Демократизм Костычева ни в чем так ярко не проявлялся, как в его отношении к молодежи, к студенчеству. В Лесном институте он был самым популярным преподавателем; это признавали наиболее видные профессора-лесоводы — А. Ф. Рудзкий, Н. С. Шафранов, П. Н. Вереха, Д. Н. Кайгородов.

Почвоведение в Лесном институте читалось на третьем и четвертом курсах по две лекции в неделю. На третьем курсе Костычев излагал студентам физические и химические свойства почв, их происхождение и классификацию. Лекции на четвертом курсе посвящались прикладным вопросам — прежде всего удобрению и обработке почв. Посещение лекций было для студентов тогда не обязательным, но они этим правом не злоупотребляли, когда речь шла о лекциях по почвоведению. Костычев предпочитал читать их в самые ранние утренние часы, но, несмотря на это, аудитория была всегда полна. Блеск и простота изложения, его предельная логическая стройность, насыщенность результатами личных экспериментальных исследований — вот что привлекало студентов в лекциях Костычева. «Лекции его, — вспоминал профессор А. Ф. Рудзкий, — всегда отличались ясностью, стройностью и последовательностью; слушатели называли его изложение «математическим», и лучшей похвалы, действительно, трудно придумать».

Но еще больше любили студенты практические занятия по почвоведению. Лаборатория Костычева всегда была доотказа переполнена желающими здесь работать. И это при том условии, что практические занятия по почвоведению были в Лесном институте вообще не обязательными. А если учесть, что подавляющая масса студентов остро нуждалась и, не получая стипендий, постоянно искала себе заработков, то тем непонятнее, на первый взгляд, должно казаться это стремление тратить время на не обязательные занятия.

Что же влекло студентов так непреодолимо в лабораторию почвоведения? Прежде всего их привлекала сама симпатичная личность руководителя, а также особая постановка дела в этой лаборатории, в которой каждый студент втягивался в самостоятельную исследовательскую работу. А. Ф. Рудзкий указывал, что Костычев, в отличие от огромного большинства преподавателей высшей школы того времени, «был крайне отзывчив к научным стремлениям учащихся и мастерски руководил первыми их попытками к научному исследованию и первыми шагами на поприще практической деятельности».

Умелая постановка самостоятельных студенческих работ в лаборатории Костычева определялась не только его выдающимся педагогическим дарованием и любовью к молодежи. Студенческие исследования были важной составной частью той большой научной работы, которую вел он сам. Поэтому он был в них непосредственно заинтересован. Педагогические воззрения Костычева были передовыми, он считал необходимым углубить практические занятия, настаивал на обязательном овладении каждым студентом навыками самостоятельной исследовательской работы. Учебный процесс должен основываться на умелом сочетании теории и практики. А между тем официальными программами практическим занятиям отводилось второстепенное место Именно в этом Костычев видел причину низкой успеваемости студентов по некоторым предметам.

Осенью 1880 года Костычев был единогласно избран секретарем совета института и получил формальное право вмешиваться в ход и постановку учебных занятий. Он почти на каждом заседании ответа ставит вопрос о расширении летней практики и самостоятельных занятий студентов в лабораториях и кабинетах.

На одном из заседаний в 1881 году группа профессоров внесла предложение о введении повторительных бесед и репетиций, рассматривая это как средство повышения успеваемости студентов. Не возражая в принципе против этой меры, но и не видя в ней большого значения, Костычев указал, что «не репетиции, а практические занятая должны быть предметом особой заботливости». Но этим «практическим замятиям» он предлагал придать совсем новый характер. Он говорил на совете:

— Систематические практические занятия параллельно курсу, по предметам специальным, на высших курсах могут состоять хотя бы отчасти в опытном решении научных вопросов, посильных для слушателей, для того чтобы ознакомить их с теми методами, посредством которых добываются научные положения. Так как, кроме того, всякого рода занятия прививаются тем легче, чем они интереснее будут для слушателей, то желательно было бы занятия по специальным предметам и вообще на высших курсах организовать так, чтобы работы отдельных слушателей или нескольких из них, а может быть и всего курса вместе, составили бы исследование, которое могло бы быть напечатанным.

Речь шла о коллективной работе чуть ли не целого курса, а от этого один шаг и до студенческих кружков, с которыми царское правительство безжалостно расправлялось, даже если они носили самый невинный, действительно лишь чисто научный характер. Предложение Костычева признали «опасным» и не одобрили его, но отдельные преподаватели им воспользовались и прежде всего он сам и его ближайший друг профессор А. Ф. Рудзкий.

