и только.

Гарик попросил Люду принести ему в больницу гранат.

– Интересно, что в данный момент символизирует этот плод? – подумал он. – Может, это яблоко с райского дерева, которым Ева соблазнила Адама, – символ искушения и греха? Кашил, кстати, считал красный цвет символом стыда и бесчестия. Или вслед за древними будем считать гранат символом изобилия, долгой и счастливой жизни, символом супружеской верности и семейных обязательств?

Он осмотрел нежные и сочные зерна граната, не стал вынимать их поодиночке, а надкусил плод как яблоко. Брызнули мягкие зерна, сок стекал по подбородку и шее – темно-красный, вишнёвый с синеватым отливом гранатовый сок.

Гарик поправился, вышел из больницы. Николай Николаевич был с ним неизменно доброжелателен, лишь однажды посмотрел на подчиненного как-то особенно жестко, взгляд его при этом блеснул осмысленно, насмешливо и злобно.

Конец нашего рассказа кажется вполне счастливым. Хэппи энд. Гарик женился на Люде и отрастил небольшие усы, за которыми тщательно следил. Вскоре ему повысили зарплату.

 

Сжечь мосты

23 мая 2011 года.

Где я, что со мной, видение это или мне снится?

Вроде я, еще довольно молодой. Бежим с Алешей по картофельному полю. Почему-то ботва нам не мешает. Мы такие большие, а ботва совсем маленькая. И деревенька, сбегающая по склону к длинному дугообразному озеру с темной торфяной водой, тоже становится маленькой – совсем маленькой, словно игрушечной.

Мы бежим и тянем веревку, чтобы ветер упирался в вощеный пергамент нашего воздушного змея. Давай, давай, папа, быстрее, быстрее, а то он плохо поднимается.

Куда бежать, Алеша? Я еще его недоклеил. Надо закрепить по периметру дранку, еще дранку – крест-накрест и хвост из мочалки привязать. Ты забыл, папа. Мы уже сделали змея из покупного набора. Никакого пергамента, никакой мочалки… Пластиковая пленка, пластиковые вставки, пластиковая лента хвоста. У тебя что-то спуталось в голове, это, наверное, из того времени, когда тебе было лет семь. Смотри, вот он наш змей, он уже летит. Только мотается сильно.

Почему Алешу все зовут Богданом? Он же Алеша. А все зовут Богданом. Наверное, он всё-таки Богдан. Ну да, он же Богдан Кантария. Почему Кантария? Он – мой сын, а я – совсем не Кантария. Хотя Кантария – вполне ничего себе фамилия. И Богдан – хорошее имя. А мы зовем его Алешей – в чем причина? Наверное, мы пока не знаем, что на самом деле он Богдан Кантария. И всегда его звали Богданом Кантария.

Пока я думал, змей-то как высоко поднялся. Он уже почти на Луне. Как он мог туда добраться, неужели у нас такая длинная веревка? До Луны, выясняется, совсем недалеко. Земля под ногами совсем маленькая, просто цирковой шар. Мы не бежим по нему, а просто катим его ногами, причем – в обратную сторону. А Луна совсем рядом. Наверное, мы могли бы достать до нее рукой. Змей сейчас упадет туда, и что нам тогда делать?

А, теперь все понятно. Это не Луна. Это больничный светильник на потолке. Все заливает своим белым, ядовитым светом. И от пола до потолка идут стены. Что тут особенно удивительного? Всегда от пола до потолка идут стены. Но они почему-то стеклянные. Как же высоко этот потолок. Просто атриум какой-то, метров тридцать – сорок. Только потолок – не прозрачный, как в атриуме. А вот стены – вполне прозрачные.

Да нет, это не стены, это аквариумы, аквариумы, друг рядом с другом, вплотную, друг на друге, десять тысяч одних аквариумов, все подсвечены, и там шевелятся, в воде там кто-то шевелится. И вода журчит, журчит, плещет и опять журчит, журчит. На меня через стекло смотрят двадцать тысяч глаз, это же дети, совсем маленькие, их выращивают из икринок рыб. Их выращивают, а они на меня смотрят. А что им прикажете делать? Друг на друга смотреть им надоело. Вот они теперь и таращат на меня глаза.

А я на койке, кругом приборы. Рядом – фея инкубаторов для выращивания детей, бледная, как снежная королева. Я оказался в будущем, когда детей выращивают в аквариумах. Не крутите головой, больной. И не дергайтесь. Вам рано вставать. Чему вы удивляетесь? У неврологов коек не было. Положили в наше отделение. Не оставлять же вас на улице. Мы ведь не ватники какие-нибудь.

Отделение инкубаторов. Как у Патрика Модиано. Один к одному. Старики возвращаются к детству. Я уже не на двух, даже не на трех, а на четырех.

Слушайте, слушайте внимательно. Это все ваши потенциальные дети. Среди них один вырастет. Угадайте, попробуйте угадать.

Никто уже не вырастет, сестричка. Мне уже почти семьдесят. И ничего они мне не говорят. Только булькают в воде. Булькают, правда, занимательно.

Слушайте, слушайте. Буль-буль. Бог-дан, Бог-дан. Богом дан! Буль-буль. Кан-тария, Кан-тария. Буль-буль.

Никак не вспомнить, что это со мной случилось. Думай, Феля, думай. Как ты попал в больницу? Сегодня звонила Вероника. Я не сказал, что произошло. Как я мог сказать, если не помню? Сказал: все в порядке, Веруня, не беспокойся. Приеду, обо всем расскажу. О чем я могу рассказать, если сам не помню? Нет, денег не надо. Приезжать тоже не надо. Помогать, мне помогать? Да не нужно мне помогать, все в порядке, сам справлюсь. С чем, интересно, я справлюсь?

Так… Чтобы восстановить события в памяти, надо идти по цепочке.

Я – коллективный разум. Миллиарды эвфаузиевых рачков криля меняют температуру поверхностных вод океана, запускают механизмы миграции усатых китов, механизмы возникновения гигантских волн… Я – коллективный разум огромных крилевых полей. В каждом рачке соображения – ноль. А коллективный разум фантастический. Не нравится мне быть коллективным разумом. Приплывет китовая акула, придут рыбаки с мелкоячеистыми сетями – и нет меня. Хочу иметь отдельное, свое собственное тело. Да вот оно, можно его пощупать. Уже неплохо.

Первый элемент цепочки: я – Феликс Петрович, мне 69. Чем я раньше занимался? Наверное, медик. Раз мне мерещится тысяча инкубаторов для детей. Может, и не медик. Это неважно. Важно, что я в Киеве.

Да-да, точно. Прилетел в Киев. Вроде, по делам. Да нет, не по делам – посетить могилу Алеши.

Вероника была против. Там опасно, волнения. Москалей не любят. Да и эти, так называемые друзья Алешины, оно тебе надо? Послушай, Вероника, не буду я с ними встречаться. Я и не знаю толком, кто они, где они. А как на могилу придут? День рождения-то знают. Сорок лет как-никак. Они любили его. Похоронили-то они. Похоронили… Деревянный крест кривенько поставили. Вот и все почести. Четыре года прошло, они уже обо всем забыли. А как придут, как узнают тебя?

Не придут они. Ты и тогда меня не пустила, Николаича попросил слетать. Он ездил. Со следачкой говорил. Вон крестик металлический привез. Бляшка стальная с двумя насечками. Все, что от Лешеньки осталось. Ничего… Дружбаны сказали, ничего нет. Ни вещей, ни фотографий. Был человек, исчез без следа. Ничего не осталось, только мои воспоминания.

Николаич свидетельство о смерти привез. На похоронах был. А до этого – на опознании. Ерунда какая-то, как он мог Лешу опознать? – он его и не видел раньше. Артур в морге опознал. Дружбаны плакали. Артур плакал. Любил его. Меня-то они очень хотели видеть. Звонили без конца. Хотели, видимо, денежку оторвать. Могли и в заложники взять, если б приехал. Тебе, Вероника, пришлось бы выкуп по городу, по знакомым собирать. Может, и не было бы ничего такого. Кто знает этих людей, что у них на уме? Лешка вон не стеснялся, у отца родного все время деньги тянул, всеми правдами и неправдами – дай, дай, дай, дай.

Артур и его брат – чемпионы по армрестлингу. Это как борьба без правил – в том смысле, что криминальный спорт. Спорт-то он спорт нормальный, а вокруг – один криминалитет. Кого-то крышуют. В завязке с ментами, СБУ, на кого-то наезжают, кому-то «помогают», потом «выручают» – за деньги, конечно. Зачем мне приключения на мою седую голову?

