— Шампанского даме нальют? Или дама из горла, как обычно?!

— Бурая, ты умеешь пить шампанское из горла?

— Красивая жизнь научила.

— Валюша, заправь хвост от презерватива в платье.

— Где?

— С боку вон, торчит. Мы все понимаем, что это не твоя грудь, но лучше, чтобы надувные презики не вылезали из декольте.

— Девочки, давайте за любовь! — Мы звонко заржали. Мемберам было наплевать, о чем мы тут болтаем, лишь бы было понятно, какие мы веселые и развратные.

Дружно зачокались. Выпили.

— Лиля, ты сегодня превзошла себя! Где, скажи мне, ты нарыла это платье, миссис Адамс?

— В секонде. 200 рублей.

— Прально.

Лилит блеснула крепко зализанной красной головой с конским хвостом. К этому прилагался феерический макияж в стиле старых вампирских фильмов или вокалиста группы Placebo. Она достала из бархатного футляра длинный мундштук и стала, старательно маскируя неумелость за аристократичной меланхоличностью, запихивать в него сигарету. Обожаю.

— Будем дружить могилами, мои крошки.

— Ни слова в простоте, — сказала я.

— Так. Сейчас набухаемся и будем говорить по-английски. Нам мелочь, а им — удивление.

Мы прохаживались по нашему импровизированному кино с бокалами в руках, ненавязчиво трогались, смеялись, болтали с мемберами по чату. Знакомились, обнюхивали и делали многообещающие знаки внимания. Бурая отвела меня в сторонку.

— Короче, тема такая. С Лилькой тебе сегодня нельзя. Слишком мощный у тебя образ.

— В чем дело?

— Ну смотри: на тебе галстук, шпилька, очки. Вы обе сегодня представительницы фетиша садо. Посмотри на Лилит.

— Ну… может, я нежная секретарша.

— Рожу свою в зеркале видела? Какая ты секретарша. Не катит.

— А чего мне делать-то? Надрачивать опять?

— Ежели чего, то есть два варианта: либо ты мордуешь сладенького Аланика, либо беззащитную школьницу.

— Ты сдурела?

— Придется.

— Я же не знаю ее совсем.

— Еб твою мать! «Не разобралась в своих чувствах!» Привыкай. Учись имитировать, пора уже. А то все по любви, да по любви. Хватит уже деньги за удовольствие получать.

— Буурая, ну… бля….

— Так. Кто тут студиа-оунер? Построились и на секс. Оля с Алаником — не худший вариант…

— Бурая, я не могу с мужиками.

— Он не мужик, он за чулки сегодня дрался. Бери Олю тогда, раз такая брезгливая…

— Ланна… Отымеем, фамилию не спросим.

— Вот это уже деловой разговор. Слышу я слова не мальчика, но мужа.

— Текки!!!! Куда, зараза, снимаешь?! С ума сошла?! Десятая минута чата!! Конфетно-букетная стадия!!!

— Лиля! Малолеток там шампанским не балуй!

— У тебя такой вид, как будто ты ревнуешь!

— А у тебя вид, как будто тебя только что выловили из Обводного!

Спустя полчаса.

— Бурая, как будет «животик»??

— Тummy.

— … и вот этот вконец оборзевший кусок сала, подходит ко мне и говорит, чтобы мы тут каблуками потише топали…

— Бурая! А какого года дом этот?

— 1952-го.

— То есть, привидений здесь нет?

— Любовь моя, какие при Сталине привидения?..

— Аланик, не дави на груди мне, блядища, лопнут.

— Я не блядища, я — кормящая мать.

— Пшла в жопу.

— Покажи ему пирсинг в языке, говорит…

— Микрофон на грудь прикрепи, сейчас стонать будем…

— Валя, скажи fuck, они это любят…

— Он говорит, что у меня самое красивое имя, с которым он когда-либо спал… здоровый человек, да?

— Ой, моя нежная школьница, никак бровку пластыриком заклеила…

— Щекотно! Кто ж так имитирует??

— Лиля, когда ты лежишь — у тебя энергетика такая: рада бы встать, вот ноги отгнили…

— То есть, сидеть тоже нельзя?..

— Обожает имя Иван.

— Бля, как русские, так если не Иван, то обязательно Борис…

— На время будет кто-нибудь смотреть??!

— Он просит, взять его с собой в душ… Это возможно?

— Перетопчется, романтик престарелый… Шнура нету все равно…

— Не развращайте там Америку особо… сделай хоть лицо приличное…

— Не то что бы я шампанское этикеткой в камеру повернул… но предупреждение было…

— Ал, ты дебил.

Мы отдыхали на кухне, а Валюша накладным крашеным ногтем пытался разорить благотворительный фонд на пятирублевые монетки. Он меланхолично рылся в баночке, объясняя всем, что его зарплата должна дойти только через неделю. Оля уже совсем освоилась и сидела на коленях у Аланика, протянув мне ноги в тугих гольфах.

— Чего ты Наташку-то не позвала? Она бы тут вписалась по нормальному.

— Натусик бухает, — спокойно сказала Бурая, седлая стул. — Да и разжирела она как-то…

— Что, прямо настоящий запой? — спросила Оля.

— Прямо настоящий запой, — ответила я.

Думаю, она не быстро привыкнет к этому театру. К этому настолько креативному подходу к любимой работе. Я стянула с нее гольфы. — Отдыхают пусть.

— Где бы бабла раздобыть? — Аланик подул Оле в левый хвост и хитро подмигнул мне из-за черного кустика. — Валюня, давай ложку эту продадим?

Валюша сделал вид, что не слышит, но ложку, которую называл «фамильным серебром», переложил поближе к краю стола. Я бросила гольфы на пол.

Ал продолжал:

— Нет, ну сколько за нее дадут? Рублей двести точно.

— А ты не охуела, Алеша? Это бабкина ложка! — Валюша облизал семейную реликвию, имевшую вид подозрительного сплава. — Это антиквариат, серебро! Долларов сто не меньше! — «Все-таки удивительная вещь — человеческая ступня», — решила я.

— Да тебя напарили, девочка моя!

— Это тебя напарили! А кто тебе, Ал, сказал про двести рублей??

Аланик зашарил глазами по углам, Валя перестал ковыряться в банке и облизывать ложку, я прервала упражнения в массаже, повисла окончательная тишина. Ал нервно захихикал.

— Ты что, проститутка, ее в скупку носил что ли?

