18

Двадцать лет назад, когда Чарльзу Кингу было чуть-чуть за тридцать, каждый день во время обеденного перерыва он уходил с факультета теоретической физики и отправлялся домой, чтобы поиграть на пианино. Он очень ценил это время — целый час в одиночестве за клавишами. Это был единственный час за весь день, когда он позволял себе отключиться от необходимости постоянно думать. Он садился за инструмент, раскрывал партитуру и начинал играть.

Был понедельник — а позавчера они ездили на прогулку, во время которой Роберт навел его на подозрения насчет Дженни. Разумеется, Дженни он ничего не сказал; вчера вечером она уехала обратно в Лондон — и опять она предложила остаться у него и уехать утренним поездом; и опять он сказал, что ей лучше уехать сегодня и хорошенько выспаться перед работой. Едва закрыв за ней дверь, он направился в спальню, выдвинул нижний ящик комода и принялся перебирать старые письма и бумаги. Было трудно понять, лазил кто-нибудь сюда или нет — если что-то и лежало не на месте, Чарльз все равно этого не заметил. Но в конце концов в самой глубине ящика, под охапкой вскрытых конвертов он нашел, что искал — две копии «Паводка». Он вытащил их, развернул, стал читать — и вдруг обнаружил, что с головой погрузился в слова, которые сам же и написал когда-то.

Река начинается с множества крохотных ручейков. Сливаясь, они в конце концов образуют мощный поток. Препятствия на пути у реки могут, конечно, изменить ход потока — но лишь изменить; остановить природную стихию на пути к цели никак невозможно.

Стремление к переменам, к свободе и справедливости — это та же необоримая природная стихия. Чтобы ее покорить, построили громадную плотину; десятилетиями она сдерживала течение, но день за днем в водохранилище недовольства копилось все больше и больше воды. И вот вода уже сочится сквозь створы. Что будет дальше? Выдержит ли плотина постоянный напор тонких струек, или же ее скверно укрепленные стены все-таки рухнут?

По дороге обратно к машине они почти не разговаривали. Они поехали обедать в одну из тех деревень, которые, кажется, не меняются веками — хотя, конечно, это не так. После войны все эти крошечные деревушки отстроили заново. А в тот вечер Кинг постоянно ловил себя на том, что ни на миг не выпускает Дженни из виду. Она чувствовала, что происходит что-то неладное, но ей так и не удалось добиться от него ответа, в чем дело.

Его пальцы механически движутся по клавишам, взгляд скользит по нотным линейкам.

Если перемены — это закон природы, то что же тогда ответственность каждого отдельного человека? Будем ли мы покорно ждать неизбежного? Ведь жажда свободы есть в каждом из нас — даже в тех, кто нас притесняет. Мы все — рабы ландшафта тирании, который создали собственными руками. Как же случилось, что мы создали именно этот ландшафт? Какова его структура?

Они пообедали в деревне, заново отстроенной после войны под «старые добрые времена». На лужайке стоял обелиск в память павших героев. Стать героем — значит правильно умереть, в нужное время и на нужной стороне.

Они сидели за столиком на улице; Дункан тянул через соломинку апельсиновый сок. Чарльз все пытался понять, было ли напряжение, которое он заметил между Дженни и остальными, проявлением его собственной подозрительности. Может быть, это он был напряжен, и поэтому ему казалось, что все остальные тоже напряжены.

Представим себе этот ландшафт тирании: горы подавления, вершины гонений. Обычные люди стремятся всего лишь к тому, чтобы доплыть по течению до мирной и тихой речной долины, а сила, что ими движет, называется волей к жизни. А вот определить высоту пика несправедливости — открыто высказывать свое мнение и сопротивляться, осознавая последствия, — на это способны очень немногие храбрецы.

Однако Чарльз был уверен, что Дженни ничего не заподозрила — в смысле, не что они с Робертом ее обсуждали. Сейчас она вовсю возилась с Дунканом, а Энни молча на это смотрела.

Пальцы Кинга механически движутся по клавишам, взгляд скользит по нотным линейкам. Вчера вечером он едва дождался, когда Дженни наконец уйдет. Ему не терпелось проверить свои бумаги. И вот он с головой погрузился в слова, которые сам же и написал когда-то.

Тысячи крохотных ручейков стекают по склонам горы, и год за годом точат и точат камень. Что казалось сперва крепким и мощным, через какое-то время становится хрупким, почти иллюзорным. Что раньше казалось незыблемым и непреложным — теперь кажется преходящим, эфемерным. Власть существует лишь там, где есть страх, а река человеческих устремлений день за днем набирает силу и, поднявшись паводком надежды, сметает препятствия страха, что стояли у нее на пути.

Он нашел в комоде две фотокопии «Паводка» — из тех, что он размножил тайком, как затевавший проказу школьник. Собственно, так и было. Он всегда относился в «Паводку» как к ребяческой проделке и не считал его чем-то серьезным. Он так и не понял, лазил кто-нибудь сюда или нет, — он уже очень давно не заглядывал в этот ящик. Памфлет лежал на самом дне, под пачками других бумаг. Вряд ли Дженни могла забрать его отсюда, показать полиции, а потом засунуть обратно, на самое дно, да так, чтобы Кинг ничего не заметил. Хотя могла быть и третья копия.

Каждая такая копия представляла собой несколько скрепленных листов бумаги — пара статей и стихи, которые Роберт подписал «Ганимед». Кинг сложил все листы вместе и разорвал их на две части, потом — на четыре. Дальше рвать было трудно, пачка стала слишком толстой; он начал брать листы по одному и рвать их в клочья. Потом пошел в туалет и спустил все обрывки в унитаз. При этом ему вдруг представилось, как дотошные ищейки при обыске обшаривают канализацию и все трубы… Бред какой-то! Но когда бачок опустел и поток воды иссяк, большая часть обрывков все еще плавала в унитазе. Кинг дождался, пока бачок наполнится, и спустил воду еще раз. Снова не помогло — обрывков осталось еще немало. И тут он полез в унитаз рукой — вылавливать эти клочки бумаги. Надо их подсушить, и тогда он сожжет их в пепельнице.

Пальцы механически движутся по клавишам. Тема с вариациями. Он почти и не слышит музыку.

Они сидели на улице перед пабом. В деревне, отстроенной под «старые добрые времена». Точно в такой же, как эта, деревне сто мирных жителей, взятых в заложники, стояли, бледные от страха, под охраной одного пулеметчика. А потом он получил приказ расстрелять их всех.

Дункан опрокинул свой стакан с апельсиновым соком; густая жидкость растеклась по столу. Энни вытерла лужу носовым платком. После обеда они вернулись к машине, чтобы ехать домой. Энни брала с собой фотоаппарат, но именно Дженни предложила сфотографировать их вчетвером: трое взрослых и маленький Дункан на фоне белого «морриса коммонвелса». У всех были такие серьезные, сосредоточенные лица. Дженни рассмеялась, когда поднесла камеру к глазам — и тогда Чарльз и Роберт выдавили улыбки, а стоявшая между ними Энни нахмурилась.

Когда мокрые клочки бумаги подсохли, Чарльз сжег их в пепельнице. Все сразу они туда не поместились, поэтому Чарльзу пришлось сжигать их в несколько приемов. Он клал обрывки бумаги в пепельницу, сколько влезало, и поджигал спичкой. Вскоре от памфлета осталась горстка пепла и едкий дым. Пришлось открыть окно. Теперь Чарльз сделал все что мог — оставалось только сидеть и ждать, что будет дальше. Он не верил, что Дженни его предала — для такого поступка не было никаких причин. Разве что она надеялась таким образом продвинуться в очереди на квартиру. Хотя на нее это не похоже — любопытства она проявляла не больше, чем любая другая женщина. Чарльз еще раз проверил кипы партитур и писем в нижнем ящике комода; он перебрал их по листочку, пытаясь найти хоть какой-то ответ. Хотя он искал именно то, чего не мог и надеяться обнаружить — доказательства ее непричастности.

Старые письма — от друзей, от коллег, от родственников. Письма обстоятельные и аккуратные — и написанные в страшной спешке; все эти письма потеряли значение и смысл, пролежав забытыми столько лет. Письма лежали слоями, словно геологические напластования. Раскопки прошлого — поиск ответов, поиск смысла. Письма от старых друзей, которые давно потерялись. Письма становятся сдержаннее и холоднее с годами. Открытка от Энни. Хочу тебя. Надо будет все это сжечь. Зачем все это хранить?

Серьезные, сосредоточенные лица. Дженни стояла спиной к солнцу; остальные щурились в ярком свете, даже в тот момент, когда она нажала на спуск. Дункан спросил, встретят ли они на обратном пути того кролика.

Движения его пальцев. Сколько раз он играл эту музыку? Он почти и не слушает, что играет.

Дорога обратно; сначала — к Чарльзу, отвезти его с Дженни домой. Роберт упорно отказывается зайти на чашечку кофе, но в конце концов им удается его уговорить — на минуточку. После отъезда Роберта с семьей Чарльз и Дженни остаются одни; между ними — явственное напряжение. Дженни спрашивает, был ли у него роман с Энни. Говорит, женская интуиция ей подсказывает, что у них что-то было. У Чарльза как будто камень с души упал. Выходит, что причина подозрительного поведения Дженни — страх из-за его отношений с Энни. Сомнения в Дженни, которые Роберт все-таки заронил ему в душу, как будто развеялись. Что за глупости ты говоришь, сказал он, Энни не в моем вкусе. Когда они отправились в постель, он занимался с ней сексом, как будто просил прощения. До конца дня и потом, в воскресенье, они больше не заговаривали об этом.

Старые записки, все эти письма — кто бы мог подумать, что их столько накопится! Старые бумаги — пласт за пластом, как на археологических раскопках; время как бы отступает, погружается в глубину.

Их секс был сродни искуплению вины. Чарльз и сам уже не понимал, как он мог позволить, чтобы дурацкие подозрения Роберта всколыхнули в нем столько тревоги? Перевернуться так, чтобы оказаться сверху — неожиданное воспоминание об Энни. Не думать об этом, не думать; действовать, как машина — без воли и памяти.

Ни одной фальшивой ноты. Только когда он задумывается о том, как играть, его пальцы запинаются на клавишах.

Машина без воли и памяти. Задать программу: завтра после отъезда Дженни проверить нижний ящик комода. Окончательно убедиться. Открыть ящик, проверить все бумаги — ждать всю ночь и весь день. Он ни на секунду не выпускал ее из поля зрения. Мера предосторожности.

Ящик набит битком и выдвигается с трудом — туда уже очень давно не заглядывали. Бумаги на самом верху прижаты так, что мешают открыть ящик. Выгрести их одной рукой, устранить помеху. Вот так, достаточно, теперь можно добраться до любого уголка. Зарыться в ворох рваных бумаг. На самом дне, неизвестно откуда — две копии «Паводка». Чарльз вдруг поймал себя на том, что с головой погрузился в слова, которые сам же и написал когда-то.

Эта река унесет прочь бесконечную тиранию лжи, и поддержку этой тирании и этой лжи, и власть, которая держится только на слабости остальных.

Когда догорел последний клочок, Чарльз вернулся к комоду — и снова проверил бумаги, на случай, если он что-нибудь пропустил. Зачем он хранит этот хлам?! От него только проблемы, и чем дальше, тем больше. Почему бы не сжечь все это? Все эти старые письма с истертыми уголками, мятые и молчаливые. (Аккуратные и элегантные буквы как бы сторонятся друг друга, не желая соединяться. Синие чернила, порывистое начертание. Почерк наводит на мысль о настойчивости, даже о принуждении. В записях явно таится подтекст, требующий очень внимательного прочтения. Эти значки обещают ответ на некий важный вопрос — но их корни уходят все глубже. На первый взгляд они ведут к свету — но подталкивают во тьму, к затемнению мысли, где мысль становится бессильной тенью. Эти буквы сначала как будто тепло обнимают — но теплота быстро сменяется прохладцей и равнодушием. Кажется, вот они, здесь — но уже в следующую секунду синева чернил растворяется в странице, и на поверхность всплывают слова, и промежутки между словами — словно мостки между видимым и невидимым, между известным и неизвестным; мостки становятся плотнее, и смысл проясняется — так затягивается рана, так свертывается кровь, так нарастают мозоли на коже. Слова, словно по тайному сговору, складываются в предложения, а те таят в себе наблюдения, даже знание. Эти предложения только кажутся бессмысленными, они несут в себе бремя чьей-то вины; в них нет ни предупреждения, ни угрозы, лишь подтверждение того, о чем ты уже знаешь или хотя бы догадываешься. Они постепенно формируют орнамент смысла, строгую иерархию, в которой ни одно предложение, ни одно слово, ни одна буква, написанная синими чернилами, не дают прямых ответов, но намекают, подсказывают, направляют туда, где пути смысла сходятся на миг и опять разбегаются; и каждая буква, округлая и безмолвная, — и свидетель преступления, и сама идея преступления, и это все — как непрошеное вторжение.)

Разворошить прошлое, его изодранные, позабытые обрывки. И тут он увидел — прямо на ложе из бумаг, за грудой конвертов. Волос; длинный вьющийся каштановый волос. Волос Дженни. Кингу вдруг стало страшно. Так страшно, что тошнота подкатила к горлу.

Он осторожно взял волос двумя пальцами, поднял на свет и пристально его изучил. Это мог быть только ее волос — Дженни. Других вариантов нет. И лежал этот волос на самом дне, под грудами бумаг.

Но все равно: это еще ничего не доказывало. Кроме того, что Дженни, может быть, и открывала этот ящик. Или ее волос мог остаться на одежде Кинга и упасть в ящик, когда Кинг рылся там в первый раз. Каштановый вьющийся волос еще ничего не доказывал.

И все же — он был в ящике. Лежал на самом дне, под грудами конвертов. Кинг попытался припомнить волосы всех женщин, которые когда-либо спали здесь, в его спальне. Этот волос мог быть только волосом Дженни.

Ящик комода выдвинут, перевернут; содержимое рассыпано по полу. Неистовый поиск — чего? Того, чего здесь уже нет?

Свалить все бумаги в металлическую корзину; сжечь их дотла — по нескольку за раз. Что есть прошлое, кроме свидетельства обвинения? Но уже самая первая пачка — столько дыма. Он опять распахнул окно. Стало лишь ненамного лучше. Выйти на улицу — слишком подозрительно. Вся комната провоняла дымом; корзина полна обгорелых бумаг — на больших листах еще можно кое-что разобрать. Прошлое сопротивляется. Не дает себя уничтожить. Кинг и не думал, что это окажется так непросто — избавиться от старых, ненужных бумаг. Он просмотрел все, что осталось, — старые письма, заметки, счета, открытки. Ничего такого, что могло бы ему повредить, попади оно в чужие руки. Он вернулся в комнату, там все еще пахло дымом. Он себя чувствовал глупо, и это было обидно.

Но он так и не мог позабыть о волосе. То, что Кинг нашел в ящике, его не пугало. Его пугало другое: то, чего он не нашел.

На следующий день он проснулся рано. Пришел на работу пораньше и понял, что не в состоянии работать. Все утро он ждал новостей, которые успокоили бы его, — от Роберта. Или хотя бы от Дженни. Все утро он пытался убедить себя в том, что ничего криминального он не сделал, и сейчас его больше всего пугает именно неопределенность — молчание и необходимость ждать.

К обеду он слегка успокоился, но только слегка. Как обычно, в обеденный перерыв он пошел домой и уселся за пианино.

 

19

После обеденного перерыва Кинг вернулся на работу. Когда он проходил мимо кабинета, где сидела Джоанна, та окликнула его и сказала, что его искали. Какой-то мужчина. Кинг спросил, кто — она не знала; он не представился. Сказал только, что зайдет позже.

Работа не клеилась. Кинг взялся было за статью, но быстро понял, что он лишь пробегает глазами по уравнениям, совершенно не вдумываясь в их смысл. Зазвонил телефон, и Джоанна соединила его с Дженни. Дженни сказала, что ей очень понравились выходные. Но ее голос был немного отсутствующим, словно она думала о чем-то другом.

