Молитва благоверным князьям Борису и Глебу

О двоице священная, братия прекрасная, доблии страстотерпцы Борисе и Глебе, от юности Христу верою, чистотою и любовию послужившии, и кровьми своими, яко багряницею, украсившиися, и ныне со Христом царствующии! Не забудите и нас, сущих на земли, но, яко тепли заступницы, вашим сильным ходатайством пред Христом Богом сохраните юных во святей вере и чистоте неврежденными от всякаго прилога неверия и нечистоты, оградите всех нас от всякия скорби, озлоблений и напрасныя смерти, укротите всякую вражду и злобу, действом диавола воздвигаемую от ближних и чуждих. Молим вас, христолюбивии страстотерпцы, испросите у Великодаровитаго Владыки всем нам оставление прегрешений наших, единомыслие и здравие, избавление от нашествия иноплеменных, междоусобныя брани, язвы и глада. Снабдевайте своим заступлением страну нашу и всех, чтуших святую память вашу, во веки веков. Аминь.

 

Об авторе

Саша Кругосветов, член Интернационального Союза писателей (ИСП), куратор петербургского отделения ИСП, член Международной ассоциации APIA (Лондон). Имеет следующие звания и награды: Медали им. А.С.Грибоедова, имени Адама Мицкевича, Императорская Медаль «Юбилей Всенародного подвига 1613–2013». Обладатель Гран-при Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг», 2013 г. Лонг-листер премии «Золотой Дельвиг – 2014» Литературной газеты. Победитель Всероссийского конкурса «Бумажный ранет», 2014. Премия «Фаворит ПИФа» Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг», 2014. Премия «Алиса» фестиваля фантастики «Роскон-2014». Премия «Серебряный РосКон-2015». Лауреат литературной Московской премии 2014 г. в номинации «Публицистика имени Владимира Гиляровского». Премия «Изумрудный город» и премия «Созвездие Малой Медведицы», II место Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг», 2015 г. Лауреат премии «Специальный приз оргкомитета Роскон-2016». Гран-при-лауреат в номинации «Проза» и I место в номинации «Публицистика» международного фестиваля «Ялос-2016».

 

Предисловие

Умираешь лишь дважды!

Вы спросите, какое отношение имеют эти цитаты к новому произведению Саши Кругосветова «Сжечь мосты»? Самое прямое! Это отзывы современников на гениальную «музыку не для всех», это отзывы и предисловия на творчество тех, кого сегодня считают классиками, считывают у них исторический контекст. Возьмите с библиотечной полки наугад том из многотомного собрания любого признанного классика, вы найдете множество текстов «не для всех» – для определенного психологического состояния, этапного жизненного переживания. Даже Пушкин не каждый день и не с любой страницы. Будет ли рядовой обыватель читать Жана Жене «Дневник вора», поэзию отбросов общества и поэму мусорной кучи… Многие ли осилили Джойса «Улис» – утомительный поток талантливого сознания… ну не всем же писать в стиле автора «Анны Карениной».

«Весь мир для меня – общага. КаПэЗэ – камера предварительного заключения. Детский дом для калек. Приют для бездомных. Психбольница, канатчикова дача, вавилонское столпотворение. Дом для слабоумных, желтый дом, чум, дурдом, дом хи-хи. Скворечник, содом… Психодром! Шизик-плейс! Дурятник, психушка, Кащенко – блин, будинок для божевiльних.» (Саша Кругосветов– «Сжечь мосты»).

Имеет ли право на существование такой мир? Такими глазами? У Бога всего много…Читать такую литературу тяжело, с преодолением, с работой над собой…Можно себе представить какой груз сбросил с себя автор…с каким облегчением поставлена финальная точка! Пусть теперь читатель перелопачивает эти тонны боли, слез и страдания! «Забытые истины… Забытые… Но ведь они существуют. Доброта, сила, открытость. Спокойствие, честность. «Наступила черная пора. Девяностые. Рухнул Союз. Распалась Советская империя. Разгул бандитского рынка, беспредел» (Саша Кругосветов).

Были эти годы? Были, были у каждого свои, сладкие воспоминания и сердечные раны от детских советских 70-80-х, от пережитых 90-х, не зажили еще у многих на сердце, на душе, еще предстоит дать этому времени трезвую и выверенную оценку. Сжечь мосты в 80-е, в 90-е, возможно ли, начать жить с чистого листа в 21 веке? Какую цену мы заплатили и заплатим еще за распад, раздел, разграничение и отделение? Какова цена распада атома?

– «Лёш, мы же взрослые люди, давай спокойно поговорим. Ты тридцать пять лет мыкался. Весь ломаный – переломанный, битый – перебитый. Тебе доставалось. И у меня, Леша, судьба такая же, как у тебя. Меня били, мной помыкали. Прошла через все, через бандитов, сутенеров. Всю жизнь, блин, мужики использовали. Им все время было что-то надо. А я была одна, и, конечно, пила, как все вокруг. Меня за волосы таскали, лицом по асфальту, бутылками били, насиловали». (Саша Кругосветов «Сжечь мосты»). Это книга не про любовь: вчера Ирка, сегодня Лялягуль, временная жена-красотка из Казахстана, которая младше его на пару лет, завтра Людка, далее по обстоятельствам, но нет…опять Ирка! «Такая компьютерная игра. Все шаги правильные. Нет риска потери компьютерной жизни. А жизней этих навалом. Гуляй – не хочу» (Саша Кругосветов «Сжечь мосты»).

Маленький сюжет для небольшой книги про то, как такая Ирка возьмет да и всадит Алешеньке нож по самую рукоятку…И все., а был ли мальчик, а была ли жизнь? А ведь вроде неплохо все начиналось в первой жизни, в 80-е годы…

«Алеша воспринимал жизнь как некую компьютерную игру. Игра эта начиналась так легко и хорошо. Почти все детство и юность он провел в Кременчуге, в доме деда с бабкой по материнской линии. Мать тоже жила в Кременчуге, отдельно от них, появлялась редко. Придет, поиграет с ребенком, посмеется и исчезнет. У нее своя жизнь, свои дела»…«квартира в самом центре Кременчуга, с окнами на центральную площадь, в доме на улице Ленина, естественно. Это квартира отца его матери, деда Толи. Красивый, властный мужчина, еще в силе. Когда-то полковник военной авиации. Теперь – замдиректора огромного вагоностроительного завода». (Саша Кругосветов «Сжечь мосты»).

В общем, золотое детство, несколько недолюблен, недоласкан матерью, но это многих верный путь, что с того, ведь мама «Лауреат и победитель конкурса «Весенний ключ» все же есть…и вот заканчивается школьное детство и дальше что-то пошло не так. «Тоска. Закончил ПТУ, стал столяром. В характеристике записано: «ленив, пассивен, безразличен, хотя способностей и сообразительности не лишен». «И пошло, поехало. Короче, к 25 годам у меня было уже три ходки»…«Я имел на зоне все, что хотел – хорошую одежду, курево, лучшую хавку. Но именно тогда я и записал в дневник: «Отец, почему ты меня покинул? Почему я один, папа? Почему ты не со мной? Мне так плохо»… (Саша Кругосветов «Сжечь мосты»).

В жизни после зоны и появилась Ирина, которая по замыслу создателя является переключателем реле начала и окончания следующих жизней в компьютерной игре, женщина – кнопка-переключатель, а ведь она живая теплая, она любит его, как может, и каждый раз, каждую новую партию-жизнь. Тоже ведь на зоне отсидела за него, за пуск механизма ножа-уничтожителя… Пуск, и жизнь обрывается, и перезагрузка…Но это игра-жизнь…все, как в жизни, чувства и боль все же реальны. Удар ножом, и перед преждевременной смертью проносится стремительно кинолента жизни… Но помнит ли? Вспоминает ли? Он-то ведь сжигает мосты. Это папа покаянно вспоминает: «Как Алеша малышом был. Тихим, улыбчивым, незлобивым. Покладистым. Как таскал его в Ленинграде, тогда еще в Ленинграде»…. «обнимет за шею нежной детской своей рукой, головку задумчивую на плечо положит. Я на сопли исхожу, – как этого малыша можно не любить? – сердце так и стучит, а силы прибавляются. Хочется все для него сделать». (Саша Кругосветов «Сжечь мосты»). Воспоминания отца о безвременно ушедшем сыне, о его на излете советском детстве в финале книги – одни из сильных лирических страниц, светлых, хоть и трагичных моментов.

Написанные Сашей Кругосветовым «Сжечь мосты» – одна из попыток дать литературное свидетельство и оценку трагического периода недавней жизни, истоков наших сегодняшних болезней, течение которых родом из прошлого, из детства. Единственное, что свет в конце тоннеля написанной книги не засияет спасительно… ну что же, не всегда, и не каждый видит его в конце, хотя зажигается он для каждого. У Саши Кругосветова практически открытый финал. Есть ли жизнь после жизни в городе, которого нет?

Несчастный отчаявшийся отец второй раз переживает смерть сына, а, может быть, не смерть? «Это как бы его послание мне. Папа, так сложилось, – я вынужден был сжечь мосты. Я больше не твой сын. У тебя нет сына. А у меня – отца. Не робей. Последуй моему примеру – сожги мосты. Кто-то сзади несколько раз негромко кашлянул. Оглянулся – весь ряд кресел за мной пустой, никого».

Впрочем, любой читатель имеет возможность продолжить книгу по своему усмотрению, написать третье действие, третью жизнь…ведь финала нет, финал возникнет тогда, когда времени больше не будет, и небо совьется, как свиток. А пока, почему бы и нет, компьютерная игра продолжается…жизнь – театр, а люди в ней актеры?

Отец оборачивается и видит улыбающиеся потертые лица. Алеша-Богдан, ныне Дункан Маклауд, и с ним Ирина – простая смертная женщина, и ему придется пережить её, но он готов к этому, а сейчас звучит красивая романтичная музыка…сердца двух, вернее, сердца трех после стольких испытаний объединились, наконец. Немного свободных денег, красивая женщина (ведь настоящая женщина, хоть и потрепанная, еще и через пару часов после смерти остается женщиной), седовласый старец и его бессмертный сын вместе… Они несутся в маленьком частном самолете над бушующим океаном, из вещей с собой ничего… сжечь мосты… С собой Дункан-Богдан-Алеша взял только Евангелие на русском языке, все свои предшествующие жизни он так мечтал, наконец, прочитать эту святую книгу, он знал, что именно в ней заключена тайна его жизней, ответы на многие вопросы. Ирина нежно склонила голову на плечо любимого…старик отец потягивает виски… Появившийся в салоне самолета стюард предупреждает, что впереди опасный грозовой фронт… сам одет начинает потряхивать… долетит ли он до середины океана?

Олег Ефимов, поэт, ответственный секретарь Межфракционной депутатской группы Государственной думы ФС РФ по защите христианских ценностей.

 

Монолог

Без конца звонят из бюро. Из моего дизайнерского бюро. Не знают, что делать. У них разногласия с заказчиком.

Решайте все без меня. Наплевать. Ничего не хочу. Ни о чем не могу думать. Ничего мне не надо – понятно вам, блин?

Говорят:

– Сам Ахметов тебя разыскивает. Хочет поговорить, требует хозяйку: только с ней буду говорить!

– Зачем он мне?

– Олигарх все-таки.

– Что с того? – олигарх – не олигарх…

– Там могут быть огромные заказы.

– Да что мне его заказы? Что мне этот чеченец? Ну, не чеченец… Какая, блин, разница?

Не звоните мне. Пусть все летит в тартарары. Чего мне плохо, спрашиваете? Я умираю, вот что. Все, не звоните больше. Жизнь покидает меня.

Не могу работать. Ничем не могу заниматься. Ни о чем не мечтаю. Весь день лежу в постели. Курю и пью.

Я умерла. Я опухла, вся в синяках. Я безобразна и непристойна.

Весь мир для меня – общага. КаПэЗэ – камера предварительного заключения. Детский дом для калек. Приют для бездомных. Психбольница, канатчикова дача, вавилонское столпотворение. Дом для слабоумных, желтый дом, чум, дурдом, дом хи-хи. Скворечник, содом… Психодром! Шизик-плейс! Дурятник, психушка, Кащенко – блин, будинок для божевiльних.

Почему я здесь? Мама, где ты, моя бедная мама? Зачем ты родила меня в этой юдоли печали? Кругом хамы, бандиты, рожи, свиные рыла. Это не город – это ад, везде пьянство, ложь, насилие, свальный грех. А я одна.

У меня нет истории. Я сирота. Господи, скажи мне, почему они все покинули меня?

Ты уходишь каждое утро. И жизнь останавливается, когда ты уходишь. Моя постель без тебя – это панель на Крещатике, это платформа на вокзале. Каждую минуту приходят и уходят скорые. Сальные рожи снуют взад-вперед, а я одна на платформе. Жду, когда придет твой поезд. А ты все время уезжаешь и оставляешь меня с моим отчаянием.

Я больна, безнадежно больна. Не знаю, когда ты придешь. Каждый раз думаю, придешь ли ты. А когда приходишь, думаю о том, что ты снова уйдешь. Нельзя сказать, что я тебе неприятна. Все гораздо хуже. Я тебе безразлична. Тебе на меня плевать. Тебе просто наплевать на меня.

А-я-не-могу-без-тебя. Уми-ра-ю-без-тебя. На коленях готова стоять, ноги твои целовать, только чтобы ты был со мной. Я давно уже не живу. Притворяюсь, что живу. Пью ночи напролет. Водка, коньяк, бренди, бормотуха – для меня все на один вкус. И курю, курю, курю.

Все, что можно представить в жизни, имеет смысл только, если ты рядом. Приходишь, я отдаю тебе все силы, вытягиваю из себя жилы, перемалываю кости, переливаю кровь – и все тебе, тебе, тебе. А когда ты засыпаешь, я уже мертва. Ты лишил меня жизни, чувств, ты лишил меня будущего, ты отнял у меня привязанности, даже дочь: моя дочь теперь мне безразлична.

Приходит день, и ты уходишь. А для меня продолжается ночь. Внутри меня пустота. Я еще умею дышать, но разве воздух может заполнить эту пустоту, если в ней нет тебя?

Ты отнял у меня слова, отнял желание жить. Я вырвала из себя душу и положила тебе под ноги. А ты наступил и не заметил. Больно, милый мой, если б ты только знал, как больно!

Не могу без тебя. Я прикована к тебе. Не могу разорвать эту цепь. Эту тяжелую цепь, пропущенную через мое живое, кровоточащее тело.

Я больна. Безнадежно больна. Только ты можешь меня вылечить. Но ты этого не сделаешь. Потому что я тебе безразлична.

 

Город, которого нет

 

31 декабря 2006 года Леша – Болгарин переехал в новую трехкомнатную квартиру своего друга Артура в центре Киева. «Перебирайся ко мне, – сказал Артур, чемпион Украины по армрестлингу, – поживешь здесь, места хватает, семьи пока нет, потренируемся вместе, приведешь себя в порядок – совсем доходягой стал. Осмотрись, поднакопи денег, а потом снимешь жилье».

31 декабря. Как заманчиво в Новом Году начать новую жизнь. Алеше – тридцать пять. Когда еще, если не сейчас?

Рано утром привез свои вещи. А вещей-то этих… С воробьиный нос. Диски с фотографиями – Алеше нравилось фотографироваться. Шмоток совсем мало – Леша любил и умел одеваться, но одежды не накопил, все, что было, растерял из-за своей постоянной кочевой жизни; одежды, обуви – самый минимум.

Крестик золотой. Еще один крестик, выведенный двумя лаконичными рисками на маленькой стальной полированной бляшке, со стальной же цепочкой, подаренные ему другарем из зоны в Кременчуге, положенцем Антимозом, известным вором в законе, в благодарность за борьбу с чеченами, пытавшимися перекроить сферы влияния на зоне.

«Перспективный парнишка», – говорил тогда о Леше Антимоз. Там, в зоне, Леша получил кликуху «болгарин». Сам же и рассказал братанам, что Алешей его назвали, потому что его мать, красавица Жанна, незадолго до рождения сына пела на сцене популярную тогда песню «Стоит над горою Алеша – Болгарии русский солдат». Вот и стал «Болгарином».

Сколько воды утекло с тех пор, сколько лет минуло. Теперь уже не упомнишь, когда это было. Десять лет назад, двенадцать? Еще Алеша привез на новое место компьютер и установку для тату. Несколько лет назад он был одним из лучших на чемпионате Украины по тату, и до сих пор известен в Киеве как татуировщик с твердой рукой, владеющий популярным в среде молодежи готическим стилем. В его арсенале были замки, кинжалы с кровью, оскаленные морды волков и всякой нечисти, черепа, жестокие красавицы – киллерши, цепи, да мало ли чего там не было. В общем, Леша был модным мастером татуировки, его приглашали в разные салоны, да и собственной клиентуры у него было предостаточно.

Планшеты, мольберты, краски, кисти, эскизы новых дизайнерских проектов – все осталось у Ирины. Она оплачивала, пусть ей и достаётся. Успею еще обзавестись всем этим. Может, найду работу в каком-нибудь другом дизайнерском бюро, там все и дадут. Или потом у Ирины заберу. Сейчас ему хотелось поменьше ее видеть. Забыть, как страшный сон. Вместе с работой в ее дизайнерской шарашке. Вместе со всей его прошлой никчемной, постыдной, сумбурной жизнью, наполненной легкомысленными порывами, пустыми надеждами, безнадежными авантюрами, опасными срывами и тяжелыми падениями.

Если начинать заново, – когда, если не сейчас? Во-первых, об этом говорят цифры. Леша любил рассуждать о влиянии цифр на жизнь человека. «666» – число дьявола. Просто «6» – трудное начало. «4» – самое плохое число. «9» – божественное число, символ совершенства и гармонии. На новом месте встречу новый 2007 год, «два» плюс «семь» – «девять». В 2007-ом мне будет 36, «три» плюс «шесть» – «девять», куда ни посмотри – везде знаки свершения и перемен к лучшему. Да и пора уже. Тридцать пять лет жизни коту под хвост. Сколько раз пытался начать заново, жить по-настоящему, всерьез, набело, все что-то мешало.

 

Кременчуг. Game 1

Алеша воспринимал жизнь, как некую компьютерную игру. Игра эта начиналась так легко и хорошо. Почти все детство и юность он провел в Кременчуге, в доме деда с бабкой по материнской линии. Мать тоже жила в Кременчуге, отдельно от них, появлялась редко. Придет, поиграет с ребенком, посмеется и исчезнет. У нее своя жизнь, свои дела.