— Что ты дергаешься?

— Нет, пидор, ты ее в скупку носил? БАБКИНУ ЛОЖКУ? Продать хотел?

— Нет.

— Узнаю — убью, блин.

— Ал, как это ты сам пошел что ли? — оторопела я, разглядывая два наглых прищура: серый аланиковский и черный Ольгин. До меня потихоньку доходило. Я начала гнусно и сосредоточенно сопеть.

— Нет, ну почему же сам?… я не один был…

— Так ты носил, проблядь, ложку в скупку?? С КЕМ?

— Кругом предатели и враги, — равнодушно заключила Оля, подставляя мне вторую ногу.

— Так, из интереса, — пожал плечами Аланик и тщательнейшим образом счистил перхотинку с Ольгиного плеча. — Короче, Валюня, двести пятьдесят — максимум.

— Дешевка ты, Валя, — говорю, — береги на черный день ложкину бабку.

Странным было вот что. Было очень странным то, что у столь нежеманной девушки, как Оля, были на редкость ухоженные пятки. Кожа нежная, розовенькие мягкие подушечки пальцев, бесцветный лак на идеальной формы ногтях. Готовилась, что ли?

Иногда происходит странная штука: я совершенно забываю, как те или иные вещи входят в мою жизнь. Я напрочь забыла, откуда в моем доме взялись щипцы для льда. Я не помню, как зародилось большинство моих самых крепких привычек. Я совершенно не знаю, где я познакомилась с Лилит. Порой, я думаю, что так определяется качество вещи или явления. Если у нее нет предыстории, значит она моя. Мне кажется, я всю жизнь видела на кухонной полке стеклянные щипцы в трехлитровой стеклянной банке. Они просто БЫЛИ там. И я просто смотрела на них. Я не анализировала их: мне было до звезды, полезны ли они для меня, нужная ли это вещь в доме, где никогда не готовят лед. И я никогда бы не вспомнила их размера и точного цвета. Я приняла эту картину мира уже с этими щипцами для льда. Значит, они важнее многих вещей, попавших в дом простыми, лишенными какой бы то ни было мистики, путями. Значит, истинное назначение таких вещей — быть моими. Я не помню, как мы переспали с Олей Дарк в первый раз.

Она была совсем не приспособлена к жизни. Точнее, не умела заниматься организацией собственной жизнедеятельности. Есть люди, которые могут найти самый дешевый в городе линолеум, набить папиросу марихуаной и поставить палатку. Они посещают сайты с расписанием маршруток, с тарифами на сотовую связь и афишей на неделю. Они используют 90 % возможностей своего мобильного телефона. Дарк не умела пройти в клуб по бесплатной проходке, а готовить суп из китайской капусты приходилось мне. Но поражало то, что она совершенно осознанно не делала этого. Она говорила, что ненавидит экономически и житейски активных личностей. Она называла их физкультурниками и секретаршами. Ей было намного приятнее фантазировать вслух о том, как бы мы все вместе сняли оранжевый трамвай на всю ночь, пригласили бы четырнадцать белокурых трансвеститов: пять в красных платьях, восемь — в белых кружевных и одного — в желтом, и слушали бы Боба Марли до утра на мягких лиловых подушках и закусывали бы виски жареной картошкой с укропом и кисло-сладким соусом из Макдональдса.

Дарк любила перебарщивать, любила дразнить и разыгрывать. Однажды мы бесцельно шлялись по Рубинштейна, раздумывая чем бы себя развлечь. Я с завистью наблюдала, как она изящно порхает на десятисантиметровой шпильке и грациозно управляется с легкой длиннополой шубкой. Так вот, я это к тому, что выглядела она сногсшибательно, и в тот день ей не терпелось это как-то опробовать. На встречу нам двигалась приличнейшего вида пара лет тридцати пяти — сорока. Она коротко сказала мне:

— Помалкивай тока.

Затем сделала какие-то неуловимые животные полпрыжка в сторону холеного господина и его спутницы. Пара притормозила. Дарк остановилась и уставилась загорелому лысоватому мужчине в дорогие очки. Что-то как будто защелкнулось в воздухе, она цапнула его цыганским гипнотическим взглядом и потянула к себе. Мы вчетвером переминались. Пара встала.

— Ты или не ты? — она сделала это хриплым нежным голосом. Таким не спрашивают бывшие коллеги по работе, таким скорее напоминают о себе бывшие любовницы. Как бы я сейчас не тужилась, я не смогу передать, сколько сексуального волнения, сколько горячего сока было в этих четырех словах. Мне сразу пригрезились стройные вечерние пальмы и Дарк в длинном прозрачном платке на бедрах и голубым цветком в волосах. Ты или не ты, бля. Спутница заволновалась. Мужик начал вопросительно приглядываться, у него заблестели очки и зубы. Мужик понимал, что если бы он хоть раз в жизни стоял с ней в очереди в платный сортир на Дворцовой, он бы уже, понятное дело, ее не забыл никогда. И вспомнил бы сейчас моментально. Но он не помнил. Это все он понимал лысеющей головой, но Дарк смотрела ему в глаза тем самым взглядом. Она выжала его, потом быстро сказала название какого-то незнакомого нам ресторана.

— Где? — блеснули очки.

— В Париже, прошлой осенью.

Мужик страдальчески припоминал, был ли он в Париже прошлой осенью. Был ли он вообще в Париже осенью. Был ли он когда-нибудь в этом долбанном Париже хоть раз за всю свою жизнь.

— Кажется, мы встречались, — промолвила она через дымчатый меховой барьер воротника своей шубы. Он посмотрел как-то уже снизу вверх и беспомощно опустил плечи. Мы со спутницей обменялись удивленными взглядами.

— Точно не ты?

Вот шел себе с женщиной со своей, мужчина, приличный такой, прогуливался или по делу они шли. Не трогали никого. Ага. А теперь все. Она уверенно дожигала его своим потрясающим eye-contact-ом. Мужик в бреду соображал, есть ли у него вообще загранпаспорт. Она высосала из него последние капли разума и презрительно моргнула на спутницу.

— Прости. — это прозвучало как очень интимный приговор.

— Да ничего-ничего….- бессвязно лепетал лысеющий. — Но я, как-то…

— Да что уж там…

— Нет, правда, вы не обижайтесь, я, правда, не помню…

— Я поняла. — Мне померещилось, что голос ее дрогнул. — Я все поняла. Не помнишь.