— И знаешь, Чарльз, у меня остался твой второй ключ — я забыла его отдать. Он тебе очень нужен?

Чарльза вновь охватило кошмарное ощущение собственной уязвимости.

— Нет, не особенно. Я приеду в Лондон на выходные, тогда и заберу ключ.

Дженни медлила с ответом.

— Ты уверен, что хочешь приехать? Я могу отправить его по почте.

— А почему ты думаешь, что я не хочу приехать?

— Послушай, Чарльз, я не очень понимаю, что между нами происходит. По-моему, нам надо сделать перерыв и как следует все обдумать.

Теперь уже Чарльз помедлил с ответом.

— Может быть, ты и права. Я позвоню тебе ближе к концу недели, тогда и решим.

Между ними как будто встал некий барьер. Рано или поздно ему все равно придется поговорить с ней начистоту и выяснить правду — другого выхода нет. Кстати, вот и причина поехать в Лондон. Если уж ни за чем другим. Но ему нужно время.

Невозможно работать. Формулы расплывались перед глазами, смысл ускользал. Кинг отложил статью и отправился к Джоанне.

— Как выглядел тот человек — который меня искал?

— Ну, такой… в общем, обыкновенный. Мне показалось, он немного нервничал. И ничего мне не сказал.

— Молодой, старый?

— Около тридцати. Одет — просто жуть! — Джоанна рассмеялась и продолжила раскладывать бумаги у себя на столе.

— И как же он был одет?

— Брюки, похоже, от одного костюма, пиджак — от другого. И совершенно кошмарные ботинки.

— Видно, вы хорошо его рассмотрели.

— На такое у женщин наметан глаз, Чарльз. Мне показалось, он физик. Наверняка он еще зайдет.

Джоанна явно воспринимала все это как маленькое развлечение. Чарльзу не понравилось такое ее отношение к постороннему — уж слишком беспечное.

— Нельзя, чтобы по зданию бродил кто попало, Джоанна. Еще пропадет что-нибудь.

Невозможно работать. Вернувшись к себе, Кинг попытался взяться за расчеты. Но из головы никак не шел этот волос — вьющийся волос Дженни среди его бумаг. Он снял трубку и набрал рабочий номер Роберта. Никто не ответил. Он попробовал позвонить Роберту домой — то же самое.

Он поднялся в столовую. Может, удастся отвлечься газетами. Он буквально с порога заметил мужчину, сидевшего в самом углу. Темные сальные волосы — и одежда в полном соответствии с неблагосклонным описанием Джоанны. Мужчина сидел один, явно в глубокой задумчивости. Если он и заметил Кинга, то не обратил на него никакого внимания.

Кинг взял с подставки газету и выбрал место, с которого было удобнее наблюдать за незнакомцем. Вполне возможно, это и вправду был физик — приехал на встречу с кем-нибудь или еще по каким-то делам. Для полицейского он был чересчур странным и заметным. Официальные лица не ходят с такими потрепанными портфелями. К тому же у полицейских наверняка есть дела поважнее, чем сидеть целый день в университетской столовой.

Кинг шумно перевернул несколько страниц газеты, исподтишка поглядывая на незнакомца. Не было смысла избегать встречи — если это он приходил сегодня, значит, рано или поздно он придет снова. Лучше прямо сейчас разобраться с этим вопросом. Кинг поднялся, подошел к незнакомцу и представился.

— О, доктор Кинг, я польщен нашей встречей. — Незнакомец протянул костлявую руку. — Я — Эдвард Уоррен.

Кинг облегченно вздохнул. Так это всего лишь тот псих, который прислал ему «Видение Вселенной».

— Я надеялся, что вы сможете уделить мне немного вашего драгоценного времени, чтобы обсудить мои идеи — если только я не отрываю вас от чего-то важного.

Вовсе нет, ответил Кинг и предложил Уоррену спуститься к нему в кабинет. Тот молча проследовал за Кингом.

— Присаживайтесь, мистер Уоррен.

Чарльзу сейчас нужно было отвлечься от мрачных мыслей, и Уоррен вполне для этого подходил. А отделаться от визитера труда не составит.

Уоррен чопорно уселся, сдвинув колени и слегка приподняв пятки над полом. Он открыл портфель, вытащил какие-то бумаги и протянул их Кингу. «Видение Вселенной: Приложения и дополнения».

— Это самые свежие результаты — мне не хотелось перепечатывать работу целиком, пока вы не выскажете свое мнение.

Чарльз взгромоздился на край стола и посмотрел на чудного посетителя сверху вниз.

— Большое спасибо, что вы прислали мне вашу работу, мистер Уоррен.

— Благодарю вас. Скажите, я правильно установил ширину полей? Я знаю, что поля должны быть широкими, но не хотел переусердствовать.

— Поля страниц? Ну, с полями-то все в порядке. А вот то, что между полями, вызывает у меня ряд сомнений.

— Я все понимаю, доктор Кинг, конечно, теорию идеонов трудно усвоить при первом прочтении. Все-таки эта теория — результат многолетней работы.

— Нисколько не сомневаюсь. Ваше упорство и работоспособность достойны всяческого восхищения. — Кинг наконец нашел опус Уоррена под грудой бумаг. — Вы написали, что хотите опубликовать эту работу?

— Не просто хочу — почитаю священным долгом.

— Ну, вы должны понимать, что я не могу вам помочь с публикацией. Я вам дам адреса некоторых журналов…

— Все эти адреса у меня уже есть, доктор Кинг. Я же не идиот. Но они не возьмутся за публикацию моей работы.

— Я рад, что вы это понимаете.

— Видите ли, они все знают мое имя, и у них есть инструкции — мои работы не публиковать. Потому что теория идеонов наглядно покажет им всем, какие они непробиваемые кретины; конечно, они никогда не признают мои труды истиной. Если бы даже я попытался представить им работу под другим именем, они все равно сразу раскроют эту уловку и догадаются, кто стоит за псевдонимом; теория идеонов тесно и неразрывно связана с именем Эдварда Уоррена.

— Так что же вы от меня хотите?

— Доктор Кинг, в мире физики назревает революция. Кто станет ее героем, кто жертвой? Кто мучеником? Но один-единственный человек не может начать революцию, как бы ни были велики его таланты. Ему нужны союзники, нужны помощники. Доктор Кинг, я хочу, чтобы вы стали моим союзником.

Кинг заерзал на столе и потер подбородок.

— Понятно. Видимо, вы хотите, чтобы я откровенно высказал вам свое мнение по поводу вашей теории?

— Смиренно прошу вас об этом. Собственно, я и пришел, чтобы выслушать ваше суждение.

Кинг открыл «Видение» на первой странице:

— Хорошо. Возьмем ваши начальные постулаты. «Скорость света не является постоянной». Вынужден с вами не согласиться.

— Вы не согласны? — Уоррен засмеялся. — Но, доктор Кинг, неужели вы пропустили простое и очевидное доказательство; как же иначе объяснить действие линзы?

— Вы правы в том отношении, что при прохождении через линзу свет замедляется. Когда говорят о постоянной скорости света, речь идет о скорости света в вакууме. Это очень хорошо обосновано теоретически, и никаких доказательств обратного нет.

Уоррен вскочил и взъерошил руками свои сальные волосы. Он заметался туда-сюда по маленькому кабинету, так что Кингу пришлось слезть со стола и отойти в сторонку, чтобы растревоженный посетитель его не снес.

— Чушь! Постыдная чушь! Доктор Кинг, я был о вас лучшего мнения, я был уверен, что вы способны заглянуть за горизонт, я думал, что в вас есть мужество, есть воля, что вы станете моим соратником по борьбе. Я надеялся, что в вас — в единственном из всех — еще остался революционный дух.

Кинг вздрогнул:

— С чего вы взяли? С чего бы мне быть более революционным, чем все остальные физики, с которыми вы общались?

Уоррен как будто его и не слышал:

— Вижу-вижу, и вас уже обработала Академия наук, эти механики мысли. Вы-то наверняка ничего не помните. Всем, кто прошел через них, они что-то такое колют — чтобы стереть память. Вы что, не видите — они же вас ослепили! Вы считаете себя человеком науки, вам кажется, будто вы ищете истину, а на самом-то деле вы — всего лишь очередной инструмент сионистской научной пропаганды! И сейчас вы начнете втолковывать мне этот бред, что время течет по-разному и что Е равно эм-цэ квадрат, да? Вас оболванили, как и всех, доктор Кинг. Я пришел, чтобы освободить вас, а все, что вы можете, — это долбить мне вашу волшебную формулу про постоянную скорость света.

— Почему вы прислали мне вашу работу? — тихо спросил Кинг.

— Да потому что я думал, что из всех людей именно вы станете поборником истины, свободы, справедливости…

— Но почему я?! — Кингу вдруг хотелось схватить Уоррена за плечи и как следует его встряхнуть; он с трудом удержался. — С чего мне быть тем избранником, кого должна волновать истина и свобода? Как вы вообще обо мне узнали?

Уоррен, видимо, заметил, что ему наконец удалось произвести впечатление на собеседника, и был явно этим доволен:

— Вы — приверженец истины, доктор Кинг. Вы же не будете этого отрицать? Вы — тот, кто станет священным поборником науки, преодолеет препоны измышлений и лжи — и свергнет диктатуру невежества!

Кингу вдруг стало не по себе. С какой стати этот Уоррен объявляет его поборником свободы? Может, он и о «Паводке» что-то знает? Сейчас Кинг уже был готов подозревать всех подряд — всех до единого.

— Все ученые ищут истину, мистер Уоррен, — что бы они ни считали истиной. Но все-таки, что подтолкнуло вас искать помощи именно у меня? Кто назвал вам мое имя? Что еще вам обо мне говорили?

Уоррен стоял у окна, глядя на улицу.

— Мы с вами вдвоем, доктор Кинг, мы одолеем их всех. Вы уважаемый ученый, вас знают в научных кругах, у вас много контактов. Замолвите словечко — а дальше все пойдет само собой. Разумеется, я не жду, что мою теорию примут сразу же. Такие идеи слишком оригинальны и слишком опережают свое время, чтобы человечество приняло их немедленно. Но рано или поздно их примут! — Он отвернулся от окна и подошел к Кингу. — Нужно заставить человечество осознать свою слепоту и недальновидность, нужно сорвать повязку — и открыть всем глаза на пагубность теории относительности; это антихристианское, идолопоклонническое, непристойное собрание лжи.

Кинг сел в кресло, из которого поднялся Уоррен, и воззрился на странного сумасшедшего в пиджаке и брюках от разных костюмов.

— Я не буду вам помогать, мистер Уоррен. Может, меня и оболванили, как вы изволили выразиться, но я не согласен с вашими идеями. Я считаю их полной чушью. Может быть, я ошибаюсь, а вы правы, но у вас свои воззрения, а у меня — свои, и мы не можем согласиться друг с другом. Но мне интересно, кто вас надоумил отправить вашу работу именно мне?

— Может быть, вы ошибаетесь? — Уоррен как будто не верил своим ушам. — Как спокойно тупица соглашается со своим невежеством! Впрочем, может, и так. Вам ведь, в сущности, наплевать, правильно? Что вам за дело до того, что вся ваша физика — сплошное нагромождение вселенской чуши; вы-то уже урвали себе уютный кабинет с огромным столом. Вся ваша наука — вздор, но кого это волнует?! — Уоррен снова взъерошил свои засаленные патлы. — Господи, да меня от вас просто тошнит. Вы себе даже оправданий не ищете, просто с ходу отвергаете все, что вам непонятно. Вы даже не готовы к тому, чтобы спокойно, как воспитанный человек, обсудить спорные вопросы.

Кингу уже надоел этот бред. Он резко поднялся:

— Хорошо, если вам от этого будет легче, я готов разобрать вместе с вами вашу треклятую работу и объяснить, что я по этому поводу думаю. Но сначала скажите мне все-таки, мистер Уоррен, какого черта вы ко мне приперлись? Чего вы от меня ожидали, какой помощи, в чем?

Уоррен презрительно хмыкнул и что-то пробормотал — кажется, по-латыни.

— Эти механики мысли хорошо над вами потрудились. Я ждал от вас большего. Я думал, что в вашем лице обрету доверенного помощника и соратника; я был уверен, что правильно истолковал знаки, но теперь вижу, что я ошибся.

— Какие еще знаки? — Этот помешанный все больше и больше не нравился Кингу. Надо было оставить дверь в кабинет открытой.

— Мне был знак. Строчка в газетной статье: «Он прирожденный лидер». Мне нужно было найти прирожденного лидера, который помог бы мне в моей борьбе. Пару недель назад я просмотрел список здешних сотрудников, он висит на доске у входа, и тут я увидел: Кинг. Предводитель народа.

Чарльз испустил подавленный стон и снова присел на край стола.

— У меня есть еще десять минут, мистер Уоррен. Я готов их потратить на объяснения причин, почему я считаю вашу теорию неверной. Потом мне надо будет уйти. Присядьте, пожалуйста.

Кинг заговорил об уравнениях Максвелла, об измерении времени, о световых сигналах и искривлении звездного света, проходящего вблизи Солнца во время затмения. Он видел, что Уоррен не воспринимает его объяснений.

— Доктор Кинг, вы просто слепой тупица. Вы начинаете с утверждения, что скорость света — самая высокая во Вселенной, и используете этот тезис, чтобы доказать его же. Я уже слышал все эти доводы — это замкнутый круг! Эти жиды из Академии наук замечательно вас обработали, ничего не скажешь. — Уоррен встал. — Я пришел дать вам свободу, но вы все-таки выбираете рабство. — Безо всякого предупреждения он набросился на Кинга с кулаками; тот сгреб его за пиджак и легко отшвырнул от себя. Уоррен с грохотом врезался спиной в стену. Отвратительная сцена.

Дверь распахнулась — на пороге стояла Джоанна, она прибежала на шум.

— Позвоните в охрану, — сказал ей Кинг, — пусть проводят этого человека до выхода.

— Это не обязательно, — возразил Уоррен. — Я и так ухожу — нет смысла тратить на вас свое время. Вы тупица, Кинг. Слепой тупица. Так и знайте. — С тем он и вышел.

Чарльз и Джоанна в замешательстве уставились друг на друга. Потом она вытащила из кармана бумажный носовой платок:

— Вы как, в порядке? Кажется, он вам лицо расцарапал.

Кинг взял у нее платок и вытер вспотевший лоб.

В коридоре уже толпился народ, многие заглядывали в дверь, пытаясь понять, что происходит. Кинг сообщил им, что цирк закрылся. Он хотел лишь одного — чтобы его оставили в покое. Ему очень не нравилось, что посторонние видят его в таком состоянии. И особенно Джоанна.

Он ушел с работы пораньше. День выдался тревожным и странным — визит Уоррена, вместо того чтобы отвлечь Кинга от мрачных мыслей и снять напряжение, только усугубил их. Его подозрения по поводу Дженни и тревоги и страхи насчет того, что будет дальше, так никуда и не делись. Он позвонил Роберту — и на этот раз дозвонился.

— Чарльз? Не ждал, не ждал…

Весьма натужное веселье. Голос Роберта звучал натянуто и неестественно. Похоже, он был пьян.

— Как у тебя дела, Роберт? Есть что-нибудь новенькое?

— На самом деле я сейчас занят, Чарльз, не могу говорить. Работы много навалилось. Надо кое-что уладить. Я тебе перезвоню.

— Нам нужно встретиться, Роберт. Я думаю, ты был прав. Насчет Дженни.

— Чарльз, у меня правда нет ни минуты. Мне кажется, нам не стоит пока встречаться. Тут такая неразбериха. Я позвоню. Пока.

На следующее утро Джоанна сказала Кингу, что ей очень неловко за этот несчастный инцидент с Уорреном; она чувствовала себя виноватой. Он сказал, что лучше всего просто об этом забыть. Войдя к себе в кабинет, он первым делом засунул «Видение Вселенной» в мусорную корзину. Незадолго до обеда раздался телефонный звонок.

— Доктор Кинг? Говорит инспектор Мэйс, центральный полицейский участок Кембриджа. Вы не могли бы зайти к нам сегодня? Нам надо поговорить. Так, выяснить пару рабочих моментов. Так что вы не волнуйтесь. Обычная текучка.