Кременчуг. Сцена для комедии Гоголя «Ревизор». Каким видел Гоголь «уездный город N»? «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». Правда, все правда, совсем кривой была «рожа» «уездного города N». Глубинка. «Хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь». Чиновники: судьи, попечители богоугодных заведений, смотритель училищ, почтмейстер. А над ними – городничий, маленький царек.

Узнаём у Гоголя о такой важной детали уездного города – о мосте через Днепр. И

сейчас, в наше время, мост этот – по-прежнему средоточие всех движений: из центра «на ту сторону», где заводы и сады, «с той стороны» – в центр. Где местную власть олицетворяют заштатные низенькие здания, окрашенные в невыразительные тона, где вольготно раскинулся приднепровский парк с нелепыми статуями.

Старый «забор возле сапожника». Боже мой, забор сохранился, 150-ти летний, никак не меньше. Как раз рядом с «Домом обуви». Как и раньше, возле забора «навалено много всякой дряни». Есть и «будка, где продаются пироги». Училище тоже есть. Сохранилось, черт побери. Педагогическое теперь, имени Макаренко, во как! И больница, и почта, и присутственные места. Что за присутственные места? Да много их, этих мест. Обком партии, например, вот уж где всегда кто-нибудь да присутствует, и точно, что не последние люди. И всё это, конечно же, – и больница, и училище, и почта – всё в плачевном состоянии. Потому что чиновникам наплевать. Городничий и чиновники делают в городе, что хотят. Живут для своего интереса. Как во времена Гоголя, так и во времена юного Алексея.

Городничий, как и его семья, мечтает о Петербурге: «Вот где настоящая жизнь!» В семье такого городничего и вырос маленький Алеша. Не самого большого, главного городничего. Городничего поменьше.

Рос он в трехкомнатной квартире в самом центре Кременчуга, с окнами на центральную площадь, в доме на улице Ленина, естественно. Это квартира отца его матери, деда Толи. Красивый, властный мужчина, еще в силе. Когда-то полковник военной авиации. Теперь – замдиректора огромного вагоностроительного завода. По кадрам, конечно. Стоял на страже, чтобы в руководящие должности завода не затесались всякие там космополиты безродные. А если уж есть такие, Косыгин сказал: «Старых не выдергивать, новых не вставлять». Пусть ведут себя подобающим образом – тише воды, ниже травы, пусть вкалывают, приносят пользу советской Родине, и пусть не претендуют на должности и оклады.

Дед Толя – член бюро обкома и дружен со всеми «отцами города». Да и сам он был, конечно же, настоящим «отцом города».

Этим «отцам» совсем незачем было красть или брать взятки, как в стародавние времена. В эпоху «развитого социализма» отцы города распоряжались по своему усмотрению государственной, то есть общенародной собственностью. Распоряжались как своей. Квартиру в центре деду выделили. «Волгу» последней модели выделили. Катер, причал, да что там причал. Дед был заядлым охотником и рыболовом. А заодно – инспектором охоты и рыболовства. Так что отцы города выделили ему в надел за особые заслуги перед советской властью кусок Днепра ниже плотины Кременчугской ГЭС, на несколько километров вниз, вместе с плавнями и многочисленными островами, самый богатый рыбой участок реки, а также и дубраву с плавнями в ста километрах от Кременчуга, где, будьте уверены, и птица водится, и кабанчик пасется. Дед Толя мог там и охотиться, и рыбу ловить. Другим же мог запретить промысел – тем, кто без спроса, без его, Толиного разрешения, то есть тем, кто браконьерит; а кому-то, наоборот, – разрешить от широты душевной, под настроение, например, своей царской милостью.

Дом у деда Толи – полная чаша. Баба Надя, скромной красоткой когда-то привезенная им из Белоруссии, – тогда он был еще бравым летчиком, и все молодухи для него были «чего изволите, Анатолий Петрович?» – круглый день занималась хозяйством, домом, двумя дочерями, чтобы все были обшиты, накормлены. Да и деду все подай, да принеси. А домработница? Да вы что, мы не буржуи какие-нибудь, а Надюшка-то моя – шустрая, все сделает. Надя, принеси мне другой мундштук. Этот короткий, да прогорел. Да, да, подлиннее. А, и сигареты кончились. Сбегай-ка в магазин. И смотри на фабрику. Чтоб не было, как в тот раз.

В общем, Алеша рос аккурат в доме государева городничего. И знал, что вся эта красивая, богатая земля ждет того часа, когда он вырастет, осмотрит, обведет ее орлиным взором, развернется богатырским плечом, да и станет ею «володеть» по праву любимого внука комгородничего. А земля, надо сказать, прекрасна была. Климат нехолодный – нежаркий, сухой, Полтавщина, почитай. Цветы. Батюшка Днепр теплый, да ласковый. Пройдут Алеша с дедом на моторке два круга. Первый круг – возьмут «на проводку» судачка, посуше рыба будет. Второй круг – жерех, а то и сомик, пожирнее рыба, да на острова – уха на костерке, две разные рыбы – в самый раз уха получится. Дед решил, к примеру, остаться, переночевать в палатке до утреннего клева; Алеша связал одежду в узел, и айда вплавь, вместе с друзьями, узлы над головой, обратно с острова на берег, домой, под заботливое крылышко бабы Нади. Такая вот щедрая, да любящая, ласковая к детям и внукам важняков советская Родина.

С матерью редко виделся – что с того? С матери что возьмешь? Разве что посмеяться, пошутить… Алеша понял – мать не надо принимать всерьез. В свое время Жанна сделала прекрасную партию. Появился у порога их квартиры, откуда взялся неизвестно, высокий, сильный парень из Ленинграда. Из Ленинграда! Мечта городничего и всей его семьи. Ленинград – почти Петербург, почти столица. Да еще и толковый, не Хлестаков какой-нибудь. Диссертации защищает, научные статьи пишет. Главное, что зарабатывает неплохо. Городничий Толя надувался от важности, ханжеским тоном объяснял «недотепе» из Ленинграда, что тот должен быть особо тактичен и аккуратен с его дочкой Жанной, поскольку она еще девушка, никем не тронута и не знала прикосновения мужчины. Когда Алеша вырос, его отец со смехом вспоминал об этом, он и тогда понимал, что не первый у Жанны, что она до него и замужем успела уже побывать. Но объяснять Алешиному деду ничего не стал. Аккуратней – так аккуратней. Поездили взад-вперед, да и поженились.

Тогда и появился Алеша. Прожили недолго. Почему-то быстро развелись. Мать Алеши, видимо, любила отца. Но говорила о нем с легким пренебрежением: «Твой отец – такой весь из себя правильный, никогда налево не смотрел. Странный парень». Очень уж разные они были люди.

Алеша был еще совсем маленьким, когда мать вместе с ним устраивала вояжи по городам. Какое-то время жили в Куйбышеве. Уехали туда вместе с маминым врачом. Он мать боготворил, а Алешу никак, кроме как «мелкой мразью» и «выродком», не называл. Сейчас Алеше трудно оценить, что там между ними вышло. Знает только, что мать прямо на его глазах разбила бутылку о голову своего дружка. Тот долго лечился. Потом опухоль. Когда «дружок» стал совсем уже никаким, они вернулись в гнездышко бабы Нади. И больше уже никуда не летали. Здесь и началась счастливая кременчугская жизнь юного Алеши.

Запомнились вечера, которые они проводили всей семьей, вместе с маминой сестрой тетей Нонной, младшей любимой дочкой деда, в сельском доме в поселке Крюково на правом берегу Днепра, у родителей деда, то есть у прабабки и прадеда. Это были лучшие воспоминания. Дед играл на баяне, пел приятным с хрипотцой голосом советские и украинские песни. Скидывал личину государственного мужа, отягощенного полномочиями и думами о судьбах Родины, и становился, видимо, тем самым летчиком Толей с очаровательной улыбкой, на которого в Кременчуге когда-то заглядывались все дивчины с соседних улиц. Мать вообще пела прекрасно, красивым сильным голосом, она еще в то время выступала иногда, принимала участие в концертах. Объявляли ее так: «Лауреат и победитель конкурса “Весенний ключ” неподражаемая…». Это лауреатство она привезла из Ленинграда. А вот прабабка Наталья, огромная толстая старуха, – это просто фантастика, – у нее был феноменальный голос. Когда она пела, стеклянные подвески люстры в гостиной начинали звенеть и жалобно дребезжать. Леша не пел. Не унаследовал от матери ни голоса, ни слуха. Зато прекрасно рисовал, ходил заниматься в художественную школу.

В Ленинград Алеша ездил каждый год. Иногда – два раза в год. Отец забирал его на каникулы. Когда Алеша подрос, ездил сам. Две ночи и один день в поезде – и вот он в Ленинграде. У «воскресного папы». Отец проводил с ним все дни каникул, с утра до вечера. Даже, когда у отца появилась новая семья и второй сын. Много говорили, гуляли по городу. Ходили на выставки, в музеи. Это всегда был праздник. Ходили в лес, на озеро. Запускали воздушного змея. Запомнилась соседская девочка Элла, младше Алеши на два года. Живая, как ртуть, быстрая, веселая. С огромными черными глазами и длинными ресницами. Они иногда играли вместе в палисаднике на Малой Охте, рядом с домом отца. «Лезем на дерево, – кричала Элла, и пока Алеша забирался на нижнюю ветку, она уже была высоко наверху, – вниз, вниз!». Алеша примеривается, куда поставить ногу, а она – вжиххх, прыжок с самой верхотуры – и уже на земле. Огонь, а не девочка.

Алеше было хорошо в доме отца. Рядом с отцом все предельно ясно. Определенно. Спокойно. Это были маленькие командировки в Эдем. Конечно, он никогда так не формулировал, не думал. Просто чувствовал себя в доме отца почти как в раю. В жизни все вставало на свои места. «Там для меня горит очаг, как вечный знак забытых истин».

Забытые истины… Забытые… Но ведь они существуют. Доброта, сила, открытость. Спокойствие, честность. Потом Алексей возвращался в Кременчуг. Там до поры тоже был рай. Советский лживый рай. Созданный для важняков. Рай за счет других. Алеша был тогда мал и многого не понимал. Ему просто было скучно. И подростком, и юношей у него не было представления, чем ему в жизни придется заниматься. «Володеть землей малороссийской», так ему казалось. И об этом он тоже не думал именно так, в таких терминах. Чувствовал и все.

Тоска. Закончил ПТУ, стал столяром. В характеристике записано: «Ленив, пассивен, безразличен, хотя способностей и сообразительности не лишен». А зачем быть активным? Ему в этой жизни и так все разрешено, все сходит с рук. Плюс хороший, мягкий характер, незлобивость, доброжелательность. Друзья по уличным проказам любят его. Вот такой иллюзион. Такова компьютерная игра. Что ты ни сделаешь, как ни поступишь, все имеет положительный ответ, все неплохо. Ни наказаний, ни поражений, ни неудач! Солнце светит. Фрукты растут. Каждый день несколько свиданий. Девочки любят его, в голове все перемешалось от множества имен, адресов и телефонов. Приходит с новой знакомой в кафе. Посидели, девушка не понравилась – плохо говорит, глупая, попа вислая, ногти неухожены – извини, мне в туалет, и уходит, не прощаясь. Бывало иногда – во второй раз знакомился с уже знакомой девушкой. Ах, что за жизнь! «Совковый» рай.

Рухнул «совок», рухнула, казалось бы, нерушимая семья. Скончались прадед и прабабка. С небольшим разрывом во времени. Дом с вишневым садом в Крюково поменяли на квартиру в центре, для матери. Жанне сделали операцию на сердце. Она, еще молодая, а уже почти инвалид. С тех пор Алеша совсем редко видит ее. Чужой человек. С глаз долой – из сердца вон. Пришла – хорошо, поцелуемся; не пришла, не звонит, – ну и ладушки. Не вспоминал, не беспокоился.

Милая тетушка Нонна давно уже вышла замуж за вертолетчика Витю, уехала с ним в Ужгород, по месту работы мужа. Жанна фыркала: «Нашла, за кого замуж выходить. Витя, конечно, красивый, но тупой, наглый, два слова связать не может, и весь в псориазе». «Молчи уж. У тебя и вообще мужа нет, кто с тобой уживется?». У Нонны с Витей два сына, Алешкины братья, Сашка и Максим, младше Леши на год и на три года соответственно. На лето их привозят к бабе Наде. Братья дружили, в те времена они еще дружили. Алеша особенно любил веселого, жизнерадостного Максимку.

Наступила черная пора. Девяностые. Рухнул Союз. Распалась Советская империя. Разгул бандитского рынка, беспредел. Неожиданно пропадает дед. Уехал по делам и не вернулся. Ищут все. Милиция, госбезопасность. Через два месяца находят в степи брошенную «Волгу». Только автомобиль. О судьбе деда так ничего и не удалось выяснить. Бабушка Надя стала сама не своя. Для кого жить, если нет Толи? Болела сильно. Нашли онкологию. Уехала к дочери в Ужгород. Настало время, чтобы уже ей помогали. На Жанну надежды никакой. Ни мать поддержать, ни сыну умное слово молвить. Сама больная. Голова у нее поехала. Связалась с сектантами. Большая семья мгновенно рассеялась, как дым. Алеша остался один. Один, как перст.

Съездил к отцу в Ленинград. Что отец может сказать? Небожитель. Похвалил футболку, шузы. Спрашиваю:

– Товар загнал в Москву, как деньги получить? Не хотят платить.

Советы его известны.

– Учиться надо. Поступать на экономический факультет.

Сейчас Алеша понимает. Тогда еще был шанс поставить жизнь на правильные рельсы. Поступить в военно-строительное училище в Пушкине под Ленинградом. Остаться под крылышком у отца. Так ведь это военное училище. Бегать по морозу. Учить математику. Плыл Алешенька по воз душным волнам, словно бумажная птичка. Куда ветерок понесет. А куда ветер понес? Остался один – одинешенек в пустой квартире. С кучей дворовых друзей-недоумков. Такая компьютерная игра. Все шаги правильные. Нет риска потери компьютерной жизни. А жизней этих навалом. Гуляй – не хочу.

Алеша просматривает фотографии тех лет. Его свадьба. Лялягуль (лилия, тюльпан) – маленькая татарочка, шестнадцатилетняя красотка из Казахстана, младше его на два года. Лицо глупое. У него, Алексея, на фото – тоже довольно глупое лицо. Дворовые другари, веселые хлопцы, смеются, хохочут, лица глупые… Сколько ума, такова и судьба их. И моя тоже. Бесцельная жизнь. От деда остались деньги. Бабы Нади нет. Сашки с Максимом нет. Матери, считай, тоже нет. Отец далеко. Со своими постными советами. Один, как перст. Только вот эта маленькая дура рядом под одеялом. Зачем надо было жениться? Переспать – и так жили вместе, Ляля не возражала. Вокруг бушует бизнес. Бизнес во всем. Бригаду я собрал. Мальчишки мне в рот смотрят. Крышуем ларьки, магазины. Мелочь, а не бизнес.

Гринберги из квартиры снизу, друзья деда и бабули, они меня сызмальства знают, сказали, что их родственники, тоже из Кременчуга, отъехали на полгода к детям в Америку. Семья богатая. Вещей, драгоценностей, видимо, немало. Тогда мы и взяли их квартиру. Чемоданы ночью занесли ко мне. Я думал, полгода никто не хватится, мы тихонечко все реализуем.

Оказалось, по-другому. К ним приехал племянник. Обнаружил, что двери взломаны, что многое пропало. Короче, меня забрали на третий день. Так называемая жена тут же сбежала к родителям в Казахстан.

Мать нашла тетку-адвоката из Киева, раньше здесь в Кременчуге жила. Звонит отцу – выручай сына. Отец встретился с адвокатшей. Оплатил ее работу. Короче, получил я по минимуму. Потом та же адвокат пробила УД О – условно досрочное. Вышел, встретился с коллективом. Пацаны «работали» все это время. Собрали деньги мне на Мерседес. Отметили освобождение. Пошли ночью в парк, пострелять по скульптурам, боевыми, конечно. Менты уже пасли меня. Что-то мне приписали. Пришли домой арестовывать. Я не открываю. Они знают меня, вместе на Днепр бегали когда-то. Получается, что тоже приятели. Ломают двери. Кричат: «Не стреляй, сдавайся, Леха!». Как весело! И пошло, поехало. Короче, к 25 годам у меня было уже три ходки.

Я будто спал. Словно цирковая лошадь шел по заранее кем-то намеченному маршруту. Будто это все давно уже расписано. И изменить я ничего не могу. Компьютерная игра без разветвлений. Что-то происходит. Но пока ничего страшного. Все как-то разрешается. Более или менее благополучно.

Не переживал, что каждый раз оказывался в зоне. Там тоже люди. И ВОХРа меня уважала, и зэки. Устраивался каждый раз неплохо. Даже не прилагал особых усилий. Как-то само собой. Тогда-то я и стал Болгарином. Жизнь будто остановилась. Все потеряло смысл. Для чего жить? Мне ничем не хотелось заниматься. Ни с кем говорить. Папка, ты зачем меня на свет родил?

Подумывал о том, что пора уже что-то менять. А все считали меня человеком на своем месте. Меня выделял Антимоз Авторитет, уважаемый положенец, смотрящий по Украине. Говорят, что коронован самим дедом Хасаном. Дядей его матери был Мелитон Кантария, водрузивший вместе с Егоровым Знамя Победы над Рейхстагом. Блатные уважали Кантарию, державшего, как они считали, сухумский рынок, а заодно уважали и Антимоза, державшего общак. Я не испытывал ни малейшего страха, когда встречался с чеченами по делам зоны. У меня были шестерки. Я имел на зоне все, что хотел – хорошую одежду, курево, лучшую хавку. Но именно тогда я и записал в дневник: «Отец, почему ты меня покинул? Почему я один, папа? Почему ты не со мной? Мне так плохо».

Там, в зоне, Алексей и стал рисовать готические символы. Тогда же он стал делать татуировки. У Алеши была твердая рука, и понимание востребованного стиля. Вся зона стояла к нему в очередь. Почему он все время обращался к отцу? Почему не к матери? Между второй и третьей ходкой Алексей навестил мать. Грязь, жуткие рахитичные ободранные кошки, ползающие по столам в комнате и кухне между немытыми тарелками с остатками пищи и муравьями, помойные ведра, которые давно не выносились. Какие-то недоделанные подруги-малолетки со смазанными, невыразительными лицами. Странная, полубезумная мать, сектантка-иеговистка, будто бы обратившаяся к богу. Вроде миловидная, моложавая, несмотря на перенесенные операцию на сердце и инсульт. Речь возвратилась к ней. Она останавливалась перед каждым встречным, кланялась в пояс и говорила громко на всю улицу красивым, певучим голосом: «Будьте благословенны».