Повторительные беседы, которые все же были организованы, превратились постепенно, при участии Костычева и других прогрессивных профессоров, в «научные беседы».

По данным официального отчета, они «имели целью вызвать общение на почве научных занятий между учащимися, а равно между ними и преподавателями.

На научных беседах… читались доклады студентами о произведенных ими работах или о сделанных экскурсиях, а также и преподавателями делались сообщения, по большей части относительно успехов в той или иной отрасли знания, могущих иметь интерес для всех слушателей института».

На этих беседах с интересными докладами выступал Рудзкий. Он много путешествовал, прекрасно знал западноевропейские леса, а еще лучше — русские. Печатавшиеся в журналах его «Письма о русских лесах» пользовались большим успехом.

Колоритной фигурой в Лесном институте был профессор лесной технологии Дмитрий Никифорович Кайгородов (1846–1924). Это был не только глубоко образованный лесовод, но и широкий натуралист, с огромным кругом научных интересов. Прекрасный знаток лесной фауны, особенно пернатых, ботаник, талантливый популяризатор биологии, он тоже нередко выступал на студенческих беседах. Может быть, именно здесь первоначально и зародилась у него мысль, впоследствии осуществленная, написать популярную книгу «Беседы о русском лесе», выдержавшую потом много изданий.

Профессор Петр Николаевич Вереха (1838–1916), преподававший лесную таксацию, хотя сам и мало занимался оригинальными научными исследованиями, но был выдающимся знатоком русской лесоводственной литературы и выпускал ее библиографические обзоры. Его участие в беседах тоже было крайне полезным. Не чуждались их и профессора, не имевшие прямого отношения к лесному делу, — П. А. Лачинов, геодезист А. П. Соколов, и уж, конечно, всегда на беседах присутствовали И. П. Бородин и П. А. Костычев.

Сообщения Павла Андреевича студенты неизменно встречали с энтузиазмом, а профессора — с интересом. Свои доклады Костычев любил делать после каждой летней поездки, когда уже собранные материалы были, хотя бы начерно, разобраны. Бывало это почти каждый год поздней осенью или в начале зимы. Докладывал он о своих исследованиях русских степей, о работах в лаборатории, об анализах почв.

При этом он всегда подчеркивал, что множество вопросов еще совершенно не изучено, физические и химические свойства почв не исследованы.

— Многое для выяснения всех этих вопросов могли бы сделать и мы с вами, — обращался Костычев к студентам.

После таких слов студенты с охотой брались за работу. Изучению почв была посвящена целая серия самостоятельных студенческих исследований: об этом мы узнаем не только из официальных отчетов института, но и из многих научных трудов Костычева; он никогда не забывал отмечать ту помощь, которую ему оказывали младшие его коллеги. Студент Ольшевский берется за химические анализы почв Бердянского лесничества, Лукьянов изучает их поглотительную способность. Этому же посвящает свою работу студент Петров, но ему были даны почвы из Великого Анадола. Вместе с этими студентами Костычев впервые осветил поглотительную способность черноземов. В своих лекциях он говорил студентам:

— Переход веществ из растворов в нерастворимые, или, правильнее, труднорастворимые, в воде соединения, совершающийся в почвах, носит название поглощения растворенных веществ почвою, а способность почв поглощать вещества из растворов называется поглотительной способностью почв.

Понятно, что это свойство почвы имеет огромное теоретическое и практическое значение. Благодаря поглотительной способности «…состав почвенных растворов и состав твердых веществ почвы является не постоянным, но беспрерывно изменяющимся». Однако вся ли почва обладает способностью поглощать, или это свойство присуще некоторым ее составным частям? Считалось, что эту роль поглотителей в почве выполняют только размельченные, илистые, минеральные вещества, или, как тогда говорили, цеолиты. Костычев и его помощники показали, что, кроме тончайших минеральных веществ, значительной поглотительной способностью обладает и почвенный перегной. Было также установлено, что перегной почвы активно поглощает аммиак, и это препятствует его улетучиванию в атмосферу. Эти открытия оказались настолько важными, что немедленно были включены в курс, читавшийся Костычевым, и нашли отражение в его сочинениях.

