0x08 graphic

Геморрой – это плохо. Человек с геморроем похож на гибрид эксбициониста с обезьяной. Он постоянно испытывает зуд в некоем интимном месте, ужасно боится запоров и с повышенной щепетильностью воспринимает отхожие места. Геморроеноситель может считаться одновременно и несчастным, и счастливым человеком. Счастье его в период затухания геморроидальных симптомов не поддается описанию.

Человек, облеченный геморроем, просыпается осторожно. Он прислушивается к поведению прямой кишки, ибо от этого зависит его наступающий день. Он осторожно встает с кровати, осторожно ходит, ожидая пробуждения желудка, осторожно думает, стараясь не думать о главном, осторожно ждет.

И вот наступает момент истины, кульминация его утреннего дебюта, его лебединая песня – он идет в туалет.

Замрите невежды, замрите людишки со стальными желудками и великолепным анусом, замрите все. Затаите дыханье. Вы видите счастливый выход. Под фанфары сливного бачка, гордый и независимый, с просветленным челом идет самый счастливый житель нашей скромной планеты – человек с не обострившимся геморроем. У него был нормальный стул, его прямая кишка не взвыла от гнойных трещин, желудок опорожнился без проблем, его ждет целый день лазурного счастья.

Профессор Дормидон Исаакович Брикман проснулся от зуда в левой руке. Он почесал кисть и напряженно вслушался в настроение прямой кишки. Он знал, что даже легкий зуд в этом неэстетичном месте может пролонгироваться болями, спазмами, повышением температуры и полностью сломать рабочий день. А у Дормидона Исааковича на сегодня были запланированы многие важные мероприятия, среди которых получение зарплаты и встреча с польскими коллегами были не самыми важными. Хотя, что может быть важней зарплаты или встречи с иностранцами? Откроем секрет. В этот день профессор должен был встретиться с очаровательной Гульчара Тагировной, тридцатилетней дамой, обещавшей дать, наконец, ответ на давнее предложение

Дормидона о совместном шествии по каменистым тропам науки к ее сияющим вершинам.

(Да простит читатель назойливого автора за столь длинный и неуклюжий абзац в самом начале нашего сказания. Я никак не могу решиться вступить в сумрачное болото реальности. Бедного профессора буквально через пять минут ждут такие потрясения, такие испытания, что у меня рука не поднимается подтолкнуть стрелку часов.)

Короче, профессор проснулся, почесался, прислушался… И кишка на его прослушивание никак не отреагировала. Ну, совсем никак. Как будто ее и вовсе не было. А тут еще кисть, которой он чесался, странно себя повела. Она, кисть, совершенно не согласуя свои действия с утонченным мозгом доктора наук, залезла в пах и шумно там начала скрестись. А прямая кишка, которая так и не давала никаких болевых сигналов, напомнила о своем существовании самым непривычным образом: она издала громкий, нескромный звук. Вот такой: тр-р-р-р, пр-р-ру-р!

Профессор буквально взвился, нащупывая шлепанцы. Но никаких шлепанцев он не обнаружил. Более того, он не обнаружил вообще ничего: ни своей уютной спальни, ни кровати, ни прикроватного торшера. То, что обнаружили выпученные глаза профессора трудно было описать известными ему словами.

Дормидон Исаакович Брикман лежал на голых досках, застилающих третью часть маленькой мрачной комнаты. Комната эта отнюдь не была оклеена привычными обоями с фиалками. Напротив, стены комнаты были покрыты серыми нашлепками цемента и только потолок был нормально ровным. Прямо напротив профессора виднелась странная дверь с множеством заклепок, как на люке космического корабля. В верхней части двери виднелось маленькое круглое отверстие, на манер дверного глазка, а чуть ниже рамки какого-то квадратного люка, в данный момент закрытого.

Дормидон Исаакович посмотрел налево. Слева от него наличествовал спящий человек весьма непристойного вида. Лицо человека носило следы разнообразных увечий, из которых многие были совсем свежими.

Седоватая щетина добавляла отрицательных штрихов в общий портрет.

Взгляд вправо не принес облегчения. Справа находилась та же серая стена, грубо замазанная не разглаженным цементом. На небольшом участке ровной поверхности, сохранившейся там совершенно случайно, был нарисован человеческий член с ковбойской шляпой. Под нехитрым рисунком красовалась надпись: "Воткни себе в жопу."

