…Один огромный лагерь общего режима в Нижнем Ингаше, десяток лагерей строго режима в Решетах. Весь этот лесной район

Красноярского края окутан лагерями. И называть его нынче лесным не вполне корректно – большинство елей и сосен вырублено, места заболочены, зэки допиливают никому не нужную осину, шьют рабочие рукавицы, сколачивают из гнилой древесины ящики для бутылок, маются дурью и в зимнее время мрут от дурной пищи, помноженной на сырые бараки и антисанитарию, как мамонты в геологическую эпоху Великого

Обледенения.

Было бы очень заманчиво описать приезд профессора в самый хреновый лагерь в Решетах, его знакомство с зоной (колонией, лагерем), но противное и скучное это занятие. Ну заставим мы профессора раздеваться донага, наклоняться, раздвигать руками ягодицы, пока надзиратель, командующий обыском, заглядывает туда с видом ученого-микробиолога… Что хорошего во всех этих описаниях для эстетического развития нашего советского или антисоветского читателя? Уверяю вас, ничего в этом описании увлекательного нет. Ну, разве что,- наколка на ягодицах Гоши Бармалея. На левой ягодице у него изображен черт с лопатой, а на правой – топка с котлом. В котле корчится грешник с лицом, весьма напоминающим хозяина (начальника) исправительно-трудовой колонии 9 полковника Васильева А.С. И, когда Гоша (а теперь уже профессор), двигается, черт активно шевелится и кидает в топку лопатой уголек, а грешник, похожий на упомянутого полковника, корчится и страдает.

Рассказав об этом, единственно увлекательном элементе, длительной процедуры размещения этапника в лагере, отбросив нудные описания карантинного отряда, обысков, осмотров, распределений и т.д., и т.п., мы сразу перейдем в отряд 3, куда был распределен профессор с Вертом. Но, прежде чем окончательно настроимся на описание профессорских приключений, уделим пару строк другим героям наших опусов. Их роли, хоть и статичны, но весьма важны для восприятия траурной музыки зон.

Юра со своим поводырем – Нельсоном распределены в отряд инвалидный. Туда же направлен бравый разведчик, разрушитель автобуса. Инвалидные отряды для внимательного натуралиста представляют зрелище удивительное. Будто собрали мистических гоблинов, гномов, троллей и прочих чудищ лесных и болотных. Вот сидит на шконке (кровати) Коля-Карлик, нос у него до подбородка вытянулся, горб над затылком выпирает, ступни, как у гигантской утки. Сидит, курит, заметьте, трубку. Мало того, что он является известным аферистом, промышляющим сдачей чужих квартир в аренду, он еще и богат сказочно, дом гигантский у него в Юрмале на жену записан, дети катаются на "Чайках", где-то закопана здоровенная банка из-под халвы, полная крепеньких царских золотых червонцев. И при всем при этом скуп наш Коля катастрофически.

У него есть баночка такая плоская из-под леденцовых конфет (он вообще любит всякие банки), в ней он держит маргарин, который перекладывает туда частями от основной массы, хранимой в коптерке.

Килограмма маргарина Коле хватает на месяц. Он сберегает пайку хлеба с обеда, вечером мажет ее тончайшим слоем и с аппетитом ест. Если учесть, что в тайном месте лагеря у Коли есть тайник, заполненный четвертными бумажками – толстой пачкой, а месячное диетическое питание с мясом, сливочным маслом и прочими зоновскими деликатесами стоит десять рублей, то поведение Коли в высшей степени странное. Но он счастлив. Особенно к концу месяца, когда у его соседей кончается запас маргарина, а у него этой гадости еще целая коробка леденцовая.

Паноптикум инвалидного отряда можно перечислять долго. Чего сто-ит, например, Антон по кличке Комбайн, или знаменитый микроцефал по имени Глиста. Или безногий Рубик Хо Ши Мин. Все эти существа любопытны, как по отдельности, так и вместе. Но их изучение нам придется отложить, так как в 3-ем отряде назревает драка.

Профессор, вернувшись с работы, не обнаружил в тумбочке заветного пакетика с карамельками. А после тяжелого физического труда на свежем воздухе мощный Гошин организм требовал глюкозу.

– Э-э, Адвокат! Ты не видел мои конфеты? – спросил Дормидон

Исаакович.

– Поищи у Экскаватора, – ехидно сказал провокатор Верт.

Старого афериста не устраивало внезапное примирение профессора с жизнью в зоне. Для полного созревания потенциального напарника побега последний, по мнению психолога-Верта, должен был находиться в состоянии постоянного неудовлетворения.

Верт с удовольствием наблюдал, как профессор направился к могучему хохлу по кличке Экскаватор и, старательно выговаривая, потребовал:

– Ну-ка, засвети курок, э-э, падла.

