«Если ты хочешь понять что-либо, узнай, как оно возникло» — написал в своё время замечательный учёный Борис Фёдорович Поршнев (Поршнев Б. Ф., О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии), с.20, 2007). Мы последуем его примеру, поскольку иначе нам не понять, почему же так трудно быть принцем. Нам придётся обратиться к палеопсихологии (и к другим палеонаукам), к истокам возникновения человеческой психики и самого человека, чтобы уяснить, почему бесхвостый прямоходящий потомок обезьяны покорил мир и чего это ему стоило.

Основы палеопсихологии были заложены Б. Ф. Поршневым. При этом Поршнев настолько опередил как своё, так и наше время, что его труды были непризнанны как тогда, так и сейчас. Тому были две причины. Первая — идеологическая: в советское время его обвиняли в уклонении от марксизма, нынче в том, что он был марксистом. Вторая была связана с «Hypotheses non fingo» — знаменитым высказыванием Ньютона — «Гипотез не измышляю». Дело в том, что Поршнев был концептуалистом, как раз измышлявшим гипотезы, и ладно бы в своей собственной области, что было бы ещё простительно, так нет, он пытался синтезировать историю, археологию, палеонтологию, биологию, психологию, а подчас и кое-что из других наук. Вот это уже простить трудно. В принципе, измышлять гипотезы можно, но только, пожалуйста, в области, соответствующей вашему диплому. Ведь всем известно, что учёные-междисциплинарщики вымерли уже более двухсот лет назад. И не надо эту вредную традицию возрождать…

Приведём цитату из Олега Вите, огромными усилиями которого стал возможен выход в свет «некастрированного» варианта главного труда Б. Ф. Поршнева — «О начале человеческой истории»; «Исследования Бориса Поршнева затрагивали едва ли не все направления общественных наук, а также некоторые смежные направления наук естественных.

Исследования во всех этих областях рассматривались Поршневым в качестве тесно связанных друг с другом аспектов становления единой синтетической науки — „об общественном человеке или человеческом обществе“. Универсализм Поршнева совершенно беспрецедентен для науки XX века по своим масштабам и одновременно предполагает опору на самые точные эмпирические факты в соответствии с самыми строгими научными критериями, сформированными в этом веке.» (О. Т. Вите, Творческое наследие Б. Ф. Поршнева и его современное значение с.2).

 

А жил да был троглодит

В науке термин «троглодит» появился впервые в трудах Линнея. Этот термин был использован Поршневым для обозначения всех палеоантропов, существовавших на земле до появления человека. Это существенно важно, поскольку согласно концепции Поршнева, которой мы придерживаемся, все предки (прямые и непрямые родственники) человека (троглодитиды) отличались от него радикально. Причём настолько радикально, что собственно о человеке мы можем говорить только начиная с кроманьонца, да и то с известными оговорками.

«Наука считает все ныне живущее на земле человечество единым биологическим видом Homo sapiens. Аксиома: нет человека, принадлежащего к другому биологическому виду. Признавая эту аксиому для настоящего времени, непоследовательно было бы поколебать ее для прошлого, признав людьми существа других биологических видов археоантропов и палеоантропов (неандертальцев).

Наконец еще и еще раз: все эти… обезьянолюди ничуть не обезьяны и ничуть не люди. Они животные, но они не обезьяны.» (Поршнев Б. Ф., О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии), 1974, с. 63–64). [52]Б. Ф. Поршнев, О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии). М.: Мысль, 1974.

Основной экологической характеристикой троглодитид была некрофагия — трупоедение (если вы испытали шок, то напрасно, мы в этом смысле мало отличаемся от троглодитид, поскольку, если задуматься, то мясо, которое мы потребляем, тоже не тут же на охоте убитый «свежачок» и, скорее всего, поедаемое нами сегодня животное было умерщвлено многие месяцы, а то и годы назад). Троглодитиды не были хищниками, но падальщиками. Мгновенное (с исторической точки зрения) появление нового эффективного хищника, оттеснившего всех других хищников от их добычи (что нам саблезубый тигр!) экологически нереально, а ведь останки троглодитид находят в окружении костей крупных животных, причём большинство этих костей расколоты. Весьма вероятно, что и в экологической нише падальщиков не так уж было свободно, поэтому они заняли единственно свободное место — утилизация костного и головного мозга крупных животных, убитых другими хищниками.

Троглодитиды сделали большой скачок по сравнению с другими приматами, перейдя преимущественно на мясную пищу. Однако они были абсолютно к этому не приспособлены — ни зубы, ни ногти, ни жевательные мышцы, ни даже пищеварительные аппарат. Добраться до мозга, пробив крепкую шкуру и расщепив кости они могли лишь с помощью ароморфоза, корни которого восходят к инстинкту разбивания камнями твёрдых оболочек (например, орехов) у обезьян. Троглодитиды были высокоспециализированными разбивателями крепких органических оболочек. И точно так же они разбивали камни, получая осколки поострее. Троглодитиды не были хищниками и сами других животных не убивали. Прямоходящие троглодитиды были ещё и носильщиками, поскольку они должны были доставлять заострённые камни к останкам животных, либо эти останки к камням.

Троглодитиды не производили никаких «орудий труда». Используемые ими камни «в нижнем и среднем палеолите были чисто природными новообразованиями, средствами разделки останков крупных животных и абсолютно ничем более.» (Б. Ф. Поршнев, 1974, с.66). Орудия труда, как и сам труд, появились лишь с возникновением человека.

С момента опубликования «О начале человеческой истории» прошло уже более сорока лет, и за это время было сделано много новых открытий в области изучения происхождения человека, однако общая картина не только не прояснилась, но существенно усложнилась. К исследованиям были привлечены генетики, что привело к существенной разногласице в датировках тех или иных ископаемых останков, которые, согласно генетическим исследованиям, были существенно «старше», с разницей от 100 тысяч до 3 миллионов лет. Значительным достижением можно считать установления факта одновременного существования нескольких видов троглодитид, эволюция которых перестала выглядеть как победная прямая и теперь больше похожа на куст. С достаточной достоверностью установлено, что неандерталец не был прямым предком человека (хотя эта точка зрения разделяется не всеми антропологами). Но кто конкретно им был — всё ещё недостаточно ясно. Кроме того, выяснилось, что различные виды троглодитид существовали одновременно и, судя по всему, достаточно мирно.

Троглодитиды были организованы в стада или, как называл их Поршнев, в тасующиеся группы. Основанием для такого предположения послужили исследования Джейн Гудолл, много лет изучавшей шимпанзе. Обычно они кочуют группами по три — шесть особей и если где-то наблюдается изобилие плодов, собираются в группы по 25–30 особей, а затем снова расходятся небольшими группами. Самое интересное, что состав этих групп уже может быть другим, то есть он не постоянен и может быть изменён. Изменения в составе групп могут происходить чуть-ли не ежедневно. Иногда обезьяны могут быть по одиночке, иногда это группы самцов или самок, порой смешанные группы. Весьма вероятно, что троглодитиды были организованы подобным же образом, с ещё большей амплитудой колебаний: от одиночных блужданий до больших сборищ. «Огромной важности биологический сдвиг! Во всей эволюции жизни до троглодитид биологический вид в каждый данный период его существования есть собирательное понятие; это есть мысленное обобщение всей совокупности живущих подобных друг другу особей. Лишь немногие из них, подчас всего лишь две особи, имеют реальный контакт друг с другом, единство же вида воплощено в генетической связи, а также в экологическом (биогеоценотическом) положении его среди других видов. И вот система неограниченно тасующихся групп, прорвав и стадные, и популяционные перегородки, превращает троглодитид в нечто новое; в вид, где особь, по натуре весьма мобильная, т. е. способная покрывать сравнительно быстро огромные дистанции и преодолевать водные, горные, пустынные, снежные препятствия, оказывается в принципе в контактах с неопределённо большим числом особей, поскольку включается на время в находимые ею скопления подобных себе, будь то в сезонные или долговременные, но затем вновь уходит с малыми группами, а то и вовсе порознь; в вид, представляющий собою тем самым не мысленное и не генетическое только, но реальное (в тенденции) единство.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.239).

Камни, определяемые Поршневым как «экзосоматические органы», эволюционировали вместе с троглодитидами и всей фауной. Можно выделить четыре этапа их развития.

Первый относится ко времени австралопитеков. Фауна этого периода характеризуется чрезвычайным многообразием хищников при господстве махайродов, а также обилием крупных жвачных животных. Троглодитиды этого периода были, скорее всего, ориентированы на добычу костного мозга, нежели на использование мяса, что вполне объяснимо, поскольку претендентов на костные останки крупных травоядных, кроме насекомых и, возможно, грызунов, как в то время, так и сейчас, не было. Скорее всего, троглодитиды дожидались, пока другие падальщики съедали мясо и оставляли им очищенные кости. Один слон приносил 200–300 кг высококалорийного костного мозга плюс столько же давал головной мозг. И это была единственная возможность для троглодитид бесконфликтно встроиться в существующую экологическую систему. Они никому не угрожали, никого не теснили, никого не должны были убивать. Так они просуществовали несколько миллионов лет, пока не произошёл кризис фауны, особенно хищной. К глубокому огорчению австралопитеков, полностью вымерли саблезубые тигры, служившие для них поставщиками крупных трупов. Питаться как прежде стало невозможно и троглодитиды вымерли, почти все.

