Неплохо было бы написать рассказ о тетушке Доре, мадонне со Старо-Невского. Но этот рассказ не о ней.

 

День первый

Борис вернулся из колхоза, заскочил домой на Литейный, оставил «колхозную» одежду – кирзовые сапоги, портянки, давно потерявшие вид штаны для грязной работы, свитер, ватник, переоделся в «цивильное» и направился к тетушке Доре на Старо-Невский проспект.

По пути зашел в парикмахерскую на Литейном, недалеко от Белинского. Волосы проредите, пожалуйста (волосы у него были жесткие и густые, без прореживания торчали колом). Полубокс, виски – прямые, короткие, с боков – покороче, наверху пусть будут длиннее, но только не кок, пусть будет плоский срез. Одеколоном не надо, терпеть не могу. В целом получилось неплохо, но дороговато – истратил почти полтинник (копеек, конечно).

Родители отдыхали в литовском Бирштонасе. Все совпало. Мать с отцом приедут через неделю, занятия в институте начнутся через неделю. И колхозная баталия завершилась, из города приехал какой-то серенький дядечка, партийный чин, наверное, собрал старших и объявил: «Всё, студенты, заканчивайте, по домам».

Вообще-то, ожидалось что-то в этом роде. В деканате перед отъездом сказали – в колхозе будете четыре недели, хорошенько поднажмёте – вернетесь через три. Хорошо работали – плохо ли, кто знает, факт тот… Неделя свободная. Делай, что хочешь. Даже не неделя. Сегодня – суббота. В институт – через понедельник, значит неделя и два дня.

Конечно, Борису уже месяц как 17, мог бы пожить в их с родителями комнате, в уютной небольшой коммуналке на Литейном. Но матушка его рассудила по-другому. Если вернется раньше, пусть идет на Старо-Невский. Целую неделю где-то ведь надо питаться, не в ресторане же, нет таких денег у скромных служащих, а Дора – как-никак ее родная сестра. Хоть и в коммуналке живет, а есть у нее диванчик в маленькой отгороженной комнатке. Пусть и поживет у Дорочки неделю. Тем более, что в эвакуации Голубевы жили одной семьей: три сестры с детьми и брат. Бобонька рос у них на глазах. Боб не сопротивлялся, готовить самому – сомнительное удовольствие. К тому же денег у него – кот наплакал, лучше истратить их не на продукты, а на культурный, так сказать, досуг.

Что за странное имя Дора? Видно его дед с бабкой были большими оригиналами. Бабушку Боб не помнил – скончалась в войну, когда он был совсем маленьким, а дед покинул сей бренный мир до его, Бобиного, рождения. Детям дали нормальные имена. Его матушка – Вера, младшая тетка – Галя, дядя – Леонид. Но это случилось потом. Старшенькую, первенькую, окрестили Доротеей – с какого перепугу? Крестить, правда, не крестили. Не было в их семье верующих. Но имя дали заморское. Вот и получилась тетушка Дора. Могла быть Ритой в быту, но стала Дорой, видимо, чтобы хорошая детская считалочка получилась:

«Дора, Дора, помидора, мы в саду поймали вора, стали думать и гадать, как бы вора наказать… кто не спрятался я не виноват!».

Чехарда с именами на этом не закончилась. Начиналось все буднично: мать вышла замуж за Николая, Бориного отца, Леонид женился на кузине Лёле. А вот Доротея в юные годы отчебучила – вышла замуж за Абрама Самойловича, дядю Абрашу, человека скромного, симпатичного, кругленького, породнились, так сказать, с народом Книги. Над ним многие подшучивали, он в ответ только улыбался – добродушно и застенчиво. Но именно он и помог большой семье Голубевых перебраться с Украины в Ленинград. Это до войны еще было.

А вот младшая Галя, самая хорошенькая из сестер, вообще всех поразила. Вышла замуж за Арончика из Ростова. «Но тут Арончик пригласил ее на танец. Он был тогда для нас почти что иностранец». Влюбилась без памяти. Или за Арончика, или отравлюсь.

Вы бы видели этого Арончика. Высокий, костистый, жилистый, с огромными сильными руками. Лицо худое, щеки запавшие, огромный шнобель с подвешенным к нему маленьким ротиком, расположенным в глубокой ложбине между носом и выдающимся вперед подбородком, и с маленькими усиками, а-ля Адольф. Из-под лохматых бровей остро смотрят небольшие ястребиные глаза. «Мачо», как теперь говорят. К тому же «ходок». Случались и запои. Сколько раз он не ночевал дома. Сколько раз во время его «загулов» Боря встречал Арончика с незнакомыми, совсем молоденькими женщинами, встречал и с соседкой по даче Лялей, на двадцать с лишним младше его, стройной резвушкой-веселушкой, женой Арончикова приятеля, Сенечки Пивоварова. Галя рыдала, билась в истерике. А когда Арончик возвращался, или его находили в полубесчувственном состоянии и приводили домой Вера с Николаем, родители Боба, все мужу прощала и быстро забывала о своих обидах и страданиях.

У дяди Лени с Лелей детей вообще не было, а вот у Доры с Галей детки, двоюродные сестры Боба, получились, как это ни прискорбно, не очень. Так что опыт со смешением кровей не дал позитивных результатов.

Старшая – Лариска, тетушки Доры дочь, ничего не взяла из внешности своей мамы, ни лицом, ни фигурой не напоминала грустную, с тонкими чертами смуглого лица, отрешенную от мира, чуть сутуловатую мадонну со Старо-Невского, тетушку Дору.

Другая сестричка Светлана, Галина дочь, взяла от матушки оленьи глаза, длинные ноги, Света стала отменной барьеристкой, и, увы, плохую осанку и сутулую спину. Зато папочка одарил ее своим тяжелым шнобелем и маленьким ротиком. Одна сестра была старше Боба на три, другая – на шесть лет.

Бобу повезло больше. И с родителями, как ему казалось, и с наследственностью. Боб получился высоким, широкоплечим и лицом ничего вышел, в общем и целом – собою недурен. Вытянулся он, правда, и в плечах раздался совсем недавно, поэтому настоящего полноценного тела еще не набрал и напоминал гусенка с длинной вытянутой шеей.

Кусочек лета между школьными выпускными и вступительными экзаменами в институт Боб провел, болтаясь целый день на базе клуба «Энергия», знаменитого гребного клуба, где бывали Шульга и инженер Гарин из Толстовского «Гиперболоида». Прыгал с моста в маленькую речушку Крестовку, катался на фофане и занимался академической греблей. Ему нравился этот интеллигентный и атлетичный вид спорта, и у него неплохо получалось.

До настоящей гоночной лодки типа «скиф» его еще не допускали. Младший юноша (летом ему еще не было семнадцати), он греб в команде на учебных, клинкерных лодках. Его восьмерка добилась успеха – взяла первое место по Ленинграду в своей возрастной категории. Боб надеялся повторить этот успех через год, но уже на «скифе», среди «настоящих» юношей.

Боб был сильный, жилистый и упрямый. Ему очень хотелось выиграть маленькое внутриклубное соревнование по количеству выполненных уголков на шведской стенке. Но не получилось. Обошел Петр, нахрапистый мальчишка на год младше Боба. Тот жульничал: с силой опускал ноги вниз и отталкивался ими от шведской стенки, используя силу удара.

Раздосадованный Боб надеялся взять реванш – стать первым в своей восьмерке по количеству сделанных подряд, без остановки, рывков шестидесятикилограммовой штанги. Тоже мог победить, техника рывка была у него хорошая, но опять не повезло – во время очередного подсаживания под штангу он слишком резко пошел головой вниз и сильно ударился немаленьким своим носом о гриф взлетающей штанги. Конфуз, нос разбит, «рекорд» местного значения не состоялся. Боб старался не унывать – его рекорды еще впереди.

По пути к тетушке Доре он вспоминал колхоз, единственный пока эпизод его взрослой самостоятельной жизни.

1-го сентября Боб пришел на занятия. Впервые после поступления. Новоиспеченных студентов собрали в большом зале и сообщили о выезде в колхоз. Сбор на вокзале. Объяснили, что надо взять с собой. И вот он в деревне с символическим названием Гнилки.

В те годы, которые мы теперь любим ругать и даже проклинать, в Ленинградской области еще во всю возделывали поля. Выращивали картошку, турнепс, морковь.

Студенты реально помогали. Группе, в которую по списку определили Боба, выделили большую пустую хату с отдельным помещением для кухни. Привезли доски, гвозди, дали инструмент. Студенты – какие студенты, они еще и не учились – сами соорудили дощатый помост – общие нары, набили сеном матрасы, получилась общая спальня мальчиков и девочек. Девочки нашли где-то старую занавеску и разделили «спальню» на две половины – женскую и мужскую. Колхозники дали им котлы, огромные кастрюли, дрова для кухни. Нашлись два повара – парень и девушка, которые сами вызвались кашеварить. Еду готовили в этой «посуде» на дровяной печи.

Здесь Боб впервые познакомился с соучениками. Выпускники разных школ, не только ленинградских. Были приезжие из Киева, из Белоруссии, из других российских городов. Были два человека постарше. После армии. Один из них, Валера Бродский, стал бригадиром. Решал все вопросы с колхозниками – еда, работа, нормативы, транспорт, чтобы подкинуть студентов на дальние поля. Колоритная личность. Ходил в подтяжках на голом атлетическом торсе, вызывая вздохи молоденьких, неопытных, совсем еще домашних девчонок. Однажды Валера увидел полуобнаженного Бориса, когда тот переодевался. Присвистнул, искренне удивился: «Боба, где ты взял такие накачанные ноги?».

Боб вообще был не слабого десятка, его внешность смешного гусенка была обманчивой. К дому, где разместились студенты, подъехал грузовик. Не совсем к дому: дом и дорогу разделяло небольшое картофельное поле. «Эй, студяги, живо кто-нибудь, хлеб привезли. Да живее, некогда вас дожидаться!» Боб – бегом через поле. Мужички предвкушают удовольствие: «Давай, давай, ближе, подставляй спину, доходяга!». Сверху из кузова прямо на плечи кладут, да что там кладут – почти бросают, семидесяти пяти килограммовый мешок с хлебом. Боб закачался от неожиданности. Общий хохот: «Смотри, смотри – сейчас упадет!». Боб нашел равновесие, шаг, другой, и прыжками, на полусогнутых побежал с мешком через ряды картофельного поля. «Кузнечик длинноногий, поскакал-таки…» – немного разочарованно сказал кто-то вслед.

Был у них еще один «переросток». Член партии. Тот вообще редко появлялся. Жил где-то в другом месте, чем занимался – неясно. На поля приходил с начальством. Однокурсников презирал и не скрывал этого: «Все у вас не как у людей». Забегая вперед, скажу, что «переросток», хоть и считался полным дубом и с трудом окончил институт, в дальнейшем имел шикарный карьерный рост и скоро стал генеральным директором крупного научно-производственного объединения. У него-то уж все было точно, как надо, «как у людей».

Для Боба это были первые жизненные впечатления, впечатления «взрослой» жизни. Он собственными глазами увидел, что не так все хорошо на сельских полях – и бедность, и разруха, и гнилье, и колхозники, которые ничего не хотят делать, и алкоголики, готовые «квасить» дни напролет, с утра и до утра.