 

20

— Присаживайтесь, доктор Кинг. Скажите, пожалуйста, вы давно знаете Роберта Уотерса?

— Уже лет пять. Мы познакомились в кафе, разговорились. Оказалось, что у нас много общего. В общем, мы подружились и до сих пор остаемся друзьями.

— Он говорил вам, что мы вызывали его сюда к нам на прошлой неделе?

— Да нет, не думаю.

— Вы не думаете?

— Нет, не говорил. А должен был сказать?

— Не вижу причин, почему нет. Вам что-нибудь говорит слово «Паводок»?

— Да — а что? Следует ожидать наводнений?

— Нет, я имею в виду название. Вы уверены, что Уотерс никогда не упоминал его в разговоре и ничего не рассказывал о вещах, которые он пишет — о стихах или прозе?

— Уверен.

— Вернемся к этому позже. Взгляните на этот документ. Узнаете?

— Разумеется. Это моя последняя статья.

— Вы ее сами печатали?

— Нет, мне помогла одна девушка. Дженни Линдсей.

— Это ваша подруга? А ее адрес?

— Бэйсуотер, Оуэн-Террас, дом тридцать четыре, квартира девять.

— Она печатала это в Лондоне?

— Нет, здесь.

— Она часто к вам приезжает, да?

— Нет, обычно я езжу к ней в Лондон.

— У вас есть еще девушки?

— А это важно?

— Может быть. Так есть у вас другие девушки?

— Нет.

— То есть вы счастливы именно с ней. Чудесно. Удивительно, что такой привлекательный мужчина в вашем возрасте еще не женат. Хорошая работа. Хорошее образование. Вы не из тех, кто женится, а?

— Может, когда-нибудь.

— Вы с ней спите?

— Послушайте, что вы себе позволяете?

— А вы, похоже, каждые выходные проводите в Лондоне и ночуете по этому лондонскому адресу. Вы, кстати, поставили об этом в известность министерство жилья?

— В любом случае я остаюсь там не более двух ночей подряд и бываю в Лондоне далеко не каждые выходные.

— Если у вас вдруг войдет в привычку оставаться там и на третью ночь, вы должны будете сообщить об этом в министерство жилья, сами знаете.

— Да, знаю.

— Вы гомосексуалист, доктор Кинг?

— Нет. А почему вдруг такой вопрос?

— Это важно для нашего расследования. Мужчина в самом расцвете сил — и холостяк.

— Я же сказал, у меня есть девушка.

— И вы с ней спите?

— Да.

— Вам это нравится?

— А это тоже имеет значение для вашего расследования?

— А может, на самом деле вы голубой, только пока сами этого не знаете. Или боитесь признаться, даже себе самому.

— Да, мне нравится с ней спать.

— А ей — с вами?

— Об этом надо спросить у нее.

— Может, и спросим. Всему свое время. А пока, доктор Кинг, вернемся к вашей статье. Как я уже понял, ее печатала ваша девушка, а на чьей пишущей машинке?

— Я брал машинку у Роберта.

— У Роберта Уотерса? Очень интересно.

— В каком смысле?

— А вы взгляните на этот документ, доктор Кинг, — он вам не знаком? Ничего серьезного, просто старый памфлет, написанный несколько лет назад, видимо, каким-то недовольным интеллектуалом. Тянет всего на полгода исправительных работ или, может быть, даже на штраф. Посмотрите внимательнее. Ничего не замечаете?

— Он называется «Паводок».

— А еще что-нибудь? Посмотрите на заглавную «Ф». Видите, середина почти не пропечатывается? И так — во всем тексте. Теперь сравним с заглавными «Ф» в вашей статье. Вот, пожалуйста: «физический» — точно такое же «Ф», видите? Ваша статья и «Паводок» напечатаны на одной и той же машинке.

— И что это доказывает?

— Что «Паводок» написал ваш друг, Роберт Уотерс.

— Понятно. А зачем вы мне все это говорите?

— Зачем? Чтобы посмотреть, согласитесь вы с нашими выводами или нет. У вас логический склад ума, доктор Кинг. Подключайте свою логику. Что это доказывает?

— Это доказывает, что моя статья и «Паводок» напечатаны на одной и той же машинке.

— И?..

— И… все. Мало ли кто мог взять машинку у Роберта.

— Что ж… звучит разумно. Но в таком случае Уотерс должен знать, кто написал «Паводок».

— Значит, вам надо спросить у Роберта.

— У Роберта мы уже спрашивали, доктор Кинг. Я же вам говорил. Мы дважды его вызывали. Ему поручили одну работу, правительственное задание — думаю, он говорил вам об этом. Мы его спрашивали о «Паводке». Знаете, что он ответил? Что никогда даже не слышал такого названия. И что вы на это скажете?

— Вы показывали ему мою статью?

— На тот момент мы о ней еще не знали. Но теперь-то, когда мы знаем, кое-что проясняется, верно?

— Но кто-нибудь из его друзей мог попросить у него машинку под любым предлогом.

— Например, чтобы напечатать статью?

— Я вам уже говорил, что я здесь ни при чем.

— И я готов вам поверить. Мы запросили в министерстве печати машинописные оригиналы всех ваших статей, и эта — единственная, напечатанная на машинке Уотерса. Так что к вам — никаких претензий. На данный момент. Поймите меня правильно, доктор Кинг, обычно я не занимаюсь такими делами; старые памфлеты — поэзия, Боже упаси! Моя работа — ловить преступников. Но Уотерсу поручили ответственное задание. И дело не только в том, что он вполне может быть автором этого бреда. Меня больше волнует другое. Вы знаете, что он пидор?

— Он?!

— Хотите сказать, что он от вас это скрывал? Никогда к вам не подкатывал? К такому красавцу, как вы? Уотерс «голубой», и я могу это доказать.

— В таком случае я не вижу, зачем я вам нужен для вашего расследования.

— Еще как нужны! Расследование только начинается, смею вас уверить. Видите ли, Уотерсу собираются поручить работу над одной книгой; когда мы об этом узнали, мы поставили в известность кого следует, что он не является абсолютно благонадежным. Но они там считают, что он — единственный, кому можно доверить такую работу, так что наша задача — за ним присматривать. Это все, что мы со своей стороны можем сделать. И тут мы подключим вас.

— Меня?!

— Я хочу, чтобы вы понаблюдали за ним. Вы говорите, что он ваш друг, доктор Кинг, но по всему выходит, что вы едва его знаете — его истинное лицо. Он подрывной элемент и к тому же гомосексуалист. Лично я не хотел бы иметь такого друга. Я хочу, чтобы вы поговорили с ним по душам. Добейтесь его доверия. Мне нужно знать всех его дружков-пидоров. Может быть, кто-то из них связан с этим «Паводком».

— Так это на самом деле большая охота на гомосексуалистов? Роберт — мой друг, неужели вы вправду думаете, что я буду за ним шпионить? Да даже если бы я сказал, что согласен, я бы мог просто-напросто напридумывать для вас имен, и все.

— Придумать-то можно. Но это было бы глупо. Вполне может так получиться, что мы займемся и вами тоже. Раскопаем что-нибудь такое из ваших дел, о чем вы и знать не знаете. Знаете, доктор Кинг, давайте не будем страдать херней, прошу прощения за бедность речи. Я знаю, что вы уже во всем этом завязли по самые уши, но в данный момент мне на это плевать. Сейчас меня занимает Уотерс. И его любовнички. Будете их покрывать — и я могу призадуматься: а с чего бы вдруг? Может, вы сами из этих? От вас мне нужно только одно: имена. Для начала. Сами увидите, это нетрудно, а дальше будет еще проще.

— Но зачем? Зачем столько всего затевать — лишь для того, чтобы подловить человека? Вы меня вызываете, тычете мне мою же статью — с чего вы вообще взяли, что эта статья как-то связана с «Паводком»? Вас же только интересует Роберт, верно? А Дженни что говорит? Она ведь из ваших, да? Из ваших шпиков?

— Дженни? Ваша девушка? Да, пожалуй, вам надо бы присмотреть и за ней тоже. Сейчас время такое — никому нельзя верить. Я же немного от вас прошу, доктор Кинг. Просто узнайте имена. Окажите услугу и нам, и себе.

— Неужели вы правда думаете, что я предам своего друга?

— Сдается мне, доктор Кинг, вы не в том положении, чтобы отказываться. Видите ли, в чем дело. В один прекрасный день мы получили распоряжение из Пятого отдела — проверить Уотерса. Ну, первое, что я сделал, — отправил двоих сотрудников провести обыск в его университетском кабинете. Ничего такого, обычный рабочий осмотр. Проверить письменный стол, ящики, книжные полки — не держит ли он чего сомнительного. Ну, еще пролистать несколько книг — нет ли чего-нибудь между страниц. Мой сотрудник берет одну книгу — заметьте, наугад — и встряхивает ее над столом. Из книги вылетает обрывок бумаги, на котором что-то накорябано. Опять же, ничего особенного в этом нет, но на всякий случай он приносит мне этот обрывок. Вот он, взгляните. Видите? Читайте сами: «ПАВ 343592». Знакомый номер? Еще бы; это ваш телефон. Выяснить это труда не составило. Но что означает «ПАВ»? Я решил поднять архивы, и что же в конце концов раскопал? Старый памфлет «Паводок». Уотерс — воды — паводок, понимаете? Всякая историческая ерунда в памфлете — как раз в его духе, он ведь этим занимается. Но откуда вот эта часть, поэтическая? Мерзкие пидорные стишки. Далеко не Вордсворт, скажу я вам. И еще вот эта статья — о легализации гомосексуализма. Сразу стало понятно, что он за тип: подрывная деятельность плюс «голубой». У вас замечательные друзья, доктор Кинг. В общем, теперь нам практически все ясно. Уотерс собирает материал для памфлета. Он знакомится с вами в кафе, вы сидите — беседуете. Он почему-то решает, что вы, может быть, захотите ему помочь, просит ваш телефон и записывает номер на первом попавшемся обрывке. Позже он звонит вам, вы с ним встречаетесь где-нибудь, где нет посторонних глаз, и он вам рассказывает, чем он, собственно, занимается.

— Нет. Все было не так.

— Потом он кладет бумажку с вашим телефоном в книгу и благополучно о ней забывает, а через пять лет на нее натыкается мой сотрудник.

— Я не верю, что Роберт мог заниматься чем-то подобным.

— Вы хотите сказать, что он никогда не рассказывал вам о «Паводке»?

— Никогда.

— В таком случае как вы можете объяснить, зачем он написал эти буквы после номера вашего телефона?

— Я не знаю… Мы договорились о встрече. Хотели сыграть дуэтом что-нибудь из классической музыки. Эти буквы могут быть просто какой-то пометкой, может, это какое-то сокращение. Да они могут означать что угодно. Почему вы их связываете с памфлетом — только из-за того, что там есть что-то на историческую тематику?

— Нет смысла его покрывать. Вспомните, «Паводок» напечатан на его пишущей машинке.

— Но до сегодняшнего дня вы ничего об этом не знали! Почему вы так уверены насчет «Паводка»? Господи, это все Дженни, это она, да?

— Назовем это интуицией следователя. Я ведь знаю, что вы как-то замешаны в это дело, но сейчас для меня это не важно. Сейчас для меня главное — Уотерс и его делишки. К вам у меня нет претензий. То есть если вы выполните мою просьбу. Просто сделайте то, о чем я вас попросил, и занимайтесь себе своей физикой. Вас никто больше не потревожит. Мне нужна всего лишь одна крыса, которая приведет меня в крысиное гнездо. Этот «Паводок»… он мне уже остопиздел, если по правде. Само по себе это дело не стоит и выеденного яйца. Но ваш дружок Уотерс — такая гнида, и я до него доберусь. И до него, и до его антиобщественных приятелей. Даете мне имя, чтобы мне было с чего начать раскручивать дело, — и идете спокойно своей дорогой. А будете с нами играть — я вашу приятную, тихую жизнь так испорчу, что мало не покажется. Я достаточно ясно все излагаю? Сейчас Перкинс вас проводит, но на следующей неделе ждем вас к нам. И постарайтесь уже что-нибудь выяснить к этому времени.

 

21

Пять лет назад Роберт Уотерс и Чарльз Кинг встречались как минимум раз в неделю. Роберт приходил к Чарльзу со своей скрипкой, и они играли дуэтом. Во время второй «музыкальной встречи» Кинг снова заговорил о «Паводке» и даже удивился, когда Роберт еще горячее, чем в первый раз, поддержал эту идею. Роберт снова принес с собой папку своих стихов, но теперь он уже не возражал, чтобы Кинг что-нибудь почитал.

За несколько дней до этого Кинг сказал Энни, что между ними все кончено. Они встретились после уроков; Кинг ждал ее у школы и смотрел на шумные толпы учеников, выбегавших из дверей. Она просила его зайти за ней в класс, но он предпочел подождать снаружи. Была зима, на улице было холодно, однако мысль войти в школьное здание почему-то казалась ему нелепой. Наконец она вышла, поцеловала его в щеку, и они не спеша пошли вдоль реки. Тогда-то он и сказал ей, что им надо расстаться.

Обычно Кинг никогда не бросал своих женщин подобным образом. Он смотрел на отношения между мужчиной и женщиной так: если ты хоть раз переспал с женщиной, значит, создал некую вечную связь, и что бы ни происходило потом — вы продолжали встречаться или же разбегались сразу, — таинственная вечность жила; и этот загадочный негласный договор всегда оставался в силе: если плоть двоих соединилась хоть раз, хоть на краткое время, эти двое уже никогда не расстанутся в вечности, они так и будут едины. Отношения между мужчиной и женщиной, по мнению Кинга, могли меняться, но не могли оборваться, закончиться, как не могут закончиться и оборваться воспоминания. Возможно, ему просто было удобно рассматривать свои связи с женщинами под таким углом, ведь узы, которые соединяли его с каждой конкретной женщиной, всегда были слабыми, неощутимыми. Он переспал с Энни из чистого любопытства, возникшего однажды в музее, и свое любопытство он уже удовлетворил. Когда-нибудь воспоминания о ней станут смутными и расплывчатыми, и тогда, может быть, она его снова заинтересует. А сейчас лучше остановиться. Однако он понимал, что для нее — все совсем по-другому. Она все больше и больше привязывалась к нему. Она хотела от него того, что он просто не мог ей дать. И это его раздражало. Вот он и решил оборвать их отношения сразу и навсегда. Пока все не слишком далеко зашло.

Чарльз и Роберт еще раз сыграли сонату Моцарта — ту же самую, что и в первую встречу. Потом выпили чаю — точно так же, как в первую встречу. У них уже складывался свой маленький ритуал, а ведь Роберт пришел всего-то во второй раз. Как легко возникают привычки! Кинг сказал Роберту, что закончил свой очерк, скорее даже эссе, «Река истории», и готов его показать.

Роберт ответил, что это, наверное, «интересно», и Чарльз расслышал в его словах явное неодобрение.

— Чарльз, история — это о людях. Это не какие-то уравнения.

Кинг возразил, что хотел взглянуть на историю как на абстрактный процесс — скорее как на эволюцию разных видов. Ему представлялся некий естественный отбор идей. Потом он заговорил о ландшафтах, горах и возвышенностях, о потенциальных поверхностях, об истории как способе минимизации свободной энергии, и Роберт совершенно запутался в его рассуждениях.

— История должна бы быть о том, как прирастает и ширится свобода людей, — сказал Роберт, — но на деле все далеко не так. История — это о накоплении убожества и людских страданий.

Кинг с Энни шли вдоль реки рядом. Хотя до вечера было еще далеко, на улице уже смеркалось. Он сказал, что в ближайшие две-три недели он не сможет с ней видеться часто — у него очень много работы.