Оставшиеся вынуждены были приспосабливаться к новой экологической ситуации, в результате чего появились археоантропы и начался второй период. Природа была уже не так милостива к ним, поскольку находить трупы крупных жвачных в местах обычной охоты хищников (существенно измельчавших) стало очень затруднительно, да и сами жвачные тоже несколько измельчали, хотя и умирали теперь в основном не от лапы хищника, а вследствие естественных причин. Однако сообразительные троглодитиды сумели установить, что многочисленные четвертичные реки с их притоками являлись коллекторами, собиравшими трупы с обширных территорий. Большая часть нижнепалеолитических стоянок локализована на перекатах и отмелях рек, их изгибах и т. п. — везде, где собирались трупы. Вместе с тем, уже не было махайродов, разделывавших туши, и троглодитидам пришлось делать это самим: пробивать каменными рубилами шкуры, рассекать связки, раздвигать рёбра рычагами — длинными костями или палками (многие археологи считают эти рычаги «копьями»). Похоже, что к привычной «мозговой» диете уже приходилось добавлять и мясо.

Так продолжалось немало сотен тысяч лет, пока природа не подложила троглодитидам очередную свинью в виде появившихся крупных пещерных хищников, в результате чего собирать трупы по берегам рек стало невыгодно, большая часть троглодитид снова вымерла, а оставшиеся эволюционировали до палеоантропов и начался третий период. Для него был характерен некий симбиоз троглодитид с хищниками и, возможно, со стадами жвачных. Камни становятся всё более приспособленными для разделки мяса, хотя от вкусного мозга ещё никто не хочет отказываться. Но и в это время троглодитиды продолжают ни на кого не охотиться.

Этот период заканчивается с исчезновением пещерных хищников. Обречённые на очередное вымирание троглодитиды находят совершенно нетрадиционный выход в адельфофагии (умерщвлении и поедании части представителей своего собственного вида), что не спасает их от гибели, поскольку они таким образом способствуют возникновению неоантропа — человека. На этом четвёртый период заканчивается и начинается собственно человеческая история.

Для нас важно здесь отметить, что каменные орудия менялись вместе с троглодитидами, с появлением их новых видов, с изменением экологии. Действительный прогресс этих орудий наблюдается только с возникновением человека, но тогда это были уже орудия труда.

Согласно Поршневу, появление неоантропов больше похоже на искусственный, нежели на естественный отбор, что-то вроде дарвиновского «бессознательного искусственного отбора». Скорее всего, троглодитиды вытесняли из своей среды мутирующих собратьев по признаку пониженной обволосённости тела. Можно также предположить, что эта черта была связана с неотенией — сохранением инфантильных черт у взрослых индивидов. Для «лысых» троглодитид это означало сохранение «детского» черепа, всё более походившего на череп человека, а также инфантилизацию поведения, т. е. некоторые инстинкты, характерные для взрослых троглодитид, у них не включались, в том числе самый важный — неубиение других животных.

Очень интересно, что некоторые неотенические наклонности сохранились и у современного человека. Особенно хорошо это видно на примере детских игрушек, в частности, знаменитого Тедди Бэра. Этот медвежонок имел в 1900 году пропорции, полностью соответствовавшие пропорциям нормального медведя. Но постепенно стала происходить неотенизация Тедди Бэра, его голова стала всё больше увеличиваться, а морда становилась всё более плоской, курносой. Медвежонок всё более походил на человеческого ребёнка с непомерно большой головой. Самое замечательное при этом, что больше всего такой неотенизированный мишка нравился взрослым. Дети, чем младше они были, тем более предпочитали медведя с нормальными пропорциями.

Подобный искусственный отбор очень схож с одомашниванием. Д. К. Беляеву удалось всего за 35 лет одомашнить черно-бурую лису. Вместе с усилением ласковости лисы изменили окрас, получили закрученные хвосты и возможность спариваться несколько раз в год, а также, что для нас очень интересно — выпуклый лоб. Более того, лисы стали более «разговорчивыми»: существенно увеличилось количество издаваемых ими звуков и они стали производить эти звуки чаще, чем их дикие собратья (этот факт будет важен при обсуждении происхождения речи). Повышенная вокализация как результат одомашнивания была предсказана ещё в 1976 году Коэном и Фоксом для собак.

Следует ещё раз подчеркнуть, что селекция проводилась только по поведению лис, все остальные эффекты явились артефактами. Весьма вероятно, что подобное произошло и с человеком. Первоначально отбор должен был производиться троглодитидами по безволосости: подобные особи воспринимались как «ущербные» и вытеснялись за пределы стаи, но продолжали кочевать вместе с ней. Естественно, спариваться они могли только с такими же париями, что способствовало закреплению безволосости. Ухудшение кормовой ситуации привело к тому, что троглодитиды были вынуждены не только рассматривать в качестве источника мяса трупы собственных сородичей, но и производить эти трупы (троглодитиды не убивали никаких животных, кроме себе подобных). В стае любых животных прежде всего жертвами становятся уроды, каковыми для троглодитид были будущие неоантропы. Теперь отбор среди безволосых уже должен был производиться на податливость, «ласковость», «детскость», поскольку таких уродов было легче забивать. По мнению Поршнева, подобный отбор продолжался не более пятисот лет (вспомните, что при сознательном искусственном отборе потребовалось всего 35 лет для радикального преобразования поведения лисиц).

Постоянное применение троглодитидами обработанных камней было связано с некоторыми не всегда приятными последствиями. Ударная техника их производства «чем больше развивалась, тем больше требовала ударов камнем по камню, тем больше давала искр, тем чаще, следовательно, сопровождалась непроизвольными возгораниями подстилки места обитания… об „открытии“ огня не приходится вообще говорить — он появился помимо воли и сознания троглодитид. От них потребовалось „открытие“ обратного рода: как сделать, чтобы огонь не возникал» (Б. Ф. Поршнев, О начале человеческой истории. 2007, с.348). Выделяются три этапа освоения огня:

«I. Древний палеолит. Непроизвольный, „дикий“ огонь. Огонь преимущественно в форме искры, тления (тлеющей перемещающейся кромки), дыма. От протлевания и прогорания настилки на всём пространстве обитания до начала её локализации. От полной бесполезности огня для археоантропа до начала использования дыма от тления (запаха) и тепла для вытапливания костного мозга.

II. Средний палеолит. „Приручённый“ огонь. Огонь преимущественно в форме тления, тёплой и горячей золы, угольного жара. От начала локализации возгораемого материала до угольной ямы. От использования дыма (запаха), от добывания костного мозга до начала использования жара для обогревания и приготовления пищи.

III. Верхний палеолит и далее. „Одомашненный“ огонь. Огонь преимущественно в форме жара, пламени, горения. От ямы до ямы-печи и светильника. Использование человеком всех полезных свойств огня. Появление новых способов получения огня: высекание пиритом и специальным кремнёвым кресалом, трением дерева о дерево. Освоение приёма тушения огня водой.» (Б. Ф. Поршнев, О начале человеческой истории. 2007, с.355).

Итак, огонь был побочным продуктом обработки камня, и троглодитиды также «разумно» научились использовать его, как кошка научается использовать тепло батареи центрального отопления. Ни использование огня, ни применение обтёсанных камней не могут являться отличительными признаками «человечности».

Инфантильные, безостановочно вокализующие неоантропы, спаривающиеся теперь в течении всего года, благоухающие тлеющей подстилкой и горелым жиром пропёкшихся костей вскорости, вероятно, сами взяли на себя заботы по забою своих сородичей для нужд троглодитов, концентрируясь при этом, естественно, на мужском молодняке. Но и неоантропы должны были чем-то питаться, а так как запрет на убийство других животных у них не сформировывался, то они начали охотиться и добытым таким способом мясом делиться с троглодитидами. Так должно было продолжаться некоторое время, пока у неоантропов не сформировалась речь. После этого неоантропы, у которых не было запретов убивать как животных, так и себе подобных, уничтожили всех троглодитид. Но каким образом троглодитидам удавалось так долго паразитировать на неоантропах?

 

Скромное обаяние троглодитов

Каким образом могли выжить троглодитиды среди опасных хищников на протяжении многих миллионов лет, не обладая ни когтями, ни рогами, ни впечатляющими зубами, к тому же связанные запретом «не убий»? Отвечая на этот вопрос, Поршнев предполагает наличие специфического активного воздействия троглодитид на высшую нервную деятельность животных. Они могли подавать определённые сигналы, оказывающие тормозное влияние, нечто вроде современных «киш», «фу», «брысь». Однако Поршнев сразу оговаривается — не упрощать! Во-первых, наши современные «брысь» являются лишь редуцированными следами прошлых способностей троглодитидов. Во-вторых, даже обладая подобными способностями, троглодит не мог воздействовать на все виды или на всех представителей определённого вида — иногда помогали только быстрые ноги и способность к лазанию.

Известны случаи «мирного» сосуществования человека с волками, медведями, рысью. В одной из деревень Африки жители кормят с рук диких гиен мясом. Нападение хищников на человека вообще происходит крайне редко, в основном там, где человек представляет опасность, либо хищник болен и вынужден искать более легкодоступные источники пищи. По большей же части хищники склонны скорее к некоему контакту, если человек ведёт себя соответствующим образом, как троглодит. Поршнев говорит о непуганности и полуприрученности диких животных, причём речь идёт скорее не о видах, а об индивидах и отдельных стадах, стаях. Вероятно, начала подобного поведения лежат ещё глубже и свойственны даже некоторым обезьянам. Так, бабуины выступают подчас пастухами стад парнокопытных, предупреждают их об опасности, подтаскивают отбившийся молодняк к самкам, поедая ослабевшую и больную молодь и, возможно, иногда сосут молоко. Готтентоты подчас дрессируют этих обезьян, используя их в качестве пастухов козьих стад.