Она еще раз посмотрела на спутницу. Она чуть не плакала. Она снова уставилась на него. На сей раз, она смотрела… один раз я видела фото шахидки в интернете. Там, над паранджей были такие же глаза: кричащие от безысходности, глаза женщины, которой нечего больше терять, черные, налитые болью глаза. Боже, где этому учат? Впитывают это с детсадовским компотом из сухофруктов? Мужик будет завтра под люстрой качать кедами, подумалось мне.

— Оля, не помнит он. Оставь дяденьку в покое. — я потянула ее за рукав и отпросилась у пары: — Мы пойдем?

— Да-да, гхм, конечно, да… извините… — господин уже мог спокойно подавать на развод.

Дарк театрально повиновалась.

Я затащила ее, хохочущую, в ближайшую подворотню и прижала к нечистой стенке. Начиная с детства, мне всегда нравилось иметь то, что хотят иметь другие.

Лилит показалась в дверях и тут же исчезла. Мы дернулись и натянули одеяла, я, непонятно зачем, прикрыла грудь. Потом красные кудряшки снова ввалились из коридора:

— Ой. Ой-Ой!!! Ну что вы прямо как мама пришла!.. Продолжайте, я только пепельницу возьму.

— Вот уж нет уж теперь!

— Коитус интерруптус, — весело гаркнула Оля. — Иди, иди отсюда.

— Тебе не кажется, Маруся, что твоя женщина некультурная хабалка?

— Давай замочим? Интеллигентные же люди, в конце концов… Садись, покурим.

— Есть у тебя? — Лилит протянула пачку.

— Давай.

— Интересно, кто из вас кому прикурить даст.

Мы одновременно щелкнули зажигалками.

— Мань, а правда, что ты книжку пишешь? — Лиля почесала волевой подбородок.

— Правда.

— Про нас вот про всех?

— Ага.

Она посмотрела на меня, как на умственно отсталую.

— А зачем?

Действительно. Зачем?

— Маш, а ты вообще отдаешь себе отчет в том, что почти каждый из наших знакомых захочет заиметь себе экземпляр? — Лиля называла меня Машей, когда уже вот хуже некуда.

— Отдаю.

— А я, может, не хочу, чтобы кто-то знал?! Как я это покажу, Маш, друзьям?

— Не знаю. Я предупреждала. Ничего святого. Валюша читается. Бурая читается. Выкручивайтесь, как знаете. Там все равно половина — художественный вымысел. Про тебя могу написать, что ты получила МВА, если хочешь.

— Спасибо, дорогая.

* * *

— Пойдем в ванную. Нужно сделать одно важное дело.

— Какое?

— Пшли-пшли.

— Что это?

— Моя зубная щетка.

— Зубы будешь чистить?

— Смотри. Видишь?

— Ну.

— Что — ну? Что ты видишь?

— Наша подставка для зубных щеток.

— Правильно. Видишь, заполнена щетками. Это я расставила. Пидоры, разбросали опять. Щаз… вот. Теперь видишь?

— Э… Почти вся занята.

— Правильно. Сколько пустых ячеечек осталось?

Еб твою мать.

— Одна.

И тут я все поняла. Она появилась здесь как щипцы для льда. И она прекрасно это знала. Она проверяла и гадала. Она шаманила и смеялась. Она точно была не в себе. Я хотела найти, как сказать ей, что я все поняла, что я знаю. Я поняла ее. Я поняла ее так глубоко, так сразу, что даже, если ей сказать, что я поняла, она так… ну вот как ей объяснить? Мы молчали. Она ждала.

— Можно я?

— Втыкай, — улыбнулась она.

* * *

— ЧТО?!

Еще удар.

— Что слышал, проститутка!

Снова удар. Я зажмурилась.

— Да ты сам мандишься с половиной города!

— Я?!

— Да, ты! А с другой спишь!

— Я сплю?! Это ты мандишься с одной половиной города! А с другой не спишь только потому, что тебе никто не дает!!

— Мне не дает?! А хули ты тогда тут скандалишь, раз мне никто не дает?! Старый поношенный пидор!!

— Ой, а ты ебабельный весь такой у нас! Наркоман!

— Причем здесь?..

— На свою жопу посмотри! Дешевка! Ты думаешь, он любит тебя?!

— А нам и без любви нормально! У него побольше будет, чем у тебя!!!

— ЧТО???

— Побольше-побольше!!! Вот такой! Видел?! Ты такой в жизни во рту не держал.

Удар. Глухой звон тарелок на полке.

— Я не держал?!! Я таки-и-ие держал!.. Ты в своих девичьих снах не видел!

Мы сидели в партере, то есть на выходе из кухни, и внимательно следили за развитием событий. Ориентировались на звук. Кто-то один ходил из угла в угол, кто-то поднимал пепельницу сантиметра на полтора от стола и бросал ее, подкручивая. Звуковым сопровождением скандал был обеспечен в лучших традициях. На часах было 6:30 утра.

— … вообще здесь делаешь?!

— Ой, у тебя забыл спросить!

— Полная квартира жаворонков, блядь, — прохрипела Лилит.

— Лильк, — позвала я шепотом, — давай, может, холодной попьем, из-под крана? — Мне было плохо и хотелось пить так, как может хотеться пить человеку, съевшему накануне двадцать шесть покупных пельменей, без остановки, без кетчупа и масла.

— Та пошли они! Сейчас, я разберусь, погоди, только момент выберем, а то опять начнется…

— Я в прошлый раз ходила…

— Да не ной ты, — зашипела Лилька, — я помню.

— Люблю эти очные ставки до жути…

С кухни раздался удар об пустой морозильник пустой головы. Повисла неловкая тишина. Валюшино «кхе-кхе». Я спустилась на колени и осторожно заглянула в кухню. Обе изрядно поношенные задницы сидели, прислонившись к холодильнику, одна, которая помоложе, сидела несколько более расслабленно. Аланик явно приуныл от удара об холодильник.

— Девочки, вы что, подрались? — я на четвереньках подползла к Валюше. Он плакал.

— С-сука… — отрывисто сказал Ал.

— Блядища, ненавижу тебя, — прорыдал Валюша. Я сделала Лильке знак рукой, что все вроде чисто, и она величаво вползла в кухню тоже почему-то на четвереньках.

— О? Элита мировых сексуальных меньшинств! Господа, вашему французскому произношению позавидует любой парижский журнальный критик! — Лиля была полна цинизма, места для жалости в ней не было. Она любила по утрам спать. — Живой? — она ткнула пальцем в критика.