Ничего лучше он придумать не смог. Нацию била дрожь — предчувствие потрясений. Поговаривали, что близятся долгожданные перемены. Даже, может быть, революция. А Чарльз отчаянно бился над тем, как объяснить Энни, что ее тело утратило для него ту волшебную притягательность, что захватила его в музее несколько недель назад. Как сказать ей, что это конец, не обидев ее, не задев ее чувств? Кинг писал эссе о том, что нужно «поймать момент», подняться и влиться в мощный поток коллективной воли человечества. И шел сейчас вдоль реки рядом с женщиной, чьи чувства пугали его.

Они сыграли еще одну пьесу — сонату Бетховена, потом Роберт положил руку на плечо Кинга и предложил передохнуть. Точно так же, как это было на прошлой неделе, только на этот раз рука задержалась чуть дольше. В прошлый раз Роберт сделал определенный жест, и Кинг его принял. Тем самым он как бы дал разрешение на продолжение — и вот оно, продолжение. Тот же жест, та же рука на плече. Но теперь — дольше.

Роберт достал из портфеля папку, которую Кинг обнаружил среди партитур на прошлой неделе, и вынул листы со своими стихами. Настала пора обсудить их, может быть, что-то подправить — посмотреть, что можно будет включить в памфлет, который сейчас пишет Кинг. Он протянул Кингу один из листов — перевод с греческого, из Кавафи. Чистовая копия, аккуратный разборчивый почерк. Чарльз призадумался. Может быть, это — еще один жест? То, что Роберт решил показать ему именно эти стихи?

Кинг еще раз перечитал последнюю строфу и подумал о теле Энни — о наслаждении первого взгляда, первого прикосновения, которое никогда уже не повторится. И что, интересно, вспомнится ему самому через двадцать шесть лет? Что вернется к нему сквозь время?

Роберт присел рядом и потянулся за листом, который держал Кинг. Пальцы Роберта — вплотную к руке Кинга, одна страница на двоих. Кинг отдал листок Роберту и спросил его об этом поэте, Кавафи. Роберт ответил, что у него есть с собой оригинал на греческом; он полез в портфель и вытащил маленький томик в коричневой обложке. Кинг подумал, что Роберт вряд ли носит книгу с собой все время; наверняка он захватил ее специально, чтобы показать ему. В прошлый раз Роберт не дал Кингу прочесть что-нибудь из своих работ; но за неделю он, видимо, хорошо подготовился к презентации.

Роберт нашел нужное стихотворение и протянул книгу Чарльзу; тот честно попытался его прочесть, разбирая чуть ли не по буквам — кстати сказать, Кинг всегда воспринимал греческие буквы прежде всего как математические символы. Он как-то уже и забыл, что это на самом деле язык. Современного греческого Кинг не знал. Когда-то он изучал древнегреческий — да и тот почти уже забыл, — так что он ничего не понял. Оставалось лишь восхищаться талантами Роберта. Он вернул книгу и попросил еще что-нибудь из переводов.

Роберт порылся в папке и достал еще пару листов. И снова — та близость, когда двое вместе читают одну страницу и держат ее с двух сторон. Одну на двоих. Стихи — на темы классической истории или в виде воспоминаний молодых греков. И вот наконец последний лист — этот был больше похож на черновик: малоразборчивый почерк, какие-то слова вычеркнуты, какие-то исправлены.

— А это мое, — сказал Роберт.

Кинг перечитал стихотворение дважды и задался вопросом, как ему ответить на этот жест? Потому что это тоже был жест. Он еще раз пробежал глазами некоторые строчки, вспомнил свое знакомство с Робертом в кафе, две недели назад, и задумался — не ему ли Роберт посвятил эти стихи? Роберт тихо и почти неподвижно сидел рядом, ожидая какого-то отклика. И тут Кинг почувствовал, что Роберт снова подносит руку к его руке — только на этот раз Роберт уже не пытался забрать у него листок. Роберт вытянул палец и коснулся его руки. Безмолвный вопрос.

(Они шли вдоль реки. Энни сосредоточенно хмурилась, пытаясь понять, что все это значит. Они, конечно, останутся друзьями. После того как он нанес ей первый удар, остальные удары давались ему уже легче.)

Чарльз выпустил из пальцев страницу, поднялся и отодвинулся от Роберта. Тот склонил голову, словно извиняясь. Чарльз мучительно подбирал слова. В конце концов он сказал, что им лучше об этом забыть.

И тут в дверь позвонили. Чарльз пошел открывать, а Роберт принялся лихорадочно сгребать свои рукописные листы и пихать их в портфель. Это была Энни. Кингу показалось, что лицо у нее заплаканное, но она сказала, что у нее все в порядке.

Как только Энни вошла, она сразу почувствовала, что своим появлением она помешала чему-то, и ей стало неловко. Роберту тоже стало неловко; он чувствовал, что ему лучше уйти. Но Кинг был рад, что она пришла. Он представил Энни и Роберта друг другу, и они завели разговор на самые общие темы.

Когда первая неловкость прошла, всем стало ясно, что это даже и к лучшему — что их теперь трое. Энни забыла пролитые слезы и уже не боялась расплакаться снова. Роберт спасся от унижения. А Кинга покинуло ощущение собственной уязвимости и беззащитности. Кинг предложил еще чаю.

Энни с Робертом достаточно быстро разговорились, и вскоре Роберт уже непринужденно рассказывал о своей работе. Энни сказала, что ей всегда нравилась история. В общем, Роберт активно общался, а Кинг помалкивал. Энни с Робертом вспоминали случаи из прошлого, говорили о своих родных — обо всем, о чем Кинг никогда не спрашивал, потому что ему это было неинтересно. Наблюдая за тем, как Энни говорит, как она жестикулирует, Кинг с некоторым удивлением понял, что его все еще тянет к ней. И в то же время он постоянно чувствовал на себе пристальный взгляд Роберта.

У Роберта явно сложилось впечатление, что Энни с Кингом любят друг друга — что ж, может, отчасти так оно и было. Возможно, в Энни он видел путь к сердцу Кинга. Но как бы там ни было, вскоре они с Энни болтали, словно старые друзья.

Когда Энни только вошла в квартиру, она выглядела измученной и вымотанной. Сейчас она уже и забыла, под каким предлогом пришла; она просто общалась с приятным человеком, и ей было хорошо. Но в то же время она, как и Роберт, тайком наблюдала за Чарльзом.

Почему же Энни с Робертом в конце концов оказались в одной постели? Может быть, это было всего лишь слияние двух ручейков, сбегающих в одну долину с противоположных склонов.

Роберт втянул в разговор и Чарльза, упомянув, что они тут играли дуэтом. Энни сказала, что ей хочется их послушать. Чарльз начал отказываться — сказал, что играет вовсе не так хорошо, как получается по рассказам Роберта. Но Роберт уже вынимал из футляра скрипку и проверял настройку, так что Чарльз отправился за пианино.

Роберт обратился к Энни:

— Может, ты будешь переворачивать Чарльзу ноты?

Она сказала, что ничего не понимает в нотах, а Роберт сказал, что Чарльз будет кивать, когда надо переворачивать лист.

Партитуры Бетховена так и стояли на пюпитре; Роберт предложил «Крейцерову сонату». Чарльз не стал возражать, хотя и подумал, что это было не совсем честно — предлагать сонату с такой трудной партией фортепиано. Лично он предпочел бы что-нибудь попроще, «Весеннюю», например. Но тут Роберт заиграл вступление — звук скрипки, чистый, без сопровождения, заполнил комнату, где каждая вещь словно отозвалась резонансом. Было сразу понятно, что эту часть Роберт репетировал неоднократно.

Так почему же Энни с Робертом в конце концов оказались в одной постели? Что их подтолкнуло друг к другу? Может, желание отомстить Чарльзу? Их отношения строились больше на дружбе, а не на сексе; на доверии — а не на любопытстве.

Чарльз заиграл свою партию медленного вступления. Энни сидела рядом, придвинув кресло поближе к пианино. Он даже подумал, что заденет ее рукой, когда будет играть низкие ноты. Темп нарастал; скоро будет основная часть. Когда Энни потянулась к странице партитуры, на Чарльза пахнуло ее духами.

Нет, все-таки он был прав, что решил с ней порвать. Глядя, как Энни болтает с Робертом, он снова почувствовал возбуждение — но лишь потому, что ее внимание было обращено не к нему.

Кинг играл скверно, а после первой ошибки вообще перестал стараться. После того как ты сделаешь первую ошибку, остальные ошибки воспринимаются уже легче. И еще нужно было не забывать кивать Энни, когда переворачивать страницу. Краем глаза он видел ее постоянно — вот тут, рядом, слева, — и он видел, что в основном она смотрит на Роберта. Может быть, это такая игра? Может, она только изображает интерес к другому мужчине, чтобы заставить Кинга ревновать? Но если у них что-то получится, у Энни с Робертом, для него это будет вообще идеальный вариант — освободиться от нее и в то же время желать ее. Если Энни станет любовницей Роберта, вот тогда он захочет ее по-настоящему. В те редкие моменты, когда его партия в музыке не требовала полной сосредоточенности, он представлял себе соитие Энни и Роберта — воображал, как их переплетенные тела смотрелись бы со стороны. Тело Энни он помнил в мельчайших подробностях, но тем интереснее было представлять себе это тело в объятиях другого.

Чарльз знал Роберта ровно настолько, насколько тот раскрывался в музыке, а Энни — насколько она раскрывалась в сексе. И играя с Робертом, Кинг не боялся взять неверный аккорд. Они оба не стеснялись своих ошибок и даже смеялись над ними. Энни сидела тихонько, опасаясь обидеть их.

В конце первой части Чарльз заявил, что ему надо сделать перерыв — его пальцы устали, а мысли были далеки от музыки. Энни заверила обоих, что они прекрасно играли. Она все еще ощущала отголосок той дрожи, что прошла по ее телу во время начальных тактов — глубоких и чистых. Уже потом она будет вспоминать, как играл Роберт — взмахи смычка над струнами, небрежно упавшие на лоб волосы и сосредоточенный взгляд.

Может, союз Роберта с Энни был предрешен именно в эти минуты — начальными тактами музыки и откликом дрожи, которая не забывается?

 

22

Чарльз и Роберт закончили «Паводок» к концу следующей недели. Кинг попросил Роберта написать статью о том, как притесняют гомосексуалистов, но Роберт отказался — мол, все, что он хочет об этом сказать, он выразил в стихах. Тогда Чарльз сам написал статью под названием «Призыв к терпимости». Статья заняла у него всего один вечер — и, как ни странно, именно из-за нее через пять лет жизнь Чарльза резко переменилась, а Роберт погиб. Говоря начистоту, дело было не столько в статье, сколько в одном-единственном предложении. Кто бы мог подумать, что несколько слов, поставленных в определенном порядке, приведут к таким катастрофическим последствиям?

И нет лицемерия более явного, чем декларации Сесила Грива, чей интерес к молодым мужчинам ни для кого не секрет.

Роберт потребовал убрать из текста это предложение — ведь Кинг пусть и неявно, но обличал то, что сам он пытался отстаивать. Кинг в ответ заявил, что его бесит именно лицемерие, о чем он и написал, а до сексуальной ориентации Грива ему дела нет, и отказался править статью. На самом деле он был рад возможности «проехаться» по политикану, которого особенно презирал. Роберт и сам совершенно не симпатизировал этому деятелю, который с таким рвением проводил кампании «за чистоту общественных нравов», но отношение Кинга его явно задело.

Спорное предложение осталось в статье. Роберт напечатал «Паводок». Получилось пять страниц: две статьи и стихи — два перевода и три собственных стихотворения Роберта, подписанные «Ганимед». Потом Кинг тайком пробрался к фотокопировальному аппарату на факультете и сделал пятьдесят копий. Часть из них разложили в университете по служебным почтовым ящикам, часть засунули между страницами разных газет и журналов в магазинчике печатных изданий, часть оставили на столиках в кафе. А один экземпляр прицепили на доску объявлений исторического факультета.

Эта затея была ненамного серьезнее школьных проделок — все это происходило как раз в те три-четыре месяца, когда казалось, что законы чуть-чуть смягчились, и почти все только и делали, что пробовали их на прочность. Кингу было интересно заниматься всем этим только из-за ощущения своей сопричастности — что он в чем-то участвует, что-то делает. Роберт в отличие от него безудержно упивался духом свободы. На факультетской доске объявлений памфлет продержался три дня — и Роберт как-то остановился, прочитал и лестно отозвался о стихах, как будто их написал кто-то другой. Он воображал, как совершенно незнакомые ему люди обсуждают его работу — незнакомые родственные души, о существовании которых он даже не знал. И никогда не узнает.

За несколько дней памфлет в буквальном смысле растворился в потоке жизни — все копии до единой бесследно исчезли. И, как считали Кинг с Робертом, на этом все и закончилось. Им было приятно думать, что они, может быть, тоже внесли свой вклад в общее дело борьбы за свободу, хотя, наверное, «борьба» — это сильно сказано.

Но именно та злополучная фраза о наклонностях Грива не позволила «Паводку» пропасть совсем без следа. Без нее памфлет считался бы противозаконным только из-за того, что его напечатали и распространили недозволенным образом — да, очерки и стихи никогда не прошли бы цензуру, но в атмосфере терпимости, которой тогда дышало буквально все, авторам не нужно было принимать какие-то особые меры предосторожности. Однако упоминание о Гриве подводило памфлет под статью «подстрекательство к бунтам». Тот самый экземпляр, которым Роберт любовался на доске объявлений, был отправлен одним местным партийным «шишкой» в полицию, где его подшили в специальную папку. И именно на него пять лет спустя наткнулся в архиве инспектор Мэйс; а Кинг к тому времени начисто позабыл, что же именно он написал.

По странной и горькой иронии судьбы, такая вот мелочь обернулась гибельными последствиями — так неудачно построенная фраза порой обращает комплимент в оскорбление. По странной и горькой иронии судьбы, человек иногда умирает из-за невинной, в сущности, проделки в духе школьных проказ.

Чарльз с Робертом продолжали встречаться и играли дуэтом, хотя теперь эти встречи становились все реже и реже. А Роберт очень сдружился с Энни. Именно он предложил собираться втроем — ходить в кино или на прогулки по воскресеньям. Очень скоро Кинг начал подыскивать подходящие предлоги, чтобы уклониться от участия в этих совместных походах и не напрягать Роберта с Энни. Рядом с ней он себя чувствовал скованно и неуютно, а ему это было не нужно.

Именно Энни в конце концов соблазнила Роберта — она всегда была женщиной очень серьезной и даже степенной и, хорошенько подумав, решила, что Роберт того стоит и что так будет правильно. К тому времени они были уже очень близкими друзьями. По словам Роберта, как брат и сестра. Он нередко заходил к ней; они подолгу оставались наедине, но никто из них не делал последнего, решающего шага. Однажды вечером Энни села рядом с Робертом, совсем-совсем близко, и решительно поцеловала его. Не ответить на ее поцелуй — это было бы хамство.

Это тоже был жест, но он вылился в ночь любви, сперва неуверенной и осторожной, но чем дальше, тем более и более раскованной, когда нервозность и страх отступили. В эту ночь Роберт убедил-таки себя, что он вовсе не обречен безысходно на связи с мужчинами — хотя время показало, что с этим выводом он несколько поторопился. А Энни была просто поражена тем, какой он нежный и внимательный; словно ее тело было хрупким цветком, которым он любовался и осторожно исследовал — но не сорвал и не сунул в гербарий (как Чарльз). Только потом, много позже, уже выйдя замуж за Роберта, она наконец прочувствовала в полной мере, как сильно ее оскорбил предыдущий любовник.

Но тогда она еще тосковала по Кингу — когда ее роман с Робертом только-только начался, а роман с Чарльзом еще не закончился, для нее.

Как-то вечером она занесла Чарльзу его книгу, которую он забыл у нее дома. Еще не прошло и трех месяцев с того вечера, когда они с Робертом играли «Крейцерову сонату», а она сама едва сдерживала слезы. Три недели назад была их первая ночь с Робертом. Конечно, книга была лишь предлогом. Энни пришла, чтобы расставить все точки над i. Она пришла, чтобы сказать Кингу, что он ей больше не нужен.

И все-таки под конец она оказалась в постели Кинга. Может быть, именно этого она и хотела, когда пришла к нему в тот вечер?

