Юность
«Какие все-таки гладкие улицы в этом городе!
По ним можно ехать на собственных колесах, даже не отрываясь от земли.
А дома, какие высокие!
И эта река с каменными берегами!
Нет, этот город мне положительно нравится. Как я сюда попал, интересно?
И откуда?
А где я был раньше? Не помню.
На мне белая футболка с голубыми рукавами – видимо, я спортсмен.
А куда же я еду?
Э-э, брат! Хе-хе, сейчас ты едешь наверняка не туда, куда нужно. Так и есть – первая встреча с милицией!
Посмотри-ка, дружок, какая женщина живет в этом городе.
И ноги, и спина, и бедра! Какие волосы, их много, и они кажутся такими тяжелыми.
Походка мне ее нравится. Это походка королевы.
Наверное, она здорово смеется. Наверное, когда она хохочет, всем становится хорошо, и земля разверзается в гомерическом смехе. Ха-ха-ха-ха!
Человек обычно беззащитен, когда ему смотрят в спину, – а эта спина не чувствует себя беззащитной. Я сам беззащитен перед лицом этой спины.
Спина, а спина! Ты просто очаровательная, спина! Почему я должен от тебя уезжать? Мне этого совсем не хочется, дорогая моя спина, которая, как мне кажется, смеется лучше всех на свете.
Все-таки у тебя удивительная походка, даже с твоей спины, спина!
Но спина! Я же должен посмотреть на тебя с другой стороны.
Так, так, вот я тебя объезжаю. Не волнуйся, я не оглянусь сразу, я отъеду на почтительное расстояние и тогда посмотрю через плечо.
Я, пожалуй, перестарался и здорово тебя обогнал. Вот так, сейчас посмотрю.
Пардон, да ты вовсе и не идешь.
Черт, черт! Это же манекен! Ну и сюрприз: думал, изумительная женщина… Выясняется – просто манекен.
А это что за футболист?
Мяч словно прилип к его ноге, они движутся слитно – то сходясь, то расходясь в виртуозном движении.
Тоже манекен. Вон у него из плеч торчит гладкий штырь, на который забыли надеть бутафорскую голову с сиреневыми щеками (откуда я знаю, что щеки непременно должны быть сиреневыми?). Наверное, чтобы не перегревалась на солнце или чтобы не мешала при быстром движении».
Так на улицах моего города появился маленький велосипедист на изящной рогатой машине.
Вначале он был веселым, он радовался тому, что оказался в нашем городе. Ему нравились люди.
Но город был таким, как все другие города, и люди в нем жили самые что ни на есть обычные. «Самые, самые обычные», – подумал он. И когда спустился вечер, глупому маленькому велосипедисту стало одиноко и грустно.
Он ехал медленно, медленно. Словно во сне. А люди проплывали мимо него со своими горестями и радостями. Они проходили вопросами, как бы ожидая его ответов, но ответов не было, – а, может быть, ответами на его вопросы – и больше никогда не встречались. Их внешность соответствовала их характерам. Внешность, которая всегда может быть подогнана под определенный стандарт. Но нестандартный характер прорывался через внешность и оставлял следы. Люди несли на лице следы своего характера, свои следы. Казалось, с любым заговори, и возникнет взаимопонимание, а после – благодарность за эту мимолетную общность. Но люди проходили вопросами, так и не дождавшись ответов, и больше никогда не встречались. И оставалось только чувство, вначале теплое и немного тоскливое, которое сменялось отчуждением и холодом. Теплота с привкусом тоски не находила опоры и быстро исчезала, а на ее место приходили недоумение и стыд. И странная пустота после наивного порыва. Что такое? К чему все это? – и больно от своего теперешнего безразличия.
Велосипедист задумчиво объезжал крышки люков, рисуя на сыром асфальте замысловатый узор. Вот он круто свернул и, подкидывая задком, спустился по ступеням на водную гладь. Туман принял его, и велосипедист заскользил по блестящей печальной поверхности. Туман галактиками накручивался на колеса его машины, и быки мостов толпились вокруг него и молчали, как сказочные кристаллические великаны.
Маленький, печальный велосипедист. Современный велосипедист с острыми сухими коленками. На плечи его садился седой иней. Кожа замерзала и леденела. Плечи, спина, ноги чувствовали чужое, холодное движение своей кожи. Смеженные веки, качаясь, холодили теплые глаза.
Глаза широко открывались внутри, под веками, и заполняли собой весь мир. И мир глаз приходил в его сознание, мир теплых глаз под холодными веками. В этих глазах мир таял под лучами нездешнего солнца, и теплое море плескалось в этих глазах. Море качалось и манило, и пеной стекало по бронзовой коже. И маленький велосипедист уплывал, чтобы потеряться в ласковой бездонной стихии. Он падал с головокружительной высоты, теряя сознание, и обретал волшебную власть над своим телом, слитым в движении с соленой стихией.