Можно предположить, что троглодитиды поддерживали совершенно особенную связь с животным миром. Живущие изолированно индейские пламена Амазонки до сих пор содержат массу абсолютно бесполезных в хозяйстве приручённых животных. Одной из до сих пор нереализованных идей Поршнева была возможность установления зоологической среды троглодитид по коэффициенту дрессируемости, синантропичности животных. Во всяком случае, точно установлено, что животные Нового Света, которые не имели контакта с троглодитидами, дрессируются гораздо хуже. Скорее всего, палеоантропы подбирали или похищали и вскармливали молодняк, подавляя при этом некоторые врождённые инстинкты животных. Подобный бессознательный искусственный отбор продолжался миллионы лет и, похоже, закрепился генетически у животных, филогенетически восходящих к плейстоцену.

Большинство животных использует при производстве звуков вдыхаемую струю воздуха, так называемые «инспирационные» звуки. Человек же, исключая койсанские языки, применяет подобные звуки только в качестве междометий и для общения с животными, задействуя при этом ещё и специфические интонации, недопустимые при обращении к людям. Животные вообще специфически реагируют на звуки человеческого голоса. Вэша Куоннезин описывал, что он выработал специальное слово, которое он произносил с одинаковой интонацией на одной и той же высоте тона. Это слово успокаивало, снимало тревожность животных. При встрече с белами, мускусными крысами, бобрами, лосями или при любом необычном звуке все звери тревожно замирали, однако когда Куоннезин произносил это слово, не соответствовавшее сигналам ни одного из животных, они все как бы «оживали» и начинали заниматься своими делами.

Троглодитиды, не обладавшие ни когтями, ни зубами, имели другое мощное оружие — они вызывали интердиктивную реакцию у животных. Троглодитиды не были людьми, но они не были уже и животными.

Интердикцию Поршнев описывал на основе разработанной им бидоминантной модели, согласно которой в любой момент времени в мозгу имеется два центра, один из которых является возбуждённым и отвечает за реализацию определённой деятельности, тогда как второй отвечает за торможение любой другой деятельности — тормозная доминанта по Ухтомскому. «Согласно предлагаемому взгляду, всякому возбуждённому центру (будем условно для простоты так выражаться), доминантному в данный момент в сфере возбуждения, сопряженно соответствует какой-то другой, в этот же момент пребывающий в состоянии торможения. Иначе говоря, с осуществляющимся в данный момент поведенческим актом соотнесён другой определённый поведенческий акт, который преимущественно и заторможен.» (Б. Ф. Поршнев, О начале человеческой истории.1974, с. 245). Вместе с тем, всегда существует возможность инверсии тормозной доминанты, что обнаруживается в ультрапародоксальной фазе в виде неадекватной реакции животного, реализующего подчас не соответствующее ситуации поведение.

Это открывает дорогу для дистантного воздействия воздействия на поведение животного путём активации тормозной доминанты, для чего необходим ещё один элемент — имитация. Мы уже знаем, что в определённых неестественных условиях человекообразные обезьяны способны на что-то подобное имитации. Троглодитиды же явно обладали этой способностью. «Соединение этих двух физиологических агентов — тормозной доминанты и имитативности — и дало новое качество, а именно возможность, провоцируя подражание, вызывать к жизни „антидействие“ на любое действие, то есть тормозить у другого индивида любое действие без помощи положительного или отрицательного подкрепления и на дистанции». (Контрсуггестия и история. История и психология. 1971, с.15). Такое дистантное воздействие одной особи на другую и есть интердикция.

Поршнев приходит к выводу, что троглодитиды обладали всеми физиологическими и анатомическими предпосылками для освоения интердикции. Более того, без неё они были бы обречены на вымирание, потому что, с одной стороны, она позволяла снимать агрессию в собственной стае, а с другой стороны, освоив применение интердикции на себе, троглодитиды стали применять её к другим животным. «Если в некоторых отношениях широкая имитативность внутри родов и видов семейства троглодитид была биологически полезной, надлежит помнить и сказанное выше о биологической опасности имитативности, когда она разливается за пределы отдельных стад, тем более за пределы популяций. Та специфическая форма общения у троглодитид, которая совпадает (в тенденции) со всем поголовьем вида или по меньшей мере благоприятствует массовым сгущениям, несомненно таила в себе опасность в особенно высокой степени. Эта форма общения была бы просто невозможна, если бы противовесом ей не выступала интердикция. И обратно, интердикция не достигла бы своих высших уровней, если бы не специфический биологический фон — предельно развитая „гудолловская“ система скапливающихся, распадающихся и тасующихся сообществ. Эти два явления невозможно мыслить иначе, чем как две неразрывные» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.242).

Несколько утрируя, можно сказать, что троглодитиды пытались быть как можно более дружелюбными как по отношению друг к другу, так и к прочим животным, как бы стремились «обаять» и тех и других.

 

Угроза третьего рода

Мы все несём на своих плечах наследие миллионолетнего развития живых организмов. Например, от одних из них мы получили в наследство две пары конечностей (а могло было бы быть шесть или восемь) с пятью пальцами на каждой из них, другим мы обязаны отсутствием хвоста (хотя стоит ли этому радоваться?), ортоградностью нас наградили австралопитеки. Что же ещё мы получили в наследство от троглодитид? (Вернее, что получили в наследство от троглодитид Homo sapiens fossilis, которые являются непосредственными предками Homo sapiens sapiens, то есть нас с вами? Мы же получили наследство троглодитид, так сказать, «из вторых рук».)

По нашему мнению — социальный интеллект. Как мы уже указывали, эта часть нас наименее поддаётся коррекции, в значительной мере имеет наследственный характер и очень неохотно поддаётся контролю сознания. Да, мы должны признать, что наше социальное поведение является в существенной своей части инстинктивным, нежели разумным. Здесь царит автономный комплекс систем. Возможно, для троглодита было важно с первого взгляда определять, с какого рода особью он имеет дело, и смысла ревизовать свою оценку для него не имелось. Но для нас с вами ситуация изменилась. Дело даже не в том, что мы редко подвергаем сомнению наше первое впечатление о другом человеке, а в том, по каким критериям это первое впечатление складывается. Согласитесь, мы практически никогда не отдаём себе в этом отчёта, а ведь в большинстве случаев это те эвристики, которые были выработаны на протяжении миллионов лет развития троглодитидов. Являются ли они актуальными для нас? Очень и очень сомнительно.

Практически всегда, когда мы говорим, что мы «чувствуем», что этот человек хороший, что ему можно доверять, или он плохой, лукавый, подлый, доверять ему нельзя, мы имеем дело с эвристиками социального интеллекта. Мы не можем объяснить, почему у нас возникают те или иные чувства по отношению к другим людям. Троглодит тоже не мог бы этого объяснить, но за ним стояли миллионы лет эволюции и подобные эвристики себя в основном оправдывали. Мы же находимся в совершенно другой ситуации. Мы живём в обществе, которого не было у троглодита. Правила и нормы поведения в обществе влияют на наше поведение, равно как и успехи технического прогресса. Эвристики, на которых основывается социальный интеллект, начинают всё чаще отказывать, приводить к противоположным или непредвиденным результатам. Социальный интеллект не поспевает за человеком.

Мы никак не становимся рациональными.

Представьте, вы получаете наследство, ну очень большое наследство. По завещанию вам достаётся всё: деньги, акции, яхта и домик на Багамах. Однако противненький дедушка, который вас терпеть не мог, но вынужден был завещать всё вам, так как больше наследников не имеется, предусмотрел в завещании маленькое условие: вы получите деньги только в том случае, если поделитесь наследством с дворником Ефимычем. Если Ефимыч примет от вас деньги, то вы вступите в права наследника, если нет, то ни вы, ни Ефимыч ничего не получите (ультимативная игра в терминах экономикса). Сколько вы согласны отдать Ефимычу? Рациональная теория говорит, что Ефимыч должен быть рад даже одной копейке, так как у него ничего нет. Что показывает практика? Ефимыч отвергнет ваши деньги, если сумма будет меньше двадцати процентов и будет считать вас честным человеком, если вы отдадите ему пятьдесят процентов. Почему? Потому что для Ефимыча речь идёт прежде всего о статусе, о вашем отношении к нему и о его отношении к себе. Рациональный человек взял бы мелочь. Нерациональный троглодит требует уважения.

Как часто вы ссоритесь с любимым человеком, супругом, другом или сослуживцами по мелочам? Почему? Эвристики социального интеллекта работают за вас. Потом вы корите себя (или другого). Как часто вы попадаетесь на удочку манипулятора? Почему вообще манипулятор предпочитает манипулировать? Наследие троглодитов гнетёт нас. Однако мы вовсе не всегда чувствуем себя угнетёнными, особенно в состоянии влюблённости. Впрочем, мы и не можем жаловаться, поскольку когнитивный интеллект в таких случаях пасует, он почти полностью отключается, поэтому все попытка рационального объяснения почему нам нравится тот или иной человек, почему мы любим именно этого, а не другого индивида, заранее обречены на провал. Семейные терапевты иногда пытаются заставить супругов составить список черт партнёра, которые являются особо привлекательными и ценимыми. Всё, что из этого получается, является более или менее неудачной попыткой рационализации неосознаваемого — социального интеллекта. Выбор сексуального партнёра или друга является эвристикой.

Что же такого особенного было в этих троглодитидах? Чем они так отличались от прочих животных, не будучи ещё людьми? Вспомните, они умели превосходно имитировать, вернее, в многомиллионной эволюции они стали превосходно имитировать. А где имитация, там и репликаторы. Да, первые существующие только в «уме» репликаторы появились задолго до возникновения человека. В дальнейшем мы будем называть их «имы», как производное от слова «имитация».