– Мама, что с тобой?

– Со мной все в порядке, Алешенька. Господь мне многое открыл, и мне теперь стало легче жить.

После гибели деда прошло всего несколько лет. Жизнь захлопнула шторы перед Алексеем. Из света он попал во тьму. Из окружения близких и родных – в изоляцию. Из свободы – в зону, в черную тьму. Из солнца – в дождь и мрак.

Отец, ты один у меня остался. Неужели ты не понимаешь, что я брошен всеми?

Ребята из моей бригады, Антимоз тоже поучаствовал, сговорились с ментами – могу получить УД О. Очень скоро. Этой весной. Просто надо деньги. Кому-то сделать ремонт, поклеить обои. Мать, хоть и чокнутая, но голова еще работает, вызывает отца. Тот бросает дела, приезжает в Кременчуг, встречается с «моими» ребятишками. Видит, что они не оставят меня без помощи, что пацаны меня любят. Передает им деньги. Приходит ко мне на встречу. Ему 55. Еще крепкий, как дуб. Такси не может доехать до входа в колонию. Почти километр несет в руках килограммов тридцать разных продуктов. Многие виды харчей не разрешается передавать в зону. Половину приходится оставить охране. Все равно получается много всего.

Мы говорим через стекло. Отец – существо из другого мира. Куда мне не суждено попасть. Куда нет доступа для таких, как я.

– Хорошо выглядишь, – говорит отец.

– Ты тоже, даже очень.

– Как ты приготовишь эту прорву продуктов?

– У меня есть для этого специальные люди.

– Алеша, я могу сказать тебе только одно. Надо все менять, надо уходить от всех этих связей, от этих «твоих» людей, что тебя окружают, от этой жизни. Выход есть, выход один: работать и учиться. Только один. Сумеешь найти силы – спасешься. Работать надо, как все, и учиться. Я помогу.

– Папа, возьми меня к себе.

– Это бесполезно. Будешь работать и учиться – это тебя изменит. Получишь специальность, я соглашусь на твой переезд в Петербург (теперь это уже не Ленинград, а Петербург).

Меня держала надежда. Но до освобождения я получил еще один удар. Приехал Витька – вертолетчик. Конечно, не оттого, что соскучился по мне. Хотел продать квартиру и получить деньги. Якобы, чтобы купить в Ужгороде жилплощадь для бабы Нади. В этой кременчугской квартире моя четверть. Он говорит – напиши отказную. Нонна и Жанна уже написали. Ты же хочешь, чтобы у бабушки была своя жилплощадь. А я, что я буду делать? Приедешь в Ужгород. Он уговаривал, ругался, врал, клялся, божился. Ходил каждый день. Угрожал. У тебя есть квартира Жанны.

Мне уже было все безразлично. Я не мог больше видеть эту рожу. Не ходи. Сгинь, нечистая сила. Пропади оно все пропадом. Веди нотариуса, я подпишу эту чертову бумагу. Когда откинулся, мне некуда было идти. Квартиры нет. Мать скончалась. Свою квартиру и все имущество, да что там за имущество, перед смертью отписала иеговистам. Братьям и сестрам, так сказать. Я – лицо без определенного места жительства. Бомж. Из имущества – только мерседес. Не жить же в автомобиле.

Так закончилась моя Кременчугская эпопея. В любом случае там нельзя было оставаться. Менты пасли меня. Вызвали и сказали: «Уезжай подобру-поздорову. Будь спок, мы навесим на тебя столько, что закроем до конца жизни». Пришлось уехать. Куда? В Ужгород. Бабушка умерла. Никто, конечно, и не думал покупать ей квартиру. Но там же тетя. Братья.

Тетя Нонна в дом не пустила. Ты зачем приехал? Чтобы ты больше у нас не появлялся. Выгнала, пригрозила милицией. Как жить, где жить? Виктор забурел. Он приватизировал аэродром, к нему теперь ни подойти, ни подъехать. Скор был на обещания, когда Лешка нужен был. С братом Сашкой дружба не получилась – Сашка стал пить. Алкоголик. Максимки нет. Разбился на мотоцикле солнечный мальчик. Лихой был. Спасти не смогли.

Ну что, Алексей? Руки опускаются? Что-то надо делать. Документы оформить я не успел, надо бы вернуться в Кременчуг, а там сразу арестуют. Папка хоть не бросает, время от времени деньги шлет. На душе дождь, снег, темнота. Каждый должен где-то жить. А если жить негде?

Первая партия уже сыграна. Game over. Одну компьютерную жизнь я потерял. Отец прислал деньги. Дает мне другую жизнь. Но здесь уже совсем другие правила. За каждым ходом игрока подстерегает компьютерная смерть. Как удержаться, кто поможет? Крутись, Болгарин. Вспомни все, что умеешь. Что тебе дала мать-природа – обаяние, внешность, умение строить доверительные отношения, сметка, изворотливость. И даже беспринципность, она тоже может пригодиться. А удача? Тебе раньше всегда сопутствовала удача. Делал такие глупости и не пропал ведь. Удача придет. Ты ведь удачливый парень, Болгарин. И отец тебя не оставит. Он только говорит строго, а все равно, помогает. И теперь поможет.

Ищи свой город, Алексей. Ищи город, которого нет. Одиссея твоя только начинается. Ничего не хочу. Ничего не хочу делать. Ни о чем не могу думать. Меня ждут только там, на зоне. Меня любят только паханы. Не хочу туда. Обратно в зону – ни за что! Я молодой, я еще совсем молодой. Хочу солнца, света, объятий, любви.

Воспоминания Алексея прерывает звонок в дверь. Артур открывает:

– Алексей, к тебе, Ирина, – пустить?

– Ну, что с ней делать? Пусть заходит. Что ты хочешь, Ира?

 

Приход Ирины, эпизод 1

В двери появляется Ирина, некрасивая мужеподобная женщина лет сорока. Аицо опухшее, испитое.

– Фу-у-у, нашла, наконец… Везде тебя ищу… Лешка, ты почему мобилу не берешь?

– Зачем?

– Зачем зачем… Домой пойдем.

– Зачем, я спрашиваю?

– Леша, ну почему ты ушел?

– Ира, ты ведь неделю не просыхала…

– Можно подумать, ты ангел.

– Не ангел, конечно, могу выпить… Но не до поросячьего же визга…

– Тоже мне агнец божий.

– Послушай, Ира, зачем я тебе вообще нужен?

– Болгарин, ты забыл, наверное, каким я тебя подобрала? Ты до бюро еле-еле дошел, хорошо, что Артур помог. Руки тряслись, голова тряслась. Один глаз почти не видел. Ты плакал через каждые полчаса.

– Не плакал я.

– Ну, не плакал, не плакал… Вид у тебя был совсем жалкий. А я работу тебе дала. Отогрела. Ты снова стал жить. Врачи зрение вернули.

– Это правда. Хорошее я помню. Но так, как сейчас… я больше так не хочу. И не буду. Сколько раз ты зарекалась от водки… И все повторяется, все одно и то же.

– Лёшенька, ты забыл, как мы осенью в Крым ездили? Бродили по красивым местам. Как ты писал этюды в Балаклаве.

– Я писал этюды, а ты… Нажиралась, как последняя свинья.

– Будто ты не пил со мной.

– Пил иногда. Даже кокаин нюхал. Я – подонок, жалкий, ничтожный, битый – перебитый зэк, а веду себя достойней… Ты не понимаешь, что ты женщина.

– Лешка, забудь все это, прости. Я хочу быть с тобой. Ради тебя я перестану. Пойдем домой. Сегодня Новый Год. Давай встретим вместе. Дочку позовем.

– Только этого мне и не хватало. Слушай сюда. Ты лежишь в бесчувствии на кровати. А лахудра эта выходит из ванной в халатике на голо тело и тащит меня в постель, прямо рядом с тобой. Уже и руку в штаны мне запустила. Я, конечно, быдло, изгой, отброс общества, но трахаться с твоей дочерью рядом с тобой, напившейся до бесчувствия, даже мне это кажется диким. Нет, не нужны вы мне, обе не нужны, ни ты, ни Лера. Это невыносимо. Хочу НОРМАЛЬНОЙ жизни. А это, оказывается, так легко. Вот она, рядом. Стоит только руку протянуть. Как я раньше этого не замечал? Пора мне уже начинать жить достойно. А значит, без вас с Лерой. Иди, Ира, иди. Отоспись, помойся, приведи себя в порядок. Ты знаешь… Я не люблю, когда ты такая. Вспоминай, хоть иногда, что ты женщина. В Новом Году встретимся, поговорим. Мы ведь были вместе полтора года. Обсудим, если есть, что обсуждать. А нечего будет обсуждать, так и не будем. Я уже принял решение, иди себе с богом.

– А не то? А не то – побьешь, врежешь?

– Не говори глупости, я никогда не поднимал на тебя руку.

– Ты пропадешь без меня, Лешка.

– А если и так, что с того? Не строй иллюзий. Меня больше нет. Меня нет! Да и не пропаду я. Заработать – я заработаю. В Киеве знают и ценят Леху Болгарина. Поживу пока здесь. Скоплю денег – и, айда в Питер. Хочу жить в городе, которого нет.

Алексей разворачивает Иру за плечи и тихонько подталкивает к двери.

– Нет, нет, я не хочу, – она бьет его кулаками в грудь. – Предатель. Блатная сволочь, мерзавец, браток, зэк, выродок. Бросаешь меня, когда мне так плохо.

– Чего тебе плохо? О твоих запоях знает весь Киев. Никто из заказчиков не хочет иметь с тобой дел. Бросишь пить, все у тебя наладится. Иди уже. Я хочу с друзьями спокойно встретить Новый Год.

 

Ужгород. Game 2

Ужгород. Какой прекрасный город. Старый замок XVI века. Крестовоздвиженский греко-католический кафедральный собор с двумя башнями-колокольнями. Кирилло-Мефодиевский православный собор, очень древний костел Святого Юрия. Старинная улица Корзо. Детская железная дорога. Самая длинная в Европе липовая аллея вдоль реки Уж и Старого города. Предгорья Карпат. Через которые можно без документов перебраться в Словакию. Изумительное весеннее цветение сакуры.

Алексей вспоминает, что в Ужгороде как-то все стало налаживаться. С тетей Нонной и Сашкой не виделся. Работал в салоне тату. Съездил в Киев на конкурс художников-та-туировщиков, получил какой-то приз. Не чемпион, но что-то вроде этого. Завел знакомства. Купил гриль-автомат, чтобы денег подзаработать. Снял комнату. Потом переехал к Юле. Молоденькая девушка. Хорошенькая, неплохая. Училась на медсестру. Жила одна в огромной квартире своей матери, мать – с мужем в Германии. Складывалось все неплохо. Алеша ездил в горы на этюды. Даже пытался учиться.

Конечно, все время «был на подсосе», испытывал материальные трудности, говоря человеческим языком. Звонил отцу:

– Папа, перезвони, у меня нет денег на телефоне.

– Я в лесу, грибы собираю.

– Позвони срочно.

Отец понимает, что нужны деньги.

– Опять деньги?

– Папа, ты же хочешь, чтобы я учился. Я в универе, на юрфаке.

– Почему юридический?

– Да поднабрался, нахватался в местах, не столь отдаленных. Каждый день, поди, уголовный кодекс читал. Я на заочном. Сейчас платить надо. А то, что присылал прошлый раз, – это за прошлый семестр.

– Как экзамены? Сейчас экзаменов нет. Начитка…

Сам удивляюсь, откуда взял это слово, приятель-юрист сказал что-то похожее. В другой раз:

– Папа, надо же зарабатывать как-то. Хочу купить две установки для куры-гриль. Поставлю – деньги пойдут. Полторы тысячи баксов надо. Можешь только тысячу? Папа, я уже обещал. Папа, ты, что не понимаешь, меня на счетчик поставят. Папа, представляешь, доверил приятелю привезти на машине два гриля. Менты взяли его. Оказалось, что провозил контрабандой. Его забрали. Грили забрали. Машину арестовали. А там – мои документы. Я опять без паспорта. Нет, к ним, к ментам, я сам не попрусь. Зачем подставляться? Надо срочно деньги, сделать новый паспорт. Папа, у меня проблемы. Я понимаю, что у тебя нет денег. Папа, ну ты же можешь. Нет, половина никак не устроит. А где я остальное возьму?

Фантазия у меня работала. Иногда говорил правду. Иногда придумывал. А чаще – полуправду говорил. Врал вдохновенно. Конечно, отец понимал, что обманываю. Вешал трубку. Отказывался присылать деньги. А я знал: все равно вышлет. Пожалеет сына. Найдет денег и вышлет. Это как в компьютерной игре. Надо быть настойчивым. Жать на педаль. Нажал – отказ, мимо, нажал – мимо. Жми почаще, в конце концов, попадешь.

Про учебу не совсем врал. Вначале поступил на заочный. Оплатил первый семестр. Поучился немного. Пришла пора оплачивать учебу дальше. Выбил у отца деньги. А требовалось совсем на другое. Подвернулась заманчивая поездка в Германию. Истратил на поездку. Потом еще на что-то. С учебой все остановилось само собой. А отцу говорил – надо деньги на универ. Почему не получать деньги, если есть возможность? Деньги идут из прекрасного и таинственного города. Они идут из Петербурга. Есть этот город на самом деле или нет его? Неизвестно. Один звоночек. Ну, иногда и не один. И денежки тут как тут. Сказочный, волшебный северный город. Там все, как по мановению волшебной палочки. Отец – счастливец. Он там живет. Хлопнул в ладоши – деньги и появились. А есть ли этот отец? Звоню – он отвечает. Может, и не он вовсе. Автоответчик. Компьютерная игра такая. Но я ведь ездил туда. С отцом встречался. Наяву. А вернулся на Украину, думаю – было ли все это? Может, приснилось? Во сне тоже бывает так. Кажется, что наяву. А проснешься и понимаешь – сон, ничего такого и не было. Один только мираж. Так и Петербург с отцом. Компьютерная игра. Игра хорошая. И очень полезная. Фантазию развивает. И всегда остаешься в выигрыше. Надо только жать на педальку почаще.

В этот период Алеша ездил в Германию. Украинская хард-рок группа Хоре, постоянно работающая в ФРГ, пригласила Алексея к себе. Сделать дизайн группы. Музыкантам нравился его творческий почерк, его самопальная готика. Оплатили поездку. Выезжал Алексей через Словакию, без документов, естественно. Разработал для Хоре фирменный стиль, футболки, эмблемы, да все, что им нужно. Немного порезвился. В концертах участвовала заезжая знаменитость из Киева Аня Сенякова из группы Вука Вука.

Однажды, во время ее выступления Алеша в полном экстазе сорвал с себя футболку, выскочил на сцену с голым торсом, танцевал… Не вспомнить уже, как так получилось? Порошка нанюхался, что ли? Потом что было? Не помнит уже Алексей. Бюст Сеняковой помнит, шикарный бюст. А было с ней что-то или нет – не помнит.

Однажды поехал в Питер с Юлей. Вроде как невеста. Такая игра. Юля миленькая. Даже красивая. Натуральная блондинка, белая светящаяся кожа, зеленые глаза. Неглупая. С ней не стыдно появиться.

В квартире отца утром вставал пораньше. Делал завтрак для себя, Юли, иногда к ним присоединялся отец.

– Папа, да у нас всегда так. Все время спорим, кто будет делать завтрак, каждый хочет сделать завтрак для другого. Пап, я прошлый раз снял тебя на видео. Все друзья сказали: фигура, походка, посадка головы – мы с тобой как один человек.

– Так ты мой сын, не сомневайся. Что тут удивительного?

Отца зовут Феликс. Аппетит у него – будь здоров. Алеша дразнит его: «Феникс Пеникс Барабек скушал сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника, а потом и говорит: «У меня живот болит!»».

– Папа, а как там Элла?

– Элла давно в Германии, работала с 18-ти лет, училась, окончила университет, она хороший дизайнер. Сын у нее, ему уже лет семь – восемь.

– Ты еще ходишь в зал, папа? Ничего себе. Тебе под шестьдесят. Так ты единоборствами занимаешься больше 30-ти, круто! Все равно, ты со мной не совладаешь. Я в форме, много времени провожу в тренажерке, качаюсь. На мешке работаю. Не, папа, тебе со мной не справиться. Я бью так, как принято в зоне. Один раз ударить, и все. Мы бьем жестко. Меня на концерт Сеняковой не пускал охранник. Мол, зрачки расширенные. Зрачки, вишь, мои не понравились. Получи слева, справа – а теперь, полежи, голубчик, отдохни.

– Да нет, Алеша, боевые единоборства вовсе не для того, чтобы кого-то лицом в асфальт.

– А для чего?

– Это твои взаимоотношения с окружающим миром. Ты и все остальное. Разве можно победить весь мир? Мы ведь тоже часть этого мира. Надо уметь жить с ним в гармонии. Вот этому и учат единоборства. Будешь жить в гармонии с миром, включая твоего противника. И тогда, что бы ты ни делал, – никакого урона тебе не будет. И сам старайся уважать противника, думай, как действовать, чтобы не нанести ему урон.

– Странный человек отец, – думал Алексей. Небожитель какой-то. Ну, ничего в жизни не понимает. Удивляет только одно – за что бы отец ни брался, все у него получается, получается, да ладится. Город такой. И игра такая. У меня в Питере тоже все получается. Будто я – не я, а совсем другой человек.

– Алеша, я разговаривал с твоим другом. Ну, этот, юрист. Он говорит, что ты вовсе не учишься нигде.

– Да врет он, папа. Алкоголик. Не слушай его. Он завидует мне. Что у меня лучшие девушки и деньги всегда есть.

– И этот звонил. У которого машину конфисковали. Говорит, что из-за тебя. Еще и наркотики нашли. А ты его не предупредил, что в машине наркотики.

– Не слушай его, папа. Наркоман. Сам не понимает, что говорит. Откуда у меня могут быть наркотики? Я этим давно не балуюсь. Вот из-за него машину свою потерял. И документы. Да все у меня в порядке, папа, не парься. Ты видишь, какая красотка со мной. Юлька учится. Кончает медучилище, хочет в мединститут пойти. Может, и поженимся. Не знаю. Не время сейчас. Ты бы видел, какая у нее тетка. Молодая, ядреная. Думаю, надо бы с ней покувыркаться.