Но ведь они, неоперившиеся птенцы града Петрова и колыбели революции одновременно, сами уже решали многие проблемы. Не хватало еды – пошли в лес, набрали грибов – Боб неплохо ориентировался в северных лесах и знал его дары, не он один, кстати, – сварили с картошкой в огромной кастрюле на костре. Девочка из их группы заблудилась в лесу. Всю ночь ее искали, сами, без помощи колхозников, нашли под утро продрогшую, до смерти напуганную, можно сказать – спасли. Выполнили свою норму по сбору овощей. Денег заработали. Бобу, например, причиталась зарплата 13 рублей 23 копейки. Сказали, что выдадут в кассе института.

Боб подумал: надо бы придумать и отработать подпись. В школе он просто писал – Романов – обычными буквами. Такую фамилию в семью принес его отец. Не самая лучшая фамилия для советского выдвиженца тридцатых годов, а отец был именно таким. Сегодня, когда Боб заскакивал на Литейный переодеться, попробовал разные варианты подписи. Буква «Р» в рукописном виде напоминала собачью головку с опущенными ушами и вплотную соединенными передними лапами. Дальше шел длинный зигзаг. Боб закончил зигзаг закорючкой вверх, получилась собака с поднятым хвостом. Отец загибает подпись кружком вниз. Получается собака, которая как бы прилегла. «Пусть подпись будет как у отца, – решил Боб, – пока, а дальше видно будет».

Вот обо всем этом думал юноша, направляя свои шаги к дому тетушки Доры.

Дорочка со своей семьей жила в громадной коммунальной квартире. Сколько там размещалось жильцов и комнат – неизвестно. Комнат – точно больше десяти.

Тетушка показала, где туалет, где ванная. В ванной на стенах установлены крючки, на которых висело два десятка личных полотенец. Вот здесь твое полотенце. Сюда можно поставить зубную щетку, зубной порошок (зубная паста тогда еще была неизвестна советскому обывателю). Здесь наше мыло.

Сама чугунная ванна, огромная, видимо дореволюционная, возможно, когда-то, еще при первых хозяевах этой квартиры представляла собой образец недостижимого шика и предмет зависти многих соседей. Сейчас она превратилась в устрашающее сооружение, все в ржавых потеках, отмыть которые добела уже совершенно немыслимо, края оббиты, керамика ободрана до черноты.

«Да, – подумал Боб, – бедная тетушка Дора. Я здесь мыться точно не буду, схожу на Литейный».

На Литейный сходить не пришлось. Не успел Боб отобедать у тетушки Доры, пришел Арон (для Боба – дядя Арон). Мама Вера, она считалась неформальным лидером их большой семьи, поручила всем приглядывать за Бобом.

Дядя сказал: «Куда намылился, на Литейный? После колхоза надо хорошенько помыться. Никаких разговоров, собирайся, пойдем в Некрасовские бани».

Почему бани назывались Некрасовскими – может потому, что он, Некрасов, жил в свое время недалеко – угол Литейного и Некрасова, тогда Бассейной улицы. Известная улица! «Вот какой рассеянный с улицы Бассейной! Вместо шапки на ходу он надел сковороду…»

Помыться, конечно, надо бы. Почти три недели в колхозе мыться всерьез было негде, студентам баню ни разу так и не предложили, а общая баня – только в районном центре. Мылись кое-как, местами, часто холодной водой, поливали друг другу из кружки, плюс ноги, плюс еще кое-что, плюс… что было делать? Боб раньше никогда еще не бывал в бане. В их семье в баню не ходили, сколько он себя помнил – всегда дома были хорошие условия для мытья. Разве что отец на фронте…

Ладно, пойдем в баню, тоже новые взрослые впечатления. Первое, что поразило – дяди-Ароновы подштанники. Полотняные, с завязками на поясе и на щиколотках. Такого фасона подштанники он видел в фильмах о гражданской войне.

В бане Бобу не понравилось. Все сидели с тазами и мылись на каменных скамейках. Скамейку обдавали кипятком. «Наверное, чтобы не заразиться друг от друга», – подумал Боб. После мытья из оцинкованной шайки Арончик уложил Боба на мокрую, противную скамью. Жесткими, как тиски, руками мял ему ноги, запястья, потом выбивал барабанную дробь на спине и груди ребрами ладоней. Неприятно, даже больно, и самое главное – непонятно зачем.

Боб впервые пошел в парную. Тоже хорошего мало: пар, ничего не видно, дыхание перехватывает, лицо печет, уши от жары заворачиваются трубочкой. Он вспомнил, что такие скрученные уши обычно бывают у борцов; в баню, наверное, любят ходить, подумал он и решил, что ему это совсем не нужно.

Из бани двинулись с дядюшкой опять на Старо-Невский. Там сегодня большой сбор – отложенный день рождения тетушки Гали. Тоже не открутишься. Долгожданная взрослая самостоятельная жизнь никак не начиналась.

Родственники и друзья собирались у Доры – у нее больше места. Пришли дяди и тети с женами, мужьями и детьми. Пришли старые друзья семьи, кто сотрудники, кто бывшие соученики, кто что… Мария Николаевна – подруга мамы Бориса. В прошлом чемпион СССР по академической гребле, мастер спорта. Она и направила Боба в восьмом классе в клуб «Энергия» тренироваться у своей приятельницы. Маргарита Алексеевна – тоже подруга Веры, дама, знавшая лучшие времена, видимо, из бывших. Пришла и соученица тетушки Гали по техникуму, когда-то очень хорошенькая, все звали ее Бебой-куколкой, со своим мужем Яковом Григорьевичем, маленьким атлетом, когда-то школьным учителем физкультуры, теперь – толковым инженером со своим собственным взглядом на все жизненные явления.

Не скажу, что Боб прыгал от восторга. Для него такие мероприятия – мука мученическая. «Завязка ведь – сказка. Развязка – страданье. Но думать всё время о том неустанно не стоит, быть может. Зачем? До свиданья. Мы только знакомы. Как странно…» Первый день взрослой, самостоятельной жизни не очень получался. Настроение было скверное. Но Бобу надо постараться, надо выглядеть приветливым – его любимая матушка считает, что важные семейные торжества просто необходимо отмечать в кругу самых близких родственников. Да и куда теперь ему, Бобу, податься?

Вначале поздравляли тетушку Галю, вручали ей подарки. Потом говорили о том, о сем. Яков Григорьевич, крепкий, неглупый, очень уверенный в себе человек, как всегда, оказался в центре внимания. Много говорил о решениях последнего партсъезда, о мероприятиях по резкому подъему легкой промышленности и сельского хозяйства. Он вещал, что все это безобразие, все вранье. Что ОНИ живут в Кремле, а на людей ИМ плевать. Из-за этого страна нищает, народ спивается, и экономика катится вниз.

Доротея и Леонид, казалось, были бесконечно далеки от всякой конкретики. Как два ангела с добрыми лицами – все терпеливо выслушивали, но жили в совершенно другом, непонятном нам мире. Абрам Самойлович интересовался только работой, а Арончика, помимо работы, интересовало, видимо, что-то еще, связанное с жизнью прекрасной половины человечества, но об этом он не говорил, а только старательно налегал на водку. Марию Николаевну тоже совершенно не волновали решения партсъезда. А Маргарита Алексеевна, конечно, могла бы многое сказать о том, что происходит в нашей стране, и так сказать, что никому мало бы не показалось, но демонстративное молчание и игнорирование обсуждений политики было для нее, видимо, давно решенным вопросом.

Боб сидел и слушал. Главное, о чем он сейчас думал: теперь он – взрослый, самостоятельный человек. И имеет свое собственное мнение о жизни в деревне. И об этом он знает, конечно, лучше всех присутствующих.

Боб попытался объяснить, как там, в деревне на самом деле, ведь он все знает. И про решения партсъезда он может объяснить лучше. Но почему-то никто его не слушал. А весьма симпатичный ему Яков Григорьевич, дядя Яша, как его Боб называл, совершенно не обращал внимания на то, что Боб уже не ребенок и имеет собственное мнение.

Если бы здесь были его родители! Мать, безусловный авторитет «большой семьи», сказала бы: «Бебочка, объясни своему Яше: хватит без конца брюзжать. Мы давно знаем его мнение: что бы ни случилось, что бы ни произошло, все равно – в нашей стране было, есть и будет плохо». А отец Боба, Николай, член партии ленинского призыва, добавил бы миролюбиво: «Ну ладно, Яков, ты неправ. Ты недооцениваешь реальных достижений развито́го социализма». Почему «развитого», а не звитого»? Они бы так сказали. Но их не было, а его, Боба, никто не слушал. «Ладно, – подумал он. – Очень хорошо, что я уже немного знаком с жизнью нашей деревни. Взрослый человек должен знать свою страну». Он, Боб, действительно начал взрослую жизнь. И завтра, он уверен, его ждет много нового и интересного, такого, что с ним раньше еще не случалось.

Но вечер еще не закончился, и Боба ждал новый неожиданный поворот. Тетушка Галя попросила тишины и объявила, что они, то есть мы, не отмечали день рождения Бобы, потому что этот день пришелся на самый разгар вступительных экзаменов, а потом Боренька уехал в колхоз, и вот сейчас мы, наконец, все вместе, и решили отметить и его, Боренькин, день рождения.

Все поздравляли Боба и церемонно вручали подарки. Родители внушали Бобу, что родственников полагается уважать и необходимо, соблюдая приличия и вежливость, усердно восторгаться подарками – великолепными шелковыми майками, очаровательными рисунками-карикатурами Ленгрена и чудесными виниловыми пластинками с музыкой из советских кинофильмов. Боб изрядно устал от всего этого, но решил, что еще немного продержится, а когда вручение закончится, он воспользуется своей новой привилегией взрослого человека – выпьет водки, а потом ему станет легче.

Но дядья с тетками оказались выносливее, они продолжали восхищаться подарками Боба и захотели ко всему прочему послушать пластинки. Разве мало того, что мы прочли названия? Ну, прослушивать, так прослушивать. Все-таки это лучше, чем мерить майки. Послушаем пока пластиночки, а потом, если кто-нибудь и вспомнит о майках, – будет уже поздно: ведь дяди и тети позже одиннадцати в гостях не задерживаются. Не успел еще раздаться из проигрывателя сладкий женский бас, как тетушка Галя, десятипудовый автор подарка, воскликнула с энтузиазмом: «Чудесно поет!»; все убедились в своем единодушии, мгновенно забыли о пластинке и стали внимать тети-Галиному рассказу о том, как она покупала эти пластинки, забыла дома очки и как она просила продавщицу выбрать что-нибудь самое лучшее и как та ее не обманула.

Боб перестал быть центром всеобщего внимания и хотел потихоньку выключить эту сладкую тянучку, тем более, что шуму кругом и так хватало. Он, однако, поторопился, внимательные родственники вовремя заметили его маневр и ласково заявили: «Мы хотим еще послушать». Пластинка крутилась и крутилась, казалось, что она будет играть вечно.

