5

Двадцать лет назад Чарльзу Кингу было чуть-чуть за тридцать. В то время он каждые выходные ездил из Кембриджа в Лондон, чтобы встретиться с Дженни.

Они познакомились, когда Кинг приезжал на конференцию в Академию наук. В тот день ему надоело слушать доклады, и он вышел на бульвар — прогуляться по солнышку. На улице было тихо. Полицейский на углу со скучающим видом вяло постукивал пальцами по кобуре. Был август — и девушки были одеты по-летнему.

Кинг любил женщин; точнее, его к ним тянуло. Они его восхищали и зачаровывали. Глядя на улице на незнакомую женщину, он старался представить себе, как она выглядит обнаженной. Несмотря на весь его опыт, эта женская нагота до сих пор оставалось для него непостижимой тайной. Он довольно легко определял полноту форм или гладкость кожи, словом, все, что скрывалось под блузками-юбками; но вот финальное действо, обнажение души, всегда ускользало — каждый раз его воображение натыкалось на некую мысленную преграду. Обнаженный образ оставался абстрактным, предположительным, выдуманным; умозрительно все было понятно, но по-настоящему оценить это образ можно было только тогда, когда ты увидишь его воочию. И это всегда его интриговало.

Он шел по улице и поглядывал на женщин, не задаваясь вопросом, зачем ему это и какое ему с этого удовольствие. Он вертел головой, как растение склоняется в сторону солнца. У растений солнечный свет угнетает рост, поэтому с теневой стороны стебель растет быстрее и наклоняется в солнечную сторону. Иногда Чарльзу казалось, что в его тяге к женщинам тоже было что-то угнетающее; порой ему нестерпимо хотелось избавиться от этой своей одержимости. Он часто задумывался об этом и все более убеждался, что при всей неразумной иррациональности его страсти в ней была и своя здравая логика. Потому что при всех метафизических объяснениях, которые он для себя придумывал, причина могла быть совсем простой: активное воздействие гормонов, феромонов и прочих молекул. Его поведение было обусловлено теми же органическими причинами, что и «поведение» растений, и, стало быть, оно было таким же иррациональным, если не пытаться наделять замкнутую логику химии неким высшим вселенским смыслом.

Девушка возилась со слетевшей цепью велосипеда, перевернув его на тротуаре колесами вверх. На ней была тонкая белая майка с глубоким вырезом, и девушка ни на кого не обращала внимания — она была полностью сосредоточена на своем занятии. Кинг подошел к ней, пытаясь представить себе ее грудь, да и все ее тело, по тому зрелищу в вырезе майки, что было открыто взгляду. Он остановился и спросил, не нужна ли ей помощь. Так началась его связь с Дженни.

Каждые выходные он ездил из Кембриджа в Лондон, чтобы встретиться с ней.

Ей было двадцать три. За несколько месяцев до того, как Кинг остановился на улице и предложил ей помочь с велосипедом, и она сразу заметила, как его взгляд скользит по ее телу, — так вот, за несколько месяцев до того ее бросил мужчина, с которым они были помолвлены около года. Дженни знала, что связь между любовью и счастьем — очень тонкая и ненадежная, и уже очень скоро она поняла, что для Кинга связь между любовью и сексом тоже весьма и весьма условна. Тем не менее она охотно приняла условия того необычного договора, который он ей предложил.

Она считала, что он симпатичный, хотя и слегка для нее староватый (он был старше почти на десять лет). Ей нравились его плечи, и его глаза. Когда она узнала, что он физик, то почему-то решила, что он занимается секретными ядерными разработками. Это ее напугало. Но Кинг объяснил, что он — физик-теоретик, что для работы ему нужны только ручка, бумага и воображение; и тогда она стала воспринимать его как какого-то экзотического поэта.

Она дала ему свой адрес (телефона у нее не было) и поехала на работу. Он пришел к ней в тот же день, ближе к вечеру.

Когда она перед ним раздевалась, ей было страшно и очень неловко. Она очень боялась забеременеть. Кинг сказал ей, чтобы она расслабилась и раздевалась помедленнее; так, словно каждый предмет одежды — такой дорогой и роскошный, что с ним следует обращаться предельно бережно. Раздеваясь, она не смотрела ему в глаза. Наконец она сняла белье. Для Кинга все было так, словно перед ним сбросили карнавальную маску, так что стало возможно узнать того, кто скрывался под этой маской. Он должен был видеть ее лицо — и все тело — во всей его полноте и цельности. Когда они легли в постель, ее поразило, что он не стал заниматься с ней сексом. Они просто лежали рядом, пока не заснули. Потом она сообразила, что понимает его все меньше, зато он нравится ей все больше.

Я сказал, что Кинга тянуло к женщинам. Но если уж быть совсем точным, его интересовали их общие черты и различия. Его подлинный интерес к слабому полу не был связан с какой-то одной и конкретной женщиной; обиталищем его фантазий служил уютный альков между множеством образов. Он отмечал про себя разновидности темперамента, характера, анатомии — очень тонкие, подчас едва различимые, но в то же время такие значимые и важные, они имели решающее значение, они, собственно, и создавали женщин, разных настолько, насколько разнятся, к примеру, свод в стиле барокко и готическая арка.

Что я пытаюсь сказать? Что в его восприятии женщины были как некие храмы, соборы? Не совсем так; и тем не менее для него женщины были религией — в каком-то смысле. Вожделение было единственной истинной верой, какую он знал для себя.

Тончайшая грань пустоты между одетой и обнаженной женщиной, между одной женщиной и другой, между только возможным и уже существующим — таков был мир его буйных фантазий. То, что могло бы быть, возбуждало Кинга намного больше, чем то, что было на самом деле.

Квартирка Дженни в Бэйсуотере была тесной и маленькой, ненамного просторнее комнатушек, что снимают вскладчину на двоих бедные студенты. Как и многие другие, она числилась б списках очередников на жилье получше. Когда Кинг пришел к ней впервые, он был тронут ее стараниями устроить в этой квартирке настоящий дом, только в миниатюре. Ему почему-то вдруг стало грустно, и эта грусть придала особую остроту предвкушению секса. Это была неумелая, трогательная пародия на домашний уют; его вдруг охватило чувство, что он вошел в кукольный домик маленькой девочки-первоклашки, и при одной только мысли о том, чтобы овладеть ее телом, ему стало страшно и жутко, и сексуальное возбуждение сразу пропало.

Квартирка была совершенно типичной: небольшая гостиная с маленькой спаленкой (вернее, со «спальной» нишей), отделенной от комнаты занавеской, и крохотная кухонька, спроектированная, надо думать, для жилой баржи. Туалет и ванная — общие, на лестничной площадке. Время от времени Кинг слышал, как хлопает дверь, как журчит моча, как струя барабанит по стенке унитаза. Он подумал, что люди, которые здесь живут, видимо, научились просто не замечать всего этого.

Дженни отправилась в свою рудиментарную кухоньку, зажгла газ и поставила чайник. Днем они договорились, что он зайдет к ней именно на чашечку чая. Однако он попросил ее не возиться с чайником, вернуться в комнату и раздеться. Она не знала, что на это ответить и как это воспринимать.

Когда Кинг пришел к ней в первый раз, он заметил вазочку с цветами на каминной полке и чистую узорчатую занавеску, за которой скрывалась кровать. Он заметил фотографии на стенах — снимки ее родных и друзей. И тогда ему вдруг показалось, что он вошел в кукольный домик маленькой девочки-первоклашки, и эта мысль привела его в ужас. Ему стало противно и стыдно за себя, все возбуждение разом увяло, и он попытался вновь вызвать в себе это трепетное волнение, что охватило его на бульваре, буквально пару часов назад, когда он замер, глядя на грудь этой девушки, Дженни, и представляя себе ее обнаженное тело, и как это будет — когда он станет ласкать языком ее нежную кожу, проглядывавшую в глубоком вырезе белой майки. Но ни возбуждение, ни вожделение не приходили. Он по-прежнему чувствовал себя отвратительным извращенцем, да еще извращенцем, у которого не встает. Она пошла заваривать чай; и он наблюдал, как она двигается, и пытался вообразить, с каким удовольствием он прикоснется к ее обнаженной коже — но ему все казалось, что перед ним беззащитный ребенок. Тело созревшей женщины — и душа одинокого, заброшенного ребенка, который безумно скучает по маме с папой, и смотрит на их фотографии на стене, и тоскует. Он велел ей вернуться в комнату и раздеться.

Она не знала, что на это ответить и как это воспринимать. Ей вдруг пришло в голову, что она даже не знает, с какой, собственно говоря, стати она пригласила к себе этого незнакомца? Конечно, она отдавала себе отчет, что невинный визит на чашечку чая вполне может вылиться в секс, и заранее к этому приготовилась — пусть все пойдет, как пойдет. Но его слова… как-то слишком уж быстро и слишком в лоб. Он как будто нарушил неписаные правила первых свиданий. Она выключила газ и обернулась к нему.

— Сначала разденься сам, — сказала она.

Он снял одежду и выпрямился перед ней обнаженный — она в первый раз в жизни видела голого физика (что за странная мысль!); в первый раз в жизни мужчина, с которым она познакомилась на улице, пришел к ней в дом и разделся для нее — она взглянула на его плечи, на торс; его член походил на скукоженый сухофрукт, укрывшийся в тени жесткой поросли лобковых волос. Он отдернул занавеску и лег на кровать. Кровать скрипнула, как старая детская коляска; она помедлила еще секунду и принялась лихорадочно раздеваться. Он сказал ей: расслабься, успокойся и вообрази, что каждый предмет твоей одежды — такой дорогой и роскошный, что с ним следует обращаться предельно бережно. Это ее озадачило, и еще она вспомнила свою любимую детскую игру, в которой она представляла себя принцессой. Раздевшись, она тоже легла в постель, и они просто лежали рядом, полностью обнаженные, и даже не разговаривали.

Каждые выходные Кинг ездил из Кембриджа в Лондон, чтобы встретиться с ней.

С самого начала он ясно дал ей понять, что единственное, на что она может рассчитывать с ним, — это его тело, и что ему от нее тоже нужно только тело.

Он сказал ей, что спал со многими женщинами, но ни одну не любил. Или, наоборот, любил их всех, поскольку любовь — это всего лишь процесс переноса определенных ионов через клеточные мембраны. А его химия не интересует.

Все это ее беспокоило. Их отношения шли вразрез со всеми правилами: и с теми, которые ей внушили другие, и с теми, которые она сама для себя установила. Разве можно сводить любовь к простой химической реакции? Но если по правде, то в этой идее было что-то волнующее и привлекательное. Ей уже осточертели претенциозные типы, которые делали вид, что любят, лишь для того, чтобы с ней переспать, и при этом еще выдвигали какие-то требования; они вываливали на нее все дерьмо из своей дерьмовой жизни, а потом ее же и обвиняли во всех своих неудачах. Любовь — это химическая реакция, а тела — просто молекулы для экспериментов, и не более того. Она так и не смогла проникнуться этой мыслью, но подобное расширение горизонтов казалось заманчивым.

Они просто лежали рядом, полностью обнаженные, пока не заснули. Когда она проснулась, было темно и тихо. Она лежала лицом к стене. И чувствовала спиной тело Кинга, такое теплое и крепкое.

Когда она стояла перед ним без одежды, его член был похож на поникший скукоженный сухофрукт. Теперь же она чувствовала спиной его упругую твердость. Один химический реагент обозначает состояние «висит»; другой — «стоит». Будто две колбы на полке в лаборатории. Когда она перед ним разделась, в эксперимент взяли колбу, подписанную «висит». Пока Кинг спал, в дело пошла и вторая колба. Выходит, что выбор колбы — дело чистой случайности.

Он издал тяжкий сонный вздох и положил руку ей на бедро. Дженни начала возбуждаться. Соседняя полка в той же лаборатории; колбы «сухо» и «влажно».

Когда Кинг проснулся, он развернул ее лицом к себе, и у них все случилось. Он довел ее до оргазма; одинокая слезинка скатилась по ее щеке. Потом он поднялся, надел висевший на двери купальный халат и пошел в ванную. Ее халат был ему узок и короток — до неприличия, и он очень порадовался, что не встретил никого из соседей на лестничной клетке. Он вернулся, прошел на кухню, зажег газ и взялся за дело, отложенное вначале, — стал заваривать чай. Она взглянула на Кинга, в этом куцем для него халатике, и рассмеялась.

И ее смех, и та единственная слезинка — это всего лишь дальнейшие проявления тех химических реакций, о которых говорил Кинг. Когда она ощущала его в себе, ее душа словно затягивалась узлом. Перед глазами вставали картины, которых она предпочла бы не видеть. Мелькнула мысль об опасности забеременеть, если он не будет достаточно осторожен. Еще два реагента включились в работу над ее телом: «удовольствие» и «боль». Оргазм был словно струна, которую все подтягивают и подтягивают, пока она не порвется. Слеза набухла в правом глазу и скользнула вниз по щеке, как это бывает, если подумать о чем-то грустном. А потом она увидела Кинга в своем халатике возле газовой плитки и рассмеялась. Струна тревоги наконец лопнула. Оргазм показал ей, что удовольствие можно получить независимо ни от чего. Кинг, одетый в ее халатик, заваривал чай у нее на кухне — это стало отправной точкой ее веселья. Когда она рассмеялась, в правом глазу снова набухла слеза.

Он принес чай ей в постель, захватив кружку и для себя, и когда опустился на кровать, та опять скрипнула. Дженни села в постели, взяла у него кружку и, держа ее обеими руками, принялась потягивать чай маленькими глоточками, при этом она то и дело поглядывала на Кинга, который сидел на краю кровати — так и не сняв этот куцый смешной халатик — и смотрел в пространство. Она спросила, о чем он думает; он ответил, что думает над одним тезисом из одного доклада, который читали на конференции. Она спросила, над чем он работает; он ответил, что занимается фундаментальными силами взаимодействия элементарных частиц, что все виды этого взаимодействия суть варианты единой силы, но их симметрия нарушена. Он говорил, продолжая смотреть в никуда.

Она старалась понять то, что он говорил — о взаимодействиях и силах. Она представила себе силы — добро и зло, любовь и ненависть, волю и страсть — и честно попыталась сообразить, как все они, такие разные, могут быть частными проявлениями чего-то одного.

А потом она снова подумала про свой оргазм, отголоски которого все еще смутно чувствовала в себе, и задалась вопросом: а может быть, в ее жизни существует всего лишь один оргазм, и она переживает его снова и снова — каждый раз доходя до него новой дорогой.