Но настоящие потрясения были еще впереди. Шкодливая и независимая правая рука опять преподнесла профессорскому сознанию сюрприз. Она извлекла откуда-то огрызок сигареты, сунула его в рот и прикурила от спички.

Некурящий профессор приготовился закашляться. Он даже сморщился от отвращения. Но, к его несказанному изумлению, легкие сделали глубокий вдох, губы сложились в трубочку и выпустили дым. А противная прямая кишка, будто салютуя этим неправедным действиям руки, с которой она явно была в заговоре, вновь издала непривычный звук.

– Эй, не рви, дай примерить, – произнес дребезжащий голос. Этот голос, скорей всего, принадлежал неприятной личности слева.

– Закурить дай, что ли? – добавил голос.

Профессор, чисто механически, ответил:

– Простите, не курю.

И поразился звучанию своего голоса. Вместо приятного, хорошо поставленного, бархатного баритона профессорская гортань произнесла эту фразу хриплым басом.

– Ты чо, падла, чернуху гонишь! – отреагировал сосед.

И больно ткнул профессора в бок.

Профессор хотел возмутиться, позвать, в конце концов, кого-нибудь, позвонить представителям власти, наконец. Но непослушная рука заразила своей независимостью все тело. Она приподняла это тело, сгребла соседа за куртку и рубашку и сказала незнакомым голосом:

– Простите, коллега, но я же сказал вам, что не имею чести курить.

Сосед явно растерялся. Он, как кролик на удава, смотрел на профессора, на профессорский рот с дымящейся сигаретой и порывался что-то сказать, но не мог из-за зверского поведения руки, сдавившей ему горло.

Профессор напряг мозг и приказал руке прекратить насилие над личностью. Рука помедлила, но послушалась. Огромные пальцы, фиолетовые от каких-то рисунков и надписей, разжались, рука вернулась в облюбованное укрытие в паху и начала там скрестись.

И, пока профессор пытался осознать, куда делась его собственная – ухоженная, с длинными пальцами и легким нефритовым перстнем на мизинце, сосед громко кричал и ломился в дверь-люк.

Раздалось кляцканье. Дверь отворилась. Вбежавшие в комнату люди в форме и со странными резиновыми палками в руках отвлекли внимание профессора от своих конечностей. Он собрался было обратиться к этим военным товарищам с вопросом, но получил дубинкой по голове и потерял сознание.

Дормидон Исаакович проснулся, но не спешил открывать глаза. Он боялся вернуться в пучины недавнего сна, происходящего в неопрятной серой комнате с дверью-люком. Профессор пошарил рукой у изголовья, чтоб дернуть шнур торшера, но его усилия не привели к желаемому результату. Шнура не было, как не было и самой прохладной ножки светильника.

Пришлось глаза открыть. На сей раз удивленным профессорским очам явилось нечто и вовсе несообразное. Он лежал на мягком полу, напоминавшем огромный стеганый диван. Стены тоже были мягкими. В воспаленном мозгу профессора возникли смутные воспоминания о каком-то дурацком видеофильме, где герой попадает в смирительную комнату психиатрической больницы. Та комната была вся обложена подобными мягкими подушками.

В прошлом сне Дормидон Исаакович запомнил еще один кошмар, связанный с чужой и наглой рукой. Сейчас он вознамерился взглянуть на свою руку, но попытка его не увенчалась успехом. Обе руки несчастного профессора были скованы цепью наручников за спиной. Все, что мог увидеть профессор, это собственное туловище, начиная от пояса и ниже. И это видение вызвало судорожный и хриплый крик ужаса.

Вместо интеллигентного брюшка в золотистом пушке волосиков, вместо анемичных, чуть кривоватых, но беленьких и чистеньких ног профессор увидел огромное брюхо, заросшее черным и жестким, как проволока, волосом. Вся кожа под этой шерстью была разрисована синими похабными рисунками. Из этого чрева торчали узловатые, мощные ноги с прожилками вен и огромными коленными чашечками. Проволочные волосы и синие рисунки наличествовали на этих уродливых ногах в огромном количестве.

Продолжая кричать и невольно отмечая, что голос все тот же – хриплый и басовитый, – профессор выделил несколько рисунков, заинтриговавших его абсолютной вульгарностью и необычностью сюжета.

Это были: копия известных "Трех богатырей", но Алеша Попович почему-то отсутствовал. От сиротливо стоящей лошади тянулись следы, профессор проводил их глазами и обнаружил витязя за камнем на корточках и со снятыми штанами. Картина занимала почти весь живот. на правой ляжке ужасная змея обвивала не менее ужасный кинжал.

