Сегодня в лагере два важных события. Первое – отоварка (зэковская получка, зарплата, выдаваемая натуральным продуктом). Первым отоваривается третий отряд. Третьим – первый, козлячий. (В первом отряде сконцентрированы главные "козлы" зоны: повара, шныри, штабные писаря, банщики и прочая шушера. Козлами или вязаными называют милицейских прихвостней, тех, кто служит охранниками лагерей. Термин

"вязаный" произошел отчасти из-за повязок, которые носят "козлы", отчасти – в виде намека на их повязанность с оперативной и иными службами мест заключения).

Плотная, кишкообразная очередь дымится перед лагерным ларьком.

Вокруг вьют петли шерстяные. Лагерная "шерсть" – это полублатная молодежь, шестерки настоящих воров, авторитетов. Они взимают с мужиков дань на БУР. БУР – это барак усиленного режима, где и находятся ПКТ – помещение камерного типа и ШИЗО – штрафной изолятор.

БУР – это тюрьма в тюрьме, он всегда заполнен непослушными осужденными, некоторые проводят там по несколько месяцев, приобретая аристократи-ческую бледность кожи, цингу и туберкулез.

Профессор стоит перед продавщицей, он отоваривается на громадную сумму – на три рубля. Ассортимент радует глаз: желтый "Столичный" маргарин, сигареты "Памир", карамель "Розовая", слипшаяся в однородную массу, стержни для шариковых ручек, настоящий (не тюремный) хлеб. Глаза профессора разбегаются. Хочется взять и конфет побольше, и маргарин нужен, да и от хлеба грех отказываться.

Дормидон Исаакович вспоминает указания Адвоката и, прикрыв от соблазна глаза, покупает чай и сигареты на все деньги.

И чай, и курево являются в тюрьмах СССР главным и самым устойчивым эквивалентом денег. Чай, конечно, котируется выше, так как по нелепому указанию свыше зэкам запрещено продавать более 100 граммов чая в месяц. Цена заварки колеблется на черном рынке лагерей и тюрем от двух до пяти рублей. Надо сказать, что флакон одеколона стоит на черном рынке три рубля, а бутылка водки – пять, что лишний раз подтверждает высокую валютную ценность чая. Если чай мы приравняем к доллару США, то по зоновскому курсу он относится к сигаретам 1:10. Пачка чая – десять пачек сигарет. Можно – махорки, только желательно Моршанской.

Пока профессор, выполняя вертовские инструкции, меняет на импровизированном базарчике рядом с баней сигареты на хорошее сало и чеснок, ознакомимся с экономикой лагеря поподробней. Дедушка Маркс вместе с дедушкой Лениным учили нас, что экономика – один из многих краеугольных камней, из которых сложено любое социальное построение.

Но, если в капиталистическом обществе экономика стоит на первом месте, то в социалистическом – на первом месте стоит идеология.

Идеология стоит, а мы идем в светлое будущее коммунизма. Плохо только, что на этой дороге много остановок. Вот так, выйдешь утром в светлое будущее, а тут колбасу выбросили, надо остановиться, купить.

Купили килограмм, двинулись дальше – туалетную бумагу дают. Как не остановиться. В общем, к вечеру мы обнаруживаем, что не дошли до коммунизма, с утра надо начинать поступательное движение сначала.

Эта дорога очень напоминает ленту Мебиуса.

Лагерь, в отличие от социалистического общества, больше похож на общество капиталистическое. Как мы уже упоминали, вместо долларов или дойче марок там приняты к обращению их эквиваленты: чай и табак.

На лагерной нелегальной, но во все времена существующей, барахолке можно приобрести любой товар. Если требуемого продукта или требуемой вещи в ассортименте нет – его или ее можно заказать. Так, Верт в прошлую отсидку заказал к Новому году арбуз и получил его. Он выглядел весьма импозантно в заснеженном лагере, поглощая этот деликатес.

Процветает на рынке зоны и просто товарообмен, например, новые штаны – на фотоальбом или сало – на копченую рыбу. Но обменщики выглядят убого по сравнению с гордыми владельцами чая. Так выглядят наши туристы за рубежом, когда сжимают в потной ладони несколько долларов, жалобно глядят по сторонам и стараются выменять на икру или водку фирменные джинсы.