В минуту ее оргазма Кинг думал о том, что говорилось в одном из докладов. Мысль пришла к нему неожиданно. Возникла одна идея, которую неплохо было бы при случае проверить, провести кое-какие расчеты. А начать можно будет и в поезде, по дороге обратно в Кембридж. Он обдумывал это, пока зажигал газ, пока заваривал чай, пока сидел на кровати и невидящим взором смотрел в пространство.

Оба оделись. Уже вечерело, но было еще совсем рано. Ему ужасно хотелось есть, и он предложил зайти куда-нибудь перекусить. Она сказала, что неподалеку есть одно небольшое кафе. Это было дешевое заведение с откидными столиками у стены.

Кинг заказал яичницу и чипсы, а Дженни — один бутерброд, но даже его она не доела. Аппетита не было совсем. Она взглянула на бледноватый желток, растекшийся по тарелке Кинга, и к горлу подкатила тошнота.

Потом он проводил ее до квартиры и сказал, что ему пора и что, если она не против, он приедет к ней на следующие выходные. Так началась его связь с Дженни.

 

6

По дороге домой в Кембридж Чарльз Кинг начал расчеты, идея которых пришла ему в голову, когда по щеке Дженни катилась слеза. Задача оказалась намного тоньше, но и значительно плодотворнее, чем ему показалось вначале, и через два месяца он закончил статью по этой проблеме. Все это время он приезжал к Дженни на каждые выходные, и они занимались сексом на ее скрипучей кровати. В будние дни Кинг даже и не вспоминал о девушке.

Он был доволен своей статьей. Теперь нужно было ее напечатать, чтобы отправить на публикацию. Но если отдать статью машинисткам, она пойдет в порядке общей очереди; а Кинг не хотел ждать несколько недель — ему не терпелось быстрее отправить копию своей работы тому человеку, чей доклад на конференции вспомнился ему в постели с Дженни, когда в ее правом глазу набухла слезинка. Для начала он обратился к Дорин, он был с ней в хороших отношениях; в другое время она бы не отказала ему в его просьбе, но конкретно сейчас она была очень загружена — материалы профессора Сондерса, большой объем, — и ей не хотелось стучать по клавишам день и ночь. Тогда он попробовал подойти к Джоанне, новенькой. Она не взялась — возможно, боялась создать прецедент. На следующее утро он оставил на ее рабочем столе пару нейлоновых чулок, которые прикупил, когда ездил на конференцию в Париж (у него хранился изрядный запас, как раз для подобных случаев). Джоанна озлилась и сказала ему, чтобы он ждал своей очереди, как все. Однако чулки не вернула.

Кинг решил самостоятельно перепечатать статью. Он попросил своего друга Роберта дать ему на недельку пишущую машинку и отправил Дженни письмо с объяснением, почему он не сможет приехать в эти выходные. Он начал печатать — занятие нудное и утомительное. Он вообще очень редко пользовался пишущей машинкой, и ему приходилось по полчаса искать каждую клавишу. Два дня он буквально сражался с машинкой, исправляя бесчисленные опечатки. Он уже возненавидел и эту статью, над которой работал с таким восторгом, пока писал ее от руки, и уравнения, что пришли ему в голову, когда он в первый раз пришел к Дженни.

В пятницу вечером в дверь позвонили. Это была Дженни — она приехала, чтобы помочь напечатать статью. Он спросил, как она узнала, где он живет, и она ответила, что на конверте был обратный адрес. Ей пришлось долго искать улицу. Кинг всегда был очень осторожен насчет того, чтобы давать женщинам свой адрес и телефон. Ему подумалось, что, наверное, он и вправду хотел видеть Дженни, раз написал на конверте обратный адрес. Ее волосы были мокрыми — шел дождь. Он впустил ее, помог снять вымокший плащ и дал ей полотенце. Она проделала такой путь, и все — ради него. Это было так трогательно. Он себя чувствовал чуть ли не виноватым. Но при этом не мог понять, почему он совсем ей не рад.

Квартира у Кинга была совсем не такой, как у Дженни. С ее точки зрения, это были роскошные апартаменты. Большие комнаты, книги на полках — ее поразило такое количество книг. Ей вдруг пришло в голову, что она не отказалась бы жить в этом доме, среди всех этих книг, и эта мысль тоже ее поразила. Еще было старое пианино — она попросила его сыграть что-нибудь, и он ответил, что, конечно, сыграет, но завтра, — и сувениры со всего света, в том числе русский самовар и нелепая зажигалка, модель Эмпайр-Стейт-Билдинг. Она недоверчиво спросила, он что, был в Америке, и он равнодушно ответил — да. Ездил туда на три месяца, занимался исследованиями в Брукхэвене, на Лонг-Айленде. Для нее эти названия звучали словно волшебные заклинания.

Квартиру он получил в качестве премии. Он блестяще защитил диплом и поступил в аспирантуру, вот тогда-то ему и дали квартиру. С тех пор он здесь и живет. Он с отличием окончил аспирантуру, получил степень, стал докторантом и, наконец, был назначен младшим преподавателем. Если все так и дальше пойдет в смысле научной карьеры, у него скоро будет возможность получить квартиру еще больше этой.

Дженни попросила показать ей статью, и этот текст тоже показался ей волшебным, только это была другая магия. Она не понимала вообще ничего: не только символов и уравнений, но даже слов. Она медленно прочла вслух: «Для начала рассмотрим лагранжиан для свободного безынерционного фермиона».

Незнакомые ей слова прозвучали странно; на мгновение она предстала перед Кингом ребенком, который только-только учится читать. Она показала на незнакомый ей символ и спросила: а как это печатать? Он сказал, чтобы она оставляла место для уравнений, он их впишет потом, от руки.

На следующий день она села печатать, и к вечеру статья была готова. На него произвели впечатление ее скорость и аккуратность. Она играючи справлялась с работой, которая вызвала у него столько трудностей. Она попросила его поиграть на пианино, пока она печатает. Что-нибудь, сказала она. На твой выбор. Он взял сборник сонат Бетховена и открыл «К Вальдштейну». Она сказала, что музыка ей понравилась, особенно медленные фрагменты. Так они провели почти целый день: Она — за клавиатурой пишущей машинки, он — за клавишами пианино. Каждый был сам по себе, каждый был погружен в свое собственное занятие. Однако каким-то образом этот день очень их сблизил.

Это было так странно: женщина задержалась в его квартире дольше, чем на одну ночь. На полочку в ванной она положила свою зубную щетку и маленькую косметичку. Он почти физически ощущал, как неумелая, но трогательная пародия на миниатюрный домашний уют вторгается в его дом. Его, наверное, не удивило бы, если бы тут появилась и ваза с цветами.

В воскресенье утром Роберт позвонил узнать, как дела. Кинг ответил, что все уже напечатано и он может вернуть машинку. Роберт сказал, что зайдет и заберет ее. Кинг предпочел бы отнести машинку сам, но Роберт настаивал; как будто ему очень хотелось оказать Кингу услугу. Вскоре Роберт уже звонил в дверь.

Роберт слегка удивился, застав у Кинга незнакомую женщину. Он пожал Дженни руку, и Кинг представил ее как свою приятельницу из Лондона.

Кинг предложил Роберту выпить, но тот ответил, что у него много дел и он зашел лишь на минутку. Кинг спросил, как там Энни и малыш. Роберт ответил — отлично, правда, Дункан слегка простудился.

Однако казалось, что мысли Роберта были заняты чем-то другим. Он допил кофе, забрал машинку и ушел. Дженни спросила, всегда ли Роберт такой грубый и резкий. Кинг ответил — обычно да.

Потом Кинг предложил Дженни пойти прогуляться. Она хотела посмотреть, где он работает, но он сказал, что по выходным в здание никого не пускают. Они вернулись домой, Дженни приготовила ужин, а после ужина она буквально опрокинула Кинга на пол, и они занялись любовью.

Дженни сказала, что если он хочет, она может остаться до завтрашнего утра; утром она уедет лондонским поездом и как раз успеет на работу. Он сказал, что ей лучше уехать сегодня. Это ее огорчило, хотя она не возразила ни слова.

Уже в поезде ей вдруг пришло в голову, что она так и не поняла: нравится ей этот эксперимент или нет. Может быть, зря она прилетела к нему и уселась печать его статью? В следующий раз пусть сам колупается.

Как только Дженни ушла, Кинг позвонил Роберту:

— Порядок, я один. Не зайдешь?

Вскоре Роберт уже звонил в дверь. Днем, стоило Кингу только взглянуть на Роберта, он сразу понял, что тот хочет с ним поговорить с глазу на глаз. Он пригласил Роберта войти, забрал у него пиджак, придвинул кресло и налил два стакана бренди.

— Так что стряслось? Надеюсь, не с Энни?

— Энни?! Нет, слава богу. С ней как раз все хорошо. — Роберт поднес стакан к губам, отхлебнул глоток. Потом встал, подошел к окну, раздвинул занавески и встал, пристально вглядываясь в темноту. — Нам ведь можно поговорить, Чарльз? Здесь как, безопасно?

— Ну, я не думаю, что они потрудились натыкать сюда «жучков», если ты об этом. Слушай, Роберт, сядь же ты наконец и объясни, что случилось!

Роберт вернулся в кресло.

— У меня кабинет обыскали, на работе.

— Обыскали? Ты уверен?

— Сегодня утром я забежал на работу забрать кое-какие заметки. Я несколько дней вообще не заходил в кабинет и поэтому точно не знаю, когда именно это случилось. Но там кто-то был, точно. Вещи — не на местах. Совсем чуть-чуть передвинуты, но я-то знаю.

— Что-нибудь пропало?

— Нет, там в столе, в ящике, было немного денег, их не тронули.

— А что тогда там искали?

— Понятия не имею. — Роберт залпом допил бренди. — Чарльз, не плеснешь еще малость старому приятелю?

— Ты погоди, не психуй! — Кинг передал ему бутылку. — Может быть, все не так страшно. Вот ко мне в кабинет люди целый день ходят, туда-сюда, прямо вокзал какой-то, Сент-Панкрас. Может быть, кто-нибудь просто искал нужную ему книгу.

— Нет, Чарльз, они обшарили весь стол и все папки.

— Тогда, наверное, администрация университета или факультетские шпики решили проверить, как у тебя дела — вроде как плановая проверка, так частенько делают. У тебя же там не было ничего такого?

— Но мне страшно, Чарльз. Если тебя в чем-то подозревают, значит, ты уже наполовину виновен, сам знаешь.

— Даже если и так, у тебя же там не было ничего такого, чтобы к тебе прикопались, верно?

— Не знаю. — Роберт сделал еще один маленький глоток, поднялся и медленно подошел к окну, напряженно о чем-то думая. Наконец он обернулся к Чарльзу и посмотрел ему прямо в глаза: — Только между нами!

— Конечно.

— Пару месяцев назад меня назвали в числе кандидатов, чтобы написать книгу. Научно-исследовательская работа по истории революции. Официальная версия.

— Ого, поздравляю! Вот уж не думал, что ты когда-нибудь станешь «официальным» историком.

— Видишь ли, Чарльз, это дело такое… очень щепетильное… я не должен о нем никому рассказывать. То есть вообще никому, даже тебе. Там будет много работы в закрытых архивах — секретные документы и тому подобное. Так что я, разумеется, понимал, что будут всякие проверки.

— Это уж будь уверен! Прогрессивных историков им не надо!

— Но мне и в голову не приходило, что они могут залезть ко мне в кабинет!

— Придется тебе к этому привыкать, если ты собираешься взяться за это дело. Ну, если оно тебе так уж надо. В любом случае, Роберт, можешь не сомневаться: у них уже собрано на тебя досье толщиной в руку. Твоя наука — благодатная область для подрывных теорий. Тем более что раньше они тебя не беспокоили. То есть вообще ни разу.

— Знаю, Чарльз, знаю. Почему, думаешь, я всегда так осторожничал? — Роберт снова сел в кресло.

— Если тебе не нравится быть у них под колпаком, может, не стоит и браться за эту книгу?

— Все не так просто, Чарльз. Это огромный проект. Такой случай если и выпадает, то только раз в жизни. Я сразу пробьюсь наверх, сразу. А если я откажусь, придется забыть и о продвижении, и о грантах. Они не любят, когда их предложения отвергают, особенно если они уверены, что человек не откажется.

— Но ты мог бы сказать, что такой груз ответственности тебе не по силам — ну, я не знаю, — неужели так трудно придумать подходящий предлог для отказа?

— Чарльз, но ведь я правда хочу взяться за эту работу. Ты даже не представляешь, как сильно. Проблема в том, что мне очень не хочется, чтобы они копались в моей жизни.

— Судя по твоему рассказу, это всего лишь проверка. Да что они смогут такого найти? Ты всегда был таким осмотрительным.

— А вдруг они узнают про «Паводок»?

— «Паводок»?! — Чарльз расхохотался. — Роберт, да когда это было? Лет пять назад, если не больше.

— Но неприятности могут быть крупные. До сих пор.

— Да брось ты, Роберт, с чего бы? Просто мелкое безрассудство, по молодости лет.

— Может быть, для тебя, Чарльз, но для меня все гораздо серьезнее.

— Там все было вполне даже мирно, Роберт. Тем более что его читали-то, дай бог, с полдюжины человек. В любом случае, даже если они найдут копию — а их, по-моему, уже давно не осталось, — откуда они узнают, кто это писал?

— Да, да, я знаю. Чарльз, я тут вот что подумал. Они наверняка будут опрашивать моих знакомых — родных, друзей, коллег. Они могут и к тебе заявиться.

— Отлично. Я им скажу, что ты — образцовый коммунист, до мозга костей.

— Чарльз, я ведь знаю, что могу на тебя положиться. Но просто… если они тебя спросят, как давно ты меня знаешь, как мы познакомились, ну и так далее.

— Роберт, я же не идиот, чтобы рассказывать им про «Паводок». Все, что может затронуть тебя, для меня обернется не лучше.

— Конечно, конечно. Я вот о чем — можно ведь и самому не заметить… Ты можешь случайно сказать им обо мне что-то такое, что меня скомпрометирует; скажем так, прозвучит не особенно хорошо.

— Думаешь, я им скажу, что ты гомосексуалист?

— Да нет же, но ведь они будут расспрашивать обо всем подробно, потом начнут выводы делать! А ты — единственный, у кого в разговоре с ними может вдруг проскочить что-то не то.

— Можешь не сомневаться, ничего такого у меня не «проскочит». Так вот ты чего весь извелся, что у тебя в кабинете рылись?

— Я целый день только об этом и думаю, Чарльз. И, кроме тебя, мне больше не с кем поговорить. Все пытаюсь припомнить, не было ли в столе чего-нибудь… телефонного номера или каких-нибудь пометок. Такие мелочи очень легко забываются.

— Даже если они и узнают, что тут такого ужасного? Половина Кембриджа — «голубые», и всем на это плевать.