В том же, 2007-ом, съездил в Киев с Вероникой. Предварительно взял в загсе копию Лешина свидетельства о рождении. Приехали на кладбище. Свидетельство о рождении, свидетельство о смерти. Вот он я, отец усопшего. Не должны дети уходить раньше родителей, неправильно это. Погрустил на могилке – обычный валик песка и деревянный крест, скособочившийся уже. Вероника тоже погрустила. Плитка каменная – ФИО, даты. Рождение – смерть, все точно. Был человек, нет человека. Только в памяти отца и остался. Да нет, не только в памяти отца. На деревянном кресте внизу надпись от руки: «Прости меня, Лешка». Это, наверное, Ира. Что за женщина, что у нее на сердце?

Заплатил кладбищенской служке. Заказал каменное надгробие с цветником, надпись, изображение креста. Звонил по возвращении. Сделали все быстро, не обманули. Через месяц прислали фото.

Вот уж четыре года, как не стало моего Леши. Решил приехать на его сорокалетие. Мне уже почти семьдесят.

Слава богу, не старик еще – в силе, в теле и здравом уме. А вот ведь… В отделении инкубаторов для выращивания детей. Первый раз в больницу загремел, что со мной случилось? И сейчас что со мной? Неужели совсем память потерял? Как говорит моя приятельница из Петрозаводска, теперь тебе только гинкго билоба остается.

Думай, думай, старина. Память цепочками устроена. И сложена на нашем чердаке. Одно за другое цепляется, так все друг за другом и вытащишь.

Что дальше?

Вспоминаю Алешу малышом. Тихим, улыбчивым, незлобивым. Покладистым. Как таскал его в Ленинграде, тогда еще в Ленинграде. С квартиры папы и мамы на съемную квартиру, где мы с Жанной жили. Ее, правда, я и сам редко видел. Где она обреталась? Концерты, танцульки, певичка, одним словом, только ночью и появлялась дома. А я – в одной руке ребенок, в другой – тяжеленная сумка с обедами, еще кутули, по эскалатору. Обнимет за шею нежной детской своей рукой, головку задумчивую на плечо положит. Я на сопли исхожу, – как этого малыша можно не любить? – сердце так и стучит, а силы прибавляются. Хочется все для него сделать.

Ребенок с грустным лицом. Предвидел свое будущее. Он уже тогда знал свое трагическое будущее. Что его ждет, что на роду написано. И богооставленность. И красота. И талант. И разудалая судьба. Гуляй, русская душа, жизнь одна. Водка, наркота – через все прошел. Вот и результат – узилище, три ходки, ужасный удар кастетом по голове, частичная потеря зрения, больницы, нищета. И вот, когда, казалось бы, стал подниматься, – тату, дизайнерское бюро, работа, которая нравится, – внезапный конец, неожиданный удар ножом от пьяной сожительницы. И нелепая смерть от потери крови – скорая под Новый Год не смогла вовремя добраться. Везли в больницу, еще живой был. Минут на десять раньше бы, всего на десять минут, и вытащили бы его, рана-то была не тяжелая.

Баба эта… Леша писал о ней. Как в Крым с ней ездил. Не стал я ее искать, преследовать. Что толку? И Артура просил не мстить – Алешу-то уже не вернешь. Может, и дали ей сколько-то. Наверное, денежку принесла, вот и переквалифицировали на статью помягче – нанесение тяжких телесных повреждений по неосторожности, например. Приведшие к смерти? Да нет, менты украинские, наверное, такие же, как у нас. Нужно будет – все отпишут, как надо. Как им надо. Умер в больнице. Случайно. Упал с каталки, разбил голову о каменный пол – например, так.

Кто проверит-то?! Кто за Алешеньку слово скажет? Братаны отвязные? Поплакали и забыли. У них свои дела, свои проблемы – лавэ по улицам неоприходованное ходит, лавэ надо окучивать.

Не знаю, что и как, это только предположения. А сколько таких случаев было. Могут и еще что-нибудь придумать. Иди, Ирочка, гуляй. Свободна, девочка. Молодец, конвертик принесла. Гуляй, пьяная лахудра. Пока гуляй. Почему пока? Потом, через полгодика вызовем еще, думаешь, так просто отделалась? Вот вновь открывшиеся обстоятельства. Заходи в отделение. Да не сейчас, попозже. В ночь приходи, после двенадцати. Вот теперь правильно. Раздевайся теперь. Зачем, зачем? Девочка, что ли. Зачем раздеваться? А как Болгарина убивала, не думала, зачем убивала? Что-ж, что нас трое. Обижаешь, это товарищи мои, стесняешься, что ли? Они жизнями рискуют, надо их тоже приветить, приласкать. Да не вороти ты морду. Будет тебе кочевряжиться, напугали бабу членом. Всего-то – побудешь у нас часок и свободна. Да вот здесь место освобожу. Бумаги сдвину, дела особой важности, между прочим. Тебе особая честь. Животиком на мой письменный. Вот так вот. Ерунда какая. Всего-то делов. И свободна. Или на зону хочешь?

Обстоятельства, понимаешь, вновь открывшиеся. А мы поможем тебе правильно ответить на вопросы. Подпишись и гуляй, лахудра. Денег-то от тебя нормальных все равно не получишь. Что мы не люди? Понимаем. Тот раз наскребла, сколько смогла. Дизайнерское бюро свое продала, квартиру продала, все принесла. Что с тебя бедному следаку взять? Расплачивайся натурой. Или в зону. Ты в зону. А Лерка твоя – на панель пойдет. Мы ее еще тоже пригласим. Снимем показания. Скажи, чтобы не ерепенилась. Все будет нормально, мы же не звери. Ну ладно, иди уже. Свободна. Снято с тебя все. Как сказал, так и сделал. Вытри сопли. Терпеть не могу женские слезы. А ты сладкая оказалась, хоть и страшненькая на первый взгляд. Говорили мужики – что-то в ней есть, я не верил. Нет, не зря Болгарин столько времени с тобой вожжался. Правду говорили. Да не реви, не тронем твою Лерку. Иди уже. Работать нам надо. И так на тебя время потратили. Простые показания. А сколько времени выбивать приходилось.

Ах, ты еще и угрожаешь? Иди отсюда, грязная потаскуха, пока мы тебе бутылку в зад не забили. Ну что за люди, скажите братаны? Не понимают человеческого отношения. Мы к ней по-людски, а она как собака. Чтоб духу твоего здесь не было.

* * *

16 мая.

Четыре года прошло, вот и прилетел. Взглянуть на могилку. Прибрал, цветы положил. Не мои одни. Там уже лежат. Старый, престарый венок. И свежие цветы тоже. Совсем свежие. Сегодня положили.

Налил горилку с перцем в пластиковый стаканчик. Горiлка з перцiм та пiд сало. От це дужэ гарно, кабы не у місца поховання свого сина.

Вспомнил все. И Жанну вспомнил, мою бывшую. Рано умерла. Полетала, полетала. С цветочка на цветок. И ушла прежде времени. Сын у нас тоже мотыльком получился. Хорошенький мотылек. Без друзей, без близких, без отечества. Неприкаянная, бездарная, бессмысленная жизнь. Моя вина. Знаю, что моя вина. А что я мог сделать?

Всю жизнь тянул его. Спасал и спасал, спасал и спасал. Приезжал, вытягивал, нанимал адвокатов, взятки давал. Платил за бизнес, за учебу. За лечение. А не было ни бизнеса, ни учебы – одно вранье. Лечение было, не всегда лечение. 50 на 50. Тоже вранья без меры было.

А все равно виноват я. Не нашел решения, не спас. А он хотел вылезти, хотел, чтобы именно я спас. Но я не спас. Что-то не так делал. Для чего он вообще появился на свет? Какой урок должен был дать нам живущим. Какой урок мне? Так ничего я и не понял.

Одно, я думаю, сделал правильно. Не стал искать Ирину. Не стал преследовать ее. Может, Алешина жизнь и смерть станут для нее уроком? Ничего о ней не знаю. Но эта трагедия, разве она могла пройти бесследно для Ирины? Она ведь любила Лешу. Судя по его письмам, очень любила. Вот ее любовь и довела его до смерти. Видно, не могли ужиться рядом на этой земле ее беззаветная любовь и Лешино разгильдяйство и душевная глухота.

Да нет, он не был бездушным. Я же читал его тюремные дневники. Он переживал свою оставленность, свое одиночество. Тяжело переживал. Предчувствовал свою судьбу. А Ирину не любил. Пользовался ей, но не любил. Вот и случилось.

Ирина эта тащила его. Страстная натура, наверное. Жаль, что не знал ее тогда, когда они были вместе. Может, я что-нибудь бы и понял. Она его тянула, а он тонул. Сам тонул и ее опускал. От любви до ненависти…

Цепочка памяти. Тяни звено за звеном. Можно и жизнь Ирины этой вытащить. Даже ничего не зная о ней. Память так устроена. Звено за звеном. Можно все узнать, даже чего и не знал никогда. Вокруг нас есть все – и настоящее, и прошлое, и будущее. И человеческая мысль может распоряжаться этим по своему усмотрению. Вся эта роскошь дана нам при рождении отцом небесным – пользуйтесь, владейте, а мы не хотим. Голова сиюминутным занята – здесь успеть, там сказать, здесь погордиться, там отхватить, отщипнуть кусочек. Некогда нам голову поднять, да оглянуться по сторонам. Да понять, что мы созданы, чтобы владеть этой огромной вселенной на всем диапазоне от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего.