Точно так же с помощью студентов были изучены многие физические свойства почв. Особенно интересной оказалась работа студента Макарова, который занимался наблюдением передвижения воды в почве снизу вверх по капиллярам — тончайшим порам, которыми пронизана почва. Немецкие ученые Шумахер и Эзер утверждали, что движение воды по капиллярам возможно только в очень влажной почве, насыщенной водой на одну треть или даже наполовину. Костычев усомнился в точности опытов немецких ученых: об изменении влажности почвы они судили только по ее внешнему виду, исходя из того, что более влажная почва имеет более темную окраску. Такой метод следовало отвергнуть как не точный, субъективный.

Костычев и Макаров разрабатывают новый метод исследования капиллярного поднятия воды в почве. По совету руководителя студент брал длинные стеклянные трубки и наполнял их почвой: внизу помещалась почва более влажная, а наверху — сухая. Затем трубка оставлялась на некоторое время в вертикальном положении, после чего производились наблюдения над изменением влажности почвы в разных частях трубки. При этом влажность определялась совершенно точно — путем высушивания образчиков почвы при высокой температуре в специальном сушильном шкафу.

На первых порах у начинающего экспериментатора не ладилось: получались противоречивые данные. Потом работа пошла лучше, и он установил, что и в достаточно сухой почве влага движется по капиллярам вверх. Студент так обрадовался, что прибежал со своим сообщением к Костычеву на квартиру.

— Ну, теперь давайте мне какую-нибудь новую работу, Павел Андреевич, — попросил Макаров.

— А что же, первые свои цифры вы считаете случайными?

— Да, меня тогда просто постигла неудача.

— Боюсь, что другие могут неудачей счесть вашу последнюю удачу, — ответил Костычев и заставил студента провести еще несколько опытов с разными почвами и при разной их влажности. Результаты получились прекрасные и вполне подтвердили первоначальные предположения о неточности методики немецких ученых.

Наблюдения Макарова были опубликованы, и ими стали пользоваться многие ученые. Ведь было доказано, что во время засухи растения могут пользоваться влагой нижних почвенных слоев в результате ее поднятия наверх.

Костычева очень интересовало, как в течение года изменяется влажность почвы в разных местах — прежде всего в лесу и в открытом поле. В научной литературе — русской и иностранной — таких данных совершенно не существовало. Рассказав, какое большое научное значение может иметь такое изучение динамики влажности почвы, Костычев соблазнил одного студента произвести нужные наблюдения. Известный советский почвовед и лесовод академик Г. Н. Высоцкий (1865–1940) считал (необходимым отметить эту важную работу. Он писал в своей интересной автобиографии:

«У нас, повидимому, профессор П. А. Костычев первый организовал исследования влажности почвы. Еще в 1882 году его ученик А. Вермишев исследовал ее в парке Лесного института — там почва летом под лесом оказалась наиболее сухой». Еще интереснее было изучить изменение влажности почвы в южных степных лесах. За такое исследование взялся другой ученик Костычева — С. Ф. Храмов. Он отправился для этого в Велико-Анадольский лес. Тот же Г. Н. Высоцкий вспоминает:

«В самый год начала моих исследований в Велико-Анадольском лесничестве работал ученик профессора П. А. Костычева, лесовод С. Ф. Храмов, над исследованием влажности почвы». Данные этих наблюдений были не только использованы Костычевым, но и сам Храмов напечатал их в «Лесном журнале» и в журнале «Русское лесное дело».

В лаборатории Костычева силами студентов было проведено много других исследований, давших ценный научный материал: вспомним хотя бы все, что было сделано ими по выяснению условий разложения органического вещества, по химическому анализу чернозёмов. И все эти работы ставились и доводились до конца в очень скромной лабораторной обстановке. Из отчета Лесного института за 1883 год мы узнаем, что в лаборатории почвоведения было 3 микроскопа, двое аналитических весов, 12 «разных платиновых вещей» и одна, агатовая ступка. Неоднократно обращался Костычев к директору института с требованиями оборудовать лабораторию, но получал отказ. В отчете института за 1888 год написано: «В отчетном году для кабинета почвоведения никаких приобретений не сделано».