Владелец чая идет с видом американца в России. Он независимо шествует вдоль рядов, а взмыленные торгаши семенят сзади, уговаривая осчастливить их покупкой. Что чувствует в это время владелец валюты

– мало изучено. Профессор, возможно, первый ученый в нашей стране, сумевший испытать сходные чувства. Он неспешно шел мимо барыг, а они, видя его пустые руки, угодливо склонялись перед потенциальным валютовладельцем, подсовывая ему под нос шматки великолепного сала, отливающею бархатной желтизной, настоящее крестьянское масло, наборы сверкающих авторучек, самые черные милюстиновые костюмы (подобные костюмы, по сути являющиеся обыкновенной рабочей робой – высший шик на зоне) и многое другое.

Приобретя ядреный чеснок и отличное сало с прожилками, почтенный доктор наук вернулся в барак, где застал нестандартную ситуацию шмона. Шмон, или обыск на предмет обнаружения у осужденных предметов, запрещенных к хранению в зоне, бывает двух видов: общий, массовый или локальный, по наколке (наводке). При общем шмоне всех осужденных выгоняют на плац, где они в зависимости от времени года или трясутся, как паралитики (зимой), или поплевывают себе под ноги и тайком курят (летом). Локальный шмон проводится в конкретном месте по конкретной наводке. Например, некто "Х" закурковал (спрятал, положил в курок) в свой тайник какой-то предмет, назовем его "Z". А некто "У" видел гражданина "Х" в этот таинственный момент и доложил, соблюдая конспирацию, куму (оперативнику) по имени "В". Тогда "В" идет в барак, для отвода подозрения от "У" переворачивает несколько нейтральных кроватей, тумбочек, а потом, будто случайно наткнувшись, извлекает предмет "Z" и спрашивает – чей он. Естественно, что "Х" свое причастие к этому предмету не выдает, а усиленно играет желваками, мечтая поймать осведомителя и засунуть ему этот предмет в задницу.

Формула эта выглядит очень просто: Х + Z + У = В – Z.

Но сейчас мы наблюдаем ситуацию нестандартного локального обыска, потому что этот обыск проводится в тумбочке Верта, которую даже во время общих обысков прапорщики обходят, от греха подальше, стороной.

Обыск проводит начальник оперативной части – старший кум – Паша

Батухтин. Паше 40 лет, он капитан, его дважды роняли, в мусоросборник и с крыши, но он выжил, привычки ищейки не потерял, зато обзавелся двенадцатикратным морским биноклем и наблюдает за поведением зэков с различных возвышенных мест, тщательно маскируясь.

Предыдущие падения с высоты неблаготворно отразились на его психике.

Паша Батухтин методично выкладывает содержимое тумбочки, приговаривая:

– Так, сигареты, блокнот, книга, водка, халва, конфеты… Чая нет. Странно…

Паша так же механически складывает все обратно, рассуждая вслух:

– Должен был быть чай, четыре плиты, Странно…

Он идет к выходу из барака, что-то бормоча под нос, а Верт быстренько переставляет бутылку водки в тумбочку Бармалея. Делает он это весьма своевременно, так как в прямолинейном мозгу капитана срабатывает какая-то шестеренка, переключающая его несложные мысли на другую передачу. Бормоча:

– Водка, водка…

Паша стремительно возвращается к тумбочке и начинает процедуру обыска сначала:

– Так, сигареты, блокнот, книга, халва, конфеты, чай, четыре плиты… Водки нет. Странно, должна быть водка, одна бутылка…

Контуженый сыщик складывает предметы обратно и уходит, наконец, бормоча что-то укоризненное. Барак разражается хохотом. Паша

Батухтин опасен, но зэки любят играть с опасностью. Зимой Паша вообще превзошел себя. Он бродил по первой пороше, изучая следы, и обнаружил сочные отпечатки чьих-то валенок, ведущие в парикмахерскую. По распорядку дня утром в парикмахерскую никто из осужденных заходить не смел, утром уголовные цирюльники обрабатывали покатые затылки и обветренные виски охранников, а охрана, согласно уставу, ходила в сапогах.

Следопыт Батухтин ворвался в парикмахерскую с воплем:

– Где Он Прячется?!

– Кто? – резонно поинтересовался брадобрей.

– Следы, – таинственно сказал зоновский Шерлок Холмс, – вывел парикмахера из его кельи и указал на снежные отпечатки.

– Так это же ваши следы, – резонно заметил ушлый парикмахер.

Капитан недоверчиво посмотрел на свои ноги, обутые в подшитые валенки, перевел подозрительный взгляд на брадобрея, влепил тому на всякий случай выговор и побрел по собственному следу, бормоча под нос.

Рассказывали, что даже дома этот Дерсу Узала проводит выборочные обыски в вещах жены и сына, и если находит там чай или другие, не подлежащие хранению вещи, конфисковывает их, уносит в дежурную комнату и составляет акт об изъятии.