— Это правительственное задание, Чарльз, строго секретное. Им не нужны неблагонадежные люди. Зачем лишний раз рисковать? Если мне не дадут эту работу — это уже будет плохо само по себе, а если они вдруг решат устроить мне крупные неприятности? Ну, вроде как показательный пример — для устрашения остальных и укрепления морали. Мне могу пять лет впаять за распущенность и безнравственность. Называется, за аморалку. Я потеряю семью, карьеру — все потеряю.

— А стоит ли эта работа такого риска?

— Поздно, уже ничего не поделаешь. Они уже начали под меня копать. Если все пройдет хорошо, для меня это будет самой большой в жизни удачей. Надо только постараться, чтобы все прошло хорошо. Шансы невелики, но я должен был поговорить с тобой, Чарльз. И когда они станут тебя расспрашивать…

— Конечно. Можешь не сомневаться. А насчет обыска у тебя в кабинете — ну найдут они там чей-нибудь телефон, так он им скажет, что вы просто приятели. Ему и о своей шкуре тоже надо подумать, правильно? Слушай, Роберт, не переживай ты так, давай лучше отметим. Эта работа — большая честь. Видно, кому-то там наверху ты приглянулся. Давай еще выпьем, отличный коньяк, правда? Я его из Парижа привез. — Кинг снова наполнил стаканы. Выпивка явно шла Роберту на пользу. Он уже почти успокоился.

— Спасибо, Чарльз. Я себя чувствую полным кретином. Примчался к тебе в такой панике.

— Ну, не радоваться же тому, что за тобой следят. Приятного мало. Но слежка всегда была, есть и будет; просто ты знаешь, что они совсем рядом, потому так и дергаешься.

Роберт снова поднес стакан к губам. Он выглядел пободрее и даже как будто слегка опьянел.

— А кто эта девушка?

— Дженни? Я же тебе говорил, моя приятельница из Лондона.

— Чем занимается?

— Какой-то конторской работой.

— На государственной службе?

— В министерстве электроэнергии. Не волнуйся, она не шпик!

— Откуда ты знаешь?

— Ну, точно не знаю. Но даже если и шпик, то докладывать ей особо не о чем.

— Ты ей что-нибудь рассказывал про меня?

— Конечно, нет. Впрочем, она сказала, что ты резкий и грубый.

— Я? Грубый?

— Она решила, что ты из-за чего-то переживаешь.

— Еще что она говорила?

— Ничего. Я сказал, что ты всегда был бесцеремонным хамом, тем более что так оно и есть, и больше она о тебе не заговаривала вообще. Да не будь ты таким параноиком, Роберт! Если кто-то там рылся у тебя в кабинете, это еще не значит, что весь мир за тобой шпионит.

— И все-таки не говори ничего Дженни и вообще — никому. Все это — только между нами.

— Конечно, я ничего не скажу. Знаешь, Роберт, с твоей подозрительностью ты для этого их проекта — просто находка.

Роберт допил бренди.

— Я, пожалуй, пойду. — Он поднялся и протянул Кингу пустой стакан. — Спасибо, что выслушал, Чарльз. Я бы еще посидел, но не хочется оставлять Энни надолго. Дункан простудился, ей с ним трудно одной.

— Он замечательный мальчик. Ты счастливый человек, Роберт.

— Знаю. Только иногда забываю об этом. Тебе бы тоже жениться, Чарльз.

— Учту твое пожелание. — Кинг поставил стаканы на стол и подал Роберту его пиджак. Проводил гостя до двери и пожелал спокойной ночи.

Он отнес пустые стаканы на кухню и вымыл их. Потом вернулся в гостиную, продолжая думать про Роберта. «Паводок» — это ерунда. Два болвана решили, что разумными доводами можно что-то изменить в этом мире.

На письменном столе лежала стопка листов — аккуратно отпечатанная статья. В нее еще нужно вписать уравнения, но сегодня ему не хотелось за это браться. Было уже поздно, да и бренди ударило в голову. Он отправился в ванную, почистил зубы. Может, к нему и придут. Но он ничего им не скажет. Неужели Роберт и вправду подумал, что может быть как-то иначе?!

Дженни оставила в ванной зубную щетку и косметичку. Он заглянул внутрь — бутылочка шампуня, крошечное мыло, фланелевая тряпочка, кусочек губки. Какой-то маленький флакончик. Может, зря он отправил ее домой. На следующей неделе он обязательно привезет ей какой-нибудь подарок. Ей будет приятно.

 

7

В понедельник утром Чарльз положил два экземпляра статьи — первую копию и копию, отпечатанную под копирку, — в большой коричневый конверт и отправился к себе на кафедру теоретической физики. Он вошел в здание с бокового входа и встретил в коридоре Джоанну.

— Мне ваши услуги уже не нужны, — сказал он ей. — Я имею в виду перепечатку. Я сам все сделал. — Джоанна сердито зыркнула на него. — Надеюсь, чулки вам понравились, — добавил он и пошел вверх по лестнице, перешагивая через две ступеньки.

Проверив почтовый ящик, Кинг обнаружил коричневый конверт, похожий на тот, что был у него в руках. Кто-то прислал статью. Имя отправителя ничего ему не говорило. В кабинете он вскрыл конверт.

Видение Вселенной

Э. Уоррен, бакалавр наук

Уважаемый коллега и (надеюсь) друг!

Посылаю Вам эту работу в грустном предчувствии того, что Вы, как и все остальные, с ходу отвергнете эти идеи — результат пятнадцати лет напряженных размышлений. Но я всей душой надеюсь, что Вы все же найдете время прочесть эту статью, чтобы судить о ней справедливо; ведь Вы — ученый, а у ученого должен быть объективный подход к каждой новой проблеме. Верю, что если Вы, как и я, готовы быть по-настоящему объективным, то Вы, как и я, поймете, что пришло время пересмотреть некоторые из фундаментальных физических принципов в современном о них представлении; и Вы увидите, что теория идеонов предлагает новую их трактовку, простую и цельную. Позвольте мне перечислить некоторые следствия этой теории:

1. Скорость света с не является постоянной; это — переменная c(x,y,z,t) и, следовательно, не является наибольшей возможной скоростью.

2. Существуют частицы (идеоны), способные передвигаться со скоростью свыше скорости света; эти частицы являются основным составляющим всего сущего.

3. Душа состоит из двух видов идеонов; эти два вида определенным образом сбалансированы; смерть наступает по причине того, что организм выпадает из потока первичной жизненной силы.

4. Общее количество жизненной силы во Вселенной бесконечно велико, что является доказательством существования Бога.

Кроме того, эта теория предлагает простой и удобный способ для вычисления фундаментальных констант, существующих в природе, и для определения значения фундаментальных переменных, таких как c(x,y,z,t). Более того, при наличии достаточно мощных компьютеров можно с высокой степенью точности вычислить продолжительность жизни отдельного индивидуума.

Коллега, я отдаю себе отчет, что мои идеи — весьма необычны и даже революционны, но не позволяйте страху перед всем новым и преклонению перед традицией повлиять на Ваши суждения. От всей души надеюсь, что Вы поможете мне найти журнал, который опубликует мою работу. Истину можно замалчивать, но ее нельзя подавить; Вы можете мной пренебречь, весь мир может мной пренебречь, только я опасаюсь, что для мира это чревато последствиями.

Искренне Ваш Эдвард Уоррен, бакалавр наук.

Для Кинга подобный бред был не в новинку, такие «труды» встречались ему постоянно: их авторы опровергали постулаты Эйнштейна или с помощью уравнений квантовой механики вычисляли точную дату конца света. Похоже, так уж устроен мир, что на каждого профессионального физика приходится бог знает сколько таких малахольных чудиков, которые с энтузиазмом, достойным лучшего применения, трудятся над разработкой — надо признать, с той же преданностью науке, с тем же самозабвением и увлеченностью, что и их «уважаемые» оппоненты — собственных альтернативных теорий, опровергающих все постулаты традиционных научных доктрин. Кинг поневоле восхищался их простодушием, упорством и неистребимой верой в то, что их работы имеют огромную ценность — вопреки очевидным фактам. Ему даже нравилось перелистывать этот бред — тоже неплохой способ развлечься. Но обычно подобные материалы приходили на имя профессора Сондерса, а Кинг брал их у секретарей; чтобы подобный «труд» был адресован ему — такого еще не бывало.

Введение

Эта теория — итог пятнадцати лет размышлений, упорных трудов, экспериментов и травли. Каждый, кто проходил по пути познания, знает, как труден и каменист этот путь, как много на нем западней и ловушек. Счастлив тот, кто сумеет пройти его до конца! Прежде всего мне хотелось бы упомянуть имена тех людей, которые мне помогали, и тех, которые мне мешали на моем одиноком пути. В первую очередь — большое спасибо моему школьному учителю физики, мистеру Джеку Прайсу, чье случайное замечание о скорости света стало отправной точкой для этой работы. С тех пор я черпал вдохновение — и заражался здоровой злостью — из многих источников, среди которых: Эйнштейн, Бор, Ньютон, Максвелл, Мах, Шопенгауэр, Кант, Платон, Шекспир и Иисус Христос.

Никто из ныне живущих не оказал мне ни помощи, ни поддержки; среди моих злейших противников, косных и нетерпимых, назову профессора Ф. Барлоу, профессора Доброделлоу (я еще не встречал наиболее неподходящей фамилии!), доктора М. Смита и доктора П.С. Осборна. Но я убежден: подтверждение истинности теории идеонов и ее всеобщее признание будут достаточной компенсацией за нападки и травлю, которые я претерпел и от названных выше людей, и от многих других.

Посвящаю эту работу памяти моей матери.

Зазвонил телефон. Кинг взял трубку и услышал голос Джоанны:

— Доктор Кинг, тут вас спрашивают…

Потом другой голос:

— Алло, Чарльз?

— Дженни. Что случилось?

— Ничего. Решила пожелать тебе доброго утра. Я не знала твой добавочный номер, так что меня дважды переключали. Такая морока.

— Н-да. Ты нормально вчера доехала?

— Да, все нормально. Не могу говорить долго, Чарльз, — я с работы. Да и ты наверняка занят. Я только хотела сказать спасибо, это были чудесные выходные.

— Да, мне тоже понравилось. И тебе, кстати, тоже большое спасибо, ты меня очень выручила.

— Ты про статью? Ну что ты, это было совсем не трудно. Если тебе надо будет еще что-нибудь напечатать, ты скажи.

— Обязательно.

— Чарльз, у тебя все в порядке?

— Конечно. Просто не очень удобно сейчас говорить, вот и все.

Дженни ответила, что она понимает, и, пожалуй, ей тоже пора. Она дала Кингу свой рабочий телефон — на всякий случай — и повесила трубку.

Кинг услышал щелчок ее аппарата, потом раздался второй щелчок, когда трубку повесила Джоанна. Кинг тоже положил трубку и снова взялся за «Видение Вселенной».

Глава 1

Скорость света — не постоянна!

Теория относительности Эйнштейна — краеугольный камень современной физики. Безусловно, Эйнштейн был величайшим мыслителем, и он был прав, утверждая, что свет имеет фундаментальное значение во Вселенной. Однако он так и не смог понять, что в действительности скорость света с не является постоянной.

Научное доказательство этого утверждения настолько очевидно, что мне непонятно, как Эйнштейн мог его не заметить. Возможно, он был слишком поглощен теорией, чтобы обращать внимание на естественные явления. Представьте себе линзу. Проходя через линзу, свет преломляется — но почему? Да потому что он замедляется! Таким образом, скорость света не может быть постоянной! Отсюда вывод: нам следует отказаться от теории относительности, как от теории полностью несостоятельной, и начать все с нуля.

Какой идиот. Кинг достал свою собственную статью и принялся вписывать от руки математические символы и уравнения, которые нельзя было напечатать. Занятие довольно трудоемкое и поэтому утомительное. Потом он еще раз перечитал статью, спустился в фотокопировальную комнату, отдал девушке за конторкой все восемнадцать страниц, а она выдала ему бланк запроса на фотокопировальные работы в двух экземплярах. Он заполнил бланки, девушка взяла статью и сказала, что копии будут готовы после обеда.

Чарльз все вспоминал про Дженни. Наверное, он был не прав, когда разговаривал с ней таким тоном. Просто его удивил ее звонок; она вторглась в мир, в котором ей не было места. Он говорил с ней сухо и резко, а ведь она примчалась к нему аж из Лондона, чтобы помочь напечатать статью. И Джоанна подслушивала их разговор — так что вдобавок к тому, что он чувствовал себя виноватым перед Дженни, он вообще чувствовал себя глупо.

Вернувшись к себе в кабинет, Кинг попытался заняться делом. Ему надо было еще раз обдумать идею, которая занимала его мысли все выходные; он набросал на бумаге расчеты, стараясь найти в них ту самую искру, которая даст им толчок, так что дальше они пойдут сами собой. Но каждые две-три минуты он отвлекался — то глазел в окно, то играл с колпачком ручки, то старательно чистил ногти. Он снова открыл «Видение Вселенной».

Глава 4

Жизненная сила

Итак, мы обсудили квантовые числа массы, заряда и спина фундаментальных идеонов. Теперь рассмотрим новое квантовое число L, обозначающее жизненную силу.

Очевидно, что значений у жизни два (живое и мертвое), таким образом, их можно рассматривать как аналоги собственного состояния спина 1/2 частицы; следовательно, мы можем принять, что жизненная сила соотносится с угловым моментом жизненного пространства.

Кинг попытался представить себе этого Уоррена. Похоже, у него есть какое-то физическое образование, кроме того, он наверняка начитался научно-популярных книг по физике; в общем, вполне достаточно, чтобы нахвататься терминологии, намешать ее с этакой квази-религией, а потом выдать все на-гора в виде такой вот «революционной» статьи. Надо же, сколько трудов! «Видение Вселенной» занимало ни много ни мало — сорок шесть страниц. Интересно, он сам все это печатал? И Кингу он переслал первую копию. Он что, для каждого физика, чье имя ему попадется, печатает все это заново?!

А они потом если и смотрят его статью, то лишь беглым взглядом, и Кинг, кстати, не исключение; и заботит их только одно — на какой странице найдется первая ошибка или недочет, который позволит забраковать работу. На первой же странице! А потом — еще сорок пять страниц напрасных трудов. Человек так старался, печатал, представлял себя новым Эйнштейном. Этот Уоррен, должно быть, целыми днями сидел над своими черновиками и за пишущей машинкой. Интересно, кем он работает? Вряд ли это работа с людьми, связанная со встречами и поездками; скорее всего он сидит где-нибудь за конторкой и «высиживает» замечательные идеи, от которых у него самого дух захватывает. После работы он сразу идет домой. Живет он один, со своей пишущей машинкой, подборкой научно-популярных книг по физике и бесконечными машинописными копиями «Видения». Даже жаль разрушать его мечту. Зачем расстраивать человека и пытаться ему втолковать, что труд всей его жизни, его блестящие мысли, которые он собирал по крупинкам долгие годы, только на то и годятся, чтобы выбросить их в мусорную корзину?