В конце концов, все устали от шума. К тому же на столе аппетитно желтела севрюга, и тогда тетушка Галя авторитетно заявила «все-таки сволочи эти продавщицы». Проигрыватель выключили и стали рассаживаться за столом и слушать, как тетушка Галя покупала эти пластинки, как она забыла дома очки и как она попросила продавщицу выбрать что-нибудь самое лучшее и как та ее, как выяснилось, все-таки обманула.

Потом шли традиционные тосты и не менее традиционные препирательства тетушки Гали с дядюшкой Ароном о том, какую рюмку он выпил и сколько ему положено. Всех это нервировало, кроме Боба, потому что его, наконец, оставили в покое, и он тихонько развлекался бельгийской водкой. В сравнении с тем пойлом, что он вместе с коллегами уже «дегустировал» в колхозе… Водка была хорошей, и настроение Боба неуклонно повышалось. Так что к приходу кузины Светланы (той, что со шнобелем), которая задержалась на какой-то туристской тусовке, он был готов к новым испытаниям.

Света – добрая, неплохая… Но как же ей хотелось выйти замуж. Хорошая семья, девушка чиста и непридирчива. Ее устроил бы любой порядочный мужчина от 18 до 40. Мужчины почему-то не ловились на эту простенькую удочку. Сколько-то лет она просидела у окошка в ожидании принца с розовыми парусами, до тех пор, пока не изобрела более перспективный способ общения с молодежью от 18 до 40 через посредство недорогих туристических путевок по достопримечательным местам Крыма и Кавказа. После поездок образовывались устойчивые компании, которые не распадались, по меньшей мере, в течение двух недель.

Три таких «похода» не принесли желаемых женихов. Но Светлана оказалась упорной в своих поисках туристического счастья. Вот и сейчас она вернулась из очередной поездки, а в данный момент – с отвальной. И заскочила поздравить любимого братца, поскольку матушку она уже поздравила дома несколько дней назад.

Не успев еще полностью раскрыть дверь, Света окатила Боба потоком бурных поцелуев, которые он воспринял как град мокрых резиновых пулек пулемета среднего калибра, но, естественно, со всей стойкостью настоящего мужчины. Он понял, что на этот раз кузина хватила лишнего. Видимо, флирт в компании «со-путевочников» распалил ее настолько, что она решила не успокаиваться на достигнутом и выпила за здоровье братца рюмочку водки, потом другую, а ведь до этого, судя по всему, было уже выпито немало. Дряблые щечки ее порозовели, набрякли, глазки заплыли, и завершилось все это, увы, весьма печально. Как раз в тот самый момент, когда все было уже кончено, когда все единодушно решили, что пора уже трогаться, наша милая Светлана рванула с места гораздо резвее, чем полагается в таких случаях. Уподоблю ее великолепному спринтеру – она взяла старт и помчалась из комнаты по длинному коридору, логично завершающемуся уборной, высоко вскидывая длинные тренированные ноги и неся во рту перед собой пенящийся фонтан зловонной жидкости, заливая ее бешеными потоками все окружающее.

После этого о пластинках никто уже не вспоминал, гости быстро собрались и тихо ушли. Уборкой столь приятно пахнущего беспорядка, в которой Боб, конечно, принял участие, и закончился этот очаровательный вечер, заложивший счастливые предпосылки следующего, второго дня взрослой самостоятельной жизни Боба.

– Нет, так, как они, я точно жить не буду. Моя жизнь будет возвышенней, тоньше и уж конечно, интеллектуальней, – твердо решил Боб, прежде чем отойти ко сну на выделенном диванчике в маленькой, холодной комнате с огромным, старинным окном на Невский проспект. Перекошенная рама заваливалась набок, от окна дуло, одеяло досталось ему ветхое и совсем тонкое, и спать было холодно.

 

День второй

Утром Боб прошел в общую ванную комнату. Побрился станком, который дал ему отец. Он уже второй год бреется. У Боба смуглое, узкое, худощавое лицо, высокая плотная прическа и длинная шея. Все очень удлиненное. Но широкие плечи и тонкая талия. Ну, что-ж, у него такой стиль. «Вылитый Джордж Чакирис», – с удовлетворением отметил он. Чакирис исполнял в фильме «Вест Сайд стори» роль Бернардо, главаря банды «Акул», и получил Оскара за лучшую мужскую роль второго плана. Фильма Боб не видел, но листал у друзей изданный сценарий с цветными фотографиями. Боб надел черный шерстяной свитер аж 52 размера. Матушка здорово ушила бока, и свитер не болтался. Парнишка – хоть и худой, но замухрышкой не выглядит. Вполне может сойти за юношу 23-24 лет. «Лицо, пожалуй, немного детское, – думал он, – но есть ведь и взрослые люди с таким типом лица».

Первый день прошел не очень интересно. Но сегодня Боб свободен. Он встретит женщину, которую полюбит всеми фибрами своей души, которой отдаст без остатка нерастраченные чувства, которая… Лучше надеть новый костюм, это будет солидней. Костюм, рубашка, галстук, осмотрел себя в зеркале – в рубашке с галстуком шея кажется еще тоньше, тем не менее… Боб посчитал, что все у него хорошо. Когда он встретит ее…

Боб, конечно, представлял, что есть сексуальная сторона жизни человека. Но личного опыта у него пока не было. Боба это не беспокоило – «будет день, будет пища». Когда он учился в школе, многие ребята и девочки были уже во всю озабочены, как бы поскорее включиться в этот новый мир взрослой жизни. Кто-то чуть-чуть. Кто-то тайно вздыхал. Кто-то уже не стеснялся говорить о своей любви, пусть и платонической. Вадик Лапинский, например, не скрывал, что влюблен в первую красавицу класса Верочку Бронштейн. Она разрешала Вадику обожать ее и провожать домой. Но сама вздыхала о другом мальчике из соседнего класса, который серьезно занимался гимнастикой, выступал с акробатическими номерами на школьных вечерах, он выступал, а Верочка с горящими глазами шептала: «Ах, какая фигура!».

У кого-то дела в подобных вопросах шли немного дальше. Первый ученик класса, Бобин друг и сосед по парте Вовка Ламм практиковал выезды на велосипедах за город с одной довольно мясистой барышней из их класса, тоже отличницей, где у них «было такое…». После этого «такое…» Вовка замолкал и сглатывал слюну.

Во время уроков труда девочек и мальчиков разводили по разным классам… Учитель Иван Никанорович Кирпичев, очень симпатичный дядька с красным лицом, полудремал за столом после только что принятой в учительской рюмки водки и, конечно, ленился ходить и смотреть, чем занимаются его ученики. А ученики – кто что, некоторые без стеснения занимались мастурбацией.

Боб не знал, как к этому относиться. Когда это касалось Шушарина, серого, тупого, нагловатого увальня, – здесь все ясно, Боб это осуждал. А когда такими играми занимался сидящий рядом с ним круглый отличник, будущий золотой медалист Вовка Ламм – уже тогда все точно знали, что он будущий золотой медалист – «видимо, в некоторых случаях это необходимо», – думал Боб, но интереса к этому занятию у него все-таки не возникло.

Некоторые «дети» его выпуска шли дальше. Однажды после уроков Боб заглянул в свободный класс и обнаружил там пышную, розово-белую, бестолковую Нинку из 10 «А», лежащую на столе, раскинув ноги, и пристроившегося к ней Витьку Урюпина. «Закрой дверь, балбес!» – рявкнул тот и продолжил начатое дело. В другой раз Боб еще раз лицезрел подобную сцену с Нинкой, на месте Витьки оказался Алик Кречетов. После этого случая Алик почему-то ходил и оправдывался, жаловался, что он не хотел, а эта подлая Нинка его соблазнила.

Случались и другие, широко обсуждаемые школьной общественностью эпизоды. Роль героя-любовника исполнял, как всегда, Витька Урюпин – злобный, физически очень сильный переросток. Он был хорошим спортсменом, занимался легкоатлетическим десятиборьем. И связываться с ним не решился бы даже Владик Михеев, самый крепкий мальчишка их класса, который лучше всех в школе боролся на руках, теперь это называется армрестлингом. Витька Урюпин чувствовал себя в школе, как теперь сказали бы, альфа-самцом. Круглый отличник Вовка Ламм восхищался Витькой и, возможно, в чем-то старался ему подражать.

Несколько раз независимого и упрямого в своих животных порывах Витьку вызывали на педсовет за то, что он целовался и щупал девочек в скверике прямо под окнами директорского кабинета.

Говорили, что какая-то девочка не из их школы понесла от него. Но это точно неизвестно. А вот, что точно известно – прехорошенькая Томочка из Бобиного класса к выпускным экзаменам подходила с изрядным пузиком, от коего успешно разрешилась, имея уже на руках диплом об окончании средней школы. Аттестованная, так сказать, на зрелость, мамаша. Правда, говорят, виновником в данном случае оказался не вездесущий Урюпин, а неизвестный соседский мальчишка из ее коммуналки.

Судьба всех этих героев школьных романов и любовных похождений совсем не привлекала Боба. Он видел это все совсем по-другому. Одно время в 8-ом классе ему нравилась Лиля Лопаткина. Она тоже в какой-то степени обращала на Боба внимание, особенно когда он две недели ходил с романтически забинтованным лбом, рассеченным о железный косяк во время бестолковой возни на перемене. «Бобу наложили три шва», – шепотом передавали друг другу девчонки, и глаза их расширялись от ужаса. Дальше застенчивых переглядываний дело не пошло – Лиля перешла в другую школу.

Боба заглядывался и на Нюру Ишкинину. Девочка совсем ему не нравилась, но он никак не мог оторваться от двух задорных холмиков, беззастенчиво выпирающих из-под ее стандартной черно-коричневой школьной формы.

За полгода до окончания школы ему стала нравиться Люся из девятого, двоюродная сестра Лили. У них было, что обсуждать. В течение нескольких лет Боб выпускал Окна Сатиры (ОСА). Помещал там рукописные заметки и карикатуры на заметные события в школе. ОСА вызывала бурный общественный резонанс среди учащихся старших классов. Боб стал отходить от «дел» в связи с подготовкой к выпускным. Люся захотела подхватить «знамя из рук уходящего бойца», продолжить, так сказать, дело Боба.

Люся была живая и довольно хорошенькая. Они с Бобом не раз говорили о том, как вести дела Окон Сатиры, и Люся при этом выписывала глазами классический треугольник «в-угол-на-нос-на-предмет». Витька Урюпин не терпел, если кто-то, кроме него, заигрывал с хорошенькими девушками, он подошел к «парочке» и без объявления войны саданул Бобу ботинком между ног. Было очень больно, Люся испуганно убежала, а Витька, как ни в чем не бывало, вернулся к группе приближенных к вожаку стада. Вполне удовлетворенный тем, насколько умело он все поставил на свои места.

Боб праздновал труса, не решился на продолжение конфликта. Очень себя корил за это. И, в конце концов, сумел настроиться на столкновение, даже на «битву» с более сильным противником. Правда, случай проявить свой характер произошел не с Витькой, а с второгодником Колей Морозовым, старше его на два года и вдвое шире в плечах. Коля удивился тому, что доходяга Боб, длинный и худой, ему бы только в учебники пялиться, не согласился отдать ему свой баскетбольный мяч и тут же отобрал его назад. Неожиданный для Николая поворот событий, драться он не стал и без боя уступил. Может, потому, что был неправ? Вряд ли. Боб в какой-то степени реабилитировался перед самим собой, но к Люсе больше не подходил, считал, что опозорен в ее глазах навечно.