Потому и говорят о том, что человек – это точка сингулярности, где сходятся минус бесконечность и плюс бесконечность. Никогда нам себя не понять. Весь мир объять можем, его прошлое и будущее… А себя не понять нам, не сможем.

Я решил не спешить. Побыть еще немного в Киеве, в городе, где жил мой Лешенька. Поменял билет, позвонил Веронике, сказал, что завтра не возвращаюсь, не успеваю сделать дела, – какие у меня здесь могут быть дела? – задержусь на неделю с небольшим, пусть не волнуется. Погуляю по паркам, посмотрю Бабий Яр, музей Булгакова на Андреевском спуске. Похожу по смешным провинциальным ресторанчикам, поем борщей, галушек. Тепло, но не жарко. Май выдался нежаркий.

* * *

17 мая.

Что за черт? Почему я не сел на свой поезд? Вошел в метро на Театральной, как мне и нужно. Всего-то – две остановки. А я зачем-то пошел по переходу на Золотые Ворота. Чья-то спина меня заинтересовала, показалась знакомой, что ли. Довольно высокая, стройная фигура, спина – чуть сутуловата. Походка знакомая – вот что, моя походка. Ладное короткое пальтишко – когда-то, видимо, модное, когда-то, наверное, щеголеватое. Сейчас, пожалуй, потертое. Вначале это пальто привлекло мое внимание. Начитался Модиано, только там желтое женское, а здесь короткое мужское… Странное дело: уже тепло, а он еще в пальто ходит. Плетеные туфли типа мокасин, прошитые кожаной ленточкой по вывернутому наружному шву. Тоже, наверное, знали лучшие времена. Посадка головы…

Остановился, бросил взгляд на указатели – перехiд на Сырецько-Печерьску лiнiю. Обернулся – меня, словно током ударило, вылитый Алеша. Точеный, небольшой нос, мутноватые удлиненные глаза. Грустное, задумчивое лицо. Алеша. Очень похож. Только рот и глаза жестче. И скорбная складка у рта. Короткая прическа. Темно-русые волосы – пожалуй, чуть темнее, чем раньше. И косичка на затылке, этого раньше не было.

Да что же это такое? – было, не было. Похож на Алешу. Очень похож. Но не он же. Позавчера сидел на его могиле. Но очень похож. Ничего не могу понять. Один к одному. Чуть старше… Сколько лет я его не видел – пять, пять с половиной? Это срок. Сердце-то как бьется. Это он – что я сына своего не узнаю, что ли?

Тот свернул в тоннель с указателем «До поiздiв до станцiй Сирець i Червоний хутiр». Я догнал его, шел по переходу в толпе рядом, правее и чуть сзади. Чтобы лучше рассмотреть. На правой стороне лица вмятина у виска. След кастета. Я этого не видел, столкновение с цыганами произошло у него позже, после этого мы уже не встречались.

Дошли мы с ним до Золотых Ворот. Все стояли притиснутые друг к другу, дожидаясь прихода поезда. Я оказался недалеко.

Он достал небольшой планшет, что-то листал на экране. Это Алеша; я решил, что это он. Похоронил? – не знаю, вот он, мой сын.

Вспомнил фотографию – чуть прикрытые глаза, детская обезоруживающая улыбка на жестком красивом лице. Темный фон, круги под глазами, лицо – словно вырвано из темноты. Снимок, будто бы вытащенный из милицейской картотеки. Мне снилась эта фотография. Ее поочередно показывали мне женщина-следователь, молодая девушка из милиции, – почему она являлась кардинально беременной в моем сне? – или работник морга. Они всегда спрашивали одно и то же: «Это он, Богдан Кантария?», а я всегда молчал.

Он прошел в конец перрона – там свободнее, сел на скамейку в стороне от других пассажиров, теснившихся у края платформы в ожидании поезда. На скамье свободных мест больше не было, я встал поодаль, прислонившись к торговому автомату.

Пальто его когда-то было элегантным и, благодаря шотландской клетке, – броским и нестандартным, теперь оно поблекло и посерело. И сам он, тоже блеклый и серый, сидел безучастно, словно ничего вокруг его не интересовало. Я подумал, не просидит ли он на этой скамье до последнего поезда?

Тот же профиль. Тот же тонкий, ровно очерченный аккуратный нос, те же чувственные, чуть капризные губы. Темно-карие глаза. Лоб, абрис головы, шея – это как у меня, мой сын. Волосы потемнели, – говорят, волосы темнеют с возрастом. Седина. У него появилась седина. На висках и на лбу около этой ужасной вмятины. Горькая складка у рта.

Он пропустил один поезд. Платформа опустела на несколько минут. Я сел на скамейку рядом с ним. Потом все опять было залито плотной толпой. Надо бы попробовать завязать разговор. Но народу слишком много, и почему-то я никак не мог найти подходящих слов.

Он продолжал смотреть на светящийся экран планшета, глаза его закрывались; казалось, он вот-вот уснет. Но когда дыхнуло воздухом из тоннеля и почувствовалось легкое дрожание, еще ничего не было слышно, он поднялся. Я вошел в вагон вслед за ним. Нас разделяла компания совсем молодых парней и девчонок. Они размахивали руками и громко говорили на украинском. Я вспомнил, что собирался ехать совсем не туда. Да, я встал совсем неудачно, загораживал всем проход. На остановке толпа вынесла меня на перрон, а потом снова внесла в соседнюю дверь.

Я оказался ближе к нему. При ярком неоновом свете внутри вагона он выглядел заметно старше, чем только что на перроне. Сколько ему сейчас? Я же знаю: если бы он был жив, – сорок. На фотографии – тридцать два, тридцать три. Может быть, 35? И такой же взгляд: удивленный, наивный, как бы замутненный, взгляд человека, находящегося не здесь, где-то далеко отсюда, вначале немного глуповатый и вдруг неожиданно жесткий взгляд.

Случайно этот взгляд упал на меня.

Я вздрогнул, внутри меня все заметалось. Зря я метался, он меня не увидел. Снова открыл планшет, что-то полистал, отодвинул подальше, пытаясь что-то разглядеть. Дальнозоркость, у него уже есть дальнозоркость.

Поезд набирал скорость, нас бросало из стороны в сторону. Я схватился за поручень. А он стоял очень твердо, не теряя равновесия. На станции Печерьска хлынули новые толпы, все кое-как втиснулись, двери с трудом закрылись. Он успел убрать планшет до того, как люди набились в вагон.

На какой станции ему сходить? Ехать ли за ним до конца? Надо ли вообще это делать? – я не знал, что и думать. Надо привыкнуть к мысли, что он жив. Что он в Киеве. И я тоже сейчас в Киеве. Мы совсем рядом. В Киеве… В могиле, на которую недавно кто-то положил свежие цветы. Или вот он, живой? А как же свидетельство о смерти, которое привез Николаич? Мог он сам его опознать? Или его опознавал некий Артур? Что там было на уме у этого Артура и его брата? Есть ли этот Артур в природе? Он звонил тогда, в день смерти. А если это звонил кто-то другой? И зачем он тогда звонил?

Неизвестный, которого я принял за своего Алешу, поднял воротник пальто, как будто озяб. Духота, вагон переполнен, все стоят вплотную друг к другу – как можно замерзнуть? Строчка по краям воротника вытерта, местами торчат нитки. Сколько лет он носит это пальто? Со времени нашей последней встречи? Тогда он приехал в кожаной куртке. Может быть, это пальто уже существовало? Тогда неудивительно, что оно выцвело и затерлось.

Мы доедем до конечной, до станции Червоiнii Хутiр, а там, наверное, пересядем на автобус, который повезет нас на какую-нибудь окраину. Тут я с ним и заговорю. На Видубичi вышло много народа. Его взгляд снова упал на меня, но это был взгляд человека, который машинально смотрит на соседей по вагону.

– Скажите, неужели вы меня не помните? Я из Петербурга. Неужели не узнаете? Я Феликс Петрович. А вы, разве вы не Алеша? Вы ведь так часто звонили мне… Раньше. Это было раньше.

Теперь мы сидели друг напротив друга.

– Мне привезли бумагу, что тебя нет. Я приезжал в Киев. Заказал памятник. Как я мог сомневаться, что это ты там лежишь? Мне даже не приходило в голову… Николаич тебя раньше видел совсем мало. И то мельком. Как он мог тебя опознать? Я не думал. Если б сомневался, заказал бы эксгумацию и генетическую экспертизу.