— Блядищааа, — провыл Валюша. — Ну скажи, Лилька, скажи, вот серьезно у него с этим Эгоистом?

— Лиля, бля… — не открывая глаз, пригрозил критик. Фонетически фраза была очень сложной, семантика же была проста. Лилька быстро схватывала подобного рода семантику, поэтому, нацедив в чайник из канистры воды, не стала задерживаться, а, напротив, оставила коллег обсуждать спорные вопросы французской филологии.

— Адье, господа! — мы быстро ползли прочь.

— Лиля!! Маруся!! Вашу мать! Вы же знаете!..

— Маруся, ну скажи, правда, у него больше, чем у меня?!

— Совсем охуели, приличной девушке такие вопросы задавать!! — я остервенело ползла. — Да в глаза его не видела…

— Устроили тут опять! — возмущалась Лилька, которой было трудно ползти с полным чайником. Вслед нам раздался еще один удар.

— Слабенько, мсье, слабенько!! — крикнула я, не замедляя хода.

* * *

Когда-то давно, когда я только въехала сюда, мы решили сбить лепнину с потолка, потому что она была совсем непрезентабельного вида. Это место зашпаклевали и забелили так качественно, что невозможно было даже примерно предположить, что когда-то в этом месте потолка росли мелованные лилии. Я разглядываю это гладкое кладбище цветов уже 3 часа восемнадцать минут.

Я очень спокойна. Я думаю о Необходимости. О том, что не может быть всю жизнь тепло, ласково, комфортно и вкусно. О том, что Необходимость отбирает у нас любимые вещи, уводит от нас близких людей не со зла. Просто это Необходимость. Не принято спрашивать зачем, по какой-такой необходимости радость сменяется на черное отчаяние, а нежная любовная испарина — на липкий кислый пот глухого ужаса. Видимо, по той же причине, по которой день переходит в ночь. Это необходимо. Я не вижу смысла бороться.

Я не вижу смысла бороться. Во мне очень много боли и я где-то даже боюсь ее растратить. Расплескать то, что может сделать меня по-настоящему сильным и крутым бойцом. Я перекатываюсь на живот и зажимаю рот комком из грязного белья, чтобы не выпустить боль. Я научилась кричать шепотом. Do you know how I feel? I feel good.

* * *

Работали приваты, все по отдельности: я на простой деревянной кровати, Лилька, на нашем белом диване, Дарк, хоть и орала насчет своей цыганской внешности, которую оттенит белый цвет, все равно была послана на черный неудобный диван. Работали без занавесок, совмещая мероприятие с чаепитием и ритуальным курением различных трав. С экрана улыбнулась довольная Лилькина физиономия, на секунду исчезла из кадра, вернулась с чашкой. С моего экрана на меня смотрела рыжая коротко стриженная стерва, которая старалась не порвать тонкой шпилькой покрывало. Девушки, которые хоть раз в жизни пробовали, знают, какое это отдельное удовольствие ползать по кровати в туфлях на каблуках. Просто прорва изящества. Экран Дарк в данный момент показывал аппетитную попку, затянутую в синие джинсы: она искала за спинкой дивана свою матроску.

— Тетки, давайте там… без фанатизма…

— Все-все… Дарк, выныривай давай, ждут тебя все…

— Щаз… — румяное лицо на некоторое время заменило джинсовую задницу на экране, потом снова исчезло, тут же вернулось с закрытыми глазами и напряженными губами.

— На… — я сделала похожее дыхательное упражнение. Потом с экрана исчезла Лилька и вернулась через пару секунд с крепко выпяченной грудью, вдавленным в шею подбородком и вытаращенными глазами. Выдохнули. Попили чаю.

— Предлагаю сервировать наш литературный вечер коньяком.

— Не, снимет, не надо… — Лилька передала мне папиросу. Я на секунду ушла из кадра.

— Слушай, а почему в камеру нельзя? Хуй докажут, с чем цыгарка…

— Да кто тебе доказывать будет? Закроют и все… мембер у тебя, если интересно.

Я глянула в монитор.

— Ну здоров, дрочила, — напечатала я почти тоже самое: «Hi =)».

Почти тут же пришли в приват к Дарк.

— У меня нет на роже ничего? — насупилась Лилька.

— Не, ну ты полюбуйся, а? Ну хоть бы раз здоровый мужик попался? Предлагает выпороть его…

— Действительно странно, — Лилит медленно и выразительно посмотрела на мои черные рваные чулки, фальшивые черные ногти и папин ремень с грозной пряжкой. — Пусть заходит — отпиздим, высосем и выплюнем.

— Сейчас организуем ему садизм… Занавесочку дерни, плиз…

— Одну меня оставляете? Дарк, у тебя чего?

— Развлекаю ветерана беседой. Хочет кам-ту-кам.

— О!!! Давай-давай!!! Посмотрим тоже на этого хмыря…

— А не страшно? Вдруг совсем урод?…

— Я приват ни разу на заблеванном диване не работала…

— Та не ссы… Девки, хватит ржать, — я хмурила брови и делала томное лицо. — Я ему говорю: «Наклонись, говнюк, снимай штаны, буду шлепать», а он говорит, что так и сделал. По-моему мы друг друга наебали.

Послышалось жизнерадостное «Yahoo!!!»: Лилькин комп возвестил о том, что и на ее улице перевернулся грузовик с баблом. Грузовик был 22-х летним ирландцем. Тоже хотел на кам-ту-кам. Да, некоторые хотят не только людей посмотреть, но и себя показать. Когда, после разнообразных матюгов, посвященных Ирландии, камерам, Биллу Гейтсу, Интернету в целом, мы увидели ирландца, нам стало плохо. Вместо «рыжего прыщавого обсоса» мы увидели симпатичного мальчонку в кепочке и с пирсингом в соске.

— Лиля, тварюга, почему одним и тем же, а?

— Спроси его, чего он по чатам шарится, раз он такой осетр в шоколаде…

— А где он в Ирландии?

— Сунь микрофон себе между сисек… так волнительнее.

— Штору, бляди, вниз опустили, да? — Лилька решила замуж, видать, пойти. Дарк с тоской посмотрела на 50-ти летнего пряника у себя в мониторе и без энтузиазма спустила бретельку с плеча.