Вот и ужгородский гейм заканчивается. Ищут Алешу менты, машина – его, документы – его, в машине – наркотики. Всем все ясно, ничего доказывать не надо. Да еще Юлькина мать возвратилась из Германии. Ну-ка, живо отсюда, прыщ земли малоросской. Чтобы духу твоего… Пожил за счет моей глупышки и хватит. Не надо ничего объяснять, красиво говоришь, я вашего брата альфонса издалека чую. Увижу вблизи Юльки – будешь с милицией разбираться.

Game over. А так все хорошо начиналось. Придется податься в другие края. Все равно я найду свой путь. Поеду пока в Николаев, там у меня дружок есть, давно зовет. И брат у него, Артур, чемпион по армрестлингу. А до Питера я все равно доберусь когда-нибудь. Отец, срочно пришли денег. Мне очень плохо. Надо начинать новую игру. Отец поможет, он даст мне еще одну жизнь.

Появляется Ирина. Ее не узнать – привела себя в порядок, переоделась. Сменила джинсы, свитер. Вроде ничего не изменилось. Но ведь совсем другая женщина.

Приход Ирины, эпизод 2

– Ира, ты чего? Дай человеку отдохнуть.

– Пусти, Артур. Не твое дело. Мне нужно с Болгарином поговорить.

– Пусти ее, Артур. Ну что опять, Ира?

– Лёш, мы же взрослые люди, давай спокойно поговорим. Ты тридцать пять лет мыкался. Весь ломаный – переломанный, битый – перебитый. Тебе доставалось. И у меня, Леша, судьба такая же, как у тебя. Меня били, мной помыкали. Прошла через все, через бандитов, сутенеров. Всю жизнь, блин, мужики использовали. Им все время было что-то надо. А я была одна, и, конечно, пила, как все вокруг. Меня за волосы таскали, лицом по асфальту, бутылками били, насиловали. Совсем одна и одна поднимала ребенка. Ребенка надо было поднимать – ты понимаешь? И это меня держало. Сама сделала предприятие. Из ничего. Из воздуха. Без образования. Не умея рисовать. У меня чутье на заказчика, ты же знаешь. На стиль. На одаренных людей. Когда бюро стало успешным, сколько было желающих нас крышевать. Как ни странно, остались ребята из славянских группировок, которые помогли мне. Я всегда держала слово, никого не подводила. Счеты не сводила ни с кем. Леру сама подняла.

А что толку? Что в результате? Лерка по рукам пошла. Спрашивается, для чего я билась? Для чего, блин, были эти мои страдания? Все прахом, все впустую.

Мне казалось, жизнь кончилась. И тогда появился ты. Я сразу тебя «увидела». Лешка, ты был весь искалечен. Руки тряслись, губы тряслись. Жить негде. Срочно надо было лечиться. Ни друзей, ни родственников, ни денег. Такой же, как я, вот что я подумала. Дрожащей рукой ты сделал какие-то наброски. Я «увидела» – талантлив, блин. И подумала: «Вот шанс для тебя, Ирина. Спаси, блин, этого мальчика. Помоги ему. Будешь жить для него. Чтобы спасти его. Чтобы он был счастлив. Для чего-то и ты, старая кобыла, можешь еще пригодиться». Ты ведь потянулся ко мне, Болгарин, разве нет? Тебе было хорошо со мной. Ты же плакал, когда я тебя обнимала. Я знаю: тебе было хорошо со мной. Я некрасивая, но мужчинам всегда нравилась. Многие говорили, что им хорошо в моих объятиях. Тебе, ведь, было хорошо, Леша? Ну, скажи правду, ведь так? Тебе было хорошо. А я просто была на седьмом небе. Такой умный, талантливый. Такой несчастный. И красавчик. Ты ведь красавчик, Болгарин. И добрый. Прошел, блин, все. Ни разу я не слышала от тебя бранного слова. Ты не орал, не грубил, никогда руку на меня не поднял. И я сказала себе: «Ира, живи для него. Пусть этот мальчик найдет себе пристанище рядом с тобой». Я отыскивала для тебя лучшие заказы. У тебя все получалось. И тату. И костюмы. И плакаты. И дизайн района. Ведь тебе было интересно со мной, Лешка. Некоторое время я была счастлива.

А потом вдруг поняла: ты меня не любишь. Стал встречаться с другими. Ты, конечно, возвращался. Но я поняла. Женщину трудно обмануть. Я почувствовала – не любишь. Я не нужна тебе. Просто терпишь. Потому что удобно. Потому что у меня деньги. Потому что проблемы снимаю. На стрелки хожу. Вопросы решаю у ментов.

Мы поехали в Крым. Чтобы отдохнуть. Там я окончательно поняла – ты тяготишься мной. И тогда снова стала пить. Вспомнила свою тоску. Она вернулась ко мне, давняя подруга. Будто и не уходила. Тоска. Удушающее одиночество. Вспомнила всю свою беспросветную жизнь.

Лешка, ты мой последний шанс. Для чего мне жить? Леша, Лешенька, вернись ко мне, умираю без тебя. Вспомни, ведь нам было хорошо. Я не претендую на твою свободу, блин. Делай, что хочешь. Закрою глаза, когда ты будешь ходить к другим теткам. Только будь со мной. Не бросай меня.

– Ну, хватит меня лапать, Ира. Я помню все, что было. Ты умеешь, ты можешь дать мужчине то, что ему надо. Да, нам когда-то было хорошо вместе. Но это в прошлом. Ты все испортила. Напивалась до бесчувствия. Не могу этого забыть и не смогу. Как посмотрю на тебя, тут же вспоминаю другое: как ты лежишь без памяти, с опухшим лицом, вся в синяках, с запахом перегара изо рта. Ты забыла, что ты женщина. Уходи. Не могу больше тебя видеть. Меня все в тебе бесит.

– Леша, ты когда-нибудь любил? Думаю, у тебя никогда не было привязанности. Ни к кому… Ни к женщине, ни к матери.

– Это правда, Ира. Никому не говорил, а тебе скажу: не могу вспомнить, чтобы у меня была женщина, о которой я бы подумал: «Вот с ней хочу прожить всю свою жизнь». Не повезло мне, Ира. Ни с женщинами. Ни с матерью, ни с отцом. Отец – неплохой человек, но где он? Есть ли он? Фу-у-у… Так, один воздух. Но зато я – хороший друг. Друзей не сдаю. У меня всегда было много друзей. Которые были преданы мне. И сейчас. Артур, его брат.

Да мало ли. А любить? Я умею любить только фантазию, воздух. Больше всего я люблю город, которого нет.

Уходи, Ирина. Ну как тебе объяснить? – все кончено! Ничего больше не будет. Да и не было. Как мне заставить тебя поверить? Больше ни-че-го-не-бу-дет! И не было. Пойми ты, не было. Я НИКОГДА тебя не любил. Я тебя ис-поль-зо-вал! Мне было удобно с тобой. И ты НИКОГДА не нравилась мне как женщина. Да не маши ты кулаками. Что ты пялишь на меня глаза, совсем озверела. О-о-о! Нож, кухонный нож. Напугала… Ой, как ты меня напугала. Не пугайте бабу членом. Ножичков я насмотрелся в своей жизни.

– Сволочь, сволочь, как же я тебя ненавижу…

– Вот это совсем другое дело, совсем другой разговор. Теперь с твоей любовью все понятно.

Алексей держит Ирину за руки, в одной из них – нож. Осторожно разворачивает ее в сторону двери.

– Тихонечко, тихонечко, вот так, вот так. Мы на лестнице. Вызываем лифт. Иди себе, Ирочка, в лифт. Ну что ж, что с ножичком. Иди, удавись, стерва. Сделай себе харакири. Ищи другого дурака, который согласится с тобой покувыркаться.

Нажимает кнопку первого этажа в кабине лифта. Двери закрываются. Кричит вслед уходящему лифту.

– С Новым Годом, Ирочка! Лучших тебе дизайнеров в Новом Году! На улице лед, не поскользнись. Будь осторожна, ведь у тебя нож. И выпей шампанского за здоровье неблагодарного, отвратительного Болгарина.

 

Николаев. Game 3

Николаев – большой портовый город. Там было плохо с самого начала. Жил в какой-то дыре. Проблемы с документами. С большим трудом привез несколько установок гриля. С трудом выбивал деньги у отца.

Папа, у меня грыжа межпозвоночных дисков. Требуется операция. Папа, это очень дорого. Я тебя прошу, к кому мне обратиться, ты хочешь, чтобы сын остался инвалидом? Папа, я тебя и обрадую, и огорчу. Ты стал дедушкой. Да, Юля родила. У нас прекрасный мальчик. Ему уже месяц. Беда, папа. У него врожденный порок сердца. Как у матери, у моей матери. Требуется срочная операция. Юля с ребенком уже в Германии. Папа, если не сделать срочной операции, ребенок погибнет. Ну, почему ты мне не веришь? Я же выслал тебе свидетельство о рождении. Какая липа? Ну, я не виноват, что они разные части печатали на разных машинках. Ты с Юлей говорил? Звонил в Ужгород? Ты не мог с ней говорить, она в Германии. Ну, значит, уже вернулась. И что она сказала? Что не видела меня полгода, даже больше? Это правильно. Я пока работаю в Николаеве. Что у нее нет никакого ребенка, тем более от меня? Что я вру по инерции, даже тогда, когда это совсем не нужно? Пап, ты ее не слушай. Мы вчера поссорились из-за того, что я мало бываю в Ужгороде. Вот она тебе и наговорила, специально, чтобы мне досадить. Пап, я тебе не вру. Мы встретимся, и я все объясню. Да, хочу срочно приехать, чтобы ты все знал. У меня столько событий. Можешь выслать деньги на дорогу? Ну, хорошо, займу у знакомых, ты сможешь мне в Питере дать денег туда и обратно? Чтобы я долг вернул за билеты. Хорошо, буду через неделю.

С этой поездкой все получилось неважно. Поехал с сестрой приятеля, Людкой. Людка, Юля – какая разница, отцу объясню как-нибудь, да он и так все про меня понимает, про меня, да про мое поганое нутро. Людка – ничего себе, стройненькая, но та еще шалава. Довольно– таки простенькая девчонка. И русский язык у нее плохой. Мы с мамой никогда не любили, если у кого украинский акцент. Мать вообще прекрасно говорила. Не скажешь, что с Украины. Конечно, у нее был абсолютный слух. У меня есть акцент, совсем чуть-чуть, можно сказать – почти нет. А Людка – это просто ужас. Продавщица, что с нее взять. Совсем ты низко пал, Болгарин. В общем, с Людкой у меня кое-что было. Пришлось взять ее в Питер, потому что ейный брат дал мне денег на поездку, ну и Людке, конечно.

Ехали у знакомого проводника. Он все Людку пытался в свое купе затащить. Ну, выпили по дороге. Ему тоже налили. Я объясняю: Людка со мной, и нечего ремешок на ее джинсах расстегивать. А он разозлился и в каком-то городе, это уже в России было, милицию вызвал, мол, тут едет один, пьяный и хулиганит. Милиция пришла – я выпивший, раздет до пояса. Накинь курточку, поговорить надо. Я кожанку – на голо тело, вышел в тамбур, а они – под белы руки, даром, что зима, на станцию и в обезьянник. Административное нарушение, суд, двое суток.

Как добираться без денег, без документов, да еще в таком виде? Потом я узнал, что отец встречал меня, как договорились, встречал, но не встретил. Людка почему-то тоже не приехала. Позвонила отцу через сутки, мычала, блеяла что-то невнятное. До сих пор не знаю, где пропадала. Да мне-то какое дело, шалава, она и есть шалава.

Добирался зайцем до Бологое, там взял такси. Позвонил отцу с заправки на Московском шоссе. Отец приехал на машине, расплатился с бомбилой, посмотрел на мой внешний вид, хмыкнул. Зима, наполовину голый. Людка тоже приехала, вещи мои привезла. Поехали к отцу – обогрел, накормил. Людка ему не понравилась. Сегодня отдыхайте, а завтра, вот вам адресок, я отвезу, денег дам, гостиницу оплатил уже, езжайте покупать билеты, вы мне здесь не нужны. Встретились через пару дней:

– Папа, дай денег.

– Так я же давал.

А что я скажу? Мы с Людкой все пропили. Конечно, встречались еще, гуляли по городу, по музеям, я врал, изворачивался. Когда прощались, отец сказал грустно:

– Совсем ты, Алеша, на братка стал похож. Что дальше-то будет, сынок?

Дальше было совсем плохо. Вернулся в Николаев. Наехали на меня цыгане. Предложили, чтобы я гриль-автоматы им отдал за бесценок или уматывал отсюда. Типа «гони ловэ». Произносится через «о», цыгане не акают. Это, мол, их бизнес. Буду я еще каждого цыгана слушать. Я им так и сказал: «Пшли вон, вонючие аморы». А они подстерегли. Поехал к приятелям в деревню, там и поймали. Кастетом голову проломили. Рядом с глазом удар пришелся. Друзья нашли меня в снегу, в город, в больницу. Я дал им телефон отца, они и звонили, чтобы отец прислал денег на операцию. Потом он с Людкой все время созванивался, узнавал, как я там в больнице.

Глаз мне сохранили. А в голове дырка. Долго зарастала. Я еле говорил, еле двигался. Артур с братом отвезли меня в Киев. Чтобы там светилам показать. В общем, когда я вышел из больницы… Потерял половину веса. Руки тряслись, голова тряслась. Ирка вон сейчас говорит, что я тогда плакал каждые полчаса. Может быть. Наверное, так оно и было. Читать не мог. Буквы не складывались в слова. Постоянно бил озноб. И все было безразлично. Но надо же было как-то жить.

Артур взял меня в охапку. Повез к Ирке, в ее дизайнерское бюро. Вот, Ирина, знакомься – мой друг, дизайнер от Бога. Смотри, не пропусти удачу, к тебе первой привел. Другие с руками оторвут. Она пожалела меня. Попросила что-то нарисовать. А я не могу карандаш удержать в руке. Короче, это уже совсем другая история. А николаевская история – тю-тю. Быстро отыграл я этот гейм. Совсем плохо было мое дело. Новую жизнь для компьютерной игры дали мне Артур и Ирка. И, конечно, отец. Правда, потом, когда я оправился, стабильно работал, он сказал мне: «Послушай меня, Алексей. Это было ошибкой, что я постоянно посылал тебе деньги. Не посылал бы, так ты давно уже на ноги встал бы. Сейчас у тебя есть работа. Справляйся сам. Захочешь сделать какое-то толковое дело – я помогу. А так, звони, не пропадай». Звонил ему из Крыма. Он радовался, что я живу нормальной жизнью. Но вот, увы, с Ириной тоже ничего не получилось. Хотел, чтобы получилось. Пытался заставить себя. Но не мог. Не хочу больше с ней, не могу притворяться.

Она ни в чем не виновата. Она – добрая и, наверное, любит меня. Неплохая, в общем. Все дело во мне. Это я – дрянь неблагодарная. Вот и сейчас специально наговорил гадостей, чтобы выпроводить ее.

Нигде не нахожу себе места. Живу не так и не там. А я хочу жить в городе, которого нет. В городе, которым грежу, в городе, который мне снится.

Но теперь во мне спокойствие и мир. Теперь совсем другое дело. Я уже не думаю о том, когда я буду там наяву, и как это будет. Пусть будет так, как этому суждено сложиться. Может быть, меня коснулась, наконец, мудрость хоть в одном вопросе моей суетливой жизни. Так купальщик, тянущийся к теплому морю в пыльном автобусе, спокойно ждет ласки любимой стихии, не думая о том, как он пойдет по каменистому берегу, и как он войдет в воду. И так же, как и мне, не дано ему знать заранее, что ждет его: нежданная непогода, пересадка на автобус другого маршрута, нелепая вывеска «море закрыто на ремонт», а может быть, и долгожданное купание.

 

Приход Ирины, эпизод 3

Десять вечера накануне Нового Года. Гости Артура собрались. Звонок в дверь. «Это, наверное, опять Ира. Я сам открою, Артур. Что она мотается взад – вперед по городу? Пусть уж встретит с нами праздник, настырная какая…»

Алексей открывает дверь: «С наступающим Новым Годом, Ирочка!»

На пороге действительно Ирина, что с ней? Одежда расстегнута, лицо измазано, волосы всклокочены, глаза бешеные… вращаются, вот-вот из орбит выскочат… в одной руке – начатая бутылка водки, в другой – нож, тот самый, кухонный.

С размаху бьет Алексея… В живот…

Смотрит на торчащий из живого тела нож, на кровь, стекающую по брюкам…

Рука разжимается, бутылка падает… Осколки с хрустальным звоном медленно прыгают по метлахской плитке лестничной площадки.

Время замедляется. Бежать, скорее исчезнуть, чтобы не видеть этого кошмара; ноги не слушаются, ноги будто ватные, идут еле-еле, вообще не идут… И двери лифта… Открываются медленно, совсем, совсем медленно; жми же на кнопку, старая кобыла, скорее жми, что ты наделала, манда вонючая, курва непотребная, ты убила… Лёшку убила… Лёшу, Лёшеньку… И его убила, и себя заодно…

 

Киев. Game 4

Новая игра, совсем короткая игра. Самая безжалостная игра.

– Вот это поздравление… Ты не знаешь, Ирочка, как больно… Спасибо, дорогая, ты помогла мне, вот и конец моим мучениям. Артур, зачем ты выдернул нож? Нельзя же трогать, надо было ждать врачей. Мне конец, Артур, я истеку кровью. Не кричи, ты не виноват, ты не знал… Не надо за Ириной, черт с ней, вызывай скорую. Понимаю, понимаю, все перекрыто. Праздничное шествие, скорой не проехать. Киев провожает меня в последний путь. Какие почести для блатного Болгарина, кто бы мог подумать! Не плачь, Артур, может, скорая и успеет, на час меня хватит, кровь не остановить, но, может, на час меня и хватит.

А если не успеет… Улечу туда, где родился. Я ведь в Питере родился, Артур. Тогда еще Ленинград. Ты бы знал, Артур, что это за город. Улечу туда, где мне хорошо. Моя душа упокоится там… В городе, которого нет.

Почему все так потемнело? Электричество отключили? Украина так и осталась совком, подумать только – отключить свет на Новый Год.

Как это, я снова стал маленьким? Ну, не совсем – лет десять – одиннадцать. С дерева прыгает черноглазая – Эллочка, ты, что ли? Падаю спиной в снег. «Поцелуй меня, Алешенька». Я пытаюсь… Смеется, убегает, почему все так неясно, будто в тумане?