Он впустил ее, спросил, как она, как Роберт. Кинг мало виделся с Робертом после того, как они закончили «Паводок». Кинг не рассказывал Энни про «Паводок» и нисколечко не сомневался, что Роберт тоже ничего ей не сказал, хотя бы из тех соображений, чтобы не испортить свою репутацию в ее глазах.

Что-то в ответе Энни — когда она заговорила про Роберта — подсказало Кингу, что эти двое спят вместе. Перед глазами вновь встала та же картина, что и в тот вечер, когда они познакомились, Роберт и Энни: ее тело — уже не такое знакомое, память стирала детали, — и мужская фигура поверх него. Кингу ужасно хотелось спросить, а знает ли Роберт, как это делается, если с женщиной?

А в его, Кинга, глазах Энни вновь стала загадочной и интересной, словно окутанной флером тайны; совсем как тогда, в музее, когда он впервые увидел ее с группой школьников. От него не укрылось, что ее равнодушие к нему, ее беззаботный тон — лишь притворство. Ему доставляло особое удовольствие говорить с ней как с просто знакомой, одновременно смакуя воспоминания о ее теле — о формах, запахах, ощущениях.

Он не собирался ворошить прошлое, тему подняла Энни:

— А мы сможем забыть все, что было, и стать просто друзьями?

— Да я уже и забыл, — сказал Кинг.

Он не хотел сделать ей больно. Но его ответ очень ее обидел. Ему показалось, что она сейчас бросится вон, и он был бы не против, если бы она так и сделала. Но она не ушла.

— Мне тебя не хватает. Иногда я скучаю, — сказала она.

Энни была из тех женщин, которые пытаются залечить прежние душевные раны тем, что открываются для новых ударов. Кинг ответил, что ему тоже ее не хватает, и они сошлись на том, что им было очень неплохо вместе.

Но Энни на этом не остановилась:

— Мне было так хорошо с тобой, Чарльз. В смысле, в постели.

Эти слова были ошибкой. Если она пришла к Кингу не за тем, чтобы отправиться с ним в постель, к чему было говорить такое?

Когда она спала с Робертом в первый раз, ее поразила его осторожная, робкая нежность. Сейчас она уже засомневалась: может быть, это значит, что она ему не особенно и интересна. К тому же ей казалось, что когда Роберт спит с ней, он думает не о ней, а о ком-то еще. И ее мысли тоже начинали блуждать, она представляла себе вместо Роберта совсем других людей. Прошлой ночью, когда они с Робертом занимались любовью, она думала о Чарльзе.

А Чарльза сейчас занимал вопрос, который раньше как-то не имел для него значения: нравится ли ему Энни? Когда они спали вместе, это было не важно. Но сейчас она предлагала ему стать друзьями — а это уже совершенно другое дело, намного серьезнее. Сегодня она пришла под предлогом вернуть ему книгу, а на самом деле — чтобы вытянуть из него признание, что ему ее не хватает; не значит ли это, что ей присуща некоторая стервозность, на которую он раньше просто не обращал внимания? Ему казалось, что она с ним заигрывает — может быть, потому, что она просто не знала, как еще можно вести себя с ним. Он забеспокоился — не за себя, за Роберта. Он хоть сам понимает, во что его втягивают?

Она подошла и села рядом. Спросила, как идут дела, как работа, как музыка, с кем он сейчас встречается.

Кинг не занимался сексом уже несколько недель. Сейчас, когда Энни села так близко, ему вдруг стало обидно. Он напомнил себе, что когда ее тело утратило для него все свое очарование, он преспокойно спал с ней в одной постели, просто спал рядом, и все. И тут же ему представилось ее тело — и интерес к нему расцвел снова, потому что теперь это было лишь воспоминание. Теперь ему было странно и непонятно, как можно было лежать рядом с ее наготой, и не повернуться, не сжать ее в объятиях. К обиде прибавилось возбуждение. Эти два чувства терзали друг друга, как звери в яростной драке.

Он заговорил о Роберте, о том, какой он замечательный музыкант. Энни согласилась — да, замечательный, но именно тут Чарльз и понял, что она не любит Роберта. Когда она заговорила о нем, она едва сдержала вздох. Да, он ей нравился, она им восхищалась — и явно ему доверяла. Может, она уже даже решила, что хочет быть именно с ним. Но Чарльз ясно видел, что истинной страсти в ее отношении к Роберту нет.

— Он тебе очень подходит, — сказал Чарльз. — По-моему, как раз такой мужчина тебе и нужен.

— Ты о чем? — Она чуть отодвинулась, чтобы видеть его лицо; заложила волосы за ухо.

— Ну, видно, что ты теперь счастлива.

— Разве? — Чарльз говорил именно то, что она хотела услышать, — и поэтому она сразу засомневалась, а так ли это. Да, сказала она, теперь она счастлива.

Она сидела так близко, что касалась его ногой. На ней были ужасные синие брюки.

Чарльз понимал, что она откровенно им манипулирует; она села слишком близко — да и весь этот разговор о прошлых чувствах… он заранее знал, что она ему скажет и какого ответа ждет. Все было так предсказуемо. Если он сейчас положит руку ей на колено, она отодвинется, подожмет губы и сухо попросит «держаться в рамках». Может, за этим она и пришла: чтобы его спровоцировать и тем самым дать себе возможность отвергнуть его так же, как он отверг ее.

Судя по всему, говорить о Роберте она не хотела — разговор то и дело возвращался к тому, что было в прошлом. Между Энни и Чарльзом. Он вдыхал запах ее духов и наслаждался тем флером тайны, что привлек его тогда, в музее, в их первую встречу, и одновременно — своим возбуждением. Потому что его все-таки возбуждали ее тщетные заигрывания. Она все говорила и говорила. Вот она притронулась к его руке, а вскоре ее пальцы уже постукивали по его колену, отбивая ритм слов.

Когда именно Кинг понял, что она не станет возражать, если он положит руку ей на колено? Когда он понял, что они неизбежно окажутся в одной постели? Уже потом, размышляя об этом, он пришел к выводу, что ее манерные жесты были тут ни при чем. И ее слова тоже тут ни при чем. Но было мгновение, миг между словами и жестами — краткая пауза, когда ее приоткрытые губы замерли; а он смотрел на ее губы, ее глаза, их головы склонились друг к другу так близко, что он ощутил на лице тепло от ее дыхания — дыхания женщины. Краткий миг тишины. И ему стало ясно: если сейчас он проявит к ней интерес, она его не оттолкнет. Но именно поэтому он не стал ничего делать. Если кто-то и сделает первый шаг, пусть это будет она, а не он.

Этот безмолвный обмен знаками, своеобразный балет предложений и отказов продолжался еще какое-то время; наконец Чарльзу все это надоело. Он посмотрел на часы — уже десять, — встал и сказал, что уже поздно, а ему еще надо работать, кое-что прочитать на завтра. Энни ответила, что да, ей пора, но не сдвинулась с места. Она помолчала и вдруг спросила:

— И все-таки, почему ты хочешь порвать со мной, Чарльз?

Он обернулся и взглянул на нее сверху вниз:

— Я не говорил, что хочу порвать с тобой. Просто, по-моему, наши отношения изжили себя, стали какими-то пресными, что ли, так что нам и продолжать уже нечего. Нет никаких отношений. — Он вновь увидел в ней загадочность новизны, которая буквально заворожила его тогда в музее. Она встала и поцеловала его на прощание.

Кто из них продлил этот поцелуй? Наверное, оба. Ни он, ни она не спешили отпрянуть — и они целовались по-настоящему; это не было дружеским чмоканьем в щечку. Было долгое объятие, давно знакомые ощущения, руки естественно и привычно коснулись тел — охватили талию, плечи; притянули поближе. Знакомые губы, соприкосновение языков — такое невинное удовольствие; да что говорить — самый обычный, банальный поцелуй. Из тех, за которыми не обязательно продолжение. Руки скользнули на бедра. И вот уже — на границу между одеждой и телом. Потом — развязать, расстегнуть.

Тут она его остановила — удержала жадные руки. Сказала, что лучше пойти в спальню. Кинг же упорно себя убеждал, что раз его другу не дано желать женщину, то, наверное, это не будет предательством. Она лежала под ним, и когда он вошел в нее, он подумал о том давнем вечере, когда пальцы Роберта скользнули по странице, которую держал Чарльз, и коснулись его руки. Невинное прикосновение пальцев; невинные движения двух тел, одно тело поверх другого.

Такое тогда было время. Время предательства и измены; время, которое будут помнить как время, когда не сбывались мечты и умирали надежды. Еще несколько дней — и так называемый «период Согласия» в одночасье закончится. По улицам двинутся танки, и бледные мальчики в плохо сидящей форме встанут с оружием на изготовку. Момент был упущен — плотина, о которой писал Кинг, выдержала напор недовольства.

Прежние грехи отпущены и забыты; пора грешить заново.

Прошло две-три недели. За это время Кинг ни разу не видел Энни; Роберт изредка заезжал поиграть дуэтом, но даже если он знал о том, что произошло между Кингом и Энни, он никак этого не показывал. И вот как-то раз он приехал взволнованный и возбужденный. Энни беременна, и они собираются пожениться.

Первое, о чем Кинг подумал, что ребенок — его. Но Роберт, судя по всему, был уверен в своем отцовстве, и Чарльз, разумеется не собирался его в этом разубеждать. Роберт явно пребывал в смятении: говорил, как он любит Энни, какая теперь на нем лежит ответственность, даже сказал, что для него это — возможность начать новую жизнь. Тогда он еще верил, что сумеет преодолеть свою тягу к мужчинам.

Кинг был свидетелем на их свадьбе. Энни держалась с ним вежливо, но прохладно — таким ее отношение к нему и останется, даже спустя многие годы после смерти Роберта, а он умрет через пять лет. Кинг поздравил ее, коснулся губами ее щеки. Они обменялись обычными в таких случаях ничего не значащими любезностями. Через шесть месяцев родился Дункан.

А незадолго до этого Роберт познакомился с одним молодым человеком — и вновь открыл для себя истинное наслаждение; естественной и единственной формой физической любви для него была любовь к мужчине. За первым любовником последовали и другие — были среди них и такие, кто разбивал его сердце, и он ужасно страдал, и очень хотел поделиться своими переживаниями с женщиной, которую любил как сестру, но, разумеется, он не мог ей открыться. Случались у него и одноразовые любовники, после которых он ненавидел и презирал свою тайную жизнь изменника.

Чарльз же бродил по знакомому кругу сексуальных открытий — загорался, изучал, разочаровывался. Время от времени они встречались с Робертом — иногда, чтобы сыграть что-нибудь, иногда просто поговорить. А потом Чарльз познакомился в Лондоне с девушкой — она чинила на улице велосипед и сказала, что ее зовут Дженни. А Роберту поручили работу над книгой по истории революции.

 

23

Разговор с инспектором Мэйсом напугал Кинга и сбил его с толку. Мэйс знал, что «Паводок» написали они с Робертом — но, похоже, это интересовало его лишь постольку, поскольку давало возможность выдвинуть против Роберта обвинение в гомосексуализме и заставить Кинга стучать на друга.

В ту ночь Кинг не спал очень долго. Пытался придумать, что ему делать дальше. Настучать на Роберта — это будет предательство, Кинг никогда не пойдет на такое; но ему нужно было хоть что-то сказать в полиции. Простой обман тут же раскроется, это ясно — а что если как-нибудь предупредить Роберта? Но он не мог быть уверен, что и об этом полиция не прознает.

Чем он рисковал? Все, что они могли сделать Кингу, — обвинить его в написании и распространении подрывной литературы. Шесть месяцев максимум. А может, удастся отделаться штрафом. Для Роберта все обстояло намного хуже — как он сам сказал Кингу в тот вечер, когда пришел к нему в воскресенье (надо же, всего-то чуть больше недели прошло!) и рассказал про книгу и про расследование, — так вот, Роберту грозила потеря работы, потеря семьи, не говоря уже о пяти годах за решеткой.

После долгих раздумий Кинг решил вообще ничего не делать. Столкнувшись с неразрешимой дилеммой, он повел себя как дикобраз — тот не бежит ни туда, ни сюда, не мечется из стороны в сторону, а просто сворачивается клубком и полагается на защиту своих иголок. Он постарается не встречаться с Робертом; но если никак не получится избежать встречи, лучше вообще ничего ему не говорить — что толку в каких-то там предупреждениях, Роберт и сам хорошо понимал, что ему угрожает.

А Дженни? Не может быть, чтобы она была ни при чем — иначе как ее волос оказался среди бумаг? Откуда в полиции узнали, что «Паводок» написали они с Робертом? Ответ только один. Кто-то на них донес. Иначе — просто неоткуда. Надпись ПАВ на клочке бумаги — это еще ничего не доказывает. Вот пишущая машинка Роберта — это уже посерьезнее, но она послужила лишь подтверждением того, что Мэйс и так уже знал.

На выходные надо будет поехать к Дженни. Да и вообще хорошо бы уехать из Кембриджа надолго, пока все не уляжется. Может, взять отпуск?

Сейчас только вторник; до выходных еще целая вечность. А так хочется выяснить, что происходит. Тем более что Кинг совершенно не мог работать — все его мысли были заняты другим.

В четверг Джоанна зашла к нему в кабинет и спросила, не приходил ли опять этот псих.

— Уоррен? Нет, не приходил. И скорее всего не придет. И бояться нам нечего: для себя самого он опаснее, чем для других.

Чарльз сидел за столом; Джоанна присела на край стола, почти вплотную к нему. Разумеется, при такой расстановке его взгляд волей-неволей уперся ей в ноги.

— Это те самые, что вы мне подарили, — я про чулки. Симпатичные, правда? — Быстрый взгляд через плечо, на открытую дверь — убедиться, что в коридоре никого нет; потом — вытянуть ногу, демонстрируя чулок. — За мной должок так и остался. Я не забыла.

Очередной оборот колеса. Новый круг в жизни Чарльза. Скоро он будет спать с Джоанной.

Роберт куда-то пропал, не звонил всю неделю, а Кингу от этого было только легче. В пятницу вечером он позвонил Дженни на работу и сказал, что завтра приедет. Разговор получился натянутым — да, им надо о многом поговорить. И еще он хотел забрать запасной ключ от своей квартиры.

В субботу утром он сел на поезд, приехал в Лондон и пришел в ее крохотную квартирку на Бэйсуотер. В последний раз. Со дня их знакомства не прошло еще и полутора месяцев — с того дня, когда она чинила велосипед на бульваре. Кинг еще помнил то возбуждение, что охватило его, когда он впервые увидел эту многообещающую ложбинку в глубоком вырезе ее блузки.

Когда он вошел, оба старательно сделали вид, что все в порядке. Они даже обнялись. Теперь она стала для него чужой. Он думал только о том волоске — и присмотрелся к ее прическе; да, это был ее волос. Точно такой же выпавший волос лежал сейчас у нее на плече. Кинг осторожно подхватил его пальцами; она взглянула на него с недоумением. Он улыбнулся.

Она ушла на кухню домывать посуду — попытка слегка успокоиться. Кинг оглядел квартирку — пародия на домашний уют в миниатюре; он вспомнил, как ему показалось, тогда, в первый раз, что он попал в кукольный домик девочки-первоклашки. Но Дженни — не девочка-первоклашка. Она давно уже выросла.

Он откинул занавеску в цветочек, за которой скрывалась кровать; присел на краешек, и кровать скрипнула, как старая детская коляска. Она вошла в комнату и села рядом. Ни он, ни она не знали, что сказать, и машинально начали целоваться. А потом как-то так получилось, что они стащили друг с друга одежду и легли на кровать. Она втащила его на себя. Но теперь она стала для него чужой.

Два реактива для одного опыта. Два бездушных химических реагента сливаются — трахаются, — потом отстаиваются и делятся на слои, которые не смешиваются между собой. Две колбы на полке; на одной написано «любовь», на другой «предательство»; и эти колбы сейчас опрокинулись над их обнаженными телами; кровать тихонько поскрипывала. Другие колбы: «страх» и «желание» — их тоже, не глядя, пустили в ход — тела уже были мокрыми от пота. Двигаясь ритмичными толчками, Кинг обхватил ее голову, зарылся пальцами в пушистые волосы, а сам в очередной раз попытался решить, как начать разговор — как узнать правду. Как вытянуть из нее все, но чтобы при этом она не догадалась, что он все знает. Знает, что она сделала.