Все-таки странно, до чего они все похожи, эти псевдофизики: те же предубеждения, тот же вызывающий тон, не терпящий возражений, то же бессвязное изложение. В противоположность работам по «ортодоксальной» физике, которые демонстрируют необходимую сухость и беспристрастность, эти альтернативные труды так и пышут безудержной страстью и отличаются наглым, напористым натиском — горы и горы бумаг, наштампованных замкнутыми на себе одиночками, которые не поддерживают контактов внутри своего псевдофизического сообщества. Если бы все они объединились, они могли бы выпускать свой журнал, собирать конференции, может, у них был бы даже свой собственный НИИ где-нибудь в укромном месте, и они бы там сравнивали свои записи и решали бы в своем узком кругу, чем одна неправильная теория лучше другой.

Во второй половине дня Кинг снова спустился в фотокопировальную комнату. Он показал девушке за конторкой удостоверение личности, и она принялась искать его имя в картотеке заказов. Он рассматривал склонившуюся над картотекой девушку, ее накрашенные ногти мелькали среди бумаг.

— Кинг. Ага, вот! Четыре копии. Должны быть готовы, я сейчас посмотрю. — Она направилась в заднюю комнату, манерно покачивая бедрами, а Кинг проводил ее долгим взглядом. Она вернулась через пару минут и принесла его бумаги — четыре копии и оригинал; он расписался в получении на ее копии бланка и пожелал ей всего доброго.

Три копии он отправит в журнал, оригинал передаст для препринта: и еще одна копия — на всякий случай. Копии получились не слишком хорошими — на уголках страниц лежали темные тени, — но ничего, сойдет. Он зашел в секретариат, где Джоанна печатала на машинке, и положил бумаги ей на стол.

— Для препринта? — спросила она.

— Да, пожалуйста.

— Хорошо. Оставьте здесь.

В коридоре он столкнулся с Генри.

— Привет, Чарльз. На семинар собираешься? Вроде как раз по твоей части — что-то там по киральной симметрии.

Он поспешил распрощаться с Генри и вернулся к себе в кабинет — оказалось, что он, когда уходил, в спешке не запер дверь. Он убрал свой экземпляр статьи и вторую копию под копирку в верхний ящик стола и опять попытался засесть за расчеты. Но до семинара оставалось всего полчаса, для серьезной работы — мало. Кинг и сам не заметил, как снова принялся за «Видение».

Таким образом, очевидно, что идеонное поле не является однородным, а это значит, что оно обладает сложными собственными значениями. Мнимые величины являются доказательством реинкарнаций, что согласуется с доказанным ранее, а именно, что временное поле состоит из бесконечного множества частично перекрывающихся петель.

Опять зазвонил телефон. На сей раз — Роберт.

— Чарльз? К тебе уже кто-нибудь заходил?

— Нет, ни слуху ни духу.

— Мне из полиции звонили; вызывают в участок.

— Простая проверка?

— Не знаю. Сказали, что нужно мое «содействие». Но это не телефонный разговор. То есть тебя никто ни о чем не расспрашивал? И в кабинет к тебе не заходили в твое отсутствие? Нет? Ладно, Чарльз, я пока отключаюсь. Потом еще поговорим.

Когда Роберт повесил трубку, Чарльз подождал пару секунд, но на линии никаких шумов не было. Он поднялся, подошел к окну и посмотрел вниз, на газон. Полиции нужно «содействие» Роберта. Это звучало зловеще. Он отвернулся от окна, подошел к двери, запер ее, вернулся к столу, обшарил все ящики, все до единого, потом проверил все книжные полки. Но даже если в его отсутствие у него в кабинете были посторонние, все равно он не помнил точного расположения всех вещей, поэтому и не смог понять, сдвигали тут что-нибудь или нет.

Он посмотрел на кресло и попытался припомнить, не стояло ли оно сегодня утром как-то не так — скажем, по отношению к столу? А корзина для бумаг? Но ведь ее передвигает уборщица, да и кресло тоже. А если кто-то и лазил по ящикам его стола, что бы он там нашел?! Ничего личного Кинг на работе не хранил, разве что — записную книжку с телефонами и адресами, но в книжке не было ничего такого. Он достал ее и прочитал всю, от корки до корки. Если бы Роберт не заговорил о «Паводке», Чарльз о нем и не вспомнил бы; тогда он мог бы идти на любой допрос с чистой совестью, просто потому, что обо всем этом напрочь забыл. Однако теперь у него возникли подозрения — и все из-за Робертовой паранойи и этой его проклятущей книги. Выходит, что паранойя заразна. Зачем, спрашивается, он запер дверь?

В дверь постучали. Чарльз нервно вздрогнул и бросился открывать. На пороге стоял Генри.

— Чарльз, семинар начинается.

 

8

Чарльз Кинг и Роберт Уотерс познакомились пять лет назад, в одном кафе в Кембридже. Стояла зима, и в помещении было ненамного теплее, чем на улице. Кинг только что позавтракал, хотя было уже больше десяти часов. Этой ночью он был с женщиной. Когда месяца два назад они с ней оказались в постели впервые, они не спали всю ночь, а в семь утра пили кофе в какой-то забегаловке для рабочих, где не было сидячих мест, так что им пришлось стоять у высоких столиков. Но сейчас, по прошествии этих двух месяцев, Кинг уже спал сладким сном рядом ней, с этой женщиной, до половины десятого.

Из-за своего столика Кинг увидел, как в кафе вошел молодой человек примерно одних с ним лет — какой-то весь дерганый, нервный. Это и был Роберт. Он как будто кого-то искал: оглядел замызганные столики, повернулся к стойке и спросил у буфетчицы, что у них сегодня есть. Кинг заметил, как молодой человек глянул через плечо в его сторону. На мгновение их глаза встретились; незнакомец словно ощупал взглядом лицо Кинга. Чарльз даже подумал, что они, может быть, знакомы. Он попытался припомнить, где он мог видеть этого человека.

Кингу было двадцать семь, то есть он был достаточно молод и еще не избавился от восторженного юношеского идеализма, так что волна политических реформ, что наполняла надеждой сердца очень многих, подарила надежду и ему. Недели три назад он, как и все остальные, смотрел выступление по телевизору, которое, как ему показалось, означало реальное, истинное начало перемен. Но как может одно-единственное выступление оказать такое воздействие?

Кингу припомнилась одна история. Это случилось во время войны. Участники Сопротивления убили офицера СС, тогда местный командующий устроил облаву и взял в заложники сто мирных жителей. Захваченных держали под охраной одного пулеметчика. Их согнали в кучу на рыночной площади, и дорогу к свободе им преграждал один-единственный солдат с пулеметом. Если бы кто-нибудь попытался прорваться в одиночку, его бы немедленно пристрелили. Если бы на охранника кинулись человек пятьдесят, скорее всего двадцать из них погибли бы под пулеметным огнем, прежде чем остальные смяли бы стрелка; но уцелевшие смогли бы бежать. Однако эти сто заложников просто стояли — и не предпринимали вообще ничего. А если б их было не сто, а, скажем, миллион, разве промедлили бы они хоть мгновение перед каким-то жалким охранником?! Да они бы, не задумываясь, рванулись вперед и растоптали пулеметчика вместе с его пулеметом. А если бы там была тысяча человек? А пятьсот? Сколько нужно собрать человек, чтобы они преисполнились той отваги, когда у них даже не возникает мысли, как бы спастись самому, и люди готовы пожертвовать собой ради того, чтобы жили другие? Эти сто человек так и не сдвинулись с места. Каждый отчаянно цеплялся за надежду, что прожить еще пять минут — значит каким-то образом поднять свои шансы на благополучное избавление. Спустя какое-то время молодой пулеметчик получил приказ расстрелять всех.

Иногда Кинг задумывался, а что было бы, если бы охранник предложил сотне заложников следующий гуманный выход: он пропустит первого, кто попытается убежать, но пристрелит любого, кто попытается убежать следом за первым. И что тогда? Скорее всего миг замешательства — а потом паническое бегство.

Народ угнетен и задавлен, и он бездействует. Тот, кто осмелится поднять голос протеста, тут же попадет за решетку. Но когда-нибудь, крайне редко, появляется лидер, который гуманно относится к людям и не злоупотребляет властью. Он терпим и снисходителен к протестам и критике. И вот тогда паническое бегство становится неизбежным. Все эти мысли крутились в голове у Кинга, пока он без особого интереса наблюдал за нервозным посетителем у кассы.

Тот стоял к Кингу спиной; он взял только чай и решил не есть (Кинг мысленно с ним согласился). Собственно, Кинг не ходил в это кафе раньше и не собирался приходить сюда еще раз. Новый посетитель расплатился и повернулся. Он держал чашку чая и двигался осторожно, стараясь не расплескать ни капли. Взглянув еще раз в сторону Кинга, он подошел к его столику, помедлил и спросил:

— Простите, пожалуйста, мы с вами раньше нигде не встречались?

В его тоне было что-то не совсем обычное, голос слегка дрожал — и по этой нервозности Кинг сразу понял, что он не знает этого человека, они никогда не встречались и ни разу друг друга не видели. Молодой человек просто пытался завязать разговор.

Кинг сам много раз начинал разговор с этой фразы, когда знакомился с женщинами в кафе вроде того, где он сейчас сидел, или на улице. Эта «проверка расклада» ни к чему не обязывала. Одни женщины сразу раскусывали эту, в сущности, нехитрую уловку и отвечали, что он ошибся. Другие честно пытались припомнить — со стороны это смотрелось так, словно они корпели над сложным уравнением; они старательно шарили по закоулкам своей памяти, мысленно перебирали места, где могла бы произойти эта забытая встреча, — и наконец приходили-таки к заключению, что тут, должно быть, какая-то ошибка. Но всегда находились женщины, которые с удовольствием включались в эту игру: нет, не думаю, — говорит она с неопределенной улыбкой; ты предлагаешь припомнить вместе, но на все твои «предположения» она отвечает «нет». Нет, она никогда не была в той пивной; нет, в теннис она не играет, зато ходит в бассейн; а еще она часто бывает в таком-то и таком-то кафе, ну еще вы могли видеться в библиотеке.

— Вы не историк, верно?

— Нет, — ответил Кинг, — физик. Присаживайтесь.

Роберт представился; он читал лекции на историческом факультете; потом они обсудили, где они могли бы встречаться или хотя бы видеть друг друга. Легкая нервозность Роберта помогла Кингу расслабиться. Вернее, почувствовать себя расслабленным и спокойным. Наверное, по контрасту.

— Так вы, значит, физик? Жаль, что науки и искусства так мало соприкасаются; я лично уверен, что им есть что почерпнуть друг у друга.

— А история, по-вашему, не наука?

— Только до определенной степени. Ход истории определяется рядом закономерностей, и наша задача — понять, как возникли и как работают эти закономерности.

Собеседник Кинга был явно выбит из колеи тем, что тот так непреклонно отказался играть в выяснение, где и когда состоялась их вымышленная предыдущая встреча. Но сейчас Кингу было гораздо интересней продолжить ход размышлений, которые занимали его, пока он наблюдал за тем, как новый посетитель расплачивается у кассы.

— И какими же закономерностями, — спросил Кинг, — определяется ход истории?

Роберт беспокойно заерзал:

— Человеческой природой. А вы уверены, что никогда раньше не были в «Красном льве»? Все-таки ваше лицо мне знакомо.

Роберт периодически поглядывал поверх плеча Кинга, его взгляд метался по разным углам кафе; он как будто и вправду кого-то искал.

— Вы кого-нибудь ждете? — спросил Кинг.

— Кто? Я? Нет-нет; иногда мы здесь встречаемся с кем-нибудь из приятелей — в таких местах, как здесь, всегда натыкаешься на кого-нибудь из знакомых. Но вы обычно сюда не заходите, правильно?

Чарльз сказал, что предпочитает кафе на Юнион-стрит. У него очень удобное расположение — на полпути между работой и домом. Роберт спросил его, где он живет, что у него за квартира (историки никогда не попадали в списки на улучшение жилищных условий) и есть ли у него семья?

— Стало быть, холостяк, — сказал Роберт. — Как и я. Так оно лучше, на мой скромный взгляд.

Кинг упорно держался своей темы для разговора:

— То есть вы изучаете человеческую природу, да?

Роберт рассмеялся:

— История все же не физика. Алгеброй гармонию не поверишь. В этом смысле история не наука. Разумеется, объективный анализ — это обязательно. Вот вам и научная сторона истории. Тем интереснее бывает взглянуть на историю с иной точки зрения — знаете, люди вроде вас очень поддерживают нас в стремлении заглянуть за горизонт.

Кинг не слушал:

— Вот представьте: сто заложников под охраной одного солдата с пулеметом. Каждому хочется жить, но их единственный шанс — броситься на охранника еп masse. [6]все вместе (фр.).
Толпа может выжить только за счет гибели нескольких индивидуумов; в каждом заложен инстинкт самосохранения, и простая сумма слагаемых — в данном случае индивидуальных инстинктов — приводит к тому, что все они стоят неподвижно, исходя из собственных интересов. А в итоге их всех расстреливают.

Роберт занервничал сильнее:

— Однако в этой вашей толпе заложников может оказаться один храбрец, который рискнет броситься на охранника в надежде, что остальные за ним последуют.

— Конечно, — сказал Кинг и отхлебнул чаю. — Но неужели всегда обязательно должен быть лидер, который поведет за собой остальных? Взять хоть стаю скворцов: все птицы летят, как одна, направление меняют как по команде — но я не думаю, что у них есть какой-то вожак, который командует: повернули туда, сели, взлетели. И толпа тоже порой действует сама по себе, и никто ее не направляет.

— Но если б история изучала только поведение толпы, тогда в ней бы вообще ничего не осталось научного. Вы же не можете объяснить механизмы, которыми управляется это поведение!

— В общем, это моя точка зрения, — подытожил Кинг. — А что есть нация, как не толпа, только очень большая?

— Ох уж эти мне физики-математики со своими абстракциями! История изучает и интерпретирует факты. Только факты, и ничего, кроме фактов.

И Роберт снова увел разговор от абстрактных теорий к конкретным фактам. Они поговорили о фильмах; о том, как их лучше смотреть — в одиночку или с друзьями. Роберт говорил, а Кинга невольно захватило воспоминание о теле, что этой ночью лежало рядом, об этой женщине и о влажной слизи у нее внутри, когда он ввел в нее пальцы. Словно ковыряешься в кишках цыпленка — с ним раз было такое, давным-давно, когда он был еще мальчишкой. По внутренностям птиц можно предсказывать будущее.