Стихией…
Стихи…
И в воображении его, плывущего, раздвигалась и открывалась другая, теплая, оранжевая страна, населенная красивыми молчаливыми женщинами. Незнакомки всех поэтов теснились на его размягченном мозгу, и, как ни странно, печального велосипедиста тянуло к конфликту, к детскому цинизму, как к отвратительному и притягательному плоду. Печальный юный велосипедист с острыми сухими коленками.
«Распался мир, раскололся, как в каждое двадцатилетие, как для каждого в его двадцатилетие. Враждебный мир, несвязанный, как для любого, открывающего дверь в него с наивными глазами и застенчивой улыбкой. Он угрожает, улюлюкает, паясничает. Мир, населенный чудовищами с задами вместо лиц. И лицо этой вселенной предстает гигантским, розовым, колыхающимся задом, ощерившимся по недоразумению в зубастой, нагло приветливой улыбке: „Входите, молодой человек, в жизнь. Посмотрите, как она прекрасна! Мы для вас приготовили уже все пути и дороги!“»
Мир закачался и накренился как корабль, застигнутый штормом, но велосипедист этого не заметил. Впереди неожиданно очертились две фигуры.
– Скажи, ты меня любишь, милый?
– Я тебя обожаю.
– Как это?
– Я не могу без тебя жить.
– А если меня не будет?
– Я буду один, мне будет очень плохо.
– Бедненький…
Они остановились. Кукла, изображающая юношу, отвернулась. Другая – которая должна изображать девушку – игриво улыбалась и подрагивала бедрами.
– Уходи от меня! У тебя нет души, – гневно сказала кукла-юноша.
– Да что ты говоришь.
– Уходи!
Слова, сделанные из папье-маше, гулко отдавались в пустом городе.
– Вот как? Ты еще пожалеешь об этом! – она повернулась и пошла, независимо вихляясь.
На велосипедиста наплывало лицо куклы-юноши с влажно-упрямыми глазами и подрагивающими губами. Оно наплывало, росло и бледнело, пока не растворилось, пока не распалось, рассыпалось на отдельные снежинки. Снег был сухой и прохладный. Он струился, застилая все светящейся туманной пеленой. Предметы появлялись из него, неожиданно огромные, и мгновенно закрывали все поле зрения.
Велосипедист – ехал или плыл? – не по – над улицей.
Масштабы сместились. Огромные шары фонарей заботливо склонялись к самому его лицу, склонялись, словно головы близких, и мудро светились изнутри.
Жестяные круглые блины дорожных знаков предупреждали об опасностях на жизненном пути и глухо гудели на ветру.
Провода города казались толстенными канатами, снастями ночного корабля. Словно сквозь огромную, заиндевевшую лупу, просматривались части этого призрачного механизма.
Из тумана появилась бронзовая голова великана. Вслед за ней – бронзовые же могучие плечи и рука с книгой, указывающая направление дальнейшего движения. Голова была исполнена достоинства и пустая изнутри, она тоже гудела на ветру. Статуя мрачно посмотрела на велосипедиста и проводила его тяжелым невидящим взором.
Велосипедист задумчиво проехал вдоль шеренги больших портретов незнакомых людей, старательно проникаясь уважением к плохо нарисованным лицам. Но портреты смотрели холодно и осуждающе, и ни одно лицо не улыбнулось.
Сквозь туман катился по влажному асфальту голос того самого юноши и исчезал в серой мгле.
«Где ты, где ты?
Ты у меня здесь. Ты моя.
Я тебя придумал, тебя нет нигде, ты только здесь, в моем сердце. Ты моя.
Где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, ты со мной. Я засыпаю с твоим именем, просыпаюсь от твоего взгляда.
Что бы я ни делал, ты говоришь мне: „да“. Или говоришь: „нет“. Я советуюсь только с тобой. Ты – моя правда, мой стержень».
Велосипедист ехал по проводу, растянутому над улицей. Странным и задумчивым было его молчаливое движение.
Он перебирался с провода на провод, залезая все выше и выше.
На серебристом ночном небе его силуэт был черным и четким. Он – то поднимался, то опускался. Безошибочные колеса его касались нехоженых металлических путей скалистых крыш и огромных кранов. Стрельчатые фермы подставляли ему свои узкие спины, и недобрая луна с испугом наблюдала за движением заколдованной фигурки.
Вселенная съежилась от холода и сжалась. Дома проплывали мимо крохотные, как курсовые архитекторов или детские кубики.