Их тела бились друг в друга, боролись против незримой силы — единой силы, воплощавшей в себе добро и зло, волю и страсть; толчки и рывки, Дженни зажмурилась и скривилась, словно от боли. Потом она постепенно расслабилась. И вот битва окончена.

Он вышел из нее и лег на спину. Она спросила: тебе хорошо? Он ответил — хорошо. Он говорил тихо, не отрывая глаз от потолка — единственное место в квартирке, которое Дженни не смогла отмыть. Слишком высоко, не достать. Этому страшному, грязному потолку было не место в опрятном и чистеньком кукольном домике первоклашки. Совершенно не место.

Она погладила его по лицу, по груди, по плечу. Что было не так? — спросила она. Все в порядке, ответил он. Он еще не закончил обдумывать предстоящий разговор. Ничего конструктивного в голову не приходило. Похоже, придется спросить ее в лоб.

— Я тут много думал в последнее время, — сказал он. Она спросила: хочешь об этом поговорить? В голосе прозвучали тревожные нотки. Не сейчас, сказал он. Попозже.

Она встала и, обнаженная, подошла к окну — он смотрел на ее спину; плавные изгибы линий от шеи до ягодиц. Она смотрела куда-то вдаль, сквозь крыши, сквозь серые тучи.

— У тебя теперь есть другая? — спросила она. Он сказал — нет, но ему самому показалось, что его голос прозвучал неискренне. Иногда очень трудно произнести фразу так, чтобы тебе поверили, даже если ты говоришь правду.

— Можешь сказать мне правду, Чарльз. Я просто хочу понять, что происходит.

— С чего ты взяла, что у меня есть другая?

— Ты стал таким далеким. О чем ты думал сейчас, когда занимался любовью? — Она повернулась, чтобы видеть его лицо — чужое, незнакомое тело. Коричневатые кружки вокруг сосков — он так мечтал их увидеть, когда познакомился с ней на бульваре и заглянул в низкий вырез ее блузки. Треугольничек темных спутанных волос — и все его сомнения — а нужных слов никак не найти. Она стояла спиной к окну; свет окутывал сиянием ее волосы. Он ничего не хотел от нее. Он не хотел знать, что она сделала и почему. Если она его обманула, она и сейчас не ответит на его вопрос. Вернее, ответит, но будет лгать.

Кинг встал с кровати:

— Мы ведь совсем не знаем друг друга, да, Дженни?

Она по-прежнему стояла спиной к льющемуся из окна свету:

— Думаю, я все равно никогда бы тебя не узнала. В смысле, по-настоящему, Чарльз. Ты бы мне не позволил. Мне тебя жаль.

— Жаль? — изумился он.

— Вокруг тебя столько всего интересного и столько людей, которые тебя любят. А ты причиняешь им столько боли. Видимо, по-другому ты просто не можешь.

— Почему ты это сказала?

— Потому что мне очень больно. А я люблю тебя.

Кинг начал одеваться. Его вдруг почему-то смутила собственная нагота.

— Я не хочу делать тебе больно, Дженни. Просто я не хочу, чтобы мы стали слишком близки, вот и все.

— Но почему? Что в этом плохого, когда люди становятся близкими? — Она подошла к нему, положила руки ему на плечи, пристально посмотрела в глаза. — Что в этом плохого, когда человек позволяет себе что-то чувствовать, Чарльз?

Он отстранился.

— Я могу чувствовать, Дженни. И чувствую. Вот к тебе, например. Просто мне кажется, что у нас ничего не выйдет.

— Но почему? Что вдруг пошло не так?

Он с трудом подбирал слова:

— Все было не так с самого начала. Знаешь, я очень жалею… Мне надо было сначала узнать тебя получше, как друга. Все получилось так быстро. — Она явно не понимала, о чем он говорит. — Дженни, ты мне очень нравишься, правда. Но я совершенно тебя не знаю. Я не знаю, можно ли тебе доверять.

Она опять приобняла его за плечи:

— Конечно, Чарльз, на это нужно время. Я согласна. Наверное, мы и вправду начали как-то не так — но разве нельзя все поправить? Я хочу попытаться. Я сделаю все, что смогу — если только ты снимешь панцирь, под которым все время прячешься. Если ты дашь мне к себе приблизиться.

Он продолжал одеваться, и Дженни тоже взялась за одежду.

— Пожалуйста, Чарльз, не молчи. Что бы там ни было, ты знаешь — если я тебе нужна…

Ему очень хотелось спросить, зачем она рылась в его бумагах. Он вдруг понял, что готов все ей простить. Он обнял ее за плечи, притянул к себе и нежно поцеловал.

— Если у тебя кто-то появится, Чарльз… ты ведь скажешь мне, правда?

Он ответил — конечно, скажу.

Они пообедали и, чтобы немного развеяться, пошли погулять в Кенсингтонский парк. На улице прояснилось, светило солнце. Мимо шли, взявшись за руки, влюбленные парочки; матери с маленькими детишками; пожилые люди в плащах. Дженни могла рыться в его вещах только затем, чтобы лучше его понять. Разве это такое уж преступление? Она любила его, а он — только сейчас он вдруг понял — он тоже ее любил. Когда придет время, он расспросит ее обо всем, и с этим будет покончено. Кинг держался как можно ближе к Дженни. Она рассказывала ему о своем детстве.

Прогулявшись, они опять пошли к ней. У подъезда Дженни вдруг вспомнила, что ей надо кое-что купить. Чарльз предложил сходить в магазин вместе, но она ответила, не беспокойся, и отдала ему ключи. Мол, ты давай заходи, а я быстренько сбегаю и минут через двадцать вернусь.

Чарльз вошел в подъезд, поднялся на нужный этаж и вошел в квартиру. Подошел к пустой кровати, почувствовал, что постель еще пахнет их сексом. Это было приятно.

Еще поднимаясь по лестнице, он решил, что раз ему трудно заговорить о том, что произошло, то можно сделать и по-другому — по справедливости. Раз она рылась в его вещах, он имеет полное право ответить тем же самым. Чарльз открыл ящик комода. Ее белье — такое знакомое. Он пошарил внутри — мягкая ткань скользнула по руке. В уголке — упаковка гигиенических прокладок. Он вытащил что-то из ее белья; провел тканью по щеке — запах недавно стиранных вещей. Выдвинул следующий ящик. Бумаги и письма. Если она не постеснялась шарить в его бумагах, то почему же он должен стесняться? Фотографии и письма; много писем одним и тем же почерком — по обратному адресу на конверте он понял, что их писал человек, с которым она была помолвлена. Безбрежные просторы ее прошлого, о котором он ничего не знал — чужая и незнакомая территория. Вот на этом-то и сыграл Роберт: как бы ни были люди близки, всегда есть что-то, чего они друг о друге не знают; всегда останется что-то такое, что приходится принимать на веру. Большой коричневый конверт; не заклеен. Ну-ка, посмотрим. Кинг достал, что лежало в конверте. Его собственная фотография — откуда она у Дженни? Копия его статьи. И копия «Паводка».

Он застыл, словно громом пораженный. Присел на край кровати, не отрывая взгляда от бумаг. Вытряхнул то, что еще оставалось в конверте. Его статья, напечатанная под копирку — без формул, так, как ее напечатала Дженни. Копия «Паводка» — точно такая же, как и те две, что лежали в его собственном комоде. Вот и третий экземпляр.

Никогда в жизни Кингу не было так тяжело. Каждому хочется быть всегда правым, но это был такой случай, когда своя правота тебя вовсе не радует. Она рылась в его комоде — это он мог бы понять и простить. Она взяла его фотографию — это тоже простительно и понятно. Но зачем, зачем она взяла эти бумаги, из-за которых инспектор Мэйс начал копать под Роберта и под него самого?! К горлу подкатила волна горькой ярости. На глаза навернулись жгучие слезы.

Он встал. Скоро она вернется. Надо быстренько что-то придумать и действовать. Кукольный домик девочки-первоклашки — теперь уже нет! Комната стала клеткой — он очутился в западне, и ему было страшно. В воображении вставали чудовищные картины — это ловушка. Все было подстроено с самого начала, даже их якобы случайное знакомство. «Подсадная утка», она специально торчала там, на улице, чтобы подловить далекого от всяческих подозрений ученого, который выйдет из Академии наук. Там рядом с Дженни был полицейский. Почему он ей не помог с велосипедом? Чудовищные картины.

Слава Богу, он ей ничего не рассказывал про Роберта. Но что же делать? Ходить по комнате из угла в угол с бумагами и конвертом в руках? Она не должна догадаться, что он все знает. Нельзя ни о чем ее спрашивать — она что угодно соврет, лишь бы вывернуться. Потом, ясное дело, она предупредит Мэйса. Но почему?! Почему?! Зачем она это сделала? Он вспомнил, как она стояла сегодня у окна — обнаженное тело, окутанное светом. Его охватила невыносимая тоска — он и сейчас хотел ее, а она предала его. Все ее разговоры о доверии — сплошное вранье. Конечно, ей нужно, чтобы он ей доверял. Чтобы и дальше стучать на него. За продвижение по службе, наверное, или, может быть, за квартиру получше.

Кинг осмотрел связку ее ключей — запасной ключ от его квартиры был здесь. Он отцепил его. Сунул бумаги обратно в конверт и вернул его на место; убедился, что бумаги лежат, как лежали, и что с первого взгляда не видно, что кто-то тут рылся. Потом сгреб в охапку все свои вещи и выскочил из квартиры, оставив дверь незапертой. На сердце камнем лежала тяжесть ее омерзительного предательства.

Спустившись на несколько ступенек, он услышал, как кто-то входит в подъезд — может быть, и она. На лестничной площадке был поворот, в конце которого была дверь в одну из квартир; он спрятался за этим поворотом. На лестнице послышались ее шаги — когда она прошла площадку, где прятался Кинг, он проводил ее долгим взглядом. Ему так хотелось окликнуть ее.

Когда она скрылась из виду, он осторожно спустился и вышел на улицу. Чувствовал он себя просто погано — никудышным трусливым хлюпиком.

В поезде, на обратном пути в Кембридж, он решил, что делать дальше. Ему не нужны извинения и оправдания. С Дженни надо порвать раз и навсегда — и чтобы она не догадалась об истинной причине этого разрыва.

В голове уже сложилось письмо, которое он написал и отправил ей сразу же по возвращении домой.

Прости, Дженни, — я тебе врал. Ты была права: у меня есть другая женщина. Пожалуйста, не пытайся встретиться со мной, так будет еще тяжелее. Мне было хорошо с тобой, спасибо за все. Чарльз.

Его удивило, что она не ответила на письмо, а впрочем, оно и к лучшему. Может, она еще попытается позвонить. В понедельник Кинг решил, что пришло время начать новый круг в жизни. Он пригласил Джоанну поужинать, и тем же вечером они трахнулись у него дома, прямо на полу. Теперь письмо, которое он послал Дженни, было почти правдой — и это слегка утешало.

На следующий день позвонил Роберт — они не виделись больше недели. Его голос был ничуть не спокойнее, чем прежде — можно, он придет к Чарльзу сегодня вечером? Он скоро уедет, чтобы начать работу над книгой. Значит, он все-таки получил эту работу, подумал Чарльз. Может быть, это значит, что с бедами наконец-то покончено?

Дженни пролила по Чарльзу немало слез. Она не могла понять, почему он так жестоко бросил ее, но твердо решила не видеться с ним. Она писала ему письма — и тут же рвала их в клочья. Она ни разу не позвонила. Теперь она даже радовалась, что у нее дома нет телефона. Со временем она придет в себя, она это переживет — как пережила разрыв со своим женихом. Все, что осталось от Чарльза, — всего лишь несколько сувениров в ящике комода; она взяла их у Чарльза без спросу, боясь показаться ему слишком навязчивой. Машинописная копия статьи, которую она напечатала для него — непонятная, но такая солидная с виду. И то, что она нашла у него в тот вечер, когда, дожидаясь Чарльза, осмелилась заглянуть в его ящики. Фотография — вряд ли он разрешил бы ей взять ее — и копия памфлета: статьи и стихи. Так красиво и хорошо написано — наверняка это он написал. В тот вечер она нашла еще и открытку: Хочу тебя. Энни. Как дурное знамение, отравившее все. Энни; наверняка это все из-за нее. Он такой умный, в нем столько хорошего. И при этом — такой жестокий. Сколько боли он причиняет людям, которые его любят.

Вскоре после звонка Роберта опять зазвонил телефон. Чарльз взял трубку.

— Это инспектор Мэйс. Так вы во сколько встречаетесь со своим дружком? Сами знаете, о чем я.

 

24

Это была последняя встреча Чарльза Кинга и Роберта Уотерса. Звонок Мэйса напугал Кинга. Первая мысль — это Роберт сообщил в полицию о том, что они сегодня встречаются. Но, с другой стороны, зачем бы ему сообщать в полицию? Дело-то завели на него; и Кинга хотели заставить стучать на него. Получается, что за ними следили.

Роберт приехал около восьми вечера. Первое, что бросилось Чарльзу в глаза — Роберт был бледен и серьезен; напряжение у него на лице выдавало какую-то глубинную боль — но он почти сразу выдавил из себя улыбку, напряжение исчезло с его лица, и он прошел за Кингом в гостиную.

— Так книгу все-таки поручили тебе?

— Да. Я хотел повидаться с тобой перед отъездом, Чарльз.

Кинг указал Роберту на кресло и достал ту самую бутылку коньяка, которую они начали чуть больше двух недель назад.

— Завтра я уезжаю в Шотландию. На месяц или на два — хочу побыть один, разобрать материалы, кое-что обдумать. Профессор Кармайкл разрешил мне пожить у него на даче.

Кармайкл был уполномоченным Партии на факультете. Кинг подумал, что как бы Мэйс ни презирал Роберта, все-таки были люди, которые относились к нему с уважением.

— Рад, что книга досталась тебе, Роберт. Поздравляю.

— Ты уж прости, я тут такую развел паранойю. — И все-таки Роберт был чем-то встревожен. Он снял пиджак и бросил его на подлокотник кресла. — Как Дженни?

Чарльз отхлебнул из стакана.

— Дженни? Не знаю. Я больше с ней не встречаюсь.

— Эх, зря. Славная была девушка.

Итак, Роберт получил эту работу. Из-за которой пришлось столько врать, перенести столько мучений. И все это — для того, чтобы Роберт теперь мог уехать в Шотландию работать над этой треклятой книгой.

— Ты встречался еще раз с Мэйсом?

— С Мэйсом? Нет. — Но маска спокойствия сползла с лица Роберта.

— А он мне говорил, что вы два раза встречались.

Роберт не смог скрыть страха. Он бросил на Кинга отчаянный взгляд, то ли пытаясь что-то внушить ему, то ли умоляя замолчать.

— Ты, наверное, что-то путаешь.

Роберт полез в карман пиджака, вытащил ручку и автобусный билет. Чарльз ошалело смотрел, как Роберт торопливо корябает что-то на билете и протягивает билет ему. Осторожнее.

— Может, еще по стаканчику, Чарльз?

Кинг налил еще и поднялся. Они молча смотрели друг на друга. Все это имело скрытый подтекст, но его смысл оставался пока неясным. Глаза Роберта — Кинг видел в них выражение насмерть перепуганного кролика. Выходит, что им не удастся нормально поговорить.

— Хорошо, что ты уезжаешь, Роберт. Я в том смысле, что тебе полезно сменить обстановку. И вообще — если надо как следует поработать, лучше быть одному.

— Да, я тоже так подумал. Если я здесь останусь… мне будет очень непросто. Столько всего надо сделать. А тут все время что-нибудь отвлекает. Кстати, как твои исследования?

Сейчас они разговаривали, словно шифровки друг другу передавали. Роберт никогда не интересовался исследованиями Чарльза. Может, он спрашивал, что Кингу удалось выяснить о расследовании. Заметно продвинулись вперед, сказал Кинг.