Они допили чай, и Роберт предложил взять еще. Чарльз согласился, и Роберт отправился к кассе. Кинг наблюдал за тем, как он подошел к стойке и попытался подозвать угрюмую буфетчицу.

Только факты, и ничего, кроме фактов. Неужели всегда обязательно — только факты? Стая птиц единой волной поворачивает налево — и какой же факт это определяет? Сто людей удрученно стоят на площади — или устремляются вперед в едином безумном порыве. Народ не ропщет — или поднимает восстание, а потом заворачивает налево или направо. Можно ли все это объяснить просто последовательностью событий? А если можно, означает ли это, что на основе таких объяснений можно сделать достаточно точный прогноз на будущее, или же объяснения служат лишь для того, чтобы как-то упорядочить то, что уже свершилось, и вписать прошлое в некую схему?

Роберт поставил поднос на стол. Взял чайник; сказал, что он будет «мамочкой». Налил чаю себе и Чарльзу. Голые факты. А что за ними стоит? Желание продолжить разговор с Кингом — да, возможно. Или ему просто хотелось пить, или он предложил Кингу чаю из вежливости. Но Кинг никак не мог отделаться от первого впечатления, которое возникло, когда Роберт только к нему подошел: что он подошел неспроста. Роберт начал разговор в той же манере, в какой сам Кинг заговаривал на улице с симпатичными девушками, когда хотел познакомиться. Кингу польстила мысль, что Роберт нашел его привлекательным. Мысль, конечно, безумная. Однако ее подкрепляло и то, как Роберт вел себя во время беседы. Что-то было в его поведении… Скорее всего та готовность, с которой он соглашался с Кингом в некоторые моменты.

Роберт извинился за качество чая:

— Чай здесь просто отвратный. Сам не знаю, почему я сюда хожу.

— И почему же?

— Ну… привычка, наверное. Он теплый и жидкий. Я о чае.

В кафе вошел молодой человек лет двадцати. Похоже, на улице был мороз: парень растирал озябшие руки, а изо рта у него шел пар, как у лошади из ноздрей. Он прикрыл за собой дверь и подошел к стойке. Взял чашку кофе и сел за столик где-то в дальнем углу, за спиной Кинга. То есть как раз в поле зрения Роберта. Кинг видел, как Роберт проследил взглядом за молодым человеком, когда тот проходил мимо. Потом Роберт опять посмотрел на Кинга, и их глаза снова встретились.

— Вы, случайно, не музыкант? — поинтересовался Роберт. — Не играли в университетском оркестре? — Сам Роберт играл на скрипке в этом любительском оркестре; но нет, там они с Кингом встречаться не могли — Кинг играл на пианино и исключительно для себя. Роберт сказал, что у них скоро будет концерт, если Кингу это интересно. Основная композиция в концерте — «Пасторальная симфония» Бетховена.

— Мне она никогда не нравилась, — сказал Кинг. — Я о шестой симфонии. Она какая-то вся одинаковая: будто сидишь в поезде и смотришь в окно, а за окном проносятся поля — поля и поля, однообразный пейзаж. Все эти секвенции в первой части — такая тоска. Ее сильно переоценивают — так же, как и Девятую.

Роберт, кажется, оскорбился до глубины души:

— Девятую — переоценивают?! Разве можно так говорить?!

— Первые три части мне нравятся, но вся эта бодяга Нюрнбергского съезда в финале — нет уж, увольте.

— Вы что, хотите сказать, что Бетховен был нацистом?

— Конечно, нет. Просто финал Девятой симфонии, на мой взгляд, — популизм как он есть, причем самого низкого пошиба. Простенькая, приятная мелодия повторяется снова и снова — главное, громко. Freu-de, scho-ner Got-ter-fun-ken… [8]Радость, прекрасная искра богов (нем.) — начальные слова «Оды к радости» Ф. Шиллера, положенной на музыку Бетховеном.

Резкими взмахами руки Кинг отбивал маршевый ритм оды, которую пел; Роберт рассмеялся, но тут же смутился, что от них слишком много шума.

— А по мне, «Ода к радости» просто прекрасна, — сказал он. — Она о свободе, о равенстве.

— Романтическая чушь. Никудышные стихи положены на такую же никудышную музыку. Если она и вправду о свободе, так чего же ее все время по радио крутят?

Роберт поморщился.

— Не поймите меня неправильно, Роберт, Бетховен мне очень нравится — я просто хочу сказать, что и он тоже был не безупречен. Именно поэтому он и был человеком.

Кинг видел, что Роберт — хотя он и не был согласен с его точкой зрения — слушал его рассуждения чуть ли не с детским восторгом. Он смотрел на Кинга, как ребенок, которого в первый раз привели в цирк, смотрит выступление, — в немом восхищении, широко распахнув глаза. В ожидании, что будет дальше. Кингу это было приятно. Это как-то подстегивало. Впечатление он уже произвел, но хотелось его закрепить.

— А «Торжественная месса»… Сколько он там над ней работал — четыре года? Пять лет? Пять лет, потраченных даром. Местами она неплоха, но и только.

Роберт был просто оглушен:

— А что вы думаете о его последних квартетах?

Кинг вынес свой приговор:

— Безусловно, это лучшее из всего, что написал Бетховен.

Услышав этот благоприятный отзыв, Роберт вздохнул с облегчением и улыбнулся.

Именно музыка оказалась той общей темой, которая стала началом дружбы, продлившейся пять лет — вплоть до смерти Роберта.

— Вы когда-нибудь играли дуэтом?

— Никогда, — сказал Кинг. — Интересно было бы попробовать. Может, сыграем как-нибудь вместе?

Роберт с восторгом согласился, и они договорились, что на следующей неделе, в среду, он приедет к Кингу со своей скрипкой. После чего Кинг поднялся, сказал, что ему пора, и откланялся. Роберт остался в кафе допивать свой чай. Кинг представил, что как только он выйдет за дверь, Роберт поднимется из-за стола и направится к молодому человеку за столиком в дальнем углу. Он представил себе, как Роберт спросит у этого парня, не встречались ли они раньше.

Сто человек на рыночной площади посреди маленького городка. Кинг попытался припомнить название города. Кажется, где-то в Кенте. Мэра потом повесили за сотрудничество с врагом.

 

9

В среду вечером Роберт приехал к Чарльзу со скрипкой и большой нотной папкой. Кинг пригласил его войти. Роберт так восхищался огромными комнатами, что Кингу пришлось рассказать ему, как он получил эту квартиру, а то вдруг Роберт подумает, что он надавал взяток всему министерству жилищного хозяйства.

Потом Роберт открыл пианино и взял ноту «ля». Он отложил футляр со скрипкой, который до этого держал под мышкой, и сел за клавиши. Начал играть сонату Моцарта; старательно, но как-то ходульно и слишком быстро. На арпеджио он сбился, попробовал этот пассаж еще пару раз, но вскоре оставил попытки.

— Отличный инструмент, — сказал он.

Чарльз объяснил, что пианино досталось ему от бабушки.

— Она прекрасно играла; думаю, если бы она захотела, она могла бы стать знаменитой.

Роберт открыл футляр. Скрипка лежала внутри, обернутая в мягкую материю; Роберт откинул ткань, взял скрипку, смычок и сыграл несколько нот. Чарльз пару раз нажал «ля», и Роберт принялся подкручивать колки, пока не настроил скрипку в тон пианино. Сыграл короткий отрывок из Баха, чтобы размять пальцы. Его игра на скрипке разительно отличалась от тех вымученных пассажей, которые он извлекал из пианино.

Роберт положил скрипку обратно в футляр и зарылся в ворох принесенных им партитур.

— Что бы нам такое сыграть, Чарльз? Может, начнем с Моцарта?

Они выбрали одну сонату. Кинг никогда раньше не играл дуэтом, и с непривычки ему было трудно держать ритм и не выбиваться из темпа со скрипкой. Хорошо еще, что соната была не особенно сложной.

В субботу он снова встречался с Энни — той самой женщиной, рядом с которой беспробудно проспал всю ночь на прошлой неделе, как раз накануне знакомства с Робертом. Он предпочел бы в тот вечер побыть один, но она заявилась к нему без предупреждения, да еще и захотела остаться на ночь. Для Кинга их отношения уже закончились. Для него они стали как парализованная конечность, которая атрофировалась до такой степени, что единственный метод лечения — ампутация.

Они дошли уже почти до da capo. [9]Da capo — музыкальный термин, означающий повторение части произведения с начала и либо до места, обозначенного Fine — «конец» (da capo al fine); либо до знака «сенио», затем переход к окончанию (da capo al senio poi coda).

— Повтор играем? — спросил он.

— Ага. — На страницу назад, и снова — главная тема.

Энни была на три года моложе Чарльза, ей было двадцать четыре. Она работала учительницей в школе, и они познакомились в музее Фитцвильяма, куда Кинг забрел поразмыслить над одним хитрым расчетом, который никак ему не давался. Она привела на экскурсию группу школьников и водила их от экспоната к экспонату, а он неотрывно следил за ней взглядом, так что она не могла его не заметить. Поначалу, когда их взгляды встречались, она оставалась совершенно бесстрастной, разве что чуточку озадаченной. А потом, когда она в энный раз прошла мимо Кинга, она улыбнулась ему и, похоже, хотела заговорить, но лишь пожала плечами — вот, мол, приходится таскаться с толпой неугомонных детишек по скучным музеям, потому что кто-то там из начальства решил, будто школьникам это нужно. Наконец она велела детям достать альбомы и дала им задание нарисовать, что им больше всего запомнилось в музее. Дети горохом рассыпались по залу, а она наблюдала за ними, стоя в углу — и тут уж Кинг не упустил благоприятной возможности подойти познакомиться. Через два месяца, лежа с ней в одной постели, он уже дрых без задних ног до половины десятого.

Кинг слегка сбился, но поправляться не стал — иначе он сбился бы с ритма. Он начал слегка упрощать сложные пассажи, чтобы не отставать от скрипки. Когда они доиграли эту часть сонаты, он предложил повторить ее — ему хотелось сыграть как следует; на сей раз получилось вполне пристойно, и он остался доволен собой. Не делая паузы, они перешли к следующей части — менуэту.

Кинг был твердо намерен расстаться с Энни: память о ее теле навсегда вытеснила воспоминания о той первой ночи и о тех первых минутах, когда она шла по музейному залу или наклонялась к детям, чтобы что-то им объяснить, — а он впитывал взглядом каждое ее движение, каждый изгиб ее тела. Сейчас он не чувствовал к ней ничего. Вместо чувств — абсолютная пустота. И ее тело было лишь частью этой бесконечной, безбрежной пустоты. Его пальцы играли одну и ту же последовательность аккордов — и каждый аккорд, хотя и повторявшийся без изменений, все равно каждый раз был другим; каждый аккорд был как новая тайна, новое обещание, зародыш нового мира — другой, новой жизни, которая обязательно будет лучше, пусть даже совсем чуть-чуть. Ах, если б реальная жизнь была бы такой же неоднозначной, такой же неповторимой, как музыкальный фрагмент! Но нет: теперь он уже и не вспомнит ту радость открытия, то ощущение соприкосновения с тайной, когда он впервые увидел Энни — как она шла по музейному залу, и в каждом ее движении было что-то загадочное, недосказанное.

Началось повторение менуэта — но тема звучала по-новому. Скрипка играла теперь совсем рядом, буквально над ухом у Чарльза. Он слышал дыхание Роберта, его едва сдерживаемые вздохи. Музыка объединила их, они словно стали частью друг друга. Теперь Кинг знал Роберта так же хорошо, как знал эту мелодию. Финальные аккорды — и тишина.

Молчать Кинг не мог.

— Неплохо у нас получилось. — Он повернулся к Роберту — на лице у того были написаны одновременно и удовольствие, и та напряженная сосредоточенность, которая захватила их обоих во время игры. Роберт согласился: и вправду неплохо.

Кинг предложил передохнуть и выпить чаю — он отправился на кухню, а Роберт снова уселся за пианино и наиграл несколько тактов из Моцарта. Потом Роберт тоже пришел на кухню, и Кинг почувствовал, как тот подошел очень близко к нему и встал рядом. Роберт взял заварной чайник и отнес его в комнату. Кинг вернулся в гостиную, и они устроились в креслах. Кинг заговорил о политике.

— Читали сегодняшние газеты? Похоже, кого-то из представителей Форума введут в один из государственных комитетов. С ума сойти, какой жест! Но не более того.

— Иногда жесты тоже немало значат, — отозвался Роберт. — Не стоит преуменьшать значение символов. Даже если тот человек, кого они введут в комитет, не имеет никакого веса в политике, это не важно. Главное — он в комитете.

Выпив чаю, они сыграли дуэтом еще две сонаты и наконец согласились, что оба порядком устали. Закончив вторую сонату, Чарльз убрал руки с клавиш — и почувствовал руку Роберта у себя на плече.

— На сегодня, пожалуй, хватит, — сказал Роберт. Его рука задержалась на плече Кинга чуть дольше, чем нужно для такой простой фразы.

Да, Роберт был прав: не стоит недооценивать значение жестов. Тогда, в музее Фитцвильяма, он приметил хорошенькую учительницу, что привела на экскурсию школьников. Он несколько раз ловил ее взгляд. И в какой-то из этих разов, когда их взгляды встретились, она откинула волосы назад. Когда их глаза встретились в следующий раз, она улыбнулась ему, после чего Кинг дождался возможности, чтобы с ней заговорить. А сейчас ему нужен был жест, который ясно сказал бы ей: «Все, хватит!»

Только что рука Роберта лежала у него на плече — и вот ее уже нет. Роберт убрал в футляр скрипку — так же нежно и бережно, как мать баюкает своего ребенка. Кинг начал просматривать партитуры. Среди нотных листов ему попалась какая-то папка, он открыл ее и обнаружил несколько рукописных листов.

— Ой, нет, — сказал Роберт, — это закрой.

Кинг послушался.

— Стихи? — спросил он. Он успел заметить, что короткие строчки были примерно одной длины.

Роберт залился краской и признался, что вообще-то стихи он пишет, однако сейчас переводит иностранных поэтов, и в основном в папке именно переводы. Он работал над ними, перед тем как поехать к Кингу.

Кинг попытался расспросить Роберта о его стихах, но Роберт застеснялся и поспешил сменить тему:

— А почему бы тебе самому не взяться за перо? Из того твоего рассказа о заложниках можно сделать очень интересный очерк!