Рядом, вполне симметрично, располагались игральные карты, шприц с иглой и презерватив. Надпись, исполненная жирными буквами, гласила:

"Что нас губит…" чуть ниже, на голени, разместилась соблазнительная русалка. Хвост ее игриво загибался, губы были пухлые, груди вызывающе большими.

Естественно, русалка была без одежды. на левой ноге один рисунок был заштрихован, что делало ногу почти совершенно синей. Ниже были какие-то мелкие рисунки и надписи, которые профессор не смог сразу разглядеть.

Он чувствовал, что подробное изучение всех рисунков и надписей займет не мало времени. И ему в данный момент было не до этого. Он кричал, вертелся, тыкался в мягкие стены и, наконец, затих, закрыл глаза и попытался думать.

Для начала строгий к фактам разум ученого отбросил робкие мысли о том, что все это ему, якобы, снится. Сон не мог обладать такой реальностью. Вариант с психиатрической больницей тоже не выдерживал критики. Замутненное болезнью сознание не могло бы столь логично реагировать. Впрочем, в шизофренических и иных синдромах профессор не разбирался, дилетанствовать он не любил и поэтому просто решил отбросить гипотезу о сумасшествии, как неадекватную.

Профессор постарался выстроить все сегодняшние несообразности в единый ряд. Получалось:

1) Он переместился в пространстве, притом дважды.

2) Он находится в чужом теле, притом несимпатичном.

3) Это тело обладает определенной самостоятельностью, но при строгом мысленном контроле выполняет приказания профессора.

Ряд был стройный. Вывод отсюда никакой не следовал. Профессор решил вернуться в прошлое и попытаться экстраполировать ситуацию.

"Так, вчера с утра у меня была консультация в университете, потом

– кафедра усовершенствования, потом – зубной, потом… Что же было потом? Он никогда не запоминал мелкие бытовые штрихи, но сейчас под действием повышенного содержания в крови адреналина мозг его работал с повышенной активностью. Так, потом он ехал не торопясь в сторону горкома, у него должна была состояться встреча со вторым секретарем, и тут что-то произошло. Но что? Нечто такое, что совершенно выбило его из колеи, из-за чего он совершенно не помнил эту встречу в горкоме, не помнил, как провел вечер. Что же?!"

Пока профессор вспоминает, я улучу минуту и втиснусь в повествование. Знаю, как раздражает читателя это авторское нахальство, это неожиданное появление в занимательном тексте унылой писательской фигуры. Да и ничего умного от этих авторских отступлений ждать обычно не приходится. Чаще всего авторы в закамуфлированной форме жалуются на жизнь, нищенские гонорары, сварливую жену, гастрит, зубную боль или геморрой.

(Кстати, о геморрое. Читатель, наверное, до сих пор пытается понять, почему больной геморроем похож на помесь эксгибициониста и обезьяны. Честно говоря, я сперва хотел написать "экзиционалиста и обезьяны", но никак не мог вспомнить, как правильно пишется термин

"экзистенциализм". А словаря под рукой не было. Поэтому я и выдумал сей чудовищный гибрид. Вообще-то я и о эксгибиционизме и о экзистенциализме имею весьма смутное представление. Зато слова красивые, ученые. А пишу я, все же, о профессоре.)

Но вернемся к авторским отступлениям. Действие повести, как вы поймете, читая ее дальше, если, конечно, у вас после всех этих отступлений хватит терпения ее читать, так вот – действие повести происходит во времена доперестроечные, застойные. В те времена никто не мог вставить рекламу в кинофильм или в книгу. Даже ЦК КПСС. А уж писатель – тем более. Отсюда и возникли авторские отступления – предтеча "Snikersov" end "Marsov". Единственный способ для автора поплакаться в жилетку читательской аудитории. Так что не взыщите, воспринимайте мое словоблудство, как телевизионные вопли "Русского дома Селенга". Но ваучеры, это я вам говорю авторитетно, вкладывайте только у хорошего проктолога. Иначе может быть раздражение или занос инфекции.

И вот тут-то, после небольшого, но напряженного раздумья, профессор вспомнил. И весь покрылся холодным потом от этого воспоминания.

Он вспомнил, как на его скромную "трешку" надвигается уродливая морда самосвала. Потом был треск, страшная боль во всем теле и чернота беспамятства.

"Следовательно, – логично подумал профессор, – я попал в аварию.