И, несмотря на эту трудную обстановку, из почвенной лаборатории выходили ежегодно прекрасные работы. В официальном «Историческом очерке развития Петербургского лесного института», вышедшем в 1903 году, указывалось: «Лаборатория почвоведения всегда привлекала работников, и из нее выходило много весьма ценных научных исследований и анализов. Все работы в лаборатории наполнялись под непосредственным руководством Павла Андреевича, который и темы для работ выбирал таким образом, чтобы совокупность всех исследований, производившихся в его лаборатории, доставляла материал для выяснения или разрешения определенных научных вопросов в области почвоведения».

Вот эти-то студенческие работы и докладывались на «научных беседах». Каждое сообщение привлекало новых добровольцев в лабораторию почвоведения, и костычевская школа крепла.

В институте, по инициативе передовых ученых, ежегодно объявлялись закрытые конкурсы на лучшие студенческие работы. Большинство золотых и серебряных медалей присуждалось за исследования, сделанные в лаборатории почвоведения. Золотые медали получили студенты: Белен, изучавший влияние температуры и влажности на разложение органического вещества, Храмов — за работу о выщелачивании различных солей из почвы под влиянием гниющей лесной подстилки. Интересная работа Колягина «О произрастании сосны на известковых почвах» тоже удостоилась золотой медали.

Для обсуждения студенческих работ, представляемых на соискание медалей, совет института ежегодно назначал комиссию профессоров; в состав ее чаще всего входили Бородин, Шафранов, Кайгородов и Костычев. В 1887 году в комиссию было представлено две работы из лаборатории почвоведения на одну и ту же тему «О химических изменениях азотистых веществ лесной подстилки». Костычев, как руководитель, был заинтересован в высокой оценке этих исследований. Его твердым правилом, однако, являлось совершенно объективное и строгое отношение и к ответам студентов на экзамене и к их первым шагам в науке. Первую из представленных работ он оценил весьма положительно и настаивал на присуждении ее автору золотой медали. Но другие члены комиссии не согласились с ним, и автор статьи студент Владимир Симановский получил серебряную медаль. Вторая же работа произвела на Костычева другое впечатление. Он в своем официальном отзыве указывал, что она «…свидетельствует о полном незнакомстве автора с приемами научных исследований; то немногое, что им сделано, выполнено так небрежно, что не внушает доверия к полученным результатам. Выводы вообще страдают голословностью и часто ни на чем не основаны. Изложение ниже всякой критики».

Костычев, разумеется, знал, кого он так резко критикует, но, щадя самолюбие автора, он предложил «сжечь, не распечатывая», конверт, в котором указывалось, кому принадлежит неудачная работа. Комиссия согласилась с таким предложением, и конверт сожгли. Слух об этом происшествии разнесся по всему институту, и после него легкомысленные исследователи уже не шли в лабораторию почвоведения.

Костычев и в Лесном институте и в университете, где он также преподавал, после каждой лекции всегда устанавливал так называемый «совещательный час». Вечером ежедневно на- дому у Костычева — он жил в Гусевом переулке, недалеко от Невского и Литейного, — от шести до семи часов проводились также эти «совещательные часы». На них являлось много студентов, нередко они засиживались гораздо дольше положенного часа. Хозяин дома очень дорожил своим временем, но на разговоры с молодежью он его не жалел. Авдотья Николаевна не раз бывала участницей этих бесед, а потом угощала студентов ужином.

К студенческим горестям и бедам супруги Костычевы были очень чутки. Авдотья Николаевна все время хлопотала о подыскании молодым людям уроков и переписки, знакомство со многими писателями и журналистами облегчало ей эту задачу. Когда в Лесном институте организовалось Общество вспомоществования нуждающимся учащимся, Костычев одним из первых вступил в него и внес единовременно 50 рублей. Это составляло его полумесячное жалованье — он получал 1 200 рублей в год. В 1887 году один из студентов — кавказец Атабеков — заболел туберкулезом. Костычевы оказали больному большую помощь, а Павел Андреевич добился также выдачи Атабекову на излечение единовременного пособия в сумме 100 рублей.

Неудивительно, что такого учителя студенты готовы были носить на руках. Они его называли профессором. И действительно, по своим глубочайшим знаниям, редкому лекторскому дару Павел Андреевич был настоящим профессором. Его так постепенно начали называть все: друзья и враги, устно и в печати. Но формально этот замечательный ученый до конца своей жизни так и не стал ни профессором, ни доктором. На него косились за его «низкое происхождение», не забывали где следует его участие в студенческих кружках и дружбу с Энгельгардтом.