Я возрадовалась, что не вижу своего мазохиста: вряд ли это будет изящная голубоглазая блондинка, которой некуда девать деньги, и она вот так вот элегантно извращается. Но ведь это возможно?.. Я написала ему, чтобы он сел на свою выпоротую задницу. Он ответил, что сел. Дарк намазала слюной пупок и десять минут демонстрировала эту высокохудожественную порнографию прянику под разными углами и с разным зумом. Пряник мычал и страдал. Хельмут Ньютон переворачивался в гробу с боку на бок. Я велела мазохисту дрочить. Он сказал, что уже. Хорошо сидим, девочки. Литературный вечер.

— Кхе-кхе.

— НЕ ХОДИ СЮДА!

— Че, приватите? — Валюша осторожно заглянул за занавесочку.

— Ага.

— Че, все что ли?

— Да.

— Мгм.

— Валя, тебя видно. Ирландия на связи.

— Валюта, блин. Хватит курить на рабочих местах.

— Съебись, Валя, попорчу. Маникюр.

— Свой.

— Об тебя.

Валюша вздохнул, для порядка обложил нас, Ирландию, Интернет и камеры со связью, и медленно пошел раскладывать трусы на батарее. Батарея была электрическая, и холодная, потому что всем некогда было втыкать в розетку штекер. А Валюше было когда. Поэтому Валюша штекер в розетку сунул. А «какой-то белый шнур» вынул. Мигом погасли компы и лампы через одну. Я закрыла глаза. Потом открыла глаза. Я временно оглохла, потому что Лилька объясняла «ебучему пидорскому упырю» назначение белого шнура, пилота, еще одного пилота, «вот этого вот, блядь, чайника, который, блядь, на хуй не нужен никому, дергай — не хочу» и открыла Валюше секрет, как натягивать «свои навазелиненные шаровары себе на свои уши». Дарк, у которой на данный момент настрой не был рабочим, впряглась за Валюшу. Но иметь дело ей пришлось с Лилькой.

Торнадо на дом?

Я поняла, что это все были детские разборки за резиновую белочку. Я поняла это, когда из темноты медленно выступила Бурая. Африканские косички и сердито торчащие соски делали ее похожей на амазонку. Я почему-то вспомнила, что амазонки отрезали себе одну грудь, чтобы лучше прицеливаться из лука.

— Кто-то хочет умереть?

Валя знал, что почти любая негативная мысль Бурой обычно очень быстро материализуется в тяжелый предмет. В прошлый раз это был кусок дверного косяка.

— Кхе-кхе…

Бурая тоже выступила с речью по данной теме. Речь раскрывала различные способы выяснения какой шнур «к какой хуйне ведет». Самыми актуальными способами были избраны: «гравицапой своей пусть кто-то пошевеливает иногда» и «спрашивай, хакер зассатый, если сам не соображаешь». Я, поскольку, своим мазохистом, как и Дарк своим пряником, не сильно дорожила, подорвала еще одну папиросу.

— Дарк.

— А?

— Долго ждать буду?

— Иду.

— На.

— Ноги сунь в одеялко.

— Поднимись.

— Аха.

Мы сидели в теплом одеяле, за тонкими шторами бушевала стихия.

— Кто Бурая по гороскопу?

Я вспомнила жесткую попойку с восьмого по двенадцатое декабря.

— Стрелец.

— А Лилька?

Тут я даже не смогла ничего вспомнить: двадцать третьего марта в четыре часа утра связь с миром оборвалась по второе апреля. Так может праздновать только она.

— Овен, конечно. Посмотри на нее. Это ж танк.

Мы прислушались. Нас могло накрыть взрывной волной. Ну, это когда ты не при делах, а…

— Пиздюлей, похоже, получить придется.

— Шнур-то воткнут, интересно?..

— На хуя им шнур. Шнур им теперь не нужен.

— А Валюша кто?

— Овен.

— Мдя… может, погуляем сходим?

— Просыплешь сейчас, осторожно… Давай мне…

— Мгм.

Я прижалась к ней как только могла. Я потерлась носом у нее за ухом, нежно обнюхала шею, сильно вдохнула.

— Моя. Моя женщина.

Я легонько куснула ее в плечо. Мне вдруг жутко захотелось завернуться в нее как в халат, обвешаться ею, вылизывать ей подмышки, чувствовать ее вкус, запах, держать ее за волосы, отключить голову…

— Ты когда мне сок приносила, помнишь, я с похмелья валялась?

— Мычала во сне, помню…

— Вот… я замкнулась тогда на твоей коже, ты что-то рассказывала, а я просто лежала рядом и чувствовала, какая ты горячая, как ты пахнешь…

— Я тебя соблазняла, дура… это я намазалась молочком для тела…

— Да причем тут молочко, идиотка, это кожа твоя пахла, понимаешь?

— Да это элементарное ванильное молочко…

— Какая же ты все-таки глупая.

— Просто я не такое животное, как ты. Я так четко не различаю…

— Как можно не различить свою женщину?…

— Ты самка. Это было молочко.

— Дарк, да я этот запах под дихлофосом и турецкими духами узнаю!! Какое в жопу молочко!

— Молочко ванильное. Не кричи, самка. Самочка. Самая сладкая самочка на свете…

— Молочко, блин, — я решила подуться. — Я без этого молочка как наркоман. Теперь тебе придется всегда им мазаться.

— А ну как с производства снимут?

— Что ты делаешь?

— Снимаю с тебя лифчик.

— Это не лифчик. Это бюстье.

— Я снимаю с тебя эту черную хуйню на завязках. Повернись, — скомандовала она. Мне стало тяжело дышать. Легкие, сердце и мозг оказались где-то внизу живота.

— Ремень сними с меня.

Она взяла меня зубами за шею сзади, клацнула застежкой и молча велела облизать ее пальцы.

* * *

— Что с ним?

— Не знаю. Сидит там уже часа два с половиной.

— Чего, опять что ли?

— Похоже на то.

— Дай послушаю.

— Чего?

— Тихо.

— Ал!!! Открой сейчас же!!

— Ал, давай ты пойдешь в кровать ляжешь?

— Ал, мне ванная нужна!

— Ну, будь человеком-то!

— Хватит там ныть! Выходи!

— Ал, у нас водка есть!

Дверь распахнулась, на пороге стояло тело Аланика. Из губы сочилась кровь, в уголках рта собралась белая слизь, левый глаз был воспален и слезился. Текки взяла у Аланика из рук фото, распечатанное на черно-белом принтере.