После ухода Батухтина Верт подозрительно посмотрел на

Экскаватора. Он питал к этой неуклюжей личности обоснованные подозрения, но не имел пока серьезных доказательств. К тому же Верт не хотел перед побегом привлекать к себе внимание. И все же

Экскаватор заслуживал наказания. Поэтом Верт специально прошел мимо его шконки и сделал вид, что споткнулся о его ногу.

– Ты че, сука позорная, костыли выставил?! – риторически спросил

Мертвый Зверь.

Меньше всего нескладному здоровяку Экскаватору хотелось связываться с грозным Адвокатом. Но ритуал поведения требовал соответствующего ответа.

– Гляди, куда говнодавы ставишь. – сказал Экскаватор совсем не грозно.

Верт только и ждал такого ответа. Ему тоже приходилось соблюдать негласный Устав зэковских отношений. Сперва надо было задрать ногу на столбик, потом приподнять верхнюю губу и прижать уши. И, если оппонент не подожмет хвост, открывая в позе капитуляции яремную вену, пускать в ход зубы.

Верт пренебрег заискивающими интонациями голоса, придравшись к содержанию фразы.

– Ты, сявка, мне еще указывать будешь, где ходить! Пасть порву, лярва бацильная!!

И, торопясь опередить готового к абсолютной сдаче Экскаватора,

Верт нанес свой коронный удар: собранными в щепоть пальцами – в ямочку под кадыком жертвы. После этого удара несчастный Экскаватор уже не мог объявить о сдаче в плен и полной своей недееспособности, а мог только сипеть, махая ручищами наугад. Верт хладнокровно проскользнул под этими руками и по всей науке восточной драки нанес несколько полновесных ударов в нервные окончания здоровенного туловища, завершив их режущим – по кадыку. Незадачливый увалень рухнул на грязный пол. Барак притих.

Мертвый Зверь повернулся к барачной публике. Сейчас он полностью оправдывал свою кличку: на неподвижном, омертвевшем лице выделялись только яростные глаза, губы стали тоньше и побелели.

Верт сделал шаг и все близсидящие шарахнулись к выходу.

Профессор смотрел на это представление со смешанным чувством восторга и ужаса. Он впервые видел интеллигентного Адвоката в облике

Мертвого Зверя.

Верт выдержал паузу, остывая, посмотрел на вялое тело

Экскаватора, сказал сухо:

– Приведите его в чувство.

И вернулся к своей тумбочке.

Тут же вернулся и капитан-ищейка. В его затуманенном мозге вылупилась очередная мысль и он спешил реализовать ее действием.

Может, он хотел опять поискать чай или водку, а может, прочитать своим нерадивым подопечным небольшую мораль. Паша Батухтин очень любил поучать. Его небольшие спичи всегда поражали уголовников богатством азбучных истин, лаконичностью фраз и колоритным "значит", вставляемым в фразы максимально.

Тело между кроватями отвлекло его, дав своеобразному оперативному мышлению совершенно иное направление. Так ребенок, следуя к песочнице, видит бабочку или красивый камушек и полностью переключает свое внимание на новый интерес. Тюремный следопыт остановился у Экскаватора и задумался. Его отстраненный взгляд постепенно обрел живость, он посмотрел вправо, посмотрел влево, но оборачиваться назад не стал, и произнес сурово:

– Что с ним, значит, это такое сделал? В смысле, значит, кто?

Интерес любопытного, но совершенно чуждого состраданию, оперативника к недомогающему Экскаватору утвердил подозрение Верта о предательстве последнего. Хотя и без этой уверенности Мертвый Зверь ничуть не сожалел о проявленном зверстве. Ему все равно надо было разрядить тревогу перед отчаянным приближением рискованного побега.

Молния ведь не выбирает, куда влепить избыток своей энергии.

– Я, значит, так скажу, однако, – продолжил Дерсу Узала. – Я, значит, не буду много говорить. Что сказано в законе? А в законе, значит, сказано, что, однако, в местах лишения свободы драться не разрешается. А мы, значит, находимся с вами в, однако, таком месте исправительном, которое, значит, называется исправительно-трудовой лагерь строгого режима. А режим, значит, потому, однако, называется строгим, так это потому, значит, что тута строже закон, который в местах лишения свободы.

Зэки знали Пашу давно. Некоторые даже помогли ему (и не однажды) упасть с мест возвышенных. Поэтому они сделали в уме мгновенный перевод монолога рассеянного сыщика-следопыта на общепринятый язык.

"Кто Экскаватора отпиздил, суки рваные? Всех в БУРе сгною, тут вам не общак, а строгая!"- так, может, не совсем литературно, но конкретно, надо было понимать оперативную речь Шерлока Холмса из

Красноярского края.