Что могли имитировать троглодитиды? Прежде всего, движения. Техника обивания камней становилась постепенно всё сложнее и традиционные способы научения животных (когда они каждый раз «заново» открывают для себя то, к чему привлечено их внимание — способ ловли мышки или строительства плотины) были уже малопригодны. Имитация снимает эту проблему. Возникает им обивания камня. И как всякий репликатор, он тщательно противится любому изменению. Некоторые имы обработки камня выживали сотни тысяч лет. Мимам такое и не снилось.

Изначально в науке господствовало представление, что каждому виду троглодитид присущ только определённый способ обработки камня, вероятно, по аналогии с животными, как врождённая сложная форма поведения. Однако связь между анатомическим строением троглодитид и спецификой камнеобработки была совершенно непонятной. При этом всё чаще приходилось конфронтировать с фактами, показывающими, что некоторые группы троглодитид обрабатывали камень способами, явно не соответствующими их «анатомическому» типу. Однако, если мы вспомним о тасующихся группах, перемещающихся на достаточно большие расстояния и приносящих с собой собственную технику отработки камня, загадка исчезает. «Единственное предположение, которое остаётся и которое правдоподобно: палеоантропы могли изготовлять изделия из камня и позднеашёльского типа, и разных уровней мустьерского типа, и начальных уровней верхнего палеолита, но подселение к автохтонным популяциям требовало от пришельцев этологической ассимиляции, вернее, либо пришельцы перенимали местный набор приёмов, либо автохтоны перенимали вновь принесённый. Возможно, бывало слияние, образование смешанных наборов, но подчас практически и невозможна „бикультурность“ в этой технологии, т. е. из двух взаимоисключающих приёмов мог быть автоматизирован либо один, либо другой» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с. 240–241). Интересно, что по большей части при этом побеждала более сложная техника обработки. Впрочем, если мы принимаем обработку камня как им, ничего удивительного здесь нет. Более сложная техника соответствовала более сложному, более совершенному иму, шансы которого на репликацию были соответственно выше.

Другая группа имов была наверняка акустической. Несомненно, троглодитиды обладали сложной системой сигналов, кроме того, они, скорее всего, успешно имитировали других животных. Наименее всего развиты были, вероятно, визуальные имы, хотя на конечном этапе развития троглодитидов появились и такие.

С исчезновением троглодитидов имы не прекратили своего существования.

Они перешли к нам. Таким образом, мы являемся носителями не двух, а трёх видов репликаторов. Как и прежде, на первом месте стоят имы движения. Менее всего человеку удалось формализовать именно движения. У нас нет азбуки движений. Мы буквально должны наблюдать за другим человеком, чтобы научиться специфическим движениям. Рисунки являются малоуспешной попыткой заменить живого обучающего, вспомните хотя бы кошмарные изображения, пытающиеся объяснить мужчинам, как следует завязывать галстук! Попробуйте как-нибудь освоить любой танец, следуя рисованным инструкциям. Почему так важен тренер для спортсмена — ни одна книга с фотографиями Брюса Ли не заменит живого сэнсэя. То же самое на производстве — без мастера, только по книгам с рисунками, вы никогда не получите высококвалифицированного работника. Или пример для женщин (это не сексизм!): те, кто вяжет, знают, сколько времени требуется для того, чтобы освоить тот или иной приём вязания, если вы разбираете его по книге, и насколько быстрее и легче идёт дело, если его показывает вам подруга. Несколько сложнее дело обстоит с Камасутрой — являются ли движения, которым она учит, имами и насколько сложно их освоить, основываясь на изображениях?

Далее идут акустические имы. Это, прежде всего, мелодии. Однако не все мелодии, но лишь те, которые легко запоминаются и также легко воспроизводятся. Таким образом, снимается вопрос о том что же является мимом: первые такты Бетховена или Чайковского или всё произведение? Первые такты, легко запоминаемые и воспроизводимые практически любым человеком, являются имами, тогда как произведение целиком есть мим (к вопросу отличия имов от мимов мы вернёмся в следующей главе). Все популярные музыкальные произведения, все хиты суть имы.

Но не только музыка подпадает в эту категорию. Небольшие, акустически совершенные, рифмованные произведения, называемые стихами, также являются имами. Вы знаете, что некоторые стихотворения запоминаются сразу, сами собой. Более того, мы с вами можем запомнить небольшое стихотворение на любом языке, если оно хорошо зарифмовано, совершенно не имея никакого понятия о его смысле. Учителя начальных классов знают, что дети, заучивающие наизусть стихотворения, по большей части абсолютно не задумываются над их смыслом. В эту же категорию попадают некоторые рекламные слоганы, а также многочисленные мнемоники, позволяющие запомнить теорему Пифагора, цвета спектра, таблицу Менделеева и пр. Мнемоники в этом отношении особенного интересны, поскольку все они практически лишены какого-нибудь смысла и требуют дополнительной расшифровки, но запоминаются превосходно. В общем всё, что хорошо звучит и легко воспроизводимо, легко имитируется, является акустическим имом.

Наконец, визуальные имы. Эта область, несмотря на значение визуальной информации для человека, до сих пор менее всего развита. Здесь мы находим символы различных религий, торговые марки и даже некоторые знаки, регулирующие движение.

Исследуя возникновение человеческого искусства, П. А. Куценков обратил внимание на открытые археологами многочисленные чашеобразные углубления в скальной поверхности, которые хронологически могут быть отнесены и к троглодитам и к неоантропам. Практической пользы эти углубления явно не имели. П. А. Куценков предполагает, что, скорее всего, эти углубления возникли как результат имитативной деятельности наших предков, причём эта имитация имела социальные цели — снятие агрессии и поддержание отношений в стае.

Собственно, никаких других следов социальной функции имитации не осталось, но и этих достаточно. Выдалбливание подобных «чаш» в очень твёрдой породе требовало значительных усилий и времени, что указывает на роль имитации в «социальной» жизни троглодитидов. Можно предположить, что они в некоторой степени стали даже её жертвами, затрачивая существенную часть времени на взаимную имитацию. Поскольку мы установили, что имитировались прежде всего движения, то мы можем представить себе стаи троглодитид, часами повторяющих друг за другом определённые движения, сопровождаемые, возможно, определёнными звуками. Мы можем также предположить, что подобные движения носили ритмический характер, облегчающий имитацию.

Интересно, что подобные имы, направленные на укрепление социальных связей, сохранились до наших дней, конечно, в несколько модернизированном виде. В начале двадцатого века этнологи обнаружили на некоторых островах Микронезии удивительный обычай — жители деревни делились на две группы, становились друг против друга и каждая группа по очереди то поднимала, то опускала лежащее перед ними бревно. Этим увлекательным занятием они могли заниматься часами. Здесь мы явно имеем дело с практически не изменившимся со времён троглодитов имом. Более современный вариант — ритуальные танцы, сохранившихся у народов, придающих не слишком большое значение смартфонам и интернету. В отдельных случаях подобные танцы могут продолжаться несколько дней подряд.

В разряд подобных древних имов попадают также все ритуальные приветствия, от военных и партийных до странных для жителей почти всех частей света, кроме северной части западного полушария, изощрений американцев, подпрыгивающих, похлопывающих и ударяющих друг друга по различным частям тела, что должно, по их мнению, изображать дружеское приветствие. Кстати, неритуальные танцы народов, забывших, как добывать огонь трением и как использовать палку-копалку, тоже являются троглодитским наследием. Если вам когда-нибудь довелось побывать в современном так называемом «клубе» и наблюдать танцоров, элегантно двигающихся под музыку, производимую корёжащими винил ди-джеями и находящимся под сильным воздействием не только раствора этилового спирта, но и других плодов усердия органической химии, то вам не составит больших усилий представить себе стаю троглодитов, занимающихся подобной же деятельностью несколько сотен тысяч лет назад…

Как известно, онтогенез в известной степени повторяет филогенез. Мы можем сказать, что до начала этапа освоения речи, то есть примерно до одного года, младенец проходит троглодитскую фазу развития. Огромную роль при этом играют акустическая и двигательная имитация. В это время первые имы овладевают человеком. Это относится прежде всего к мимике и интонации. Гуление ребёнка на этом этапе ещё не имеет никакого отношения к речи. Усвоенные интонации будут только существенно позднее с ней связаны, равно как и мимика. Более того, они почти полностью подпадут под контроль речи и у детей-алаликов с нарушениями развития речи будет наблюдаться деградация мимики, усвоенной в троглодитском периоде развития.

 

К некоторым вопросам языкознания

Вопрос о возникновении языка является одновременно вопросом о возникновении человека. Давайте сразу поставим точки над i: не было и в принципе невозможно существование «протоязыка» троглодитидов, тем более «языка» собак, муравьёв, горилл, шимпанзе или других обезьян, попугаев или любых других представителей фауны. Язык существует только у человека, он возник с человеком и человек возник одновременно с языком. Дело в том, что речь родилась вовсе не из желания или потребности древних людей сообщить что-то другому или поделиться с ним своим опытом, изобретением (а по мнению мечтателей о языке животных, именно для этой цели он и существует). Первоначально речь выполняла совсем другую функцию — подавления естественных реакций другой особи, воздействие на неё. Только существенно позднее речь стала служить целям передачи информации и язык вторгся в мышление. Ничего подобного у животных не наблюдается. Как это и не печально, только мы можем разговаривать с ними, они же этого не могут.