— Обсос водяной…

— Кто?

— Эгоист…

— Ты че, дурак совсем?

— Нюхал?

— Нет, блядь, на хлеб мазал!.. Нет, ты посмотри на него…

— Руку давай сюда… вот так, хорошо…

— Где ж ты такой дряни-то нарыл — ни уму, ни телу прям…

— Дарк, че это за говно?… Мне плохо… — пытался бузить Аланик.

— Так… не заваливаемся, осторожненько. Походим сейчас немножко, водочки попьем, снимем тебя сейчас…

Аланик сидел на кухне и пил водку. Лиля курила гадкие ароматизированные сигареты. Текки тянула ледяное клубничное молоко через соломинку. Я звонила Бурой.

— … да нормально все. Тут Ал повредился только маленько. Водкой отпаиваем, ничего вроде. А ты где? Приходи, давай, а то совсем как-то…

Они пришли вместе с Дарк через полчаса. Бурая жила в пятнадцати минутах пешком от студии. Я не сразу узнала нашего админа: Бурая была лысая, как колено и накрашена чуть ярче обычного. Одежда — изящная кожаная курточка, темно-зеленый свитер грубой вязки под горло, штаны с огромным количеством маленьких ремешков, алая сумка, которая была единственным ярким пятном, не подходящим ни к чему. Хулиганский Нью-Йорк, Бурая была действительно бесподобна.

— Дарк, у тебя деньги есть?

— Рублей десять.

— Бурая? У нас ни кофе, ни еды… Только водка.

Я внезапно осознала, насколько мы все неблагополучны, насколько мы предоставлены сами себе. Сборище голодных, обдолбанных и одиноких существ. Мы настолько изуродовали себе жизнь, что не в состоянии протягивать руку помощи даже самим себе.

Я взглянула на Аланика: он пытался отлепиться от стенки, никто ему не мешал в этом нелепом и бессмысленном мероприятии. Общежитие. Кухня лепрозория, в которой больные хронической нежизнеспособностью, изолируются от социума для того, чтобы впредь заражать своими язвами только друг друга. Петербургская прописка была только у меня и Лилит. Было здорово, если кто-то где-то угощал нас ужином. Я уже не стеснялась дома у мужчины попросить положить свои вещи в его стиральную машину. Лилит всегда составляла список подарков на праздники. Подарков, которые она хочет. Аланик не медлил с сексом, если молодой человек, которого он едва знает, покупал ему зимнюю куртку. Или пиццу.

Наши диалоговые окна с миром всегда заключались только в бумажках с водяными знаками, в смс. В мужчинах и женщинах, которые оставляли свой эпидермис под нашими ногтями.

Я думала, что ведь никто никогда меня ни от чего не защищал. Хотелось верить, что это просто потому, что меня никто никогда не обижал по-настоящему. Что было просто не от чего защищать. Я осмотрелась: Аланик лежал на полу, свернувшись калачиком, Лилит и Бурая укрывали его одеялом и пытались всунуть под голову подушку. Текки сидела, прислонившись головой к стенке, и жевала пластиковую соломинку, глаза у нее были на мокром месте. Дарк наливала водки. Себе и мне. Я пошла в ванную и уперлась лбом в жирное зеркало, прямо в надпись. Глупый, нефункциональный и театральный жест. Меня есть от чего защищать, зло подумала я. Я посмотрела на себя: зеленоватое лицо, чересчур ярко накрашенный рот, в разводах помады лоб. Меня есть от чего защищать. От всего этого.

Я зажмурилась. Я попыталась плакать, но у меня не получилось. По привычке, я не подпускала боль слишком близко. Это похоже на рвотный позыв при пустом желудке. Меня начало трясти — такое иногда случалось, если я долго не ела и принимала алкоголь. Дрожь становилась все более крупной и плавной — я потихоньку успокаивалась.

Она подошла сзади и начала ладонью вытирать мне лоб. Заурчал от горячей воды кран. Она намыливала руку и спускала розовую пену. Снова намыливала. Снова спускала.

— Я заберу тебя отсюда, — глухо сказала она мне в затылок.

— Куда?

— К себе. Лилька сильная, а ты — слабачка.

Я повернулась к ней, ноги еще плохо слушались меня, она поддержала меня за пояс мыльной рукой. Дрожь возвращалась, но не от голода. Я попыталась пожать плечами.

— Я ничего не умею. Кроме этого.

— Мы научимся. Мы обязательно научимся.

Я поняла, что с этого момента до меня есть дело. У меня есть это «мы». Она сказала «мы обязательно». В притоне разврата это звучит как клятва.

Кто-то меня заберет. Меня заберут отсюда. Меня заберут. Возьмут и заберут. Мне хотелось повторять это и повторять.

* * *

Мы с Дарк уже второй месяц упражнялись в простом гомосексуальном семейном счастье.

— Да еду я, блядь, еду!!!!! Через сколько?! Минут через двадцать пять!!! В пробке я стою!!!!

— Одевай перчатки, холодно.

— Надевай перчатки. НА себя вещи НАдевают. Одеваешь ты… ну, меня вот сейчас ты одеваешь…

— Значит, тебя я Одеваю, а перчатки ты НАдеваешь?

— Ага.

— Нет, я бы все-таки поспорила… иногда я тебя НАдеваю.

— Дура ты безграмотная. Иди вон куртку НАДЕНЬ.

— Ассс!!!! Горячо же!!! Ты сдурела таким кипятком поливаться?! Я попозже зайду. Космическая баба.

— Сколько?! За эти десять сантиметров ткани?! Маруся, ты как вообще себя чувствуешь?!! Девушка, спасибо, не надо!! Не надо нам помочь!!

— Дарк, хочешь, позавтракаем где-нибудь? Дааарк?.. Пойдем сейчас в «Кофемолку», тут дорогу перейти? Ну? Там кашу, знаешь, какую варят? Ну давай, потихонечку встаеоом… В ванной гель для душа новый, вкусный. Даааарк?.. Ну надо, надо. Только сегодня и больше никогда тебе не надо будет рано вставать. Никогда, я обещаю. Только сегодня. Пожалуйста.

— Ну и кто этот ободранный фото-гуру?! Джаст а френд оф майн? А ты всех френдов с рук лимончиком кормишь?!

— Сделай мне приват!

— Больше тебе ничего не сделать?