Вообще-то Кинг и сам об этом подумывал. В субботу, перед тем как к нему заявилась Энни и нарушила все его планы, он как раз начал писать статью, которую назвал «Река истории». В то время все были просто повернуты на всевозможных памфлетах. Официально они считались нелегальной литературой, но власти к ним относились более или менее терпимо. Памфлеты были везде: висели на стенах, лежали на сиденьях автобусов. Их засовывали в библиотечные книги — и даже между консервными банками в супермаркете. Анонимные голоса свободы, отпечатанные в подпольных типографиях или тайком размноженные на фотокопире. Среди этих памфлетов были не только политические статьи — попадались и лирические стихи на злободневные темы, зарифмованные слухи и сплетни, и даже рецепты. Это было не просто преходящее развлечение, как говорится, дань моде, — эти памфлеты «пробовали на прочность» рамки ограничений, наложенных на свободу слова, и люди действительно бредили этой идеей. Кинг тоже хотел поучаствовать — из своего очерка он решил сделать памфлет. Об этой идее он и рассказал Роберту.

— Где-то в горах начинается ручеек; он течет вниз, в долину, куда сбегаются и другие ручьи, со всех склонов. Все они сливаются вместе — и получается могучая река, несущая свои воды к морю. Возьмем карту и найдем на ней эту реку — что мы увидим? В том месте, где река впадает в море, ее рисуют жирной линией. Если пойти по этой линии в глубь суши, мы увидим, как река разветвляется на множество притоков, а каждый из них, в свою очередь, разветвляется — и наконец мы придем к этим тонким прожилкам, горным ручьям, с которых и началась река. Теперь вопрос: как прокладывает себе путь каждый ручей? Когда он течет вниз с горы, стремится ли он найти реку, чтобы влиться в нее? Нет — он течет вниз под воздействием силы тяжести, это она направляет ручьи с горных склонов по кратчайшему пути. Вот так и выходит, что все ручьи встречаются в долине, и сливаются в реку, в единый поток, мощи которого хватит, чтобы обеспечить электричеством целый город — или снести этот город с лица земли. Но направление течения — как всей реки, так и каждого ее притока — определяется силой тяжести и рельефом местности.

Народ состоит из отдельных людей. Каждого ведет по жизни какая-то сила: надо жить, надо растить детей и так далее. Каждый действует, исходя из своих устремлений и своих потребностей; но в результате этих разрозненных действий формируется некое общее направление — ручьи сливаются в одну реку.

Теперь представим себе ситуацию: сто заложников под охраной одного человека с пулеметом. Сто человек — все стоят или же все бегут. В любом случае каждый в этой толпе действует под влиянием одного и того же инстинктивного побуждения, а значит, малейшая разница в обстоятельствах для этих людей становится разницей между жизнью и смертью.

— Но, Чарльз, если ты утверждаешь, что ход истории подобен течению реки, тогда нужно учесть еще вот что: река не только следует рельефу местности, она еще и формирует его. Ну, там, эрозия, отложение осадков и что там еще — ну, то, чем географы занимаются.

— Я и не спорю. Но мой образ реки на самом деле еще сложнее. Рельеф меняется не только под действием «реки истории», на него действует множество других факторов. У каждого человека есть свой личный «рельеф», который формируется его поступками, и, в свою очередь, влияет на формирование «рельефа» других. Это непрерывный процесс.

— Погоди, Чарльз, я уже запутался. Я тебя правильно понимаю: ты считаешь, что историю можно свести к некоему уравнению? И тогда можно будет предсказывать будущее?

Когда Кинг писал о реке истории, к нему пришла Энни. Она очень ему помешала. А он представил себе два ручья: вот их воды ненадолго слились в один поток, но почти сразу же вновь разделились, и каждый ручей потек дальше уже в одиночку.

Он понял, что не сумел донести до Роберта свои идеи, но это лишь укрепило его в намерении закончить статью и изложить свои мысли более четко и ясно.

— Я понял, Чарльз! Ты хочешь сказать, что наше время — это водораздел. Мы живем в переломный момент. Так?

— Да, только самое главное, что я хочу понять, — как сложился такой рельеф. Почему мы оказались у водораздела сейчас, а, скажем, не десять лет назад?

— Вот такими вопросами и занимается история. Знаешь, Чарльз, мне бы очень хотелось прочесть твой очерк.

— А может быть, тоже подключишься? Я тут подумывал сделать памфлет — можно было бы включить и твои стихи. Может, найдется еще кто-нибудь, кто захочет поучаствовать. Я уже и название придумал — «Паводок». Как тебе, а?

А вот Энни Кинг ничего не сказал о «Паводке». Они с Робертом всего лишь сыграли дуэтом пару сонат, а у него было чувство, будто он знает Роберта тысячу лет, намного лучше, чем женщину, с которой он спит два месяца. Это была не особо приятная мысль, но, как говорится, что есть, то есть.

Роберт сказал, что подумает насчет памфлета, а сейчас ему пора, но он позвонит на днях, чтобы договориться о следующей встрече — помузицировать. Он выудил из папки первый попавшийся лист, оторвал край и записал на чистой стороне телефон Кинга. Рядом он вывел аккуратными буквами «ПАВ», словно корешок папки подписывал. Да, сказал он еще раз, я подумаю насчет памфлета. Кинг проводил его до двери. На прощание они пожали друг другу руки.

Это было время надежд; ощущение перемен буквально витало в воздухе. Казалось, история вершится прямо у тебя на глазах. Как стая птиц меняет направление полета, так и тут — некая невидимая сила пыталась решить, на какой путь направить людей. И вот теперь, всего лишь пять лет спустя, все, что осталось от тех надежд, — только воспоминания о танках на улицах и о нескольких храбрецах, решившихся выступить против совсем еще юных солдат. Пять лет спустя Роберт будет женат на женщине, в постели с которой Кинг сладко проспал до половины десятого. И ему позвонят из полиции с просьбой зайти.

 

10

— Присаживайтесь, мистер Уотерс. Я — инспектор Мэйс. А это — констебль Перкинс, он будет вести протокол. Мы пригласили вас, потому что нам кажется, что вы можете нам помочь в расследовании одного дела. Нам нужны ваши профессиональные знания. У нас тут записано, что вы были первым на курсе по античной и древней истории.

— Все верно.

— Вы знаете греческий?

— Если вам нужен переводчик с греческого, боюсь, это не ко мне, инспектор.

— Возможно. Посмотрим. Очевидно, что вы — человек одаренный. Вполне понятно, почему вам предложили работу над этой книгой. Кстати, а что по этому поводу думает Энни?

— Моя жена? Да ничего особенного. То есть ей, конечно, приятно. Но вообще-то мы почти не говорили об этом.

— Она должна вами гордиться. Вам выпала большая честь.

— Да, но я в том смысле, что я не имею права обсуждать с ней эту работу.

— Конечно-конечно. Вы еще и весьма осторожный человек. Она ведь учительница? Ну, тогда она хорошо знает, что такое дисциплина. А вы сами — сторонник строгой дисциплины?

— Я сторонник того, что детей надо учить, что хорошо, а что плохо.

— И как же, по-вашему, их учить?

— На примерах: вот так поступать хорошо, а так плохо.

— А что вы сделаете, если ребенок поступит плохо?

— Объясню ему, почему так нельзя.

— И все?! У вас опасный подход к воспитанию, вам не кажется? Жалеете розги своей? Те, кому с детства сходят с рук мелкие проступки, потом быстро скатываются в пропасть. Знаете, кое-кто убежден, что закон в нашей стране подчас слишком суров. А вы как думаете?

— Я думаю, что закон… справедлив.

— Всегда?

— Да.

— И тем не менее наш подход отличается от вашего. Мы, знаете ли, розги не жалеем. Получаются очень хорошие воспитательные примеры — правда, некоторым недостаточно одного только примера.

— Воспитывать детей и поддерживать правопорядок в стране — это не одно и то же.

— Разве? Я вот считаю иначе. И взрослых порой приходится учить, что хорошо, а что плохо. Причем до некоторых хоть убей не доходит — пока их хорошенько не выпорешь.

— К чему вы клоните?

— Вам что-нибудь говорит имя Ганимед?

— Ганимед? Нет, ничего.

— Я правильно помню, что вы были первым по античной истории?

— Да. Я в том смысле, что Ганимед — это не из истории, это из мифологии.

— История, мифология — лично мне все равно. Так вы знаете, кто это?

— Дайте припомнить. Кажется, его похитил Зевс, приняв облик орла. Зевс влюбился в него.

— Влюбился, значит. А знаете, что ему было бы за такую любовь теперь? Пять лет за решеткой — легко. Не считая статьи за похищение. Любого из этих двух пунктов было бы достаточно. Пять лет, мистер Уотерс. Не слишком ли это сурово, как по-вашему?

— Таков закон.

— Да, конечно, но, по-вашему мнению, это справедливо?

— Думаю, главное — это защитить общество. Законы для того и пишут.

— Бесспорно. Чашечку чая, мистер Уотерс? Перкинс, сходите распорядитесь. Видите ли, мы тут подняли одно старое дело. Довольно забавно вышло: кое-что выплыло наружу, на первый взгляд, так, пустячок — но были кое-какие странности, вот мы и заинтересовались. Полезли в архивы — ну и нашли кое-что любопытное. Мы ищем человека, который называл себя Ганимедом. Псевдоним такой. Есть какие-то соображения?

— Никаких.

— Вы уверены? Может быть, кто-то из ваших друзей?

— Абсолютно уверен. А что такого он сделал?

— Рассказали бы вы мне побольше про этот миф, похоже, вы его вспомнили?

— Да там, собственно, и рассказывать больше нечего.

— Зевс сделал его своим виночерпием — а по сути, любовником. Это есть в любой книжке по мифологии, тут не нужно каких-то особенных знаний. Правда, там еще было написано, что в конце концов его поместили на небо. Только вот созвездия Ганимеда я так и не нашел.

— Это Водолей.

— Ах вот оно что! Моя жена по Зодиаку — Водолей. Забавно. Вы во все это верите, мистер Уотерс?

— Нет. Но я — Весы, если вам это интересно.

— Да, мы знаем. Поставьте сюда, Перкинс, вот так. Как же это из Ганимеда получился Водолей?

— По латыни он называется Aquarius, что значит «водонос, податель воды».

— Ну конечно. Вода. Кое-что начинает проясняться. Вы как пьете чай: с сахаром, с молоком? Я-то без сахара пью — жена заставила сесть на диету. Думаю, главное в этом деле — самоконтроль. Самодисциплина. Вы сторонник самодисциплины?

— Наверное, да.

— Вы ведь не обсуждаете закрытую информацию с друзьями или с женой?

— Конечно, нет.

— То есть вы умеете хранить секреты?

— Да.

— И много у вас секретов?

— Нет. Я хочу сказать, книга, над которой мне предложили работать…

— Я сейчас не о книге спрашиваю, мистер Уотерс. Мы вас вызвали не для проверки благонадежности — этим вообще занимается Пятый отдел. Нам от вас нужно всего лишь содействие в расследовании. Но вернемся к Ганимеду. Некрасивая ведь история. По-моему, она подпадает под статью о совращении малолетних.

— Не думаю, что ее стоит рассматривать с такой точки зрения.

— Да? А с какой же, по-вашему?

— Это всего лишь миф; его нельзя понимать буквально. Это скорее символ.

— И что же он символизирует?

— Точно не знаю. Его можно трактовать по-разному. Во многих мифах Зевс по тем или иным причинам похищает людей; похищение в мифологии часто обозначает, что человек был захвачен каким-либо чувством или идеей. Конечно, есть и другие толкования. Орел — символ власти…

— Например, государственной? Схватила мальчика и унесла невесть куда? Взяла, так сказать, под свое крыло, если, скажем, его родители не смогли научить его, что хорошо, а что плохо?

— Вы пытаетесь в чем-то меня обвинить?

— Ни в коем разе. Это так, умозрительные рассуждения; не принимайте их на свой счет. Видите ли, я пытаюсь проникнуть в суть этого «Ганимеда». Что это за человек, как он думает.

— Я по-прежнему не понимаю, почему вы решили, что я могу вам помочь в этом деле? Правда, не понимаю. Все, что я вам рассказал, вы и так знаете.

— Да ведь мы только начали. У меня еще очень много вопросов, мистер Уотерс. Не на один разговор. Впрочем, спешить нам некуда. Вы ведь немного писатель, да? Эта книга, ну и вообще. А еще что-нибудь вы писали? Рассказы, стихи — в этом духе?

— Я не творческий человек. Мое дело — факты.

— Вот это мне по душе. В этом мы с вами похожи. Нас обоих интересуют факты. У нас, наверное, много общего, если подумать. А из ваших друзей кто-нибудь пишет?

— Не знаю. Но это ведь не преступление?

— Смотря что писать. Творческий человек может порой обнаружить несправедливость — там, где любой другой ее не увидит. Например, в сфере морали. Знаете, если у человека плохо с моральными принципами, это может привести к серьезным последствиям. Он не ощущает себя частью общества, чувствует себя одиноким, отверженным. Может, ему всего-то и нужно, что поддержка и чуткое руководство. Ну и побольше самодисциплины. Иначе он может стать антиобщественным, а то и вообще подрывным элементом. Мне кажется, этот «Ганимед» как раз и нуждается в некотором руководстве. И я думаю, что вы — с вашими блестящими познаниями — как раз и можете нам помочь разыскать этого человека.

Впрочем, время, как говорится, не ждет, мистер Уотерс. Вы уже очень нам помогли. Возможно, когда мы расстанемся, вы хорошенько подумаете о том, что я вам сказал, и, может, припомните что-нибудь, что нам стоило бы обсудить. И мы поговорим об этом в следующий раз. Ну а сейчас можете идти, у вас, наверное, много работы. Не хочу вас задерживать. Перкинс вас проводит. До встречи, мистер Уотерс. Передавайте привет семье.

 

11

В то самое время, когда Роберт беседовал с полицейским инспектором, Чарльз сидел на семинаре. Доклады ему не понравились; он откровенно скучал. И еще он злился из-за того, что позволил Роберту заразить себя тревогой. Ему-то, Чарльзу, чего бояться?!

Всю вторую половину дня он ждал звонка Роберта — но ждал напрасно. Он еще раз проверил все копии своей статьи и написал реферат для министерства печати. Потом со всеми этими бумагами он отправился к Джоанне — она должна была перепечатать реферат и отправить статью в «Британский физический журнал». Она была одна, ковырялась со своей пишущей машинкой — возилась с рычажками, на которых крепятся буквы.

— Вам помочь? — спросил он.

— Я лучше подам заявку в отдел техобслуживания.

— Попробуем обойтись своими силами, это сбережет вам время и нервы. Дайте-ка я гляну. — Он склонился над машинкой и принялся тыкать в клавиши и дергать рычаги. — Если вот тут немножко поддеть, все должно встать на место. — Он еще ниже склонился над непокорной машинкой, и Джоанна — тоже. Он вдохнул резкий запах ее духов, ее грудь под накрахмаленной белой блузкой почти коснулась его руки.