В общем, Боб никак не включался в спонтанные вихри любовной круговерти школьников, и за это самый близкий друг Боба, отличник Вовка Ламм, откровенно презирал его. Боб не особенно расстраивался. Он не сомневался, что его собственные представления об отношениях с прекрасным полом гораздо выше, глубже и благородней. И не считал себя начисто обделенным женским вниманием. Был уверен, что все эти девушки – Лиля, Люся и даже Нюра Ишкинина, все до единой, хотели бы уединиться с ним, Бобом, в укромном месте и, в конце концов, заманить его в свои объятия.

Когда этим летом он встретил Арончика с Лялей, тридцатипятилетней соседкой по даче, та восхитилась, как Боб вырос и возмужал – она не видела его около года. «Ты бреешься уже, настоящим мужчиной стал». Спросила его об окончании школы и ласково потрепала по щеке. «Конечно, она не прочь затащить меня в постель, – подумал Боб. – Зачем ей мой старый дядька, ровесник ее Сенечки Пивоварова?».

«Да, так или иначе, багаж воспоминаний о личной жизни невелик у меня, – думал Боб. – Ты, Боб, теперь взрослый и пора уже тебе обзавестись подругой. Это должна быть необычная женщина, которой можно будет отдать всю душу, все сердце, все нерастраченные по пустякам силы и чувства».

Так думал Боб о новом для него этапе жизни, прогуливаясь по центру Ленинграда в новом костюме и рубашке (слишком большого для его шеи размера) с галстуком. Он нашел на Петроградской интересный японский магазин. Там выставлялись невиданные предметы, сделанные из древесины неизвестной породы, из картона, металлические финтифлюшки и керамика, неизвестно для чего предназначенные. И картины. На бумаге – написаны тушью и акварелью. У магазина была стеклянная витрина во всю стену. Внутри, как раз напротив витрины, разместили огромное панно. В центре – на фоне очень большого солнца и голубого неба летел журавль. Летел эффектно – над извилистыми остроконечными горами, поросшими кудрявым лесом, над пагодами с изогнутыми крышами, над водопадами, мостами и грустными фигурками японских крестьян, видимо, нещадно эксплуатируемых в этой капиталистической стране. Брали бы пример с коммунистического Китая. С одной стороны, эта картина вызывала праведный гнев каждого настоящего интернационалиста, с другой – нет, как же эффектно написано! Скорее грусть, а не гнев.

Боб чувствовал себя очень взрослым и интересным. И даже значительным. У него за плечами не только микроскопический кусочек взрослой жизни длиной в один день, не только знание советской деревни. Он ведь и раньше делал многое такое, чем вполне можно гордиться.

Чемпион Ленинграда – раз! Выпускал стенд ОСА, делал великолепные карикатуры и писал ядовитые подписи под ними. Участвовал в школьных вечерах, читал звонкие патриотические стихи. «И вот сейчас Василий Диев с бойцами смертный примет бой. Он вместе с ними, впереди них перед грохочущей судьбой». Или вот это: «И с ними вместе верный друг, с гранатой руку он заносит – Клочков Василий, политрук. Он был в бою – в своей стихии… Нам – старший брат, врагу – гроза. «Он дие, дие, вечно дие», – боец-украинец сказал». А вот это лучшее: «Над Ленинградом – смертная угроза… Бессонны ночи, тяжек день любой. Но мы забыли, что такое слезы, что называлось страхом и мольбой». Вел концерты. Он – безусловно, художественная натура. Выступает перед людьми, пишет, рисует. Участвовал в районных математических олимпиадах. В одной из них победил. Правда, это было в восьмом классе. Но все знают: задачи он щелкает как орешки.

Это признает даже Вовка Ламм, не говоря уже об их любимом учителе математике, добрейшем Венечке Блаере. Он, Боб, конечно, творческая личность. И ему откроются огромные перспективы во всех сферах.

Было воскресенье. Боб решил взять билет на дневной спектакль «Трубадур и его друзья» театра Ленсовета. В кассе очередь.

Вышел молодой разбитной актер и эпатажно обратился к очереди: «Граждане, вот чего вы все здесь выстроились? Очень хотите Алису посмотреть? Во-первых, она в этом спектакле не играет, во-вторых, вы посмотрите какая она страшная, просто уродина». Заядлые театралы, стоящие в очереди, возмутились, зашикали. Вы что себе позволяете? Алиса – во-первых, талант, во-вторых – настоящая красавица, какие глаза, а стройненькая – просто статуэтка, и так далее, и так далее. Актер тут же удалился, очень довольный произведенным эффектом.

Боб хорошо знал эту популярную актрису. Видел ее раньше в одном спектакле. Обратил внимание, что у нее неправильный прикус и челюсть заметно выдвинута вперед. В этом же спектакле на сцене появлялся еще один актер с аналогичным дефектом прикуса. Он точно не помнил его имени, кажется, Гриша Константинов. Во время спектакля они с Алисой развлекались, украдкой показывая прямо на сцене по очереди друг другу выдвинутую вперед нижнюю челюсть, забавно дразнили друг друга, и Боб успел это заметить. Ему понравилась и сама Алиса, и как она шутила с коллегой по цеху, Боб вообще ценил шутку. Но это все случилось до этого, в другой раз.

Спектакль «Трубадур…» не очень заинтересовал Боба, но он обратил внимание на молодую актрису, играющую роль принцессы. В программке вычитал ее имя – Лилия Лиллиан. Ее звали так же, как и прежнюю симпатию Боба, Лилю Лопаткину. И они были очень похожи. Боба поразила ее женственность, нежность и некоторая застенчивость. Ну и, конечно, Лиля была очень хорошенькой девушкой.

После спектакля Боб долго бродил по городу и на набережной Фонтанки неожиданно встретил Лилю. Она стояла у металлической решетки и беседовала с симпатичным, «немного усатым» молодым человеком. Случайная встреча еще больше поразила Боба. Он почувствовал непонятное волнение, прилив сил. «Это судьба», – решил он. В его голове возник план.

Побежал к тетушке Доре и, усевшись у окна с видом на Невский, стал писать письмо.

«Дорогая Лиля!

Как это ни предосудительно, но должен сознаться сразу – я не являюсь поклонником Вашего таланта. И вообще не видел вас на сцене. Тем не менее, мне кажется, что я знаю Вас – нас представляли друг другу лет пять назад. Это было на Невском – угол Садовой, и присутствовала при этом одна наша общая знакомая, учившаяся в то время на театроведческом факультете Театрального, сейчас не помню ее фамилию, только имя Таня и внешность – очень худенькая со стрижкой под мальчика. Второй раз я видел Вас у книжного базара, вернее у эстрады на базаре, вы стояли рядом с юношей «в усиках». Лицо Ваше мне показалось очень знакомым, потом я припомнил откуда, а потом подошедший приятель, с которым я поделился своими воспоминаниями, сказал, что он знает, кто Вы, и показал несколько Ваших фотографий в рекламе, наклеенной на круглой афишной будке. Некоторые из этих кадров с Вашим участием, признаться, очень огорчили меня как человека в высшей степени профессионального и пристрастного к каждой неточности и фальши, абсолютно недопустимых в нашей с Вами профессии. И еще надо Вам сказать, хотя мне и не хотелось бы делать этого из ложно понимаемого чувства скромности, я – человек незаурядный и вижу некоторых, а иногда даже многих, как говорится, насквозь – с первого взгляда. Пусть это Вас не обидит, но мне кажется, нечто подобное случилось и с Вами, когда я увидел Вас у ограды Екатерининского садика. Во всяком случае, сердце мое застучало, потому что то, что я увидел у ограды, рядом с молодым человеком «в усиках», было прекрасно. И тогда мое внутреннее «я» упало на колени и сказало наружному «я» очень искренним голосом – за этой девушкой я пойду хоть на край света. А надо Вам сказать сразу, что я – человек решительных действий. И поэтому предлагаю Вам свою руку и сердце, которые, как мне кажется, не такое уж стопроцентное барахло.

Конечно, Вам будет трудно решиться на какой-нибудь смелый, нестандартный поступок, потому что Вы знаете меня, как мне кажется, довольно-таки недостаточно и даже поверхностно. Поэтому я вкратце представлюсь. Романов-Свердлов. Да-да – представитель царского дома Романовых и одновременно потомок славного революционера времен Великой Октябрьской Революции и Гражданской войны. Борис Николаевич, да, да, нет, да, не был, не находился, не привлекался, не состоял, тремя языками, был женат, разведен. В будущем известный драматург. Могу многому научить Вас и оказать неоценимую помощь в освоении Вашего ремесла. Мы с вами обязательно встретимся, если не сейчас, то в будущем, когда мои пьесы будут ставиться во всех театрах страны, а возможно и за рубежом. А так как неизвестно, насколько будут сложны к тому времени обстоятельства нашей личной жизни, было бы неплохо, если бы Вы сочли возможным обсудить со мной в ближайшее время все перечисленные выше вопросы, желательно в утвердительной форме. При этом найти меня можно по телефону… (указал телефон тетушки Доры) или давайте встретимся в среду на Невском у Аэрофлота в 18.00. Если так случится, что Вы придете туда, узнаете меня по грустному выражению лица, которое при вашем появлении мгновенно исчезнет.

При сем, с уважением и любовью»

Ниже Боб нарисовал смешной шарж, как ему казалось, узнаваемый, на самого себя в виде скульптурного льва с шаром и его, Боба, головой.

«P.S. Запишите где-нибудь: «получила письмо от Бориса Николаевича, будущего царя-президента России, с предложением руки и сердца, буду последней дурой, если не воспользуюсь благоприятным случаем»».

Перечитал, остался доволен тем, что получилось, переписал письмо начисто и положил в голубой конверт. В графах конверта «куда» и «кому» указал адрес театра и имя артистки. В графе «обратный адрес» – квартиру на Литейном.

Читатель скажет: «Ваш Боб – стуканутый». Может быть. Скорее – сдвинутый по фазе. Что может означать такое выражение? Если в сети 220 вольт переменного, то можно представить себе, что в разных парах проводов напряжения будут меняться не одновременно – у них будет сдвиг по фазе. В головах людей тоже переменные токи. У большинства людей в житейских ситуациях фазы совпадают, они думает почти одинаково.

А у Боба – сдвиг по фазе. Причем, этот сдвиг произошел не сейчас. Первый раз его стукнуло, когда он получил тройку за сочинение на вступительном. Удивительное дело, Боб писал то же самое сочинение о творчестве Маяковского на выпускном экзамене в школе. Отметка – пять. Память у Боба отменная, он помнил это сочинение наизусть и точно не сделал ни одной ошибки. Тройка! Не отразил в полной мере влияние Маяковского на становление пролетарской диктатуры молодой советской России. Что тут можно возразить? Кто-то, видать, отразил, а Боб – нет, не отразил. И жаловаться некому. А потом, бац, в списке принятых. Еще один удар. Пусть и положительный, а все-таки – удар. Свихнуться можно. Это его так стукануло.