Языковые знаки существуют только у человека, вся остальная фауна производит сигналы, ни в коем случае знаками не являющиеся. Все слова человеческой речи суть языковые знаки. Знак и обозначаемое им явление (денотат) не могут иметь никакого сходства. Между ними не существует никакой связи, кроме знаковой. Все знаки искусственны, поскольку их материальные свойства не порождаются денотатами. Для любого языкового знака существует хотя бы один другой знак, который может его заменить — синоним. Для любого знака существует один знак, полностью противоположный ему по значению — антоним. «Только человеческие языковые знаки благодаря отсутствию сходства и сопричастности с обозначаемым предметом обладают свойством вступать в отношения связи и оппозиции между собой, в том числе в отношения сходства (т. е. фонетического и морфологического подобия) и причастности (синтаксис). Ничего подобного синтаксису нет в том, что ошибочно называют „языком“ пчёл, дельфинов или каких угодно животных. В человеческом языке противоборство синонимии и антонимии (в расширенном смысле этих слов) приводит к универсальному явлению оппозиции: слова в предложениях, как и фонемы в словах, сочетаются посредством противопоставления. Каждое слово в языке по определённым нормам ставится в связь с другими (синтагматика) и по определённым нормам каждое меняет форму по роду, времени, падежу и т. п. (парадигматика). Как из трёх-четырёх десятков фонем (букв), ничего не означающих сами по себе, можно построить до миллиона слов, так благодаря этим правилам сочетания слов из них можно образовать число предложений, превосходящее число атомов в видимой части Вселенной, практически безгранично раздвигающийся ряд предложений, соответственно несущих и безгранично увеличивающуюся информацию и мысль.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.95).

Почему же язык существует только у человека? Чтобы разобраться в этом вопросе рассмотрим, как возникла речь. Революционная идея Поршнева состояла в том, что слово первоначально было не носителем смыла, значения, но принуждения, внешнего приказа, исходившего от индивида, которому другой индивид не мог не подчиниться. При этом смысл этого принуждения состоял в том, чтобы заставить другого делать что-то, что противоречило информации, полученной этим другим от первой сигнальной системы.

Первоначально, как мы уже знаем, у троглодитидов возникла интердикция, которую мы теперь будем обозначать как интердикцию 1: генерализованный тормоз, препятствующий реализацию другими особями любого поведения, кроме имитации интердикционного сигнала — звукового или двигательного. На следующем этапе, когда троглодититы занялись искусственным отбором наиболее поддающихся влиянию особей, возникает интердикция 2. Смысл её состоял в том, чтобы подавить интердикцию 1. Скорее всего это был, с лингвистической точки зрения, некий диффузный звук. Он испускался только тогда, когда кто-то пытался осуществить интердикцию 1 и сам по себе не имел никакого биологического значения, кроме как снятие запрещения. Далее возникла интердикция 3, тормозящая действие интердикции 2. Теперь уже существовало два диффузных звука, находившихся в оппозиции друг к другу по способу артикуляции. Эта интердикция 3 есть ни что иное как суггестия. Интердикцию 1 можно представить себе как «нельзя», интердикцию 2 как «можно», а интердикцию 3 как «должно». Если рассматривать их с точки зрения дивергенции троглодитидов и неоантропов, то интердикция 1 является высшим этапом развития взаимодействия между троглодитидами. Интердикция 2 возникает на этапе взаимодействия неоантропов и троглодитидов как самооборона первых от последних. Наконец, интердикция 3 возникает во взаимоотношениях между индивидами и группами неоантропов. «Ключ ко всей истории второй сигнальной системы, движущая сила ее прогрессирующих трансформаций, перемежающиеся реципрокные усилия воздействовать на поведение другого и противодействовать этому воздействию. Эта пружина, развёртываясь, заставляла двигаться с этапа на этап развитие» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.442).

Итак, первые «слова», которые собственно ещё словами не являлись, были командами, сперва запрещающими что-то делать, а потом требующими сделать нечто. Их потомками будут глаголы, которые являлись сперва императивами и только позднее появились другие формы глаголов. Но до этого ещё далеко. Каким образом можно защититься от интердикции? Самый простой — можно просто уйти, отселиться. Нейрофизиологический вариант: персеверация (настаивание, многократное повторение) в виде эхолалии. Если вы в ответ на требование «Дай рубль!» отвечаете «Дай рубль!», то это освобождает вас от необходимости выполнять действие (хотя в некоторых ситуациях могут возникнуть неприятные последствия). При эхолалии содержание команды, в общем, безразлично. Вместе с тем это всё-таки общение, хотя и без обмена смыслами. Эхолалия — это обмен тождествами и защитой от неё будет фонологическое изменение повторяемого, что делает его непонятным для первого партнёра. Это важный этап развития речи, поскольку возникают «понимание» и «непонимание». Ещё один способ защиты от интердикции — молчание. Не молчание животного, не умеющего говорить, но перерыв в общении. Молчание является, как это ни странно, существенным этапом в развитии речи: оно позволяет дифференцировать слова и является первым шагом к становлению внутреннего мира неоантропа, к мышлению.

Развитие суггестии представляет собой серию инверсий тормозной доминанты в развитии людей и их дивергенции от троглодитидов. Это интериндивидуальный феномен, но вторая сигнальная система на этом уровне ещё не имеет никакого отношения ни к познанию, ни к сознанию. Сначала она только запрещала что-то делать, а потом стала требовать сделать нечто, и если человек подчинялся этому требованию, то перед ним вставала задача как это сделать, что требует дифференцировки и усложнения совершаемых операций. В развитом виде суггестия применялась уже не к троглодитидам, а к людям. Однако на этом этапе взаимоотношения человека с внешним миром ещё полностью лежат в ведении первой сигнальной системы, АКС.

И на следующем этапе развития речи она остаётся только общением, но никак не сообщением, однако количество слов увеличивается, но несколько необычным для нас образом: если мы произносим одни и те же звуки, но показываем или берём в руки разные предметы, то это по сути уже разные слова. Таким образом, не увеличивая количество звуковых сигналов мы можем увеличить количество суггестивных команд. Лингвистика подтверждает это — древнейшие корни являются полисемантическими, т. е. одно слово связано с совершенно различными предметами. Предметы были в это время только значками, но не денотатами слов. Нечто подобное мы наблюдаем в освоении речи ребёнком, когда он говорит «дай» и указывает на какой-нибудь предмет. Другой памятник этого этапа — имена собственные, которые практически невозможно заменить другими словами.

Что же происходит с предметами по мере развития второй сигнальной системы? «В качестве суггестивных сигналов вещи должны были обрести сверх простой различимости ещё и противопоставляемость. К числу самых ранних оппозиций, наверное, надо отнести… противоположность предметов прикосновенных и недоступных прикосновению… Пока вещь просто замешана вместе со звуком в один сигнальный комплекс, нельзя говорить о каком-либо „отношении“ между ними. Они составляют „монолит“. Отношение возникает лишь в том случае и с того момента, когда они окажутся в оппозиции „или-или“, а тем более, когда снова составят единство „и-и“, несмотря на оппозицию, вернее, посредством нее. Как же можно представить себе переход от слитности к противопоставлению? Допустим, что как один и тот же звук-комплекс сочетали с манипулированием разными предметами и с помощью этих вещных формантов получали разные слова, так и тот или иной предмет стали сочетать с разными звуками-комплексами. Это могло быть, очевидно, средством „смешивать“ слова и тем лишать их определённого действия на нервную систему и поведение. Из возникающей при этом „путаницы“ и „непонятности“, может быть, выходом и явилось противопоставление сигналов по их модальности: либо звуковой, либо предметный. Однако вот порог чуда! разойдясь, став несовместимыми, они функционально могли по-прежнему подменять друг друга в одной и той же суггестивной ситуации. А отсюда их созревшее отношение: заменяя друг друга в межиндивидуальных воздействиях людей, звуковой сигнал и предметный сигнал, абсолютно не смешиваемые друг с другом (когда один возбуждён, другой заторможен и обратно), в то же время тождественны по своему действию. Это значит, что если кто-то использует их порознь, то другой может воспринимать, а затем и использовать их снова как одно целое, как сдвоенный сигнал суггестии. Мало того, именно так свойство „и-и“ становится высочайшей спецификой суггестии в ее окончательном, готовом виде. То, что невозможно для отдельного организма — одновременная реакция на два противоположных, исключающих друг друга стимула, возможно в отношениях между двумя организмами, ибо второй организм реагирует не прямо на эти стимулы, а посредством реакций первого, выражающих и несовместимость стимулов и одинаковость их действия. Для него-то, второго индивида, это реагирование первого внешняя картина, а не собственное внутреннее состояние. Он-то может совместить отдифференцированные в мозгу первого индивида звук и предметное действие, слово и вещь и адресовать такой сдвоенный сигнал обратно первому (или кому-либо). И тот испытает потрясение.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с. 452–453).

Теперь развитие речи доходит до уровня дипластии. Дипластия это феномен отождествления абсолютно исключающих друг друга объектов и присущ он только человеку. Здесь происходит «сшибка» торможения и возбуждения, которая носит перманентный характер. У животных подобная сшибка вызывает невроз, у человека этот невроз является нормальным состоянием!

Совершенно бессмысленно внушать человеку то, что соответствует его собственным представлениям и побуждениям. Суггестия должна вырвать его из объятий первой сигнальной системы, предложить этой системе настолько «бессмысленную» информацию, что она полностью затормозиться и тогда станет возможным выполнение приказа. Патология высшей нервной системы у животных является нормой для второй сигнальной системы человека. Следы дипластии в современном языка мы можем обнаружить в метафорах и древних магических заклинаниях.