Велосипедисту казалось, что он может все, но самое главное почему-то ускользало от него. Он снижался, искал людей. Те появлялись из ночи, большие, недоступные, о чем-то беззвучно кричали друг другу, размахивали руками и исчезали. Велосипедист заметил пламя, огонь. Что это, костер? Вокруг него стояло много людей. Нет, они не кричали – почему он так подумал? Они торжественно молчали, захваченные, казалось, единой мыслью.
Туда, туда!
Порыв ветра закрыл внезапно все холодной пеленой.
Вот он у пламени. Что это за огонь? Велосипедист проехал по каменной площадке. Ни души.
Где они, о чем думали эти люди? Куда они все так внезапно подевались?
Почему их радости – не мои радости?
Почему их горести – не мои горести?
Оглянулся. Огонь был далеко позади. Вокруг огня стояли люди. Недобрые слова поднимались в его душе. Слова – откровения. Слова – слезы.
Он бормотал: «Послушайте меня, послушайте, люди!
Мир, мир людей!
Я даю тебе себя – бери; все, что у меня есть – твое. Ничего из того, что имею, не берегу для себя. Чем ты ответишь? Можешь ли ты сказать: „все, что у меня есть, отдаю тебе“? Можешь ли ты сказать: „ничего, что имею, не берегу для себя, от тебя“?
Бережешь – не даешь, не замечаешь. Ты дал мне множество загадок – сухая гимнастика ума. Ты дал мне мать, которая во всем для меня, но осталась твоей. Ты дал мне друзей, которые подарили мне себя сами, как я им, а не ты, мир. Но они остались с тобой. То, что твое, от тебя, сухая связь с близрасположенными людьми – неизбежная координация в пространстве.
Ты дал мне любовь. Казалось бы, самую близкую мне. Но она не моя. Даже случаю ты не позволяешь изменить себя, хоть чуть-чуть подвинуть в сторону щедрости. Она твоя, от тебя, твое, для тебя. Самое сокровенное, совершенное. Зачем тебе еще нужен я, так для тебя, под тебя не приспособленный?
Где граница твоему тщеславию? Уходи, мир, со своими щедрыми дарами. Тебе не унизить меня подарками и не обмануть, тебе придется обойтись без меня.
Я не войду в тебя, мир, – я стану рядом с тобой.
Я не боюсь тебя, мир, я буду сильней тебя. Я отниму от тебя, мир, то, что мне будет нужно для жизни. И ничто твое не уйдет от меня, потому что все твое – это слуги, рабы, они всегда покорятся другому, более сильному.
И ты ляжешь, словно побитая собака, к ногам человека и сам понесешь, потащишь то, что мне нужно для себя.
Только это не нужно будет мне для себя. Я кину эту ношу, подачку, тебе, как пощечину, – на, тащи, если хочешь; с той же жестокостью, как ты кинул мне дружбу, дело, любовь, – на, люби меня, если хочешь. И ты будешь меня любить и, возможно, тихо ненавидеть. И тогда, мир, я буду счастлив и буду тебе, наверное, даже немного благодарен».
Вот таковы были его сомнения, такими были его вызов и его так называемый «цинизм». Это был начитанный, интеллигентный велосипедист, и даже в мыслях – «высоким штилем». Он был серьезным и требовательным к себе и называл все это «цинизмом», не зная настоящего.
Так и ехал он, добрый, маленький, по ночному городу, мечтая стать большим и сильным. Его дорога под гору все время шла вверх.
Я был знаком с этим велосипедистом. Мой десятидневный контакт с ним продолжался несколько лет. Он родился на моих глазах и на моих глазах умер. И, если бы меня попросили кратко написать о его жизни, я написал бы следующее.
«В нем все было, как обычно, как принято в нашем мире. Он был неприятным, но очаровательным человеком. Он был глуп и при этом необычайно умен. Его скромность производила вызывающее впечатление.
Своих любимых он не любил, с друзьями не дружил. В жизни его было все, как у всех.
Спрятавшееся за тучами солнце палило нещадно его кожу. Знойный раскаленный воздух приятно холодил тело. На ровной дороге он попадал впросак, на корявой – держался молодцом.
Его никогда нельзя было увидеть упавшим сразу после падения. Он никогда не падал до конца и поэтому здорово расшибался.
„Люди, где вы?“ – заорал он спокойным шепотом на всю окрестность, но его никто не услышал, потому что вокруг были люди. И тогда он понял раз и навсегда: иногда кричать бесполезно. Он мгновенно переждал несколько лет, готовясь к трудному переходу, и, трусливо набравшись храбрости, пошел своим путем, расталкивая людей, по местам, где не ступала еще нога человека.
Шли дожди, и ему приходилось ходить сухим; палило солнце, и он ходил с мокрыми ногами. По пути он слабел, но силы его прибывали. И в тот момент, когда жизнь в нем восторжествовала, он умер».
Написано в шестидесятые