И, видимо, сильно пострадал. Но, неужели наша славная медицина уже научилась протезировать не только отдельные органы, но и целые тела.

Это ведь явно не мое тело. Отсутствие геморроя подтверждает эту гипотезу со всей полнотой. Значит, я оказался достоин. Впрочем, я близко знаком со вторым секретарем горкома, имею контакты со многими работниками партийного аппарата. Выбор моего мозга вполне оправдан, кому же, как не молодым ученым моего уровня, спасать жизнь за счет чужих, безнравственных тел."

Профессор был близок к догадке. Но он еще не обрел славный момент истины. И дай ему Бог не сойти с ума когда эта истина откроется перед ним во всей своей неприглядной наготе.

Раздумья профессора прервало появление двух человек в форме. Он не дошел еще в своих рассуждениях до анализа места, в которое занес его Рок. Сейчас было самое время обзавестись новыми фактами для анализа.

Вошедшие грубо поставили профессора на ноги и повели. Они вывели его из смирительной комнаты и повели по длинному коридору, с одной стороны которого было множество металлических дверей с закрытыми окошками и глазками, а с другой – перила, ограждавшие глубокий провал – этажей в пять. На уровне каждого этажа во весь объем провала была растянута стальная сеть.

В голове профессора опять начали всплывать смутные воспоминания о каком-то иностранном фильме, где действие начиналось в тюрьме. И это страшное слово "тюрьма" на миг парализовало аналитическую деятельность его мозга. А сопровождающие тем временем ввели профессора в небольшой кабинет и усадили на металлическую табуретку, привинченную к полу.

За простым канцелярским столом сидел простой советский человек в сереньком пиджачке, темном галстуке, с аккуратной прической

"канадка" и с обычной перьевой авторучкой в руке. Этот человек не счел нужным представиться Дормидону Исааковичу, а велел его сопровождающим удалиться и обратился к профессору странно.

– Что, Гоша, опять буянишь? – сказал он, постукивая обратной стороной ручки по столу.

– Простите, – привстал профессор, – с кем имею честь?

– Сидеть! – неожиданно рявкнул человек из-за стола, сунул руку в какой-то ящик и извлек огромный черный пистолет, который положил под правую руку на бумаги.

Профессор обомлел.

– Давай кончать это дело по-быстрому, – неожиданно ласково сказал человек. – Дело простое, что нам с тобой его мусолить. Раньше кончим, суд на доследование не вернет, быстрей на зоне отдыхать будешь. А то тут, на киче, какая тебе радость? Ни шамовки толковой, ни солнышка, ни кайфа. Я вот тебе плиту сушняка принес, курево обеспечим без проблем, а?..

– Простите, я вас не вполне понимаю, – на сей раз профессор поостерегся вставать. – Что вы имеете в виду? И почему вы используете такую странную терминологию?

– Ты что, падла, – сурово наклонился к нему человек, – косить вздумал?! Со мной такие номера не проходят. По кандею соскучился?

Сейчас оформим на полную катушку. И основание есть, в камере-то бузил. Колись сука, не тяни вола. Мне всего-то знать надо, когда угнал машину и что еще натворил. Дело твое и без сознанки мертвяк, клиент-то коньки сегодня утром отбросил. Так что по полной раскрутке пойдешь, так или иначе. Но, сам понимаешь, – голос его опять стал доверительно-ласковым, – все надо оформить протоколами, культурно.

Заодно есть еще дельце малое, на полсрока твоего тянет, все равно по поглощению большим меньшего пойдешь. А за дело кайф будет. Ты сейчас как, на игле? Или уже спрыгнул?

– Коллега, – попытался прижать руки к груди профессор,- я искренне рад бы вам помочь, но я совершенно…- Прижать руки к груди не удалось, так как они были за спиной в жестких наручниках. Кольцо наручников, облегающее запястье, имело зловещую тенденцию от рывков автоматически сжиматься. Рывков профессор сделал уже достаточно, поэтому кисти его занемели, а боль в запястьях добиралась до сердца.

– Да снимите вы их, черт побери! – совершенно в не свойственной ему манере рявкнул профессор.

Человек за столом воссиял улыбкой.

– Совсем другой разговор. Наручники, как я понимаю, жмут немного.

Оно, конечно, отрастил грабли-то… Сейчас вызову охрану, снимем. И протокольчик подпишем. Рад, что ты, Гоша, за ум берешься. Да и чего тебе в несознанку идти, когда только за наезд со смертельным ты меньше двенадцати пасок не получишь. У тебя какая ходка-то? Так, седьмая. Да, тут и на пятнашку раскрутиться можно.