– Гражданин капитан, – мгновенно среагировал шустрый парламентер барачной публики – завхоз третьего отряда. (Пашу надо было отвлечь, иначе весь отряд мог лишиться отоварки). – Тут у осужденных вопрос по поводу хранения личных вещей в каптерке. Можно ли иметь три полотенца, вместо двух?

Паша Батухтин медленно перевел взгляд с тела на завхоза. Было видно, как мучительно трудно переключается его мозг на другую передачу. Как на старом грузовике, когда противно визжат диски сцепления, дребезжат шестеренки, туго движется рычаг скоростей, шофер дает активную прогазовку, в кабине пахнет маслом и раскаленным металлом, но, наконец, скорость переключена и двигатель освобожденно крутит ведущие колеса.

Значит, хранить? В каптерке, значит? Три или два. Однако, три не положено. Потому, как, значит, два, однако, положено, а три нельзя.

Режим, значит. Да и зачем целых три? Это, значит, одним вытерся, потом, однако, вторым вытерся… А третье, значит, и не нужно вовсе.

Что им, третьим, однако, вытирать. Ну, вот одним, например, лицо можно вытирать и руки с шеей. И уши, однако. Вторым, допустим, мы, значит, все остальное можем вытереть. А третье зачем? А у тебя, значит, кто-то по три полотенца держит, значит. Вот хорошо, что сам сказал. Это, значит, так и нужно – все мне говорить, что беспорядок, однако, в каптерке. Вот мы, сейчас, значит, и пойдем с тобой, и проверим, однако, все вещи на предмет, значит, незаконного хранения лишнего, значит, полотенца.

Капитан увел завхоза, ошеломленного столь неординарной реакцией на дурацкий вопрос о полотенцах, которых, кстати, никто и никогда не запрещал иметь в количестве неограниченном, и приступил к неутомимому переворошиванию зэковских вещичек. Появился он из каптерки спустя минут сорок. Неодобрительно посмотрел в сторону

Экскаваторской кровати, видимо, его подсознание хранило застывший кадр видения избитого осведомителя, пробурчал нечто и скрылся окончательно.

Придирчивый и внимательный читатель позвонил мне по телефону и спросил:

"В этой главе вы обещали два важных события. Про первое – отварку

– мы прочли. Неважно, конечно, написано, стилистика плохенькая, да и, вообще, малограмотно, но любопытно, этого не отнимешь. Правда, после Шаламова и других летописцев совдеповских тюрем…"

"Кто говорит?" – закричал я в трубку.

"Все говорят!" – нагло сообщил голос, и уточнил:

"Эти "Болота…" хороши для массового читателя,а если они попадают на стол читателю внимательному, эрудированному – не избежать вам, гражданин Круковер, упреков неприятных. Например, в конце главы четвертой вы упоминаете старика-убийцу, бывшего разведчика, который увлекается грехом онановым. Так это один к одному из Шаламова плагиат."

"Живой объект, – вскричал я, негодуя, – я сам с ним встречался, я его в "Болоте 1" упоминаю, а первую книгу я писал в 1981 году, в тюрьме, и Шаламова я тогда еще не читал."

"Не имеет значения, – сурово сказал телефонный критик. – Подобные схожести надо безжалостно вымарывать, если не хотите опозориться."

Трубку повесили. Я послушал короткие гудки разъединения и начал лихорадочно просматривать рукопись. И бросилась мне в глаза ужасная вещь – почти все строчки, абзацы что-то и кого-то напоминали. Где-то проскакивало подражание Ильфу с Петровым, где-то вылазил намек на

Солоухина, попадались фразы, будто специально сворованные у Камю, были обороты, которые использовал академик Тарле… Когда я начал находить сходство лексических оборотов даже с близкими сегодняшними знакомыми, типа П.У., я сдался. Я понял, что мне нужно забыть все, что я читал, а еще лучше потерять память совсем, до младенческого уровня, чтоб научится русскому языку заново, но тогда уже никого и ничего не читать, а только писать самому. Но и это не спасло бы меня от подражания. Я вспомнил, что по теории вероятности математически доказано, что обезьяна, ударяя наугад по клавишам пишущей машинки, может за неопределенное время в конечном итоге написать "Войну и мир" Л.Толстого, притом – один к одному.