— Не тратьте свое драгоценное время, доктор Кинг. — Она не стала менять позу.

— Да тут все несложно. Надо только добраться до рычажка — вот того, гнутого. Видите? — Джоанна едва ли не легла грудью на машинку. Кинг почувствовал ее дыхание у себя на щеке. — Главная сложность — к нему подобраться.

— Давайте я попробую. У меня пальцы тоньше.

— Только ноготь не сломайте. Вот-вот-вот… просто давите на него.

Неприязнь к Джоанне ничуть не мешала ему наслаждаться этой неожиданной близостью. Джоанна давила пальцем на погнутый рычажок, и при этом все ее тело напрягалось, и он смотрел на нее и любовался. Джоанна тоже не очень его любила, кажется, он ее раздражал, но сейчас тем не менее она была явно довольна его вниманием и не отказывалась разыграть небольшую пьеску из театра флирта.

— Вот видите! — Он несколько раз ударил по клавише; теперь рычажок двигался свободно, раз за разом отбивая букву на валике каретки.

— Спасибо. Вы хорошо разбираетесь в этих машинках, да?

— Зато совсем не умею печатать.

— А та ваша статья? Вы сказали, что напечатали ее сами.

— Ну да. Вообще-то мне помогли. Одна моя приятельница.

— Ей вы тоже сунули взятку?

— Послушайте, Джоанна, я совсем не хотел вас обидеть этими чулками.

— Вы меня и не обидели. Просто в тот раз я и вправду была ужасно занята, а то, конечно, все напечатала бы. А чулки замечательные. Так что теперь я у вас в долгу.

— Ладно, пусть будет так. Кстати, о долгах: вы не могли бы перепечатать этот реферат для публикации и отправить вот эти бумаги в журнал?

— Думаю, что смогу. Положите все сюда.

— Спасибо. Кстати, Джоанна, — зовите меня Чарльз.

Потом он поднялся наверх выпить чаю. В столовой сидели несколько человек, задержавшихся после семинара. Кинг уклонился от беседы с докладчиком (дискуссия и без него была весьма оживленной) и взял с подставки газету. Он сел рядом с Генри — тот объяснял что-то одному из своих аспирантов, корябая уравнения на салфетке.

Чарльз вдруг поймал себя на том, что опять думает о Дженни. Если она зачастит к нему в Кембридж, это будет совсем не кстати. Он вообще не любил, когда его «сферы разных жизненных интересов» как-то пересекались.

Экономические прогнозы по-прежнему благоприятны. Чарльз бросил взгляд на фотографии в газете: новые фабрики, новые правительственные назначенцы. Цель всякой газеты — уверить читателей в том, что вокруг ничегошеньки не происходит, то есть какие-то события происходят, и они могут быть интересными и даже сенсационными, но они не грозят переменами. Задача газеты — лишь притворяться газетой, то есть представлять в виде последних событий всякую ерунду, а то и прямое вранье.

Неуклонный рост благосостояния. Чарльз взял газету не для того, чтобы читать, а для того, чтобы притворяться, что читает — отгородиться от попыток коллег втянуть его в разговор, пока он пьет чай и думает о своем: о Дженни и о дурацких тревогах Роберта.

Обзор кино: «Урожай ангелов» (У. Сёрт). Клайв Рентфорд в роли героя Сопротивления — Боба Уинмора по прозвищу «Победитель»; история фермерского сына, ставшего борцом за свободу. Уильям Данжерфилд великолепно сыграл зловещего Штейерманна. Обратите внимание на Питера Рэя в роли Мозели. Любовная линия — прекрасная Аннет Хьюджес в роли возлюбленной Уинмора Доры. Очень рекомендую.

Кингу от Дженни нужен был секс, только секс и ничего, кроме секса. Его романы всегда проходили по одному и тому же сценарию: со временем он неизбежно узнавал эту женщину все лучше и лучше, понимал, что она за человек — что она собой представляет. И ему становилось с ней скучно — он понимал, что в ней нет ничего, что могло бы стать для него по-настоящему интересным. Он понимал, что они никогда не будут друзьями. Все дело в том, что женщины, к которым Кинга тянуло как к женщинам, интересовали его только в смысле постели. Они не относились к тому типу женщин, с которыми он захотел бы дружить. И все-таки Дженни ему очень нравилась. Она казалась такой честной — и такой ранимой. И к тому же она охотно давала ему все, что он от нее хотел. Это даже его пугало. А в ту пятницу, когда она позвонила в его дверь, поздно вечером, с вымокшими от дождя волосами — она примчалась к нему из Лондона, чтобы напечатать его статью. Его отношения с Дженни давали ему ощутить всю полноту власти мужчины над женщиной, и эта власть пугала его до дрожи. Дженни никогда и ни в чем ему не отказывала — правила их отношений всегда устанавливал он.

Слушайте по радио: Неофициальные встречи (Государственное вещание, пятница, 21.00). Реджинальд Торнвилл, новый министр юстиции, рассказывает о своей карьере, включая участие в подготовке проекта Конституции 1947 года. До своего последнего назначения он занимал пост председателя Комитета по гражданским правам. Среди его музыкальных пристрастий — концерт для кларнета с оркестром Моцарта, квинтет «Форель» Шуберта и Девятая симфония Бетховена.

Кинг перевернул страницу газеты, будто и вправду внимательно ее читал. Он допил чай, спустился к себе в кабинет, уселся за стол и уставился на стопку чистой бумаги, лежавшую перед ним.

Дженни часто расспрашивала его о его работе. Она говорила, что не понимает, как это: целый день ничего не делать, а только заниматься расчетами — словно он виделся ей то ли живой счетной машиной, то ли гениальным бухгалтером. Когда он как-то раз попытался описать ей свой обычный рабочий день, он понял, что непосредственно записи и расчеты занимают лишь малую часть его времени. По большей части он читал, думал или глазел в окно. Для Дженни это было пустой тратой времени, а он не хотел, чтобы она представляла себе его работу в таком свете.

Еще она как-то спросила, как это может быть — что он, физик, не ставит экспериментов? Он ответил, что Эйнштейн тоже не ставил экспериментов. И все же она никак не могла понять, что за удовольствие получает Кинг, с головой погружаясь в мир непостижимых формул и символов. Тогда он объяснил ей, что его работа чем-то похожа на складывание картинки-головоломки или решение кроссворда, когда подолгу топчешься на одном месте и отчаянно ищешь хотя бы какую-нибудь зацепку — проблеск, искорку, озарение, которое подскажет тебе единственно верное место для кусочка картинки или правильное ключевое слово. И тогда ты делаешь еще один шаг на пути к решению и на какой-то миг чувствуешь, что ты гений; а потом опять застреваешь — и так без конца. Дженни осторожно спросила Кинга, неужели и весь наш мир ему видится как громадная головоломка; и он ответил — вот именно, хотя часть этой головоломки заключается в том, чтобы понять, что это за головоломка.

Преобразование одного-единственного уравнения заняло у Кинга три четверти часа и полторы страницы расчетов. Он начал подставлять коэффициенты и сокращать дроби и вскоре получил ответ — ноль. Он в раздражении вскочил, пару минут походил по кабинету, а потом заглянул в «Видение вселенной».

на основании выражения (57) мы делаем вывод, что души по сути своей фермионы, таким образом, согласно принципу исключения Паули, две души не могут одновременно находиться в одном и том же теле. Из чего следует, что ряд церковных ритуалов, связанных с такими понятиями, как одержимость бесами и изгнание злых духов, по-видимому, не имеют никакой научной основы.

В заключение этой главы приведем еще одно доказательство существования Бога. Полный лагранжиан для идеонной теории выражается уравнением (63). Очевидно, что в результате возникает большое число дивергенций, и для обратной нормализации мы вводим новое поле, которое соединяет все со всем, таким образом, снимая вышеуказанную проблему. Это всеобъемлющее поле и есть Бог.

В дверь постучали. Это была Джоанна; она хотела спросить Чарльза насчет одного слова в его реферате, написанного неразборчиво.

— Где-то тут. Ага, вот… — Она положила рукопись на стол и подалась вперед, указывая на «камень преткновения». Кинг захлопнул «Видение вселенной» и отодвинул его в сторону.

— Асимптотический, — сказал он.

— Лучше напишите.

Он написал поразборчивее:

— Так понятно?

— Да. Понять не могу, почему вы, физики, всегда изъясняетесь такими длинными и непонятными словами.

— А чтобы никто не догадался, о чем мы говорим.

— Похоже на то. Кстати, Чарльз, я отправила ваш препринт. Будет готов к среде.

— Спасибо. — Он провожал ее взглядом, пока она не закрыла за собой дверь. Вот как — Чарльз! Произнося его имя, она чуть запнулась, видно, очень уж ей хотелось назвать его именно так.

Значит, расклад такой. Теперь Джоанна отправит три копии статьи вместе с рефератом в «Британский физический журнал». Уже оттуда одну копию перешлют в министерство печати — чистая формальность, хотя эта государственная организация и могла наложить вето на любую публикацию, и научную, и художественную, и вообще всякую. Еще одну копию журнал вышлет рецензенту, который будет решать, надо ли публиковать статью. Через эту процедуру проходят все без исключения статьи перед тем, как их отправят в набор.

Уже вечером Роберт позвонил Кингу домой.

— Как все прошло в полиции? Надеюсь, тебя не замучили насмерть?

— Да нет. Чарльз, мне не очень удобно сейчас говорить. Я хотел спросить, что ты делаешь в выходные? Я тут думаю съездить куда-нибудь со своими. А если у Дункана не пройдет простуда, с ним посидит Мэдж. А ты можешь взять Дженни.

— Отличная мысль. Роберт, ты вообще как? Голос у тебя какой-то…

— Да нет, Чарльз, все в порядке. Просто черная полоса. В общем, заеду за тобой в субботу утром. Часов в одиннадцать — устроит?

— Еще как устроит. Завтра я позвоню Дженни и спрошу, сможет ли она приехать в пятницу вечером.

— Договорились. Да, Чарльз… Не говори ей ничего. Ну, ты понимаешь, о чем я. Ладно, пойду. Пока.

По голосу Роберта было ясно, что у него далеко не все в порядке. Чарльз набрал номер Роберта — трубку взяла Энни. Нет, Роберта дома нет, он вышел прогуляться где-то полчаса назад. Тогда Кинг набрал рабочий номер Роберта — трубку никто не взял. Видимо, Роберт звонил из телефона-автомата, опасаясь, что его номера прослушивают. Все это встревожило Кинга; весь остаток вечера он дергался и никак не мог взять себя в руки. Ему очень хотелось поговорить с Робертом, чтобы выяснить, что же все-таки происходит, но в конце концов он решил, что Роберту виднее, так что лучше дождаться встречи или звонка. Спал он плохо.

На следующее утро, в четверг, в его институтском почтовом ящике оказался еще один большой коричневый конверт.

Видение вселенной — приложение

Уважаемый доктор Кинг!

С нетерпением ожидаю Вашего отзыва о моей работе «Видение вселенной», которую вы уже должны были прочесть. Прилагаю некоторые дополнения по теории идеонов, включая важнейшую гипотезу, которая, если окажется верной, значительно упростит доказательство шестой теоремы. Пока что у меня нет подтверждений истинности этой гипотезы (впрочем, она весьма убедительна и очевидна). Как только у меня будет готово доказательство, я немедленно перешлю его Вам. А пока что прошу рассматривать эту гипотезу как уже доказанную.

Доктор Кинг, как уважающий себя ученый, я высоко ценю Ваше мнение о моей работе; Ваша же помощь будет для меня воистину бесценной. Понимая, что Вы сильно загружены собственной работой, тем не менее заклинаю Вас: займитесь теорией идеонов; она слишком важна для всего мира, и малейшая задержка в том, чтобы довести ее до широкой аудитории, повлечет за собой самые пагубные и прискорбные последствия — для всего человечества. Отвергнутый этими косными и чванливыми Смитами и Доброделлоу, ныне я обращаюсь к Вам в последней отчаянной надежде. Умоляю Вас: оставайтесь верным духу науки в отличие от этих омерзительных шарлатанов.

Искренне Ваш Эдвард Уоррен, бакалавр наук.

Кинг положил эту очередную чушь, всю кипу, поверх основного труда Уоррена, потом снял трубку и позвонил Дженни на работу. Ледяной голос сообщил, что мисс Линдсей сейчас занята; он назвался и попросил: передайте, пожалуйста, мисс Линдсей, что звонил доктор Кинг, и пусть она мне перезвонит; ледяной голос слегка оттаял — явно вследствие нездорового интереса, что там такое с Дженни, может, она беременна, — и Кинга заверили, что его сообщение обязательно передадут Дженни.

Кинг вернулся к вчерашним расчетам — тем, что закончились полным фиаско. У него появилась новая идея, она пришла ему в голову утром, по пути на работу. Вскоре он исписал преобразованиями еще полтора листа.

Зазвонил телефон; он взял трубку и услышал, как Джоанна переключила Дженни на его аппарат.

— Чарльз? Мне сказали, ты звонил.

В прошлый их разговор он чувствовал себя неловко, зная, что Джоанна почти наверняка их подслушивает. Сейчас мысль об этом наполняла его странным восторгом. Он спросил Дженни, сможет ли она снова приехать в Кембридж в эту пятницу; она ответила — с удовольствием. Она могла уйти с работы пораньше и приехать во столько, во сколько ему удобно. Кинг задумался; он сказал, что еще не знает, что он может и задержаться… он оставит ей ключ, так что пусть она приезжает, когда ей удобно, ключ будет под ковриком. А в субботу они поедут за город вместе с Робертом и его женой.

— Роберт — это тот самый грубиян?

— Он тебе понравится, когда ты познакомишься с ним поближе. Мы с ним большие друзья.

— Ну, тогда он, наверное, неплохой человек. Значит, до пятницы, Чарльз.

Кинг прислушался, но после того как Дженни повесила трубку, других щелчков не было.

До выходных Роберт так и не позвонил.

 

12

В субботу Роберт заехал за Чарльзом и Дженни ровно в одиннадцать. Дженни видела из окна кухни, как подъехала белая машина и из нее вышли трое: Роберт, который в их прошлую короткую встречу показался ей таким грубым; женщина с серьезным лицом, чуть выше Роберта ростом — его жена. И их сынишка — мальчик крепко держался за руку Роберта.

Вчера вечером, когда Дженни приехала, она не застала Чарльза дома. Ключ лежал под ковриком, как он и говорил, и она вошла. В квартире было холодно и темно. Она включила свет — все было точно так, как и неделю назад. Она решила немного прибраться к приходу Чарльза. На станции Дженни купила маленький букетик цветов; она поставила его в бутылку из-под молока, которую нашла на кухне, в раковине.