К счастью для нас дипластией дело не закончилось. Появились синтагмы — два сдвоенных элемента одной и той же модальности. Это пары звуковых или предметных сигналов. Теперь свойства дипластии присущи уже им, то есть они отчётливо различимы с одной стороны и взаимозаменяемы с другой стороны, поскольку тождественны. Теперь начинают образовываться новые слова: малоразличимые слова сливаются в дубли, несхожие скрещиваются, слова уничтожаются путём приставления к ним «не». Появляется предложение и в нём противопоставляются несхожие слова. В предметной сфере развитие синтагм приводит в производству подобий предметов, к составлению одного предмета из частей, к уподоблению одной из частей предмета целому предмету и, наконец, к уничтожению предмета. Над синтагмами надстраивается цепочки слов, появляется фраза и текст, у которого есть содержание и смысл.

Но и на этом этапе вторая сигнальная система, язык, речь играет ещё второстепенную роль во взаимоотношениях человека с окружающей средой. «…на ранних ступенях истории большая часть материальной жизни людей оставалась в детерминации первой сигнальной системы (или легко редуцировалась к ней) и лишь некоторый ее сегмент детерминировался суггестией. Правда, последний неумолимо должен был расширяться по мере созревания психофизиологического механизма суггестии. Однако и эта экспансия вовсе не означала сама по себе победу побеждённого над победителем: не только на первобытной ступени эволюции психики, но даже и на последующей, мифологической, ещё не слова выполняли заказы вещей, а вещи выполняли заказы слов, если только не оставались свободными от слов, т. е. в ведении первой сигнальной системы.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.456).

Первую сигнальную систему, которую упоминает Поршнев, мы можем сейчас заменить автономным комплексом систем. Тогда становится понятным, как возможно сочетание алогичности, совместимости несовмещаемого с начинающимся техническим прогрессом: удавшиеся практики преобразования предметов автоматизировались, перемещались в АКС. «… природа вещей „сопротивлялась“ произвольному обращению с нею: чем более фантастические композиции пытались изобразить в материале, тем больше было неудач, но больше становилось и редких удавшихся „чудес“. Последние закреплялись повторением и автоматизировались. Однако тут уже мало-помалу внедрялась и отражательная функция: для реализации „чуда“, идеального замысла, необходимо было учитывать свойства материала.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.457).

Таким образом, вначале языковые сигналы были только инверсией тормозной доминатны, прекращающими нормальную первосигнальную реакцию. Далее, по мере возникновения их связи с предметами, они (языковые сигналы) начинают приобретать номинативную или семантическую функцию и становятся антагонистичны первой сигнальной системе, ибо теперь в них содержится информация, которой она, эта система, не располагает. Но функция слов сохраняется прежней — подавление первой сигнальной системы, что и есть суггестия. Хотя это и ещё не тот язык, который мы с вами используем в настоящее время.

 

Ума палата

Давайте посмотрим, как развитие речи связано с изменением строения мозга человека. Перед нами схема коры головного мозга левого полушария (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.433).

Доли, борозды:

1. Центральная или Роландова;

2. Латеральная или Сильвиева;

3. Постцентральная;

4. Прецентральная;

5. Верхнелобная;

6. Нижнелобная;

7. Верхняя височная;

8. Нижняя височная.

Первичные речевые зоны (А, В, С, Д). В-С — зона «Брока», Д — зона «Вернике».

К моменту появления человека головной мозг уже перестал увеличиваться в размерах и где-то даже уменьшился, но явно размер уже перестал иметь значение. Во всяком случае наибольший разброс в объёме головного мозга наблюдается именно у человека и это никак не влияет ни на мыслительные способности, ни на адаптацию в обществе. Что же изменилось по сравнению с троглодитидами? У них всё время возрастал тотальный длиннотный диаметр мозга, у неоантропа же увеличивается высотный диаметр. Мозг начинает расти в высоту за счёт увеличение верхних отделов лобной и теменной долей, усиленно растёт префронтальная зона (загадочная для Блэкмор), поднимается поверхность в своде мозга. «… из всех зон коры головного мозга человека, причастных к речевой функции, т. е. ко второй сигнальной системе, эволюционно древнее прочих, первичнее прочих — лобная доля, в частности префронтальный отдел… у истоков второй сигнальной системы лежит не обмен информацией, т. е. не сообщение чего-либо от одного к другому, а особый род влияния одного индивида на действия другого — особое общение ещё до прибавки к нему функции сообщения.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.425).

Зона А — верхняя речевая кора. Впереди от средней части прецентральной извилины расположена зона, управляющая элементарными графическими действиями. Очевидно, что способность к рисованию возникла на самых ранних этапах становления второй сигнальной системы, ещё до того, как язык в нашем сегодняшнем понимании успел сформироваться. Но что совершенно точно — рисовать троглодитиды не могли.

Далее, в месте схождения теменной и лобной долей лежит специфическая только для человека зона, осуществляющая подчинение его действий словесной задаче, которую он получает от другого человека или ставит себе сам, тормозящая активность всех других зон коры. Попутно заметим, что асимметрия полушарий головного мозга возможна и у животных, но только как временное явление, и лишь у человека она постоянна. Управление речевой и речемыслительной деятельностью сосредоточена у правшей в левом полушарии, что одновременно означает подавление неречевых реакций в правом полушарии, как, впрочем, и некоторых в левом. Большая ловкость доминирующей руки у правшей является не проявлением её повышенных способностей, но подавлением подобных способностей левой руки. Древнейшие речевые центры возникают в моторной, а не в сенсорной области мозга, что соответствует тезису Поршнева о том, что вторая сигнальная система первоначально (да и сейчас в большой степени) выступала как средство принуждения между людьми.

Троглодитиды не обладали речью, поскольку не могли артикулировать, произносить членораздельные звуки, но не из-за особенностей строения гортани. Поражение расположенной в височной доле зоны Вернике вызывает «фонологическую» глухоту, невозможность различать смыслоразличительные элементы речи, хотя человек сохраняет возможность слышать и различать звуки. Звуки, но не фонемы. Человек же с непоражённой зоной Вернике способен понять речь маленького ребёнка и взрослого почитателя Бахуса что, согласитесь, непросто. Поражение зоны Брока приводит либо к эфферентной моторной афазии — невозможности слияния фонем в слог или слово, либо к афферентной афазии — к смешению, неразличению фонем, особенно близких по артикуляции. «Выходит, что „сенсорная афазия“ и „моторная афазия“ представляют собою два свидетельства одного и того же факта появления в мозге Homo sapiens на определённом этапе его формирования принципиально нового уровня реагирования. Важно, что оба они и в анатомо-физиологическом смысле тесно соединены. Нижние отделы лобной и теменной долей (очаги моторных афазий) близко примыкают к переднему отделу височной доли (очагу сенсорной афазии). Только будучи по существу единым аппаратом, они могут осуществлять эхолалическую (речеподражательную) операцию, лежащую глубоко в основе всей нашей речевой, а тем самым и речемыслительной деятельности: непроизвольное повторение слышимого, причём не на акустико-фонетическом (не как у попугаев или скворцов), а именно на фонологическом уровне.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.436).

Этот основной речевой механизм работает у человека очень быстро, по кратчайшим нейронным путям и, следовательно, является одним из первичных в эволюции речи. Вероятно, зона Брока возникла раньше, поскольку её поражение ведёт к нарушению глагольной стороны экспрессивной речи, тогда как поражение зоны Вернике отражается на существительных и частично прилагательных, а глаголы, как мы уже знаем, возникают раньше.

Очень близко к рассмотренным зонам расположены центры, управляющие парафазиями — деформациями воспроизведения звуков и слов их перестановками, подменами по противоположности звуков или по ассоциации слов. Таким образом появились и первая бинарная оппозиция звуков, и последующее многообразие слов. Причём каждое новое слово было и отличным и отличимым от другого, и они не могли уже слиться обратно. Парафазии являлись важными для развития речи, поскольку блокировали эхолалию. Каждое новое слово было антиэхолалией.

На стыке височной, теменной и затылочной долей в направлении к задней части мозга находятся зоны, управляющие гнозисом и праксисом — второсигнальной обработкой данных об окружающей среде и действиями в ней. «… на стыках этих трех областей задней надобласти коры исследователи цитоархитектоники обнаружили у человека в отличие от животных особенно сложные многоклеточные ядра. Допустимо предположить, что всё это сформировалось как морфофункциональные механизмы эффективного исполнения суггестии, в частности императивной (предписывающей выполнить те или иные действия в среде).» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.438).

Мозг человека менялся по мере развития речи. Мы приобрели вторую сигнальную систему, утратив существенные элементы первой сигнальной системы. Представляется вероятным, что троглодитиды могли лучше видеть, слышать, нюхать и в определённой степени лучше двигаться. Всё имеет свою цену.

Все эти изменения головного мозга произошли по мере развития суггестии. Они начались на этапе высшего развития интердикции и завершились с возникновением контрсуггестии. Причём изменялся не только мозг, но и органы речи. «К примеру, возникновение фонологической дифференциации и группировки звуков, вероятно, дало огромный толчок обогащению, прогрессу нервных центров, ведающих и простой акустико-фонетической артикуляцией, так же как скелетномышечных органов произношения звуков. Но и обратно, некоторые вариации этих тканей или органов благоприятствовали зарождению фонологической функции. Мозг перестраивался вместе, в единстве с генезисом второй сигнальной системы.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.439).

Собственно, на этом человеческий мозг перестал изменяться. С момента возникновения контрсуггестии, возникновения языка, никаких морфологических изменений больше не наблюдается. Последнее «приобретение» человека — сознание, уже не имеет собственного, ответственного за него участка коры — оно разлито по всей коре головного мозга.