Хохол не первый день пребывал в лагере, а посему прекрасно понимал, чем грозит обвинение в краже у своих – крысятничестве. Не исключено также, что жадный обжора Экскаватор имел отношение к профессорским карамелькам. Поэтому потомок Киевского княжества завизжал, будто его режут, и влепил наивному профессору в рожу свой громадный кулак.

Профессор еще пребывал в изумлении от этой наглой агрессии, но тело Бармалея, управляемое в экстремальных ситуациях шустрым спинным мозгом прежнего владельца, среагировало адекватно. Драка началась, протекая с переменным успехом. Полетели на пол тумбочки, загремели железные прутья кроватей, соприкасаясь с тугими черепами драчунов.

Все кончилось прозаически: набежавшие солдаты внутренней охраны скрутили драчунов и переместили их из семейной благости барака в штрафной изолятор – ШИЗО.

Верт, наблюдавший за сварой с непроницаемым лицом, был удовлетворен. Гоша в его планах о побеге должен был сыграть важную роль.

Верт стоял на краю плаца, поглядывая то в сторону надзорки, то – штрафного изолятора. Сегодня выпускали дуролома Гошу, Верт намеревался встретить его с почетом, ибо по собственному опыту знал, как остро запоминается первая встреча с волей. А зона, по сравнению с бетонной камерой карцера, была почти волей, лишний раз подтверждая великий Закон относительности чудаковатого А.Энштейна.

Верт закончил разработку плана. Как все гениальное, он был прост.

В колонии выполняли спецзаказ для детского садика. В числе различных скамеечек, столиков и прочей муры собиралась небольшая песочница.

Эта песочница исполнялась по проекту контуженного начальника столярного цеха – майора внутренних войск Иванова А.Б., и потому была несколько необычной. Во-первых, она была в форме больной полиомиелитом трапеции, во-вторых, – имела крепкое днище, будто ей предстояло стоять не во дворе, а в холле впавшего в детство миллиардера.

Верт недавно внес смятение в сердца начальства тем, что вышел на работу и даже приколотил за смену одну досточку к детскому столику.

(То, что досточку он приколотил не так и не туда, значения не имело

– важен был сам факт участия в трудовом процессе главного представителя "отрицаловки" блатной группировки лагеря). Начальство приписало себе значительную победу в славном деле перевоспитания правонарушителей и ждало только того сладостного момента, когда все блатные, коим работать "за подло", бросятся к молоткам, пилам, гвоздодерам и прочим инструментам, дабы колотить, пилить, отрывать, приколачивать, созидать и исправляться. "Честный труд исправляет" было написано при входе в рабочую зону. Но, кроме Верта, никто не спешил следовать плакатному призыву. Отрицаловки выходили иногда в рабочку, чтобы развеяться, увязать какие-то маркетинговые делишки, позубоскалить над мужиками – работягами, а то и подстегнуть их в работе. В конечном итоге от заработка мужиков шла зарплата и блатягам, числящимся в бригадах рабочими высшей категории. А от зарплаты зависила отоварка. Известный закон Маркса

"деньги-товар-деньги" осуществлялся в колонии практически.

Участие Верта в трудовом процессе внесло смятение и в сердца блатной элиты колонии. Но пригласить Мертвого Зверя на разборки никто не решился. Порешили считать этот эпизод прихотью скучающего

"авторитета" – авторитетного блатного, вора в законе – и замяли.

Но Верт последние годы ничего не делал просто так. Особенно в лагере. Он логично рассчитал, что сделать двойное дно труда не представит, а в днище этой песочницы могли поместиться не только он с Гошой, но и половина бригады не слишком толстых зэка. Поэтому Верт угощал сейчас Гошу чифиром с вкусными шоколадными конфетами, выслушивал Гошины жалобы на "противозаконное поведение старшины

"кандея", дилетантское знание последним юридиспруденции", поддакивал чекнутому Бармалею и думал свою думу.

Тут нашу славную парочку вызвал начальник отряда, старший лейтенант Козырь О.О. и повел такую беседу.

– Гражданин Бармалеенко, – сказал бравый старлей Козырь О.О., – директор школы жалуется, что вы не посещаете занятия. Вы уже пропустили двенадцать уроков. Вы понимаете, что пятый класс – основа всему, основа вашему дальнейшему учению в шестом и других классах, в училище, наконец, в техникуме. Что вы улыбаетесь, вы вполне могли бы окончить восемь классов в лагере, срок у вас достаточный, а после освобождения поступить в техникум и получить специальность.

Некоторые наши осужденные очень даже поступили. Вот, один поступил в кулинарное училище на отделение повара-кондитера и, может, даже смог бы его окончить…

– А почему не окончил? – поинтересовался любопытный Верт.