Дженни было трудно убедить себя, что они — они с Чарльзом — не более чем два химических реагента в одной реакции. Она знала его достаточно, чтобы понять, что она его совершенно не понимает; может быть, это все потому, что он знал слишком много. Может быть, если все время думать обо всем на свете, ты только собьешь себя с толку. Из окна кухни она увидела, как подъехал белый «моррис коммонвелс». Машина сверкала в лучах яркого утреннего солнца.

В пятницу вечером она почти два часа провела одна в квартире у Чарльза — пока он не пришел. Сперва у нее было чувство, что он придет с минуты на минуту; она закрылась в ванной и привела себя в порядок после дороги. Потом поискала, куда поставить букетик: ни одной вазы, на полках — сплошь книги, минимум на трех языках, и даже у тех, что по-английски, заглавия были совершенно непроизносимые. Единственными украшениями в комнате были сувениры из поездок за границу — русский самовар, дурацкая зажигалка в виде Эмпайр-Стейт-Билдинг. Дженни нравилось, что Чарльз не курит — курение вредно для здоровья. Но вазы не было ни одной. В конце концов ей пришлось удовольствоваться бутылкой из-под молока, которую она сполоснула под краном.

К тому времени прошло уже полчаса, а Чарльза все не было. Дженни вымыла посуду; на тарелках были присохшие остатки завтрака, который она приготовила в прошлое воскресенье. Она прибралась в кухне, потом — в гостиной, и в конце концов привела в порядок всю квартиру.

Закончив с уборкой, она присела на кровать Чарльза. Кровать почти не скрипела (в отличие от той, что была у нее); кровать Чарльза была мягче и казалась как-то глубже. Когда Дженни присела, матрас спружинил. А когда она лежала на этой кровати, да еще придавленная весом Чарльза, она словно проваливалась в расселину в мягчайшей горе.

Она открыла шкаф, чтобы взглянуть на одежду и обувь — его гардероб. И комод с ящиками; в верхнем — его ужасные старые носки и белье. Есть мысли насчет подарка на день рождения. Второй ящик — свитера. А в нижнем — как Дженни и думала — старые бумаги и письма.

А сейчас уже утро субботы. Из окна кухни Дженни увидела машину, такую блестящую в лучах солнца, из нее вышли трое и, подойдя к подъезду, скрылись из виду. Звонок в дверь; Чарльз пошел открывать. Дженни услышала голоса Чарльза и Роберта и тихий-тихий женский голос. Она вытерла руки и вышла поздороваться. Роберт держался дружелюбнее, чем в прошлый раз, но все-таки довольно натянуто. Дженни наклонилась, чтобы поцеловать мальчика — четырехлетнего Дункана. Он отвернулся и прижался лицом к ноге матери — и это было так забавно, что все рассмеялись. Даже его мать рассмеялась, хотя до сих пор она только сдержанно улыбалась, как будто выдавливала из себя улыбку с большим трудом. Ее звали Энни. И ничто в ее поведении и облике не позволяло даже заподозрить, что когда-то она была любовницей Чарльза.

В машине Чарльз сел впереди, рядом с Робертом, а Дженни и Энни — сзади. Дункана усадили между женщинами. Мужчины заговорили — обсуждали, как лучше ехать до той деревни, где компания будет обедать. Дженни решила, что ей тоже надо поговорить о чем-нибудь с Энни.

Энни работала учительницей в школе, но, забеременев, ушла с работы и пока что сидела дома с Дунканом. Она собиралась снова выйти на работу — со временем. Дженни сочла ее неприветливой: рассказывая о себе, она только перечисляла факты, не упоминая о чувствах.

Роберт посматривал на Дженни в зеркало заднего вида.

— А вы чем занимаетесь, Дженни? Чарльз не так уж и много о вас рассказывал. Вы где-то в органах работаете, да?

Нет, ответила она, в министерстве электроэнергии.

— И как вам нравится в Лондоне?

В общем-то нравится, ответила она. Ей вспомнилась ее крохотная квартирка на Бэйсуотер, с кухней-пенальчиком и спальной нишей, отделенной от комнаты занавеской. Они уже выехали из города; вокруг простирались открытые поля и луга.

Роберт снова поймал ее взгляд в зеркале:

— Вы часто уезжаете из Лондона?

— Когда есть возможность.

— Так здорово съездить куда-нибудь, в гости к друзьям, да? А вы здесь кого-нибудь еще знаете?

— Кроме Чарльза — никого.

Роберт вдруг резко ударил по тормозам. Тяжелый глухой удар в капот. Дженни швырнуло вперед, она едва не ударилась лицом о затылок Роберта.

— Черт, — сказал Чарльз, — кажется, ты его сбил.

Роберт припарковался на обочине и вышел из машины. Чарльз вышел тоже. Они прошли немного назад. На краю дороги лежал мертвый кролик, его мордочка была вся залита кровью. Чарльз потрогал теплое тельце, потом резко выпрямился и пинком сбросил его в канаву.

— На ужин лисам, — сказал он. — Роберт, ты как?

Когда они вернулись к машине, Дункан все еще расспрашивал маму, что это было. Энни рассказывала ему: зайка серенький перед ними пробежал и дальше поскакал, домой, в лесочек.

— Пап, а зачем он туда поскакал?

Роберт завел машину и тронулся.

— Не знаю, сынок. Наверное, он просто перебегал дорогу.

Энни спокойно сказала ему в спину:

— Может, не стоит так гнать.

Проехав еще немного, они остановились и вышли пройтись; Роберт знал хорошее место для прогулки. Для октября было очень тепло — все были просто в кофтах и пиджаках, без пальто. Энни помогла Дункану вылезти из машины и попросила Роберта достать из бардачка фотоаппарат. Дженни подошла к Чарльзу и обняла его. Он отстранился, словно для того чтобы полюбоваться видом. Он заговорил с Робертом, и вскоре мужчины ушли далеко вперед, так что было не слышно, о чем они говорят.

— Так что там в полиции, Роберт?

— Они знают про «Паводок», Чарльз. Там есть один тип, Мэйс, он меня расспрашивал о Ганимеде. Не понимаю, чего он ходил вокруг да около, а не обвинил меня сразу — похоже, пытался поймать меня на вранье.

— Что ты им сказал?

— Ничего. Но они знают, Чарльз.

— Возможно, они не считают, что это настолько серьезно, чтобы принимать какие-то меры.

— Может, и так. Только будь очень осторожен, Чарльз. Сам понимаешь, почему я не хотел говорить об этом по телефону… Ух ты, сынок, это что у тебя такое? — Дункан подбежал к ним, размахивая покрытой листьями веткой, которую где-то подобрал. — А маме уже показал?

Дункан ответил «да» и пристроился рядом с отцом, ухватив его за полу пиджака.

Дженни и Энни шли рядом, чуть приотстав от мужчин. Энни спросила, как Дженни познакомилась с Чарльзом. Дженни ответила: в Лондоне, но ей не хотелось рассказывать историю с велосипедом — все-таки знакомство на улице.

— Через общих знакомых.

— А, тоже из физиков?

— Нет, вы ее вряд ли знаете.

— Так это женщина?! Понимаю. — Энни засмеялась. — И сколько сейчас у него всего подружек в Лондоне?

Дженни не ответила. Вчера она сидела на мягкой кровати Чарльза, а он все не возвращался. Искушение порыться в его вещах стало неодолимым. Порыться в его вещах — в нижнем ящике комода. Энни.

Дункан теперь носился кругами в поисках новых веток.

— Думаешь, тебя еще раз пригласят, Роберт?

— Наверное, да. Слушай, Чарльз, я сейчас не о себе, я о тебе беспокоюсь. Если они собираются как-то раскручивать «Паводок», то они и на тебя насядут.

Чарльз кусал губы:

— Черт, да как они могли узнать?! Или, думаешь, они знали все время, а теперь из-за этой твоей книги вдруг зашевелились?

— Ой, Дункан, какая прелесть! Иди покажи маме. Не знаю, Чарльз. У меня в кабинете они ничего не могли найти. Все, что касалось «Паводка», я давным-давно уничтожил. Единственное объяснение — кто-то им стукнул.

— Но кто?

— Кто-то достаточно близкий тебе или мне. Достаточно близкий, чтобы что-то узнать. И еще странно, как все это совпало с прошлыми выходными, когда к тебе приезжала Дженни.

— Ох, Роберт, не будь идиотом.

У них за спиной Энни рассматривала красные цветочки, которые Дункан вырвал вместе с корнями.

— Вы приезжаете в Кембридж каждые выходные, Дженни?

— Я приехала второй раз.

— А давно вы знакомы с Чарльзом?

— Больше двух месяцев, — ответила Дженни.

— Начало — самое лучшее время, правда? — сказала Энни. Она крутила в пальцах стебельки цветочков. Дункану они уже были неинтересны, он искал что-нибудь еще.

Сидя на краю кровати Чарльза, протянуть руку и выдвинуть ящик. Хочу тебя. Энни. Открытка из музея Фитцвильяма. Даты нет.

Двое мужчин по-прежнему шли далеко впереди.

— Чарльз, подумай как следует. Ты говорил Дженни что-нибудь обо мне или о «Паводке»?

— Стал бы я ей о чем-то таком говорить! Роберт, я же ее едва знаю.

— Она когда-нибудь оставалась в твоей квартире одна?

— Нет. Правда, вчера… но ты-то ходил в полицию в понедельник.

— Вы все прошлые выходные провели вместе, так?

— Да, и она все время была у меня на глазах. Печатала мою статью.

— Где она печатала?

— В гостиной, за столом. Я играл ей на пианино.

— Весь день?

— Ну, не весь день. Мы еще кое-чем занимались.

— Чем?

— Роберт, а сам догадаться не можешь?

— Но не целый же день, Чарльз. Когда она была у тебя в квартире, были такие моменты, когда ты не знал, что она делает?

— Ну, не мог же я все время глаз с нее не спускать — но, Роберт, даже если ты прав, что она могла у меня найти?!

— У тебя оставалась копия «Паводка»?

— Не знаю… слушай, Роберт, ты что, правда думаешь, что я стану подозревать Дженни? Да она и мухи не обидит. Или ты хочешь, чтобы я за ней шпионил?

— Ну, мы же не знаем — может, она сама за нами шпионит. У нее была возможность пошарить у тебя в квартире. Представь: она нашла у тебя что-то такое, что ее напугало; она наверняка даже представить не могла, что ты — автор подрывного памфлета. Она поняла, во что вляпалась, — и испугалась, Чарльз. Она вдруг поняла, как мало она тебя знает. Ее воображение заработало, она накрутила себя как могла — и назавтра отнесла находку в полицию.

— Она не могла ничего отнести в полицию.

— А ты провожал ее на вокзал?

— Ради бога, Роберт, что ты несешь?! На каком основании…

— Чарльз, они знают про «Паводок». Так что с нами теперь что угодно может произойти. Как-то они узнали.

Дженни и Энни теперь говорили о Дункане. Мальчик вприпрыжку бежал рядом.

— На следующий год уже в школу пойдет. Может, тогда и я снова выйду на работу.

— А вы не думаете второго родить?

— Да нет. Я и так вполне счастлива. — Однако Энни не производила впечатление счастливой женщины.

— Это ведь Чарльз познакомил вас с Робертом?

Энни вспыхнула:

— Это вам Чарльз так сказал?

— Просто он как-то упомянул, что был дружен и с вами, и с Робертом.

Мужчины остановились перед воротами. Дункан помчался к ним, чуть позже подошли и женщины. Створки ворот были обмотаны цепью, на которой висел замок. Чарльз предложил помочь женщинам перелезть через ограду.

— А это можно? — спросила Энни.

— Не вижу причин, почему нельзя. — Чарльз уже взобрался наверх. — Давай руку, Энни.

Дженни наблюдала за тем, как другая женщина взялась за руку Чарльза; он поддерживал ее за талию, пока она забиралась на ворота. Потом Роберт подсадил Дункана; настал черед Дженни. Все в порядке, сказала она Чарльзу, она и сама справится.

— Пожалуй, не будем уходить далеко, — сказала Энни. — Дункан уже устал. Еще немножко — и вернемся к машине, поедем обедать.

— Я не устал, мам!

— Но ты, наверное, уже кушать хочешь?

— Не хочу кушать.

Они пошли дальше. Роберт и Чарльз теперь приотстали.

— Так чего ты от меня хочешь, Роберт?

— Будь осторожен, очень осторожен. Убедись, что у тебя дома нет ничего, что можно будет использовать против тебя — обыщи всю квартиру сверху донизу, пока за тебя это не сделал кто-нибудь еще.

— Ты серьезно считаешь, что они будут что-то предпринимать?

— Это уж им решать. Может быть, все обойдется, настоящих улик у них нет — даже если им принесли копию «Паводка» из твоей квартиры, надо еще доказать, что ты или я имеем к ней какое-то отношение. Ну, лежит у тебя чье-то там сочинение — может, удастся отделаться штрафом. За хранение запрещенной литературы.

— Но ведь расспрашивали-то тебя. С чего они взяли, что ты с этим как-то связан?

Роберт замедлил шаг:

— У меня есть одна версия. Когда я к ним пришел, мне сказали, что они меня не проверяют, что им просто нужна моя помощь, чтобы найти кого-то другого — словом, что им нужны мои показания по совершенно другому делу. А потом стали расспрашивать о Ганимеде. По-моему, они хотели вытянуть из меня сведения о тебе, Чарльз. Если Дженни нашла у тебя дома копию «Паводка» и отнесла ее им, они наверняка заинтересовались, откуда она у тебя взялась, кто это написал, кто распространял, ну и все остальное. И тогда они стали искать людей, кто мог бы рассказать им о тебе как можно больше. И вышли уже на меня. Чтобы я на тебя донес. Думаю, именно этого они от меня и хотели. Конечно, я им ничего не сказал.

— А как насчет Дженни?

— Чарльз, они используют все возможные способы надавить. Они могут любого заставить на них работать. Она замужем?

— Чушь какая.

Женщины снова остановились. Дункан заявил, что устал и хочет кушать. Энни сказала, что пора возвращаться к машине.

На обратном пути Дункан восседал на плечах у Роберта. Он подобрал где-то длинную травинку, которой щекотал остальных. Однако его игру поддержала только Дженни: она шла впереди Роберта, и с высоты отцовских плеч Дункан дотягивался стебельком травы до ее волос и шевелил их, пока она не делала вид, что ее беспокоит непонятно что, и не начинала ловить травинку, не поворачивая головы. До машины дошли быстро. По дороге почти не разговаривали.