Мама, это ты? Почему с бутылкой? Ты что, хочешь меня ударить? Мне и так совсем плохо. Мама, остановись, это же я, Алексей, твой сын! Ты перепутала меня со своим недоумком врачом. Мама, почему ты превратилась в Ирину? Ира, ты снова здесь? Опять с бутылкой… Пьешь из горла, за мое здоровье, что ли? Поздно, слишком поздно, Ирочка… Мне уже все равно… «С Новым Годом, Болгарин! За меня не беспокойся, я не одна, со мной оста-а-анет-ся буты-ы-ылочка бе-е-еленького».

Ты улыбаешься мне, Ира? Какая у тебя улыбка. Да ты просто красавица, почему я раньше не замечал? Почему я заметил это так поздно? Нет, Ирочка, ничего не изменить, поздно… Конечно, шанс есть, шанс всегда есть.

Звонят, это скорая, я ничего не вижу, вокруг темнота… Да несите вы осторожней, черти, я же сползаю… Лечу в какую-то черную трубу… Гони машину, водила… Артурчик, не плачь, положи рядом телефон, не могу нашарить его, дай в руку мобилу. Не узнаю, это не мой… не разглядеть циферблат. И клавиш нет. Надо позвонить… Обязательно, последний звонок… Не понимаю, как набирать, ничего не вижу… И телефон не вспомнить… Как же так, я же знаю номер… Код Петербурга. Неужели не смогу позвонить, как страшно, вдруг я не смогу позвонить… Артур, Артур, помоги, да ты ведь не знаешь номер… Никак не вспомню…

Артур, телефон звонит, видишь, экран зажегся, поднеси к моему уху… Папа, ты почувствовал. «Алеша, я решил, тебе надо перебираться в Петербург. Хватит болтаться по чужим людям». Папа, у меня проблемы. Нет, ты не думай… Денег не надо. Мне плохо, папа. Но я выкарабкаюсь, я выкарабкаюсь обязательно. Меня спасут, и я приеду. Ребята, оперируйте меня, зашивайте, делайте что хотите, мне нужно сделать этот шаг. Спасите меня, братцы, дайте последний шанс несчастному Болгарину.

Вроде я поправляюсь. Слишком медленно. Почему не выписывают? Слабый, ну и что? Ходить могу, голова в порядке. Невозможно больше ждать. Верните паспорт, мне ехать надо. Нет подходящих поездов. Но я должен… В общем вагоне, с пересадками. Не могу дождаться…

Отец, почему ты не отвечаешь? Я уже в Питере. Знакомый вокзал. Ну, не дозвонился, так не дозвонился – будет сюрприз. Знакомая дорога к знакомой квартире. Звоню. Что за черт! – никто не отворяет. Из соседней двери… Пожилая женщина с добрым лицом, Людмила Ивановна, вы меня узнаете? Алексей, Феликса Петровича сын. Его нет, где он? На даче, в Рощино? Знаю, я там бывал. Ну да, зимние каникулы. А телефон, сменил номер мобильного? Не знаете? Ну, ничего, я же решил, пусть будет сюрприз.

Финляндский вокзал, электричка. Все, уже почти ночь. Автобусы не ходят. Как же холодно. Пойду пешком. Бреду, полночи бреду. Поселок, плотина, замерзшее озеро. Дорога лесом. Ночь на исходе. Зима, холод. Почему лес зеленый? Ну да, это не Украина, здесь ели и сосны, вот и зеленое все. Конечно, это ели, стоят сплошными отвесными стенами вдоль широкой аллеи. Сходятся в одной точке, как на чертеже. Почему трава – совсем свежая, зеленая трава? Такая тонкая, длинная, мягкая, будто нездешняя, не нашей планеты трава. А звезды, какие большие! Огромные, мерцающие, совсем чужие, соединяются в странные рисунки. Ну да, это мои готические рисунки тату. Что за звуки диковинные, чей это шепот, почему язык мне не знаком?

Наверное, ранение еще не прошло. Очень болит. Все распухло, будто только сейчас зашили.

Я, видно, уснул на ходу. Все вокруг так переменилось.

Вот и полянка знакомая – там, на той стороне, дощатый домик среди деревьев. Луч солнца, рассвет. Дверь открывается… Отец потягивается спросонья… Нет сил идти. Отец, неужели ты не видишь меня? Конец скитаниям. Блудный сын возвращается. Отец, посмотри, это я. Почему голос не слушается? Хочу крикнуть, а голоса нет. Неужели не заметит? Отец!

Слева из кустов… Мать в легком летнем платье, откуда она взялась? Дед Толя и баба Надя, тоже по-летнему. Все улыбаются. Мать – красивым певучим голосом: «Будьте благословенны!» Кланяется в пояс. Почему у нее такое лицо? Взгляд злобный, в руке бутылка, идет ко мне. Замахивается… Сейчас ударит. Мама, ты меня убиваешь. Задумчивая фигура отца. Ну конечно, он видит меня. Протягивает руки, улыбается. Мне до него – последний шаг… И этот шаг длиннее жизни…

Еще бы только один гейм, всего один гейм.

Яростный удар обрушивается на голову Болгарина. Что-то с грохотом взрывается – ослепительная вспышка, безмолвие и темнота.

Квартира Артура. Звонок в дверь. Наконец-то… Вот он раненый, пульс пока есть… Как же долго вы добирались. Праздник… У кого-то праздник. Пульс нитевидный – скорее, санитары, скорее.

Возле операционной.

Еще пять минут, и было бы поздно. Доктор, он будет жить? Шанс есть, пока что шанс есть. Носилки, закатывайте бегом. Готовьте операционную, переливание крови, искусственное дыхание… Зажим. Тампон… Загорается табло «Идет операция». У двери операционной на холодном полу лежит мужчина, ему – лет сорок, кожаная куртка – на голое тело, это Артур, он плачет, обхватив бритую голову могучими руками.

Ночь и тишина, данная навек. Дождь, а может быть, падает снег? Все равно, бесконечной надеждой согрет, Я вдали вижу город, которого нет. Там для меня горит очаг, Как вечный знак забытых истин, Мне до него – последний шаг, И этот шаг длиннее жизни…

 

Ожечь мосты

23 мая 2011 года.

Где я, что со мной, видение это или мне снится?

Вроде, я еще довольно молодой. Бежим с Алешей по картофельному полю. Почему-то ботва нам не мешает. Мы такие большие, а ботва совсем маленькая. И деревенька, сбегающая по склону к длинному дугообразному озеру с темной торфяной водой, тоже становится маленькой – совсем маленькой, словно игрушечной.

Мы бежим и тянем веревку, чтобы ветер упирался в вощеный пергамент нашего воздушного змея. Давай, давай, папа, быстрее, быстрее, а то он плохо поднимается.

Куда бежать, Алеша? Я еще его недоклеил. Надо закрепить по периметру дранку, еще дранку – крест-накрест и хвост из мочалки привязать. Ты забыл, папа. Мы уже сделали змея из покупного набора. Никакого пергамента, никакой мочалки… Пластиковая пленка, пластиковые вставки, пластиковая лента хвоста. У тебя что-то спуталось в голове, это, наверное, из того времени, когда тебе было лет семь. Смотри, вот он наш змей, он уже летит. Только мотается сильно.

Почему Алешу все зовут Богданом? Он же Алеша. А все зовут Богданом. Наверное, он всё-таки Богдан. Ну да, он же Богдан Кантария. Почему Кантария? Он – мой сын, а я – совсем не Кантария. Хотя Кантария – вполне ничего себе фамилия. И Богдан – хорошее имя. А мы зовем его Алешей – в чем причина? Наверное, мы пока не знаем, что на самом деле он Богдан Кантария. И всегда был Богданом Кантария.

Пока я думал, змей-то как высоко поднялся. Он уже почти на Луне. Как он мог туда добраться, неужели у нас такая длинная веревка? До Луны, выясняется, совсем недалеко. Земля под ногами совсем маленькая, просто цирковой шар. Мы не бежим по нему, а просто катим его ногами, причем – в обратную сторону. А Луна совсем рядом. Наверное, мы могли бы достать до нее рукой. Змей сейчас упадет туда, и что нам тогда делать?

А, теперь все понятно. Это не Луна. Это больничный светильник на потолке. Все заливает своим белым, ядовитым светом. И от пола до потолка идут стены. Что тут особенно удивительного? Всегда от пола до потолка идут стены. Но они почему-то стеклянные. Как же высоко этот потолок. Просто атриум какой-то, метров тридцать – сорок. Только потолок – не прозрачный, как в атриуме. А вот стены – вполне прозрачные.

Да нет, это не стены, это аквариумы, аквариумы, друг рядом с другом, вплотную, друг на друге, десять тысяч одних аквариумов, все подсвечены, и там шевелятся, в воде там кто-то шевелится. И вода журчит, журчит, плещет и опять журчит, журчит. На меня через стекло смотрят двадцать тысяч глаз, это же дети, совсем маленькие, их выращивают из икринок рыб. Их выращивают, а они на меня смотрят. А что им прикажете делать? Друг на друга смотреть им надоело. Вот они теперь и таращат на меня глаза.

А я на койке, кругом приборы. Рядом – фея инкубаторов для выращивания детей, бледная, как снежная королева. Я оказался в будущем, когда детей выращивают в аквариумах. Не крутите головой, больной. И не дергайтесь. Вам рано вставать. Чему вы удивляетесь? У неврологов коек не было. Положили в наше отделение. Не оставлять же вас на улице. Мы ведь не ватники какие-нибудь.

Отделение инкубаторов. Как у Патрика Модиано. Один к одному. Старики возвращаются к детству. Я уже не на двух, даже не на трех, а на четырех.

Слушайте, слушайте внимательно. Это все ваши потенциальные дети. Среди них один вырастет. Угадайте, попробуйте угадать.

Никто уже не вырастет, сестричка. Мне уже почти семьдесят. И ничего они мне не говорят. Только булькают в воде. Булькают, правда, красиво.

Слушайте, слушайте. Буль-буль. Бог-дан, Бог-дан. Богом дан! Буль-буль. Кантария, Кантария. Буль-буль.

Никак не вспомнить, что это со мной случилось. Думай, Феля, думай. Как ты попал в больницу? Сегодня звонила Вероника. Я не сказал, что произошло. Как я мог сказать, если не помню? Сказал: «Все в порядке, Веруня, не беспокойся. Приеду, обо всем расскажу». О чем я могу рассказать, если сам не помню? Нет, денег не надо. Приезжать тоже не надо. Помогать, мне помогать? Да не нужно мне помогать, все в порядке, сам справлюсь. С чем, интересно, я справлюсь?

Так… Чтобы восстановить события в памяти, надо идти по цепочке.

Я – коллективный разум. Миллиарды эвфаузиевых рачков криля меняют температуру поверхностных вод океана, запускают механизмы миграции усатых китов, механизмы возникновения гигантских волн… Я – коллективный разум огромных крилевых полей. В каждом рачке соображения – ноль. А коллективный разум фантастический. Не нравится мне быть коллективным разумом. Приплывет китовая акула, придут рыбаки с мелкоячеистыми сетями – и нет меня. Хочу иметь отдельное, свое собственное тело. Да вот оно, можно его пощупать. Уже неплохо.

Первый элемент цепочки: я – Феликс Петрович, мне 69. Чем я раньше занимался? Наверное, медик. Раз мне мерещится тысяча инкубаторов для детей. Может, и не медик. Это неважно. Важно, что я в Киеве.

Да-да, точно. Прилетел в Киев. Вроде, по делам. Да нет, не по делам – посетить могилу Алеши.

Вероника была против.

– Там опасно, волнения. Москалей не любят. Да и эти, так называемые друзья Алешины, оно тебе надо?

– Послушай, Вероника, не буду я с ними встречаться. Я и не знаю толком, кто они, где они.

А как на могилу придут? День рождения-то знают. Сорок лет как-никак. Они любили его. Похоронили-то они. Похоронили… Деревянный крест кривенько поставили. Вот и все почести. Четыре года прошло, они уже обо всем забыли.

– А как придут, как узнают тебя?

Не придут они. Ты и тогда меня не пустила, Николаича попросил слетать. Он ездил. Со следачкой говорил. Вон крестик металлический привез. Бляшка стальная с двумя насечками. Все, что от Лешеньки осталось. Ничего… Дружбаны сказали, ничего нет. Ни вещей, ни фотографий. Был человек, исчез без следа. Ничего не осталось, только мои воспоминания.

Николаич свидетельство о смерти привез. На похоронах был. А до этого – на опознании. Ерунда какая-то, как он мог Лешу опознать? – он его и не видел раньше. Артур в морге опознал. Дружбаны плакали. Артур плакал. Любил его. Меня-то они очень хотели видеть. Звонили без конца. Хотели, видимо, денежку оторвать. Могли и в заложники взять, если б приехал. Тебе, Вероника, пришлось бы выкуп по городу, по знакомым собирать. Может, и не было бы ничего такого. Кто знает этих людей, что у них на уме? Лешка вон не стеснялся, у отца родного все время деньги тянул, всеми правдами и неправдами – дай, дай, дай, дай.

Артур и его брат – чемпионы по армрестлингу. Это как борьба без правил – в том смысле, что криминальный спорт. Спорт-то он спорт нормальный, а вокруг – один криминалитет. Кого-то крышуют. В завязке с ментами, СБУ, на кого-то наезжают, кому-то «помогают», потом «выручают» – за деньги, конечно. Зачем мне приключения на мою седую голову?

В том же, 2007-ом, съездил в Киев с Вероникой. Предварительно взял в загсе копию Лешиного свидетельства о рождении. Приехали на кладбище. Свидетельство о рождении, свидетельство о смерти. Вот он я, отец усопшего. Не должны дети уходить раньше родителей, неправильно это. Погрустил на могилке – обычный валик песка и деревянный крест, скособочившийся уже. Вероника тоже погрустила. Плитка каменная – ФИО, даты. Рождение – смерть, все точно. Был человек, нет человека. Только в памяти отца и остался. Да нет, не только в памяти отца. На деревянном кресте внизу надпись от руки: «Прости меня, Лешка». Это, наверное, Ира. Что за женщина, что у нее на сердце?

Заплатил кладбищенской служке. Заказал каменное надгробие с цветником, надпись, изображение креста. Звонил по возвращении. Сделали все быстро, не обманули. Через месяц прислали фото.

Вот уж четыре года, как не стало моего Леши. Решил приехать на его сорокалетие. Мне уже почти семьдесят. Слава богу, не старик еще – в силе, в теле и здравом уме. А вот ведь… В отделении инкубаторов для выращивания детей. Первый раз в больницу загремел, что со мной было? И сейчас, что со мной? Неужели совсем память потерял? Как говорит моя приятельница из Петрозаводска, теперь тебе только гинкго билоба остается.

Думай, думай, старина. Память цепочками устроена. И сложена на нашем чердаке. Одно за другое цепляется, так все друг за другом и вытащишь.

Что дальше?

Вспоминаю, как Алеша малышом был. Тихим, улыбчивым, незлобивым. Покладистым. Как таскал его в Ленинграде, тогда еще в Ленинграде. С квартиры папы и мамы на съемную квартиру, где мы с Жанной жили. Ее, правда, я и сам редко видел. Где она обреталась? Концерты, танцульки – певичка, одним словом, только ночью и появлялась дома. А я – в одной руке ребенок, в другой – тяжеленная сумка с обедами, еще кутули, по эскалатору. Обнимет за шею нежной детской своей рукой, головку задумчивую на плечо положит. Я на сопли исхожу, – как этого малыша можно не любить? Сердце так и стучит, а силы прибавляются. Хочется все для него сделать.

Ребенок с грустным лицом. Предвидел свое будущее. Он уже тогда знал свое трагическое будущее. Что его ждет, что на роду написано. И богооставленность. И красота. И талант. И разудалая судьба. Гуляй, русская душа, жизнь одна. Водка, наркота – через все прошел. Вот и результат – узилище, три ходки, ужасный удар кастетом по голове, частичная потеря зрения, больницы, нищета. И вот, когда, казалось бы, стал подниматься, – тату, дизайнерское бюро, работа, которая нравится, – внезапный конец, неожиданный удар ножом от пьяной сожительницы. И нелепая смерть от потери крови – скорая под Новый Год не смогла вовремя добраться. Везли в больницу, еще живой был. Минут на десять раньше бы, всего на десять минут, и вытащили бы его, рана была не тяжелая.

Баба эта… Леша писал о ней. Как в Крым с ней ездил. Не стал я ее искать, преследовать. Что толку? И Артура просил не мстить – Алешу-то уже не вернешь. Может, и дали ей сколько-то. Наверное, денежку принесла, вот и переквалифицировали на статью помягче – нанесение тяжких телесных повреждений по неосторожности, например. Приведшие к смерти? Да нет, менты украинские, наверное, такие же, как у нас. Нужно будет – все отпишут, как надо. Как им надо. Умер в больнице. Случайно. Упал с каталки, разбил голову о каменный пол – например, так.

Кто проверит-то?! Кто за Алешеньку слово скажет? Братаны отвязные? Поплакали и забыли. У них свои дела, свои проблемы – лавэ по улицам неоприходованное ходит, лавэ надо окучивать.

Не знаю, что и как, это только предположения. А сколько таких случаев было. Могут и еще что-нибудь придумать. Иди, Ирочка, гуляй. Свободна, девочка. Молодец, конвертик принесла. Гуляй, пьяная лахудра. Пока гуляй. Почему пока? Потом, через полгодика вызовем еще, думаешь, так просто отделалась? Вот вновь открывшиеся обстоятельства. Заходи в отделение. Да не сейчас, попозже. В ночь приходи, после двенадцати. Вот теперь правильно. Раздевайся теперь. Зачем, зачем? Девочка, что ли. Зачем раздеваться? А как Болгарина убивала, не думала, зачем убивала? Что-ж, что нас трое. Обижаешь, это товарищи мои, стесняешься, что ли? Они жизнями рискуют, надо их тоже приветить, приласкать. Да не вороти ты морду. Будет тебе кочевряжиться, напугали бабу членом. Всего-то – побудешь у нас часок и свободна. Да вот здесь место освобожу. Бумаги сдвину, дела особой важности, между прочим. Тебе особая честь. Животиком на мой письменный. Вот так вот. Ерунда какая. Всего-то делов. И свободна. Или на зону хочешь?