Книга Костычева «Почвы черноземной области России» была им представлена как докторская диссертация в Петербургский университет. Здесь долго советовались с попечителем учебного округа, с чиновниками из министерства и в конце концов вернули работу автору. Возмущенный Энгельгардт вмешался в это дело и уже от себя послал книгу своего любимого ученика в Харьковский университет. Здесь вся надежда была на Л. С. Ценковского, но смерть помешала ему поставить этот вопрос в совете, и работу еще раз отклонили.

Конечно, это обижало Костычева, но он продолжал свою разностороннюю деятельность со свойственной ему активностью. Когда в восьмидесятых годах прошлого столетия в Петербурге развернули свою работу Высшие женские курсы, Костычев, в числе наиболее передовых ученых, начал здесь читать постоянный курс «Сельское хозяйство». И на Высших женских курсах, и в Лесном институте, и в университете у Костычева было очень много учеников и учениц — все они с исключительным уважением относились к любимому профессору.

А. Ф. Рудзкий вспоминал, что в характере Костычева была одна черта, «которою он действовал особенно сильно на более обширный круг, — на своих учеников. Я говорю о чрезвычайном трудолюбии, каким он всегда отличался… Павел Андреевич учился в сельскохозяйственном училище, а потому мог быть допущен в Земледельческий институт лишь при условии получить во время студенчества аттестат зрелости. Решение этой задачи потребовало редкой силы воли; в присутствии ее лежит поучительное и для других объяснение, почему Костычеву удалось так много сделать… Он все брал трудом, трудом разумным и неустанным, в котором да найдет он себе последователей, во славу науки и ко благу России!»

***

Костычев придавал большое значение агрономическому образованию. Позднее, когда он стал директором департамента земледелия, именно ему принадлежала идея коренной перестройки русских сельскохозяйственных школ всех ступеней: низших, средних и высших.

Один из прогрессивных деятелей в области русского сельского хозяйства, друг Энгельгардта и редактор популярного агрономического журнала «Хозяин», А. П. Мертваго, писал: «Испытав на себе всю трудность для народа осветить свой ум знанием, П. А. Костычев, по всем вероятиям, потому и интересовался так, будучи директором департамента земледелия, вопросами сельскохозяйственного образования… Он был душой и председателем совещаний» по этому вопросу, созванных в 1894 году по его инициативе.

В высших сферах очень косо смотрели на эту деятельность Костычева. Началось с того, что к участию в совещаниях он привлек самых передовых ученых, оппозиционно настроенных по отношению к правительству: известных плодоводов Н. И. Кичунова (1863–1942) и В. В. Пашкевича (умер в 1939 году), видного овощевода, преподавателя Горы-Горецкого земледельческого училища М. В. Рытова (1846–1920), винодела М. А. Ховренко, профессора А. Ф. Рудзкого, директора Никитского ботанического сада П. Г. Анциферова.

Немалую помощь оказал Костычеву и его старый товарищ по Земледельческой школе и институту Николай Африканович Гудков, который в течение многих лет был управляющим Горецкой опытной фермой и преподавал в здешнем училище сельскохозяйственную технологию и учение о машинах. Он настаивал на более энергичном внедрении машин в земледелие, писал о возможности самой широкой постановки агрономических опытов силами преподавателей и учеников сельскохозяйственных школ.

Во время совещаний по агрономическому образованию Костычев особенно сблизился с Кичуновым и Рытовым. Это были замечательные русские ученые, творчески развивавшие дарвинизм в своей практической работе; они первые оценили тот колоссальный научный подвиг, который совершал на их глазах молодой И. В. Мичурин. «От своих русских ученых, — вспоминал он потом, — за исключением уважаемого профессора Н. И. Кичунова и покойного профессора Рытова, я не видел никакого сочувствия к делу».

В содружестве с этими учеными-патриотами Костычев разработал широкую, прекрасно обоснованную программу для низших и средних агрономических школ. Он говорил:

— Не видно, чтобы правительственные распоряжения для развития земледелия действительно соответствовали наиболее настоятельным нуждам земледелия.