Здесь, кстати, нужно прояснить, кто же являлся предком современного человека. Его предком был Homo sapiens fossilis, больше известный нам как кроманьонец, появившийся на Земле где-то 40–45 тысяч лет назад. Кроманьонец, наш предок, значительно отличался от человека современного — Homo sapiens sapiens — прежде всего строением головного мозга, да и физически он был более, скажем, плотным, нежели его потомки. Более того, кроманьонцы продолжали физически эволюционировать, тогда как Homo sapiens sapiens, появившийся 12–15 тысяч лет назад, физически практически не меняется, если не считать периодически наступающую акселерацию или ретардацию, то есть люди становятся то выше, то ниже, но других изменений пока не происходит. Ни один из представителей Homo sapiens fossilis не дожил до наших дней, а если бы и дожил, то мы вряд ли смогли с ним общаться — он ещё не умел говорить «по-нашему». А вот предком Homo sapiens fossilis были уже троглодитиды. Пока на эту роль больше всего претендует Homo erectus.

 

Долгая дорога к Вавилону

Первоначальной функцией слова была депривация — блокирование первосигнальной информации или нормальной реакции на эту информацию. Собственно говоря, вся история развития языка и речи, как и история человечества вообще, есть история постоянно увеличивающегося насильственного воздействия на индивида и депривации, которые постепенно охватывают всё большие области его жизнедеятельности.

В нормальной ситуации реакция организма будет происходить в случае, если имеется внешний раздражитель и соответствующее внутреннее состояние. В некоторых ситуация нервная система может сыграть шутку и создать иллюзию раздражителя. Если у вас есть кошка, то вы наверняка наблюдали её охоту на воображаемую мышку. У человека иллюзии возникают как в случае сенсорной депривации, так и депривации общения. При развитии второй сигнальной системы эти иллюзии явились основой для развития представлений.

История депривации уходит в седую древность, ещё во времена интердикции и касалась эта депривация, скорее всего, хватательных движений, прикосновений к другим особям и к предметам. В виде атавизмов она дожила до наших дней в качестве запрета прикосновений к некоторым религиозным предметам или людям, в частности, правящим монархам. Запрет прикосновений был частью многочисленных первобытных табу. К нему примыкает также запрет глядеть на некоторые предметы, а ранее и на некоторых людей. Эти запреты уже можно отнести к зачаткам культуры, поскольку, как это всегда происходит у человечества, запрет для всех означал одновременно и разрешение для некоторых. Вот эта культурная особенность человечества не только сохранилась, но и развилась со временем. Здесь же формируется и первобытная собственность как запрет для всех нечленов группы прикасаться, потреблять, пользоваться тем, что принадлежит группе, а также смотреть, наблюдать ритуалы, жилища, святыни.

Но мы уже имеем дело с пусть и недоразвитым, но человеком, существенную часть своей энергии тратящего на то, чтобы найти способ обойти любые запреты. Одним из таких способов явилось первобытное искусство. С точки зрения Поршнева всё палеолитическое искусство является попыткой преодоления запрета или невозможности трогать что-либо. Кстати, в эту же категорию попадают и детские игрушки. Они замещают детям то, к чему им невозможно прикоснуться или что им запрещено трогать. Научение детей в игровой форме обращению с воплощаемыми в игрушках предметами — по большей части рационализация взрослых. Игрушки — надёжный вал, которым взрослые отгораживают от себя детей. И дети чувствуют это. Вы никогда не задумывались, почему с определённого возраста дети с гордостью говорят, что они больше не играют в игрушки?

Уже само создание изображений было актом трогания запретного или недоступного. Некоторые наиболее ранние изображения несут на себе следы такого трогания — поперечные или продольные полосы. Целью тогдашнего искусства, как и сегодняшнего, являлся катарсис, снятие непомерной ноши торможения. Весьма вероятно, что при прикосновении галлюцинаторные зрительные образы ещё и усиливались. Созданию изображений должен был предшествовать этап создания чучел, макетов, основой который служили останки животных, «дополняемые» глиной или другими материалами. Поразительно реалистичные изображения были в то время не обобщениями, а двойниками животных. С точки зрения П. А. Куценкова, при создании подобных изображений кроманьонцы опирались на эйдетическую память, которая у современного человека угасает ещё в детском возрасте. В этих изображениях отсутствует и композиция и обобщение, то есть то, что делает искусство именно искусством. По его мнению, именно отсутствие у кроманьонцев развитой речи явилось основой создаваемых ими изображений. «…то мышление, что породило живопись пещер Шове и Альтамиры, мало походило на наше. Кроманьонцы были предками современного человека, и до „эпоса о Гильгамеше“ им еще предстоял очень долгий путь.» (П. А. Куценков, Память и искусство палеолита, 2008, с.156).

Эти двойники, «портреты» животных были и тождественны изображённым животным, и явно несовместимы с ними, что, как мы знаем, суть дипластия, изначальная операция ума. С логической точки зрения это абсурд. «Создание изобразительных двойников было созданием устойчивых нелепостей, или абсурдов, типа „то же, но не то же“ и тем самым выходом на уровень, немыслимый в нервной деятельности любого животного Последующая история ума была медленной эволюцией средств разъединения элементов, составляющих абсурд, или дипластию.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.466). Эмоции кроманьонца на само животное и на его изображение были одинаковы и эти эмоции нуждались в абсурде.

Только у человека тормозная доминанта, подавляемая у всех прочих животных, постоянно прорывается наружу и подавляет при этом адекватные первосигнальные рефлексы. Только когда контрсуггустия преодолеет суггестию произойдёт некоторое примирение первой и второй сигнальной систем, ещё раз подчеркнём, некоторое. Но пока кроманьонец находится во власти дипластий, фундаментально несовместимых с нейрофизиологическими операциями в рамках первой сигнальной системы. Формальная логика человека, как и первая сигнальная система (АКС), руководствуются принципом «да-нет». В основе дипластии лежит не принцип бинарной оппозиции, а бинарного сочетания.

«Как условия абсурда можно было бы сформулировать противоположности трём основным законам логики: 1) обязательность многозначности (минимум двусмысленности) терминов, т. е. А≠А, 2) обязательность противоречия, 3) вместо „или-или“ — „и-и“. В таком случае всякую логичность следует рассматривать как нарушение этих правил. Далее, есть возможность эти формулировки законов абсурда свести к одной позитивной. А именно, формулой абсурда может служить А=В. Употребив две разные буквы — А и В, мы показали, что оба элемента различны, но, соединив их знаком тождества, тремя чёрточками, мы показали, что они тождественны. Любопытно, что логик Коген в „Критике чистой логики“ тоже представил подлинной элементарной основой мышления не пустое тождество А = А, а тождество А = В, хотя у него нет и следа генетического подхода к мышлению. К данной внутренней структуре дипластии нужно добавить указание на её внешнее положение: она тем чище, чем она изолированнее, т. е. не входит в цепь других подобных. Оба элемента пары, по определению, должны быть столь же несовместимы друг с другом, как нейрофизиологические явления возбуждения и торможения. Но это значит лишь, что и в самом тесном слиянии они не смешиваются. Собственно, к физиологическому антагонизму возбуждения и торможения восходит всякое явление функциональной оппозиции в человеческой психике, включая речь (фонологическая и синтаксическая оппозиция). Но это не значит, как уже говорилось, что человек в дипластии может сливать возбуждение и торможение, — он может сливать в дипластии два раздражителя противоположного знака. Эта спайка — явление особого рода: в глубоком прошлом бессмыслица внушала священный трепет или экстаз, с развитием же самой речи, как и мышления, бессмысленное провоцирует усилия осмысления. По афоризму Н. И. Жинкина, „речь есть не что иное, как осмысление бессмысленного“. Дипластия под углом зрения физиологических процессов — это эмоция, под углом зрения логики — это абсурд.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.468).

Собственно говоря, применение понятия абсурд к дипластии неправомерно, поскольку она вообще не имеет смысла, находится вне семантики. Только когда появляются значение и понятие дипластия становится абсурдом, но до этого ей необходимо образовать комплекс с другой дипластией, в результате чего получается трипластия. Для того, чтобы она образовалась, один элемент у дипластий должен быть общим.

В дипластии знак и обозначаемое неотличимы, они могут попеременно играть ту или другую роль. Иное дело в трипластии: по отношению к общему элементу дипластий два других элемента являются взаимозаменяемыми и эквивалентными. Эти элементы полностью отличаются друг от друга и никак друг с другом не связаны, что, как вы помните, существенно для знака.

Трипластия существует в двух вариантах. Красный треугольник демонстрирует ситуацию, когда одной вещи — а — соответствуют два «знака» — b и c, полностью взаимозаменимые по отношению к а. Синий треугольник демонстрирует обратную ситуацию, когда роль «знаков» играют две вещи — b и c, взаимозаменяемые по отношению к одному слову — а. «„слову“ а». «Взаимозаменимость двух „слов“ образует основу „значения“: последнее, как уже говорилось, есть их инвариант, т. е. то, что остаётся неизменным при их обмене, переводе, иными словами, при аннигиляции их различий; этот неразменный остаток как раз и есть нечто, стоящее между „знаком“ и „денотатом“ (обозначаемым объектом)… разгадка „значения“ таится в явлении синонимии, но, очевидно, надо преодолеть традиционное связывание этого важного понятия только с лексикологическим уровнем: в широком смысле синонимами можно назвать не только два слова, но и любые две группы или системы слов. Каждому слову и каждому предложению в нашей современной речи может быть подобран лингвистический эквивалент — будь то слово, фраза, обширный текст или паралингвистический знак, и мы получим два (или более) синонима, которые объясняют друг друга, т. е. которые имеют общее значение. Что же касается взаимозаменимости двух „вещей“, то она образует основу „понятия“. Если две разные вещи обмениваемы друг на друга по отношению к некоему слову, значит, это есть отвлечение и обобщение в данном слове их инварианта или их контакта.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.470).