— И надолго ты в Шотландию?

— Трудно сказать. Как пойдет. У меня есть вся необходимая информация — так сказать, я теперь в курсе. Осталось найти во всем этом смысл.

Вся необходимая информация — значит, Роберт все знал. И понял, что ему сейчас лучше уехать подальше от Кинга. Может, он знал даже то, что Кингу приказали шпионить за ним.

— Знаешь, Роберт, я никогда не понимал, как ведут «исследования» историки. В точных науках все куда яснее, не зря же их называют точными: четкая формулировка проблем, строгие экспериментальные методы.

— Но история — наука о жизни, о людях, Чарльз. Помнишь, мы как-то уже говорили об этом. Она изучает людей и их жизнь. И у нее тоже есть свои методы. Изучая историю, на самом деле мы изучаем самих себя. Как и почему, избрав определенный путь, мы оказываемся именно в этом конкретном месте.

— Зачастую сами того не желая.

— Да, Чарльз, все правильно. Но нас ведут силы — помнишь, ты часто говорил о силах? Любовь и страх.

— И желание выжить.

— Это — главное. В конце концов, всегда побеждает желание жить.

— Да, Роберт, ты прав. Вот поэтому в истории столько конфликтов — доверие предано, верность поругана. Если ты сталкиваешься с чем-то, что превыше всех твоих сил, — что тут выбирать?

— Например, если человека заставляют делать что-то такое… мерзкое, отвратительное — такое, что принесет только боль и страдания; но если он откажется, страданий и боли будет еще больше.

В словах Роберта явно был двойной смысл. Чарльзу вдруг показалось, что в глазах друга блестят слезы. Это что — разрешение Чарльзу предать его? Или он сам уже совершил что-то мерзкое и отвратительное? Как он добился того, что работу над книгой поручили ему?

Чарльз долго смотрел на своего друга — на своего потерянного друга. Настала его очередь говорить:

— Да, воля к жизни. Желание выжить. Возьмем, к примеру, два народа — верных союзников. Они всегда помогают друг другу, всегда друг друга поддерживают. Но тут появляется третья сила — народ, вожди которого слепы от ненависти и невежества. И эта третья сила хочет развязать войну — ради войны; кровь ради крови. Просто чтобы принести горе туда, где царят мир и счастье. И что тогда будет с нашими двумя миролюбивыми народами? Они объединятся, они будут сопротивляться. Они торжественно поклянутся друг другу, что ничто не разрушит их союз.

— Но третий народ окажется сильнее, Чарльз. И сделает ловкий тактический ход. Его войска вклинятся на границу между двумя союзными народами и займут эту территорию. Отрезать союзников друг от друга — чтобы всякое сообщение между ними стало настолько опасным, что уже невозможным.

— Именно так, Роберт. Это будет самый ловкий ход. Тогда каждый союзник будет вынужден бороться в одиночку; они окажутся в затяжной осаде. Постепенно внушить недоверие и страх — и вот уже наши союзники полны сомнений, они опасаются доверять друг другу. А когда уже нет ни доверия, ни надежды, захватчик наносит последний удар. Ультиматум каждой стороне: выступи за меня или умрешь.

— Да, Чарльз, это лучшая тактика — сделать жизнь невыносимой для обеих сторон. А потом поставить их перед выбором: объединиться с притеснителем или бесславно погибнуть. Это ведь совершенно не то, что героически пожертвовать собой; тут выбор гораздо труднее. Ведь народ — это и дети, и женщины. Невинные жертвы. И все-таки сопротивление еще есть — попытки помочь союзнику продолжаются. Тогда угнетатель слегка ослабляет нажим. В обмен на союз с одним он обещает быть снисходительным к другому — последнему только преподадут урок, чтобы не зарывался. Ограниченные меры воздействия.

Вот теперь Чарльз все понял. Теперь он знал, какой ценой Роберт купил свою драгоценную книгу.

— Страшный выбор, да? — сказал Чарльз. — Предать друга — но не до конца. Так, чуть-чуть. Только чтобы его проучили. И тем самым спасти обоих. Спасти всех невинных людей.

— Прежде всего — всех невинных людей, Чарльз. Женщины и дети — самый важный элемент в истории. Потому что они всегда — первые жертвы.

Энни и Дункан. Чтобы их защитить, Роберт, наверное, пошел бы на все. Чарльз подошел к пианино. Пробежался пальцами по крышке — пыльно. Последний раз пыль вытирала Дженни, уже больше недели назад.

— Спасибо за семинар по истории, Роберт. Я даже не сомневаюсь, у тебя выйдет отличная книга.

— Плевать я хотел на книгу, Чарльз. Это всего лишь слова на бумаге.

Чарльз сел за пианино.

— Зря ты не захватил скрипку, Роберт. Помнишь, как мы играли дуэтом?

— Надо нам было почаще с тобой репетировать. Мы так ведь и не сыграли «Крейцерову сонату», то есть правильно не сыграли.

— Мы вообще все делали неправильно. — Чарльз повернулся и взглянул на друга. Перед ним был затравленный, сломленный человек. Мэйс победил.

Роберт встал и пошел в ванную. Его пиджак так и остался лежать на подлокотнике кресла.

Яснее ясного — ему приказали шпионить за Кингом. Самый простой способ травли: напустить одного на другого, посеять сомнения и страх. И в чем, интересно, они пытаются его обвинить? Наверняка можно будет отделаться штрафом, в крайнем случае — полгода тюрьмы. Вряд ли Роберта завербовал Мэйс — наверняка это Партия. Его проверкой должен был заниматься Пятый отдел; это они принудили Роберта стучать на Чарльза; так же, как полиция давила на Чарльза, чтобы он шпионил за Робертом. Два министерства против двух людей. Но если бы и Чарльз, и Роберт, если бы каждый из них сумел справиться с этим нажимом и сыграть свою партию правильно, тогда им обоим нечего было бы бояться.

Сперва Роберт сопротивлялся из всех сил. До последнего. Пока мог. Он пытался предупредить Кинга; он не хотел никого предавать. К тому же Чарльз понимал, что Роберту это было непросто. У него была семья. Энни и Дункан. Разве не было это предупреждение еще и мольбой о прощении?

Чарльз взял с кресла пиджак Роберта и залез во внутренний карман. Записная книжка с телефонами и адресами. Имя, всего лишь имя — чтобы Мэйс от него отстал. Да и не хочется ссориться с Мэйсом, а то вдруг придется к нему обратиться, если Кингом вдруг заинтересуется Пятый отдел. Имя, для начала — любое имя. Оно должно быть где-то здесь, неприметное — вряд ли среди адресов родных и коллег. Ага — вот. Оторванная полоска бумаги под задней обложкой. Джон — 376812. Наверняка это оно. Он повторил имя и номер трижды, пока не запомнил. Вернуть книжку на место. Сесть, где сидел.

Вернулся Роберт. Он потянулся к пиджаку — и секунду помедлил перед тем, как взять его с кресла. Надел пиджак и поглядел прямо в глаза Кингу. Уже потом, вспоминая об этой встрече, Кинг подумал, что уже тогда у Роберта было лицо мертвеца.

— Ты завтра когда уезжаешь?

— Утром. Путь неблизкий. Хочу выехать пораньше.

— Ты осторожнее за рулем.

— Ладно. Береги себя, Чарльз.

Больше говорить было нечего.

— Передавай привет Энни и Дункану.

— Конечно. — Роберт замялся. — Чарльз… если со мной что-нибудь случится… я не хочу навязываться… но я почти никогда не уезжал от них так надолго. Путь неблизкий. Если что-нибудь случится… ты позаботишься о них, Чарльз?

— Ты же знаешь, как много они для меня значат.

— Знаю. И всегда знал. Счастливо, Чарльз.

— Удачи тебе с книгой.

Роберт протянул ему руку — Чарльз крепко ее пожал. Казалось, Роберт хочет сказать что-то еще; хочет — и не находит слов. Их руки замерли в пожатии, о значении которого каждый мог лишь догадываться. В конце концов они обнялись.

— Пока, Чарльз.

И он вышел. Они виделись в последний раз.

На следующий день Кингу позвонили на работу. Это был Мэйс — приглашал зайти в участок. Чарльз знал, что он скажет инспектору, еще до того, как вошел в его кабинет.

— Я не стучу на друзей, инспектор Мэйс. И не собираюсь этого делать. Если хотите, можете арестовать меня, хотя я и не знаю, что вы там на меня навесите. Или идите к черту.

Мэйс оставался спокойным.

— Вы ведете подрывную деятельность. Вы пишете гнусные бунтарские памфлеты. Вы живете с извращенцами. Я могу арестовать вас за что угодно и отправить за решетку на столько, на сколько я сам сочту нужным. Так вы собираетесь нам помогать?

— Идите к черту.

Мэйс выдвинул ящик стола и достал большой коричневый конверт.

— Уотерс уехал в Шотландию. Пока он в отъезде, сходите к его жене, навестите ее. И найдите возможность оставить это где-нибудь в его бумагах, чтобы в глаза не бросалось. Когда сделаете, позвоните нам — вот и все.

Он швырнул конверт через стол на колени Кингу. Кинг открыл конверт и проверил его содержимое. Иностранный журнал, уголки страниц загнуты. На обложке — голый мужчина.

— Я не так уж и много прошу, доктор Кинг. Я запросто мог бы установить слежку за Уотерсом или перерыть его дом сверху донизу в поисках нужных мне доказательств, но можно пока обойтись и без этого. Так будет легче для всех. Я знаю, вы виновны оба. Доказать это мне не составит труда. Собственно, мне и доказывать нечего, только сесть написать докладную. Сделайте мне это маленькое одолжение, и я забуду все сомнительные моменты из вашего прошлого. У вас вновь будет чистое личное дело. В общем, у вас есть три дня. Дайте мне знать, когда сделаете что нужно.

Кинг вышел на улицу. Он уже все решил. Предательств больше не будет — да и что они ему могут сделать? В худшем случае — шесть месяцев тюрьмы. Пришло время разомкнуть эту спираль безумия и вырваться из нее. Конверт с журналом он сунул в первую же попавшуюся урну. Впервые за две недели он почувствовал себя счастливым.

Вернувшись на работу, он зашел к Джоанне. Она была одна, что-то печатала. Он склонился к ее уху и шепотом спросил, не зайдет ли она вечерком к нему. Она молча кивнула; ее пальцы не переставали стучать по клавишам пишущей машинки.

Кинг не будет работать на них. Это он решил твердо. Мэйс может катиться ко всем чертям. Кстати, может, именно так они угрожали Дженни? Может быть, на нее надавили, чтобы она обыскала бумаги Чарльза? Но опять же — зачем? Кое-что оставалось неясным; чего-то Чарльз все еще не понимал — но, может быть, понял Роберт. Теперь у него была вся необходимая информация.

Вечером к нему пришла Джоанна. Снова секс на ковре — там же, где два дня назад, в первый раз. А точнее — две ночи назад. Так серьезно, по-деловому — совсем не как с Дженни. Когда все закончилось, Джоанна встала и бодро направилась в ванную. Обнаженная, она двигалась так же надменно, как и одетая. Она вернулась с рулоном туалетной бумаги и протянула его Кингу, который все еще лежал на полу, вымотанный до предела.

Как правило, Кинг не стремился изливать душу женщинам после секса; он всегда считал, что, если ты переспал с женщиной, это еще не причина для того, чтобы открыть ей душу. Но сейчас ему очень хотелось поделиться своей победой. Он так гордился собой: тем, как он выстоял против Мэйса — даже послал инспектора к черту.

Джоанна вытирала промежность туалетной бумагой — точно так же она протирает пишущую машинку. Он лежал на ковре, а над ним возвышалась ее фигура — ее прекрасная фигура. Ее лицо не назовешь привлекательным — уж слишком оно надменное и заносчивое. Но зато тело… Пожалуй, Кингу еще не встречались женщины с такой совершенной фигурой — безукоризненные пропорции и крепкая, поджарая мускулатура борзой.

Кинг хотел рассказать ей все. И о Роберте, и о Мэйсе. Даже о Дженни. Но он ничего не сказал. Джоанна прошлась по комнате, манерно потягиваясь, как балерина. Великолепное тело. Она подавила зевок. Подошла и села рядом; широко развела его ноги.

Он думал о Дженни. О том, как он с ней обошелся. Какую боль причинил.

Джоанна устроилась поудобнее и начала забавляться с его гениталиями — перекатывала мягкий член из стороны в сторону, приподнимала и пожимала у основания, крутила, словно игрушку.

— У меня был один мужчина, он мог кончить два раза подряд. Типа многократный оргазм. У тебя когда-нибудь было такое?

Он ответил, что нет, и она сказала — наверное, ей не надо сейчас говорить о других мужчинах. Он сказал, что ему все равно, чем лишь подтолкнул ее на дальнейшие откровения.

— А еще у меня был один, каждое утро меня заставлял у него отсасывать. Архитектор. Просто тыкал меня головой туда, прижимал и держал.

— А чего ты его не бросила?

Она пожала плечами:

— Тогда он меня устраивал.

Чарльз вспоминал Дженни, ее крохотную квартирку. Вазочка с цветами; фотографии родных на стенах. Письма в ящике комода. Он любил ее незамысловатую простоту — и ее слабость. Но именно из-за этой своей слабости она его и предала; он по-прежнему не понимал, почему и зачем — может быть, Роберт теперь что-то знает. Но одно было ясно: все получилось так жутко неправильно именно из-за того, что ему больше всего в ней нравилось.

Джоанна все еще игралась с его членом. Заставила его встать. Подержала, как древко флага. Отпустила и дала ему упасть. Потом поднялась и начала одеваться.

 

25

За отпущенные ему три дня Кинг даже не попытался позвонить Энни. На следующей неделе он, как обычно, пришел домой в обеденный перерыв, чтобы поиграть на пианино. Он открыто бросил вызов полиции и продолжал очень собой гордиться по этому поводу. Собственная твердость духа наполняла его воодушевлением — тем более что от Мэйса с тех пор не было ни слуху ни духу. Сев за клавиши, Кинг раскрыл Бетховена, вариации на тему Диабелли. Вскоре музыка полностью захватила его.

Почему Кинг выбрал именно эту пьесу? Вспомним необычную историю ее создания. В 1819 году известный музыкальный издатель Антон Диабелли написал тему маленького вальса и разослал ее примерно пятидесяти лучшим композиторам Вены того времени. Он предложил каждому написать вариации на тему этого вальса, а сборник полученных вариаций собирался опубликовать в виде альманаха музыкальных стилей. Бетховен (который в это время работал над Девятой симфонией и Торжественной мессой) сначала назвал эту тему «халтурой для подмастерья» и от предложения отказался, заявив, что такая «работа» не стоит его внимания. Однако, к своему собственному изумлению, он вскорости обнаружил, что мысленно возвращается к этой теме, таившей в себе неплохой потенциал. Такое случается сплошь и рядом: самые тривиальные идеи бывают, как правило, самыми стойкими и продуктивными. За следующие четыре года Бетховен написал — ни много ни мало — тридцать три вариации на тему маленького вальса Диабелли. Альманах музыкальных стилей можно было бы составить из произведений одного Бетховена: он написал вариацию и в стиле фуги Баха, и в манере Крамера; мелькнули даже пассажи из моцартовского «Дона Жуана». Это была шутка — но одновременно и вызов. Вполне в духе Бетховена.

Усаживаясь за пианино, Кинг все еще чувствовал возбуждение из-за своего собственного вызова Мэйсу. «Паводок» был мелкой проделкой в духе школьных проказ — халтурой для подмастерьев. Но теперь с этим покончено — Кинг решил, что с него хватит. Пусть Роберт спокойно пишет свою книгу, и об этой истории можно смело забыть.

Зазвонил телефон; Кинг не стал отвечать.

Вариации на тему Диабелли — одно из величайших произведений Бетховена для фортепьяно; но и одно из труднейших. Целый час непрерывной игры, причем каждая часть требует очень хорошей техники. Пожалуй, Кинг выбрал самую сложную пьесу. Это был вызов и одновременно — торжество. Кульминация потехи за счет инспектора Мэйса.