И то плохо, и это плохо. Я не знал, как начать разговор. Он меня не узнаёт. Вычеркнул всех из своей жизни. И меня в том числе. Но сердце отца не может ошибаться.

После станции Славутич стало совсем свободно. Он сидел напротив, сжав в руках планшет. Машинально водил пальцем по экрану, но глаза его смотрели куда-то мимо. Куда-то туда, где нет этого поезда метро, где нет пассажиров… В каком мире он теперь жил?

Из рукавов пальто выглядывали голые запястья. И голые руки. Голые. Раньше у него была золотая печатка. И серебряная неделька. Сейчас ничего. И на фотографии печатка и неделька. Мне показалось, что видны полустертые наколки. Полустертые, стереть наколки невозможно. Не понять буквы. «А»… пропуск… «т», маленький пропуск, «моз» что ли? Раньше вроде не было наколок. Может, не видел? Он не хотел, чтобы я видел, скрывал. Что это может быть? Антимоз… Почему нет? Помогал ему на зоне. Положенец. Может, я ошибся.

Он закрыл глаза. Еще шесть станций и конечная. «Червоный хутор». Я встану очень тихо, оставив его спать в вагоне. Сяду на другой поезд, который идет в обратном направлении. А потом перейду на Театральную и поеду до Вокзальной. Как и поступил бы, если бы не заметил это клетчатое пальто.

Состав медленно затормозил на станции Вирлиця. Он открыл глаза, и я увидел, что в них снова появился жесткий блеск. Посмотрел на перрон и поднялся. Я снова шел за ним по коридорам и переходам. Но теперь мы были одни. Я заметил, что каблуки его мокасин заметно стоптаны наружу, отчего подошвы сильно перекошены. Плоскостопие, такое же, как у меня.

Большой многофункциональный комплекс Вирлиця. Вышли на улицу Армянская. Он перешел на противоположную сторону и сел на скамейку внутри стеклянной ограды автобусной остановки. Долго листал планшет. Потом достал смартфон.

Я сделал вид, что рассматриваю витрину магазина интимных товаров. «Планета оргазму». В витрине расположился муляж женщины-вамп на фоне пламени, весь в красной коже, с плеткой и металлическими шипами на поножах и плечах. И, конечно же, – кровоподтеки на бедрах, руках и щеках, как без этого? Мне всегда претили такие изображения и манекены, вызывали легкий страх, смешанный с брезгливой неприязнью. Я не находил в них ничего эротичного. Фу-у, гадость какая…

Оглянулся. Он набирал номер. Осторожно тыкал пальцем в смартфон, внимательно смотря перед этим в экран планшета. Набирал медленно. Будто делал это впервые. Потом ждал, прижав смартфон к уху. Номер, видимо, не отвечал. Он отключил телефон. Снова уперся глазами в планшет и снова стал осторожно тыкать пальцем в смартфон, не отрывая глаз от планшета. И я подумал: а есть ли у него вообще где-нибудь свой дом?

На сей раз кто-то ответил. Он схватил телефон обеими руками и так сильно прижал к уху, будто от этого зависела его жизнь. Сквозь стекло остановки было видно, как он шевелил губами. Говорил все быстрее и быстрее, в какой-то момент почти орал. Кому, интересно, он звонил? Я никого не знал из его киевского круга. Какие-то Артур и его брат. Какая-то Ира. Сожительница Ира. Бывшая сожительница, а потом злодейка.

Он продолжал говорить по телефону и так был поглощен этим, что я мог бы, наверное, подойти совсем близко, и он бы меня не заметил. Может, сделать вид, что я жду автобус, подойти к остановке и попытаться разобрать какие-то слова, которые помогли мне понять, чем живет этот мужчина в клетчатом пальто и о чем разговаривает? Я стоял рядом, за стеклом остановки, но ничего не слышал.

Возможно, он звонил кому-то, чей номер записан в планшете, последнему, кого он не потерял из виду из прежних знакомых, и кто пока еще жив. Был человек, которого вы знали в лучшие времена, когда были в силе, когда в полной мере были наделены красотой, энергией и обаянием молодости. Какой-нибудь молодой, романтичный юрист из Ужгорода. Он не оставил вас и в бедности, все так же восхищается вами, вашим талантом, единственный, кто еще любит вас и верит в вас. Неудачник, как и вы. Старый верный пес. На которого всегда можно выместить накопившиеся недовольство, разочарование и досаду. Кто это – мужчина или женщина? – кто там на другом конце провода? Никакого провода между телефонами уже нет, трубки тоже нет, а мы продолжаем так говорить.

Он распалялся все больше и больше, потом внезапно успокоился и закончил разговор. Встал и ушел с остановки. Скользнул по мне равнодушным взглядом – таким же, как в метро – и ушел. Если это он, почему не узнал меня? Выбросил из памяти, или, может быть, я так изменился за те пять с половиной лет, что мы не виделись? Я вошел под крышу остановки. Вынул телефон. Набрал наугад какой-то номер, дожидаясь, пока клетчатое пальто отойдет немного подальше. Гудка не было. Тишина. Я никак не мог решиться повесить трубку.

Он вошел в кафе рядом с магазином интимных товаров. Я колебался, входить или не входить? Да нет, он все равно меня не заметит. Кто мы такие? Мужчина неопределенного возраста в выцветшем клетчатом пальто и пожилой мужчина, затерявшиеся в толпе пассажиров метро. Никто не сумел бы выделить нас из толпы. Походки похожи. Да нет, были похожи. Сейчас я уже не тот и хожу иначе – согнувшись, немного мешком, не так упруго, как раньше, как обычно, как всю жизнь ходил. Да и он ходит не очень. Все равно походки похожи. А, когда мы вышли на улицу, оказались неотличимы от тысяч и тысяч людей, которые вечерами привычно возвращались домой в отдаленные районы большого города.

Он сидел за столиком в глубине. Надо бы запомнить название кафе «Сидр Сомерсби» и адрес – Армянская, 28. В метро на обратном пути я твердил про себя название и адрес. Повторял, чтобы записать, как только вернусь в отель. Сидр, в этом заведении дают сидр.

Здесь в Киеве, в молодой самостийной республике, люди просто так не умирают. Их регистрируют как умерших, а они продолжают жить новой тайной жизнью после так называемой смерти. Пьют по вечерам напитки в «Сидре Сомерсби». Завсегдатаи в конце концов привыкли к этому мужчине в клетчатом пальто. Никто не задает ему вопросов.

Интересно, что он пьет – текилу, граппу? У меня дома он пил водку. Пил немного, потому что очень быстро пьянел.

Длинный, худой, белобрысый официант с бледной кожей низа спины, время от времени бесстыдно оголявшейся между его короткой курточкой и блеклыми джинсами, принес моему визави солодовый полугар.

Я сел за другой столик, открыл на телефоне поисковик и прочел: «Солодовый Полугар – 38.5 %, вершина русского классического дистилляторского искусства, имеет насыщенную сливочную текстуру, несравненный мягкий и сложносочиненный вкус свежеиспеченного ржаного хлеба и длительное, согревающее и плавно завершающееся послевкусие». Заказал Полугар Солодовый – громко, чтобы он мог услышать, может, это будет знаком к сближению? Он будто ничего не слышал. Взгляд – одновременно жесткий и задумчивый. Голова набок, руки скрещены на столе. На фото – та же поза. Только кольцо-печатка и неделька. Да, вот еще, вспомнил. Тяжелый браслет-цепочка с крупными звеньями на одном из запястий.

Я мог бы начать с того, что у меня есть его фотография, мне кажется, что это его фотография, ее сделал Артур, чемпион мира по армрестлингу. И что Артур сказал мне, что это фотография его друга и его зовут Алеша. Да, предположим, я это сумею сказать, что дальше? Он, к примеру, удивится, скажет, что не понимает, о чем речь. Или наоборот, слова хлынут рекой, сумбурно и беспорядочно. Он скажет, что давно ни с кем не говорил. И рад нашей беседе. Но не знает, кто я и о чем говорю. Станет лгать, запутывать следы. Он всегда это делал и делал искусно. А сейчас ему совсем не надо, чтобы обман раскрылся. Это же скандал. Это преступление и опять тюрьма. Цена вопроса. Может быть, и жизнь. Кому и что он обещал за то, что станет «живым трупом», чьи преступления кто-то списал его ложной смертью? Это не шутки. И ему совсем не нужен свидетель – отец того прежнего, уже совсем мертвого Алеши. Будет лгать. У него всегда это хорошо получалось. Он расспросит меня. Посочувствует моему горю. Расскажет о себе. Изложит давно и хорошо обкатанную легенду. Расскажет ее очень искренне. Он всегда говорил искренне. И всегда верил в свой обман. Артист. Настоящий артист полностью сливается со своим образом.