А потом этот сдвиг стал проявляться. Впервые этот его сдвиг проявился в трамвае. В конце августа он хотел попасть на последнюю тренировку перед началом занятий, огромными прыжками догнал трамвай, выписывающий зигзаг между Некрасова и Белинского, и, отодвинув на ходу дверь, вскочил на подножку. Щеки пунцовые, волосы взлохмачены, куртка съехала с плеч.

Кто-то стоял на ступеньку выше, мешая ему подняться. Боб крутанул плечом, подталкивая задумавшегося пассажира, может быть, слишком сильно, тот дернулся, запнулся, чуть не упал, пробормотал: «тоже мне мастер спорта», и вошел все-таки в вагон. «Чего прешь, задница длинноногая, – заорал кондуктор. – Нарушаешь, а платить, кто будет? Сейчас милицию позову!». «Задница», как это оскорбительно! Боб не захотел продолжать интеллигентный разговор в бонтоне (хорошем тоне). Вытащил проездной билет, купленный аж за три рубля, сунул кондуктору прямо в лицо. «Наглец и тупица… Вы даже представить себе не можете, до чего я вас презираю и ненавижу, у Вас-то и вообще задницы нету, не выросла, и не вырастет уже никогда. Если только на лице. Не говоря уже о мозгах». И ушел в сердцах на заднюю площадку.

Боб стал думать о том, как было бы хорошо, если бы в этом городе, на этих улицах, в этом трамвае вообще никого не было. Неожиданно Господь прислушался к его просьбе и удалил всех из города. А весь Невский проспект покрыл тысячами огромных, ржавых ванн, видимо, дореволюционного производства. Вместо общественного транспорта. Так и началась его одинокая жизнь. Ему было сиротливо и неуютно в колхозе, скучно и неинтересно в среде близких родственников. И сейчас Боб тоже чувствовал, что он совсем, совсем один. Ну, что же, такова взрослая жизнь, в которой он может рассчитывать только на свои силы и на самого себя.

Боб сбегал на почту и отправил письмо. Бросил письмо в огромный почтовый ящик посреди почты. В отделе доставки заказной корреспонденции его внимание привлекла девушка в форме почтового работника. Ничего особенного – среднего роста, худенькая, с глубоким вырезом на груди, а вот это, наверное, и привлекло его внимание. Стянутые сзади, черные как смоль волосы, темные горячие глаза, резкие черты лица и яркие от природы губы крупного рта. Казалось, что она бережно несет внутри себя кубок пенящейся чувственности и хочет донести его до чего-то далекого, даже ей неведомого, стараясь не расплескать ни капли.

Боб сделал стойку, подошел к ней: «Посмотрите, пожалуйста, я жду важное заказное письмо… Романов-Свердлов, Старо-Невский (и он указал адрес тетушки Доры)». «Борис Николаевич? Для вас ничего нет, пока ничего», и девушка улыбнулась ему. Над окошком отдела написаны имя и фамилия. Диана, неожиданное имя на почте. Охотница. Что-то в ней есть, черт возьми. А выглядит замухрышкой. Однако, мне не до тебя, подружка, я жду очень серьезное письмо. Я, на самом деле, жду письмо в почтовом ящике, и не здесь, а на Литейном.

Осталось только ждать. Будет каждый день заходить на Литейный и заглядывать в почтовый ящик. Он был уверен – Лиля обязательно позвонит или напишет. И тогда они договорятся о встрече. А может быть, она и придет – в среду, к Аэрофлоту.

Взволнованный и счастливый, Боб пошел бродить по городу. Ему хотелось движения. На душе было светло. Пока все складывалось как нельзя лучше. Конечно, он волновался, как пройдет эта встреча. Он обязательно расскажет Лиличке о том, что его родители хорошо знакомы с французскими писателями-коммунистами Вайяном-Кутюрье и Анри Барбюсом, да-да, тем самым, что написал знаменитую книгу «Иосиф Сталин». А его отец подсказал другу Анри, и тот ввел в книгу некоторые эпизоды из жизни Иосифа Виссарионовича. Расскажет, что сам раньше, когда жил еще в Москве, часто встречался с Константином Симоновым. Гуляет себе по Тверской Константин Симонов. Встречаю его и говорю: «Ну, как живешь, друг Константин?», а он отвечает: «Да ничего, все так как-то, друг Борис».

Боб взял билет в Концертный зал у Финляндского. Было много интересных номеров. Особенно запомнилось одно выступление: популярные песни и песни военных лен исполняла молодая девушка с Украины – стройная блондинка в обтягивающем точеную фигуру платье из люрекса. Голос у нее был сильный и глубокий, не соответствующий ее легкому, юному, «весеннему», как подумал Боб, облику. В программке он нашел ее имя – Жаннетта Ревенко. Тоже несоответствие. Между нежным именем и грубой фамилией. Но гораздо больше ему понравилась аккомпаниатор за фортепиано – Евгения Горбенко, молодая женщина с огромными глазами и грустным лицом.

Интересное сочетание: Жанна Ревенко и Женя Горбенко. Боб смотрел на Женины быстро бегущие по клавиатуре беленькие пальчики и думал, отчего же она так грустна? В антракте он подошел к администратору и спросил: кто эта талантливая пианистка, она тоже с Украины? Нет, она из Ленинграда, работает концертмейстером в оркестре Бадхена.

До самого конца концерта Боб думал о Жене. Какая она необыкновенная, какая у нее тонкая душа, и как она своей глубиной и проникновенностью контрастируют с поверхностной, бравурной и провинциальной Жанной.

Боб совершенно забыл о том, что еще сегодня он мечтал всю свою жизнь посвятить Лиле Лилиан. Он долго ходил по вечернему Ленинграду и предавался романтическим грезам. Поздно вечером вернулся к тетушке Доре, попил чай и всю ночь строчил, исписывал километры бумаги, писал письмо. Долго правил его и, когда добился нужной степени искренности и завершенности, переписал, положил в голубой конверт и отправил его в Концертный зал – Евгении Горбенко. Начиналось оно так.

«Дорогая Евгения!

Я давний поклонник Вашего творчества. И во внешности, и в том, что я мог понять и увидеть во время ваших концертных номеров, именно ваших, потому что вокал Жанны Ревенко только сопровождает Ваше несравненное фортепианное мастерство, меня поразило сочетание в одном человеке черт характера, бесконечно мне далеких и непонятных и одновременно – бесконечно привлекательных, редких и постоянно (почти безуспешно) мной разыскиваемых в жизни. Прошу простить мне эти слова, возможно, я не имею на них права, они могут показаться и бестактными, но, надеюсь, вы посмотрите на них по-другому, и мое письмо Вас не обидит. Не скрою, меня взволновало появление контуров Вашей блестящей ладьи на горизонте легкомысленной и претенциозной бухты, в которой стояла моя дырявая посудина. Если б я знал Вас хоть чуточку больше, Вы даже не представляете, насколько это помогло бы мне в моей довольно сложной и запутанной жизни. Потому что я действительно чувствую в себе силы изменить всю свою жизнь ради Вас.

Каждый раз после Вашего концерта я возвращаюсь домой в приподнятом настроении. Мне нравится вспоминать все мелочи таких вечеров – мое непонятное волнение, внезапно без причины взорвавшееся в шкафу блюдо, поверьте мне, именно так оно и произошло, случайно разбитую чашку с холодным кофе. Сегодня я тоже приходил на Ваш концерт и решил дождаться Вас, когда вечером Вы будете выходить со служебного входа. Вы были с Жанной, я протянул Вам руку и еще ничего не успел сказать. Вы посмотрели на меня, чуть отстранились, лицо Ваше вспыхнуло, глаза потемнели. Тогда и произошло то, что больше всего запомнилось. Я вдруг почувствовал, что вижу не просто Вас, а Вас всю целиком, Ваше женское обаяние, манеру двигаться и держаться, атмосферу, которая Вас окружает, образ жизни, как будто я посмотрел на Вас изнутри и увидел – и страх, и надежду, как будто я увидел все, что было в Вас в эту минуту. На мгновение мне показалось, что я заглянул туда, куда для чужих глаз путь закрыт, и то, что я увидел, или мне показалось, что увидел, поразило меня своей беззащитностью и вызвало чувство щемящей нежности. Я понял: все, что может произойти в следующую минуту, любые слова, поступки – все будет уже хуже. Для меня это было мгновение, о котором я сказал – остановись! И для меня это мгновение остановилось».

Потом он писал:

«Наверное, это непорядочно само по себе, как и то, что я об этом пишу, но так уж вышло – я Вами дышу. И ничего тут уже не поделаешь». И его второе «я» сказало ему, что за этой женщиной оно, то есть второе «я», готово пойти хоть на край света. Потом он представился. Борис Николаевич Романов-Тер-Петросян. Да-да – представитель царского дома Романовых и одновременно потомок славного революционера времен Великой Октябрьской Революции и Гражданской войны, самого легендарного Камо. Написал, что он – будущий светоч математики. Что он по соотношению частот звуков в музыкальных интервалах научился определять выразительность звуков и те чувства, которые они вызывают у людей, то есть научился «измерить алгеброй гармонию». И что он, конечно, может оказать Евгении неоценимую помощь в освоении ее ремесла, помочь достигнуть максимального эффекта при выборе репертуара на строгой математической основе и, естественно, легко достичь вершин славы. И что они, конечно, обязательно встретятся, если не сейчас, то в будущем, когда его будут считать вторым Эйнштейном, а может быть, даже и первым Романовым-Тер-Петросяном. Но лучше бы сейчас, «было бы неплохо, если бы Вы сочли возможным обсудить со мной в ближайшее время все перечисленные выше вопросы, желательно в утвердительной форме». Боб опять дал свой адрес и телефон, а назначать точную дату встречи почему-то не стал. Она позвонит, и мы договоримся, решил он. И завершил письмо: «При сем, с уважением и любовью». Боб долго думал, прежде чем уснуть, представлял свое свидание с Женей Горбенко, о том, как при встрече она грустно опустит глаза, а он расскажет о том, что его родители очень дружили с Шостаковичем. Но потом их разлучила война. Мать была с сестрами в эвакуации, отец воевал и дошел до Берлина, а Шостакович остался в осажденном Ленинграде, написал и исполнил гениальную седьмую (Ленинградскую) симфонию. А после войны они снова встретились и выпили за Победу. Расскажет, что лично хорошо знаком с Мравинским, и когда Мравинский выходит перед концертом приветствовать публику, он, Боб, встает и машет ему рукой, а Мравинский отдельно его приветствует. А однажды даже сказал: «Это исполнение 7-ой симфонии Шостаковича я посвящаю моему лучшему другу Борису Романову-Тер-Петросяну».

 

День третий

Наутро Боб забежал на почту и бросил письмо. Подошел к Диане, нет ли заказной корреспонденции для него. Она смотрела свою картотеку, а Боб подумал: грудь совсем маленькая, а как выглядит зажигательно. «Нет, для вас опять ничего нет».