– Да, так. Сельмаг поставил, ну и получил вилы. В Норильск уехал чалиться1. Впрочем, – опомнился начальник отряда, – не это главное.

Главное, что осужденный Бармалеенко в школу не ходит. А, когда ходит, – спит на уроках. Вот, рапорт от учителя русского языка.

Пишет, что спал, не слышал, о чем рассказывал учитель, поставлена двойка. Когда исправлять двойку будете, осужденный? Я ведь могу и отоварки лишить.

– Исправит он, исправит, – вмешался Верт, который давно распределил профессорскую отварку сообразно своим нуждам. Я лично его подтяну по русскому. Что там вы сейчас проходите, Бармалей?

– Суффиксы, – пробормотал заслуженный доктор наук, профессор

Дормидон Исаакович. – Надо было выписать слова с суффиксом "еньк".

– Ну и почему не выписал. Трудно, что ли?

– Спать хотел.

– Да… -Верт мрачно посмотрел на отрядного. – Займусь лично, все будет "вери гуд".

– Можете идти, – царственно махнул рукой Козырь. Он был очень горд собой, тем, как без угроз, в форме воспитательной беседы, решил такой сложный школьный вопрос. Школа была вечным камнем преткновения великовозрастных, уматывающихся на работе зэков. Где-то, в глубине души, Козырь и сам не понимал, зачем обучение в лагерях обязательное и контролируется режимной частью. Но старший лейтенант гнал эти крамольные мысли. Он служил не так еще давно и рассчитывал получить звание капитана.

Пока ушлый Верт объясняет подавленному профессору, что такое суффикс и как его отличить от других морфем, позволю себе рассказать про тюремные школы. Не стану размусоливать эту пикантную тему, а сразу предложу вам зарисовку с натуры.

– Отряд, стой. Раз – два.

Это завхоз, он в отряде вроде армейского старшины, привел к школе учеников. Прошли они, уже без своего, отрядного, завхоза, но под строгим надзором завхоза школьного, которому активно помогают два дневальных, вдоль коридора, заглядывая в окна. (Двери в тюремной школе снабжены большими смотровыми окнами, дабы охрана и школьное начальство могли наблюдать за учебным процессом в каждом классе).

Ввалились в свой класс. Первый урок – история СССР. А история СССР – это упрощенная история КПСС, предмет важный, уголовникам просто необходимый. Ведет этот предмет девушка второй свежести (в отличие от осетрины девушки могут быть всех стадий свежести). Она, правда, по образованию биолог, но вакансия в школе колонии была только для историка. А учитель в этой школе получает почти в два раза больше, чем учителя школ обычных. Им за опасность платят и еще разные там надбавки. Да еще, что очень важно, предоставляют ведомственную квартиру.

Сидят зэки, слушают про штурм Зимнего, завидуют лихим революционным массам, представляя, сколько всего в суматохе можно было слямзить в царском дворце. Кто шибко на лесопилке наломался, – те спят, стараясь не храпеть. Те, у кого работа не слишком утомительная, сеансы ловят: пристраивают под партой самодельные зеркала и наблюдают тощие ноги учителки. Кто-то самодельными

"стирами" – картами – в рамса режется на сигареты. Кто-то

"мастюжничает" – мастерит некую безделушку для продажи или натурального обмена. Вон, Карлик-куркуль, вечный пятиклассник, заканчивает изготовление суперкипятильника. Ни одна капиталисти-ческая держава со своей "знаменитой" промышленностью подобного не сделает. Берутся два бритвенных безопасных лезвия, прокладывают-ся с обоих концов спичками, обматываются суровой ниткой, к каждому лезвию присоединяется провод. Включайте в сеть и пользуйтесь. Вода для чифира в литровой кружке вскипает через 30 секунд.

– Иванов, – вдруг кричит учительница, – ты чем занимаешься?

Иванов – человек честный.

– Дрочу, – откровенно сообщает он.

– А о чем я сейчас объясняла? – старается не услышать ответа

Иванова учительница.

– Об Авроре, – уверенно сообщает нерадивый пятиклассник, почесывая седеющую щетину. – О том, как коммуняги из нее бабахнули по дворцу и сразу все временные слезли с кресел и грабли подняли – сдаемся мол, не мочите, явку с повинной напишем.

Иванов увлекается, забавная мозаика из художественных фильмов и плакатных лозунгов преобразуется в его мозговом аппарате в совершенно оригинальную трактовку революционных событий.

– Тут Ленин на броневике во двор заезжает и начинает прикалывать за фартовую жизнь. Каждому, говорит, шпалер бесплатно с приблудой, каждому ксиву с печатью ревкома, всем кожаный френч и штаны милюстиновые. А бабки – бери от пуза в любом магазине или сберкассе, и ничего за это не будет, потому как вся власть – советам. И на кичу только фраеров сажать будем, а деловых с мандатом пошлем на Украину за хлебом.