Появление категории значения очень важно для эволюции человека, он уже почти выходит из мира суггестии и вот-вот вступит в мир познания, в наш современный мир. Именно значение позволяет изолировать денотат, обособить его от бесконечного множества других явлений окружающей среды. Кстати сказать, это приводит порой к неменьшим искажениям, нежели дипластии. Здесь начинает работать логика, которая должна находить каузальные или структурные связи между этими изолятами, но уже не случайные, как в дипластии, а, по возможности, реально существующие.

Только с момента появления трипластии мы можем говорить о начале развития мышления и, одновременно, о начале развития контрсуггестии. Именно контрсуггестия позволит превратить вторую сигнальную систему, которая уже на протяжении нескольких десятков тысяч лет успешно служила кроманьонцу как надёжный механизм интериндивидуального влияния, в механизм отражения и познания и, тем самым, в превращение его в человека, в Homo sapiens sapiens.

Тем не менее, трипластиями дело не заканчивается. Они — трипластии — тоже начинают попарно соединяться и образуют уже тетрапластии. Тетрапластия — это уже реальный шаг в логику. Здесь мы уже имеем знаки — а и b, а также их денотаты — с и d, и все они связаны через значения и элементарные понятия.

Тетрапластия делает возможными следующие дипластии: а. соединяющие два знака; в. соединяющие каждый из знаков с денотатом; с. соединяющие значение с понятием. При этом сохраняются основные характеристика дипластии — различие или независимое бытие между двумя предметами или представлениями и их сходство или слияние. Среди всех возможных сочетаний этих признаков дипластии нас особенно интересуют два. В первом случае тождество, сцепление практически отсутствует, во втором почти нет различия, обособления.

Когда связь между двумя элементами дипластии практически исчезает, они становятся не просто различными, но контрастными — антитезой или антонимией. Их можно теперь определить только противопоставлением друг другу и дипластия превращается в абсурд и здесь уже требуется логика.

В варианте, когда различие становится ничтожным, когда появляется какая-либо связь между элементами дипластии, мы также приходим к абсурду. В поэзии или пословицах всегда имеется ещё одна строка, которая объясняет, осмысляет абсурд, но во времена кроманьонцев делать это было некому. Дальнейшее развитие второй сигнальной системы находит выход из этой ситуации. Появляется связывание посредством противопоставления, взаимного исключения. Без этого исчезла бы возможность различать элементы и не было бы понятий, а все слова стали бы синонимами и в результате значение было бы невозможно. Только антонимия, абсолютное запрещение, может предотвратить это. Возможны следующие формы этой антонимичности:

1. Замена дипластии, бинарной структуры, на бинарную оппозицию. Подобная бинарная оппозиция, двоичность, пронизывает всю человеческую психику, всю культуру. Везде сталкиваемся мы с принципом «или — или»: хорошо — плохо, правильно — неправильно, мужчина — женщина и т. п. И, одновременно, как всегда в человеческой психике и истории, смутно маячит середина, третье звено, переход между полюсами. Эта середина, имеющая дипластическое происхождение, имеет сакральный характер, магически притягивает людей невозможностью её познания.

2. Противопоставление «это» и «всё остальное». Это противопоставление особенно чётко в именах собственных. Одним из первых таких имён было, скорее всего, название племени. Оно отделяло людей этого племени от всех прочих и, более того, людей от животных. Важно при этом отметить, что всё, что не подпадает под имя собственное, является обобщением как явлений одного порядка и это уже развитие обобщённого понятия.

3. Появление отрицаний «не», «без», «а», «но» и т. п., благодаря которым возможен контраст и несовместимость.

При расщеплении дипластий становится возможным в результате работы мышления выделение из двух или более представлений или предметов некоего общего для них, будь это признак, свойство или функция. Это является новым шагом в формировании общих понятий — связывание по категориям, что вместе с предыдущей группой составит основу классификации.

«Наконец… интеллект соединяет не связанные наглядно, не сходные, не имеющие контрастной или категориальной связи элементы расщеплённой дипластии ещё одним мостом: причинно-следственной связью. Причина и следствие, как категории, сами контрастны. Они делают ненужным какой бы то ни было общий множитель между двумя вещами. Если одна из них — причина другой, они не могут стать взаимозаменяемыми, они контрастны в этом качестве, находимом в них мышлением. Ибо каузальное (причинно-следственное) сочетание вещей есть уже подлинное мышление — тут начало науки.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.474).

Теперь рассмотрим, что происходит при оперировании элементами, неотличимыми и неотделимыми друг от друга. И здесь логика находит выход из абсурда. Начинается это с приравнивания к нулю отличий между двумя и более элементами, это уже начало счёта и перечисления и без этого также невозможно развитие общих понятий, которые являются счётными множествами.

Появление перечисления и счисления являются огромным достижением в развитии языка, мышления, интеллекта. Перечисление появляется тогда, когда два предмета, явления, действия можно сделать настолько похожими, что единственным различием между ними будет только их положение по отношению друг к другу, пространственное или временное, но возможность их перестановки уничтожают и это различие. Сперва появляется пара предметов, которые могут быть одинаковыми по какому-нибудь признаку. Потом к этой паре присоединяется другой предмет, но теперь уже по совершенно отличному признаку, и т. д. Затем формируется следующая пара по тому же признаку, что и первая, возникает серия. Эта серия есть ритм. Это может быть сукцессивный во времени ряд, когда сериализуются звуки или телодвижения, или симультанный в пространстве ряд — орнаменты, которые приходят на смену предыдущего реалистичного «искусства» кроманьонцев. Наши предки были буквально одержимы орнаментами, их наносили на всё что угодно. Сюда же попадают многочисленные украшения, различного рода бусы из одинаковых зубов животных, костяных или деревянных бусин. Ценилась, несомненно, именно эта завораживающая «одинаковость».

Счисление должно было появиться позже. Оно, как и перечисление, начинается с двойки. Но это уже не та двойка, из которой возникает перечисление и для которой достаточно, чтобы два предмета одной и той же породы не отличались.

Эта новая двойка не знает вообще никакого отличия между предметами. Отличие А от В и В от С совершенно одинаково, но самое главное здесь — интервалы между А и В, В и С. Эта двойка, вернее, число два, счисляет не предметы, но интервалы между ними. И отсюда неизбежным образом произрастает ряд чисел, поскольку двойка интервалов подразумевает тройку предметов. «В этом противоречии таится гигантская логическая потенция. Казалось бы, что им друг до друга, раз их сущность столь противоположна: тройка выражает различия, двойка безразлична к различиям. Это пережиточно отразилось в сказках и верованиях: два и другие чётные числа до двенадцати преимущественно ассоциируются с одинаковыми или похожими явлениями (близнецы и пр.), а три и нечётные числа — с явно различными (три пути перед богатырём, три испытания и пр.).» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.475).

Задача для кроманьонца: получатся ли две различные двойки, если мы возьмём две тройки предметов? Ответ: нет, двойка всегда одинакова, а тройка является необходимым минимумом счётных предметов. Тройка и двойка обретают общую природу: первая как абстрактное число, вторая как порядковый номер счисления, вследствие чего становится возможным их сложение. Третьим числом, которое обретает человек, становится пятёрка. И только тогда, когда возникает сложение, становится возможным удвоение двойки и появляется четвёрка.

Следующим огромным умственным достижением человечества становится единица. Снова интеллект оперирует интервалами: между 2 и 3, между 3 и 4, между 4 и 5. Наконец, возникает возможность поместить этот интервал по другую сторону двойки и возникает единица. Это вершина развития человеческого интеллекта. Между прочим, по сей день существуют народы, умеющие считать только от одного до пяти, например, племя хадза в Африке. Другие народы пошли дальше и решились прибавить двойку, получив таким образом семёрку. Начиная с позднего палеолита в орнаментах встречаются группировки элементов по семь и по пять. Должно было пройти ещё несколько тысячелетий, чтобы человеческий гений решился на последний шаг — поместить тот же самый интервал по другую сторону единицы и получить ноль, одну из величайших своих абстракций. И тогда возникнет математика, но это будет ещё нескоро.

При оперировании элементами, неотличимыми и неотделимыми друг от друга, эта неотличимость может быть осмыслена интеллектом как категория целого, из чего вытекает соотношение целого и части и возникает композиция, конструкция, структура.

Таким образом развивалась речь, развивалась вторая сигнальная система, развивался язык. «Как мы видели, это был переход к логике, понятиям, счёту, категориям от сублогики дипластий, а вместе с тем от чисто суггестивной функции, которую вторая сигнальная система играла в начале человеческой истории, к функции отражения предметной среды. Пружиной было развитие контрсуггестии в ходе истории, что выражало становление новых отношений между людьми.» (Б. Ф. Поршнев, 2007, с.476).

Что же случилось с дипластией — исчезла ли она навсегда с появлением Homo sapiens sapiens? Отнюдь. Она существует в человеческой фантазии. Правда, иногда фантазия пытается подменить мышление, у некоторых людей слишком часто. Похоже, что человечеству предстоят ещё тысячелетия развития мышления, прежде чем оно будет способно противостоять этой подмене. Пока оно к этому неготово, равно как и человеческий язык.

Как бы то ни было, 12–15 тысяч лет назад на сцену выходит современный человек, появляется праязык и потребуется всего две — четыре тысячи лет, как из этого праязыка разовьются многочисленные языки, появятся столь же многочисленные народы. Долгая дорога к Вавилону завершится и начнётся новый этап человеческой истории.