Весь этот день Боб ходил по выставкам. Долго бродил по залам Ленинградского отделения Союза художников на Герцена. Ему понравились работы ленинградских мэтров Мыльникова и Загонека. Потом посетил залы корпуса Бенуа Русского музея. Вечером – концерт в Малом зале Филармонии.

Первое отделение – концерт «живого» Шнитке. Автор сам дирижировал при исполнении своих произведений. «Старше меня всего ничего, лет десять, наверное, а уже живой классик», – думал Боб. Музыка понравилась.

Еще до окончания отделения концерта Боб сбегал за цветами, и когда маэстро раскланивался, без стеснения поднялся на сцену и преподнес букет. Когда вручал цветы, шепнул на ухо музыканту: «Альфред, большой вам привет от моего отца Крылова-Романова, да-да, вы не ошиблись, того самого Крылова, который скрыт вместе с двумя другими авторами под апокрифом Кукрыниксы. Он большой поклонник вашего таланта». Музыкант немного опешил, а Боб обернулся в зал и громко произнес хорошо поставленным голосом: «Цветы от Кукрыниксов, боровшихся с немецко-фашистскими захватчиками пером и кистью». Зал разразился овациями. Боб скромно поклонился и спустился со сцены в зал.

В перерыв Боба окружили зрители, в основном – бабушки и студенты. Да-да, как это ни странно, но именно художники открыли музыкальный талант этого человека. Да, мы живем в Москве. Отец очень хотел побывать на концерте любимого композитора. Он считает, что за ним большое будущее. Нет, он не смог приехать. Он сейчас, вместе с Михаилом Куприяновым и Николаем Соколовым на выставке в ГДР. Моего отца зовут Порфирием, я – Борис Порфирьевич. Отец попросил меня приехать в Ленинград и лично вручить цветы маэстро.

Среди зрителей, собравшихся в фойе вокруг Боба, стояла довольно симпатичная рыженькая девушка. Она смотрела на Боба широко раскрытыми глазами и спрашивала, и спрашивала… Прозвенел третий звонок, надо было идти в зал. «Скажите, пожалуйста, Борис, можно было бы с вами встретиться и поговорить? Я учусь в Крупской, и мне очень интересно все, что вы рассказываете и о музыке, и о творчестве замечательных сатириков». «Да никаких проблем, простите, как вас зовут? Нина? Завтра что у нас, вторник? Днем я на этюдах, да, я живописец. И, надеюсь, в будущем не посрамлю имени своего отца и наших великих предков. Да, вы все правильно поняли, имени семьи Романовых. Это правда, я многое мог бы рассказать вам. Ведь еще совсем недавно, всего несколько лет назад, в нашей семье бывал сам Петр Петрович Кончаловский. В общем, если вы настаиваете, я не против – давайте завтра ближе к вечеру, часов в восемнадцать, жду вас на Невском у Думы.

Боб долго думал, прежде чем уснуть. Он, конечно, думал о Жене. А что ему делать, если позвонит Лиля или если она напишет письмо? А если придет к Аэрофлоту? Нет, в среду, конечно, он подойдет к зданию Аэрофлота. Будет нехорошо, если Лиля будет там – а его нет. Он долго думал, так долго, что у него разболелась голова. Ведь Лиля ему нравилась… когда-то. Это было так быстротечно, всего полдня. Он решил отложить решение вопроса до послезавтра, до среды. Неплохой, однако, день получился. Если бы я не отдал уже свое сердце Жене, и в какой-то степени – Лиле, можно было бы обратить серьезное внимание на Нину. После некоторых колебаний он решил «не морочить Нине голову».

 

День четвертый

Надо ждать писем, ждать звонков. Звонки могут быть сегодня, а письма – не раньше, чем завтра. Один непонятный звонок был. В трубке долго молчали, потом робко сказали: «ме-е-э-э». «Не понял, говорите, Борис Николаевич слушает». Опять: «ме-е-э-э» и отбой. Похоже на Лилю.

До Жени мое письмо не могло дойти, да она и не повела бы себя таким образом. У Боба было спокойно на душе. Он вел себя искренне, достойно, ему нечего стыдиться. Он был уверен: и Лиля, и Женя поймут его, не могут не понять, особенно, Женя. Бобу захотелось отвлечься. Он давно не брал в руки хороших книжек. Все лето и осень он таскал с собой две книги: одну – по квантовой теории поля, вторую – «Медею» Еврипида. Первую пытался открывать в клубе и в колхозе, пытался разобраться в основах квантовой механики, ведь в школе об этом ни слова. В обоих случаях – и в клубе, и в колхозе – это вызывало хохот и насмешки его несколько дебильных товарищей-спортсменов и отдельных, не слишком продвинутых новоиспеченных студентов. Книгу отнимали, Боб пытался догнать, вслух читали «смешные» отрывки и скабрезно кричали: «Бобанька любит «слабое», то есть пассивное взаимодействие! Что ты, что ты, Борюсик любит «сильное», то есть активное взаимодействие, ведь ему нравятся чужие «спины», ха-ха-ха-ха, ему нравится подходить со спины». «Медею» он читал только дома. Здорово написано, но чтение шло трудно. Также, как и чтение «Посмертных записок Пиквикского клуба» и «Божественной комедии». К тетушке Доротее он взял для чтения «Медею». Трагедия начинается монологом Афродиты: боги карают гордецов, и она покарает гордеца Ипполита, гнушающегося любовью. Ипполит выходит с венком в руках и посвящает его Артемиде – «чистой от чистого». «Почему ты не чтишь Афродиту?» – спрашивает его старый раб. «Чту, но издали: ночные боги мне не по сердцу», – отвечает Ипполит. Он уходит, а раб молится за него Афродите: «Прости его юношескую надменность: на то вы, боги, и мудры, чтобы прощать». Но Афродита не простит. Здорово! С кем ты, Боб, с Артемидой или с Афродитой?

День миновал середину. Боб написал Нине письмо.

«Дорогая Нина! Пишу это письмо со смешанным чувством. С одной стороны, меня взволновали Ваша девическая непосредственность и Ваш порыв. Как писал Александр Сергеевич: «Мне ваша искренность мила; она в волненье привела давно умолкнувшие чувства; но вас хвалить я не хочу; я за нее вам отплачу признаньем также без искусства». Поймите меня правильно. Я с удовольствием поделюсь с Вами и своими впечатлениями, и своим глубокими познаниями, и достижениями в совершенно разных сферах – и в искусстве, и в поэзии, и в музыке, и в науке наук – математике. Но я не хочу Вас обманывать. Сердце мое не может быть открыто для Вас. Слишком сложна моя жизнь. Я еще не закончил тяжелые дела, связанные с моей прошлой женитьбой, а уже отдал свои чувства двум другим женщинам, за каждой из которых я готов пойти хоть на край света. Меня очень тянет к Вам, но нам лучше не встречаться. Поймите и простите. Я буду счастлив поддерживать переписку с Вами и отвечать на все интересующие Вас вопросы. Это касается не только жизни Петра Петровича Кочаловского или Альфреда Шнитке. Нашей семье были близки и Бенуа, и Лансере, и Николай Константинович Рерих, и его жена Елена Ивановна Шапошникова, создатель Агни-йоги, всех не перечислишь.

Я оставляю Вам свой адрес. Буду рад получить от Вас письмо и ответить на него.

Любящий Вас как брат, Ваш Борис Порфирьевич Крылов-Романов».

Боб положил письмо в голубой конверт и направился к Думе для встречи с Ниной. По пути он почти уже по привычке зашел на почту. Диана еще работала. Она полистала картотеку и неожиданно вытащила конверт: «Это не вам?». Боб взял конверт и на мгновение задержал руку Дианы. Та взглянула на него с благодарностью, как ему показалось. «Иван Иванович Романов. Это не я. И адрес не мой». «Извините». Боб долго ходил около Думы, рассматривал картины уличных художников. Нина подошла почти без опоздания. «Какая же она милая», – подумал Боб. Он поцеловал ей руку. Спасибо, что вы пришли. Прошу извинить меня, Нина, неотложные дела и серьезные обстоятельства не позволяют мне задерживаться здесь долее. Я объяснил все это в письме. Возьмите. Если мои объяснения вас не обидят, буду счастлив ответить на все ваши вопросы в письменной форме. Засим, разрешите отбыть, и он опять поцеловал руку растерявшейся Нине. «Что за глупость я делаю», – подумал он, но какая-то сила уже несла его дальше, – куда? для чего? – прочь, прочь, от всего настоящего к чему-то неясному, далекому, манящему, пленительному и, по-видимому, абсолютно неосуществимому.

 

День пятый, решающий

Звонков не было. Значит, в прошлый раз звонила Лиля, а Женя, видимо, не позвонит. А значит, и письмо писать не станет. Не поверила потомку знаменитого революционера. Но письма все же надо проверить. Сегодня может прийти только письмо Лили. От Евгении, если будет, конечно, только завтра, не раньше. Он решил сходить на Литейный, заглянуть в свой почтовый ящик. Пока ничего. Через два дня приедут родители. Комната холодная, не топилась с прошлой зимы. Боб наколол и принес дров из подвала, подготовил печку для протопки. Родители будут в субботу, чиркнут спичку и готово – в доме будет тепло.

Боб вспомнил, что ему снилось этой ночью. Он шел по огромной, совершенно плоской песчаной пустыне. Ни зданий, ни растений, ни холмов. Вместе с ним по пустыне шли, с деловым видом шагали по своим делам самые разные люди, очень озабоченные, каждый в своем направлении, иногда парами, чаще поодиночке, и совсем не смотрели друг на друга. Боб обнаружил, что он раздет, интересно, где он мог оставить свою одежду? Справа и слева от него оказались две девушки. Они доверительно держали его под руку и о чем-то нежно щебетали. Справа шла Диана, на ней был один только весь в подсолнухах желто-оранжевый короткий халатик, почти не закрывавший ее стройную фигурку, слева – Нина, в строгом кремовом костюме, застегнутая на все пуговицы. Боб увидел вдалеке два постамента. На одном из них стояла Лиля в свободной, прозрачной одежде. У нее были почему-то гипертрофированно длинные ноги, и поэтому голова «принцессы» оказывалась очень высоко, почти под облаками. Лиля ласково улыбалась Бобу. На другом постаменте – грустная Евгения. Синяя банлонка обтягивала ее бюст, плечи и необыкновенно длинную талию, гипертрофированно удлиненную талию, настолько удлиненную, что, несмотря на корявые коротенькие ножки, ее голова, так же, как и у Лили, взмывала высоко, почти до самых облаков. В ее лице было что-то загадочное, невысказанное, что-то среднее между чуть заметной улыбкой и затаенной печалью. Рядом с этими впечатляющими античными женскими фигурами то ли вращались, то ли висели в воздухе, две неясно очерченные субстанции мужского пола. Рядом с Лилей – симпатичный молодой человек с усиками. Он заметил Боба и тут же потребовал, чтобы Боб немедленно отремонтировал его «Мерседес», за свой счет, конечно. Боб очень удивился, и, естественно, отказал ему, в самых изысканных, естественно, выражениях. «Могу сделать для вас все, что вы просите, но только на платной основе, могу предоставить скидку, и то – совсем небольшую», – добавил он и сам поразился тому, насколько уверенно он произносит эти незнакомые слова. Рядом с Женей – мощная мужская фигура, Боб откуда-то знает, что этот человек – философ. «Послушайте, Боб, ведь это вы отправляли непонятное послание даме моего сердца. Возникает вопрос: что вы такое – плоскость, объем или душа?». «Вот это вопрос», – подумал во сне Боб и попытался правильно ответить на него. Но ему очень мешали шелест и щебет двух симпатичных особ, бесцеремонно повисших на его обнаженных руках. «Черт побери, да прекратите ли вы когда-нибудь вашу глупую болтовню?» – прикрикнул он на девушек и неожиданно проснулся. Боб шел с Литейного на Старо-Невский и размышлял над вопросом философа.