Профессор, поглощенный усиливающейся болью, тупо смотрел вперед.

Он не мог ни говорить, ни думать. Состояние его было предшоковым.

Позволю себе вмешаться. Глава эта близится к завершению, все вскоре вполне разрешится, так что позволю. Тем же читателям, которых я уж очень разозлил, делаю уступку: все мои рассуждения будут набраны другим шрифтом, выделены, и вы сможете автоматом их перескакивать, не отвлекаясь от сюжета. Ну, а читатель вежливый, интеллигентный, привыкший к последовательности, порядку… Такому читателю я ничем помочь не смогу.

Я вот что хотел сказать. Автор обычно отождествляет себя с героем. Толстой, говорят, бросив Анну под поезд, долго расстраивался, болел даже, плакал. А теперь представьте, каково это

– отождествлять себя с Дормидоном Исааковичем в сложившейся ситуации…

А профессор в это время находится в новом помещении. Это бетонный стакан с бетонным же полом, тут нельзя ни сесть по-человечески, ни, тем более, лечь. Можно стоять, полусогнувшись. Стоять, когда твои руки скованы за спиной, неприятно.

Тем не менее, профессор пытается думать. Для него уже абсолютно ясно, что доставшееся ему тело некоего Гоши, имеет только одно положительное качество – отменное здоровье. Вернее, два положительных качества – здоровье и отсутствие геморроя. В остальном же это тело сулит ему многие неприятности.

Из дальнейших выкриков человека за столом профессор составил небольшой реестр грехов Гошиного тела. Насторожил его грех последний, Гоша где-то угнал самосвал, на котором врезался в легковую машину "Жигули", водитель "Жигулей" умер. Фотографии искалеченных "Жигулей" и их водителя были профессору продемонстрированы. Если бы не одуряющая боль в руках, Дормидон

Исаакович взвыл бы, как раненый слон. На фотографии он опознал себя.

И, если верить следователю, Дормидон Исаакович Брикман скончался сегодня утром в реанимационном отделении областной клиники.

Бойкое сознание профессора в момент аварии чудесным образом переместилось в тело его убийцы, бандита Гоши, для которого тюрьма – дом родной. Переместилось, вытеснив всякое знание о старом хозяине.

Некая самостоятельность рук и прочих членов была всего лишь остаточной памятью тела, своеобразным динамическим стереотипом, чисто рефлекторной памятью спинного мозга.

Все это было абсолютно ненаучно, бессмысленно, абсурдно, но это было, о чем мрачно свидетельствовали наручники, бетонные стены тюремного карцера, следователь за канцелярским столом, люди в форме с длинными дубинками. Тюрьма не вполне соответствовала профессорскому представлению о ней, но факты подтверждали ее реальность.

Профессор понимал, что пытаться настаивать на идентификации его в качестве Брикмана Д.И. бессмысленно. Его просто не станут слушать, полагая, что хитрый Гоша симулирует сумасшествие, "косит" на языке тюрьмы. (Профессор уже начал осваивать непривычную терминологию, память отложила в закоулке мозга небольшой словарик: косит – симулирует, сушняк – заварка чая, кандей – нехорошее помещение в тюрьме, содержанием в котором наказывают ослушников.)

Но вот линию поведения профессор пока еще не выработал. Признать себя Гошей, которого, похоже, знают тут и заключенные, и надзиратели, – попасть в неловкое положение при встрече со знакомыми. А при грубости здешних нравов подобная встреча может привести к результатам непредсказуемым и явно отрицательным.

Утверждать, что он профессор Брикман? Тоже неэффективно.

К моменту появления надзирателей профессор решил проявлять симптомы полной амнезии – потери памяти с частичным замещением личности Гоши личностью другого человека. Решить это было легко, выполнить – сложнее. И если бы звериное Гошино тело и умный спинной мозг – основной мозг старого хозяина,- не вмешивались в ситуациях экстремальных, профессора ждало бы много разочарований и неприятностей. Но судьба была милостива к Дормидону Исааковичу. она выбрала ему столь же приспособленное к внешней среде тело, как бы выбрало в море тело дельфина, а в саване – гепарда. Гоша в местах лишения свободы был и дельфином, и гепардом, и Гошей по кличке

Бармалей. Эту оригинальную кличку профессору еще предстояло узнать.