Обстоятельства, понимаешь, вновь открывшиеся. А мы поможем тебе правильно ответить на вопросы. Подпишись и гуляй, лахудра. Денег-то от тебя нормальных все равно не получишь. Что мы не люди? Понимаем. Тот раз наскребла, сколько смогла. Дизайнерское бюро свое продала, квартиру продала, все принесла. Что с тебя бедному следаку взять? Расплачивайся натурой. Или в зону. Ты в зону. А Лерка твоя – на панель

пойдет. Мы ее еще тоже пригласим. Снимем показания. Скажи, чтобы не ерепенилась. Все будет нормально, мы же не звери. Ну ладно, иди уже. Свободна. Снято с тебя все. Как сказал, так и сделал. Вытри сопли. Терпеть не могу женские слезы. А ты сладкая оказалась, хоть и страшненькая на первый взгляд. Говорили мужики – что-то в ней есть, я не верил. Нет, не зря Болгарин столько времени с тобой вожжался. Правду говорили. Да не реви, не тронем твою Лерку. Иди уже. Работать нам надо. И так на тебя время потратили. Простые показания. А сколько времени выбивать приходилось.

Ах, ты еще и угрожаешь? Иди отсюда, грязная потаскуха, пока мы тебе бутылку в зад не забили. Ну что за люди, скажите братаны? Не понимают человеческого отношения. Мы к ней по-людски, а она, как собака. Чтоб духу твоего здесь не было.

* * *

16 мая.

Четыре года прошло, вот и прилетел. Взглянуть на могилку. Прибрал, цветы положил. Не мои одни. Там уже лежат. Старый, престарый венок. И свежие цветы тоже. Совсем свежие. Сегодня положили.

Налил горилку с перцем в пластиковый стаканчик. Горька з перщм та пщ сало. От це дужэ гарно, кабы не у мюца поховання свого сина.

Вспомнил все. И Жанну вспомнил, мою бывшую. Рано умерла. Полетала, полетала. С цветочка на цветок. И ушла прежде времени. Сын у нас тоже мотыльком получился. Красивый мотылек. Без друзей, без близких, без отечества. Неприкаянная, бездарная, бессмысленная жизнь. Моя вина. Знаю, что моя вина. А что я мог сделать?

Всю жизнь тянул его. Спасал и спасал, спасал и спасал. Приезжал, вытягивал, нанимал адвокатов, взятки давал. Платил за бизнес, за учебу. За лечение. А не было ни бизнеса, ни учебы – одно вранье. Лечение было, не всегда лечение. 50 на 50. Тоже вранья без меры было.

А все равно виноват я. Не нашел решения, не спас. А он хотел вылезти, хотел, чтобы именно я спас. Но я не спас. Что-то не так делал. Для чего он вообще появился на свет? Какой урок должен был дать нам живущим. Какой урок мне? Так ничего я и не понял.

Одно, я думаю, сделал правильно. Не стал искать Ирину. Не стал преследовать ее. Может, Алешины жизнь и смерть станут для нее уроком? Ничего о ней не знаю. Но эта трагедия, разве она могла пройти бесследно для Ирины? Она ведь любила Аешу. Судя по его письмам, очень любила. Вот ее любовь и довела его до смерти. Видно, не могли ужиться рядом на этой земле ее беззаветная любовь и Аешино разгильдяйство и душевная глухота.

Да нет, он не был бездушным. Я же читал его тюремные дневники. Он переживал свою оставленность, свое одиночество. Тяжело переживал. Предчувствовал свою судьбу. А Ирину не любил. Пользовался ей, но не любил. Вот и случилось.

Ирина эта тащила его. Страстная натура, наверное. Жаль, что не знал ее тогда, когда они были вместе. Может, я что-нибудь бы и понял. Она его тянула, а он тонул. Сам тонул и ее опускал. От любви до ненависти…

Цепочка памяти. Тяни звено за звеном. Можно и жизнь Ирины этой вытащить. Даже ничего не зная о ней. Память так устроена. Звено за звеном. Можно все узнать, даже чего и не знал никогда. Вокруг нас есть все – и настоящее, и прошлое, и будущее. И человеческая мысль может распоряжаться этим по своему усмотрению. Вся эта роскошь дана нам при рождении Отцом Небесным – пользуйтесь, владейте, а мы не хотим. Голова сиюминутным занята – здесь успеть, там сказать, здесь погордиться, там отхватить, отщипнуть кусочек. Некогда нам голову поднять, да оглянуться по сторонам. Да понять, что мы созданы, чтобы владеть этой огромной Вселенной на всем диапазоне от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего.

Потому и говорят о том, что человек – это точка сингулярности, где сходятся минус бесконечность и плюс бесконечность. Никогда нам себя не понять. Весь мир объять можем, его прошлое и будущее… А себя не понять нам, не сможем.

Я решил не спешить. Побыть еще немного в Киеве, в городе, где жил мой Лешенька. Поменял билет, позвонил Веронике, сказал, что завтра не возвращаюсь, не успеваю сделать дела, – какие у меня здесь могут быть дела? – задержусь на неделю с небольшим, пусть не волнуется. Погуляю по паркам, посмотрю Бабий Яр, музей Булгакова на Андреевском спуске. Похожу по смешным провинциальным ресторанчикам, поем борщей, галушек. Тепло, но не жарко. Май выдался нежаркий.

* * *

17 мая.

Что за черт? Почему я не сел на свой поезд? Вошел в метро на Театральной, как мне и нужно. Всего-то – две остановки. А я зачем-то пошел по переходу на Золотые Ворота. Чья-то спина меня заинтересовала, показалась знакомой, что ли. Довольно высокая, стройная фигура, спина – чуть сутуловата. Походка знакомая – вот что, моя походка. Ладное короткое пальтишко – когда-то, видимо, модное, когда-то, наверное, щеголеватое. Сейчас, пожалуй, потертое. Вначале это пальто привлекло мое внимание. Начитался Модиано, только там желтое женское, а здесь короткое мужское… Странное дело: уже тепло, а он еще в пальто ходит. Плетеные туфли типа мокасин, прошитые кожаной ленточкой по вывернутому наружному шву. Тоже, наверное, знали лучшие времена. Посадка головы…

Остановился, бросил взгляд на указатели – перехiд на Сырецько-Печерьску лiнiю. Обернулся – меня словно током ударило, вылитый Алеша. Точеный, небольшой нос, мутноватые красивые глаза. Грустное, задумчивое лицо. Алеша. Очень похож. Только рот и глаза жестче. И скорбная складка у рта. Короткая прическа. Темно-русые волосы – пожалуй, чуть темнее, чем раньше. И косичка на затылке, этого раньше не было.

Да что же это такое? Было, не было. Похож на Алешу. Очень похож. Но не он же. Позавчера сидел на его могиле. Но очень похож. Ничего не могу понять. Один к одному. Чуть старше… Сколько лет я его не видел – пять, пять с половиной? Это срок. Сердце-то как бьется. Это он – что я сына своего не узнаю, что ли?

Тот свернул в тоннель с указателем «До поiздiв до станцiй Сирець i Червоний хутiр». Я догнал его, шел по переходу в толпе рядом, правее и чуть сзади. Чтобы лучше рассмотреть. На правой стороне лица вмятина у виска. След кастета. Я этого не видел, столкновение с цыганами произошло у него позже, после этого мы уже не встречались.

Дошли мы с ним до Золотых Ворот. Все стояли притиснутые друг к другу, дожидаясь прихода поезда. Я оказался недалеко.

Он достал небольшой планшет, что-то листал на экране. Это Алеша; я решил, что это он. Похоронил? – не знаю, вот он, мой сын.

Вспомнил фотографию – чуть прикрытые глаза, детская обезоруживающая улыбка на жестком красивом лице. Темный фон, круги под глазами, лицо – словно вырвано из темноты. Снимок, будто бы вытащенный из милицейской картотеки. Мне снилась эта фотография. Ее поочередно показывали мне женщина-следователь, молодая девушка из милиции, – почему она была кардинально беременная в моем сне? – и работник морга. Они всегда спрашивали одно и то же: «Это он, Богдан Кантария?», а я всегда молчал.

Он прошел в конец перрона, там было свободнее, сел на скамейку в стороне от других пассажиров, теснившихся у края платформы в ожидании поезда. На скамье свободных мест больше не было, я встал поодаль, прислонившись к торговому автомату.

Пальто его когда-то было элегантным и, благодаря шотландской клетке, – броским и нестандартным, теперь оно поблекло и посерело. И сам он, тоже блеклый и серый, сидел безучастно, словно ничего вокруг его не интересовало. Я подумал, не просидит ли он на этой скамье до последнего поезда?

Тот же профиль. Тот же тонкий, ровно очерченный аккуратный нос, те же красивые, чуть капризные губы. Темно-карие глаза. Лоб, абрис головы, шея – это как у меня, мой сын. Волосы потемнели, – говорят, волосы темнеют с возрастом. Седина. У него появилась седина. На висках и на лбу около этой ужасной вмятины. Горькая складка у рта.

Он пропустил один поезд. Платформа опустела на несколько минут. Я сел на скамейку рядом с ним. Потом все опять было залито плотной толпой. Надо бы попробовать завязать разговор. Но народу слишком много, и почему-то я никак не мог найти подходящих слов.

Он продолжал смотреть на светящийся экран планшета, глаза его закрывались; казалось, он вот-вот уснет. Но когда дыхнуло воздухом из тоннеля и почувствовалось легкое дрожание, еще ничего не было слышно, он поднялся. Я вошел в вагон вслед за ним. Нас разделяла компания совсем молодых парней и девчонок. Они размахивали руками и громко говорили на украинском. Я вспомнил, что собирался ехать совсем не туда. Да, я встал совсем неудачно, загораживал всем проход. На остановке толпа вынесла меня на перрон, а потом снова внесла в соседнюю дверь.

Я оказался ближе к нему. При ярком неоновом свете внутри вагона он выглядел заметно старше, чем только что на перроне. Сколько ему было бы сейчас? Я же знаю: если бы он был жив, – сорок. На фотографии – тридцать два, тридцать три. Может быть, 35? И такой же взгляд: удивленный, наивный, как бы замутненный, взгляд человека, находящегося не здесь, где-то далеко отсюда, вначале немного глуповатый и вдруг неожиданно жесткий взгляд.

Случайно этот взгляд упал на меня.

Я вздрогнул, внутри меня все заметалось. Зря я метался, он меня не увидел. Снова открыл планшет, что-то полистал, отодвинул подальше, пытаясь что-то разглядеть. Дальнозоркость, у него уже есть дальнозоркость.

Поезд набирал скорость, нас бросало из стороны в сторону. Я схватился за поручень. А он стоял очень твердо, не теряя равновесия. На станции Печерьска хлынули новые толпы, все кое-как втиснулись, двери с трудом закрылись. Он успел убрать планшет до того, как люди набились в вагон.

На какой станции ему сходить? Ехать ли за ним до конца? Надо ли вообще это делать? – я не знал, что и думать. Надо привыкнуть к мысли, что он жив. Что он в Киеве. И я тоже сейчас в Киеве. Мы совсем рядом. В Киеве… В могиле, на которую недавно кто-то положил свежие цветы. Или вот он, живой? А как же свидетельство о смерти, которое привез Николаич? Мог он сам его опознать? Или его опознавал некий Артур? Что там было на уме у этого Артура и его брата? Есть ли этот Артур в природе? Он звонил тогда, в день смерти. А если это звонил кто-то другой? И зачем он тогда звонил?

Неизвестный, которого я принял за своего Алешу, поднял воротник пальто, как будто озяб. Духота, вагон переполнен, все стоят вплотную друг к другу – как можно замерзнуть? Строчка по краям воротника вытерта, местами торчат нитки. Сколько лет он носит это пальто? Со времени нашей последней встречи? Тогда он был в кожаной куртке. Может быть, это пальто уже было? Тогда неудивительно, что оно выцвело и затерлось.

Мы доедем до конечной, до станции Червоiнii Хутiр, а там, наверное, пересядем на автобус, который повезет нас на какую-нибудь окраину. Тут я с ним и заговорю. На Видубичi вышло много народа. Его взгляд снова упал на меня, но это был взгляд человека, который машинально смотрит на соседей по вагону.

– Скажите, неужели вы меня не помните? Я из Петербурга. Неужели вы меня не узнаете? Я Феликс Петрович. А вы, разве вы не Алеша? Вы ведь так часто звонили мне… Раньше. Это было раньше.

Теперь мы сидели друг напротив друга.

– Мне привезли бумагу, что тебя нет. Я приезжал в Киев. Заказал памятник. Как я мог сомневаться, что это ты там лежишь? Мне даже не приходило в голову… Николаич тебя раньше видел совсем мало. И то мельком. Как он мог тебя опознать? Я не думал. Если б сомневался, заказал бы эксгумацию и генетическую экспертизу.

И то плохо, и это плохо. Я не знал, как начать разговор. Он меня не узнаёт. Вычеркнул всех из своей жизни. И меня в том числе. Но сердце отца не может ошибаться.

После станции Славутич стало совсем свободно. Он сидел напротив, сжав в руках планшет. Машинально водил пальцем по экрану, но глаза его смотрели куда-то мимо. Куда-то туда, где нет этого поезда метро, где нет пассажиров… В каком мире он теперь жил?

Из рукавов пальто выглядывали голые запястья. И голые руки. Голые. Раньше у него была золотая печатка. И серебряная неделька. Сейчас ничего. И на фотографии печатка и неделька. Мне показалось, что видны полустертые наколки. Полустертые, стереть наколки невозможно. Не понять буквы. «А», пропуск, «т», маленький пропуск, «моз», что ли? Раньше вроде не было наколок. Может, не видел? Он не хотел, чтобы я видел, скрывал. Что это может быть? Антимоз… Почему нет? Помогал ему на зоне. Положенец. Может, я ошибся.

Он закрыл глаза. Еще шесть станций и конечная. Червоный хутор. Я встану очень тихо, оставив его спать в вагоне. Сяду на другой поезд, который идет в обратном направлении. А потом перейду на Театральную и поеду до Вокзальной. Как и поступил бы, если бы не заметил это клетчатое пальто.

Состав медленно затормозил на станции Вирлиця. Он открыл глаза, и я увидел, что в них снова появился жесткий блеск. Посмотрел на перрон и поднялся. Я снова шел за ним по коридорам и переходам. Но теперь мы были одни. Я заметил, что каблуки его мокасин заметно стоптаны наружу, отчего подошвы сильно перекошены. Плоскостопие, такое же, как у меня.

Большой многофункциональный комплекс Вирлиця. Вышли на улицу Армянская. Он перешел на противоположную сторону и сел на скамейку внутри стеклянной ограды автобусной остановки. Долго листал планшет. Потом достал смартфон.

Я сделал вид, что рассматриваю витрину магазина интимных товаров. «Планета оргазма». В витрине расположился муляж женщины-вамп на фоне пламени, весь в красной коже, с плеткой и металлическими шипами на поножах и плечах. И, конечно же, – кровоподтеки на бедрах, руках и щеках, как без этого? Мне всегда претили такие изображения и манекены, вызывали легкий страх, смешанный с брезгливой неприязнью. Я не находил в них ничего эротичного. Фу-у, гадость какая…

Оглянулся. Он набирал номер. Осторожно тыкал пальцем в смартфон, внимательно смотря перед этим в экран планшета. Набирал медленно. Будто делал это впервые. Потом ждал, прижав смартфон к уху. Номер, видимо, не отвечал. Он отключил телефон. Снова уперся глазами в планшет и снова стал осторожно тыкать пальцем в смартфон, не отрывая глаз от планшета. И я подумал: а есть ли у него вообще где-нибудь свой дом?

На сей раз кто-то ответил. Он схватил телефон обеими руками и так сильно прижал к уху, будто от этого зависела его жизнь. Сквозь стекло остановки было видно, как он шевелил губами. Говорил все быстрее и быстрее, в какой-то момент почти орал. Кому, интересно, он звонил? Я никого не знал из его киевского круга. Какие-то Артур и его брат. Какая-то Ира. Сожительница Ира. Бывшая сожительница, а потом злодейка.

Он продолжал говорить по телефону и так был поглощен этим, что я мог бы, наверное, подойти совсем близко, и он бы меня не заметил. Может, сделать вид, что я жду автобус, подойти к остановке и попытаться разобрать какие-то слова, которые помогли мне понять, чем живет этот мужчина в клетчатом пальто и о чем разговаривает? Я стоял рядом, за стеклом остановки, но ничего не слышал.

Возможно, он звонил кому-то, чей номер записан в планшете, последнему, кого он не потерял из виду из прежних знакомых, и кто пока еще жив. Был человек, которого вы знали в лучшие времена, когда были в силе, когда в полной мере были наделены красотой, энергией и обаянием молодости. Какой-нибудь молодой, романтичный юрист из Ужгорода. Он не оставил вас и в бедности, все так же восхищается вами, вашим талантом, единственный, кто еще любит вас и верит в вас. Неудачник, как и вы. Старый верный пес. На которого всегда можно выместить накопившиеся недовольство, разочарование и досаду. Кто это – мужчина или женщина? – кто там на другом конце провода? Никакого провода между телефонами уже нет, трубки тоже нет, а мы продолжаем так говорить.

Он распалялся все больше и больше, потом внезапно успокоился и закончил разговор. Встал и ушел с остановки. Скользнул по мне равнодушным взглядом – таким же, как в метро – и ушел. Если это он, почему не узнал меня? Выбросил из памяти, или, может быть, я так изменился за те пять с половиной лет, что мы не виделись? Я вошел под крышу остановки. Вынул телефон. Набрал наугад какой-то номер, дожидаясь, пока клетчатое пальто отойдет немного подальше. Гудка не было. Тишина. Я никак не мог решиться повесить трубку.

Он вошел в кафе рядом с магазином интимных товаров. Я колебался, входить или не входить? Да нет, он все равно меня не заметит. Кто мы такие? Мужчина неопределенного возраста в выцветшем клетчатом пальто и пожилой мужчина, затерявшиеся в толпе пассажиров метро. Никто не сумел бы выделить нас из толпы. Походки похожи. Да нет, были похожи. Сейчас я уже не тот и хожу иначе – согнувшись, немного мешком, не так упруго, как раньше, как обычно, как всю жизнь ходил. Да и он ходит не очень. Все равно походки похожи. А, когда мы вышли на улицу, оказались неотличимы от тысяч и тысяч людей, которые вечерами привычно возвращались домой в отдаленные районы большого города.

Он сидел за столиком в глубине. Надо бы запомнить название кафе «Сидр Сомерсби» и адрес – Армянская 28. В метро на обратном пути я твердил про себя название и адрес. Повторял, чтобы записать, как только вернусь в отель. Сидр, в этом заведении дают сидр.

Здесь в Киеве, в молодой самостийной республике, люди просто так не умирают. Их регистрируют как умерших, а они продолжают жить новой тайной жизнью после так называемой смерти. Пьют по вечерам напитки в Сидре Сомерсби. Завсегдатаи в конце концов привыкли к этому мужчине в клетчатом пальто. Никто не задает ему вопросов.