И я решил смириться. Не взыщите известные и неизвестные писатели и поэты, коим я случайно или не случайно подражаю, прости меня, дорогой читатель, если найдешь сходные ситуации в моем неуклюжем труде. Прости и ты, дорогой П.У. – ты же видишь, что я не называю твою фамилию, хотя мог бы. Все простите. А я, пока вы меня прощаете, расскажу о втором, важном событии в Решетах, как и обещал в начале главы.

Это событие бывало в лагере только один раз в квартал и именовалось пышно и значительно – книжный базар.

О книжном базаре рассказано немного в "Болоте N1", там неугомонный Верт воспользовался интересом замполита к книжным новинкам, всучил ему взятку книгами и заложил корыстного офицера органам надзора. Сейчас в царство книг идет не Верт, Адвокату не до книг, у него побег на носу. В книжный магазин идет Дормидон

Исаакович, идет робко, смущенно, как девочка, впервые прокалывающая ушки для сережек. И страшно, и гордость взросления распирает.

Профессор Брикман отстоял небольшую очередь и проник, наконец, в школьный актовый зал, отведенный для ежеквартальной торговли книжного магазина. Зэки набирали, в основном, меновый товар: авторучки, альбомы, открытки и прочую канцелярскую бижутерию. В отличиие от ларька продовольственного, тут возможности покупателя не ограничивались тремя рублями, осужденный мог покупать на любую сумму, имеющуюся на его лицевом счету. Деньги на лицевом счету появлялись двумя путями – это могли быть заработанные в зоне деньги или деньги, присланные на имя осужденного. У профессора не было родственников, могущих ему что-либо прислать. Нет, родственники и знакомые у профессора, конечно, были, но все они думали, что товарищ

Брикман Д.И. погиб под колесами пьяного самосвала. А вот Гошины знакомые (родственников у Бармалеенко также не было, он вырос в детдоме) высылали ему денежку, поддерживали бандюгу.

Доктор наук был заядлым библиофилом. Но он и не подозревал, что в обычном провинциальном магазине, представлявшем свои товары в этой зоне, могут быть такие сокровища. Только за "Мастера и Маргариту", свободно сваленных в стопку на импровизированном прилавке, профессор мог в Калининграде выменять кучу ценнейших книг. Но рядом спокойно лежали томики Цветаевой, Пастернака, Камю, Верлена, Саши Черного,

Киплинга…

У профессора перехватило дух. Больше всего он боялся, что эти книги будут перекуплены у него из-под носа. Но практичные зэки не обращали внимание на интеллектуальные сокровища. Кроме канцелярских товаров они покупали, в основном, последний советский бестселлер

"Записки разведчика" и шикарный сборник стихов Демьяна Бедного.

– Мне, ээ-ээ-э, Липатова, Сумарокова, Булгакова… – начал перечислять ученый знаток книг, – и всего по два экземпляра.

Наивный профессор. Завтра его могут застрелить во время побега, послезавтра он заболеет туберкулезом, сидеть ему еще в разных зонах, как медному котелку, на воле его никто и ничто не ждет, даже жилья и работы он лишен, а он набирает книги, вместо того, чтобы купить на эти деньги красивые альбомы и обменять их на сало с чесноком. Но он счастлив в этот звездный миг, не будем его осуждать. А как смотрят на него дежурные офицеры! Удивление в их невыразительных глазах вполне могло бы вознаградить незатейливого Бармалея. Но профессор ничьих взглядов не замечает, а неуклюже передвигается к выходу, неся в руках огромную стопку книг.

Но что это?! Другие зэки тоже начали покупать этих авторов. Вот, ведь, дела. Заподозрили, что Бармалей действует по подсказке коварного Верта. Какое жестокое разочарование ждет их, когда они попытаются продать эти книги на барахолке!

А профессор уже в бараке. Завалил всю кровать книгами, ласкает их, листает.

Подошел Верт, поднял один томик, другой. Полистал.

Посмотрел встревоженно на громилу Гошу. Процитировал по памяти:

– И если ты готов к тому, что слово

Твое в уловку превращает друг,

И, потерпев крушенье, сможешь снова,

Без прежних сил возобновить свой путь…

Профессор ликующе подхватил:

– И если ты способен то, что стало

Тебе привычным, выложить на стол,

Все проиграть и все начать сначала,

Не пожалев того, что приобрел.

Соседи покосились на ненормальных декламаторов с подозрением.

Верт и Брикман смотрели друг на друга. Между ними скользнула некая искра, понимание, родство. Но Верт был слишком изуродован жизнью. Он прикрыл глаза и сказал равнодушно:

– Херня все это, мусор. Лучше бы авторучек накупил, фраер.

И ушел к своей шконке, сел на нее, загрустил, а потом, ни с того ни с сего врезал ногой по заднице проходящего шныря.