Учительница поднимает растерянные руки к вискам, думая про себя:

"Уж лучше бы ты дрочил, бандюга немытая, И зачем я, дура такая, его вызвала?!"

Я мог бы рассказать о зоновской школе много интересного. О том, как погас свет и в темноте класса учитель химии, вредный фискал и придира, заблеял:

– Хлопчики, ну что вы делаете, я же старенький, ну не надо.

О вечерних оргиях, устраиваемых в школе школьным завхозом с дневальными, поварами и библиотекарем. Все это делается при молчаливом попустительстве охраны, им тоже перепадает от щедрот зажравшихся "козлов" – ментовских подручных из числа осужденных, самых ярых и опасных врагов каторжной братии.

О взятках за право пропускать уроки. О сексуальных связях между вольняшками и зэками. О множестве контрольных, курсовых и дипломных работах, созданных грамотными осужденными для офицеров-заочников.

Вот, как раз сейчас Верт пишет начальнику колонии контрольную по криминалистике. Пишет прямо на пишущей машинке, хотя осужденным к множительной технике даже подходить запрещается, пишет, почти не заглядывая в заботливо принесенные учебники, строчит наизусть, без черновиков, про родамин, пасту "К", про работу с ферромагнитным железом при снятии дактилоскопических следов на месте происшествия…

Козлячее это дело – ментам помогать. Но Верту можно, согласовано на сходняке с ворами. Верт, он вообще не такой, как все. Странный он. Недаром его Зверем зовут, да еще Мертвым.

Работает он в кабинете начальника отряда, наплевав на распорядок дня, отбой там, подъем и т.д. Рядом сидит профессор, старательно выписывая суффиксы "еньк" и ворча себе под нос.

– Видели бы меня сейчас мои коллеги… Или, не дай Бог – студенты…

Верт явно забавляется ситуацией.

– Бармалей, уверяю – никто из твоих студиозов не разбирается в грамматике, а уж в морфенах – тем более. Вот скажи, какой корень у слова псих?

– Ну, – блеет профессор, – я, в некотором роде, тоже подзабыл эти детские правила. Но, полагаю, – все слово является одним корнем.

– Полагай, полагай, – добродушно говорит адвокат. А лучше сходи, завари чайку. Вот тебе "слоник".

Чая у Адвоката много. Начальник колонии щедро оплачивает интеллектуальный труд. Особенно, когда этот труд направлен на повышение его личного благополучия. Он еще не знает, что курсовую по диалектическому материализму шкодливый Верт усыпал цитатами из книги

Адольфа Гитлера "Моя борьба", приписывая их В.Ленину и К.Марксу. Но и Верт не знает, что его чудесная память и лукавый ум не будут по достоинству оценены преподавателями юрфака. Курсовая будет зачтена и похоронена среди многочисленных образцов студенческой компиляции. А сам "хозяин" никогда свои курсовые не читает, а если, вдруг, и прочтет – не отличит Гитлера от Маркса.

Но Верт сейчас уже не думает о "хозяине", а курсовая по криминалистике почти закончена. Верт сейчас обращен мыслями к странному поведению Гоши. Сомнение в его сумасшествии часто закрадывалось в чуткую душу афериста.

– Профессор, – обращается он к входящему с дымящейся кружкой

Брикману, – какой язык сдавал на кандидатском минимуме?

– Инглиш, – со свободной естественностью отвечает гибрид бандита с ученым.

– Переведи, to be or not to be?

– Быть или не быть, – переводит профессор и разражается длинной английской фразой, продолжающей монолог Гамлета.

Верт чешет в затылке. Его смутные подозрения об иной сути

Гошиного сознания подтверждаются фантастически. Но напрягаться

Адвокат не желает. От заинтересованности в человеке один шаг до привязанности к нему. Верт не желает быть привязанным ни к кому.

– Гут, – говорит он резко. – Чай попил, суффиксы выписал – дуй спать, мешаешь работать.

Вспыхнувшая надежда профессора на понимание гаснет, как перегоревшая лампочка. Он грустно выводит свое долговязое тело из кабинета, вздыхая, укладывает его на жесткую "шконку" и пытается заснуть.

А Верт сидит в кабинете и старательно отгоняет мысли об удивительном. Он не имеет права расслабляться – до побега остается два дня, так как именно через два дня должны вывозить детсадовский заказ вместе с заветной песочницей. И ему нужен не интеллигентный профессор, а примитивный Гоша, чтобы пустить эту гору мяса прокладывать гончим псам ментовки ложный след, отвлекая легавую свору от драгоценной особы Верта.