Тощий официант принес ему второй полугар. В зале много народу и очень шумно. Мы не смогли бы говорить – даже себя не услышишь в таком шуме. Так же, как в переполненном вагоне метро или в зале ожидания на вокзале. Похоже, для него поезда уже не будет. Он оттягивал момент возвращения домой. Видно, жил недалеко.

Мне не хотелось с ним говорить. Он не вызывал у меня никаких чувств. В последние годы известной мне жизни Алексея между нами не было близости. Сейчас, когда я знаю, ну не знаю – почти уверен, что он воскрес, это не прибавило ничего нового к его образу. Единственное, что меня интересовало, – где он осел через четыре с небольшим года после своей гибели на Новый Год в славно-престольном Киеве.

Мы вышли на маленькую улочку рядом с какими-то развалинами. Низкие деревянные домишки с треугольной крышей, жалкие садики со старыми неухоженными яблонями. Отдельные ветви цвели, старые ветви – мертвые, местами поломанные – все еще топорщились, уродливые памятники ушедшей жизни. Ряды бетонных гаражей. Металлические сборные гаражи, какие-то мастерские. Улица Народне ополчення. Среди всего этого низкорослого хаоса высилось огромное многоэтажное здание с двумя глухими брандмауэрами. От кого спасали эти глухие стены? От пожара соседних зданий, которых давно уже нет? Возможно, здесь до войны была сплошная застройка, и это здание – единственное сохранившееся после бомбежек.

Шел на несколько метров позади клетчатого пальто. Я подумал: даже если пойду рядом, он меня не заметит. Сколько мы шли – ни разу не обернулся. Видимо, он действительно не обратил на меня внимания. И, конечно, не узнал. Он был далеко отсюда.

Оказалось, что если обойти здание, позади открывается чистое поле. Конец города. Пустота и чуть светившееся еще вечернее небо. Пустырь, а дальше широкий луг. Где-то вдалеке, у горизонта, темнел лес. Что там, в этом лесу могло расти? Дуб, бук, граб, может быть, ясень? Край города. Это я узнал позже. В темноте улицы, видимо, мало чем отличаются от улиц других окраин города. Не только Киева – Москвы, Петербурга, Пскова.

Он двигался совсем медленно, еле волочил ноги. Глубоко задумался. Или просто очень устал.

На первом этаже здания – продуктовый магазин, который, видимо, уже закрывался. Свет оставался только около кассы. Я видел через окно, что он взял в колбасном отделе две вакуумные упаковки, потом в другом отделе – маленькую бутылку, водка, скорее всего – водка, и баночку, наверное, какой-то тоник. Он не брал корзину для покупок, нес это все к кассе, прижав к себе. У самой кассы у него все посыпалось из рук, выпавшую было бутылку он успел подхватить и удержать. Девушка – кассир выскочила из-за кассы, кинулась ему помочь. Я видел, как они что-то говорили друг другу, улыбались. Интересно, как она его называла? Она называла его Алешей? Он рассчитался, положил бутылку водки в карман пальто и вышел, прижимая к себе пакеты и банку безалкогольного, я решил, что это безалкогольное, прижимая все это к груди, словно маленького ребенка. Как это не похоже на моего Алешу. Он всегда чувствовал себя центровым парнем. Если это, конечно, он. Да, жизнь его пообломала.

Он шел через двор, образованный несколькими корпусами здания. Шел все медленнее, будто боялся опять уронить продукты. Нес тяжелую ношу. Тяжелую ношу своей длинной, непростой жизни. Какова эта жизнь сейчас? Какие проблемы, какие обязательства еще свалились на него при этом неожиданном повороте судьбы?

Прошел двор до самого конца. Открыл дверь последнего подъезда. У самого входа на лестницу висела табличка с огромной буквой В – кириллица или латиница? Я ждал, когда засветится какое-нибудь окно. Ничего не засветилось. Есть ли там лифт? Я представлял, как он поднимается по лестнице, прижимая к себе вакуумные упаковки и банку с тоником, спрайтом, кока-колой – какая разница? Я вернулся к метро. Не к Вирлице, а к Бориспольской, это оказалось значительно ближе. И всю дорогу представлял себе эту невеселую картину на старой лестнице.

* * *

18 мая.

На следующий день вечером я проделал тот же путь. В то же самое время прибыл на ту же станцию метро, сидел на той же скамейке. Высматривал клетчатое пальто и плетеные мокасины. Толпа выплескивается на перрон. С гулом и постукиванием врывается поезд, наполняя все грохотом и лязгом. Люди набиваются в вагоны. Перрон пустеет. Снова наполняется людьми. Внимание притупляется. Все сливается в единый поток, и уже ничего не вычленить, не удержать в памяти, невозможно ни на чем остановить взгляд. Какое там клетчатое пальто? Тем более выцветшее. А если он сегодня в черной кожаной куртке, например, или вообще без пальто и куртки?

Мощная волна вносит меня в вагон. Реклама «Украинская армия станет современной и высокомобильной».

Изображены военные в касках, они бегут, надев на себя большие полутораметровые бумажные самолеты.

Зашел в кафе «Сидр Сомерсби». Здесь, видимо, всегда людно. Отважился спросить у белобрысого официанта, который в запарке разносил напитки: «Не придет ли сегодня мужчина с косичкой в клетчатом пальто?» Белобрысый смотрел на меня растерянно. Явно хотел помочь, но не понимал, о чем я говорю. Возможно, даже не услышал мой вопрос. Все равно не ответил бы, не успел. Его позвали с соседнего столика. Час пик. Может быть, Алексей вовсе и не был завсегдатаем этого заведения. И не жил в этом районе. Просто посещал человека, который жил в большом каменном доме. Не исключено, что это девушка, его подружка. Вначале звонил. Потом купил немного еды и бутылочку. Чтобы посидеть, выпить и поговорить. А потом остался. Или пошел к метро и поехал назад. Туда, где живет. По адресу, который я никогда не узнаю.

Единственная зацепка для меня – это подъезд В. Пройти по всем квартирам на каждой площадке. Звонить во все двери. Извиняться. Спрашивать у тех, кто согласится открыть, не знают ли они мужчину лет сорока в клетчатом пальто? С короткой стрижкой и косичкой. Вмятина на правом виске. Вчера он приходил сюда, купив в магазине внизу вакуумные упаковки и металлическую банку тоника. Что они могут сказать? Что я не в себе, что я спятил? Что мне это приснилось? Я не решился. В конце концов, есть еще несколько дней. Может, мне повезет.

* * *

19 мая.

Прошел еще один день. Недалеко от метро Вирлиця в то же самое вечернее время, что и два дня назад, я снова встретил мужчину в клетчатом пальто. Значит, в его жизни есть некий распорядок. Он куда-то ездит в одно и то же время. Вряд ли он ездит на работу. В одно и то же время. От и до… Как все, кто в это время возвращается на метро домой. Вряд ли…

Кто может увидеть в этом постоянном движении какие-либо устойчивые связи? Десятки, сотни, тысячи людей будут делать пересадки, разъезжаться в разные стороны, их следы пересекаются, запутываются, теряются, забываются.

И все-таки есть островки стабильности. Надо подолгу бродить по переходам, возле касс, у газетных ларьков, у других ларьков – цветы, продукты, водка, пончики, галушки, сувениры. Все как у нас в Питере. Тут есть завсегдатаи. Проводят здесь все свое время. Пропавшее племя, навсегда потерянные люди. Которые никогда уже не поднимутся. Слава богу, мужчина в клетчатом пальто с вмятиной на виске – не из их числа. Пока еще не из их числа. Кто они? Музыканты. Аккордеон, дудочка, электрогитара, саксофон. Бездомные – опухшие, синюшные бродяги, алкоголики. Карманники. Шустрые азиатские дети – что они здесь делают? – из них никогда уже ничего путного не получится. Продавцы воздуха, продавцы чудес, иеговисты, кидалы, наперсточники, собирающие вокруг себя толпы зевак. Все как везде. Как, наверное, во многих других городах.

Нашел его на той же автобусной остановке. Он говорил по телефону. Я наблюдал за ним – так же, как и в прошлый раз. Почему он опять пришел на остановку? Здесь нет ветра. Нет пассажиров. Почему-то здесь нет пассажиров, может, автобусы не ходят в это время? Здесь его не услышат. Эффект защищенности. Опять он дозвонился не сразу. Но все-таки дозвонился. Лицо пошло красными пятнами. Он был очень возбужден. Наверное, разгневан. Привстал, размахивал руками. Что-то кричал. Но это длилось не так долго, как в прошлый раз. Резко отдернул трубку от уха и нажал на экран. Выключил, видимо.