Интересно, что он пьет – текилу, траппу? У меня дома он пил водку. Пил немного, потому что очень быстро пьянел.

Длинный, худой, белобрысый официант с бледной кожей низа спины, время от времени бесстыдно оголявшейся между его короткой курточкой и блеклыми джинсами, принес моему визави солодовый полугар.

Я сел за другой столик, открыл на телефоне поисковик и прочел: «Солодовый Полугар – 38.5 %, вершина русского классического дистилляторского искусства, имеет насыщенную сливочную текстуру, несравненный мягкий и сложносочиненный вкус свежеиспеченного ржаного хлеба и длительное, согревающее и плавно завершающееся послевкусие». Заказал Полугар Солодовый – громко, чтобы он мог услышать, может, это будет знаком к сближению? Он будто ничего не слышал. Взгляд – одновременно жесткий и задумчивый. Голова набок, руки скрещены на столе. На фото – та же поза. Только кольцо-печатка и неделька. Да, вот еще, вспомнил. Тяжелый браслет-цепочка с крупными звеньями на одном из запястий.

Я мог бы начать с того, что у меня есть его фотография, мне кажется, что это его фотография, ее сделал Артур, чемпион мира по армрестлингу. И что Артур сказал мне, что это фотография его друга и его зовут Алеша. Да, предположим, я это сумею сказать, что дальше? Он, к примеру, удивится, скажет, что не понимает, о чем речь. Или наоборот, слова хлынут рекой, сумбурно и беспорядочно. Он скажет, что давно ни с кем не говорил. И рад нашей беседе. Но не знает, кто я и о чем говорю. Станет лгать, запутывать следы. Он всегда это делал и делал искусно. А сейчас ему совсем не надо, чтобы обман раскрылся. Это же скандал. Это преступление и опять тюрьма. Цена вопроса. Может быть и жизнь. Кому и что он обещал за то, что станет «живым трупом», чьи преступления были списаны его ложной смертью? Это не шутки. И ему совсем не нужен свидетель – отец того прежнего, уже совсем мертвого Алеши. Будет лгать. У него всегда это хорошо получалось. Он расспросит меня. Посочувствует моему горю. Расскажет о себе. Изложит давно и хорошо обкатанную легенду. Расскажет ее очень искренне. Он всегда говорил искренне. И всегда верил в свой обман. Артист. Настоящий артист полностью сливается со своим образом.

Тощий официант принес ему второй полугар. Было много народу и очень шумно. Мы не смогли бы говорить – даже себя не услышишь в таком шуме. Так же, как в переполненном вагоне метро или в зале ожидания на вокзале. Похоже, для него поезда уже не будет. Он оттягивал момент возвращения домой. Видно, жил недалеко.

Мне не хотелось с ним говорить. Он не вызывал у меня никаких чувств. В последние годы известной мне жизни Алексея между нами не было близости. Сейчас, когда я знаю, ну не знаю – почти уверен, что он воскрес, это не прибавило ничего нового к его образу. Единственное, что меня интересовало, – где он осел через четыре с небольшим года после своей гибели на Новый Год в славно-престольном Киеве.

Мы вышли на маленькую улочку рядом с какими-то развалинами. Низкие деревянные домишки с треугольной крышей, жалкие садики со старыми неухоженными яблонями. Отдельные ветви цвели, старые ветви – мертвые, местами поломанные – все еще топорщились, уродливые памятники ушедшей жизни. Ряды бетонных гаражей. Металлические сборные гаражи, какие-то мастерские. Улица Народне ополчения. Среди всего этого низкорослого хаоса высилось огромное многоэтажное здание с двумя глухими брандмауэрами. От кого спасали эти глухие стены? От пожара соседних зданий, которых не было? Возможно, здесь до войны была сплошная застройка, и это здание – единственное сохранившееся после бомбежек.

Шел на несколько метров позади клетчатого пальто. Я подумал: даже если пойду рядом, он меня не заметит. Сколько мы шли – ни разу не обернулся. Видимо, он действительно не обратил на меня внимания. И, конечно, не узнал. Он был далеко отсюда.

Оказалось, что, если обойти здание, позади открывается чистое поле. Конец города. Пустота и чуть светившееся еще вечернее небо. Пустырь, а дальше широкий луг. Где-то вдалеке, у горизонта, темнел лес. Что там, в этом лесу могло расти? Дуб, бук, граб, может быть, ясень? Край города. Это я узнал позже. В темноте улицы, видимо, мало чем отличаются от улиц других окраин города. Не только Киева – Москвы, Петербурга, Пскова.

Он двигался совсем медленно, еле волочил ноги. Глубоко задумался. Или просто очень устал.

На первом этаже здания – продуктовый магазин, который, видимо, уже закрывался. Свет был только около кассы. Я видел через окно, что он взял в колбасном отделе две вакуумные упаковки, потом в другом отделе – маленькую бутылку, водка, скорее всего – водка, и баночку, наверное, какой-то тоник. Он не брал корзину для покупок, нес это все к кассе, прижав к себе. У самой кассы у него все посыпалось из рук, выпавшую было бутылку он успел подхватить и удержать. Девушка – кассир выскочила из-за кассы, кинулась ему помочь. Я видел, как они что-то говорили друг другу, улыбались. Интересно, как она его называла? Она называла его Алешей? Он рассчитался, положил бутылку водки в карман пальто и вышел, прижимая к себе пакеты и банку безалкогольного, я решил, что это безалкогольное, прижимая все это к груди, словно маленького ребенка. Как это не похоже на моего Алешу. Он всегда чувствовал себя центровым парнем. Если это, конечно, он. Да, жизнь его пообломала.

Он шел через двор, образованный несколькими корпусами здания. Шел все медленнее, будто боялся опять уронить продукты. Нес тяжелую ношу. Тяжелую ношу своей длинной, непростой жизни. Какова эта жизнь сейчас? Какие проблемы, какие обязательства еще свалились на него при этом неожиданном повороте судьбы?

Прошел двор до самого конца. Открыл дверь последнего подъезда. У самого входа на лестницу висела табличка с огромной буквой В – кириллица или латиница? Я ждал, когда засветится какое-нибудь окно.

Ничего не засветилось. Есть ли там лифт? Я представлял, как он поднимается по лестнице, прижимая к себе вакуумные упаковки и банку с тоником, «спрайтом», «кока-колой» – какая разница? Я вернулся к метро. Не к Вирлице, а к Бориспольской, это оказалось значительно ближе. И всю дорогу представлял себе эту невеселую картину на старой лестнице.

* * *

18 мая.

На следующий день вечером я проделал тот же путь. В то же самое время был на той же станции метро, сидел на той же скамейке. Высматривал клетчатое пальто и плетеные мокасины. Толпа выплескивается на перрон. С гулом и постукиванием врывается поезд, наполняя все грохотом и лязгом. Люди набиваются в вагоны. Перрон пустеет. Снова наполняется людьми. Внимание притупляется. Все сливается в единый поток, и уже ничего не вычленить, не удержать в памяти, невозможно ни на чем остановить взгляд. Какое там клетчатое пальто? Тем более выцветшее. А если он сегодня в черной кожаной куртке, например, или вообще без пальто и куртки?

Мощная волна вносит меня в вагон. Реклама «Украинская армия станет современной и высокомобильной». Изображены военные в касках, они бегут, надев на себя большие полутораметровые бумажные самолеты.

Зашел в кафе «Сидр Сомерсби». Здесь, видимо, всегда людно. Отважился спросить у белобрысого официанта, который в запарке разносил напитки: «Не придет ли сегодня мужчина с косичкой в клетчатом пальто?» Белобрысый смотрел на меня растерянно. Явно хотел помочь, но не понимал, о чем я говорю. Возможно, даже не услышал мой вопрос. Все равно не ответил бы, не успел. Его позвали с соседнего столика. Час пик. Может быть, Алексей вовсе и не был завсегдатаем этого заведения. И не жил в этом районе. Просто посещал человека, который жил в большом каменном доме. Не исключено, что это девушка, его подружка. Вначале звонил. Потом купил немного еды и бутылочку. Чтобы посидеть, выпить и поговорить. А потом остался. Или пошел к метро и поехал назад. Туда, где живет. По адресу, который я никогда не узнаю.

Единственная зацепка для меня – это подъезд В. Пройти по всем квартирам на каждой площадке. Звонить во все двери. Извиняться. Спрашивать у тех, кто согласится открыть, не знают ли они мужчину лет сорока в клетчатом пальто? С короткой стрижкой и косичкой. Вмятина на правом виске. Вчера он приходил сюда, купив в магазине внизу вакуумные упаковки и металлическую банку тоника. Что они могут сказать? Что я не в себе, что я спятил? Что мне это приснилось? Я не решился. В конце концов, есть еще несколько дней. Может, мне повезет.

* * *

19 мая.

Прошел еще один день. Недалеко от метро Вирлиця в то же самое вечернее время, что и два дня назад, я снова встретил мужчину в клетчатом пальто. Значит, в его жизни есть некий распорядок. Он куда-то ездит в одно и то же время. Вряд ли он ездит на работу. В одно и то же время. От и до… Как все, кто в это время возвращается на метро домой. Вряд ли…

Кто может увидеть в этом постоянном движении какие-либо устойчивые связи? Десятки, сотни, тысячи людей будут делать пересадки, разъезжаться в разные стороны, их следы пересекаются, запутываются, теряются, забываются.

И все-таки есть островки стабильности. Надо подолгу бродить по переходам, возле касс, у газетных ларьков, у других ларьков – цветы, продукты, водка, пончики, галушки, сувениры. Все как у нас в Питере. Тут есть завсегдатаи. Проводят здесь все свое время. Пропавшее племя, навсегда потерянные люди. Которые никогда уже не поднимутся. Слава Богу, мужчина в клетчатом пальто с вмятиной на виске – не из их числа. Пока еще не из их числа. Кто они? Музыканты. Аккордеон, дудочка, электрогитара, саксофон. Бездомные, опухшие, синюшные бродяги, алкоголики. Карманники. Шустрые азиатские дети – что они здесь делают? – из них никогда уже ничего путного не получится. Продавцы воздуха, продавцы чудес, иеговисты, кидалы, наперсточники, собирающие вокруг себя толпы зевак. Все как везде. Как, наверное, во многих других городах.

Нашел его на той же автобусной остановке. Он говорил по телефону. Я наблюдал за ним – так же, как это было в прошлый раз. Почему он опять пришел на остановку? Здесь нет ветра. Нет пассажиров. Почему-то здесь нет пассажиров, может, автобусы не ходят в это время? Здесь его не услышат. Эффект защищенности. Опять он дозвонился не сразу. Но все-таки дозвонился. Лицо пошло красными пятнами. Он был очень возбужден. Наверное, разгневан. Привстал, размахивал руками. Что-то кричал. Но это длилось не так долго, как в прошлый раз. Резко отдернул трубку от уха и нажал на экран. Выключил, видимо.

Выплыл из своей стеклянной пещерки, миновал кафе и двинулся по Армянской все той же усталой походкой, волоча ноги. Мы приближались к метро Бориспольская, почему он не ездил сразу до этой станции? Из-за удобной автобусной остановки, всегда пустой от пассажиров, где можно поговорить без помех? Или из-за кафе, где можно выпить солодовый полугар перед возвращением домой? А в другие вечера что он делал? Вчера, например, когда я его не нашел? Конечно, он доехал сразу до Бориспольской. Нужно с ним заговорить, иначе он заметит меня, в конце концов.

Почему он меня не узнаёт? Может, он болен, может, не в себе. Амнезия и все такое… Я подыскивал фразу покороче. Посмотрите на меня внимательней, неужели вы меня совсем не узнаете? Когда-то вы каждый день звонили мне в Петербург. Может быть, вы хотя бы узнаете мой голос?

Мы были уже совсем близко от большого каменного здания. Все повторялось. И я опять не решился подойти. Наоборот, я даже отстал. Ноги налились свинцом. Он удалялся, и мне становилось легче. Он не зашел в магазин. Темный двор. Лампочка висела только над подъездом В. Рыбий жир заливал двери подъезда и навес. В этом освещении клетка пальто вообще почти не видна. Стирается. И пальто становится желтоватым, словно вымоченным в рыбьем жире. Он слегка сутулился, еле-еле шел к подъезду, можно сказать, – плелся.

Мне вспомнилась детская книжка «Как крокодил солнце проглотил», которую я читал малышу Алеше. Я нарисовал ему крокодила, который проглатывает желтое солнце. Освещенными остаются только челюсти крокодила и совсем маленький кусочек картинки. Остатки желтого света. И все вокруг плачут.

Когда он скрылся в доме, я зашел в будку к консьержке. За стеклом горел свет. «Ничего нет нового в этом мире, все уже было, просто иду по стопам Патрика Модиано», – подумал я. Постучал. Появилась полная женщина с добрым лицом. Довольно молодая. Я сказал, что ищу мужчину, который живет в этом доме. Одинокого (почему я решил, что он одинокий?), ходит в клетчатом пальто. Консьержка поморщилась, пытаясь, видимо, вспомнить.

– Это, наверное, Кантария, Богдан Кантария. Подъезд В (по-русски это звучало как «бэ»), не помню, какой этаж.

Провела пальцем по списку. Кантария. Подъед В, этаж 6. Я пошел через двор, сделал вид, что пошел. Когда услышал, что дверь у нее закрылась, развернулся и выскочил на улицу.

По дороге назад размышлял над фамилией Кантария. Конечно, я знал эту фамилию. Кантария водрузил знамя над Рейхстагом. Лет десять назад он еще был жив, держал сухумский рынок. Точно не знаю, так говорили. Дядя Антимоза. Алеша рассказывал мне об Антимозе. Антимоз выручал, много раз помогал Алеше на зоне и после зоны. Наверное, сделали ему документы на Кантарию. Сын Кантария. На сына не тянет. Внук. Или внучатый племянник. Может быть и украинцем, почему нет? Богдан Кантария. Богдан – вполне украинское имя. Что с ним случилось? Почему он меня не узнаёт? Не замечает. Похоже, он никого и ничего не замечает.

* * *

20 мая.

На следующий день я решил подъехать к этому дому засветло. Вышел сразу на Бориспольской. Светило солнце, и поворачивая на Народне ополчения, я почувствовал себя в провинциальном городке. Улицы пустые, где-то за стеной мерно постукивал мотор – наверное, мастерская.

Вспомнил родные места. Странное выражение. Мельничный ручей. Деревенька на берегу озера. На этом озере я в пять лет научился плавать. Рыбачил. Здесь же, в начале 80-ых, учил Алешу запускать воздушного змея. Действительно ли я чувствовал в этом что-то родное, или это просто накопившаяся масса воспоминаний?

Стоило мне увидеть огромное здание с брандмауэрами, как мои грезы растаяли, словно дым. Нет никаких родных мест, есть киевский пригород, пригород столицы теперь уже совсем чужого государства. Государства с другим языком, враждебного всему, что там считают русским. Пригород, где меня никто не ждет.

Я вошел в каптерку проходной и постучал консьержке. Она приоткрыла дверь, высунулась. Здоровая, сильная, кровь с молоком. Не без обаяния. В коротком синем халате, не закрывающем пухлые, круглые колени. Похоже, она меня узнала.

– Хотел спросить кое-что относительно господина Кантария.

Она не стала шарить пальцем по списку.

– С шестого этажа, подъезд В?

Шестой этаж. С тех пор мне часто виделось, как он поднимается по изношенным, как бы прогнувшимся мраморным ступеням – все медленнее и медленнее. И тяжело вздыхает. Как будто он глубокий старик.

Однажды мне приснился широкий лестничный пролет, и он – кто это, Алексей или Богдан? – падает с криком в этот пролет, прямо на металлическую сетку внизу (кто, интересно, придумал устроить сетку внизу всего на полметра выше пола первого этажа?). Как узнать, что это было – самоубийство или несчастный случай? Мне казалось, это я его столкнул. Нет, конечно, не я. Это Ира. Конечно, это Ира. Кто она эта Ира, которая его столкнула? Не знаю. Мужеподобная, крепкая, волосатая, с короткой стрижкой под мальчика. Она столкнула, а я не помешал. Не помешал. Не только не помешал – скорее помог. Мы вместе сталкивали его. Она бы одна не справилась. Что мы наделали. Это невозможно было вынести, и я просыпался.

– Да, с шестого этажа.

– Я узнала вас, это вы вчера заходили? – она улыбнулась. – Вы его родственник?

Побоялся ответить «да». Мне казалось, что этот мужчина из подъезда В стремительно несется вниз, и как только я признаюсь его родственником, неминуемо потянет меня в бездну, на меня распространится проклятие его судьбы. Боже мой, как я могу так думать о сыне? По существу, я всю жизнь думал именно так. Жалел его, любил, помогал, как мог, переживал, но старался держаться подальше. Так же, как и от Жанны, его матери, моей первой жены. Этот вопрос консьержки тянул-меня-в-трясину. Я вовремя отпрянул от пропасти. И почему собственно я должен рассказывать обо всем совершенно незнакомой, первой встречной женщине? Отскочил в последний момент.

– У нас есть общие знакомые в Петербурге. Я приехал по делам в Киев, и меня попросили узнать, как он живет, узнать какие-нибудь подробности.

– Да ничего нового. Все то же, что и раньше. Он теперь со мной даже разговаривать не хочет. Пользуется любым случаем, чтобы нагрубить, накричать. Особенно, если чуть выпьет.

Я вспомнил. Из мутных глубин сознания выплыло… Это было за несколько лет до его гибели. Мы сидели на веранде за городом. Чуть выпили. Алеше позвонили с Украины. Внезапно его зрачки расширились, лицо перекосилось. «Слушай сюда», – заорал он. Полились потоки площадной брани. Казалось, на его губах вот-вот выступит пена. Хриплый голос, выпученные глаза. Постороннему трудно было бы представить возможность столь разительной перемены на этом красивом лице. Да, он мог быть таким. Видимо, консьержка еще мягко сказала об этом. Как и тогда, на той веранде за городом, я почувствовал холодок внезапного страха.

– Вы пришли его навестить?

– Нет, мы не знакомы, я хотел просто узнать…

– Передайте знакомым… Да что я могу сказать, – она безнадежно махнула рукой. – Короче, он давно уже не платит за квартиру.

– Какое это имеет отношение к вам?

– Это частный дом. Хозяева возложили на меня обязанности… В том числе – собирать квартплату. Выселить его будет трудно. И потом он здесь свой, его все знают. К нему приходят люди.

– Чем он занимается?