— Ну пожалуйста, понарошку! Я в другой комнате сяду, а кам протянем сюда, а? Ты будешь мне по аське писать секс…

— Пойдем, поедим, а то у тебя профессиональная деформация психики развивается…

— Тебе партзадание было дадено: купить свежей рыбы и пакетиков для льда! Ты умеешь готовить мороженые почки?! Я не умею! Ты, Бурая, умеешь?! Видишь, и Бурая не умеет! И Лилька не умеет! А деньги последние были! На хуя нам с тобой мороженые почки?!

— Так как вы говорите, мэм?.. НАдевать? А как, простите, это называется? М? Я не слышу вас, мэм… По-моему, вы не совсем правы относительно использования глагола «НАдеть». Сейчас, мне кажется, я вас именно НАдеваю. Нет? Вижу, вы согласны…

Это, безусловно, зависимость. Легкая, взаимная и очень приятная зависимость. Зависимость взрослая, обдуманная, без ведомых и ведущих. Я немного побаивалась, что разучусь легко уходить, я с тоской прислушивалась к неприятным движениям внутри, если она говорила, что сегодня она не сможет приехать. Ночью я садилась рядом и смотрела на спящее родное лицо. Плотно закрытые глаза, забавно сложенные губы, нахмуренные брови, шарики пирсинга. Я могу бросить это все в любой момент. В любую секунду могу от этого отказаться, внушала я себе. Нет пока в моей жизни ничего по-настоящему дорогого. Я могу встать и уйти. Сейчас. В мороз. На студию.

На студию мы теперь ходили два раза в неделю. Мы.

-

Я считаю смс-общение инфантильным, я из тех бездушных, которые перезванивают в ответ на нежную смс-ку и уж, тем более, я никогда не храню их в телефоне, если только сообщения не содержат полезную информацию. Вообще, мне всегда проще потом сказать, что не дошла, чем отвечать. Даже чем читать. Но эту, от Дарк, я храню до сих пор. Как напоминание о Необходимости.

«Давай во вторник? Надо, чтоб ее не было в студии, когда придут. Я открою. Засунут ему новую чашку сердечком)».

Потом было много чего.

Звонок через секунду и мое сухое горло в ответ.

— Сообщение? Сегодня? Какое сообщение? Я ничего не получала. Смеешься, я ящик не чищу годами. Голос как голос. Да сплю я.

Да нет, не мой голос, на самом деле — это кто-то моим ртом сказал, я бы сама не догадалась.

В глазах появились зеленые червяки и желание выключить этот дешевый боевик. Мне срочно захотелось немного поспать, полежать в одеяле. Завернуться в плед и поспать. В синюю полоску плед.

— Бурая, ты там? Надо поговорить. Я приеду сейчас, ладно? ДА НА ХУЮ Я ТВОЕГО МЕМБЕРА ВЕРТЕЛА!

* * *

Я тупо смотрела на бахрому желтых стикеров на мониторе, Бурая ломала вторую спичку, пытаясь прикурить. Мы сидели молча уже минут двадцать, телефон лежал возле компьютера. Многоканальная разведка Бурой донесла, что они все-таки знакомы и ничто не забыто. Где была раньше эта разведка.

— Мы же не можем так, по-тупому, из-за смс-ки…

— Не можем.

— Но чашку эту, сука, я помню.

— Тогда Дарк в проекте не было.

— Значит, Настя… дела…

— Где ты ее взяла?

— Кого?

— Дарк. — Да что с лицом-то, боже мой, почему так сложно им шевелить.

— Дарк. Сама пришла. Слышала от знакомых, ты чего, не знаешь, как мы тут все?

— И ты не…

— Что я, блядь, «не»?! Что? Что я должна была?! Через Интерпол ее пробивать?! Как все, ты понимаешь?

— Ну, да. Да. Ты права. Что будем делать? Вторник — через два дня. Мы же не можем просто собрать шмотки, есть еще Тимур. Звонила Вале?

— Заблокирован временно… Тимур если узнает, что мы тут сами не смогли разобраться, что мы из-за бабских разборок подвергаем студию приезду кого бы то ни было… Нам будет очень плохо.

— Дверь она откроет… По вторникам у меня выходной. Не только по вторникам, но по вторникам — стабильно.

— А? — Бурая вдруг повернулась ко мне и очень внимательно посмотрела. — А. У тебя ж романтика еще в жопе играет… Точно. Я забыла. Бедная ты моя девочка.

Да, у меня играет романтика. Можно и так сказать. А можно еще сказать, что кроме нее у меня никого нет в этом большом и прекрасном, усыпанном лепестками роз, мире, и что до недавнего времени я не знала, что кто-то рядом может быть очень нужен.

* * *

— Не знаю, дамы, как вы, а я съебываю.

Валя нервно выдергивал из шкафа плечики с одеждой.

— И вам рекомендую делать то же самое. Студию на ключ, любовную записку на дверь, ключ в реку и в деревню к тетке.

— Они подождут, — мы стояли в дверном проеме дальней комнаты. Я, Лилит, Бурая. Стояли и смотрели, как мы теряем все. Оказывается, это не так уж и страшно, вполне спокойно можно смотреть, как все то, что ты начал привыкать называть «своим миром», терпит крушение и идет ко дну.

— Киса! — Валя резко остановился. — Кого они подождут? Рано или поздно сюда приедет Тимур. Когда ему надоест до тебя, Бурая, дозваниваться. И потом, вполне себе может быть, что это была легкая блажь обиженной девочки.

Бурая застонала, мы как-то не подумали, что еще придется скрываться от Тимура.

— Легкая блажь?! — заорала я. — Легкую блажь не выжидают по два месяца, ты понимаешь? Она там знает про тебя, про меня, про Аланика всю подноготную! Про Аланика… А ведь он сдал, да, в последнее время? — Я вплотную подошла к Валюше. — ОБНОН уже видит нашу дивную хатку бобра в нежных снах. А ведь раньше так не было, ты не заметил? Где, ты думаешь, он брал такое редкостное говно? В аптеке покупал? Может быть, это тоже наша подруга постаралась?

— Тише ты, блядь, не ори. — Лилит подошла и встала между нами.

— Он прав, Маруся, надо просто уехать отсюда. И предупредить, по возможности, всех.

— Или не предупреждать. А, вещи же тут… — мой взгляд упал на плюшевого кота Тани-Три-Икса.