Выплыл из своей стеклянной пещерки, миновал кафе и двинулся по Армянской все той же усталой походкой, волоча ноги. Мы приближались к метро Бориспольская, почему он не ездил сразу до этой станции? Из-за удобной автобусной остановки, всегда пустой от пассажиров, где можно поговорить без помех? Или из-за кафе, где можно выпить солодовый полугар перед возвращением домой? А в другие вечера что он делал? Вчера, например, когда я его не нашел? Конечно, он доехал сразу до Бориспольской. Нужно с ним заговорить, иначе он заметит меня, в конце концов.

Почему он меня не узнаёт? Может, он болен, может, не в себе. Амнезия и все такое… Я подыскивал фразу покороче. Посмотрите на меня внимательней, неужели вы меня совсем не узнаете? Когда-то вы каждый день звонили мне в Петербург. Может быть, вы хотя бы узнаете мой голос?

Мы подошли уже совсем близко к большому каменному зданию. Все повторялось. И я опять не решился подойти. Наоборот, я даже отстал. Ноги налились свинцом. Он удалялся, и мне становилось легче. Он не зашел в магазин. Темный двор. Лампочка висела только над подъездом В. Рыбий жир заливал двери подъезда и навес. В этом освещении клетка пальто вообще почти не видна. Стирается. И пальто становится желтоватым, словно вымоченным в рыбьем жире. Он слегка сутулился, еле-еле шел к подъезду, можно сказать – плелся.

Мне вспомнилась детская книжка «Как крокодил солнце проглотил», которую я читал малышу Алеше. Я нарисовал ему крокодила, который проглатывает желтое солнце. Освещенными остаются только челюсти крокодила и совсем маленький кусочек картинки. Остатки желтого света. И все вокруг плачут.

Когда он скрылся в доме, я зашел в будку к консьержке. За стеклом горел свет. «Ничего нет нового в этом мире, все уже было, просто иду по стопам Патрика Модиано», – подумал я. Постучал. Появилась полная женщина с добрым лицом. Довольно молодая. Я сказал, что ищу мужчину, который живет в этом доме. Одинокого (почему я решил, что он одинокий?), ходит в клетчатом пальто. Консьержка поморщилась, пытаясь, видимо, вспомнить.

– Это, наверное, Кантария, Богдан Кантария. Подъезд В (по-русски это звучало как «бэ»), не помню, какой этаж.

Провела пальцем по списку. Кан-тария. Подъед В, этаж 6. Я пошел через двор, сделал вид, что пошел. Когда услышал, что дверь у нее закрылась, развернулся и выскочил на улицу.

По дороге назад размышлял над фамилией Кантария. Конечно, я знал эту фамилию. Кантария водрузил знамя над Рейхстагом. Лет десять назад он еще был жив, держал сухумский рынок. Точно не знаю, так говорили. Дядя Антимоза. Алеша рассказывал мне об Антимозе. Антимоз выручал, много раз помогал Алеше на зоне и после зоны. Наверное, сделали ему документы на Кантарию. Сын Кантария. На сына не тянет. Внук. Или внучатый племянник. Может быть и украинцем, почему нет? Богдан Кантария. Богдан – вполне украинское имя. Что с ним случилось? Почему он меня не узнаёт? Не замечает. Похоже, он никого и ничего не замечает.

* * *

20 мая.

На следующий день я решил подъехать к этому дому засветло. Вышел сразу на Бориспольской. Светило солнце, и поворачивая на Народне ополчення, я почувствовал себя в провинциальном городке. Улицы пустые, где-то за стеной мерно постукивал мотор – наверное, мастерская.

Вспомнил «родные места». Странное выражение. Мельничный ручей. Деревенька на берегу озера. На этом озере я в пять лет научился плавать. Рыбачил. Здесь же, в начале 80-ых, учил Алешу запускать воздушного змея. Действительно ли я чувствовал в этом что-то родное, или это просто накопившаяся масса воспоминаний?

Стоило мне увидеть огромное здание с брандмауэрами, как мои грезы растаяли, словно дым. Нет никаких родных мест, есть киевский пригород, пригород столицы теперь уже совсем чужого государства. Государства с другим языком, враждебного всему, что там считают русским. Пригород, где меня никто не ждет.

Я вошел в каптерку проходной и постучал консьержке. Она приоткрыла дверь, высунулась. Здоровая, сильная, кровь с молоком. Не без обаяния. В коротком синем халате, не закрывающем пухлые, круглые колени. Похоже, она меня узнала.

– Хотел спросить кое-что относительно господина Кантария.

Она не стала шарить пальцем по списку.

– С шестого этажа, подъезд В?

Шестой этаж. С тех пор мне часто виделось, как он поднимается по изношенным, как бы прогнувшимся мраморным ступеням – все медленнее и медленнее. И тяжело вздыхает. Как будто он глубокий старик. Однажды, мне приснился широкий лестничный пролет и он – кто это, Алексей или Богдан? – падает с криком в этот пролет, прямо на металлическую сетку внизу – кто, интересно, придумал устроить сетку внизу всего на полметра выше пола первого этажа? Как узнать, что это было – самоубийство или несчастный случай? Мне казалось, это я его столкнул. Нет, конечно, не я. Это Ира. Конечно, это Ира. Кто она эта Ира, которая его столкнула? Не знаю. Мужеподобная, крепкая, волосатая, с короткой стрижкой под мальчика. Она столкнула, а я не помешал. Не помешал. Не только не помешал – скорее помог. Мы вместе сталкивали его. Она бы одна не справилась. Что мы наделали. Это невозможно вынести, и в этот момент я просыпался.

– Да, с шестого этажа.

– Я узнала вас, это вы вчера заходили? – она улыбнулась. – Вы его родственник?

Побоялся ответить «да». Мне казалось, что этот мужчина из подъезда В стремительно несется вниз, и как только я признаюсь его родственником, неминуемо потянет меня в бездну, на меня распространится проклятие его судьбы. Боже мой, как я могу так думать о сыне? По существу, я всю жизнь думал именно так. Жалел его, любил, помогал, как мог, переживал, но старался держаться подальше. Так же, как и от Жанны, его матери, моей первой жены. Этот вопрос консьержки тянул меня в трясину. Я вовремя отпрянул от пропасти. И почему собственно я должен рассказывать обо всем совершенно незнакомой, первой встречной женщине? Отскочил в последний момент.

– У нас есть общие знакомые в Петербурге. Я приехал по делам в Киев, и меня попросили узнать, как он живет, узнать какие-нибудь подробности.

– Да ничего нового. Все то же, что и раньше. Он теперь со мной даже разговаривать не хочет. Пользуется любым случаем, чтобы нагрубить, накричать. Особенно, если чуть выпьет.

Я вспомнил. Из мутных глубин сознания выплыло… Это случилось за несколько лет до его гибели. Мы сидели на веранде за городом. Чуть выпили. Алеше позвонили с Украины. Внезапно его зрачки расширились, лицо перекосилось. «Слушай сюда», – заорал он. Полились потоки площадной брани. Казалось, на его губах вот-вот выступит пена. Хриплый голос, выпученные глаза. Постороннему трудно было бы представить возможность столь разительной перемены на этом интересном, породистом лице. Да, он мог быть таким. Видимо, консьержка еще мягко сказала об этом. Как и тогда, на той веранде за городом, я почувствовал холодок внезапного страха.

– Вы пришли его навестить?

– Нет, мы не знакомы, я хотел просто узнать…

– Передайте знакомым… Да что я могу сказать, – она безнадежно махнула рукой. – Короче, он давно уже не платит за квартиру.

– Какое это имеет отношение к вам?

– Это частный дом. Хозяева возложили на меня обязанности… В том числе – собирать квартплату. Выселить его будет трудно. И потом он здесь свой, его все знают. К нему приходят люди.

– Чем он занимается?

– Вы не знаете? Вот посмотрите. Он оставил образцы. Говорят, что он – один из лучших. Делает тату. Взгляните, – он бросила на стол пачку листов, – это же ужас какой-то. Волки, драконы, кошмарные голые бабы с пистолетами, вампиры, кинжалы, кровь.

Я посмотрел рисунки и вздрогнул. Готические замки, черепа, змеи. Это рука Алеши. Я узнал его руку, его почерк.

– Он просил меня показывать образцы. Если кто интересуется. К нему приходят и весьма важные персоны. Не знаю, насколько важные, скорее опасные. Люди, от которых исходит ощущение опасности. У него даже прозвище есть. «Живой труп».

Какое попадание. Я тоже подумал при встрече, что он – «живой труп». Хотя это совсем на него не похоже. Она сказала «живой труп» беззлобно. Это прозвучало, как обычное прозвище, спокойно, почти ласково. Может, кто-то, кто дал кликуху, имел в виду совсем другое? Тогда выходит, что я угадал. Он начал другую жизнь. Получил еще один гейм. Принесет ли это ему счастье? От себя не уйдешь.