Но доиграть Кингу не дали. В дверь позвонили. Кинг выругался и пошел открывать — там оказались двое полицейских; они предъявили ордер на обыск, вошли и принялись методично перетряхивать квартиру. Один занялся гостиной, другой — спальней: открывали ящики, обшаривали полки.

— Я же вам говорю, у нас ордер на обыск этого помещения.

— Да с какой стати?

— По подозрению в незаконном хранении запрещенных веществ.

— Наркотиков, что ли?!

Партитура по-прежнему стояла на пианино, открытая на том месте, где Кинга прервали. Похоже, потеха еще не закончилась. Не в силах прийти в себя от изумления, Кинг стоял и смотрел, как двое полицейских быстро и профессионально обшаривают сверху донизу его квартиру. Один из них занялся коридором, который вел к ванной и спальне. Он поднял угол ковра у двери в ванную и окликнул другого:

— Нашел! — Он поднял над головой полиэтиленовый пакетик с чем-то темным внутри.

— О Господи! Да вы мне сами это подложили! — возмутился Кинг.

Его забрали в участок. В комнате для допросов Мэйс предложил ему сесть.

— Вы глупец, Кинг.

— Вы велели им подложить это ко мне в квартиру — это же ясно, как день!

— Ваше личное мнение здесь никому не интересно. Значит, так: мы предъявляем вам обвинение, вы садитесь в тюрьму на полгода и с треском вылетаете с работы. Или так: вы отказываетесь от всех ваших претензий, тогда обвинение пойдет в мусорную корзину, а вас полностью реабилитируют. У вас еще есть возможность не сломать себе жизнь.

— Что вы хотите сказать?

— Кое-кто считает, что вам нужен урок. И, по- моему, они правы. Вы получите другую работу, попроще и подальше отсюда, может, тогда наберетесь ума-разума. В этом вопросе у вас нет выбора — или прямо сейчас, или через полгода, когда выйдете из тюрьмы.

Когда Кинг вернулся домой, открытые ноты так и стояли там, где он их оставил. Стало быть, рано он праздновал победу. Вот удивительно: самые что ни на есть тривиальные вещи могут вдруг преисполниться скрытого смысла, обернуться другой стороной — и привести к самым гибельным, самым сокрушающим последствиям. Когда-то он написал статью в защиту прав гомосексуалистов; он включил в эту статью бунтарское — но правдивое! — упоминание о сексуальных наклонностях бывшего министра внутренних дел. А потом этот памфлет пылился в архивах пять лет, тихо-мирно лежал, дожидаясь, пока его извлекут на свет божий — и сломают человеку всю жизнь. Из-за одной-единственной фразы. Удивительно: в сущности, безобидное, легкомысленное замечание дало начало таким событиям, которых Кинг уж никак не ждал, — событиям, которые изменили всю его жизнь. Мэйс победил вчистую — его угрозы оказались не пустым звуком. И с какой вопиющей наглостью их привели в исполнение! Неужели тем двум полицейским было так уж необходимо обшаривать напоказ всю квартиру в поисках того, что они принесли с собой?!

Теперь Кинга «реабилитируют»; его попытаются переделать — лишить воли и гордости; унизить так, чтобы в нем не осталось уже ничего, кроме смирения и покорности.

Он перевернул несколько страниц партитуры вариаций на тему Диабелли. Долго смотрел на последние аккорды — финальная кульминация. Аккорды, построенные в соответствии со старой гармонией — и все же в них есть что-то недосказанное, невыясненное; инверсия тонического ряда с нарушением ритма. Кульминация, которая может и рассмешить, и поставить в тупик.

На следующий день он получил приглашение на должность учителя математики в Лидсе. Ему собирались преподать урок, и учеба уже началась. Он решил повидаться с Энни.

— Роберт знал, так будет, — сказал он ей. — Я уверен, он знал. Что происходит?

Она ответила, что ничего не знает. Держалась она холодно и разговаривать с ним не хотела. Дункан вбежал в комнату и кинулся к Чарльзу — показывать свой игрушечный поезд, который папа подарил ему перед отъездом. Энни притянула сына к себе и выразительно посмотрела на Кинга.

— Тебе лучше уйти.

Он сам подал прошение об отставке — ее приняли сразу же, без всяких вопросов. Он впервые столкнулся с такой простотой в стране развитой бюрократии, где любой шаг сопровождается заполнением кучи формуляров и бланков, причем в трех экземплярах. В Лидсе ему предоставили квартиру неподалеку от школы, где ему предстояло работать. При этом как-то неопределенно упомянули, что от Лидского университета отсюда тоже недалеко. Может быть, через несколько лет, когда он «отбудет ссылку», ему дадут место на физическом факультете.

Ему дали месяц на сборы. Джоанна сказала — жаль, что он уезжает; Кинг ответил, что ему не оставили выбора. Вроде бы этот ответ ее встревожил, но она не стала расспрашивать, что случилось. Те четыре недели, что оставались до его отъезда, они продолжали встречаться, лихорадочно продлевали свой роман. Чарльз сказал ей, что постарается приезжать в Кембридж на выходные — он собирался продолжить исследования.

Незадолго до того, как истек отпущенный ему месяц, Чарльз узнал, что Роберт погиб в автокатастрофе. То есть Роберту достался значительно более суровый урок. Он ехал домой на машине; была ночь, шел дождь. Вероятно, машина вошла в поворот на слишком большой скорости; она сорвалась с трассы, проломила ограждение и рухнула в овраг. Роберт скончался на месте.

Чарльз снова поехал к Энни. Теперь она была более дружелюбной — он был ей нужен. Они почти не разговаривали. Просто сидели и молчали. А когда в комнату зашел Дункан и спросил в сотый раз, когда папа приедет домой, она ответила просто:

— Еще не сегодня.

Кинг не забыл обещание, данное Роберту, и предложил Энни помощь, но она отказалась — мягко, но непреклонно. Ей сейчас нужно прийти в себя, все обдумать, и скорее всего они уедут из Кембриджа. Наверное, пока поживут у ее сестры в Йорке, а там видно будет.

Потом она вышла и вернулась с запечатанным конвертом, адресованным Чарльзу. Роберт написал ей из Шотландии и вложил письмо для Кинга, которое просил передать ему, «если вдруг что случится».

— Он знал, что его могут убить, Чарльз. Не знаю, во что ты его втянул — да, если по правде, и знать не хочу. Сейчас — не хочу. Но знай, я тебя прощаю. Я знаю, вы были друзьями, и ты никогда бы не сделал ему ничего плохого. Весь его мир крутился вокруг тебя, Чарльз.

Он взял письмо — и она не сопротивлялась, когда он взял ее руку и легонько пожал. Он хотел столько всего ей сказать.

— Энни, я очень хочу тебе помочь — всем, чем смогу. Ты же знаешь, Дункан для меня — как сын.

Она отстранилась:

— Он сын Роберта. И всегда будет сыном Роберта.

Чарльз пожалел о вырвавшихся у него словах. Но еще будет время загладить неловкость — впереди долгие годы, можно будет добиться прощения.

Вернувшись домой, он распечатал письмо Роберта. Почерк был неразборчив, и поначалу смысл ускользал — словно письмо начиналось откуда-то с середины; неровное начертание букв, синие чернила. Буквы сливаются, письмо пестрит исправлениями; слова зачеркнуты и вместо них вписаны другие; торопливый, настойчивый почерк — прощание и признание, и постепенно формировался орнамент смысла, и мало-помалу все наконец стало ясно. Перечитав письмо дважды, Чарльз хотел было его уничтожить, но тут же решил, что это было бы преступлением.

Это был завершающий аккорд — финальная кульминация. И это была величайшая насмешка, страшная шутка, над которой никак не хотелось смеяться. Первый порыв — написать Дженни, попросить у нее прощения. За то, что он так легко поверил, будто она могла его предать. Но ведь он так ей и не сказал, почему бросил ее так жестоко, и он ни на что не надеялся, он понимал — их отношения уже не восстановишь. Его роман с Джоанной, заносчивой женщиной с великолепным телом, был попыткой очиститься, отмыться добела — попыткой вычеркнуть из памяти или хотя бы как-то искупить свой грех перед Дженни. Нет, он никогда не напишет ей. И не позвонит. Она заслужила хотя бы эту последнюю каплю доброты.

Кинг уселся за пианино. На сей раз он выбрал не Бетховена — Баха. Еще будет время оплакать Роберта и Дженни, а сейчас ему нужно напомнить себе о том, что в этом мире осталось хоть что-то святое. Он заиграл гольдберговские вариации.

Это произведение очень сильно отличается от вариаций Бетховена — и это еще одно величайшее собрание вариаций; тридцать медленных мягких мелодий. В этой работе — симметрия и равновесие. Еще будет время для раскаяний и сожалений — чтобы потом наконец ни о чем не жалеть и ни в чем не раскаиваться.

Вспомним рассказ Спитты о том, как появилось это великое произведение. Аристократ по фамилии Кейзерлинг страдал бессонницей. В бессонные ночи он просил своего личного музыканта, Гольдберга, играть в соседней комнате на клавесине успокаивающие мелодии. Кейзерлинг заказал Баху пьесу для Гольдберга — и получил целый набор вариаций (по времени — даже длинней, чем бетховенский). Строгая, упорядоченная, отвлеченная музыка.

Для Бетховена заданная ему тема стала основой для многочисленных преобразований — так что финальная часть безмерно далека от начальной. А вот у Баха тема всегда присутствует — басовая партия остается неизменной во всех частях, она проходит через все тридцать вариаций, а само произведение в целом завершается возвращением к начальной теме. Круг замыкается, и само путешествие становится волшебным продвижением вперед, смысл которого — оставаться на месте. Музыка для бессонных ночей аристократа. И разве имеет значение, что эту историю Спитта скорее всего просто выдумал? И если даже удастся выяснить, кто в действительности написал мелодию, которая стала основой этих вариаций, разве это изменит наше отношение к музыке Баха?

Строгая, упорядоченная, отвлеченная музыка. Еще будет время как следует поразмыслить над словами Роберта — его последними словами. И может, когда-нибудь Энни позволит Кингу хотя бы как-то компенсировать ей потерю, которая, разумеется, невосполнима.

Он поинтересовался результатами дознания, и официальная версия его вполне устроила: несчастный случай. Ни к чему обрекать Энни на дальнейшие мучения. А потом он переехал в Лидс — преподавать математику в школе. Поначалу он ненавидел эту работу, но по прошествии времени понял, что у него появилось какое-то странное чувство освобождения. Он приезжал в Кембридж почти каждые выходные, но стал терять интерес к своим исследованиям. Кинг менялся; общаясь со школьниками на уроках, он заново открывал ребенка в себе. Жизнь стала намного проще. Никогда прежде он не чувствовал себя таким свободным.

Сейчас он выглядит старше — было бы странно, если бы человек совершенно не изменился за двадцать лет. Впрочем, нельзя сказать, что время было к нему сурово — в нем еще остается что-то от прежнего, молодого Кинга. Он приходит домой из университета. Дункан сидит на полу в гостиной. Немного нескладный молодой человек, он сидит на полу, прислонивший спиной к дивану, и читает рассказы Альфредо Галли.

Чарльз говорит: «Привет», — и получает в ответ неразборчивое мычание. Он проходит в маленькую полупустую комнатку, которую называет своим кабинетом, кладет на стол портфель и возвращается в гостиную. Дункана уже нет; ушел к себе и закрыл дверь. Вот Дункан действительно изменился за эти годы, но и в нем тоже осталось что-то от четырехлетнего мальчугана с игрушечным поездом и вечным вопросом: а когда папа придет? Они считали, что «переделали» Кинга, но это лишь освободило его — раз и навсегда; Дункану же преподали жестокий урок. Он почти всегда мрачен — хотя вполне вероятно, что это влияние матери. Но Чарльз отчетливо видит, как влияет — и всегда влияла — на Дункана эта трагедия, так и оставшаяся необъясненной. И это никак не проходит — даже теперь, когда он переехал в Лидс, оставив мать в Йорке. Поступил в университет. Будет историком, как и Роберт. Но гибель отца до сих пор омрачает всю его жизнь. Энни не хотела, чтобы Дункан во время учебы жил у Чарльза с Джоанной, но такой вариант был самым простым — и самым практичным. А Чарльз пригласил к себе Дункана, потому что действительно хотел ему помочь. Он сделал это для Дункана, а не для Энни. Он сделал это для Роберта.

Апрель — чудесный весенний вечер. Прошел уже почти год с той прекрасной, чудесной поры, с того annus mirablis, [26]выдающийся год, буквально — год чудес (лат.).
когда наконец рухнул старый порядок.

Сколько было маршей протеста: студенты, рабочие, самые обыкновенные люди — все вместе, в одном строю. А сейчас все только и говорят, что о демократии, свободе, переустройстве.

Дункан выходит из своей комнаты, и Кинг спрашивает у него, не собирается ли его мама снова приехать к нему в эти выходные. Нет, отвечает Дункан, в эти выходные — нет, его не будет, он едет в Лондон. В Государственный архив.

— И зачем ты туда собрался? Думаешь, на тебя уже завели досье?

— Я хочу знать, что случилось с папой.

Чарльз продолжает расспрашивать: где он намерен остановиться, хватит ли ему денег на эту поездку — и обязательно ли ему ехать именно в эти выходные? Дункан говорит, что откладывать нельзя — ходят слухи, что архивы снова закроют, очень уж много из-за них волнений. И тут Чарльз говорит: и правильно, и поскорее бы их закрыли — ни к чему ворошить прошлое.

— То есть как это — и правильно?

— Видишь ли, при коммунистах мы все были в чем-то виновны — все без исключения. У каждого в жизни было что-то такое, о чем лучше не вспоминать. Я сам совершал поступки, за которые мне сейчас стыдно, — уверен, что и твой отец тоже.

— Ах, вы уверены, да?! Да с какой вообще стати вы беретесь судить моего отца?!

— Я знал его, Дункан. Он был очень хорошим человеком. Но и у него были свои слабости — как у всех: у меня, у тебя.

Впрочем, какой смысл спорить? Чарльз всегда знал, что когда-нибудь Дункан узнает правду.

В дверном замке повернулся ключ — вернулась Джоанна. Еще из прихожей она окликает:

— Милый, это я! — входит и подставляет Чарльзу щеку для поцелуя. — Дункан, я тебе сто раз говорила — положи эту футболку в корзину для белья, я ее постираю. На нее смотреть страшно. О-о-о, Смайли… — Откуда-то вышел кот и, надменно задрав хвост, двинулся к ней. — Как ты тут, мой хороший? Иди, мамочка тебя погладит. — Она наклоняется и щекочет кота под подбородком. — Я сегодня с ног сбилась в хирургии, Чарли. И цыплят не досталось, так что на ужин будет баранина.

Когда-нибудь Дункан узнает все. Он уходит к себе, весь надутый, и Чарльз провожает его глазами. Джоанна уже на кухне — хлопает дверцей холодильника, раскладывает покупки. Чарльз садится за пианино — ему хочется музыки, но он никак не может решить, что сыграть.

Джоанна окликает его из кухни:

— А знаешь, я по дороге домой засмотрелась на стайку скворцов. Ты когда-нибудь видел, как они кружат — просто красота! Жалко, фотоаппарата не было. Хотя, наверное, все равно ничего бы не вышло. — Стук буфетной дверцы, шуршание полиэтилена, и снова голос Джоанны: — Не понимаю, как они так летают? Поворачивают все вместе — как по команде. Можно подумать, у них какая-то телепатия.

Чарльз до сих пор не решил, что сыграть.

— Да, Джоанна, я тоже об этом думал. Несколько лет размышлял. И пришел к выводу, что они попросту следуют воздушным потокам.

— Эх, Чарли, нет в вас, ученых, романтики. Партитуры Бетховена и Баха лежат на полу рядом с пианино. А он все колеблется, не в силах выбрать. Наверное, все-таки стоит ему сказать, что здесь совершенно без разницы: то или это. Или, может, не стоит?