– Вы не знаете? Вот посмотрите. Он оставил образцы. Говорят, что он – один из лучших. Делает тату. Взгляните, – она бросила на стол пачку листов, – это же ужас какой-то. Волки, драконы, кошмарные голые бабы с пистолетами, вампиры, кинжалы, кровь.

Я посмотрел рисунки и вздрогнул. Готические замки, черепа, змеи. Это рука Алеши. Я узнал его руку, его почерк.

– Он просил меня показывать образцы. Если кто интересуется. К нему приходят и весьма важные персоны. Не знаю, насколько важные, скорее опасные. Люди, от которых исходит ощущение опасности. У него даже прозвище есть. Живой труп.

Какое попадание. Я тоже подумал при встрече, что он – «живой труп». Хотя это совсем на него не похоже. Она сказала «живой труп» беззлобно. Это прозвучало, как обычное прозвище, спокойно, почти ласково. Может, кто-то, кто дал кликуху, имел в виду совсем другое? Тогда выходит, что я угадал. Он начал другую жизнь. Получил еще один гейм. Принесет ли это ему счастье? От себя не уйдешь.

– Смотришь на него: еле идет, щеки запали, вмятина на виске… Бледный, б-р-р-р, вот-вот окочурится. А назавтра выходит бодрый, веселый, походка легкая, и конечно, сразу нахамит.

Да нет, ошибаешься, женщина. Ищи тайный смысл клички. Считается умершим, а вот, гляди ж ты, воскрес на глухой окраине Киева. Болгарин раньше была его кличка.

– Давно он тут живет?

– Я работаю в этом доме почти два года, а он здесь гораздо дольше.

– Сколько ему лет?

– Погодите, я посмотрю. Май 71-го года. Ого, несколько дней назад ровно сорок стукнуло.

– Он один живет?

– К нему иногда ходят девчонки. Иногда. Можно сказать – живет один.

Наш разговор явно начал ее беспокоить. С какой стати она наговорила лишнего совсем незнакомому человеку? Консьержка поглядывала на меня подозрительно. Почему-то захотелось все ей объяснить. Что это мой сын. Родился в Ленинграде. А сейчас живет в Киеве. Что сейчас у него другое имя. Не знаю, отчего так случилось, почему он решил взять другое имя. Что он был уже один раз похоронен на киевском кладбище. А теперь выяснилось, что он жив, и теперь у него другое имя. Бред сумасшедшего.

– Дело в том, что он задолжал квартплату. Почти 250 гривен.

Я порылся в кошельке. У меня были две купюры – 100 и 50 гривен – и мелочь. Протянул ей две купюры.

– Остальные занесу позже.

Она быстро сунула деньги в ящик стола. Куда делась ее подозрительность? Я мог расспрашивать ее теперь сколько угодно. Один – не один, почему «живой труп», сколько клиентов приходит, где он с ними работает…

– А насчет квартплаты… Обсудим в следующий раз, когда вы придете.

Я не собирался приходить еще раз. Что я мог выяснить у нее и зачем?

– Мы отключали несколько раз электричество. Все бесполезно. И главное, ему же лучше. Он пользуется электропростыней. Нашего производства, Луцкая фабрика. Это опасно, они загораются.

Он всегда любил новшества. Которые кажутся последним словом техники, а потом быстро ломаются или выходят из употребления.

– Посоветуйте ему не пользоваться электропростыней.

– Вы не знаете женщину, которая приходила к нему в последний раз?

Скорее всего, именно ей он звонил с автобусной остановки, – подумал я.

– Нет, не знаю.

– Какая у него квартира?

– Однокомнатная студия с крохотной кухонькой. Душ на кухне.

Я представил себе, какая у него мебель. Матрас на полу. И крошечный столик у раковины на кухне.

– Вы можете подняться. Будет сюрприз – кто-то пришел его проведать. Не клиент, не по делу… Просто проведать. Хотя клиенты тоже к нему теперь редко приходят.

Не знаю, что с ним случилось. Может, он все забыл. Если бы я пришел, он, наверное, не понял бы, кто я. Забыл и о Леше Болгарине, и об его отце.

– Могу я вас кое о чем попросить? Это новый счет за квартиру. Не хочу ему нести. Наорет, нахамит.

Я согласился, пошел через двор. Темно, пахнет кошками. В подъезде В мне стало не по себе. Тяжело дышать, возле сердца – свинец, не вздохнуть. Лестница с каменными ступенями, металлические перила сварены из простых прутьев квадратного сечения. Я надеялся отдышаться. Двери на площадках темные, обиты старым гранитолем или чем-то вроде фанеры. Голова кружилась. Надо держаться подальше от перил. Я прижался к стене. Но решил идти до конца. До 6-го этажа. Лестница шагала огромными пролетами, между этажами никак не меньше трех с половиной метров.

Дойду до его двери. Буду звонить короткими звонками, пока он не откроет. А когда откроет, скажу: «Нельзя пользоваться электропростынями Луцкого производства. Это просто идиотизм». Буду наблюдать, как он побледнеет, и его лицо исказится от гнева и ярости.

На шестом этаже три двери. Облупленные, обветшалые, такие же, как грязные стены в цветных пятнах, как бы написанных художником – абстракционистом. Электролампа – на пыльном шнуре. На левой двери у звонка приклеен квадратик картона, вырезанный из упаковки какого-то гаджета. Крупным размашистым почерком с перехлестом букв написано: «Кантария». Клочок картона. Была гордая кликуха – Болгарин. Теперь заурядная фамилия – Кантария. Не заурядная, конечно. Просто маргинальная. Для Киева – маргинальная. Почему он написал это? Судя по всему, на Украине так же, как и в России, это не принято. Только, если коммуналки. Пожалуй, это в его характере.

Стоял перед дверью и не звонил. Был уверен, что он откроет. Его вроде никто не навещает теперь. Решит, что пришла та женщина, которой он звонил. Я почему-то посчитал, что он звонил именно женщине.

Положил конвертик в щель под дверью, быстро спустился по лестнице. С каждой ступенькой вниз тяжесть около сердца уменьшалась. Казалось, я избежал страшной опасности. Вот я и во дворе. Снова нормально дышу. Снова на твердой почве, ступаю по безопасному тротуару. Только что я был у двери этого непонятного человека. Мог войти в его жизнь. Довольно было одного движения, одного шага, одного слова, и я-утонул-бы-в-трясине, из которой нет выхода.

Что у меня с мелочью? – этого достаточно для метро. Рухнул на сидение. Подъем настроения, который я почувствовал, покинув подъезд В, сменился подавленностью и упадком сил. Этот мужчина по прозвищу «Живой труп» не имеет ко мне никакого отношения. Он сам выбрал свой путь. Или за него выбрали. Может, и заставили. Может быть, не было другого выхода.

Ощущение дурноты не проходило. Дышать было трудно. Вышел на улицу прежде времени, решил дойти до отеля пешком. Это теперь мой дом. Я был поглощен мыслями и шел, куда глаза глядят. Наугад. Оказалось, что кружил около вокзала. Когда выбираешь отель около вокзала, кажется, что ты здесь очень ненадолго. Здесь все движется, ничего не останавливается, ни о чем нельзя сказать: «Это навсегда». Сегодня или завтра сядешь на поезд и уедешь. Кварталы около вокзала распахнуты в будущее. Садишься в поезд и сжигаешь за собой мосты.

Циферблат больших часов напомнил мне циферблат часов на Витебском вокзале в Петербурге. Сюда обычно приезжал Алеша. Отсюда уезжал. А я… Встречал-и-провожал, встречал-и-провожал, тик-так, тик-так. Теперь я знаю точно. Это был не Алеша. Это был Богдан Кантария. Но с Богданом я не знаком. Мог познакомиться, но не решился. Интересно, кто эта женщина, которой он звонил? Я был уверен, что это женщина.

Вот он, мой вокзал. Вокзал, аэропорт – какая разница? Улечу, и нет прошлого, нет каменной могилки на киевском кладбище. Сжечь мосты, забыть прошлое. Стереть из своей памяти. Эти слова взорвали мою голову. Я не мог избавиться от них. Повторял и повторял. Сжечь мосты, сжечь мосты. Эти слова давали бодрость, уверенность в завтрашнем дне. Пора сжечь мосты, стереть прошлое. Улететь. Чтобы больше ничего этого не знать. Не думать, не вспоминать.

Но я не мог сжечь мосты. Что это за женщина, которой он звонил?

У меня был телефон Артура. Остался с тех самых пор. Я не хотел связываться с ним. С ним и с ними. И тогда, когда погиб Алеша. И теперь. Считал, что это неразумно и опасно. Что тут опасного? Что с меня возьмешь? Я уже прожил свою жизнь. Сколько мне осталось? – я должен хотя бы попытаться.

– Артур, это вы? Здравствуйте. Это Феликс Петрович, отец Алеши. Вы помните? Вы мне звонили, когда это случилось. Конечно, именно я поставил надгробие и цветник. Ну, не сам, конечно, просто оплатил. Да нет, я ничего не хочу. Я сейчас в Киеве. Вы, наверное, удивитесь… Вы знаете Богдана Кантария? Он ровесник моего Алеши. Я думал, вдруг вы знаете.

– Нет, Феликс Петрович, не знаю. Это, наверное, какой-то родственник Антимоза. Что вы, у меня нет никаких дел с людьми типа Антимоза. Когда видел его? Он приезжал на похороны Алеши. Потом не видел. Держусь подальше от таких. И Алексею советовал. Я больше связан с ментами, у меня друзья в СБУ. А что вас интересует?

Хотелось бы узнать, кому звонит этот Богдан, что это за человек и какие у них дела. Вчера вечером звонил и три дня назад. Богдан Кантария. Ровесник Алеши, май 71-го. Можете узнать?

Хорошо, я попытаюсь. Денег с вас не возьму, сделаю для вас. Ну не для вас. Для Алеши. Для моего друга Болгарина. Пробью этого Богдана. Узнаю, с кем он связывался. Кто – он или она, где живет. Но содержание разговора – ни-ни. Это запрещено. А с кем связывался, скажу. Позвоните утром, после 11. Буду все знать. Сделаю это для вас, Феликс Петрович.

* * *

21 мая.

Утром я не смог до него дозвониться. Не снимал трубку, был вне зоны… Ближе к вечеру Артур позвонил сам. Был обескуражен. Извините, что не отвечал, Феликс Петрович, – не было информации. Не понимаю, зачем вам все это надо? Зачем это нужно вашему Богдану? Мы подняли записи его мобилы. Это она, Ирина. Та самая. Он что-то хочет от нее. Она получила УД О. Совсем недавно. Всего неделю назад. У нее ничего нет. Ни дизайн-бюро, ни квартиры. Где живет? Снимает, вот адрес, как обещал. Лерка, ее дочь, вообще неизвестно где. Знаете, что я вам советую? Не ищите ее, не суйтесь вы в это дело. Мне кажется, там как-то замешаны блатные.

Значит, Ирина. Он знал, что она освободилась. Что он хочет от нее, что ему надо, зачем звонит? Вряд ли именно она приходила к нему в квартиру подъезда В.

Когда я подбежал к автобусной остановке у метро Вирлиця, он был уже там. Что-то кричал в трубку, размахивал руками, лицо перекосило от бешенства и гнева. Шел проливной дождь. Никого из пассажиров автобуса не было.

Решительно ткнул пальцем в экран смартфона, прекратил разговор, сел на скамейку. Ждал. Чего он ждал?

Поздно, я не успел. Хотел предотвратить. Один раз уже опоздал. Ничего не смог сделать. Сейчас я был в шаге. Мог бы успеть. Мог бы помочь. Похоже, опять опоздал. Ему теперь не до меня, мне его не остановить.

Он посмотрел на часы. Я отвернулся. Стоял под навесом у витрины «Планеты оргазму», делал вид, что рассматриваю красную женщину с плеткой. Как обычно, праздновал труса.

Ровно через десять минут он резко встал и пошел по Армянской, прямо посередине проезжей части, не обращая внимания на дождь.

Из соседнего переулка вышла женщина в плаще. Они стояли друг против друга, метров в пятидесяти от меня. Стой, Алеша, стой, остановись. Я бежал к ним, кричал.

Они ничего не видели и не слышали. Между ними что-то происходило. Мне показалось, что через пелену и шум дождя я слышу его хриплый голос, вижу красные пятна на лице, вижу гримасу гнева, исказившую некогда красивое лицо, ужасную вмятину на виске.

Стой, Алеша, нет, нет… Нож, у нее в руке нож. О ужас… Нож уже торчит из живота, как из арбуза. Как в тот раз. Ирина бросает нож, бежит прочь, мне кажется, я слышу ее истошный, душераздирающий крик. Я иду к тебе, Алеша! Ноги – как вата, не слушаются. Хочу идти, не получается. Алеша, Алеша! Он держится руками за живот. Руки в крови, клетчатое пальто, носки когда-то щегольских плетеных мокасин тоже залиты кровью. Посмотрел на меня диким взглядом, развернулся и, прихрамывая, потрусил прочь на слабых, подгибающихся ногах. Мне казалось, его туфли оставляют кровавые следы на мокрой брусчатке. Нет, нет…

Кто-то подошел ко мне.

– Вам плохо?

– Там, там раненый. Ему надо помочь.

– Здесь нет никого, вам показалось. Пустая улица.

– Вон же кровь, следы, нож.

– Нет никаких следов. И ножа тоже нет.

– Куда он делся? – она же бросила нож на землю, я видел это.

– Вам нехорошо, присядьте на скамейку. Ребята, вызовите скорую, человеку плохо, он теряет сознание.

* * *

23 мая.

Дальше ничего не помню.

Нет, помню. Мне снится Ирина. Подходит ко мне, улыбается. Почему Алеша говорил, что она страшненькая? – некрасивая, конечно, но довольно обаятельная.

– Ну, здравствуй, Алешин папа. Спасибо тебе. Ты для меня это сделал. Ты родил Алешу для меня. Но его уже нет. Ты такой же симпатичный, как и он. Поцелуй меня. Поцелуй, не бойся. Ты не знаешь, как я целую. Наверное, забыл, как сладко могут целовать женщины. Ну что, тебе нравится, мой сладенький? Вот так, а теперь получи это.

Что-то теплое полилось по животу и ногам.

– Как больно, Ирочка. Ты убиваешь меня. Зачем ты это делаешь, почему ты-постоянно-нас-убиваешь? Почему-ты-постоянно-всех-нас-убиваешь? Мстишь за унижения, за свою поруганную женскую судьбу? Мы же не виноваты…

Вспомнил. Я все вспомнил. Сколько я здесь? Два дня? Кошмар, какой кошмар! Я в полном порядке. Что я здесь делаю? В отделении инкубаторов для выращивания детей. Нет здесь никаких инкубаторов, мне, видно, показалось – просто очень светлые стены. Сестричка, доктора позовите. Я в порядке. Проверьте, доктор. Я в форме. Какой спазм? Проверьте рефлексы. Все хорошо. Здоров, как в свои тридцать. Ну, хорошо – сорок. Доктор, вам сколько – пятьдесят? Вы можете запрыгнуть с места двумя ногами на стол? А я, – пожалуйста. Доктор, у меня дела, неотложные дела. Мало ли что еще два дня оплачены. Мне нечего здесь делать. У моего сына проблемы, очень серьезные проблемы, доктор. Это не шутка. Нет у меня времени на разговоры. Пожалуйста, возьмите расписку – никаких претензий.

Вот он, огромный, нелепый, каменный дом. Что с Богданом? Вы были 3 дня назад. На следующий день он ушел, больше не возвращался.

Ирина. Артур дал ее адрес. Это ей так просто не сойдет с рук.

Нет, ее уже нет третий день. Не знаю. Она живет одна.

* * *

24 мая.

Милиция, больницы – никакой информации об этих двоих. Артур, вы что-то знаете об Ирине? Никто ничего. Где Алеша, где Богдан? Объявите в розыск Богдана и Ирину, вот заявление. Никаких результатов, пока никаких результатов. Загадочная история. Все, никаких следов этих двоих. Может, их и не было? Алексей опять пропал. Что с ним? Пора уезжать. Завтра самолет. Если что будет, милиция сообщит.

Надо посетить могилу Алеши. Когда еще я сюда приеду? Может, и никогда. Посижу у могилки немного и все. Почему все? Я попробовал разобраться сам во всей этой истории. Пробовал подняться против течения времени и восстановить прошлое. Мне удалось. Кажется, что удалось. Это произошло. Ничего нового я не узнал и не выяснил, все повторяется, все это уже было когда-то на белом свете, дежавю. Как восстановилось, так восстановилось, правильно, неправильно – кто это знает?

Ничего не смог изменить. Тогда не смог. Теперь и подавно ничего уже не изменишь. Сына не вернуть. Может, он и жив где-то, живет своей тайной жизнью. Тайной… Но он уже не мой Алеша. Совсем чужой. И я больше ему не нужен. Как жаль, что я ему теперь не нужен.

Вот она могила Алеши. А что это рядом? Свежий песчаный холмик. На нем – деревянный крест. Каменная табличка: «Богдан Кантария». Дата рождения – как у Алеши. Дата смерти – 21 мая 2011 года, тот самый день, день, когда Богдан встретился с Ириной.

* * *

25 мая.

В самолет, и поскорей все забыть. Прощай, Киев! Что с моей памятью? Может, это все я сам и придумал. Был гипертонический криз, а потом нафантазировал, бог знает что. Просто видел свежую могилу, когда пришел в день сорокалетия Алеши. Не обратил внимания. А потом это всплыло из памяти, а там уж сам накрутил всяких событий. Будто вспомнил. Что вспомнил: свежую могилу или сюжетную линию «Маленького чуда» Патрика Модиано? Но ведь указана дата смерти Богдана – это позже моего первого посещения, значит, никакой могилы в тот момент еще не было. Или, возможно, как раз сейчас я и путаю. Просто не запомнил дату смерти этого Богдана, указанную на табличке.

Хочется стереть прошлое, но как?

Сжечь мосты. Надо учиться у сына. Неподражаемый мастер ваять новую действительность. И сжигать мосты. Может, он и сейчас бродит где-то, подсмеивается над своим недалеким, сентиментальным отцом.

Может, вторая могила – такая же мистификация, как и первая. Мне этого, наверное, уже не узнать. Это как бы его послание мне. Папа, так сложилось – я вынужден был сжечь мосты. Я больше не твой сын. У тебя нет сына. А у меня – отца. Не робей. Последуй моему примеру – сожги мосты.

Кто-то сзади несколько раз негромко кашлянул. Оглянулся – весь ряд кресел за мной пустой, никого.