– Смотришь на него: еле идет, щеки запали, вмятина на виске… Бледный, б-р-р-р, вот-вот окочурится. А назавтра выходит бодрый, веселый, походка легкая, и конечно, сразу нахамит.

Да нет, ошибаешься, женщина. Ищи тайный смысл клички. Считается умершим, а вот, гляди ж ты, воскрес на глухой окраине Киева. Болгарин раньше была его кличка.

– Давно он тут живет?

– Я работаю в этом доме почти два года, а он здесь гораздо дольше.

– Сколько ему лет?

– Погодите, я посмотрю. Май 71-го года. Ого, несколько дней назад ровно сорок стукнуло.

– Он один живет?

– К нему иногда ходят девчонки. Иногда. Можно сказать – живет один.

Наш разговор явно начал ее беспокоить. С какой стати она наговорила лишнего совсем незнакомому человеку? Консьержка поглядывала на меня подозрительно. Почему-то захотелось все ей объяснить. Что это мой сын. Родился в Ленинграде. А сейчас живет в Киеве. Что сейчас у него другое имя. Не знаю, отчего так случилось, почему он решил взять другое имя. Что его уже один раз похоронили на киевском кладбище. А теперь выяснилось, что он жив, и теперь у него другое имя. Бред сумасшедшего.

– Дело в том, что он задолжал квартплату. Почти 250 гривен.

Я порылся в кошельке. У меня нашлись две купюры – 100 и 50 гривен – и мелочь. Протянул ей две купюры.

– Остальные занесу позже.

Она быстро сунула деньги в ящик стола. Куда делась ее подозрительность? Я мог расспрашивать ее теперь сколько угодно. Один – не один, почему «живой труп», сколько клиентов приходит, где он с ними работает…

– А насчет квартплаты… Обсудим в следующий раз, когда вы придете.

Я не собирался приходить еще раз. Что я мог выяснить у нее и зачем?

– Мы отключали несколько раз электричество. Все бесполезно. И главное, ему же лучше. Он пользуется электропростыней. Нашего производства, Луцкая фабрика. Это опасно, они загораются.

Он всегда любил новшества. Которые кажутся последним словом техники, а потом быстро ломаются или выходят из употребления.

– Посоветуйте ему не пользоваться электропростыней.

– Вы не знаете женщину, которая приходила к нему в последний раз?

«Скорее всего, именно ей он звонил с автобусной остановки», – подумал я.

– Нет, не знаю.

– Какая у него квартира?

– Однокомнатная студия с крохотной кухонькой. Душ на кухне.

Я представил себе, какая у него мебель. Матрас на полу. И крошечный столик у раковины на кухне.

– Вы можете подняться. Будет сюрприз – кто-то пришел его проведать. Не клиент, не по делу… Просто проведать. Хотя клиенты тоже к нему теперь редко приходят.

Не знаю, что с ним случилось. Может, он все забыл. Если бы я пришел, он, наверное, не понял бы, кто я. Забыл и о Леше Болгарине, и об его отце.

– Могу я вас кое о чем попросить? Это новый счет за квартиру. Не хочу ему нести. Наорет, нахамит.

Я согласился, пошел через двор. Темно, пахнет кошками. В подъезде В мне стало не по себе. Тяжело дышать, возле сердца – свинец, не вздохнуть. Лестница с каменными ступенями, металлические перила сварены из простых прутьев квадратного сечения. Я надеялся отдышаться. Двери на площадках темные, обиты старым гранитолем или чем-то вроде фанеры. Голова кружилась. Надо держаться подальше от перил. Я прижался к стене. Но решил идти до конца. До 6-го этажа. Лестница шагала огромными пролетами, между этажами никак не меньше трех с половиной метров.

Дойду до его двери. Буду звонить короткими звонками, пока он не откроет. А когда откроет, скажу: «Нельзя пользоваться электропростынями Луцкого производства. Это просто идиотизм». Буду наблюдать, как он побледнеет, и его лицо исказится от гнева и ярости.

На шестом этаже три двери. Облупленные, обветшалые, такие же, как грязные стены в цветных пятнах, как бы написанных художником-абстракционистом. Электролампа – на пыльном шнуре. На левой двери у звонка приклеен квадратик картона, вырезанный из упаковки какого-то гаджета. Крупным размашистым почерком с перехлестом букв написано: «Кантария». Клочок картона. Была гордая кликуха – Болгарин. Теперь заурядная фамилия – Кантария. Не заурядная, конечно. Просто маргинальная. Для Киева – маргинальная. Почему он написал это? Судя по всему, на Украине, так же, как и в России, это не принято. Только, если коммуналки. Пожалуй, это в его характере.

Стоял перед дверью и не звонил. Не сомневался, что он откроет. Его вроде никто не навещает теперь. Решит, что пришла та женщина, которой он звонил. Я почему-то посчитал, что он звонил именно женщине.

Положил конвертик в щель под дверью, быстро спустился по лестнице. С каждой ступенькой вниз тяжесть около сердца уменьшалась. Казалось, я избежал страшной опасности. Вот я и во дворе. Снова нормально дышу. Снова на твердой почве, ступаю по безопасному тротуару. Только что я стоял у двери этого непонятного человека. Мог войти в его жизнь. Довольно было одного движения, одного шага, одного слова, и я утонул бы в трясине, из которой нет выхода.

Что у меня с мелочью? – этого достаточно для метро. Рухнул на сидение. Подъем настроения, который я почувствовал, покинув подъезд В, сменился подавленностью и упадком сил. Этот мужчина по прозвищу «Живой труп» не имеет ко мне никакого отношения. Он сам выбрал свой путь. Или за него выбрали. Может, и заставили. Может быть, не было другого выхода.

Ощущение дурноты не проходило. Дышать становилось все труднее. Вышел на улицу прежде времени, решил дойти до отеля пешком. Это теперь мой дом. Я был поглощен мыслями и шел, куда глаза глядят. Наугад. Оказалось, что кружил около вокзала. Когда выбираешь отель около вокзала, кажется, что ты здесь очень ненадолго. Здесь все движется, ничего не останавливается, ни о чем нельзя сказать: «это навсегда». Сегодня или завтра сядешь на поезд и уедешь. Кварталы около вокзала распахнуты в будущее. Садишься в поезд и сжигаешь за собой мосты.

Циферблат больших часов напомнил мне циферблат часов на Витебском вокзале в Петербурге. Сюда обычно приезжал Алеша. Отсюда уезжал. А я… Встречал и провожал, встречал и провожал, тик-так, тик-так. Теперь я знаю точно. Это не Алеша. Это Богдан Кантария. Но с Богданом я не знаком. Мог познакомиться, но не решился. Интересно, кто эта женщина, которой он звонил? Я уверен, что это женщина.

Вот он, мой вокзал. Вокзал, аэропорт – какая разница? Улечу, и нет прошлого, нет каменной могилки на киевском кладбище. Сжечь мосты, забыть прошлое. Стереть из своей памяти. Эти слова взорвали мою голову. Я не мог избавиться от них. Повторял и повторял. Сжечь мосты, сжечь мосты. Эти слова давали бодрость, уверенность в завтрашнем дне. Пора сжечь мосты, стереть прошлое. Улететь. Чтобы больше ничего этого не знать. Не думать, не вспоминать.

Но я не мог сжечь мосты. Что это за женщина, которой он звонил?

У меня был телефон Артура. Остался с тех самых пор. Я не хотел связываться с ним. С ним и с ними. И тогда, когда погиб Алеша. И теперь. Считал, что это неразумно и опасно. Что тут опасного? Что с меня возьмешь? Я уже прожил свою жизнь. Сколько мне осталось? – я должен хотя бы попытаться.

– Артур, это вы? Здравствуйте. Это Феликс Петрович, отец Алеши. Вы помните? – вы мне звонили, когда это случилось. Конечно, именно я поставил надгробие и цветник. Ну, не сам, конечно, просто оплатил. Да нет, я ничего не хочу. Я сейчас в Киеве. Вы, наверное, удивитесь… Вы знаете Богдана Кантария? Он ровесник моего Алеши. Я думал, вдруг вы знаете.

– Нет, Феликс Петрович, не знаю. Это, наверное, какой-то родственник Антимоза. Что вы, у меня нет никаких дел с людьми типа Антимоза. Когда видел его? Он приезжал на похороны Алеши. Потом не видел. Держусь подальше от таких. И Алексею советовал. Я больше связан с ментами, у меня друзья в СБУ. А что вас интересует?

– Хотелось бы узнать, кому звонит этот Богдан, что это за человек и какие у них дела. Вчера вечером звонил и три дня назад. Богдан Кантария. Ровесник Алеши, май 71-го. Можете узнать?