– Что я такое: плоскость, объем или душа? Я не знаю, что я такое. Если я плоскость, то чего? Пола в маленькой комнате, изрытого навощенными щелями, плоскость дна пепельницы в доме некурящих? Нелепая маленькая претенциозная лужайка? Я надуваю щеки, делаю страшные глаза, и слабый голос, монотонно пищавший «Я степь, я степь», вдруг доходит до моего внутреннего сознания. Буря прошла, оставив только сухие раскаленные камни, и я спрашиваю себя почти утвердительно: «Я степь?». Ну не такая большая. Самая обыкновенная домашняя бескрайняя степь с обрезанными краями. И правда, так ли уж я не похож на степь? Я обхожу свое хозяйство. Вот чертополох, крапива, заросли сорняков. Но есть и всякие полезные корешки, небольшие пучки буйных диких трав, укропа, незатейливых полевых цветов. Правда, похоже? И как в настоящей степи то здесь, то там разбросаны испражнения случайных прохожих. А здесь, что здесь? Я этого не ожидал. Я знаю всех, кто сюда заходит… А ты, о ком я все время думаю, так же весела, так же грустна и далека. Бог послал на землю легкомысленное племя женщин, чтобы мужчины учились писать стихи. Женщины слепы. Они выполняют свою миссию, не задумываясь о ней. И с тех пор каждый день на земле появляется еще один поэт. Из меня, правда, поэт, похоже, не получится.

Женя ничего не ответит. Неизвестно, дошло ли до нее мое письмо. Боб сидел на телефоне, долго что-то объяснял разным людям. О том, что в перерыве концерта зашел за кулисы, чтобы лично вручить цветы концертмейстеру Горбенко, что она дала ему театральный бинокль, а после концерта он не смог его вернуть, потому что она уже ушла, что он не знает, когда она будет еще выступать, что получилось нехорошо, будто он взял и не вернул чужую вещь, и так далее, и тому подобное. В результате адрес Жени у него. Он напишет еще одно письмо, уже на этот адрес. Может быть, и навестит Женю, и лично вручит письмо. Или по почте? Это можно решить и позже.

«Здравствуйте, дорогая Евгения!

Очень приятно писать эти слова. У меня такое чувство, будто долго ждал встречи с Вами, ждал, наполняя воздух вздохами и стенаниями, и вот Вы пришли, и я говорю: «Здравствуйте, дорогая Женя!»

В первом письме я написал, что я Вами живу. И ничего тут уже не поделаешь. И ничего не поделаешь, что даже сейчас я не могу не писать без иронии, хотя у меня на душе очень и очень тяжело. Конечно, эта ирония не говорит в пользу серьезности моего письма. Но я иронизирую, насмехаюсь над самим собой, честное слово. Не исключаю, что и Вы посмеетесь над моим письмом, а может быть, не только Вы, может быть, и Ваши подруги, и даже какие-нибудь поклонники, которые вовсе не достойны Вас, так пусть тогда и я вместе с Вами, и всем будет от этого легче. Ведь я Вас совсем не знаю, и Вы задаете себе холодный вопрос, зачем я все это пишу и не придумал ли я все это? Нет, не придумал. Ведь я знаю о Вас очень много. Я видел Ваши глаза, знаю Вашу походку, даже слышал случайно оброненные фразы, значит – знаю голос, улыбку, чуть печальную, но все же улыбку, жест. Знаю музыку Вашего облика, и мне этого достаточно. Не знаю, не спрашиваю себя, почему я Вами живу, потому что во всем, что я ни делаю, я обращаюсь к Вам, делаю для Вас, потому что так получилось и ничего уже с этим не поделаешь. Я отдаю Вам свое сердце и исповедуюсь Вам в своем чувстве. Может быть, Вам вовсе не нужно мое сердце. И тогда оно будет молчать для Вас и ничем себя больше не проявит. Но если Вы захотите этого (сейчас, когда-нибудь, когда угодно), оно повторит эти слова тысячу раз и будет кричать об этом на всех перекрестках. Я возьму Вас на руки и понесу так высоко, как никто Вас понести не сможет (в силу моего очень высокого роста, конечно). Если у меня есть надежда, только надежда, что Вы когда-нибудь захотите этого, подайте мне руку при встрече. И пусть это будет правая рука, в крайнем случае – левая, а не рука жалости.

Сейчас (я не знаю, читали ли Вы мое первое письмо) я пишу ни о чем. То есть о том, чего не было. А не было нашей встречи, нашего разговора, о котором я, стоя на коленях, умолял Вас в письме номер один. И не было Вашего ответного письма. В связи с вышеизложенным, я написал сам себе письмо, представляя, как бы его сделали Вы, «если бы сочли это необходимым (цитирую Ваши слова из нашего разговора, которого не было)».

«Я получила Ваше письмо, Борис. Не знаю, как оно ко мне попало, как Вы решились послать его, хотя Вы прекрасно знаете, что я «девушка без адреса». Из полученного текста нетрудно понять, что Вы любите меня и предлагаете мне руку и сердце. Удивительно, откуда в Вас это взялось, я для этого как Вы называете «чувства» никакого повода не давала. Вы уже, наверное, закончили школу, а может быть, и институт, и не должны быть таким легкомысленным, подумать об окружающих, о том, что Ваши мысли, чувства и поступки доставят им хлопоты и неудобства. Даже пытаясь встать на Вашу точку зрения, я не могу разглядеть никакой необходимости в этом чувстве. Вы ведь ни с кем не посоветовались – ни со мной, ни с моим отцом, ни тем более, с моей подругой Жанной Ревенко, прежде чем полюбить меня, и даже прежде чем намекнуть мне о своем чувстве, и продолжаете упорствовать в этом сейчас. Вы нетактично воспользовались мною в качестве объекта своей неуправляемой симпатии, и объяснить это можно только эгоизмом, хотя, конечно, все мы эгоисты. Можно было бы еще Вас понять, если бы это было ослеплением, если бы Вы совершали какие-нибудь безумные поступки. Думаю даже, что это могло бы мне чуть-чуть понравиться. Но ничего ведь этого не было. Было тривиальное объяснение в любви. Жалкие, ничтожные слова. И просить после этого моей руки? Предлагать быть Вашей женой? Это несерьезно! А Вам ведь не мешало бы стать чуть серьезнее. Ну, любите меня, ну, вспоминаете меня каждую минуту – чему тут радоваться? Если бы Вы хоть раз вдумались в этот вопрос, то поняли бы, что по этому поводу нужно подобрать несколько другие эмоции. Что касается меня, то мне Ваши чувства неинтересны – не могу же я интересоваться всем на свете. Я хочу дать Вам один совет, который может пригодиться Вам в будущем – никогда больше не поступайте так в отношении других женщин. Нельзя распускать свои чувства и доходить до того, чтобы объясняться в любви, тем более – предлагать свою руку и сердце. Если Вы спросите, что я отвечу на Ваше второе письмо, я отвечу следующее: письмо Ваше бесперспективно, не имеет будущего и последствий, а значит, писать его не было необходимости. Также нет необходимости писать на него ответ, и чтобы не совершать Вашей ошибки в отношении моего собственного письма, которое Вы в настоящий момент читаете, я его Вам и не написала.

Евгения».

Вот и все, что я хотел сам себе написал. Извините, если получилось резковато – увлекся жанром. При сем, с уважением и любовью, Романов – Тер-Петросян».

Боб положил письмо в голубой конверт, написал домашний адрес Евгении, конверт – в карман. Решил пока его не отправлять.

Зашел по привычке на почту. Диана встретила его как старого знакомого. Боб узнал, что она учится на вечернем, в Текстильном. Второй курс. Впервые за эти несколько дней он говорил о себе без всяких фантазий, так, как есть. «А я – на первом, в Точмехе», – признался Боб. Только что вернулся из колхоза.

Приближалось назначенное время встречи с Лилей, и он направился к Аэрофлоту. Спокойно, без волнения прождал ее положенные полчаса и без всякого сожаления двинулся по Невскому в сторону Московского вокзала.

Боб любил посидеть в «Сайгоне». «Сайгоном» молодежь называла легендарное кафе при ресторане «Москва», на углу Владимирского и Невского, место обитания героев андеграунда, «непризнанной» и гонимой творческой интеллигенции, так называемых «неформалов». Боб брал дешевую чашку кофе, кофе был неважным, но с ним можно просидеть пару часов, и никто не потребует освободить столик. Он доставал карандаш или тонкий фломастер и набрасывал в блокноте интересные сценки. Здорово! И потом здесь каждый чувствовал себя очень комфортно, потому что можно говорить, кто, с кем хочет, и о том, кто, о чем хочет.

«Все у меня будет хорошо, – размышлял Боб. – Да и сейчас хорошо. Не хватает пока жизненного опыта. А это дело наживное. Только не в институте же мне опыта набираться. Очередной инкубатор для птенцов. Надо в армию идти. Пройти жесткую мужскую школу воинской жизни. Жаль, что закончился призыв. Да и возраст у меня еще не призывной. Опять же бронь: я студент вуза с военной кафедрой. Да это было бы правильное решение». И он открыл чистый лист блокнота и написал в военкомат Дзержинского района, в котором он зарегистрирован как допризывник. Так, мол, и так, хочу служить, помогать в защите Родины. Возрастом еще не вышел, но вы проверьте меня. Я могу пятнадцать раз подтянуться, уголок – сорок раз, на лыжах – десять километров – запросто. Водил грузовик по школьному двору и прошел в тире ДОСААФ курс стрельбы из карабина. Сделайте вызов на медкомиссию. Если я вас устрою, пойду в деканат и оформлю академический отпуск на время службы. Надеюсь на ваше положительное решение, неужели вам не нужны парни, действительно болеющие за обороноспособность нашей страны? Борис Романов, 17 лет. Как всегда, аккуратно переписал текст с черновика, положил в голубой конверт и пошел прогуляться по вечернему городу.

Ноги привели его к ярко освещенной витрине японского магазина на Петроградской.

Боб стоял перед витриной, пол которой приподнят на полметра над тротуаром, и поэтому видел все, что там происходило, немного снизу. Магазин готовился к закрытию. В витрине стояла упитанная молодая женщина с пухлым невыразительным лицом и собирала какие-то свитки.