А эти нужды, по его мнению, состояли в необходимости быстрой перестройки сельского хозяйства в соответствии с последними достижениями науки. Ученые обязаны помочь «русскому земледельцу итти не ощупью в его борьбе с природою, а сознательно, опираясь на современную науку». Вот о чем мечтал Костычев! Но он ошибался, думая, что для достижения этой цели самым главным является широкое развитие народного просвещения, создание охватывающей всю страну сети специальных школ и училищ по земледелию, скотоводству, садоводству, виноградарству — школ, в которых серьезно надо поставить преподавание теории и организовать опытные поля для практических занятий. Он говорил на совещаниях о том, что борьба с засухой и неурожаем дело не такое уж сложное; «необходимо только, чтобы в общественном сознании укоренились правильные понятия о средствах к устранению подобных бедствий». Впрочем, он начинал осознавать, что в число этих «правильных понятий» должно входить и изменение общественного и государственного строя. Ученый был возмущен, когда в ответ на его замечательный проект полной перестройки сельскохозяйственного образования правительство отпустило на целый год для нужд низших агрономических школ всей России… 4 тысячи рублей.

Костычев видел, что самодержавие, помещики, по существу, враждебно относятся ко всякому прогрессу в сельском хозяйстве, поддерживают передовое только тогда, когда оно сулит им барыш. Судьбы всей страны в целом, нужды многомиллионных народных масс их не интересуют.

В марте 1895 года в Министерстве земледелия обсуждался важный для многих районов южной России вопрос о борьбе с виноградным вредителем — филлоксерой. На совещании присутствовали владельцы крупнейших виноградных имений — князья Гагарин, Андронников и другие. Костычев пригласил также В. В. Пашкевича, М. В. Неручева, который специально приехал из Кишинева, где был земским агрономом, академика Александра Онуфриевича Ковалевского (1840–1901) — выдающегося дарвиниста и знатока филлоксеры.

Ученые настаивали на немедленном проведении решительных государственных мер по борьбе со страшным вредителем, вплоть до выкорчевки отдельных виноградников, кому бы они ни принадлежали. Это было единственно правильное для того времени предложение, и Костычев горячо его поддержал, но «сиятельные князья», которые могли потерпеть от этого убыток, голосовали против предложения ученых. Так и получилось на совещании два лагеря — ученый и княжеский.

Царское правительство в начале девяностых годов прошлого века решило ликвидировать высшее агрономическое образование в стране. Правительство боялось, что передовые агрономы, попадая в деревню, будут революционизировать крестьянские массы. Петровская академия в Москве была по «высочайшему повелению» закрыта, та же участь ожидала и Ново-Александрийский институт сельского хозяйства и лесоводства. Однако прогрессивные русские ученые и прежде всего Костычев и Докучаев не позволили осуществить этот черный замысел. Они сумели привлечь к вопросу об агрономическом образовании внимание самой широкой общественности. Правительство вынуждено было пойти на уступки. Ново-Александрийский институт не только остался, но был преобразован и укреплен. Вместо Петровской академии открыли Московский сельскохозяйственный институт. Во всем этом большую роль сыграл Костычев, он же сумел подобрать для Московского института таких замечательных профессоров, как В. Р. Вильямс, Д. Н. Прянишников, Н. Я. Демьянов.

В 1895 году В. В. Докучаев выдвинул проект организации в университетах новых кафедр — почвоведения и бактериологии. Это предложение обсуждалось на заседании сельскохозяйственного совета под председательством Костычева. Оно было поддержано профессором агрономии А. Е. Зайкевичем (1842–1931); против выступил полтавский помещик Квитка; как обычно, после доклада Докучаева разыгрались страсти. Многие говорили, что кафедры почвоведения — это роскошь и без них можно обойтись. Костычев поставил выдвинутый Докучаевым вопрос еще шире. Искусно направляя развернувшиеся прения, он добился принятия такой резолюции: «Единогласно высказываясь за необходимость… учреждения самостоятельных высших сельскохозяйственных институтов… в главнейших районах России, совет признает вместе с тем пользу учреждения в университетах новых кафедр по сельскому хозяйству и сопредельным с ним наукам, для распространения сельскохозяйственного знания вообще и, в частности, для приготовления научных деятелей по сельскому хозяйству».

Это была поддержка предложения Докучаева, но одновременно здесь проявилась забота Костычева о коренных нуждах русской агрономии. Он сумел также добиться организации при департаменте земледелия бактериологической лаборатории, метеорологического бюро, а несколько позднее и почвенного бюро.

В истории агрономического образования в России Костычев сыграл прогрессивную роль. Здесь, как и во всем, проявился его широкий подход к делу, стремление послужить интересам народа.