– Хорошо, я попытаюсь. Денег с вас не возьму, сделаю для вас. Ну не для вас. Для Алеши. Для моего друга Болгарина. Пробью этого Богдана. Узнаю, с кем он связывался. Кто – он или она, где живет. Но содержание разговора – ни-ни. Это запрещено. А с кем связывался, скажу. Позвоните утром, после 11. Буду все знать. Сделаю это для вас, Феликс Петрович.

* * *

21 мая.

Утром я не смог до него дозвониться. Не снимал трубку, был вне зоны… Ближе к вечеру Артур позвонил сам. Был обескуражен.

– Извините, что не отвечал, Феликс Петрович, – не было информации. Не понимаю, зачем вам все это надо? Зачем это нужно вашему Богдану? Мы подняли записи его мобилы. Это она, Ирина. Та самая. Он что-то хочет от нее. Она получила УДО. Совсем недавно. Всего неделю назад. У нее ничего нет. Ни дизайн-бюро, ни квартиры. Где живет? Снимает, вот адрес, как обещал. Лерка, ее дочь, вообще неизвестно где. Знаете, что я вам советую? Не ищите ее, не суйтесь вы в это дело. Мне кажется, там как-то замешаны блатные.

Значит, Ирина. Он знал, что она освободилась. Что он хочет от нее, что ему надо, зачем звонит? Вряд ли именно она приходила к нему в квартиру подъезда В.

Когда я подбежал к автобусной остановке у метро Вирлиця, он был уже там. Что-то кричал в трубку, размахивал руками, лицо перекосило от бешенства и гнева. Шел проливной дождь. Никого из пассажиров автобуса не было.

Решительно ткнул пальцем в экран смартфона, прекратил разговор, сел на скамейку. Ждал. Чего он ждал?

Поздно, я не успел. Хотел предотвратить. Один раз уже опоздал. Ничего не смог сделать. Сейчас я был в шаге. Мог бы успеть. Мог бы помочь. Похоже, опять опоздал. Ему теперь не до меня, мне его не остановить.

Он посмотрел на часы. Я отвернулся. Стоял под навесом у витрины «Планеты оргазму», делал вид, что рассматриваю красную женщину с плеткой. Как обычно, праздновал труса.

Ровно через десять минут он резко встал и пошел по Армянской, прямо посередине проезжей части, не обращая внимания на дождь.

Из соседнего переулка вышла женщина в плаще. Они стояли друг против друга, метров в пятидесяти от меня. Стой, Алеша, стой, остановись. Я бежал к ним, кричал.

Они ничего не видели и не слышали. Между ними что-то происходило. Мне показалось, что через пелену и шум дождя я слышу его хриплый голос, вижу красные пятна на лице, вижу гримасу гнева, исказившую некогда интересное лицо, ужасную вмятину на виске.

Стой, Алеша, нет, нет… Нож, у нее в руке нож. О ужас… Нож уже торчит из живота, как из арбуза. Как в тот раз. Ирина бросает нож, бежит прочь, мне кажется, я слышу ее истошный, душераздирающий крик. Я иду к тебе, Алеша! Ноги – как вата, не слушаются. Хочу идти, не получается. Алеша, Алеша! Он держится руками за живот. Руки в крови, клетчатое пальто, носки когда-то щегольских плетеных мокасин тоже залиты кровью. Посмотрел на меня диким взглядом, развернулся и, прихрамывая, потрусил прочь на слабых, подгибающихся ногах. Мне казалось, его туфли оставляют кровавые следы на мокрой брусчатке. Нет, нет…

Кто-то подошел ко мне. Вам плохо? Там, там раненый. Ему надо помочь. Здесь нет никого, вам показалось. Пустая улица. Вон же кровь, следы, нож. Нет никаких следов. И ножа тоже нет. Куда он делся? – она же бросила нож на землю, я видел это. Вам нехорошо, присядьте на скамейку. Ребята, вызовите скорую, человеку плохо, он теряет сознание.

* * *

23 мая.

Дальше ничего не помню.

Нет, помню. Мне снится Ирина. Подходит ко мне, улыбается. Почему Алеша говорил, что она страшненькая? – некрасивая, конечно, но довольно обаятельная.

Ну, здравствуй, Алешин папа. Спасибо тебе. Ты для меня это сделал. Ты родил Алешу для меня. Но его уже нет. Ты такой же симпатичный, как и он. Поцелуй меня. Поцелуй, не бойся. Ты не знаешь, как я целую. Наверное, забыл, как сладко могут целовать женщины. Ну что, тебе нравится, мой сладенький? Вот так, а теперь получи это. Что-то теплое полилось по животу и ногам. Как больно, Ирочка. Ты убиваешь меня. Зачем ты это делаешь, почему ты постоянно нас убиваешь? Почему-ты-постоянно-всех-нас-убиваешь? Мстишь за унижения, за свою поруганную женскую судьбу? Мы же не виноваты…

Вспомнил. Я все вспомнил. Сколько я здесь? Два дня? Кошмар, какой кошмар! Я в полном порядке. Что я здесь делаю? В отделении инкубаторов для выращивания детей. Нет здесь никаких инкубаторов, мне, видно, показалось – просто очень светлые стены. Сестричка, доктора позовите. Я в порядке. Проверьте, доктор. Я в форме. Какой спазм? Проверьте рефлексы. Все хорошо. Здоров, как в свои тридцать. Ну, хорошо – сорок. Доктор, вам сколько – пятьдесят? Вы можете запрыгнуть с места двумя ногами на стол? А я, – пожалуйста. Доктор, у меня дела, неотложные дела. Мало ли что еще два дня оплачены. Мне нечего здесь делать. У моего сына проблемы, очень серьезные проблемы, доктор. Это не шутка. Нет у меня времени на разговоры. Пожалуйста, возьмите расписку – никаких претензий.

Вот он, огромный, нелепый, каменный дом. Что с Богданом? Вы приходили 3 дня назад. На следующий он ушел, больше не возвращался.

Ирина. Артур дал ее адрес. Это ей так просто не сойдет с рук.

Нет, ее уже нет третий день. Не знаю. Она живет одна.

24 мая.

Милиция, больницы – никакой информации об этих двоих. Артур, вы что-то знаете об Ирине? Никто ничего. Где Алеша, где Богдан? Объявите в розыск Богдана и Ирину, вот заявление. Никаких результатов, пока никаких результатов. Загадочная история. Все, никаких следов этих двоих. Может, их и не было? Алексей опять пропал. Что с ним? Пора уезжать. Завтра самолет. Если что будет, милиция сообщит.

Надо посетить могилу Алеши. Когда еще я сюда приеду? Может, и никогда. Посижу у могилки немного и все.

Почему все? Я попробовал разобраться сам во всей этой истории. Пробовал подняться против течения времени и восстановить прошлое. Мне удалось. Кажется, что удалось. Это произошло. Ничего нового я не узнал и не выяснил, все повторяется, все это уже когда-то происходило на белом свете, дежавю. Как восстановилось, так восстановилось, правильно, неправильно – кто это знает?

Ничего не смог изменить. Тогда не смог. Теперь и подавно ничего уже не изменишь. Сына не вернуть. Может, он и жив где-то, живет своей тайной жизнью. Тайной… Но он уже не мой Алеша. Совсем чужой. И я больше ему не нужен. Как жаль, что я ему теперь не нужен.

Вот она могила Алеши. А что это рядом? Свежий песчаный холмик. На нем – деревянный крест. Каменная табличка: «Богдан Кантария». Дата рождения – как у Алеши. Дата смерти – 21 мая 2011 года, тот самый день, день, когда Богдан встретился с Ириной.

25 мая.

В самолет, и поскорей все забыть. Прощай, Киев! Что с моей памятью? Может, это все я сам и придумал. Был гипертонический криз, а потом нафантазировал, бог знает что. Просто видел свежую могилу, когда пришел в день сорокалетия Алеши. Не обратил внимания. А потом это всплыло из памяти, а там уж сам накрутил всяких событий. Будто вспомнил. Что вспомнил: свежую могилу или сюжетную линию «Маленького чуда» Патрика Модиано? Но ведь указана дата смерти Богдана – это позже моего первого посещения, значит, никакой могилы в тот момент еще не было. Или, возможно, как раз сейчас я и путаю. Просто не запомнил дату смерти этого Богдана, указанную на табличке.

Хочется стереть прошлое, но как?

Сжечь мосты. Надо учиться у сына. Неподражаемый мастер ваять новую действительность. И сжигать мосты. Может, он и сейчас бродит где-то, подсмеивается над своим недалеким, сентиментальным отцом. Может, вторая могила – такая же мистификация, как и первая. Мне этого, наверное, уже не узнать. Это как бы его послание мне. Папа, так сложилось – я вынужден сжечь мосты. Я больше не твой сын. У тебя нет сына. А у меня – отца. Не робей. Последуй моему примеру – сожги мосты.

Кто-то сзади несколько раз негромко кашлянул. Оглянулся – весь ряд кресел за мной пустой, никого.