Столько всего в первый раз происходит. Я стою и удивляюсь. Первый раз я стала нуждаться и создавать, первый раз я увидела своими глазами, что в местах, подобных нашему, бывают взрослые проблемы. Мы все понимали, что могут придти три прыщавых подростка и сказать нам «бу!», а мы посмеемся и разойдемся. Но может быть все совсем по-другому. Совсем. И проверять как-то, знаете, не хотелось: мы слышали много историй, когда, казалось бы — не поделили помадку. И, что самое неприятное, сейчас я даже приблизительно не представляю, как сделать все максимально правильно, честно, без пострадавших, никуда не сбегая, и чтобы сумма рук и ног по окончании истории оставалась хотя бы четной. Почему-то вспомнилась Таня-Три-Икса. Почему-то закололо в животе. А как же я?

— У меня есть кофе, — сказала Лилит.

Кухня была загажена чуть больше обычного: на полу стоял таз с замоченным бельем, банка-фонд была варварски разорена, стол залит чем-то липким, а воды в канистрах не было. Мы закурили. Зашумел чайник.

— Дарк была у тебя в гостях?

— Да, — сказала Бурая.

— Лиля, у тебя?

— Нет.

— Отлично, мы все поживем в твоей комнате в коммуналке…

— Ребята, однако, сегодня понедельник и уже 5-20 утра.

— Здравствуй-здравствуй новый день! — мрачно сказала Лилит. — Предлагаю жить в ночных клубах и отсыпаться в кинотеатрах, до лета. Умирать поедем на Ибицу.

— Это очень дорогое жилье, — улыбнулся Валюша.

— Маруся, а ты лично, что делать собираешься?

— Нет, спасибо, в моей жизни было достаточно интернатов. Что я собираюсь делать. Кофе попить. В гости сходить. Полежать-поспать.

* * *

Сейчас мне просто нужен секс. Хороший секс с ней. Нет, я убью эту суку.

Я открыла первую дверь — в квартиру. Мне нужно просто знать, что это Я заканчиваю. Я открыла дверь в ванную, мне показалось, я снесла ее с петель. Она наматывала на змеевик трусики, у нее были мокрые волосы и моя домашняя футболка. Сейчас она может сказать мне все, что угодно, но секс у меня будет.

А может собрать вещи и молча исчезнуть навсегда из моей жизни. Из нашей с ней жизни. Совсем. Мне стало жарко, я глотнула влажного воздуха.

— Привет.

— Привет. Ты чего ломишься в сапогах?

Слепая неконтролируемая ярость бросила мне кровь в щеки. У нее не может быть другой жизни, кроме нашей. Она тогда ведь так и сказала «мы».

Она сделала шаг назад. Потом еще один. Я тщательно закрыла дверь. Я подошла к ней так близко, чтобы она ощутила: я психопат. Сейчас не знаешь, чего ждать: я трахну тебя и убью. Убью и снова трахну. Молчишь? Страшно? Я положила свою ледяную ладонь на горячую щеку. Ощутила едва уловимое напряжение пальцами. Мокрые волосы. Я зажала себя в жуткий эмоциональный парадокс: я хочу, я ненавижу больше всего на свете. Я чувствовала ужас под своими пальцами, грань между жестокостью и похотью медленно тлела. Ревность? Нет, это для прыщавых соплежуев.

Ты еще не знаешь, что для меня в мире есть одна ценность — ты. И если тебе будет плохо, я буду умирать от боли. Но я хотела немного поковырять свои раны, поэтому я отвела свою руку от твоей щеки. И ударила наотмашь. Снова. И еще. Я дернула за волосы на себя, я выдохнула в шею. Игры кончились. Мы делаем еще шаг: я вперед, ты — назад. Я — аккуратный, ты — вопросительный. Ты очень осторожна. Тебя можно понять.

Долбаная всепонимающая сука.

Я взяла одной рукой ее за горло и с силой придавила к стене. Она слабо хрипнула. Я надавила еще. Чуть отпустила и ударила затылком об стену. Еще. Ты. Сказала. «МЫ». Ведь. Сказала? Смотри на меня. Так. И. Сказала. Мы. Она вцепилась мне в руку. Дурочка, неужели ты думаешь, что я способна на такое. Смешно. Я развернула ее лицом к стене и чуть надавила на шею, вниз, она осторожно подчинилась, теперь мы почти одного роста. Никому не нравится, когда по сухому, когда немытые руки и ногти в клею от фальшивого маникюра. Я вижу, как с каждым толчком она выдыхает на кафель. Наконец мне удалось почувствовать жалость — то ли к ней, то ли к себе. Тоскливая нежность затопила глотку. Нет, дорогая, я не слышу тебя. Меня ударили по ушам. С двух сторон. Ударили тем сообщением, отправленным по ошибке. Чугунным сообщением. Я глухая теперь. Я… я инвалид теперь. Я не могу теперь. Я вдохнула. Ваниль. Заломило виски, какой же тошнотный все-таки запах, от него блевать меня тянет. ЯСНО ТЕБЕ?

Я стянула с нее футболку, она повернулась ко мне лицом. Она плакала.

Ясно тебе? Вязкий, тягучий запах. Все запахи в мире ведут в эту блевотную ваниль. Я отпустила ее. Мне захотелось лечь.

— Сама уйди.

Ярость пыхнула и кончилась. Как ломит виски. Как я устала. Наконец-то кровь отлила обратно от головы. Изображение стало зернистым и белесым. Черт, нельзя же так подставлять свою жопу, ради секса и обиды. Я точно рассчитываю, что продержусь еще несколько минут.

— Эй!

Мир погас. Когда ты не можешь дышать, ты не можешь плакать. Когда я встану, чтобы духу твоего здесь не было. Не было. Никогда. Я хочу, чтобы тебя не было. Никогда не было.

* * *

Лилит пафосно держит картонную коробку на вытянутых руках. На ней сногсшибательная куртка-аляска алого цвета и черный комбинезон. Здесь, за городом было еще очень много снега. Мы не умеем разводить костер, поэтому взяли с собой четыре зажигалки и пять номеров журнала «Панорама ТВ». Содержимое коробки было слегка спрыснуто спиртом с колой — больше у нас ничего не было.

В коробке были аккуратно сложены: длинное черное платье, драные чулки, фальшивые ногти, гольфы с помпонами, туфли на шпильке, мундштук, банка с намоченной бумажкой «Благотворительный фонд. Копейки не кидать», два фаллоимитатора, забытый Валюшин парик, матроска и подставка под зубные щетки. Поросячьего цвета с разводами мыла и зубной пасты.