Ее короткий желто-бежевый рабочий халатик не закрывал, а скорее приоткрывал полные розоватые руки и ноги. Работница магазина наклонилась, чтобы поднять упавшие свитки, и прямо перед носом Боба открылся белый треугольник трусов на фоне розоватых, с пупырышками гусиной кожи ягодиц и верхней части бедер. Можно представить, что это было за зрелище на фоне картины с бескрайним голубым небом, огромным желтым диском солнца и величественным журавлем, погруженным в пучины дзен.

Женщина обернулась назад и увидела округлившиеся глаза Боба, буквально вперившиеся в ее зад. От неожиданности кровь бросилась ей в лицо, она качнулась, потеряла равновесие, выронила из рук свитки… Боб непроизвольно протянул к ней руки, чтобы помочь избежать падения. Руки будто удлинились и беспрепятственно прошли через стекло витрины. Боб успел подхватить обнаженные предплечья девушки и в последний момент удержал ее. Он явственно почувствовал тепло прикосновения к женскому телу и незнакомое волнующее чувство, которое впоследствии, находясь в зрелом возрасте, он квалифицировал бы, наверное, как внезапный прилив желания.

В этот момент желтый диск солнца на картине вспыхнул, внезапно вырос и заполонил все пространство. Желтая вспышка поглотила Боба, он почувствовал жаркий удар, будто изнутри самого себя. Зашатался, закачался, непроизвольно отпустил руки и на мгновение потерял сознание. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота, перед глазами все плыло в желтом водовороте. Он не упал только потому, что уперся лбом в холодное стекло.

Через минуту ЭТО отпустило его. Витрина пуста, свитки убраны, а в магазине уже никого. Лишь одинокий журавль продолжал плыть в воздухе на фоне плоского, монотонно желтого солнца, над хижинами и пагодами униженного и угнетенного японского крестьянства.

Боба немного покачивало, и он медленно побрел по тротуару. Когда ему стало лучше, он остановился и осмотрелся по сторонам. Все изменилось. Город оставался знакомым, но казался совсем другим. Будто бы более четким, более живым, более понятным. В одно мгновение он вспомнил все, что случилось с ним за последние пять дней, посмотрел на это совсем другими глазами. Будто в его голове что-то щелкнуло, и все смещенное и перепутанное внезапно стало на свои законные места.

По-прежнему Боб чувствовал дурноту. С трудом перебирая ватными ногами, он добрел до своей тихой гавани на Старо-Невском. У него был жар, высокая температура, очень сильно болело горло. Тетушка уложила его в постель, заставила полоскать горло, напоила горячим молоком с содой, сахаром и медом. Как ни странно, дома было тепло. Пока Боб отсутствовал, тетушка с дочерью Лариской законопатили и заклеили ветхие рамы окон. А к вечеру в доме включили отопление. Перед сном Боб взял блокнот и записал: «Отпускаю на свободу Лилю, Евгению и Нину, никого не ставлю на пьедестал и не обожествляю, пусть все идут своим путем».

 

Дни шестой и седьмой

Тетушка уговорила Боба отлежаться, пару дней никуда не бегать и хорошенько полечиться. Боб размышлял над тем, почему это он вдруг решил упиваться своим якобы одиночеством. На самом деле он никогда не чувствовал себя одиноким. В колхозе его окружали отличные ребята и девушки. Он вспомнил, как они всю ночь не спали, разыскивали заблудившуюся в лесу девушку, как дружно решали бытовые проблемы, как честно отрабатывали на полях свои задания. Вспомнил Валеру Бродского, их бригадира. Из службы в армии в саперных войсках он вышел с контузией, его мучили головные боли и головокружения, но он твердо решил получить высшее образование и поступил-таки в довольно сложный, престижный вуз. Далеко не все селяне Гнилок были разгильдяями и пьяницами. На соседней делянке работало несколько немолодых женщин – насколько же легче и быстрее в сравнении с молодыми студентами, они управлялись с сельской работой. И чего он взъелся на родню? Дорочка души в нем не чает, незаметно с отстраненным лицом делает все так, чтобы Бобу было у нее хорошо. Не задает вопросов, не расспрашивает, а кажется, что она и так все видит и понимает. Кузина Светка звонит несколько раз на дню, справляется о здоровье, Лариска натащила для него кучу толстых литературных журналов. За ужином обычно молчаливый, скромный дядя Абрам, коммерческий директор небольшой мебельной фабрики, неожиданно разговорился, рассказал, как в который уже раз рабочие пытались подшутить над ним: принесли в подарок «от коллектива» старые, рваные, вонючие сапоги. Он взял «представителя» за руку, добежал с ним до котельной и со всего размаха швырнул «подарок» в топку. Глаза дядюшки на мгновение сверкнули чем-то наподобие лихости, которой у него и в помине не было, а потом снова стали добрыми и кроткими. Ни обиды, ни досады на злые выходки рабочих, недолюбливающих всяких там «Абрамов Самойловичей», у него никогда не оставалось. Забежал к «больному» и Арончик. «Все по выставкам, да по выставкам ходишь. Ни уму, ни сердцу. В твоем возрасте надо больше девчонками заниматься, тогда бы и не болел. Это сейчас моя Галочка все брюзжит. А в молодости, когда мы оба покрепче были, она не запрещала мне смотреть налево. Знала, что все равно никого лучше ее не найду», – сказал дядя и грустно вздохнул. «А что уж говорить о моих родителях – ангелы во плоти», – подумал Боб и почувствовал, что, пожалуй, он уже соскучился по матушке и отцу. Звонила Мария Николаевна. Сказала, что ее подруга, тренер Боба, считает его перспективным спортсменом, что у него хорошая техника и надо только немного силушки поднабраться. Что она ждет его в клубе и хочет перевести в новую команду старших юношей.

Эти два дня он много читал. Читал газеты и журналы, которые принесла Лариска. Легко и с удовольствием проглотил несколько пьес Еврипида, «Посмертные записки Пиквикского клуба» и даже одолел часть огромной «Божественной комедии» Данте.

 

Понедельник начинается в субботу

Суббота, в те времена еще рабочий день. Дядя на фабрике, Лариска – в институте. Боб собрал вещи. Тепло попрощался с тетушкой Дорой. На Литейном его уже ждали. Печка протоплена, завтрак на столе. У родителей еще отпуск, суббота получилась для всех как выходной. Романовы любят простую пищу, в выходной – семейный традиционный завтрак: малосольная селедка, отварная рассыпчатая картошка, порезанный репчатый лук и кусочек солнца – тающее в горячей картошке сливочное масло. Боб рассказывал о колхозе, о селе Гнилки, о нищете, разрухе. Родители внимательно выслушали его. «Ты прав, сына, – сказал отец. – Конечно, на селе много проблем. И не только на селе. Жизнь на самом деле много сложнее и хуже, чем об этом пишут в газетах, в решениях партсъездов и партконференций». Боб поделился впечатлениями о выставках, спектакле, концертах. Рассказал о молодой актрисе из Ленсовета, о певице с Украины и об ее концертмейстере. О симпатичной девушке с почты. Мать внимательно посмотрела на него серыми, проницательными глазами. «Не нужны тебе ни актрисы, ни певицы, ни концертмейстеры. Не строй воздушные замки, выброси это из головы, Бобби. Лучше пригласи куда-нибудь Диану, если у нее еще нет своего парня. Приходи с ней к нам, желательно, пока мы на работе. Хоть целоваться научишься». «Я и так умею», – буркнул Боб. «Ну, умеешь, так умеешь». Боб поделился своей идеей – взять академический отпуск и пойти служить в армию. Мать неожиданно поддержала его. «Армия – это для парня неплохо. Формирует характер. Только вначале, Боба, выслушай меня внимательно. Мы с отцом всю жизнь мечтали получить высшее образование, да так и не получили. Все что-то мешало. То 39-й год, то стройки коммунизма, то война. Хотели нарожать полну горницу детей – и это не успели, ты один у нас. Без высшего образования теперь никак. А ты уже студент очень хорошего вуза. Учись, Боба, раз уж зачислили. Получи образование, а потом решишь, что тебе лучше. Захочешь в армию – пойдешь в армию. За спиной будут и профессия, и знания». «Ну покажи, спортсмен, что ты теперь можешь, – сказал отец. – Сделай-ка преднос (отец так называл упражнение типа «уголок»)». Боб повис, зацепившись за верхний косяк двери, и без труда сделал уголок. «Да, неважно дело», – сказал отец. «Чего это неважно?». «А то, что ноги должны быть прямыми, а не согнутыми, как у тебя, и носки оттянуты. Смотри». Отец сел на табурет, отжался на руках и выпрямил горизонтально ноги и оттянул носки – идеальная прямая. «Ничего, все у тебя впереди. Занимайся спортом, и все получится. Ты вот сейчас сфотографируй свой торс. А потом – когда тебе будет 20. Увидишь, какая разница». «У отца-то торс и сейчас, в его 55, будь здоров», – с уважением подумал Боб.

Два дня прошли незаметно. Боб чувствовал себя лучше и в понедельник отправился в институт. Как же все там было интересно. Лекции, практические занятия. Трудные предметы – сопромат, теория машин и механизмов. Курсовые работы, экзамены. Время от времени в институте появлялись новые преподаватели, какие-то странные, будто стукнутые пыльным мешком. О них шептали непонятное «оттуда!». Студенческие Окна Сатиры, студенческие самодеятельные концерты, агитпоходы. Новые, доселе неизвестные литература, театр, кино, живопись. Студенческое научное общество. Своими руками Боб собрал блок из вакуумных ламп – элемент ЭВМ (Электронной Вычислительной Машины). Спорт – лыжи, гребля, регби. Забегая вперед, скажу, что следующим летом Бобу удалось задуманное – в новой команде он стал чемпионом Ленинграда на «настоящих» лодках среди старших юношей. Ну и конечно, девушки, девушки, девушки… Куда же без них?

Жизнь захватывала и втягивала во все новые и новые водовороты, он быстро забыл о своей первой неделе «взрослой» жизни, которая выпала как раз на период пребывания его у тетушки Доротеи. Взрослая жизнь? Конечно, взрослая. Весна взрослой жизни – март, апрель. Даже не май. Боб так и не отправил письма ни Евгении, ни в военкомат. К Диане тоже не заглядывал. Единственной из всех увлечений той недели, с кем он продолжал поддерживать отношения, оказалась Нина. Боб всегда был в самой гуще культурных событий города. Знал, что нового появилось в литературе, что обязательно надо прочесть, на какой фильм сходить, какие выставки нельзя пропускать. Обо всем этом он часто рассказывал Нине, иногда – в письмах, чаще – по телефону. Бывало и так, что, не сговариваясь, они оказывались в одних компаниях. Встречались как хорошие знакомые. Нина ценила дружбу с Бобом, возможно и симпатизировала ему. Однажды, она принесла ему толстую стопку листков, напечатанных на машинке под желто-бежевую копирку. Так в те времена распространялась литература в списках. Это был очень ценный подарок. Нина подарила ему полный комплект текстов песен Булата Окуджавы. Боб принес домой самопальный томик, открыл первую попавшуюся страницу и ткнул пальцем. В ушах зазвучал хорошо знакомый, тихий, надтреснутый голос Булата Шалвовича: «Мама, мама, это я дежурю. Я – дежурный по апрелю!»